На заре.
На заре.
(Рассказ странника).
Сем. Лягина.
С. М. Титову.
Тебе, честный труженик, посвящаю.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сем. Лягин.
На заре, Лягин Семен Игнатьевич, Год: 1920
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Тихая летняя ночь. От леса смолою тянет. Украдкою шепчутся иглы и жалостно стонет желна, потеряла она кого-то и плачет…
Мы сбились с дороги, поэтому шли прямо на большую Медведицу. Казалось нем, что там где-то, за синим покрывалом, мерцает огонек.
— Вот здесь присядем,— сказал странник, когда, наконец, добрались до опушки леса.
Сели на влажный мох под лохмами ели.
Издалека глянуло копыто месяца, посеребрилось, прищурилось под облачком и вновь уставилось на нас, пытливо, спокойно.
— Так вот,— продолжал странник,— повесть моя, и печаль моя о людях без солнца и света.
…Муж и жена, Тузлукозы, Иван Андреевич и Марина Яковлевна. Семь лет супружества и ни одного дня, когда бы они видели и чувствовали, что солнце пригревает и их угол. У людей из окон глядятся цветы — хоть герань, а у них голые рамы с битыми стеклами, скрепленными замазкой или лучинками, без занавесок.
И домик древний, уткнувшийся окнами в землю, будто дремлет. Тротуар подле дощатый, скрипучий от дыр гнилых с грибами. На другой стороне — такой же тротуар и домики: новые и свихнувшиеся, точно подгулявшие. Улица, как в деревне, с свиньями, поросятами, курами и прочей живностью. Всегда здесь хмуро, буднично.
И небо не такое, как везде: стальное или слезливое.
Здесь в 1917 г. и истлела жизнь Ивана Андреевича Тузлукова.
Тринадцати лет, лишь кончив сельскую школу, пошел он из деревни, от родителей, на чужую сторону, за тысячу верст, в город, в торговый дом, мальчиком. Был случай такой, родственник жил. Он и заманил.
Она, Марина Яковлевна, до двадцати лег жила в деревне. Девушка бойкая, рьяного нрава, сочная. В пестрых сарафанах и блестящих цветистых платках, она плясала с подругами до пота и устали, до того, что на щеках выступала малина.
Жизнь и в неволю смеялась от избытка крови, силы… Под конец двадцатого года вышла замуж за Тузлукова.
— Господи, как я люблю его,— в тайне вздыхала она.— Какое счастье выпало на мою долю.
За год до женитьбы у Ивана Андреевича неожиданно пробудилось желание к книге, самообразованию.
Прочитал том рассказов Максима Горького с биографией писателя, и у самого заворочалась мысль обязательно быть развитым, интеллигентным.— Ишь, без образования, а какие вещи написал…— подумал.— Как только дошел он? Вот бы так… Эх!
Даже попробовал написать рассказ,— не вышло.
Опять прочитал этот же том Горького.
И решил:
— Надо больше читать, учиться… Среда приказчиков с их мелкими интересами еды, комфорта, флирта и кутежей больше не удовлетворяла его, а минутами становилась несносней, в тягость.
Сознание того, чти и он среди них может остаться. таким же деревянным человеком, тем боле? подмывало на иной путь.
Ему казалось, что где то есть люди лучшие, должны быть…
Приказчики подтрунивали над ним, называли вторым Ломоносовым, а он отмалчивался и про себя плевал на них. Лишь бы не ослабевала энергия.
— Скоты! Расплюи вселенной!— мысленно поносил он их.
Однако, чувствовал, что жить и учиться в создавшейся атмосфере почти невозможно. К тому же музыка с пляской и долгие разговоры по вечерам в общежитии отвлекают все внимание от книги, от работы над собою…
А там, глядишь, иногда какой либо из вертлявых подойдет и ущипнет сказав:
— Эка, брат, нашел время читать! Плюнь… Все равно ничего не выйдет…
В такие минуты он проклинал весь мир и, кажется, любимую мать за то, что она не пустила его в учительскую семинарию.
