На заработках, Лейкин Николай Александрович, Год: 1891

Повесть
Время на прочтение: 261 минут(ы)
Скачать в PDF

H. А. Лейкинъ.

На заработкахъ.

Романъ изъ жизни чернорабочихъ женщинъ.

С.-Петербургъ

1891.

I.

По топкой, не высохшей еще глинистой земл на огородъ входили четыре деревенскія женщины съ пестрядинными котомками за плечами. Женщины были одты въ синія нанковыя ватныя душегри, изъ-подъ которыхъ виднлись розовыя ситцевыя съ крупными разводами короткія юбки, дававшія возможность видть, что вс женщины были въ мужскихъ сапогахъ съ высокими голенищами. Срые шерстяные платки окутывали ихъ головы, а концы платковъ были спрятаны подъ душегрями. Женщины были одты, какъ говорится, въ одно перо, да и лица у нихъ были почти одинаковыя: круглыя, съ узкими глазами, съ лупившеюся почему-то кожею на щекахъ. Даже фигуры ихъ совершенно походили другъ на дружку: толстобрюхія, коротенькія, съ широкими плечами, съ большими красными руками. Он вошли на огородъ сквозь открытыя ворота въ забор и, поглядывая по сторонамъ, переминались съ ноги на ногу въ глинистой земл, смшанной съ навозомъ, и не ршались идти дальше. Былъ конецъ марта. Огородъ еще не былъ раздланъ, грядъ не было еще и помину, въ капустномъ отдленіи изъ земли торчали прошлогоднія потемнвшія кочерыжки, то тамъ, то сямъ лежали не разбросанныя еще кучи навоза и только около длиннаго ряда парниковъ, съ слегка приподнятыми рамами, копошились присвъ на корточки, такія-же точно женщины, какъ и новопришедшія. Парники находились на конц огорода. Женщины, копошившіяся около парниковъ, запримтя вошедшихъ на огородъ женщинъ, стали съ ними перекликаться.
— Землячки! вамъ кого? Вы чего ищете? кричали он.
— Да намъ-бы вотъ тутъ… робко начали вошедшія на огородъ женщины.
— Не слышно оттуда. Коли что нужно — идите сюда.
Женщины, копошившіяся около парниковъ, стали манить ихъ руками. Къ парникамъ пришлось проходить мимо небольшой избы, не обшитой тесомъ, около которой лаяла, выбиваясь изъ силъ, привязанная къ сколоченной на скоро изъ досокъ будк, собака.
— А не покусаетъ собачка-то? кивали пришедшія женщины на собаку.
— Ни-ни… Да она и на привязи. Коли робете, то подальше пройдите, послышался откликъ.
Женщины, увязая въ топкой земл, стали пробираться къ парникамъ. Собака надсажалась еще боле. Изъ избы вышелъ рослый мужикъ въ красной кумачной рубах, въ жилетк, сапогахъ съ бутылками, безъ шапки, съ всклокоченной головой и почесывался. Очевидно, онъ до сего времени спалъ.
— Вамъ чего, тетки? спросилъ онъ, лниво по’звывая.
— Да вотъ тутъ землячекъ нашихъ нетути-ли?
— А вы какія сами-то будете?
— Новгородскія, боровичскія.
— Прогнвался на насъ Господь и ни одной барочки нынче на Мст не разбило? Такъ васъ дразнятъ, что-ли? Знаемъ.
— И, милостивецъ, мы отъ Мсты-то дальнія. Мы сорокъ верстъ отъ Мсты.
— Все-таки, поди, кулье-то да мшки съ мукой приходили на Мсту ловить. Нтъ тутъ у меня вашихъ боровичискихъ. У меня покуда какія есть бабы и двки — вс новоладожскія. Вамъ чего собственно нужно-то?
— Да ужъ извстно заработки ищемъ, на заработки пріхали.
— Въ такомъ раз нужно къ хозяину, а не къ бабамъ. Я хозяинъ.
Женщины закланялись.
— Не возьмешь-ли насъ, кормилецъ, поработать?
Мужикъ почесалъ лвой рукой подъ правой мышкой и помолчалъ.
— Голодухи везд по деревнямъ-то. Вашей сестры нон будетъ хоть прудъ пруди, сказалъ онъ.— Пока еще вс не пришли, потому для огородовъ еще рановато, но приходить станутъ стадами. Дешева нон будетъ баба, вотъ потому я заране и не связываюсь. Какъ у васъ съ кормами-то?
— Страсти Божія… отвчала баба постарше.— Къ Рождеству ужъ все съли.
— Ну, вотъ видишь. И такъ повсемстно. Я такъ разсуждаю, что къ Николину дню баба такая появится, что просто изъ-за однихъ харчей въ работу пойдетъ.
— И, что ты, милостивецъ!
— Врное слово. Третьяго года по весн урожай лучше былъ, а баб цна была всего гривенникъ и уже много пятіалтынный въ день. Прошлой весной баба вертлась на двугривенномъ и четвертак, а нон годъ голодный. Ни сна нигд, ни овса. Скотину всю продали, старухи въ кусочки пошли. Вся вотъ здшняя округа подъ Питеромъ въ безкормиц. Да и не подъ однимъ Питеромъ.
Бабы переминались съ ноги на ногу и переглядывались другъ съ дружкой.
— Врно, правильно, подтвердилъ свои слова хозяинъ и еще, въ подтвержденіе своихъ словъ, спросилъ:— Ну, что, отъ радости вы сюда пришли въ Питеръ, что-ли?
— Да ужъ какая радость! Вс перезаложились и перепродались кабатчику, чтобъ на дорогу что-нибудь выручить. Полдороги хали, а полдороги пшкомъ. Съ Любани пшкомъ идемъ, отвчали женщины.
— Ну, вотъ видите.
— Нтъ-ли, милостивецъ, чего поработать? кланялись женщины.— Мы-бы вотъ съ Благовщеньева дня…
— Съ Благовщенья до Покрова? Это чтобы на лто? перебилъ ихъ хозяинъ.— Нтъ, тетки, нынче такой ряды ни у кого не будетъ. Всякій себя бережетъ и опасается. Я говорю, что около вешняго Николы вашей сестры сюда столько понадетъ, что изъ кормовъ брать будемъ. Съ какой-же стати передавать лишнее? А вотъ такъ, чтобъ ни вамъ не обидно, ни мн не обидно, чтобы во всякое время и вы бы могли уйти, коли не понравится, да и я могъ-бы васъ согнать, коли мн не выгодно. Васъ сколько?
— Да насъ четыре души.
— Ну, вотъ четыре души и возьму, коли дорожиться не будете. Только поденно. Баба нон будетъ безъ цны, это врно, потому годъ голодный. Погодьте, я только шапку надну, да кафтанъ накину, а то на втру-то такъ стоять холодно, сказалъ хозяинъ, ушелъ въ избу и черезъ нсколько времени вновь появился въ картуз и въ синемъ кафтан въ накидку.— Ну-съ, работа наша огородная — сами знаете…
— Не живали мы еще, землякъ, въ Питер-то,— проговорила баба постарше.
— Господинъ хозяинъ я теб буду, а не землякъ! поправилъ ее хозяинъ.— Какой я теб землякъ, коли вы боровичскія, а я ростовскій? Ну, такъ вотъ: работа наша съ зари до зари… Свтлыя ночи будутъ — такъ въ восемь часовъ вечера кончать будемъ, а требуется поливка, такъ ужъ и до девяти вечера… И изъ-за этого чтобъ ужъ предъ хозяиномъ не брыкаться. Воскресенье у васъ день на себя, потому праздникъ, но ежели въ засуху поливка, то ужъ безъ поливки нельзя. А за поливку въ праздникъ за полдня считаемъ.
— Да ужъ это само собой, ступня не золотая,— откликнулась одна изъ женщинъ.
— Вс вы вначал ступню-то не цните, а потомъ сейчасъ и носъ задирать, я васъ знаю.
— Харчи-то, хозяинъ, у васъ какъ?
— Харчь у насъ хорошій. Въ постный день варево со сняткомъ, хлба въ волю, по праздникамъ — каша, постнаго масла лей сколько хочешь, въ скоромные дни буженину варимъ въ щахъ и къ каш сало.
— А чай? Чаемъ поите?
— Вишь какая чайница! Чай у насъ два раза въ день. Утромъ поимъ и въ пять часовъ поимъ. Чаемъ хоть облейся. Сыта будешь.
— Ну, а ряда-то, ряда-то какая, господинъ хозяинъ? — допытывались женщины.
— Обижать васъ не хочу, потому цнъ на бабу покуда еще нтъ, будемъ такъ говорить, не понахала еще сюда вся-то баба… Пятнадцать копекъ въ день — вотъ какая цна, ну, а упадетъ цна — такъ ужъ не прогнвайтесь…
Женщины задумались.
— Пятнадцать копекъ… Ой, дешево! Да какъ-же это пятнадцать-то копекъ? Вдь это, стало быть, всего… четыре съ полтиной въ мсяцъ!? — заговорили он.
— Меньше. Потому по праздникамъ весной работы нтъ, далъ отвтъ хозяинъ.
— Господи Іисусе! Да вдь это за лто и на паспортъ и на дорогу не скопишь!
— Зато сама сыта будешь. На нашихъ харчахъ тло живо нагуляешь. У насъ на счетъ харчей хорошо. Ахъ, да… Первыя ваши деньги пойдутъ не на руки вамъ, а на прописку паспортовъ и на больничныя. Здсь вдь Питеръ, здсь прописаться надо и рубль больничныхъ уплатить.
Женщины переглянулись.
— Сестрицы, такъ какъ-же это такъ? Неужто за пятіалтынный?
— А ужъ какъ знаете. Вонъ спросите у тхъ бабъ,— отвчалъ хозяинъ, кивая на парники.— Он также по этой цн работаютъ.
— Ты-бы хоть по двугривенничку, господинъ хозяинъ?..
— Будетъ цна на бабу двугривенный — я и за двугривеннымъ не постою, но не можетъ этого нонче быть, потому голодуха.
— А къ Троиц платковъ дарить не будешь?— спросила одна изъ женщинъ.— У насъ бабы ходили въ Питеръ, такъ имъ по городамъ къ Троицыну дню по платку…
— То за лтнюю ряду, то съ Благовщенья по Покровъ и по книжк ежели, а я васъ поденно ряжу, потому лтней ряды нон не будетъ. Какіе нон платки!
Женщины колебались.
— Ну, подумайте, пошушукайтесь промежъ себя, а я въ избу чай пить пойду. Потомъ скажете, на чемъ ршили,— сказалъ хозяинъ и направился въ избу.
Бабы остались на огород и стали шептаться.

II.

— На второмъ огород, двоньки, по пятнадцати копекъ въ день… По пятнадцати копекъ… Ужъ это что-то больно дешево… начала, покачивая головой, женщина постарше, у которой совсмъ отсутствовали брови.
— Пронюхали, что повсюду голодуха — вотъ и стачались, вотъ и прижимаютъ,— отвчала вторая пожилая женщина, но съ густыми бровями.
— Какъ-же Акулина-то лтось по восьми съ полтиной въ мсяцъ на огород жила?! — дивилась молодая женщина съ необычайно развитой грудью.
— Такъ вдь то было лтось, когда кормы были, а теперича цны другія.
— Бда! — покрутила опять головой безбровая женщина.— Неужто-же за пятнадцать копекъ оставаться? Вдь это что-же… Вдь это помирать… Да онъ вонъ еще что говоритъ… Хозяинъ-то то есть… Онъ говоритъ, что первыя деньги пойдутъ на прописку паспорта да на больницу.
— А на прописку да на больницу-то много-ль надоть? — спросила совсмъ молоденькая женщина, курносая и съ выбившеюся изъ-подъ платка блокурою прядью волосъ.— Сколько денегъ-то?
— А намъ почемъ-же знать! Мы также, какъ и ты, въ первый разъ въ Питер,— отвчала женщина съ густыми бровями. — Надо будетъ вонъ тхъ бабъ поспрошать, что около парниковъ копошатся.
Нершительнымъ шагомъ женщины прошли къ парникамъ, въ которыхъ, присвъ на корточкахъ, выпалывали сорную траву другія женщины.
— Порядились, что-ли? встртила вопросомъ одна изъ женщинъ у парниковъ новопришедшихъ женщинъ.
— Да какъ рядиться, умница, коли по пятнадцати копекъ въ день даетъ,— сказала безбровая женщина,
— Цны такія. Мы ужъ тоже совались, да нигд не берутъ. Работы на огородахъ вдь еще не начались. Только тамъ и работаютъ, гд парники, а вдь парники-то не на каждомъ огород.
— Вы, умница, новоладожскія?
— Новоладожскія.
— Бывалыя въ Питер-то?
— Бывалыя. Кажиный годъ по весн въ Питеръ ходимъ.
— Такъ неужто по пятнадцати копекъ подрядившись?
— По пятнадцати, а только съ хозяйской баней. По субботамъ у насъ отъ хозяина восемь копекъ на баню… Такъ и вы уговаривайтесь. Здсь вдь не то что въ деревн, даромъ никуда не пустятъ попариться, а везд надо платить деньги. Пять копекъ баня-то стоитъ, ну, да мыло, вникъ.
— Неужто и вникъ купить нужно?! — удивленно воскликнула молоденькая женщина.
— А ты думала какъ! Вникъ копйка, а то и дв. Здсь за все плата. Питеръ городъ дорогой.
— А вотъ у насъ въ деревн пошелъ въ лсъ, наломалъ…
— А здсь за поломку-то по ше накостыляютъ. Да и некуда идти ломать, потому лсовъ по близости нтъ.
— Ну, у сосдей попросить.
— Молчи, Аришка! Ну, что зря брешешь! оборвала курносую женщину безбровая и спросила женщинъ копошившихся у парниковъ:— Вы замужнія будете или двушки?
— Я-то двушка буду, вонъ и та двушка, отвчала черноглазая новоладожская женщина, указывая на рябую женщину.— А вонъ т три замужнія.
— Хороша ты двушка, коли ребенка въ деревн оставила, улыбнулась худая скуластая женщина въ полосатомъ красномъ платк на голов и на плечахъ, концы котораго были завязаны сзади за спиной.
— Это, Мавра Алексвна, въ составъ не входитъ, огрызнулась черноглазая женщина.— Зачмъ зубы скалить! По паспорту я двушка — вотъ и весь сказъ.
— А вотъ, милая, сколько съ васъ хозяинъ за прописку паспортовъ-то вычитаетъ? спросила безбровая женщина.
— Рубль тридцать. Это ужъ у него положеніе. Рубль на больничное и тридцать копекъ за прописку.
— Фу, тяготы какія! Вдь это сколько-же денъ за дарма жить?
— Да, почитай что девять денъ отъелозить придется. Мы ужъ сочли.
— Арина! Слышишь! А ты хотла первые три рубля матери сейчасъ-же въ деревню послать на выкупъ полушубка. Долгонько трехъ-то рублей не увидишь,— сказала безбровая женщина курносой женщин.
Курносая въ отвтъ только широко открыла глаза и ротъ и тупо посмотрла на безбровую.
— Бда, какъ трудно! послышалось у новопришедшихъ женщинъ.
— Да ужъ чего трудне! вздохнули женщины, копающіяся въ парникахъ.— Вы вс изъ одной деревни будете? задали он вопросъ новопришедшимъ женщинамъ.
— Трое изъ одной деревни, а она вонъ одиннадцать верстъ отъ насъ, отвчала безбровая женщина, кивая на курносую.
— И вс въ первый разъ въ Питер?
— Въ томъ-то и дло, что въ первый. Порядковъ здшнихъ не знаемъ, наговорили намъ, что въ Питер хорошо…
— Что деньги здсь по улицамъ валяются? подхватила черноглазая женщина, отбрасывая отъ себя горсть сорной травы, вырванной изъ парника.— Нтъ, братъ, милая, въ Питер тоже ой-ой, какъ трудно! Вы-то замужнія будете?
— Я замужняя. Нынче всей семьей изъ деревни отъ голодухи ушли. А вонъ энто три двушки. Молоденькимъ-то замужъ-бы выходить, а вонъ послали родители на заработку.
— За кого выходить-то, коли вс парни на заработкахъ! откликнулась одна изъ товарокъ безбровой женщины и спросила землячекъ:— Такъ какъ-же ршимъ, двушки: оставаться здсь на огород или искать лучше чего нтъ-ли?
— А гд ты лучшаго-то по теперешнему времени найдешь? спросила одна изъ женщинъ отъ парниковъ.— Поди-ка, сунься.
— Да наша-же землячка въ прошломъ году здсь въ Питер на кирпичномъ завод работала и по восьми гривенъ въ день доставала.
— А кирпичные-то заводы нешто теперь работаютъ? Кирпичные-то заводы дай Богъ къ Троиц… А до Троицы-то десять разъ съ голоду помереть успешь. И мы кирпичные заводы чудесно знаемъ, да по весн на нихъ работы нтъ.
— Пятнадцать-то копекъ ужъ очень дешево. Мы зимой у насъ въ деревн дрова складывали въ лсу въ полнницы — и то по гривеннику въ день на хозяйскихъ харчахъ. Одно только разв, что чаемъ не поили. Нтъ, для Питера ужъ это очень дешево.
Говорила это курносая женщина. На нее тотчасъ-же набросилась безбровая.
— А у тебя много-ли денегъ-то на ночлегъ да на пропитаніе осталось, чтобы фыркать на пятнадцать копекъ?
— Да двнадцать копекъ еще есть.
— Двнадцать копекъ! Нешто въ Питер можно на двнадцать копекъ! заговорила у парника черноглазая женщина.— Что ты въ Питер на двнадцать копекъ подлаешь?!
— А у насъ, милая, еще того меньше, подхватила безбровая женщина.
— Ну, такъ мой совтъ — оставаться здсь и работать покуда за пятнадцать копекъ, а потомъ видно будетъ. Мы сами также… Вотъ теперь работаемъ, а подъ рукой разузнаемъ. И какъ разузнаемъ, что гд получше, то сейчасъ долой, ежели хозяинъ не прибавитъ. Только смотрите, что ежели ужъ онъ возьметъ васъ къ себ въ работу, то раньше какъ черезъ десять денъ васъ отъ себя не выпуститъ, потому прописка паспортовъ и больничныя… Такъ ужъ и знайте, что покуда рубль тридцать ему за прописку да за больничныя не отработаете, онъ и паспортовъ вамъ вашихъ не отдастъ.
— Такъ что-жь, двоньки, останемся? сказала безбровая женщина.— Вдь вотъ не хуже насъ люди, да работаютъ-же за пятнадцать копекъ.
— Выговаривайте только въ кажинную субботу на банное восемь копекъ, а то хозяинъ и отъ насъ хотлъ утянуть, продолжала черноглазая женщина.
— Да ужъ какъ вы, такъ и мы… Согласны, двоньки?
— Конечно-же надо оставаться.
Изъ избы вышелъ хозяинъ. На этотъ разъ онъ былъ въ синемъ кафтан и шапк.
— Надумались, землячки? спросилъ онъ женщинъ, пришедшихъ наниматься.
— Да ужъ что съ тобой длать! Бери паспорты и пусти въ избу котомки скинуть, отвчали т.— Только чтобъ ужъ намъ на баню по субботамъ по восемь копекъ.
— Пронюхали ужъ? улыбнулся хозяинъ.— Ну, да ладно, махнулъ онъ рукой.— Идите въ избу и развьючивайтесь. Сейчасъ васъ чаемъ поить буду и паспорты отъ васъ отберу. А только плата съ завтраго, хоть вы сегодня малость мн и поработаете около парниковъ.
Женщины направились въ избу.

III.