Видя свою беспомощность перед действительностью, он бранил и себя, а за что — неизвестно,— и готов был плакать…
После женитьбы Тузлуков поселился с женою на частной квартире и с прежней энергией продолжал заниматься самообразованием.
— Поучиться хочется, Мариша, как-то сказал он жене.— В серьез, как следует…
— Что же, Ваня, учись,— холодно ответила та,— это дело твое, а я в этом ничего не смыслю.
— Не смыслишь…— со вздохом повторил Тузлуков.
— Знамо, ничего не смыслю… Если бы я была ученая,— другое дело, тогда бы могла дать совет, а то что я знаю… Учись, коли есть желание. Вон твои товарищи уже учителями вышли. Так и ты.
— Да, я это знаю…— проговорил Иван Андреевич и заходил по комнате, загадочно улыбаясь.
— Ваня, ты вечно такой — насмехаешься. Ну зачем, скажи?..— заметив, спросила Марина Яковлевна.— Скажи, Ваня, а?..
И, помолчав, не сводя глаз с него, продолжала:
— Зачем, Ваня, скажи? Зачем ты мучаешь меня своей насмешкой? Ты знаешь: мне это больно… Я хоть темная, но понимаю все…
— Ну, не волнуйся,— подошел и, хитро улыбаясь, поцеловал ее Тузлуков.
— Ты рпять, Ваня, смеешься. Ну зачем?— полушепотом любовно лепетала Марина Яковлевна, положив голову на грудь Ивана Андреевича.— Скажи, зачем ты смеешься надо мной?
— Нет, Мариша, я не смеюсь и не думаю об этом,— серьезно ответил . Тузлуков.— Давече я улыбнулся не знаю почему, может беспричинно… Впрочем вот что: на мгновение мне было тяжело, потому что я одинок… Я, ведь, ей-богу, в огне… весь, весь… Горю, как свеча восковая.
— А-а-а,— в раздумьи протянула Марина Яковлевна.
— Мне хочется учиться,— продолжал Тузлуков,— страшно хочется учиться, но я не имею возможности, нет даже сил… Понимаешь, нет сил?…
— Ну, ладно, Ванюша, не расстраивайся, не нервничай… Ты понемногу учись и учись и дойдешь….
Тузлуков хмурился…
— Мариша, я решил уехать отсюда,— однажды, придя со службы, сказал он.
— Уехать?— в недоумении переспросила Марина Яковлевна.— Куда же, Ваня?
— Куда-нибудь, только отсюда.
— Разве что случилось?
— Ничего. Не могу я здесь. Надоело..
— Не понимаю, Ваня, что ты говоришь…
— Душно, тесно мне здесь, понятно? Глушь вокруг. Болото… Деревня-матушка… Нет даже приличных курсов…
— По мне как хочешь, Ваня…— нерешительно проговорила Марина Яковлевна.
— Я так не могу… Скотская жизнь…— волновался Иван Андреевич.— Видишь, начинаю нервничать, безобразничать и боюсь, что в конце-концов все это отразится на тебе.
— Что-же, поедем, я не прочь. Будет ли лучше. А куда, Ваня?
— В Москву…
— В Москву…— удивилась Марина Яковлевна,— боюсь, Ваня, без дела находишься, никуда не поступишь… Тогда что делать? Знаешь, чужой город, никто не ждет нас, кто нам рад?
— Как-нибудь… А здесь не житье.
— Как можно, Ваня, тут все-таки должность…
— Для меня она обратилась в каторгу. Поняла? Ну вот…
— Что-же, поедем… Я на все согласна…— тоном успокоения проговорила Марина Яковлевна и насупилась.— Может, Ваня, пока мне в деревню уехать? — после недолгого молчания, спросила она.— Ты поедешь, поступишь, тогда и я приеду.
— Нет, Марина, поедем вместе! — Заодно надо горевать.
Зима крепкая, заносчивая стояла, когда Тузлуковы приехали в Москву.
Снимался и Иван Андреевич, идя по улицам на второй день и глядя на неприветливые холодные дома, как-будто злорадно скалившие свои окна-зубы на нового пришельца.