Въ изб киплъ нечищенный самоваръ на некрашенномъ стол. Пахло дымомъ, печенымъ хлбомъ, кислой капустой, нанявшіяся на заработки женщины успли уже снять съ себя котомки и душегрйки и пили чай изъ разнокалиберной посуды. Хозяинъ далъ имъ по куску сахару. Самъ онъ до чаю не касался, такъ какъ усплъ уже напиться раньше. Онъ сидлъ на скамейк поодаль и смотрлъ на глотающихъ горячую воду женщинъ.
— Да вотъ еще, чтобъ вы знали, началъ онъ.— Стряпухъ я для артели не держу, а у меня такое заведеніе, чтобъ поочереди… Какъ какую бабу или двку назначу, та и стряпай. Сейчасъ это утречкомъ встать, дровъ наколоть, воды изъ колодца наносить, печь вытопить — ну, и варево чтобъ къ полудню было. Вотъ тоже самоваръ наставить.
— Да ужъ это порядокъ извстный, отвчали женщины.
— Нтъ, на другихъ огородахъ есть матки-стряпухи или хозяйки стряпаютъ, а я живу безъ хозяйки, у меня хозяйка въ деревн. Мы вдь тоже сюда только къ февралю прізжаемъ, чтобъ парники набить да огурцы посять и тамъ разное прочее, а съ осени живемъ въ деревн. Къ маю мсяцу артель-то скопится. Вотъ посл Пасхи мужики понадуть. Теперь у меня трое, а лтомъ бываетъ десять работниковъ. Тоже чтобы обстирать ихъ и меня. Не нанимать-же намъ прачекъ. Это тоже которую назначу. Такъ вотъ ужъ, чтобъ не пятиться, напередъ говорю.
— Да ужъ коли ежели другія бабы согласились, то что-жъ… И мы отступать не будемъ, опять отвтили женщины, переглянувшись между собой.
— Само-собой, вс на одномъ положеніи.
— Пятнадцать-то копекъ въ день только ужъ очень, господинъ хозяинъ, дешево, сказала безбровая женщина.
— Сунься, поищи, гд подороже. Къ лту можетъ статься цны и поднимутся, а теперь весна, куда баба-то сунется, окромя огорода? Да и огородъ-то надо такой, который съ парниками. Гд безъ парниковъ огородъ, такъ хозяева еще и воротъ не отворяли. Вдь земля не везд еще оттаяла. Гряды будемъ длать только посл Фомина воскресенья. Ну, давайте паспорты, коли ршили оставаться.
Женщины ползли въ котомки за паспортами. Хозяинъ взялъ паспорты и принялся ихъ разсматривать.
— Которая изъ васъ Акулина? Которая замужняя-то? спросилъ онъ.
— Я, отвчала безбровая женщина.— Ребеночка, голубчикъ, свекрови въ деревни оставила, прибавила она, слезливо моргнувъ глазами. — Ребеночекъ-то грудной, махонькій… Вотъ все думаю, какъ онъ тамъ на соск. Двухъ старшенькихъ-то мн не жаль. Т ужъ бгаютъ, а этотъ самый махонькій премахонькій. На Спиридона-Поворота я его родила. Спиридономъ и звать. Мальчикъ. Да мальчикъ-то такой хорошій! Четвертый мсяцъ ему еще только, а ужъ все понимаетъ, глазенки такіе шустрые.
Безбровая женщина умолкла и утерла глаза кончикомъ головнаго платка.
— Ну, у свекрови мальчикъ, такъ чего-жъ горевать? Свекровь — бабушка и подчасъ бываетъ лучше матери. У свекрови все равно, что у Бога.
— Безъ груди-то, милый человкъ, о-охъ какъ трудно ребенка поднять! Васъ, господинъ хозяинъ, какъ звать?
— Ардальонъ Сергичъ.
— На соск-то, Ардальонъ Сергичъ, голубчикъ, ой-ой какъ трудно трехмсячному ребеночку.
— Обтерпится, привыкнетъ. Ну, а вы три — двушки? спросилъ хозяинъ, ухмыльнувшись, другихъ женщинъ.
— Двушки, отвчали т, въ свою очередь хихикнувъ.
— Настоящія двушки, настоящія. У насъ по деревнямъ баловства этого нтъ,— отвчала за нихъ безбровая Акулина.
— А по мн хоть-бы и не настоящія. Мн насчетъ этого плевать. Я такъ только къ слову. Впрочемъ, у меня рука легкая. У меня придетъ въ март полольщица двушкой, а, смотришь, посл Покрова здсь осталась и ужъ въ январ у господъ въ мамкахъ кормилицей живетъ. Вотъ нынче на улиц одну свою прошлогоднюю встртилъ. Идетъ въ шелковомъ сарафан съ позументомъ, шелковый шугай на ней такой, что быкъ забодаетъ, на голов кокошликъ съ бусами и лакей въ ливре въ карету ее сажаетъ. Должно статься до графскаго дома достукалась, графчика кормитъ. Счастье…
— Ну, ужъ отъ этого счастья избави Богъ нашихъ двушекъ, отвчала безбровая женщина.— Матери-то, прощаясь съ ними, какъ мн наказывали, чтобы я за ними смотрла! ‘Чуть что, говорятъ, Акулина, такъ ты имъ косы вырви’.
— Вырывай или не вырывай, а толку отъ этого не будетъ. Питеръ городъ забалуй. А въ кормилки въ хорошій домъ попадетъ, такъ такъ-то родителямъ на голодные зубы въ деревн поможетъ, что въ лучшемъ вид! Да и себ приданое скопитъ. У насъ въ Питер такое заведеніе, что коли ежели кормилка барскаго ребенка выкормитъ, то ей всю одежду на руки отдаютъ, тюфякъ, подушки, да деньгами на отвальную.
— Ну, ужъ, что ужъ… Зачмъ такія слова? У тебя врно своихъ-то дочерей нтъ?
— Дышловая пара въ деревн: одной семь лтъ, а другой девять.
— Были-бы постарше, такъ не говорилъ.
— Да вдь я къ слову, а по мн хоть куда хочешь поступай съ моего огорода, хоть въ принцессы. Вы когда изъ деревни-то тронулись?
— Четвертый день. Вдь много пшкомъ шли. Денегъ-то на всю дорогу на чугунку у насъ не хватило, разсказывала безбровая женщина.
— Очень голодно у васъ въ деревн-то?
— Страсти Божіи… Только еще у кого работникъ или работница въ Питер есть, тотъ домъ и держится, а то не приведи Господи какъ трудно. Всю скотину за зиму пораспродати. Ребятишки безъ молока сидятъ. Сна у насъ въ нашихъ мстахъ всегда было много, а прошлый годъ все повыгорло. Болотина и та посохла — вотъ какое лто было. Хлбъ иные тоже еле на смена сняли, овесъ тоже пропалъ. Кабы не грибная осень — ложись и умирай. Грибы еще малость поддержали, потому сушили и на сторону продавали. А только ужъ и цны-же были! Скупщики, видя голодуху, такъ прижимали, что не приведи Богъ!
— Хлба-то своего докелева хватило?
— Да мы такъ ужъ что къ Николину дню покупать начали. И смена съли, и ничего-то у насъ нтъ. Вотъ мужъ на барки нанялся къ хозяину, а я въ Питеръ пошла. Что достанемъ — сейчасъ надо старикамъ въ деревню на смена послать, а то сять нечмъ.
— Разв ужъ что мужъ твой съ барокъ разстарается, а вдь теб не скоро на смена наковырять.
— А ты вотъ что… Ты закабали меня, милостивецъ, на лто, да дай пять рублевъ, чтобы въ деревню на смена послать. За это я теб въ ножки поклонюсь, проговорила безбровая женщина, встала съ лавки и поклонилась хозяину.
Хозяинъ махнулъ рукой.
— Такія-ли нони времена, чтобы бабамъ по пяти рублей впередъ давать, сказалъ онъ.— Нтъ, не т времена. Мы такъ ждемъ, что баба будетъ посл Николы вовсе безъ цны. Дешева нынче будетъ баба, совсмъ дешева.
— Грхи! покрутила головой безбровая баба и тяжело вздохнула.
Хозяинъ помолчалъ, почесалъ подъ мышкой и сказалъ:
— Ну, чай отопьете, такъ первымъ дломъ идите на огородъ прошлогоднія кочерыжки изъ земли выдергивать, носите ихъ на носилкахъ къ изб и складывайте въ кучи. Повысохнутъ, такъ лтомъ топить ими будемъ.
— Что прикажешь, господинъ хозяинъ, то и сдлаемъ.
— Вотъ за кочерыжки и принимайтесь. Стлаться и спать вс будете вотъ тутъ въ изб, покуда тепло не станетъ, а станетъ тепло, такъ у насъ и навсъ, и чердакъ есть. Тамъ отлично.
— Спасибо, голубчикъ, спасибо. Только-бы приткнуться гд было.
— А тебя, шустрая, какъ звать? спросилъ хозяинъ курносенькую молодую двушку.
— Меня-то? Меня Ариной, отвчала та, широко улыбаясь.
— Ну, а ты, Арина, завтра съ утра въ стряпки ступай. Провіантъ какой нужно для хлебова отъ меня получишь. А что длать нужно, я сказалъ. Вдь матери, поди, въ деревн по хозяйству помогала?
— Еще-бы не помогать!
— Ну, вотъ и топи печку, и вари варево для всхъ.
Хозяинъ поднялся со скамейки и сталъ застегивать кафтанъ, собираясь выходить изъ избы. Опрокидывали кверху донышкомъ свои чашки и стаканы и работницы, покончивъ съ чаепитіемъ и собираясь идти къ работ.

IV.

Раннимъ утромъ, еще только свтъ забрезжился, а ужъ хозяинъ огорода, Ардальонъ Сергевъ, проснулся. Онъ спалъ въ изб за досчатой перегородкой, въ маленькой каморк, имющей, впрочемъ, крошечное окно и обставленной скамейкой и простымъ деревяннымъ столомъ, покрытымъ красной ярославской салфеткой. На стн висли дешевые часы московскаго издлія, съ холщевымъ мшечкомъ песку на веревк, вмсто гири. Спалъ онъ на койк, устроенной изъ досокъ, положенныхъ на козлы, на разостланномъ войлок, укрывшись полушубкомъ и имлъ въ головахъ громаднйшую подушку въ ситцевой наволочк. Часы показывали пятый часъ въ исход. Потянувшись на койк, онъ слъ, свсивъ босыя ноги, почесался, поскобливъ у себя животъ и подъ мышками, и, звая, началъ обуваться. Обувшись и все еще звая, онъ вышелъ изъ-за перегородки. Въ изб на полу и на лавкахъ около стнъ спали, положивъ подъ голову котомки и мшки, три мужика и до десятка женщинъ. Ступая по полу и стараясь не наступить на ноги спящимъ, Ардальонъ Сергевъ направился къ двери и вышелъ на крыльцо, чтобъ умыться, но въ висвшемъ около крыльца глиняномъ рукомойник воды не было. Ардальонъ Сергевъ снова вернулся въ избу и крикнулъ:
— Стряпка! Кого я въ стряпки назначилъ? Въ рукомойник воды нтъ. Надо воды изъ колодца наносить! Эй, Арина! Курносая! Гд ты тутъ? Я, кажись, тебя въ стряпки на сегодня назначилъ? Что-жъ ты съ водой-то? Надо вставать и воды принесть. И въ ведр воды нтъ. Что это за безобразіе!
Женщины подняли головы и смотрли посоловлыми отъ сна глазами.
— Гд тутъ у васъ Арина валяется? Пусть встаетъ да воду носитъ. Умыться даже нечмъ, продолжалъ хозяинъ.
На полу зашевелились.
— Ариша! Вставай! Хозяинъ будитъ! заговорила безбровая Акулина и стала толкать спавшую сосдку, — вставай, Арина, да наноси воды.
На полу поднялась курносая молодая двушка и держась за половицы руками, щурила глаза и звала.
— Вставай-же, стряпка! еще разъ крикнулъ хозяинъ.— Здсь вдь не у себя дома, проклажаться нельзя. Вставай, бери ведра, да принеси воды изъ колодца.
— Сейчасъ… заторопилась двушка, вскочила на ноги, бросилась къ ведрамъ, стоящимъ въ углу, и, еще пошатываясь отъ сна, вышла было на крыльцо, но тотчасъ-же вернулась, сказавъ, — босикомъ-то холодно на двор, позволь ужъ прежде обуться,— и стала обуваться.
Хозяинъ между тмъ началъ будить мужиковъ и другихъ женщинъ.
— Вставайте! Чего валяться-то! А то заняли весь полъ, такъ что даже и не пройти… говорилъ онъ, проходя за перегородку и доставая оттуда полотенце.
Вскор два ведра воды были принесены Ариной, умывальникъ около крыльца былъ также наполненъ водой и хозяинъ принялся умываться. Когда онъ опять вошелъ въ избу, вс уже были на ногахъ. Арина, умывшаяся у колодца, стояла уже въ углу передъ закоптлымъ образомъ и молилась.
— Открестишься, такъ печь затопить надо, да избу подмести, отдалъ онъ ей приказъ.
Вставшіе мужики и женщины, доставъ полотенца, также начали выходить на крыльцо поплескаться, рукомойника. Умывшіеся становились тутъ-же на двор къ востоку лицомъ и крестились. Хозяинъ, расчесавъ гребнемъ волосы и надвъ картузъ, тоже вышелъ на дворъ и широкимъ вздохомъ втягивалъ въ себя холодный воздухъ. Было морозно. Лужи застеклянило, земля затвердла, на доскахъ былъ виднъ блый морозный иней. Хозяинъ въ неудовольствіи покачалъ головой.
— Вишь, утренникъ-то какой! сказалъ онъ.— Къ парникамъ теперь и приступить нельзя, не токма чтобы ихъ открывать и полоть въ нихъ, а я дармодовъ набралъ. Ближе какъ къ девяти часамъ утра и рогожъ снять съ рамъ невозможно, а то все зазябнетъ. Когда тутъ пропалывать!
Мужики и бабы слушали и стояли, какъ виноватые.
— Да ужъ отъ сорока мучениковъ завсегда по утрамъ сорокъ утренниковъ, сказалъ маленькій, тщедушный мужикъ-работникъ съ клинистой бородкой.
— Всегда! передразнилъ его хозяинъ.— Такъ на что-жъ я вчера четырехъ новыхъ дармодокъ набралъ? Зобы-то хозяйскими харчами зря набивать у меня и прежнихъ рабочихъ было достаточно.
— А ужъ это твоя воля хозяйская.
— Когда тутъ парники откроешь изъ-за эдакаго мороза!
— Не плачься, хозяинъ. Солнышко взойдетъ и живо нагретъ.
— А пока оно нагретъ, вы будете сидть сложа руки? Думаешь, что это очень пріятно хозяину? Какъ-же, дожидайся! Пейте чай скорй, да начинайте до парниковъ-то старыя кочерыжки изъ грядъ выдергивать.
— Что прикажешь, то и длать будемъ.
Въ изб между тмъ возились уже вс женщины, помогая Арин, назначенной на сегодня въ стряпки. Одн мели полъ швабрами, другія суетились около грязнаго ведернаго самовара, засовывая въ его трубу зажженыя лучины. Сама Арина растапливала печь. По изб носился дымъ и, смшавшись съ испорченнымъ за ночь отъ ночлежниковъ воздухомъ, представлялъ изъ себя убійственную атмосферу.
Вскор печь запылала, вентилируя избу, и воздухъ началъ очищаться. Черезъ четверть часа самоваръ былъ поставленъ на столъ. Хозяинъ, все еще хмурый, заваривалъ чай, выложивъ на столъ грудку колотаго сахара на синей бумаг.
— Посуды у меня всего только шесть чашекъ да стаканъ. Чмъ пить чай поочереди-то, такъ вы купите себ, каждая баба, по посудин,— сказалъ онъ.
— Милый, да изъ какихъ доходовъ покупать-то?..— замтила одна изъ женщинъ.— Самъ знаешь наши достатки: пятіалтынный въ денъ, да еще больничный рубль и за прописку паспорта теб зажить надо.
— Ну, ужъ тамъ какъ знаете, а посл Фомина воскресенья я свою посуду въ сундукъ уберу. Кто изъ чего хочетъ, тотъ изъ того чай и лакай. У меня рабочимъ хозяйскихъ чашекъ и стакановъ не полагается. Арина! Да что-жъ ты зря топчешься! Сними съ полки каравай хлба, да накромсай его на куски. Это твое дло, стряпушье.
Громыхая по полу сапогами, курносенькая двушка сняла съ полки большой хлбный каравай и, запасшись ножомъ, начала разрзать его на ломти.
— Пусть мужики сначала напьются чаю, а когда посуда освободится, могутъ и бабы съ двками пить, скомандовалъ хозяинъ и разлилъ въ чашки и стаканы жидкій чай.
Самъ онъ пилъ изъ стакана, молча, угрюмо, наливая чай на блюдечко и громко схлебывая его. Женщины въ это время жевали ломти хлба, круто посыпая ихъ солью. Одинъ изъ мужиковъ, дабы какъ-нибудь вывести хозяина изъ мрачнаго настроенія, выпивъ первую чашку чая, сказалъ:
— Ежели солнышко будетъ припекать по вчерашнему, то въ конц будущей недли можно ужъ будетъ въ парникахъ съ сотню огурцовъ снять.
— Да, дожидайся! мрачно отвчалъ хозяинъ.
— Да вдь ужъ большія завязи есть. Ей-ей… Я вчера смотрлъ, такъ подъ рамами около забора — во какіе огурчики.
— Ну, не мели вздору. Пей, да напившись иди кочерыжки вытаскивать.
Наступила пауза. Слышно было только, какъ жевали уста и раздавались всхлебыванія чая. Черезъ минуту началъ другой мужикъ:
— Теперича ежели такая ясная погода стоять будетъ, то завтра, я такъ предполагаю, можно и подъ луковое перо пятокъ грядокъ приготовить. Луковый сянчикъ — онъ утренника не боится.
Хозяинъ промолчалъ.
Вскор мужики кончили чаепитіе и уступили свое мсто женщинамъ. Арина все еще возилась около печи, моя котелъ въ лахани. Хозяинъ стаскивалъ съ широкой полки кульки и выдавалъ ей провизію на хлебово для обда. Отсыпалъ овсяныхъ крупъ, положилъ нсколько горстей сушоныхъ снятковъ на деревянную тарелку, отдлилъ изъ находившагося за перегородкой мшка картофелю въ корзинку, далъ соли, кислой капусты и для каши гречневой крупы. Сдлавъ все это, онъ сталъ торопить женщинъ поскорй пить чай и идти на работу, вытаскивать изъ грядъ кочерыжки. Чай ужъ давно былъ спитъ, а потому женщины тотчасъ опрокинули чашки и стали выходить изъ избы.
На огород начался рабочій день.

V.

Около десятка женщинъ въ душегрйкахъ и три мужика въ шерстяныхъ фуфайкахъ шли по огороду мимо парниковъ, направляясь къ прошлогоднимъ капустнымъ грядамъ, изъ которыхъ торчали кочерыжки отъ срубленныхъ кочней. День начинался ясный, но утренній морозъ еще не ослабвалъ, хотя солнце уже поднялось на горизонт. Отъ парниковъ, прикрытыхъ рогожами и соломенными щитами, виднлся легкій паръ, выходящій въ щели рамъ.
— Только ужъ чтобы сложа руки не сидть, да угодить хозяину, а совсмъ не по времени объ эту пору кочерыжки вытаскивать, говорилъ тщедушный мужиченко Панкратъ, подойдя къ капустнымъ грядамъ.— Помилуйте, за ночь морозомъ землю сковало, кочерыжка сидитъ твердо. Чего надсаживаться-то!
— Конечно, посл полудня, когда пооттаетъ, этимъ заниматься любезное дло, отвчалъ второй мужикъ Спиридонъ съ бородой лопатой:— но вдь посл полудня надо къ парникамъ переходить, у парниковъ только при солнц и работа. Ну-ка, долгогривая команда, принимайся! крикнулъ онъ женщинамъ и первый, наклонившись надъ грядой, сталъ выдирать изъ земли кочерыжки.
Женщины послдовали его примру. Панкратъ пошелъ за рогожными носилками. чтобы стаскивать выдернутыя кочерыжки въ одно мсто къ изб. Третій мужикъ, худой и длинный, рябой и черный, съ еле растущей бородкой, по имени Евилъ, стоялъ и почесывался.
— Зря и выдергивать-то будемъ эти кочерыжки… бормоталъ онъ.— Помилуйте, зачмъ? Когда гряды копать начали-бы, то кочерыжки заступами-бы и выворачивали, а бабы ихъ собирали-бы и таскали куда слдоваетъ.
— Понимаешь ты, чтобы хозяину угодить, возразилъ мужикъ съ бородой лопатой.— Очень ужъ обидно ему, что рабочіе до солнечнаго пригрва должны безъ дла сидть. Ну, да вдь надсажаться особенно не будемъ. Что сдлаемъ, то и ладно. Эй ты! Желтый платокъ! Ты землю-то съ корней оббивай, а не бросай кочерыжку съ землей. Коли ежели такъ, то будетъ не ладно. Какъ тебя звать-то?
— Акулиной, отвчала женщина.
— Ну, такъ вотъ оббивай землю, Акулинушка.
— Да вишь, она примерзши, голубчикъ. И въ самомъ дл не слдъ-бы въ морозъ-то….
— Мало-ли что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что-жъ зря землю-то съ мста на мсто на носилкахъ перетаскивать! Тоже вдь это нудно.
— Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то какъ звать? спросила въ свою очередь женщина.
— Спиридономъ.
— Спиридономъ? Ну? Да неужто? А у меня въ деревн мальчикъ Спиридонъ у свекрови остался. Вотъ поди-жъ ты, какъ пришлось. Ладненькій такой мальчикъ, приглядненькій. Вотъ что ни хожу, что ни сижу, а сама все объ немъ думаю. Сегодня ночью даже во сн его видла. Давеча начала хлбъ жевать — сейчасъ первыя мысли объ немъ: что-то мой мальчикъ въ деревн? сытъ-ли онъ, голубчикъ? Всего вдь только четвертый мсяцъ пошелъ ему, а я отъ груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бдность наша такая, такъ, кажется, ни въ жизнь-бы… Голосъ Акулины дрогнулъ. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончикомъ головнаго платка.
— Тужить нечего, отвчалъ Спиридонъ.— Вдь, поди, у своихъ оставила, а не у чужихъ?
— У своихъ, у своихъ. Свекровь взялась няньчить. Но каково ему, родименькому, на соск-то!
— И на соск въ лучшемъ вид выживаютъ. А то вдь, поди, и рожокъ съ молокомъ…
— Въ томъ-то и дло, Спиридонушко, что корову-то мы еще съ осени продали. Вдь ныншній годъ у насъ не приведи Богъ какая безкормица. Отъ безкормицы и пришли сюда. Молоко… Кабы было у насъ молоко, то я-бы и не горевала такъ особенно, а въ томъ-то и дло, что у насъ молока нтъ. Разв что ужъ свекровь у добрыхъ людей раздобудется молокомъ-то. Авось добрые люди помогутъ. Узжая, я просила старостиху: ‘не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, удляй ему кой когда молочка отъ вашей коровы’. Она-то общала, а вотъ мужъ-то ейный, староста-то нашъ, золъ на насъ изъ-за податей.
— Неисправны? поинтересовался Спиридонъ.
— Какъ тутъ быть исправнымъ, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!
— Везд нон неисправность. И у насъ вотъ тоже въ Ростовскомъ узд.
— А вы ростовскіе будете?
— А то какъ-же… Прирожденные огородники, настоящіе капустники. Мы отъ хозяина-то нашего всего восемнадцать верстъ.
— Земляки, стало быть?
— Даже одной волости.
— Такъ и у васъ нон трудно?
— Трудно. Я съ Благовщеньева дня по Покровъ за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъзд онъ мн на руки далъ, половину я на паспортъ и на дорогу… а половину семь далъ — тмъ и будутъ живы.
— А мы-то съ мужемъ вдь семью безъ копечки оставили. Мужъ въ сторону, а я въ другую. Вотъ теперь старикамъ посылать надо. Какъ ты думаешь, голубчикъ, не дастъ-ли мн хозяинъ хоть трешницу, чтобы въ деревню послать?
Спиридонъ оставилъ выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь ростъ, покачалъ головой и сказалъ:
— Не дастъ. Онъ и своимъ-то землякамъ съ попрекомъ да съ ругательствами… Я такъ вотъ даже и въ сватовств ему прихожусь, а еле-еле далъ.
— Бда! — покрутила головой Акулина. — Что только наши старики тамъ въ деревн теперь и длать будутъ! Вдь на смяна и то нтъ.
— Нониче многіе плачутся,— пробормоталъ Спиридонъ въ утшенье.
— У насъ вся деревня, какъ есть, плачется,— откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.
— И я теб вотъ еще что скажу…— продолжалъ Спиридонъ.— Онъ еще добръ до васъ, бабы… Хозяинъ-то то есть. Въ другихъ мстахъ, какъ подрядилась — сейчасъ на прописку паспорта и на больницу рубль хозяину отдай, а онъ взялся все это справить за заживу. Нтъ, ужъ ты лучше и не проси трешницы — не дастъ.
— Впередъ просить хочешь? — поинтересовался Панкратъ, явившійся съ рогожными носилками.— Ни въ жизнь не дастъ. Я даже такъ думаю, что не далъ-бы онъ вамъ сегодня по пятіалтынному за день да не согналъ бы васъ. Куда ему теперь съ бабами? Вишь, какіе холода стоятъ! Какія теперь огородныя работы въ март! А потеплетъ, такъ вдь бабы этой самой будетъ хоть прудъ пруди.
— Ой, что ты говоришь, милостивецъ! — испуганно проговорила Акулина — Да куда-же мы тогда пойдемъ?
— А это ужъ дло не хозяйское. Куда хочешь, туда и иди. Это твое дло.
— Не сгонитъ, коли паспорты взялъ. Вдь у насъ на огород парниковъ много. Кто-жъ будетъ около парниковъ-то? — перебилъ Панкрата Спиридонъ.— Ругаться по утрамъ, когда утренникъ на двор, все-таки будетъ, а согнать не сгонитъ.
Работа по выдергиванію кочерыжекъ продолжалась. Часовъ въ десять на огородъ пришелъ хозяинъ, уходившій куда-то, и веллъ стаскивать съ парниковыхъ рамъ рогожи и соломенные щиты, такъ какъ ужъ солнце стало на столько пригрвать, что застеклянившіяся лужицы оттаяли и блый иней съ до сокъ исчезъ. Мужики и бабы бросились исполнять приказаніе. Хозяинъ и самъ сдергивалъ вмст съ ними рогожи съ парниковыхъ рамъ и говорилъ:
— Вдь вотъ сейчасъ ни за что, ни про что за четырехъ дуръ отдалъ четыре рубля больничныхъ. На огород еще и конь не валялся, а ужъ четыре рубля подай.
— Заслужимъ, Ардальонъ Сергичъ, врь совсти, заслужимъ,— бормотали бабы и до того усердствовали въ дл сниманія рогожъ, что даже платки ихъ съхали съ головъ на шею.
— Толкуй! Пока еще вы заслужите-то, каждая изъ васъ обпить объсть хозяина успетъ. Хлбъ-то нынче сунься-ка — девять гривенъ пудъ.
Солнышко между тмъ свтило все ласкове и ласкове и уже начало пригрвать рабочимъ спины. Сіялъ ясный, солнечный день.

VI.

Ардалъонъ Сергевъ хоть и хозяйствовалъ, но былъ не лнивый рабочій мужикъ и въ ‘ горячую пору дла всегда самъ работалъ вмст со своими рабочими на огород, но сегодня особой работы не предстояло, не было ничего спшнаго, а потому, обойдя вс парники и заглянувъ подъ рамы, онъ приказалъ мужикамъ и женщинамъ полоть между огурцами сорную траву и разрыхлять землю, а самъ отправился въ избу присмотрть за стряпухой.
Стряпуху Арину засталъ онъ чистившею картофель для щей. Печка уже вытопилась и котелокъ воды, заправленной кислой капустой, снятками и крупами, киплъ, клокоча блымъ ключемъ.
— Доходишь-ли до своего дла, мастерица? спросилъ онъ ее, входя въ избу и вшая картузъ на гвоздь.
— Дохожу. Отчего-же не доходить? отвчала нсколько застнчиво Арина.— Дло не мудрое.
Ардальонъ Сергевъ слъ на лавку и сталъ набивать табакомъ коротенькую трубку. Арина стояла къ нему спиной и шевелила красными голыми локтями, продолжая чистить картофель. Миткалевый печатный платокъ, съ красной каемкой и съ изображеніемъ русской азбуки, вмсто рисунка, посредин — прикрывалъ ея голову. Арина была неладно скроенная, но крпко сшитая двушка, какъ говорится, съ широкими плечами и бедрами, со станомъ почти безъ перехвата. Лицо ея съ нсколько вздернутымъ носомъ и маленькими глазами было, впрочемъ, симпатично. Арина вступила въ девятнадцатую весну своего существованія. Закуривъ трубку и попыхивая дымкомъ, Ардальонъ Сергевичъ сидлъ, смотря на широкую спину двушки и наконецъ опять спросилъ:
— Дома-то трафилось-ли стряпушничать?
— Еще-бы не трафиться! отвчала Арина, не оборачиваясь.
— Стало быть родители пріучали?
— А то какъ-же? У насъ безъ этого нельзя.
— Оба живы — и отецъ и мать?
— Оба. Они-то меня и снарядили въ Питеръ.
— Мать-то стара?
— Да не такъ чтобъ очень. Зачмъ ей старой быть?
— Дти малыя у ней есть?
— По третьему году двочка, да по пятому году мальчикъ.
— Ну, это стало быть не стара. Ты старшая что-ли?
— Старшая.
— Что-жъ замужъ не вышла?
— И вышла-бы, да какъ приданое-то справить? На какія деньги? У насъ нон голодуха. Ныншній годъ у насъ никто изъ двокъ замужъ не выдетъ.
— Не берутъ стало быть безъ приданаго-то?
— Да вдь ты самъ знаешь, самъ деревенскій. Нешто можно безъ хозяйства! Надо вдь тоже, кром того, и сватовъ угощать. Да и женихи-то не приведи Богъ какъ бьются. Ни хлба, ни сна, ни овса. Не токма что вс скотину продали, а даже курей — и тхъ не осталось. А вдь и женихамъ, самъ знаешь, свадьбу тоже даромъ играть нельзя. За все про все плати.
— Да вдь въ вашемъ боровическомъ узд хлбъ-то и никогда хорошо не родится.
— Овесъ родится. У насъ сна хороши бываютъ. А лтось все пожгло. Остатки стали косить, скосили — дожди пошли. Ну, и погнило.
— Дла! вздохнулъ Ардальонъ Сергевъ и покрутилъ головой.
Арина, слыша въ тон его рчи какъ-бы участіе, обернулась къ нему въ полъ-оборота и сказала: — У насъ въ нашей деревн три бабы надли суму да въ кусочки пошли, побираться.
— Что-жъ на заработки не пошли?
— Грудные ребята у нихъ. Съ грудными ребенками. Оставить дома не на кого, а вдь съ ребятами-то въ работу не берутъ. Да и паспортовъ не на что взять, до того пролись.
— Да вдь у васъ въ своемъ мст, на рк на Мст работа, а тамъ можно и безъ паспортовъ.
— Была, а нон нтъ. То-есть, она есть, но самая малость. Вдь это на баркахъ. А барки нон все кругомъ идутъ, а не по нашему пути. Да и на баркахъ съ ребятами-то какже работать? А отдать ребятъ некому. Отдать въ чужія руки — даромъ не возьмутъ, а денегъ нтъ. Вотъ и пошли Христовымъ именемъ побираться.
— Грхи! снова вздохнулъ хозяинъ.
Арина помолчала и прибавила:
— Что только станется! Бда. Я такъ разсуждаю, что нынче въ нашихъ мстахъ многія бабы побираться пойдутъ. Въ Питеръ-то или въ Москву на заработки выбраться трудно, даже кто ежели и безъ ребятъ. Вдь на заработку сюда безъ денегъ тоже не выдешь, даже ежели и ребятъ есть гд оставить. И на паспортъ нужны деньги, да и на дорогу нужно все-таки заложиться, а инымъ и заложиться-то нечмъ.
— Правильно, согласился хозяинъ.
— Намъ вотъ кабатчикъ помогъ, чтобы меня справить въ дорогу, продолжала Арина.— Лужокъ мы ему предоставили, чтобы сно снять. Вотъ теперь сами будемъ при умаленіи сна на осень. Да и какая справка! Только на паспортъ да на полъ-дороги на чугунку хватило. Полъ-дороги шли — пить, сть надо. Бда.
— Ну, ты-то за дорогу не больно-то отощала. Вишь, спина-то!.. улыбнулся Ардальонъ Сергевъ.— Спина гладкая.
— Я ужъ такая есть.
— Да и щеки нагулявшись. Мурло круглое.
— Позавидовалъ! Скажите на милость!
— Я гладкихъ люблю.
Ардальонъ Сергевъ опять улыбнулся, всталъ съ мста и шутя треснулъ Арину ладонью по спин. Та взвизгнула и проговорила:
— Ой, чтой-то вы деретесь!
— Это я любя. Это я жиръ пробую.
— Ужъ и жиръ!
— Погоди, на нашихъ хлбахъ еще кругле огуляешься. У насъ шь въ волю, харчи хорошіе,— сказалъ Ардальонъ Сергевъ.
— Денегъ-то ужъ очень мало за работу даете, пробормотала Арина.— Шутка-ли: всего пятіалтынный!
— Такая цна, Аришенька, такая цна. А цны Богъ строитъ. Да и не мало это. Мсяцъ проживешь у меня — четыре рубля на руки получишь.
— Дома-то у насъ ужъ очень нудно. Отецъ-то съ матерью теперь какъ бьются! У насъ пять ртовъ дома осталось.
— Что длать, умница! Везд теперь нудно, везд теперь бьются. Это ужъ отъ Бога…
Арина, слыша ласковую рчь, опять обернулась къ Ардальону Сергеву и, улыбнувшись, застнчиво проговорила:
— Ты-бы, господинъ хозяинъ, далъ мн три рубля впередъ, чтобы родителямъ въ деревню послать. Дай, пожалуйста, будь милостивцемъ.
— Это ничего-то не видя, да три рубля давать! Нтъ, милая, не т нон времена. Я ужъ и такъ добръ, что больничныя за васъ впередъ плачу, да паспорты прописываю.
— Дай господинъ хозяинъ. Я теб въ ножки поклонюсь. Пожалй насъ.
— Нельзя. Хоть ты и гладкая,— а я гладкихъ до смерти обожаю,— а нельзя, умница. Погодить надо. Ты погоди. Вотъ мсяцъ прослужишь и старанье твое я увижу, тогда дамъ.
— Экой ты какой, господинъ хозяинъ!
— Я добрый. Я охъ какой добрый, а денегъ сразу давать нельзя, отвчалъ ласково Ардальонъ Сергевъ, ухмыляясь, подошелъ къ Арин, схватилъ ее въ охапку за плечи, покачалъ изъ стороны въ сторону и прибавилъ:— Нельзя, ангелка, подождать надо.
Арина вырвалась изъ его объятій, ударила его по рук и, сдлавъ строгое лицо, стала къ печк, сказавъ:
— А зачмъ-же рукамъ волю-то даешь? Это ты оставь. Этого я не люблю. Я не затмъ въ Питеръ пришла. Да… Брось.
Ардальонъ Сергевъ взглянулъ на нее и скосилъ глаза.
— А тебя убыло, что-ли? ‘Не люблю’… А ты будь съ хозяиномъ поласкове, хозяинъ можетъ пригодиться. Сама денегъ впередъ проситъ, а тутъ не смй и шутками съ ней пошутить. Ахъ, дура, дура-двка! Вотъ ужъ неразумная-то!
Онъ махнулъ рукой, снялъ съ гвоздя картузъ и вышелъ на огородъ.

VII.

Въ полдень Ардальонъ Сергевъ скликалъ рабочихъ къ обду. Мужики и бабы побросали работу около парниковъ, прикрыли ихъ стеклами, оттнили отъ солнца рогожами на кольяхъ и пришли въ избу. На двухъ некрашенныхъ столахъ, ничмъ непокрытыхъ, лежали уже накромсанные Ариной толстые ломти хлба и по грудк деревянныхъ ложекъ. Адальонъ Сергевъ былъ тутъ-же. Какъ хозяинъ, онъ первый перекрестился на икону, висвшую въ углу, и слъ за столъ. Вслдъ за нимъ, помолившись на образъ, помстились за двумя столами и рабочіе. Мужики и женщины живо разобрали ложки. Арина подала на каждый столъ по деревянной чашк щей. Зажевали уста, началось схлебываніе съ ложекъ. ли до того усердно, что на лицахъ показался потъ. Въ особенности усердствовали женщины, пришедшія вчера изъ деревни.
— Четыре дня, сударушки вы мои, мы горячаго-то не видали, проговорила Акулина, облизывая ложку.— Съ самой деревни не видали. Да и въ деревн-то послднее время до того дошли, что не каждый день горячее. Вдь крупы-то надо купить, картошки надо купить. Пожуемъ хлба, тмъ и сыты.
— Такъ проси у стряпухи, чтобы еще теб въ чашку плеснула. У насъ на этотъ счетъ хорошо, у насъ и хлба, и хлебова вволю. Хозяинъ не запрещаетъ. Хлебай сколько хочешь, отвчала баба, уже раньше Акулины опредлившаяся на огородъ и успвшая нсколько отъсться на хозяйскихъ харчахъ.— Проси, прибавила она.
— Да одной-то мн, милая, чтой-то какъ будто совстно, отвчала Акулина.
— Зачмъ одной? И я еще похлебаю, отозвался работникъ Спиридонъ.— Умница! какъ тебя кликать-то? Плесни-ка намъ еще въ чашечку щецъ, обратился онъ къ Арин.
Арина вопросительно взглянула на хозяина. Тотъ кивнулъ и сказалъ:
— Плескай, плескай. У насъ на это запрету нтъ. Только-бы въ работ старались.
И опять захлебали уста изъ вновь налитой чашки.
— Картошки-то нешто у васъ своей не осталось въ деревн съ осени, что давеча говорила, что покупать надо? спросила Акулдну баба, раньше ея опредлившаяся на огородъ.
— Какая, мать моя, картошка! Картошка у насъ какая была, такъ посл Покрова еще продали.
— Стало быть и капустки квашенной не осталось?
— У насъ капусту по деревнямъ вовсе и не садятъ.
— Ну?! Съ чего-жъ это такъ? У насъ, въ нашемъ новоладожскомъ узд, вс садятъ.
— А у насъ не заведено. Да и откуда взять разсады? Вдь на разсаду нуженъ парникъ. Только лавочникъ да кабатчикъ и садятъ. Т разсаду изъ города привозятъ, а намъ гд-же!
За щами явилась гречневая каша. Хозяинъ сходилъ за перегородку, вынесъ оттуда четвертную постнаго масла и экономно налилъ его въ дв чашки съ кашей.
Снова зажевали уста — и минутъ черезъ десять чашки опорожнились. Хозяинъ громко икнулъ, всталъ изъ-за стола и началъ креститься на образъ. Его примру послдовали и рабочіе.
— За хлбъ за соль, хозяинъ, проговорилъ работникъ Панкратъ, отирая губы и бороду рукавомъ рубахи.
— За хлбъ за соль, Ардальонъ Сергичъ. Спасибо,— повторили остальные рабочіе.
Хозяинъ еще разъ икнулъ и, закуривъ трубку, удалился къ себ за перегородку, откуда послышался скрипъ досокъ его койки, показывающій, что онъ заваливается для послобденнаго сна. Закурили трубки и три работника. Изба наполнилась махорочнымъ дымомъ. Бабы начали чихать.
— Хоть-бы вы, мужики, на двор курили, что-ли, а то отъ дыма не продохнешь, говорили он.
— Дай потеплетъ, будемъ на двор подъ навсомъ отдыхать, на двор тогда и курить будемъ, отвчали мужики, занимая мста на лавкахъ для послобденнаго отдыха.
Женщины, вытащивъ изъ подъ лавокъ свои котомки вмсто подушекъ, также валились на полъ, чтобы соснуть часокъ, полтора. Отъ 12 до 2 часовъ, по заведенному порядку, на огород не работали. Икота раздавалась то въ томъ, то въ другомъ углу. Мужики и женщины такъ и перекликались другъ съ другомъ.
— А ты, Арина Пелагевна, теперь пошь, да посуду-то вымой и прибери — вотъ какъ у насъ стряпухи длаютъ, послышался изъ-за перегородки голосъ Ардальона Сергева.
Кой-гд раздавалось уже всхрапываніе, когда Арина принялась хлебать щи и кашу. По заведенному порядку, стряпуха ла отдльно, послдняя. Повши въ охотку, она принялась мыть и убирать посуду, гремя котломъ и чашками, но это не мшало уснувшимъ уже рабочимъ спать крпчайшимъ сномъ. Храпнье и присвистываніе носомъ сливалось изо всхъ угловъ воедино. Убравшись съ посудой, Арина присла на лавку въ головахъ одного изъ мужиковъ и, прислонившись къ стн, и сама начала дремать. Она вскор заснула. Видлась ей родимая деревня, въ конецъ покосившаяся ихъ старая изба съ закопченными стнами, хрюканье двухъ тощихъ поросятъ подъ лавкой, которыхъ передъ самымъ ея отъздомъ продали кабатчику за полтинникъ, чтобъ эти деньги дать ей, Арин, на харчи въ дорог. Представлялась ей плачущая ея мать, прощающаяся съ ней и благословляющая ее въ путь. Слышались ей слова матери: ‘смотри, Арина, соблюдай себя въ Питер, береги себя’. А отецъ стоялъ мрачный поодаль и прибавилъ: ‘А коли ежели мы что про тебя отъ земляковъ узнаемъ непутевое, то ты такъ и знай, что я шкуру съ тебя спущу, когда ты домой по осени вернешься’. Видлось ей, какъ ее вмст съ товарками по путешествію всей семьей проводили до околицы, какъ отецъ и мать опять прощались съ ней, какъ она, Арина, и сама плакала, какъ она шла и оборачивалась къ околиц, какъ тамъ стояла ея мать съ груднымъ ребенкомъ въ пазух армяка и долго долго крестила ее въ слдъ.
— Вставать, вставать, любезные! Полно вамъ дрыхнуть! Два часа уже… За работу пора! раздавался хозяйскій голосъ изъ-за перегородки — и Арина проснулась.
Мужики и бабы медленно поднимались съ пола и скамеекъ и почесывались. Вскочила и Арина съ лавки и стала протирать глаза. Хозяинъ вышелъ изъ-за перегородки и заходилъ по изб, стуча новыми сапогами и набивая себ трубку. Акулина распахнула дверь на дворъ — и въ избу ворвалась струя свжаго, весенняго солнечнаго воздуха. Акулина первая поплелась на работу, за ней стали выходить и другія женщины, и мужики. Ардальонъ Сергевъ говорилъ:
— А стряпка пусть въ изб останется. Ужотка надо будетъ самоваръ ставить, а теперь пусть-ка возьметъ мои дв рубахи, что вчера вымыла, да хорошенько на скалк валькомъ ихъ прокатаетъ. Ариша! Слышишь?
— Слышу, хозяинъ, отвчала Арина, слегка потягиваясь.