У книжного магазина он пофилософствовал с Спайсером и Ницше, поразмышлял о Толстом, и в глубине души впервые. зародилась мысль пересоздания основ жизни. Впервые он ощутил в себе силу, способную на жертву, на подвиг. И мозг будто прояснился, освободился от какой—то тяжести, плена.
— Да, надо скорее устраиваться и начинать занятия…— решал он.
В сумерках возвратился к жене, в номер. В глазах — скука и злоба, с одной стороны тупая, с другой — острая.
— Устал, Мариша, страшно устал… Ноги болят…
— Устал….— с любовью подошла к нему и прижалась всем телом Марина Яковлевна.— Милый мой, дорогой…— шептала она, слегка ударяя своей ладонью по его лицу,
— Поесть дашь что-либо?..
— Поесть?
— Да.
— Поесть…— тихо повторяла Марина Яковлевна, плотнее прижимаясь к мужу.
— Сейчас, Ваня, сейчас, дорогой…
За столом она долго с какой-то тайной мыслью осматривала Ивана Андреевича и, наконец, рассеянно спросила:
— Ну, как же, Ваня?
Тузлукову понятен был этот скрытый вопрос.
— Плохо,— ответил он.
— Что-же, нигде?.
— Да.
— Э-эх!..
— Не вздыхай… Рано.. Не месяц без дела….
— Я так…
На следующий день с утра он опять пошел за должностью: где обещали, где нет.
— Жабье!— в порыве гнева сказал он одному студенту, делопроизводителю управы, который сказал ‘нет’ и больше не стал разговаривать.
И странно: с этой единственной встречи вплотную с ‘интеллигентом’ у Тузлукова навсегда установился взгляд на интеллигенцию вообще, как не людей черствых, самонадеянных, но в сущности ничего не знающих.
— Жабье! Подлинное жабье!— и в дальнейшем при встречах говорил он себе самому.
В этот же день Иван Андреевич записался слушателем научно-популярного отделения университета Шанявского.
Уже при огнях, пообедав, пошел на лекции.
— Куда? Ведь ночь на дворе…— останавливала Марина Яковлевна.
— По делу!..
Марина Яковлевна сидела на кровати, укутавшись шалью. Думала вспоминала…
За окнами похрустывал мороз и играл пушинками ветер В корридоре, против двери, лениво с хрипом тикали часы.
Марина Яковлевна открыла дверь, посмотрела
— Скоро двенадцать…— проговорила она.— Ну, куда ушел? Господи, вот мучение…
И вновь мокрые, слезливые мысли понесли ее в далекое прошлое и углами смрадно зачертили настоящее.
Давно ли началась любовь, пылкая, огнистая, и он был такой добрый, милый. А теперь?.. Не то измена, не то еще что,— мысли не сказывают, молчат, зацепившись за какой-то угол гранита.
Лишь воображение работает, как в кузнице: тук и тук! и шипит со свистом, как кузнечный мех. Искр — такая бездна и все в грудышке: горят,, горят и горят.
— Господи, неужели он разлюбил меня?— обратилась она к Богу. Да, нет, да, нет,— два невидимых беса шептали ей в уши. Пришел Иван Андреевич, не такой, как всегда: веселый, довольный…
— Ты все плачешь?— с улыбкой спросил он
— Да, плачу.
— Что за причина?.
— Ты знаешь…
— Ей Богу, ничего не знаю. Может, думала, что я пропал.
— Нет…
— Что же тогда?
— Любовь…— с гневом, похожим на вызов, ответила Марина Яковлевна.
— Вот как!
— Да… Мучитель… Где ты был?
— В университете, ей—ей.
— Знаю…
— Честное слово… Эх, Марина, если бы ты знала, как интересно!. Вот где знаниями-то можно обогатиться. Эх!…
— Иди ко мне…
Тузлуков подошел
— У-у, мучитель
— Да, интересно, Мариша…— продолжал он, улыбаясь.
— Учись, учись, мучитель.
— А ты не хочешь?
— Хочу, но не могу.
— Почему?
— Потому — что тогда ты будешь голодным.
— А-а…..
— Мое дело — печка…
— Печка, говоришь.
— Да, известное дело.