VIII.

По уходъ рабочихъ на огородъ, Ардальонъ Сергевъ и самъ отправился присмотрть за ними. Потолкавшись около парниковъ. въ которыхъ уже росли овощи, отдавъ приказъ, дабы зажечь приготовленный для новыхъ парниковъ и уже остывшій конскій навозъ, путемъ прибавленія къ нему нсколькихъ карчагъ кипятку, онъ снова вернулся въ избу. Арина, стоя около стола, катала валькомъ на скалк его рубахи, поминутно поплевывая на правую руку, дабы изъ нея не выскользалъ валекъ. Она разгорячилась отъ работы, на здоровомъ ея хоть и съ узенькими глазами и съ сильно вздернутымъ носомъ, но все-таки миловидномъ молодомъ лиц игралъ яркій румянецъ. Ардальонъ Оергевъ остановился предъ ней нсколько въ отдаленіи и сталъ смотрть на нее, слегка улыбаясь. Арина, видя его взглядъ, направленный на нее въ упоръ, сначала потупилась, а потомъ отвернулась. Ардальонъ Сергевъ замтилъ это и сказалъ:
— А ты чего мурло-то отъ меня воротишь, писаная? Вдь не съмъ.
Арина промолчала.
— Коли хозяинъ къ теб ласковъ и улыбки на тебя строитъ, и ты должна къ нему улыбки… продолжалъ Ардальонъ Сергевъ.— А еще денегъ впередъ просишь! Ласковое телятко дв матки. сосетъ. Эту пословицу, кажется, должна знать.
— Да я не ворочу мурла, а вы такъ ужъ очень пронзительно смотрите… тихо отвчала Арина.
— Пронзительно! Коли пронзительно смотрю, значитъ есть у меня къ теб уваженіе. Брось-ка катать. Успешь еще… Да ставь самоваръ. Чаю мы съ тобой пока до рабочихъ-то напьемся. Тмъ еще не скоро пить по положенію, а у меня инда въ глотк пересохло — до того пить хочется. Пересолила ты щи-то, что-ли.
— Кажется, я въ мру солила.
— Въ мру! Влюбившись въ кого, что-ли, что сильно солишь?
— Ну, вотъ… Въ кого-жъ мн влюбившись быть? Намъ не до любви.
Арина слегка хихикнула.
— Ну, то-то… сказалъ хозяинъ и прибавилъ:— А то вдь иныя нарочно сильно солятъ, потому солью, коли ежели съ лукавыми словами, можно приворожить. Смотри, не приворожи хозяина.
— Ну, вотъ… чтой-то вы говорите, Ардальонъ Сергичъ!..
— Я дло говорю. Смотри у меня! Ну, ставь, ставь самоваръ-то!
Арина принялась наливать ведерный самоваръ водой, навалила въ трубу его углей и заженныхъ лучинъ, загремла трубой. Ардальонъ Сергевъ сидлъ на лавк близъ Арины, косился на нее и покуривалъ трубку. Арина, очевидно, ему нравилась. Наконецъ онъ не выдержалъ, и когда та раздувала уголья въ самовар, потянулся къ ней и тронулъ ее рукой. Арина стояла къ нему спиной, прикосновеніе его руки къ ней было неожиданно, а потому она взвизгнула и уронила желзную трубу. Хозяинъ засмялся.
— Ну, чего визжишь, какъ поросенокъ! Вдь не шпарятъ тебя. Иди сюда, я тебя поглажу, пробормоталъ онъ.
— Да что это вы, Ардальонъ Сергичъ, все пристаете, право…
— А то что-же? Должна быть даже благодарна, коли хозяинъ пристаетъ.
— Да я вовсе этого не хочу, потому я не такая…
— Дура! Да вдь тебя не убудетъ отъ этого, коли я тебя поглажу. Ну, или сюда.
Арина не шла и прижалась спиной къ печк.
— Ну, стой. Я самъ встану и подойду… поднялся Ардальонъ Сергевъ, подошелъ къ Арин и сталъ гладить ее по спин.— Вишь, спина-то какая! Что твой столъ. А еще говоришь, что изъ голоднаго мста пришла. Нешто такія спины съ голоду нагуливаютъ!
— Ужъ такого я роду, что меня въ ширь тянетъ, отвчала Арина, вся какъ-то съежившись, но все-таки дозволивъ погладить себя.
Ардальонъ Сергевъ отошелъ отъ нея и слъ опять на лавку. Самоваръ зашумлъ. Арина не отходила отъ самовара и время отъ времени снимала съ него трубу и дула въ уголья, хоть этого и не нужно было длать, потому что уголья давно уже успли разгорться. Ей нужно было только занять себя чмъ-нибудь, чтобы не такъ было трудно выносить взоръ хозяина, вперенный въ нее въ упоръ.
— На ледянку. Возьми. Пососи…
Ардальонъ Сергевъ опустилъ руку въ карманъ штановъ, вытащилъ оттуда нсколько леденцовъ въ бумажкахъ и протянулъ ихъ Арин. Та не брала.
— Бери, бери, коли даютъ. Не отрава… сказалъ онъ.— Я знаю, двки сладкое любятъ. Одну ледяночку дососешь теперь, а вотъ какъ самоваръ скипитъ, съ остальными чай пить будемъ. Бери, бери… Чего ты въ самомъ дл! А то вдь разсержусь. Не раздражай хозяина.
Арина взяла и сказала:
— Спасибо, коли такъ.
— Ну развертывай бумагу, да шь. Чего-жъ ты стала, какъ лошадь съ норовомъ! продолжалъ Ардальонъ Сергевъ, улыбаясь.
Арина развернула бумажку и взяла леденецъ въ ротъ. Хозяинъ все еще не спускалъ съ нея глазъ.
— Сладко? спросилъ онъ ее.
— Сладко, тихо отвчала она.
— Есть у васъ такіе леденцы въ Боровичскомъ узд? Трафилось сть?
— Трафиться-то трафилось, а то у насъ больше медовые да мятные пряники.
— Будешь ласкова къ хозяину, да не станешь отъ него мурло воротить, такъ и пряниковъ куплю. Любишь пряники-то? А? Очень любишь? Охъ, двки, двки! Вс-то вы охотницы до сладкаго.
Самоваръ закиплъ. Изъ подъ крышки его стала вылетать струя пара. Наконецъ вода заклокотала и вышла черезъ край, пуская потоки по грязной мди.
— Снимай скорй трубу, снимай! Прикрой крышечкой, да ставь самоваръ-то на столъ.
— Экая вдь ты какая! До чего докипятила.
Мощными руками подала Арина ведерный самоваръ и поставила его на столъ.
Ардальонъ Сергевъ принялся заваривать чай.
— Ну, чего-же ты стоишь-то, коли дло сдлала? обратился Ардальонъ Сергевъ къ Арин.— Самоваръ подала и садись къ столу. Сейчасъ вмст чай пить будемъ. У насъ чиновъ нтъ. Садись.
— Я посл васъ, господинъ хозяинъ, застнчиво отвчала Арина.
— Коли сказано, что садись, значитъ садись. Вмст пить будемъ.
Арина подвинула къ столу скамейку и робко сла на кончикъ. Ардальонъ Сергевъ протянулъ къ ней черезъ столъ руку и, хотя Арина отшатнулась, но все-таки потрепалъ ее по щек.
— Ты просила денегъ впередъ, говорила, что надо въ деревню родителямъ послать,— на вотъ три рубля, посылай… сказалъ онъ, ползъ за голенищу, вытащилъ оттуда бумажникъ изъ синей сахарной бумаги, вынулъ изъ него трехрублевую бумажку, положилъ ее передъ Ариной и, прихлопнувъ ладонью, прибавилъ:— Видишь, я не въ тебя, я не брыкаюсь. Попросила впередъ денегъ — и далъ, хотя никому не даю. А ты брыкаешься и мурло отъ хозяина воротишь.
— Да я-бы и не воротила… А за чмъ вы трогаете?.. Мн стыдно.
— Трогаете! Отъ троганья тебя не убудетъ. Ну, что-жъ надо сказать, когда для тебя благодтельство длаютъ и деньги теб впередъ даютъ?
— Спасибо вамъ, господинъ хозяинъ.
— Спасибо! Спасибо — этого мало, а ты чувствуй.
— Я и то чувствую.
— Ну, то-то… Пей чай-то…
Хозяинъ налилъ дв чашки чаю и одну изъ нихъ подвинулъ къ Арин.

IX.

Ардальонъ Сергевъ и Арина, сидя другъ противъ друга, пили чай, громко схлебывая его съ блюдечка. Ардальонъ Сергевъ не спускалъ съ Арины глазъ и время отъ времени улыбался, но молчалъ. Арина старалась не смотрть на него, но это было невозможно. Она должна была-бы отвернуться отъ него, но это она считала черезъ чуръ ужъ дерзкимъ противъ хозяина. Онъ все-таки отличалъ ее отъ другихъ рабочихъ: поитъ чаемъ вмст съ собой, а главное — далъ три рубля въ счетъ заработка для отсылки въ деревню. Она ограничивалась тмъ, что при каждой двухсмысленной улыбк его застнчиво опускала глаза. Наконецъ Ардальонъ Сергевъ кивнулъ на нее и спросилъ:
— Вс двки у васъ въ Боровичскомъ узд такія писаныя миндалины или только ты одна?
Арина зардлась какъ маковъ цвтъ и отвчала:
— Да чтой-то, Ардальонъ Сергичъ, вы говорите, право! Зачмъ такія слова?
— Затмъ, что прельстившись тобой. Очень ужъ ты гладкая миндалина у меня. Ну, отвчай-же: вс въ Боровичскомъ узд такія?
— Да почемъ-же мн-то знать!
— Дура, что такъ хозяину отвчаешь, своей выгоды не понимаешь. А ты отвчай: ‘у насъ, молъ, двки все корявыя, а я одна такая удалась’. Какъ тебя по отчеству-то звать?
— Да зачмъ вамъ? Хозяева батрачныхъ двокъ по отчеству не величаютъ.
— А почемъ ты знаешь, можетъ статься у меня такой составъ въ голов, что я изъ тебя хочу и не батрачную сдлать? Ты не можешь видть моего воображенія. Ну, какъ отца-то звать?
— Федотомъ.
Ардальонъ Сергевъ похлопалъ ладонью около себя по лавк и сказалъ:
— Ну, поди сюда, Арина Федотовна, сядь со мной рядышкомъ.
— Ну, вотъ… Зачмъ-же это?.. Вовсе это даже напрасно. Вы тамъ сидите, а я здсь буду сидть, пробормотала Арина, стараясь не смотрть на хозяина.
— Иди-же сюда, коли хозяинъ теб приказываетъ! повторилъ Ардальонъ Сергевъ.
— Вовсе это даже и не хозяйское дло. Хозяинъ долженъ работу приказывать.
— А вотъ какъ ты придешь, да рядышкомъ сядешь, я теб и работу прикажу.
— Приказывайте оттуда.
— Чудная двка! Да ежели я такъ не могу. Иди сюда.
Арина не шевелилась. Ардальонъ Сергевъ продолжалъ:
— И что это у васъ за извадка артачиться, коли хозяинъ хочетъ свою ласковость доказать.
— Да не нужно мн вашей ласковости.
— Вотъ какъ! А я еще три рубля далъ для посылки въ деревню!
— За это спасибо, за это я благодарна, вкъ буду помнить и заслужу, что вы на голодуху моимъ тятеньк съ маменькой дали, а баловать зачмъ-же!
— Да вдь я могу и отнять, коли такъ.
Арина молчала и сдлала серьезное лицо.
— И отниму. Какъ пить дать, отниму… продолжалъ Ардальонъ Сергевъ.
— Не сдлаете вы это, господинъ хозяинъ, вы добренькій, сказала Арина.
— Нтъ, сдлаю.
— Ну, инъ воля ваша хозяйская.
Арина вздохнула, хозяинъ помолчалъ и произнесъ:
— Садись, Арина Федотовна, рядышкомъ! Остальному женскому полу по пятіалтынному въ день у меня расчетъ, а теб по двутривенному считать буду, а потомъ даже еще прибавлю — вотъ до чего ты мн люба.
Арина сидла вся съежившись, терла лвую руку выше локтя ладонью правой и не смотрла на хозяина. Посл нкоторой паузы, она проговорила:
— Да что вы такъ ужъ очень къ двк-то ластитесь? Холостой, что-ли, или вдовый?
— Вс мы здсь въ Питер холостые.
— Ну, а въ деревн-то жена все-таки есть?
— Еще-бы не быть. Въ деревн хозяйство, домъ. При хозяйств безъ бабы невозможно. И жена есть, и дти есть, скрывать не буду.
— Ну, вотъ видите. А вы къ чужой двк ластитесь. Какъ это даже неладно.
— Не ладно! Что-жъ подлаешь, коли двка по нраву пришлась! Очень ужъ ты распрекрасна.
— Бросьте. не хорошо.
— Да что: не хорошо! Зачмъ такая миндалина уродилась?
— Такую матушка родила.
— Вотъ матери-то за это три рубля и пошлешь, которые я далъ. Садись ближе, рядушкомъ.
— Да полно вамъ.
Чаепитіе продолжалось, а Арина все еще сидла на своемъ мст, противъ хозяина. Выпито уже было чашекъ по пяти. Хозяинъ налилъ еще. Отъ усерднаго питья горячаго чая и отъ волненія потъ съ него лилъ градомъ. Разговоръ прескся. Раза два, впрочемъ, Ардальонъ Сергевъ произносилъ: ‘дуры вы, двки, не можете своей выгоды понимать’ — и опять умолкалъ. Сначала онъ отиралъ лицо рукавомъ рубахи, но потъ на лиц выступалъ все сильне и сильне.
— Ухъ, запарился! проговорилъ онъ наконецъ.— Подай-ка мн, умница, Аришенька, полотенце, чтобы утираться. Вонъ на гвозд виситъ.
Ариша поднялась съ мста и отправилась за полотенцемъ, сняла его съ гвоздя и поднесла къ Ардальону Сергеву. Тотъ взглянулъ на Арину, улыбнулся во всю ширину лица и вмст съ полотенцемъ схватилъ и ее за руки.
— Ну, чтой-то! Оставьте, пожалуста… Пустите,— заговорила она, вырывая свои руки.
— Пущу. Дай только въ уста сахарныя поцловать.
— Нтъ, нтъ… Не желаю я этого!
Арина замотала головой. Ардальонъ Сергевъ хотлъ ее поцловать силой, но, мускулистая, мощная, она рванулась съ такой силой, что вырвала свои руки, отбжала къ дверямъ избы и стала въ отдаленіи.
Ардальонъ Сергевъ опустилъ руки и не двигался
— Ну, двка! Да что отъ поцлованія-то тебя убыло-бы, что-ли! сказалъ онъ.— Ну, сядь хоть рядушкомъ со мной, сядь… Потшь хозяина.
Арина молчала. На глазахъ ея показались слезы.
— Экая упрямая лошадь! проговорилъ Ардальонъ Сергевъ и бросился по направленію къ ней.
Арина выскочила изъ избы на огородъ. Хозяинъ остановился на порог избы и погрозилъ ей пальцемъ.
— Ну, ладно, коли такъ… проговорилъ онъ, нахмуривъ брови.— Коли бы ты для насъ, то и я-бы для тебя… А такъ какъ ты не хотла уважить хозяина, то и хозяинъ будетъ теперь съ тобой на другой манеръ. Смотри у меня, курносая!
Арина продолжала стоять на огород. Она плакала. Хозяинъ еще разъ погрозилъ ей, на сей разъ уже кулакомъ, и, сердито захлопнувъ двери, скрылся въ изб.

X.

Обратно идти въ избу, гд остался хозяинъ, Арина не ршалась и тихо направилась къ парникамъ, у которыхъ работали другія бабы и двки. Къ парникамъ она шла медленно. Глаза ея были заплаканы. Она фыркала и утиралась мякотью голой красной руки, выглядывающей изъ засученнаго выше локтя рукава ситцеваго платья. Акулина, сидя на корточкахъ, полола салатъ въ парник. Арина подошла къ ней, Акулина взглянула на ея заплаканные глаза и удивленно спросила:
— Что такое стряслось? О чемъ это ты?
— Да такъ, ни о чемъ, отвчала Арина, стараясь улыбнуться.
— Нтъ, въ самомъ дл? продолжала Акулина.— Или о дом раздумалась, о тятеньк съ маменькой взгрустнула?
— Да просто такъ… упорствовала Арина, не желая сказать причину своихъ слезъ при постороннихъ, такъ какъ на ея слезы обратили вниманіе и другія бабы, работавшія у парниковъ вмст съ Акулиной, а также и работникъ Спиридонъ.
Слыша отвтъ Арины, онъ улыбнулся и сказалъ:
— Да вдь у двокъ, знамо дло, глаза на мокромъ мст растутъ — вотъ она и плачетъ.
— Нтъ, врешь, не на мокромъ мст. Меня чтобы въ слезы вдарить, много надо. Я не слезливая, отвчала Арина, присвъ на уголъ открытаго парника.
— Ну, о матери взгрустнулось. Это видно. Стыдись, матка, ревть. Вдь не махонькая, проговорила Акулина.
— Вовсе даже и не о матери. Что мн мать! Она не померла. Хозяинъ вонъ далъ мн даже три рубля, чтобъ въ деревню ей послать.
— Да что ты! удивился Спиридонъ.— Чмъ-же это ты ему такъ угодила? Вдь онъ ни двкамъ, ни бабамъ, которыя ежели въ поденьщин, никогда впередъ не даетъ.
Арина помолчала и дала отвтъ:
— А мн далъ. Самъ далъ. Сначала я просила, онъ отказалъ, а потомъ взялъ да и далъ самъ. Да дать-то далъ, а теперь пристаетъ, цловаться ко мн лзетъ.
— Вотъ какъ! Ну, такъ, такъ… Порядокъ извстный. Теперича я понимаю. На это его взять. Онъ у насъ бабникъ извстный, произнесъ Спиридонъ.
Акулина вспыхнула:
— Обидть, что-ли, захотлъ? спросила она
— Да не обидть, а просто цловаться лзетъ и пристаетъ, а я этого не желаю. Чаемъ меня сейчасъ съ собою поилъ, леденцами потчивалъ, три рубля далъ.
— Ну, такъ, такъ… Это правильно. Онъ у насъ смазливыхъ двокъ не пропускаетъ. Это врно,— продолжалъ Спиридонъ.— Лтось тремъ двкамъ уваженіе длалъ.
— Какое-же тутъ уваженіе, коли за руки хватается и проходу не даетъ. Для чего онъ это? Чего онъ лзетъ? Кабы онъ не былъ хозяинъ, то я съ нимъ по свойски-бы, а то вдь я хозяина по сусаламъ смазать не могу.
Наволадожскія двки и бабы, работавшія на огород уже съ недлю, стали хихикать и перешептываться между собой. Наконецъ одна пожилая баба произнесла:
— Дура ты двка-то, вотъ что… Своей выгоды не понимаешь. Ему потрафить, такъ изъ него можно веревки вить — вотъ онъ какой.
— Зачмъ? зачмъ, Домнушка, такія слова? Арина у насъ двушка небалованная, встрепенулась Акулина.— Она себя соблюдаетъ.
— И, мать! Соблюденіемъ здсь въ Питер ничего не возьмешь. Опять скажу: дура двка.
— Учи, учи еще! вспыхнула Акулина.
— А то что-же?.. продолжала Домна.— Въ прошломъ году онъ вотъ также на одну вашу боровичскую распалился, такъ та его, не будь глупа, кругомъ обошла. Онъ ей и ситцу, и сапоги, и миткалю на рубахи, да окром того пропилъ съ ней рублей двадцать. Клавдіей звать. Можетъ знаешь.
— Мало-ли у насъ въ боровичскомъ есть путанныхъ двокъ, а Арина не таковская.
— Первое время вс не таковскія,— улыбалась Домня.
— Нтъ, ужъ ты, милая, такъ не разговаривай. Не хорошо такъ.
— О! Не за королевича-ли свою землячку замужъ прочишь?
— Не за королевича… Какой тутъ королевичъ! А просто не хорошо безобразныя рчи говорить.
— А чмъ он безобразныя? Ужъ коли голь, коли въ поденьщину за пятіалтынный пошла…
— Ну, молчи, а то вдь я и глаза выцарапаю!
— Ого! Ну, что-жъ, выцарапать-то мы и сами теб съумемъ.
Домна вскочила съ корточекъ на ноги и даже подбоченилась, стоя около парника. Акулина тоже приготовилась сцпиться съ товаркой.
— Брысь! Чего вы, долгогривыя! — махнулъ на нихъ рукой Спиридонъ.— Вишь, что выдумали: царапаться! У насъ хозяинъ драки не любитъ.
Перебранка умолкла. Акулина отошла съ Ариной въ сторону и стала шушукаться.
— Я боюсь, Акулинушка, теперь въ избу идти,— начала Арина.— Онъ тамъ опять начнетъ приставать. Онъ тамъ одинъ.
— Да и не ходи. Что это въ самомъ дл! отвчала Акулина.
— А вдругъ онъ звать начнетъ? Вдь онъ хозяинъ.
Акулина сначала растерялась, но потомъ нашлась:
— Хозяинъ да не на это. Не на цлованье онъ хозяинъ.
— Деньги-то онъ далъ мн на посылку въ деревню, а теперь попрекаетъ.
— Отдай, отдай ему деньги. Коли заживешь ихъ, тогда у него и возьмешь, а теперь отдай. Не нужно брать впередъ, коли онъ озорникъ такой.
— Да вдь у тятеньки-то съ маменькой въ деревн теперь очень нудно, Акулинушка.
— Мало-ли что нудно! Какъ-нибудь перебьются. Потомъ пошлешь.
— Очень вдь просили, Акулинушка, когда я узжала.
— Да, что ты, матка, какія слова! Нешто это можно! крикнула на Арину Акулина.— Отдай, отдай, а то иначе не хорошо. Вдь онъ въ этихъ смыслахъ и далъ, чтобы ты вотъ отъ него… не артачилась.
— А можетъ быть и обойдется? Можетъ быть и забудетъ? Вдь это онъ потому сегодня ко мн приставать сталъ, что вотъ я въ стряпкахъ и при немъ была, а завтра въ стряпкахъ другая будетъ, такъ можетъ быть онъ и ничего…
— Ой, лучше отдать!
— Тятенька-то съ маменькой… Я вотъ что… Ежели онъ спроситъ, то отдамъ. Привязываться будетъ опять — тоже отдамъ.
Пока Арина и Акулина шушукались, двери избы распахнулись, изъ нея вышелъ Ардальонъ Сергевъ и незамтно подошелъ къ нимъ.
— А вы чего-же лодырничаете и пустопорожними разговорами занимаетесь! крикнулъ онъ.— Нешто я вашу сестру для разговоровъ нанялъ, да чтобъ зобы ваши харчами набивать? Нтъ, братъ, я нанялъ для работы. Вишь, вдьма! Чуть хозяинъ отвернется — сейчасъ ужъ и отъ парниковъ прочь! Арина! Иди въ избу и ставь самоваръ для рабочихъ! Да согрешь воду, такъ принимайся стирать! отдалъ онъ приказъ и прибавилъ:— А вы, мужики, кому перемыться надо, отдайте ей свои рубахи и что у васъ тамъ есть въ стирку. Нечего ей, сложа-то руки, съ землячками языкъ чесать, да отъ дла ихъ отрывать Арина поплелась въ избу.

XI.

И опять Арина ставитъ ведерный самоваръ, опять гремитъ въ изб желзной трубой, суетъ въ самоваръ уголья и зажженныя лучины. На этотъ разъ въ изб хозяина не было, но Арина все время со страхомъ смотрла на дверь, ожидая, что вотъ вотъ онъ опять войдетъ.. Черезъ полъ-часа, однако, пришли рабочіе пить чай. У бабъ опять зашелъ разговоръ про Арину. Новоладожскія доказывали, что Арин вовсе не нужно было артачиться передъ хозяиномъ.
— Экая важность, что хозяинъ хотлъ пошутить съ двкой! Другая-бы за честь сочла, говорила Домна.
Боровичскія бабы и двки стояли на сторон своей землячки Арины. Мужики держались середины и не присоединялись ни къ той, ни къ другой сторон. Наконецъ Акулина крикнула на новоладожскихъ бабъ:
— Да вамъ-то какое дло до двки, какъ она себя повела! Какъ хотла, такъ и сдлала. Что такое, въ самомъ дл! Въ батрачки на огородъ поступила, такъ вдь не въ крпостные къ хозяину закабалилась!
— Однако, деньги-то три рубля впередъ взяла, леденцы грызла, чай съ хозяиномъ пила. За что онъ ей три рубля впередъ далъ и угощалъ? Неужто задарма? Какъ-же, дожидайся! Таковскій онъ. А деньги взяла, стало быть и потрафляй хозяину,— стояли на своемъ новоладожскія бабы.
Вскор чай отпили и рабочіе стали уходить изъ избы къ парникамъ. Уходя, мужики дали Арин свои грязныя рубахи и подвертки въ постирушку и просили ихъ приготовить къ завтрашней бан.
По уход рабочихъ, Арина снова поставила самоваръ, нагрла воды, вылила ее въ корыто и принялась стирать рубахи работниковъ, все еще боязливо посматривая на дверь въ ожиданіи прихода хозяина. Ардальонъ Сергевъ вернулся въ избу только подъ вечеръ. Начинало уже смеркаться. Арина, полоскавшая уже начисто въ томъ-же корыт рубахи, пригнулась къ корыту и старалась не смотрть на хозяина. Онъ былъ мраченъ, слъ на лавку и, закуривъ трубку, сказалъ Арин:
— Все еще съ рубахами копаешься! Эка фря лнивая! ну, братъ, такъ на мст не много наслужишь. Здсь въ людяхъ жить, такъ надо работать, а не почесываться. Протопи печь-то скорй, да разогрй щи. Вдь рабочіе покончатъ на огород, такъ придутъ ужинать
Арина засуетилась, вылила воду изъ корыта, развсила выполосканныя рубахи на веревк около печи и принялась топить печь.
— Чего ты дровъ-то валишь зря, толстопятая! Вдь тутъ не варить, а разогрвать хлебово надо. Топи кочерыжками. Для этого и кочерыжекъ прошлогоднихъ надергали! крикнулъ хозяинъ на Арину.
— Да сыры он, кочерыжки-то, не горятъ… робко пробовала оправдаться Арина.— Я давеча утромъ пробовала ихъ жечь, но он не высохли еще.
— Не высохли! У васъ все не высохли. Постараться лнь. Не жалете хозяйскаго добра, черти окаянные! Здсь вдь дрова-то не въ Боровичскомъ узд, здсь они четыре съ полтиной за сажень. Сажень-то дороже тебя самой.
Вообще, обращеніе хозяина съ Ариной рзко измнилось. Рчи были уже совсмъ не т. Впрочемъ, Арину это радовало. Она уже смле пробжала мимо него на огородъ за кочерыжками, вернулась оттуда съ цлой охапкой и стала ихъ валить въ печь. Кочерыжки, однако, только шипли. Хозяинъ сидлъ и смотрлъ въ печь.
— Прикрой печку-то заслонкой… Сдлай поддувальце — вотъ и разгорится тогда настоящимъ образомъ, проговорилъ онъ и прибавилъ:— эхъ, руки-то что крюки неумлыя! Мало должно быть тебя родители за косу таскали. Даже поддувало сдлать не умешь. Загороди топку-то всю заслонкой, да щель и оставь — вотъ теб и поддувало будетъ. Вотъ уродина-то! Ничего не понимаетъ.
Ардальонъ Сергевъ вырвалъ изъ рукъ Арины желзную заслонку и приладилъ ее къ печк, но сырыя кочерыжки горли плохо.
— Нтъ, въ людяхъ такъ жить нельзя. Не того ты фасону, продолжалъ онъ.— За такой фасонъ откуда угодно по шеямъ прогонятъ, даже и не въ безработицу. А я еще тебя, толстопятую, леденцами баловалъ, три рубля далъ. За что, спрашивается, я теб три рубля далъ, коли ты ни на какую работу не годна? Даже печи истопить настоящимъ манеромъ не умешь. Нтъ, не лафа такъ… Давай три рубля обратно — вотъ что… Не желаю я лнтяйкамъ потакать.
Арина вздохнула и отвтила.
— Что-жъ, возьмите, хозяинъ.
— И возьму! Зачмъ-же задарма давать! Почемъ я знаю, можетъ быть завтра-же тебя, неумлую дуру, придется по шеямъ съ огорода спровадить, проговорилъ Ардальонъ Сергевъ.
Арина сняла съ шеи бумажный платокъ, развязала узелокъ, сдланный въ кончик платка, вынула оттуда трехрублевую бумажку и положила ее передъ хозяиномъ на столъ. Хозяинъ досталъ изъ-за голенища бумажникъ изъ синей сахарной бумаги и спряталъ туда трехрублевку.
— Кабы ты для насъ, были-бы и мы для васъ, злобно подмигнулъ онъ Арин.— Я вотъ и паспортъ твой взялъ изъ прописки. Посмотрю завтрашній денекъ, какова ты въ работ на огород будешь, а не ладна — такъ и съ Богомъ по морозцу. Намъ блоручекъ не требуется. Да хорошо еще, что паспортъ-то отдали обратно, а то пропиши тебя на свои деньги, внеси рубль больничный да и корми даромъ, пока рубль тридцать копекъ заживешь.
Помолчавъ съ минуту, онъ спросилъ:
— Леденцы-то вс сожрала, что я теб давеча далъ?
— Да вдь и сами-же вы давеча чай съ ними пили. Нтъ у меня больше леденцовъ.
— Вишь, утроба! Прорва…
— Чего-жъ вы, хозяинъ, лаятесь? Вдь сами-же вы дали.
— Глупъ былъ. Думалъ, что ты двка понимающая. Да и вообще глупъ. Ну, кто объ эту пору, когда еще гряды копать рано, столько бабъ и двокъ на огородъ нанимаетъ?!
— Воля ваша.
— Конечно, моя. А ошибка сдлана, такъ поправка нужна. Сгонять надо лишнихъ.
Ардальонъ Сергевъ подождалъ и черезъ минуту произнесъ:
— Ты вотъ что… Ты мн больше не нужна. Сегодня отработаешь, переночуешь здсь, а завтра иди съ Богомъ. Пятіалтынный за день теб расчету, паспортъ въ зубы и — маршъ.
Услышавъ эти слова, Арина не выдержала и заплакала.
— Ставь котелъ-то въ печь, ставь. Печь ужъ вытопилась. Нечего тутъ ревть! Наревться-то и завтра на свобод успешь, прибавилъ Ардальонъ Сергевъ и, взявъ картузъ, вышелъ изъ избы.
Когда работа на огород покончилась и рабочіе пришли ужинать, Арина сейчасъ-же объявила Акулин, что ей, Арин, хозяинъ отказалъ отъ работы. Акулина даже измнилась въ лиц.
— Ну, не подлецъ-ли человкъ! воскликнула она.— Не захотла двушка быть къ нему склонна, такъ онъ и вонъ гнать. Тогда и я съ тобой вмст уйду. Не хочу я тебя оставить. Ну, какъ ты, молоденькая двушка будешь одна? Ну, куда ты пойдешь? Какъ одна будешь искать работу? Нтъ, я съ тобой… Я тебя одну не оставлю. Будемъ вмст искатъ мстовъ, по другимъ огородамъ пойдемъ и поспросимъ. Нельзя тебя оставить. Я и твоимъ отцу съ матерью сказала, что не оставлю тебя и буду за тобой смотрть.
Когда къ ужину явился въ избу хозяинъ, Акулина объявила ему, чтобы онъ и ее уволилъ и выдалъ ей паспортъ.
— Ну, вотъ… Съ какой-же стати я твой паспортъ въ прописку отдалъ! Ахъ, вдьма, вдьма! Вотъ черти-то! Спервоначалу нанимаются, а потомъ пятятся. Ну, какъ ужъ и рублевую больничную марку налпили на паспортъ? Тогда какъ хочешь, тогда я тебя ни за что не отпущу, пока рубля тридцати копекъ ты не заживешь. Ладно, я завтра утречкомъ схожу въ участокъ и узнаю, можно-ли паспортъ безъ прописки взять,— закончилъ онъ и сталъ молиться въ уголъ на икону, приготовляясь ужинать.

XII.

Рабочіе, отужинавъ, по обыкновенію, начали укладываться спать кто подъ лавку, кто на лавку, подкладывая подъ головы мшки или котомки съ своимъ не мудрымъ имуществомъ, но четыре боровичскія женщины вышли изъ избы на огородъ потолковать объ Арин и Акулин.
— Чего ты-то, дура, уходишь съ огорода?! Тебя, вдь, хозяинъ не отказывалъ, говорили дв землячки Акулин.
— Не могу я, милыя, Арину одну оставить,— отвчала Акулина.— Какъ я ее одну по Питеру пущу слоняться, мсто искать, коли я выбожилась и выклялась ейнымъ отцу съ матерью, что до тхъ поръ при ней буду, пока ее на мсто не предоставлю. Да и что за радость здсь за пятіалтынный служить! Авось, найдемъ что-нибудь получше. А найдемъ получше, такъ, можетъ быть, и васъ переманимъ отсюда, можетъ быть и вамъ что-нибудь хорошее найдемъ. Вдь хлба ищутъ, матери мои, хлбъ хорошій такъ, зря, не дается. Вдь мы, какъ пришли въ Питеръ, то только на три огорода и сунулись, на двухъ намъ отказали, а на третьемъ мы и остались. Поищемъ еще гд нибудь. Вы оставайтесь покуда, заживайте прописку паспорта и больничныя, вамъ нтъ расчета уходить, а мы побродимъ.
— Да конечно-же поживемъ, согласились дв другія женщины.— При мст-ли или безъ мста! Здсь все-таки харчи и пятіалтынный въ день, а бродить по городу, такъ вдь продаться надо. Вотъ заживемъ прописку и больничныя, тогда другое дло.
Поршивъ такимъ образомъ, землячки отправились въ избу укладываться спать. Арин слдовало еще до спанья убраться съ посудой, ополоскать чашки, ложки и котелъ. Лишь только он вошли въ избу, какъ Ардальонъ Сергевъ, лежавшій уже на койк за перегородкой, заслыша ихъ шаги, крикнулъ Арин:
— А ты что-жъ это, красавица толстопятая, посуду зря бросила! Или ужъ хозяинъ протурилъ съ мста, такъ хочешь сложа руки сидть? Протурилъ съ завтраго, а сегодня-то ты все-таки служишь, поденную плату получаешь, хозяйскіе харчи до отвалу ла.
— Уберу, уберу, хозяинъ, отвчала Арина.— Будь покоенъ.
— Ну, то-то. Барышню изъ себя не разыгрывай.
— Не безпокойся, хозяинъ. Я ей помогу и вдвоемъ живо все уберемъ, сказала Акулина.
— Уберемъ!.. Раньше слдовало убрать, а ужъ потомъ идти на огородъ языкъ чесать, продолжалъ Ардальонъ Сергевъ.— Вдь керосинъ-то въ ламп горитъ да ее ждетъ, пока она уберется. Керосинъ денегъ стоитъ. Зачмъ ему зря горть!
Арина и Акулина начали гремть посудой, прибирая ее, смели со стола крошки и вынесли ихъ за двери, припрятали оставшіеся объдки хлба. Когда кончили уборку, вся изба уже спала, не исключая и хозяина, всхрапывающаго за перегородкой. Только работникъ Спиридонъ сидлъ у стола, позвывая, и при свт жестяной лампочки читалъ десятикопечные святцы московскаго издлія.
— Любопытная книжка, сказалъ онъ Акулин и Арин, когда он покончили съ уборкой, и хлопнулъ рукой по книжк.— Вс имена здсь обозначены, какъ есть вс. Также показано, на какой день тепло, на какой холодъ, когда дождь, снгъ или втеръ. И какъ явственно. Вотъ на сегодня сказано, что утренникъ — утренникъ и былъ. Вамъ огонь гасить и спать укладываться, что-ли? — спросилъ онъ.— Постой, я въ мшокъ книжку уберу, потому зря валяться ей не слдъ, книжка правильная.
Онъ вынулъ изъ подъ давки свой мшокъ, сунулъ туда книжку и сталъ укладываться на полу около стола.
— Тушить, что-ли? спросилъ Спиридонъ.
— Туши, отвчала Акулина.
Лампа погасла и вся изба погрузилась ,въ сонъ.
На утро, когда встали рабочіе, за стряпушество принялась уже одна изъ новоладожскихъ бабъ, назначенная Ардальономъ Сергевымъ въ стряпки съ вечера. Она и воду таскала, и дрова, принесла для печи, охапку кочерыжекъ притащила и начала громыхать желзной трубой, ставя самоваръ. Рабочіе принялись пить чай, но ужъ Арина и Акулина не присоединялись къ нимъ. Съ сегодня он уже не состояли въ числ рабочихъ огорода, стало быть не могли пользоваться и хозяйскими харчами. У Акулины осталась еще въ котомк горбушка черстваго хлба, купленнаго въ дорог. Она подлилась имъ съ Ариной, въ двоемъ он вышли изъ избы, подошли къ колодцу и здсь, около колодца, принялись сть хлбъ, размачивая его въ вод и запивая водой, черпая ее изъ ведра ковшомъ, который захватили изъ кадки, стоявшей около крыльца избы.
— Какъ-бы хозяинъ не заругался за ковшъ-то, замтила Арина.
— Ну, вотъ… Не лютый зврь. Да и что ковшу сдлается?! отвчала Акулина.
Позавтракавъ, Арина и Акулина пошли просить у хозяина расчетъ и паспорты, дабы идти странствовать по Петербургу для поисковъ мстовъ. Рабочихъ уже не было въ изб. Они работали на огород. Хозяинъ одинъ сидлъ за самоваромъ, курилъ трубку и приказывалъ стряпух. Арина и Акулина, войдя въ избу, остановились у дверей и низко поклонились хозяину. Хозяинъ сдлалъ видъ, что не замчаетъ ихъ, и продолжалъ разговаривать со стряпухой. Акулина поклонилась еще разъ и проговорила:
— За паспортами, милостивецъ. Расчитай насъ, выдай паспорты и отпусти.
— Двк могу отдать паспортъ, а что до тебя, то про это старуха еще на двое сказала, отвчалъ. Ардальонъ Сергевъ.— Твой паспортъ въ участк и можетъ статься уже прописанъ и на него больничная марка налплена. Коли ежели что, то я теб паспорта не отдамъ, пока не заработаешь рубля съ двумя пятіалтынными.
— Да какъ-же это такъ, голубчикъ?…
— Очень просто. Чего-жь ты въ батрачки лзла!. Я паспортъ въ прописку отдалъ: Можетъ быть, мн его теперь изъ участка и не выдадутъ. Погоди до десяти часовъ. Я схожу въ участокъ и справлюсь. Не прописанъ, такъ какой мн расчетъ тебя держать?! Вашей голодной шкуры нон въ Питер необерешься. Изъ однихъ харчей будутъ работать.
— Господи Іисусе, какъ-же это такъ…
— Нечего было рядиться на мсто, коли ты такая сума переметная. Тебя по шеямъ не гнали. Я только блоручку, маменькину дочку согналъ.
— Да не могу-же я, милый человкъ, двушку оставить, ежели она мн отъ родителей препоручена.
— Да отпущу я тебя, ежели не прописанный паспортъ изъ участка отдадутъ. Вчера вонъ Аришкинъ выручилъ.
— А ежели мой прописанъ?
— Фу, ты пропасть! Вотъ безпонятливая-то! А прописанъ, такъ отдавай мн рубль съ тремя гривенниками за прописку и больничныя.
— Да откуда-же у меня такія деньги, коли изъ голоднаго мста мы пришли?
— Ну, заживай у меня эти деньги, вотъ теб и весь сказъ. Эй, Арина! На, получай твой паспортъ и расчетъ… обратился хозяинъ къ Арин и подалъ ей паспортъ и три мдныхъ пятака заработной платы.
Акулина совсмъ растерялась. Выйдя изъ избы, она въ ожиданія, пока хозяинъ сходитъ въ участокъ за паспортомъ и ршитъ ея участь, бродила по огороду, уныло опустя руки.
— Ежели хозяинъ меня не отпуститъ, то просись тогда у него изъ-за однихъ харчей при мн остаться, говорила она Арин.— Вдь онъ теперь поворотилъ отъ тебя оглобли, приставать не будетъ. Ну, куда ты одна по Питеру бродить пойдешь? Двушка молодая, глупая, не смышленная, ничего ты не знаешь!..
— Охъ, Акулинушка, тяжко!
— На заработкахъ, мать моя, никогда сладко не бываетъ. Надо ко всему притерпться, отвчала. Акулина.
Побродивъ по огороду, он отправилась къ парникамъ, гд работали женщины.