Иван Андреевич ухмыльнулся и утаил какую-то мысль.
— Знаю я…— продолжала Марина Яковлевна.— Будешь ученый и тогда, бросишь меня. Скажешь, тебе нужна городская, а я деревенская.
— Глупости, Мариша, стели постель
— Знаю, знаю…
— Стели, стели…
— Сейчас… Так я и знала, что наше бабье дело — постель и печка.
— Поймала, ха, ха, ха! Эх вы, женщины!..
— Ну да…
— Нет, Мариша, я не из таких,— серьезно заговорил Тузлуков.— У меня одно желание: самому быть человеком и помочь тебе выйти из скотского состояния. А постель и печка скотство, разврат, маразм… Понимаешь?..
— О, какие слова ты стал говорить!..
Тузлуков расхохотался…
— Ученый стал, нечего сказать,— иронизировала Марина Яковлевна
Иван Андреевич полюбил книгу. Прошлое Горького, как нарыв, разведало его воображение, рисуя заманчивые картины, планы.
Хотелось и надо было что-то сделать..
Но что? Ответ, очевидно, даст только книга.
Значит, надо читать, больше, вдумчивей.
Сейчас, придя из университета, он взял книгу и стал читать
Марина Яковлевна принесла бранчливый самовар и в тон ему заворчала:
— Будет, Ваня, все читаешь и читаешь… Взялся за эти книги так и я не нужна стала… Говорила: как станешь ученый, так и…
— Слезу пускаешь ..— с улыбкой прервал ее Иван Андреевич.
— Пустишь.
— Напрасно.
— Так я и знала. Все вы такие…
— Эх,— вздохнул Тузлуков и закрыв книгу.— -Не тужи, Мариша, скоро пойду на работу и тогда заживем по хорошему.
— Гляди, когда заживём, а я-то уже вон какая….
При этом Марина Яковлевна опустила глаза на свой живот,
— Чтож из этого?— с укором спросил Иван Андреевич.— Я только рад. Не понимаю, почему ты затужила.
— Я не тужу… Я так сказала…
— Сколько лет не имели ребенка…— продолжал Тузлуков.— Я положительно рад. Хоть одного будем иметь, и это будет общей радостью. ..
И потом с деланно-злою усмешкой добавил:
— А когда я брошу тебя,— ребенок заменит меня… Так всегда бывает…
— Я знаю, что ты бросишь меня.
— Уверена, говоришь.
— Конечно.
— Ну-ну…
Марина Яковлевна прослезилась.
Иван Андреевич полистовал книгу и, закрыв ее, сказал:
— Эх, болит бок, и болит!..
— Бог-то видит…— сказала Марина Яковлевна.
— Бог, говоришь… Ерунда, Мариша.
— Без Бога не до порога.
— А с Богом хоть в яму,— продолжил за нее Тузлуков.
— Ну да…
— Глупости, Мариша, глупости… Я уже вышел из той поры, когда меня заставляли кланяться размалеванным доскам.
— Безбожник.. Вот он тебя накажет.
— Хе-хе! Чудачка ты, Мариша.. Точно у тебя Бог-чудище, которое ловит людей ночной порою.
— Смейся, смейся. Издевайся…
— Ну, Мариша довольно ссоры, надоело…
— Знаю…
— Ничего ты не знаешь. Вот когда родишь мне сына, тогда…— Тузлуков заулыбался.
— Девочку!— отрубила Марина Яковлевна.
— Попробуй…
— Девочку….
Пробило три ночи. Самовар давно отхрипел. Иван Андреевич в нижнем белье сидел на кровати и усердно карябал икры ног.
— Заживем, Мариша, верь.. Немного надо потерпеть…— как бы про себя бормотал он.— Главное терпения побольше, мужества…
Марина Яковлевна кончала перетирать посуду!
В марте, уже после февральской революции, Марина Яковлевна родила сына.
Событие это в жизни Тузлуковых было такой важности, что заслонило собою все прочее и в том числе государственный переворот.