XIII.

— Уходите? участливо спрашивали бабы Акулину и Арину.
— Уходимъ, да вотъ не знаю, какъ хозяинъ паспортъ мн выдастъ, отвчала Акулина.
— Прощайте, сударки, не поминайте лихомъ. Вы знаете-ли куда идти-то надо? вмшалась одна изъ новоладожскихъ бывалыхъ баб.— Вы ступайте къ Никольскому рынку. Тамъ наймы бываютъ. Туда хозяева сходятся, которымъ ежели рабочіе требуются. Тамъ и цна на мужика и бабу ставится. Ежели цны-то на бабу поднялись выше пятіалтыннаго на хозяйскихъ харчахъ, то и насъ увдомьте, а тo вдь нашъ хозяинъ намъ не скажетъ, будь баба, хоть по три гривенника.
— Да ужъ знамо дло, увдомимъ.
— Такъ вотъ на Никольскій рынокъ… Поспрошаете гд Никольскій рынокъ и пройдете. Это далече отъ нашего огорода, ну, да языкъ до Кіева доведетъ.
— Сначала-то, умница, мы думаемъ все-таки по огородамъ походить. Вдь тутъ по близости огороды есть.
— Да, да, походите, подхватила другая новоладожская баба.— На Никольскій-то успете, Никольскій отъ васъ не уйдетъ. Вдь теб нужно такъ, чтобы съ Ариной вмст къ одному хозяину поступить, а на Никольскомъ нон наймы въ, разбродъ.
— Да, да, умница, не оставлю я покуда Аришу. Надо, чтобъ она со мной вмст недльки дв пожила, пока къ Питеру малость попривыкнетъ.
Часовъ въ десять утра явился изъ участка Ардальонъ Сергевъ.
— Возьми и подавись своимъ паспортомъ, сказалъ онъ, подавая Акулин паспортъ.— Только паспортъ твой прописанъ, хоть и безъ больничной марки. Прописали, что ты проздомъ… Только поденнаго пятіалтыннаго, что у тебя за мной есть, ты уже не получишь. Онъ у меня за прописку останется.
Акулина опшила.
— Да какъ-же это такъ, милостивецъ? — проговорила она.— На что-же я сегодня жевать-то буду? Вдь у меня денегъ-то отъ дороги всего только шесть копекъ осталось.
— А ужъ это твое дло. У меня даже правило, чтобы за прописку паспорта три гривенника съ души взыскивать. Ну, да ужъ Богъ съ тобой — иди на вс четыре стороны, пускай мы будемъ при убытк.
Разговаривать больше ужъ не приходилось. Акулина печально покачала головой и отправилась въ избу надвать котомку, чтобы тронуться въ путь. Арина послдовала за ней.
— Что жъ за хлбъ-то за соль хозяина не бладарите? Неотесы! крикнулъ имъ въ слдъ Ардальонъ Сергевъ.
Акулина и Арина обернулись и отвтили на слова хозяина низкимъ поклономъ.
— Благодаримъ покорно за хлбъ, за соль, господинъ хозяинъ, сказала Арина:
Акулина сказала тоже самое и прибавила:
— Не поминай лихомъ, Ардальонъ Сергичъ. Прощайте, землячки, прощайте, товарки! прощайте, мужички! крикнула она рабочимъ на огород.
— Прощайте! Счастливо! Съ Богомъ! привтствовали т отъ парниковъ Акулину и Арину.
Надвъ душегри, привязавъ на спины котомки, Акулина и Арина вышли изъ воротъ огорода на улицу и остановились въ нершимости, куда имъ идти, направо или налво. Улица или, лучше сказать, переулокъ, на который выходилъ огородъ, былъ хоть и замощенный, но пустынный, ибо находился на окраин города. Кой-гд только виднлись ветхія деревянныя строенія.
— Куда идти? задала Акулина вопросъ Арин.— Вотъ мы и не спросили у новоладожской-то бабы: на Никольскій рынокъ направо иль налво?
— Да вдь мы поршили, Акулинушка, прежде по огородамъ походить.
— И по огородамъ, милая, тоже надо знать направо или налво. Вдь вотъ третьяго дня мы тутъ гд-то по близости были на огород.
— Да пойдемъ направо на счастье. Вонъ тамъ у воротъ дома мужикъ стоитъ, у него и спросимъ.
— Постой… Прежде надо помолиться, сказала Акулина, увидавъ въ дали блестящій крестъ какой-то церкви.
И Акулина, и Арина начали набожно креститься на церковь. Покрестившись, он отправились направо. У покосившихся воротъ ветхаго дома дйствительно стоялъ мужикъ въ полосатой шерстяной фуфайк и курилъ самодльную папироску, свернутую изъ газетной бумаги. Акулина поклонилась ему и спросила:
— Голубчикъ! Гд тутъ огороды есть по близости, окромя Ардальона Сергева огорода?
Мужикъ, затянувшись папироской, сплюнулъ длинной слюной и отвчалъ:
— Да тутъ повсюду огороды, а только еще не везд работаютъ, потому рано еще. Вамъ наниматься, что-ли?
— Вотъ, вотъ… Работки ищемъ. День проработали вонъ на томъ огород у Ардальона Сергева, да не поладили малость, такъ ушли.
— Знаю Ардальона Сергева. Пятый годъ онъ этотъ огородъ снимаетъ. Мужикъ основательный. Мы съ нимъ въ одинъ и тотъ-же трактиръ чай пить ходимъ.
— Да что-жъ подлаешь, коли не поладили!
— Нон съ хозяевами вообще ладить надо. Заработка-то поискать, да поискать. Вы ступайте все прямо и поверните направо въ другой переулокъ. Тамъ тоже есть огородъ и навозъ ужъ возятъ. Такъ, вотъ и толкнитесь туда.
— Спасибо, голубчикъ, спасибо теб.
Арина и Акулина поплелись по указанному направленію. Вотъ и ворота на огородъ, распахнутыя настежъ съ приставшимъ къ столбамъ ихъ соломистымъ навозомъ. Въ воротахъ виднлись вдали три воза и три мужика, сбрасывающіе съ возовъ навозъ. Арина и Акулина. потоптались около воротъ и вошли въ нихъ, направляяся къ мужикамъ. Мужики завидя ихъ, еще издали крикнули:
— Чего вамъ, тетки?
— А работки ищемъ, голубчики, по огородамъ. Понанятися-бы намъ… въ свою очередь крикнула имъ въ отвтъ Акулина.
— У насъ наймы только посл Пасхи, а тепери пока еще не работаютъ. Посл Пасхи приходите. Теперь наймы по огородамъ только у тхъ, кто парниковое дло водитъ.
— Да вдь вонъ и у васъ парнички есть.
— Велики-ли эти парники! Тутъ только подъ капустную разсаду. Насъ трое работниковъ есть для возки навоза — вотъ мы за парниками и присматриваемъ. А огурцоваго и салатнаго дла у насъ нтъ въ парникахъ. У насъ толико грядное дло.
— А гд-жъ тутъ парниковое дло?
— А вотъ тутъ за угломъ налво, у Ардальона Сергева.
— Да у Ардалиона Сергева мы были и не поладили.
— Ну такъ долго придется искать. У Кокоркина были?
— Нтъ. А это гд?
— А вотъ какъ изъ нашихъ воротъ выйдешь, такъ возьми налво, пройдешь переулокъ и будетъ большая улица, такъ сверни въ эту улицу налво и тутъ желтый заборъ будетъ. Вы каковскія будете? Изъ какихъ мстъ? — спросилъ другой мужикъ, опираясь на вилы.
— Боровичскія, отвчала Акулина.
— Не думаю, чтобы Кокоринъ взялъ боровичскихъ. Онъ гдовскихъ обожаетъ. Я у него работалъ лтось. Говоритъ, что гдовская баба крпче и работяще.
— Господи Іисусе! Да ужъ баба все баба. Конечно съ лошадь не вынесетъ, а ужъ мы постарались-бы ему.
— Поди вотъ, поговори съ нимъ. Мужикъ нравный. Обожаетъ гдовскую бабу и шабашъ. Впрочемъ, толкнитесь къ нему. Лтось у него и три лугскія бабенки работали. Кокоркинъ, Иванъ Семеновъ Кокоркинъ. Желтый заборъ.
— Спасибо теб, голубчикъ, спасибо. Пойдемъ и толкнемся. Надо искать работы. Безъ работы да безъ денегъ въ Питер жить нельзя, а мы въ дорог страсть какъ пролись.
Акулина и Арина поклонились мужикамъ и стали уходить съ огорода.
Акулина шла и твердила:
— Кокоркинъ, Кокоркинъ, Иванъ Семеновъ. Какъ-бы не забыть.

XIV.

Акулина и Арина шли по указанному пути. Было уже около одиннадцати часовъ утра. Рабочему человку, встающему въ пять часовъ утра, въ эту пору всегда хочется сть, такъ было и съ Акулиной и Ариной. Маленькая горбушка черстваго чернаго хлба, которую он съли, вставъ отъ сна, не могла считаться настоящимъ завтракомъ и потому, естественное дло, что имъ очень захотлось сть. Вопросъ о д всегда соединяется съ вопросомъ о деньгахъ, и Акулина ршила сообразить, сколько у нихъ есть денегъ.
— Вдь вотъ надо будетъ пообдать, а капиталовъ-то у насъ не завалило, сказала она Арин.— У меня всего шесть копекъ, какъ хочешь, такъ и расправляйся. У тебя, Ариша, сколько денегъ-то съ тмъ пятіалтыннымъ, что теб хозяинъ далъ?
— Тридцать семь копекъ, отвчала Арина.
— Ну, вотъ видишь. Надо порасчитать, да и порасчитать. Здсь въ Питер хлбъ-то дв съ половиной копйки. Не найдемъ работы сегодня, такъ нужно, чтобы и на ужинъ и на ночлегъ хватило. Охъ, Мать Пресвятая Богородица, какъ трудно въ Питер! Ежели, къ примру, на обдъ мы возьмемъ себ по два фунта хлба — то вотъ ужъ два пятака вонъ… начала расчитывать Акулина.— А у насъ у обихъ сорокъ три копйки… Ежели теперича гривенникъ вычесть на обдъ, да потомъ на ужинъ…
Арина молчала.
Свернули въ большую улицу и показался желтый заборъ, виднлись распахнутыя ворота.
— Вотъ онъ желтый-то заборъ, Акулинушка, вотъ тотъ огородъ, о которомъ намъ сказывали, заговорила Арина.
— Да, да, да… отвчала Акулина.— Надо сворачивать въ ворота.
Он вошли на огородъ. На огород было топко. Очевидно, тутъ зимой была свалка снга. И по сейчасъ еще кой-гд виднлись темныя труды навозной земли и въ ней бллись комья снга. Къ раздлк огорода еще и не приступали. Изъ прошлогоднихъ грядъ торчали черныя капустныя кочерыжки. Впрочемъ, вдали виднлись парники, около нихъ сложеныя груды соломистаго навоза и бродили два мужика и нсколько бабъ. Одинъ мужикъ былъ въ полосатой фуфайк, другой въ синемъ суконномъ кафтан на распашку и полы кафтана держалъ перекинутыми черезъ лвую руку. Яркимъ пятномъ краснла кумачевая рубаха, выпущенная изъ подъ жилетки. Мужикъ въ кафтан, завидя Акулину и Арину, тотчасъ же приложилъ къ козырьку правую ладонь зонтикомъ и сталъ смотрть на нихъ.
— Вамъ кого? — крикнулъ онъ наконецъ.
— Кокоркина, Ивана Семеныча, милостивецъ,— сказала Акулина.— Насъ къ нему послали.
— Я Кокоркинъ. Вы наниматься, что-ли?
— Наниматься, наниматься, голубчикъ. Пріхали вотъ изъ деревни…
— Рано пріхали на огородную работу. На огородную работу надо посл Пасхи прізжать. Вы изъ какихъ мстъ будете?
— Боровичскія.
Кокоркинъ помолчалъ, покрутилъ головой и сказалъ:
— Изъ Боровичскаго узда — баба не важнецъ. Я только гдовскихъ бабъ къ себ беру.
— Возьми и насъ, голубчикъ. Стараться будемъ,— поклонилась Акулина.
— Возьми!.. Своихъ гдовскихъ у меня посл Пасхи ступа не протолченная ненадеть. Боревичскую бабу я вообще не люблю.
— Заслужимъ, кормилецъ.
— Работы на огород теперь самая малость. Какъ тутъ брать-то? Я и гдовскимъ отказывалъ. Положимъ, у меня теперь бабы только изъ харчей работаютъ, которыя ежели…
Хозяинъ замолчалъ. Молчали и Акулина съ Ариной.
— У Ардальона Сергева вонъ по пятіалтынному работаютъ,— сказала наконецъ Акулина.
— А нешто ужъ были тамъ? — спросилъ Кокоркинъ.
— Проработали день у него, да началъ вотъ онъ къ двушк приставать, такъ мы и ушли. Хозяинъ-то есть… Вотъ къ ней…
Акулина кивнула на Арину.
— На это его взять. Онъ таковскій. Онъ молодую двку не пропуститъ. Отъ него рдкая двка или баба увернется. Ну, а вотъ я съ женой живу. У меня своя законница на каменномъ фундамент изъ деревни привезена. Она и хозяйство водитъ. У меня огородъ большой. Лтомъ бабья артель до пятидесяти штукъ доходитъ.
— Къ теб-то насъ и послали. Положи на первыхъ порахъ по двутривенному и оставь насъ при себ, кланялась Акулина.
— Какъ? По двугривенному?! воскликнулъ Кокоркинъ.— Да ты хлебала-ли щи-то сегодня? По двугривенному…
— По пятіалтынному мы, Истинный Христосъ, у Ардальона Сергева нанявшись были.
— Ардальонъ Сергевъ мн не указъ. У него свои порядки, у меня — свои. Вообще я съ гдовской бабой дла длаю, ну, а ежели хотите оставаться, то оставайтесь до Фомина воскресенья изъ харчей, а съ Фомина воскресенья, которая ежели будетъ старательная да работящая, я по шести рублей въ мсяцъ положу. У меня работа до Покрова. Даже и посл Покрова все еще капусту прибираемъ. Вонъ у меня подвалы-то понастроены… И по сейчасъ еще въ нихъ прошлогодняя капуста виситъ. Такъ вотъ… До Фомина воскресенья изъ харчей, а тамъ ряда будетъ. Ну, по субботамъ на баню давать буду. Къ Пасх двугривенничкомъ порадую. Хотите, что-ли, изъ харчей-то? Тогда оставайтесь.
— Да какъ-же это такъ только изъ харчей, милостивецъ? недоумвала Акулина.
— Очень просто. Работы теперь мало. Гряды начнемъ копать только съ Фомина понедльника, а теперь работа только около парниковъ, отвчалъ Кокоркинъ.
— Положь по пятіалтынному, благодтель.
— Нельзя, тетка. По пятіалтынному я теперь только своимъ гдовскимъ даю, говорю прямо, а постороннюю бабу я принимаю покуда изъ харчей, чтобы приглядться къ ней, какова она въ работ, и потомъ выбрать. Которую ежели отберу, то у меня съ Фомина воскресенья шесть рублей ей въ мсяцъ, какъ по писанному. На Троицынъ день платкомъ дарю. А поденной бабы у меня лтомъ нтъ. Разв въ засуху когда — для поливки принанимаю. Ну, что-жъ, думайте….
Акулина переглянулась съ Ариной и сказала:
— Не расчетъ изъ однихъ харчей оставаться.
— Ну, какъ знаете. Скатертью дорога отъ нашего огорода. главная статья, что мн баба-то не особенно нужна.
Кокоркинъ кивнулъ въ знакъ прощанья. Акулина и Арина стали уходить съ огорода. Минуту погодя Кокоркинъ крикнулъ имъ вслдъ:
— Хлба то вдь теперь по огородамъ наищитесь!
— Въ другую какую-нибудь работу пойдемъ, отвчала Акулина, обернувшись.
— И другой бабьей работы повсюду умаленіе. Вотъ посл Пасхи — другой разговоръ.
Акулина и Арина направлялись къ воротамъ. Кокоркинъ еще разъ крикнулъ имъ вслдъ:
— Слоновъ-то по Питеру поводите, да какъ брюхо съ голодухи подводить начнетъ, то приходите ко мн. Изъ харчей я приму. Все-таки харчи и квартира. А тамъ посл Пасхи и жалованье. Слышите?
— Слышимъ, слышимъ, голубчикъ. Спасибо теб, проговорила Акулина, на этотъ разъ уже не оборачиваясь.
Арина и Акулина вышли на улицу, посмотрли другъ другу въ глаза и остановились въ раздумьи.

XV.

— Ой, двушка, какъ плохо на счетъ заработковъ-то! печально сказала Акулина Арин.— Чмъ дальше, тмъ хуже. Еще у Ардальона-то Сергева былъ, стало быть, рай.
Арина хоть и видла неудачу, но бодрилась.
— Надо, Акулинушка, къ Никольскому рынку идти. Вс говорили, что къ Никольскому рынку. Вдь новоладожскія-то бабы знаютъ. Он бывалыя, отвчала она.— Надо поспрошать, гд этотъ Никольскій рынокъ, да и идти туда.
— А вдругъ какъ и на Никольскомъ рынк ничего? Что тогда?
— Ну, вотъ… Въ Питер работы много. Да, можетъ быть, по дорог и еще огородъ попадется, такъ тамъ наймутъ. Вонъ на углу солдатъ стоитъ. Пойдемъ и спросимъ его — нтъ-ли тутъ еще огорода?
На углу улицы стоялъ городовой. Акулина и Арина подошли къ нему.
— Миленькій! землячекъ! Не укажешь-ли намъ огородъ, гд женскаго полу въ работу требуется? начала Акулина.
— Вамъ въ полольщицы, что-ли? спросилъ городовой.
— Да, въ полольщицы. Да и вообще на всякую работу. Деревенскія мы. Работы ищемъ.
Городовой сталъ указывать на т огороды, на которыхъ женщины уже побывали.
— Были мы туточка, землячекъ, были, да все не ладно. Нтъ-ли еще гд огородовъ? задала вопросъ Акулина.
— Какъ не быть. Есть. Надо будетъ вамъ только на большую дорогу, на шоссе выдти и дальше идти. Тамъ ягодные огороды пойдутъ.
— А къ Никольскому рынку отъ тхъ огородовъ далеко?
— Никольскій рынокъ совсмъ въ другой сторон. Никольскій рынокъ въ город, а ежели вы на ягодные огороды пойдете, то выйдете за городъ.
— За городъ?
— Да, за городъ.
— А куда лучше-то идти для найма: на Никольскій рынокъ или на ягодные огороды?
— Никольскій рынокъ будетъ отсюда далече, а ягодные огороды — версты дв пройдете, такъ тутъ они и будутъ. Толкнитесь прежде на ягодные огороды.
Городовой указалъ путь. Акулина и Арина отправились къ ягоднымъ огородамъ, то и дло спрашивая у встрчныхъ прохожихъ, гд тутъ ягодные огороды. Пришлось идти съ полъ-часа. Наконецъ он пришли къ одному ягодному огороду. Огородъ былъ обнесенъ крашеной ршеткой. Сквозь ршетку виднлись гряды съ начинавшей уже зеленть клубникой, но на огород никого не было. Даже шалашъ, стоявшій у запертыхъ воротъ огорода, былъ заколоченъ досками.
— Поди-жъ ты, какая незадача! Не работаютъ еще на ягодномъ-то огород, покачала головой Акулина.— Да и мы-то, дуры, передъ Пасхой сунулись на клубничный огородъ. Ну, какія теперь ягоды!
— Я, говорила, Акулинушка, что надо было къ этому самому Никольскому рынку идти,— отвчала Арина.— Пойдемъ назадъ. Спросимъ у кого-нибудь, какъ къ Никольскому рынку пройти.
— Шагай… У меня, двушка, животъ подвело. Хлбца пость надо. Вотъ даве мимо лавочки-то шли… Розыщемъ эту лавочку, купимъ себ хлбца, подимъ и пойдемъ на Никольскій рынокъ.
Лавочка вскор была найдена, хоть и не та, которую Акулина и Арина видли раньше. Она была на шоссе въ деревянномъ росписномъ дом. Въ окна лавочки виднлись чайныя чашки, разставленныя на подоконникахъ, апельсины и лимоны, положенные на рюмки. Тутъ-же лежали большіе ситные блые хлбы.
— Эхъ, ситники-то важные! — слегка облизнулась Арина при вид ситныхъ хлбовъ.
— До ситниковъ-ли намъ, милая, теперь! — оборвала ее Акулина.— Дай-Богъ и чернымъ-то хлбомъ зобы набить.
— Да вдь я, Акулинушка, только такъ… Я знаю, я понимаю. Такіе-ли наши капиталы, чтобы ситный хлбъ сть! Быть-бы живу.
У крыльца лавочки стояли дв крестьянскія телги, изъ которыхъ торчало что-то увязанное въ рогожи. Разнузданныя лохматыя лошаденки ли сно, положенное прямо на землю. Сами владльцы этихъ телгъ — мужикъ и баба сидли на крыльц и уписывали съ бумаги изрзанную на куски астраханскую селедку, задая ее хлбомъ. Акулина и Арина зашли въ лавку и, купивъ себ три фунта хлба, услись тутъ-же на крыльц и стали жадно пожирать хлбъ. Прозжіе мужикъ и баба, съвъ селедку, принялись пить квасъ, который имъ вынесъ въ жестяномъ ковш лавочный мальчишка. Арина соблазнилась квасомъ и спросила бабу:
— А почемъ здсь, тетенька, квасъ? Мы не здшнія, такъ не знаемъ.
— Да вотъ на копйку-то даже не полный ковшъ дали. Здсь все дорого, отвчала баба.
— Кваску-то, Акулинушка, на копйку все-таки купимъ, шепнула Арина Акулин.
— Эка ты, двка, лакомка, посмотрю я на тебя, пробормотала Акулина.— Ну, да ужъ ладно, купимъ. Вотъ только хлбъ дожуемъ.
Прозжая баба, посмотрвъ на Акулину и Арину, спросила ихъ, откуда он, куда идутъ и, узнавъ всю подноготную, сказала:
— Трудно нон въ Питер насчетъ заработковъ. Да и рано вы пришли въ Питеръ насчетъ заработковъ. Надо-бы позже, такъ къ началу мая мсяца. Конечно, вы отъ голодухи, но все-же лучше было-бы до Еремя-то запрягальника промаячить.
— Намъ-бы хоть какую-нибудь работу, проговорила Арина.— Мы вотъ на Никольскій рынокъ пойдемъ, такъ зарываться не станемъ. — На огородъ, такъ на огородъ, поломойничать, такъ поломойничать, на фабрику, такъ на фабрику.
— Отъ Никольскаго рынка, милая, на фабрики не берутъ. Тамъ либо на огородъ рядятъ, либо въ прислуги.
— Ну, въ прислуги.
— А ты длать-то что-либо по домашеству умешь-ли? Вдь въ прислуги берутъ, такъ тоже спрашиваютъ, чтобъ все умла, что около господъ требуется.
Узжая отъ лавочки, мужикъ и баба разсказали Акулин и Арин, какъ пройти къ Никольскому рынку. Напившись квасу, Акулина и Арина отправились въ путь. По дорог имъ попались еще два-три огорода. Он заходили на нихъ, но тамъ жили только хозяева съ двумя-тремя работниками, которые и исполняли первоначальныя весеннія огородныя работы. Женщинъ-же работницъ покуда еще не требовалось.
Только часу въ четвертомъ дня пришли Акулина и Арина къ Никольскому рынку и расположились подъ навсомъ на скамейк среди десятка бабъ и мужиковъ, также какъ и он ожидающихъ найма. Акулина и Арина были сильно уставши. Сегодня имъ пришлось пробродить боле десяти верстъ.

XVI.

Какъ только Акулина съ Ариной появились подъ навсомъ около никольскаго рынка, на нихъ тотчасъ-же было обращено вниманіе всхъ присутствовавшихъ тамъ мужчинъ и женщинъ. Вс начали коситься на нихъ и осматривать ихъ съ ногъ до головы.
— А бабья-то таки подваливаетъ, произнесъ рослый старикъ-носильщикъ типа николаевскихъ солдатъ съ пробритымъ, начинающимъ поростать сдой щетиной подбородкомъ, и кивнулъ на Акулину и Арину бродячему сапожнику, чинившему ему сапогъ. Такъ какъ одинъ сапогъ былъ у сапожника, то носильщикъ вслдствіе этого былъ на одну ногу босъ. Одтъ онъ былъ въ рваную кожаную куртку, опоясанную въ нсколько разъ толстою веревкой, на одномъ конц которой вислъ кожаный набитый мочалой тюфячекъ для ношенія тяжести на голов. Сапожникъ, постукивавшій молоткомъ по подошв сапога, отвчалъ:
— Да, братъ, голодуха-то не свой братъ. Изъ всхъ щелей лзутъ. Страсть, что этой самой бабы ныншнимъ лтомъ въ Питеръ припретъ. Вдь вотъ наши, тверскія, еще не тронулись, а и наши полезутъ. Вы каковскія, сестрицы, будете? спросилъ онъ Акулину и Арину.
— Боровичскія, Новгородской губерніи, милый человкъ.
— Пшкомъ въ Питеръ-то пришли?
— Ино пшкомъ, ино по желзной дорог.
— Такъ. Порядокъ извстный. Многія нон изъ-за голодухи пшкомъ придутъ.
Разговоръ прескся. Находившаяся подъ навсомъ баба торговка, продававшая съ лотка соленую рыбу и хлбъ, крикнула Акулин и Арин:
— Трески, тресочки, умницы! Рыбки съ хлбцемъ позоблить не хотите-ли?
— Обдали ужъ, благодаримъ покорно, отвчала Акулина.
— А ты такъ, безъ обда пошь. Охъ, чтой-то у меня нон за покупатели скупые! И десяти фунтовъ рыбы съ утра не продала.
— Продай въ долгъ безъ отдачи, такъ куплю, а то на какіе шиши, коли вотъ я второй день безъ найма здсь сижу! откликнулась пожилая баба съ головой, закутанной въ срый байковый платокъ.
— Плохи наймы-то, милая? спросила бабу въ платк Акулина.
— Да почитай что никто не рядитъ, а вотъ ужъ я со вчерашняго сижу. За четыре рубля-бы, кажись, въ мсяцъ на своемъ горячемъ куда-нибудь въ кухарки пошла.
— Господи Іисусе! Да что-же это такъ?
— Такое время. Время теперь такое плохое для найма. Всякая прислуга передъ Пасхой на мст крпится и не соскакиваетъ съ мста, чтобы подарокъ на праздникъ заполучить. Разв ужъ которую сами хозяева прогонятъ за пьянство. Да передъ праздникомъ-то и не пьянствуютъ, а вс тише воды, ниже травы.
— А непремнно трафишь прислугой, а не на огородъ?
— На огородъ не могу. Тамъ пропалывать, такъ надо либо на корточкахъ сидть, либо на колнкахъ стоять, а у меня въ колнкахъ ломота и слабы они. Застудила я, милая, ноги себ, ныншней зимой на плоту блье полоскавши. Зиму-то всю поденно по стиркамъ проходила — ну, и застудила.
— Зиму-то тутотка въ Питер жила?
— Въ Питер. Я ужъ съ прошлаго лта изъ деревни: Тверскія мы. Вдова я, милая. Все жила въ деревн, мужъ по лтамъ на баркахъ ходилъ, а я дома хозяйствомъ занималась, а вотъ какъ мужъ два года тому назадъ около вешняго Николы утонулъ съ барки — все хозяйство у насъ по деревн прахомъ пошло. Сдала я свою двочку невстк… Двочка у меня по шестому году… Сдала я двочку невстк, а сама въ Питеръ на заработки… Да плохо, очень плохо… А вдь вотъ придется въ конц мая или деньги на паспортъ въ деревню посылать или здсь отстрочку брать. А денегъ-то, люди говорятъ, надо три рубля, да на больничное рубль. Откуда четыре рубля взять?
Вмсто отвта Акулина только покачала головой. Черезъ минуту она спросила бабу:
— Ну, а какъ наймы на огородъ?
— Да тоже плохо, Сегодня вотъ я съ утра здсь сижу, ни одинъ хозяинъ не приходилъ и не спрашивалъ. Рано вдь еще на огородъ-то. Огородъ такъ, къ примру, около Николина дня.
— Спаси Господи и помилуй! ужаснулась Акулина и прибавила:— А мы вдь вотъ съ этой двушкой на огородъ трафимъ.
— Коли ежели на городъ трафите, то надо самимъ по огородамъ походить, да поспрашать. Нон вс сами ходятъ. Хозяева-огородники до Николина дня сюда рдко заглядываютъ.
— Да ужъ ходили мы, умница, по огородамъ-то, но все не удачно.
— Работы нтъ? Ну, вотъ… А здсь еще неудачне сидть будете. Здсь теперь мсто вотъ какое: здсь мсто стряпушье, кому ежели въ стряпки или по поломойной части, а насчетъ огорода это посл Пасхи.
— Ариша, слышишь? окликнула Акулина двушку, которая сидла грустно опустя голову и задумавшись.
— Слышу, слышу, Акулинушка… отвчала та и прибавила, обращаясь къ баб въ платк:— Да намъ, милушка, покуда хоть-бы и по поломойной части работки найти. Намъ только-бы живу быть.
— По поломойной части работа наклевывается. Теперь время передпраздничное. Вс по квартирамъ чистятся и полы и окна моютъ. Даве утречкомъ приходили, рядили. Съ пятокъ женщинъ ушло на работу поденно, а я не могу, не могу я, милая, по полу ползать, потому у меня ноги застужены. Еще одинъ полъ понатужиться и вымыть — туда сюда, а такъ чтобы цлый день съ утра до вечера согнувшись по поламъ мочалкой елозитъ — этого не могу.
— Ну, а какъ ряда за поломойничанье была?
— Да кто за полтину, кто за сорокъ копекъ ушелъ.
— Это то-есть, стало быть харчи ужъ свои?
— Само собой, свои. Разв хозяева чайкомъ попоятъ.
— Что-жъ, Ариша, пойдемъ поломойничать… опять отнеслась Акулина къ Арин.
— Куда хочешь, Акулинушка. Я во всякую работу готова.
— Ну, вотъ и пойдемъ. Что-жъ, полтину серебра въ день заработать это хорошо. Двугривенный на харчи, пятачокъ на ночлегъ, пятачекъ даже на чай можно, а двугривенный все-таки на рукахъ останется.
— Такъ-то оно такъ, милая, но вдь на одинъ день поломойничанье-то. Сегодня наймутъ, а завтра опять безъ работы останешься и должна приходить сюда, замтила баба.
— А завтра опять наймутъ, на другое мсто наймутъ.
— Не такъ-то это легко, ангелка, длается. По два да по три дня безъ найма сидятъ. А ты также разочти, что вотъ Пасха будетъ, праздники начнутся, такъ и совсмъ здсь наймовъ не будетъ.
— Да, да, да…
Акулина вздохнула и снова покрутила головой.
— Нейдутъ что-то нанимать-то. Никто не идетъ прибавила она, помолчавъ.
— Кому-же идти-то объ эту пору? Объ эту пору никогда наемщиковъ не бываетъ. Вотъ ужъ разв что къ вечеру, чтобы съ утра заказать поденьщиц на работу придти. Каждый хозяинъ тоже расчитываетъ, чтобы поденьщица у него цлый день отработала.
Акулина и Арина сидли подъ навсомъ уже больше часа, а наемщики все еще не являлись. Баба съ головой закутанной байковымъ платкомъ, соскучившись сидть, подняла ноги на лавку, легла свернувшись калачикомъ и, закрывъ глаза, стала похрапывать.

XVII.