Была лишь радость, одна для двоих, светлая, солнечная, весенняя. И ничего иного в жизни, кажется, не надо было. Будто колесо жизни, так стремительно катившееся в неизвестность, внезапно остановилось у тех врат, к которым так жадно тянулась душа Тузлуковых.
Оставалось только открыть эти врата, миновать их с молодой жизнью и сказать ей: теперь иди!.. Видишь, солнце? Простирай к нему руки, тянись и целуй его обгоревшие уста.
Спустя неделю после родов, Тузлуков решил отправить Марину Яковлевну в деревню.
— Поезжай, Мариша, поезжай, говорил он.— Тебе необходимо побыть в деревне, отдохнуть… А то ты совсем стала больная… Малокровие-то ишь какое…
— И ты, Ваня.
— Я не могу, Мариша, служба.
— Поедем, Ваня… И тебе надо отдохнуть…
— Нет, Мариша, я человек обреченный
— Одной мне будет скучно.
— Ничего, почаще будешь присылать письма… А в деревне, Мариша, скоро будет хорошо: все зацветет, прелесть…
— Что цветы!.. Эх, Ваня!..
Вихрь резолюции от запада пыльным столбом катился к востоку. Тузлукова он как будто не захватил.
Каждый день ходил он на службу, получал гроши, питался впроголодь и до поздней ночи читал.
Изредка заходил товарищ по службе.
— Читаешь…— скажет и, немного помолчав, добавит:— Ну читай, мешать не буду…
И уйдет.
Как-то завели разговор о революции.
— Жабье!— сказал Тузлуков и больше ни слова.
В этом ‘жабье’ было все: и гнев, и страдание, и ненависть.,.
В октябре, когда раздался первый коммунистический выстрел, Тузлуков с винтовкою в руках был в рядах красногвардейцев.
Раз’езжая на грузовом автомобиле и расстреливая патроны по запрятавшимся в закоулках юнкерам, он, на третий день революции простудился и слег.
— Мариша, умру я, умру… Чувствую..— сказал он утром на пятый день, когда немного полегчало.
— Ваня, может, тебя причастить?- спросила Марина Яковлевна.— Некоторые от этого поправляются.
— Не надо, Мариша, нет…
— Как же, Ваня, Бог?
— Нет, Мариша, ложь.
— Грех, Ваня, не надо так…
— Ложь… ложь… Все ложь, Мариша: и Бог, и черт, и… не могу больше… Задыхаюсь… Дай воды…
И, отпив глоток, продолжал:— Просьба к тебе, Мариша: без церемоний… Да ребенка… ребенка-то воспитай… Слышь? Чтобы он не был паразитом… Слякотью, как мы… Слышь, Мариша?
— Слышу, Ваня, слышу.
— Меня-то без церемоний, пожалуйста… Нечего не надо… Брось меня…
— Как же, Ваня, без батюшки? Нет, Ваня, нехорошо. Люди будут смеяться..
— Мариша, плюнь на них. Брось меня, как собаку… Лишнее это… Черви… Все равно черви сожрут и конец…
В это время в комнату вошел товарищ Тузлукова по университету.
— Ваня, что с тобой?— подходя и взяв его правую руку, спросил он.
— Умираю, Митя,— ответил Иван Андреевич.
— А я было пришел тебе сообщить, что революция наша.. рабочая…
Марина Яковлевна дернула товарища за рукав и прошептала:— Не надо…
— Что, Митя?— с трудом проговорил Тузлуков.
—Революция… наша… рабочая…
Марина Яковлевна опять дернула товарища за рукав.
— А—а… Революция…— хрипло протянул Тузлуков и, помолчав, как бы сбрасывая мысли, добавил:
— Да, Митя, верю, что ось земная будет сдвинута… и скрытые богатства земли, наконец, увидят солнце… Ах, солнце!.. Ох, Митя… Тяжело… Мариша, милая, прощай… Брось меня… Да ребенка то… А ты, Митя, работай… работай…
Вдруг вздрогнул, вытянулся и, скрипнув зубами, умер.
Ночь проходила. На востоке брызгалась румянами зорька.
— Ну, пора. Заря—то уж занимается. Вишь, как все устроено…— закончил странник.
Апреля 1920 г.