День клонился къ вечеру, а нанимать рабочихъ, ожидающихъ заработка, никто не приходилъ. Только носильщика наняли за двадцать копекъ отнести куда-то большую корзину съ посудой изъ лавки Никольскаго рынка. Подъ навсомъ распространилось уныніе. Это уныніе особенно было замтно среди женщинъ. Нкоторыя, впрочемъ, бодрились и утшали себя, что наймы происходятъ главнымъ образомъ утромъ.
— Судите сами, милыя, кто-жъ пойдетъ на вечеръ глядя народъ нанимать. Утромъ это дло длается, говорила женщина городскаго типа, одтая чуть не въ рубище, съ грязнымъ подоломъ ситцеваго платья и съ синякомъ подъ глазомъ.
— Ну, не скажи. Задастся день, такъ и утромъ ничего не наклюнется, откликнулась баба съ головой, окутанной байковымъ платкомъ.— Вотъ я съ шести часовъ утра здсь сижу, а только четырехъ женщинъ въ поломойки взяли. Плотниковъ утромъ нанимали — это точно, а насчетъ женщинъ просто умаленіе. Приходила еще жидовка прислугу за три рубля въ мсяцъ нанимать, но кто-же къ жидовк пойдетъ, да къ тому-же и за три рубля! Конечно, это передъ праздникомъ, оттого оно такъ и выходитъ, но все таки…
Кой-кто изъ ожидающихъ найма стали ужинать, покупая себ хлбъ и астраханскую селедку или треску, или пару соленыхъ огурцовъ. Все это продавалось тутъ-же подъ навсомъ съ лотковъ, поставленныхъ на разноски, и съ ларьковъ. На нкоторыхъ ларькахъ задымились корчаги щей, вареный картофель, горшки каши, но горячую ду, какъ боле дорогую, ли не ожидающіе найма, разумется, очень стсненные въ денежныхъ средствахъ, а заходившіе подъ навсъ прохожіе. Акулина и Арина, прицнившись къ щамъ, и узнавъ, что они стоятъ по пяти копекъ чашка, купили себ только на три копйки картофелю и стали его сть съ оставшимся у нихъ еще отъ обда хлбомъ. Оставшагося хлба было, впрочемъ, мало и пришлось прикупить еще на три копйки. Повсюду слышались разговоры о ночлег.
— Еще милость Божья, что у меня уголъ есть и за него до послзавтраго впередъ заплачено, а то была-бы просто бда, продолжала баба съ головой укутанной платкомъ.
— Тоже, должно быть, издержалися, милая? поинтересовалась Акулина.
— Да вдь, почитай, недлю безъ работы живу, такъ какъ-же… Останусь на Пасху безъ мста, такъ ужъ не знаю, что и длать. Есть у меня, кром этого платка, еще одинъ платокъ на квартир, этотъ платокъ можно и по боку, но за него больше полтинника никто не дастъ, потому платокъ дыра на дыр. Разв что ужъ на подушку придется жить, потому, разсуждаю я такъ, что можно и безъ подушки спать, а платье подъ голову.
— Наймешься еще къ Пасх-то. Полно тужить, тетенька, успокоивала ее Арина.
— Ну, не скажи. По вчерашнему и по сегодняшнему найму просто колодой заколодило. Идти въ контору и тамъ записаться на наемъ — сейчасъ деньги потребуютъ за записку. А гд ихъ взять? Бда, чистая бда.
— Акулинушка, гд-же намъ сегодня переночевать-то, ежели не наймемся на мста? спрашивала свою землячку Арина.
— Да ужъ теперь какіе наймы! отвчала та.— Дйствительно надо о ночлег подумать.— Милушка, а гд-же здсь, къ примру, постоялый дворъ, коли ежели переночевать намъ? отнеслась она къ баб съ головой окутанной платкомъ.
— Да переночевать-то можно и у насъ въ углахъ, коли ежели у васъ паспорты въ порядк.
— Въ порядк, въ порядк, милая.
— Ну, такъ хозяйка пуститъ. Пойдемте со мной. По пятачку она пуститъ.
— По пятачку съ каждой?
— Ну, да.
— Фу, какъ дорого!
— Какъ дорого? Да ты, умница, должно быть, цнъ питерскихъ не знаешь. Въ ночлежномъ дом — и то берутъ по пяти копекъ съ носа.
— Въ ночлежномъ дом за пять копекъ съ угощеніемъ, откликнулась женщина съ синякомъ.— Тамъ вечеромъ кружка чаю съ кускомъ сахару и съ кускомъ хлба полагается.
— Такъ вдь въ ночлежный-то домъ, гд съ угощеніемъ, не всегда и попадешь, коли попоздне придешь. Тамъ, милая, спозаранку мста караулятъ — и всегда вс мста заняты, особливо на женской половин, отвчала баба съ головой окутанной платкомъ.— Женское отдленіе маленькое — ну, и умаленіе всегда. Я по зим раза три туда совалась — и все полно, да полно. Придешь — и поворотишь оглобли назадъ. Пять копекъ за ночлегъ и въ такихъ домахъ берутъ, гд вовсе безъ всякаго угощенія.
— Врешь. Есть и за три копйки. Вотъ я три дня подъ рядъ ночевала за три копйки, да и сегодня туда пойду.
— Голубушка, нельзя-ли съ тобой намъ идти? Проводи насъ,— обратилась Акулина къ женщин съ подбитымъ глазомъ.
— Отчего-же? Очень просто. Пойдемте.
— Да ужъ пожертвуйте вы по пятачку-то и идите къ намъ, приглашала Акулину баба съ головой укутанной платкомъ.— У насъ квартира, у насъ, по крайности, спи спокойно и чувствуй, что у тебя вс твои вещи цлы будутъ. А вдь за три копйки не вдь гд ночевать, такъ того и гляди, что или чулки у тебя украдутъ или платокъ стащутъ.
— Сдлай, братъ, одолженіе… Коли хозяину что отдашь — все цло будетъ,— отвчала женщина съ подбитымъ глазомъ.
Баба съ головой укутанной платкомъ продолжала звать къ себ Акулину и Арину:
— Пойдемте, землячки, къ намъ. По пятачку отдадите, такъ ужъ право спокойне будетъ.
— Умница, да откуда денегъ-то взять? Вдь намъ надо тоже тотъ разсчетъ держать, что ежели завтра не наймемся, такъ было-бы на что пость.
— Ну, Богъ не безъ милости. Авось завтра и найметесь. Вдь вы вотъ съ здоровыми ногами, вы на поломойство наняться можете, такъ вамъ съ полъ-горя. Хозяйк по пятачку отдадите, да ежели на копйку сахару купите, то я васъ и чайкомъ дома попоить могу. Чай у меня есть. Заваривать у хозяйки буду, такъ и васъ попою за милую душу.
Акулина и Арина колебались, куда имъ идти на ночлегъ. Напиться чаю, не видавъ цлый день горячей пищи, было заманчиво. Он стали шептаться другъ съ дружкой, разсчитывая сколько у нихъ останется на завтра денегъ, ежели он позволятъ себ это удовольствіе.
Въ это время подъ навсъ зашелъ какой-то башенбардистъ въ потертомъ пальто и въ войлочной рыжей шапк, посмотрлъ направо и налво, обозрвая присутствующихъ, и сказалъ:
— Двухъ поденщицъ намъ на завтра съ утра требуется. На Гороховую улицу. Будемъ рамы зимнія выставлять, такъ чтобы вс окна перемыть, двери, полы, которые ежели не паркетные и все прочее.
Подъ навсомъ просіяло. Почти вс женщины поднялись со скамеекъ и приблизились къ нему.
— Придти къ семи часамъ утра. Я сейчасъ адресъ дамъ, продолжалъ бакенбардистъ.
— Давай, голубчикъ, давай. Вотъ я могу, да вотъ и она, послышалось со всхъ сторонъ и нсколько рукъ протянулось къ нему.
Вс протискивались, стараясь быть впереди. Подскочила къ бакенбардисту и Акулина.
— Насъ возьмите, баринъ, насъ! кричала она.— Мы вотъ дв изъ одного мста. Арина! Иди сюда! Чего ты, дура, тамъ сзади-то торчишь!
— Постой! Постой! Не напирай! Чего вы лзете-то! крикнулъ бакенбардистъ. — Цна?
— Да вдь ужъ положеніе извстное: шесть гривенъ, раздалось гд-то.
— Вретъ, вретъ она. Положеніе — полтина. Чего ты запрашиваешь-то!
— Я считаю, что и полтину-то дорого.
— Какъ дорого? На стирку по полтин-то въ поденщину ходимъ, такъ тамъ кофеемъ поятъ и харчи даютъ.
— У насъ и работы-то всего часовъ до трехъ-четырехъ дня. Ну, ладно, и мы чаемъ попоимъ. А только сорокъ копекъ. Намъ двухъ женщинъ требуется.
— Хоть шесть штукъ, а только меньше полтины нельзя, слышалось со всхъ сторонъ.
— Бери насъ, баринъ, бери… Мы вотъ двое и за сорокъ копекъ пойдемъ, тронула Акулина бакенбардиста за рукавъ и указала на себя и Арину.
Бакенбардистъ посмотрлъ на нихъ и сказалъ:
— Ну, ладно. Приходите. Гороховая улица, No 117. Къ господину Крылину. Да вотъ я сейчасъ запишу. Только приходите къ семи часамъ утра.
Бакенбардистъ вынулъ изъ кармана клочекъ оберточной бумаги и карандашъ и сталъ писать адресъ.
На Акулину и Арину со всхъ сторонъ сыпались ругательства, зачмъ он цну сбили. Женщины не жалли ни горла, ни отборныхъ словъ.

XVIII.

Вотъ плакались, что нтъ найма, анъ оказывается, что и съ заработкомъ,— привтливо сказала Акулин съ Ариной женщина съ головой окутанной платкомъ.— Это только моя такая доля несчастная, что я изъ-за моихъ проклятыхъ ногъ ни на поломойство, ни на стирку идти не могу. Какъ наклонишься къ полу — ломятъ, да и что ты хочешь! Не наймусь завтра или посл завтра въ прислуги, такъ въ больницу лечь, что-ли, на праздникъ? Да не возьмутъ и въ больницу съ моей болзнью. Скажутъ: какая ты больная, коли ходить можешь! разсуждала она и прибавила:— Ну, что-жъ, милушки боровичскія, пойдемте къ намъ въ углы ночевать, прожертвуйте по пятачку-то, вдь ужъ завтра по два двугривенныхъ заработаете.
— Можно, можно теперь по пятачку за ночлегъ прожертвовать, Пойдемъ къ вамъ, коли у васъ такъ хорошо. Веди насъ, радостно отвчала Акулина.— Сейчасъ пойдемъ или еще здсь сидть будешь?
— Да сиди или не сиди — все равно ничего вечеромъ не высидишь. Вонъ ужъ темнетъ. Кто-же, на ночь глядя, будетъ прислугу нанимать,— сказала баба съ головой, окутанной платокъ, и кряхтя, стала вставать со скамейки.— Охъ, ноженьки мои, ноженьки! Совсмъ вы меня обезручили! — вздохнула она..
Вставъ на ноги, она покачнулась. Видно было что ноги ее дйствительно мучили.
— Еще разойдусь — ничего,— прибавила она.— А вотъ встать, да на первыхъ порахъ идти, такъ просто наказаніе! Пойдемте, милыя.
Акулина, Арина и женщина съ головой окутанной байковымъ платкомъ отправились на ночлегъ. По дорог Акулина и Арина узнали, что женщину съ головой, закутаной въ байковый платокъ, зовутъ Фіоной и сами сказали ей свои имена.
— Ежели ужъ чайкомъ насъ попоишь на ночлег, то пусть будетъ такъ, что чай твой, а сахаръ нашъ и для тебя. Изъ-за этого я ужъ на дв копйки сахару-то куплю, сказала Акулина.
Она зашла въ мелочную лавочку и на дв копйки ей дали четыре кусочка сахару.
— Сложиться разв по дв копйки да ситничку фунтикъ купить? предложила Фіона.— Вы на завтра съ заработкомъ, а у меня хоть только пятачекъ на все про все остался, но завтра все равно, какъ ни бейся, а одинъ платокъ или подушку надо будетъ по боку.
— Нтъ, нтъ. Что ты! Какой тутъ ситникъ! Праздникъ, что-ли, сегодня! Вотъ разв чернаго хлбца къ завтраму немножко… А то вдругъ эдакія деньги за ситный платить! отказалась Акулина.
Фіона, однако, склонила ихъ купить фунтъ полублаго хлба за три копйки. Он купили и уже отправились на ночлегъ.
Идти было не близко. Квартира, гд жила Фіона, была близь Калинкина моста, въ одномъ изъ переулковъ и помщалась на двор въ полуразвалившемся деревянномъ домишк.
Когда женщины вошли, ихъ встртила хозяйка — здоровая, полная женщина въ линючемъ ситцевомъ плать, съ засученными по локоть рукавами. Она стояла около закоптлой русской печки и жарила на щепкахъ, на таган, поставленномъ на шестк, картофель.
— А я, Марья Тимофвна, къ теб ночлежницъ привела, начала Фіона.— Пусти ихъ переночевать. Женщины хорошія, смирныя. По пятачку съ нихъ взять теб не мшаетъ.
Хозяйка оглядла Акулину и Арину съ ногъ до головы и отвчала:
— Да разв въ проходномъ корридорчик улягутся, а то вдь больше негд. У меня, сама знаешь, вс углы заняты.
— И, милая! Намъ только-бы гд-нибудь приткнуться, сказала Акулина.
— Смотрите, вдь ночью черезъ васъ жильцы ходить будутъ, такъ какъ-бы не наступили.
— Ничего, голубушка, какъ-нибудь посторонимся. Вдь ужъ на живаго человка нарочно ступать не будутъ, а только разв споткнутся.
— Ну, не скажи. У меня корридоръ темный, а жильцы могутъ быть и хмельные.
— Никто, Богъ, ангелка… Вс подъ Богомъ… А мы не привередливы.
— Инъ оставайтесь тогда, давайте паспорты. Безъ паспортовъ чужихъ людей не пущу. У меня тоже добро есть, а вы кто васъ знаетъ какія такія…
— Возьми, возьми, душечка, паспорты…
И Акулина, и Арина ползли въ котомки за паспортами и передали ихъ хозяйк.
— Только ужъ ты, Марья Тимофвна, пусти ихъ въ нашей комнат къ столику чайку напиться, сказала Фіона.
— Что-жъ, пусть пьютъ. Только-бы жильцы не заругались, что навела чужихъ.
— За что-же ругаться-то? Он мои гостьи. Къ жильцамъ гости-же ходятъ.
Фіона повела Акулину и Арину въ комнату, гд она занимала уголъ. Комната была очень небольшая и въ ней стояло пять коекъ. На одной изъ коекъ лежала ужъ какая-то босая женщина и спала. На другой койк сидла старуха съ сдой косматой головой и въ полутьм, на обумъ, вязала чулокъ. У окна помщался простой некрашеный столъ и около него дв такія-же табуретки. На стол горла маленькая жестяная керосиновая лампочка и тускло освщала комнату.
— Ну, вотъ, присаживайтесь къ столу, а я добгу съ чайникомъ до трактира да заварю чай,— приглашала Акулину и Арину Фіона.— Трактиръ тутъ у насъ рядомъ.— Дв чашки у меня есть въ коробу подъ кроватью, а третью мы у жилицы спросимъ. Анна Марковна, дай, мать, намъ твою кружечку на подержаніе. Гостью мн вотъ попоить, обратилась она къ старух.
— Да спроси у хозяйки. Что все у жильцовъ побираться! прошамкала старуха.
— У хозяйки-то я жестянаго чайничка попрошу. Ну, что ты кружку-то жалешь! Цла останется.
— А небось, какъ я вчера у тебя пуговицу съ окна взяла, такъ ты какой содомъ подняла!
— Да пуговица, милая, отъ моей кацавейки была. Пришить ее нужно было. Какъ-же я безъ пуговицы-то застегнулась-бы. Ну, имъ Богъ съ тобой. Я у хозяйки спрошу.
Фіона вытащила изъ короба, находящагося подъ кроватью, дв чашки съ блюдечками и заварку чаю въ бумажк, чашки поставила на столъ, а сама пошла въ кухню къ хозяйк. Слышно было, какъ она выпрашивала у хозяйки чайникъ и чашку.
Оставшись одн, Акулина и Арина сейчасъ-же начали разуваться. Разувшись, он посмотрли по сторонамъ и стали обозрвать комнату. Комната была оклеена смсью розовыхъ, синихъ и желтыхъ кусковъ обоевъ, которые мстами отстали отъ стны. Надъ каждой койкой висла одежда жильцовъ, въ двухъ мстахъ на стн были налплены картинки, вырзанныя изъ иллюстрированныхъ журналовъ, а въ углу висло нсколько иконъ жильцовъ, одна изъ коихъ была въ фольговой риз, въ кіот и съ внчальными свчами, прикрпленными по сторонамъ иконы, за стекломъ кіоты. За иконами было заткнуто нсколько пучковъ вербы. Такая-же верба стояла на окн въ бутылк съ водой. Обозрвъ комнату, Акулина не утерпла и сказала Арин:
— Горницы-то какія въ Питер хорошія. Бумажками оклеены и картинки на стн.
— Изъ деревни пріхали? угрюмо спросила Акулину старуха.
— Да, бабушка, изъ деревни на заработки,
— И чего вамъ тамъ въ деревн не сидится, шлендамъ! Лзете сюда въ Питеръ у питерскихъ хлбъ отбивать. И такъ ужъ здсь для питерскихъ работы мало.
— Да вдь съ голодухи, бабушка. Неужто отъ радости ползли-бы?
— Поди ты! Съ голодухи! Здсь голодуха-то хуже. Просто шленды бить хочется.
Вскор явилась Фіона съ большимъ жестянымъ чайникомъ, изъ подъ крышки котораго струился паръ. Въ другой рук она держала чашку на блюдечк.
— Ну, давайте попьемте чайку, пока онъ горячъ, радушно сказала она Акулин и Арин и стала разставлять все на стол, приготовляясь къ чаепитію.

XIX.

Чаепитіе продолжалось долго. Съ жадностью схлебывали съ блюдечекъ Акулина и Арина горячій, слабенькій настой дешеваго чая, припахивающаго вниками, и закусывали его полублымъ хлбомъ. Со вчерашняго вечера во рту у нихъ еще ничего не было горячаго.
Фіона пила тоже и говорила:
— Вотъ до квартиры доберешься и попьешь горячаго, такъ рай красный. И ноги перестанутъ ныть. А на втру да на сырости, такъ просто бда. Ино, милушки, до того доходитъ, что даже хоть въ слезы… Ну, судите сами, какая я работница! А пить-сть надо, стало быть и работать надо. И то ужъ, гршница, подчасъ подумываю: ‘коли-бы было хорошо, кабы Господь прибралъ меня’. Да вотъ двочку жалко. Двочку въ деревн у невстки оставила. Хорошенькая такая. Выростетъ большая, такъ кормилицей будетъ.
Фіона заплакала и стала утираться кончикомъ шейнаго платка. Акулина махнула рукой и тоже слезлива заморгала глазами.
— Охъ, и не говори умница! И у меня въ деревн у свекрови мальчикъ, заговорила она.— Нынче зимой подъ Спиридоновъ день я его родила. День и ночь о немъ думаю, какъ онъ теперь на соск лежитъ. Конечно свекровь — родня, да вдь все-же не мать. А главное, что онъ на соск-то. Вдь всего только четвертый мсяцъ, а я ужъ его отъ груди отняла и на соску посадила. Мальчикъ-то слабенькій. Ангелъ изъ себя, а слабенькій.
Слезы еще больше стали подступать къ горлу Акулины и она навзрыдъ заплакала.
— Никто какъ Богъ, Акулинушка, никто какъ Богъ, утшала ее Фіона, а сама продолжала заливаться слезами.
— Не выживетъ… на соск не выживетъ… прошептала Акулина.
— Ну, вотъ… Съ перваго мсяца, случается, что на соскахъ поднимаютъ.
Въ короткое время Акулина разсказала все нерадостное положеніе своей семьи въ деревн и прибавила:
— Пять рублевъ общалась имъ къ Николину дню въ деревню на подмогу послать, а вотъ гд такія деньги взять! Смотри безработица. На огородахъ не везд еще начинали работать, а гд начали, такъ изъ за пятіалтыннаго въ день, а то такъ прямо только изъ-за харчей покуда берутъ. Бда, чистая бда.
Часу въ одиннадцатомъ дв комнаты, отдаваемыя хозяйкой, стали наполняться жильцами, Въ комнат, гд сидли Акулина съ Ариной и гд имла койку Фіона, жили только женщины. Въ комнат рядомъ, въ которую, какъ и въ эту комнату, нужно было проходить черезъ узенькій корридоръ, идущій изъ кухни, обитали мужчины. Тамъ уже громыхали сапогами и слышалась крпкая ругань. Сама хозяйка съ мужемъ, работающимъ гд-то на фабрик, жили въ кухн, гд за ситцевой занавской помщалась ихъ кровать. Мужъ тоже ужъ пришелъ съ фабрики и слышно было, какъ онъ и жена гремли посудой, ужиная. Ужинали и обитательницы женской комнаты. Почти вс ли большія астраханскія селедки съ хлбомъ, такъ какъ былъ постъ, и вслдствіе этого комната пропахла селедками. Развшанные у коекъ для просушки чулки жилицъ также издавали свой специфическій запахъ прлью. Изъ мужской комнаты черезъ корридоръ пробирался махорочный дымъ. Воздухъ становился сильно спертымъ. Огонь въ жестяной лампочк сталъ горть тускле. Къ ламп подсла жилица-папиросница, пришедшая съ фабрики, молодая еще женщина съ сильно испитымъ лицомъ и, покашливая, принялась чинить какую-то ветошь, наскоро зашивая ее иголкой. Жилица-старуха перекликалась черезъ перегородку съ мужчиной изъ мужской комнаты и просила его написать куда-то прошеніе о помощи на бдность.
— Завтра, бабушка, завтра вечеромъ. Сегодня усталъ какъ собака, да и бумаги нтъ, отвчалъ изъ мужской комнаты басистый хриплый голосъ.
— Бумагу-то можно и купить. Лавочки еще незаперты. Сходи, Меркулъ Иванычъ, купи. Вдь я не даромъ прошу, стояла на своемъ старуха.— Я теб гривенничекъ на вино пожертвую,
— Знаю я. На этомъ благодаримъ покорно. Но, понимаешь ты, сегодня просто ноги подломились — вотъ до чего усталъ. Чего теб приспичило! Успешь еще прошеніе-то подать. Времени еще много.
— Много! Много и нужно. Прошенія надо заране передъ праздникомъ подавать. Пока прочтутъ, пока придутъ меня осматривать. Ты мн, голубчикъ, два прошенія напиши, есть еще одно мсто, куда можно подать, а я теб за это пятачекъ еще прибавлю.
— И два напишу, только не сегодня. Я вотъ летъ на койку — и подняться не могу, до того спину ломитъ. Да и пригрлся таково важно.
Старуха умолкла, умолкъ и басистый жилецъ. Въ мужской комнат звякнула посуда и заговорили другіе голоса.
— Гд денегъ-то взялъ, что водку пьешь? Вдь не было ни копйки.
— У извощика три гривенника выигралъ. Больше-бы выигралъ, такой козыристый попался, что страсть, да товарищи, другіе извощики отъ меня оттащили. Работы нтъ, такъ хоть билліардомъ брать, благо руку набилъ.
— Поднеси полстаканчика. Я тебя самъ завтра попотчую.
— Вишь ты какой! И всего-то только я себ на гривенникъ купилъ, чтобы на сонъ грядущій…
— Я теб за полстаканчика завтра цлый пятачковый стаканчикъ… Ей-ей…
— Надуешь.
— Вотъ т Христосъ!
— Ну, пей.
Акулина и Арина начали звать. Сонъ такъ и клонилъ ихъ, Фіона, убравъ посуду, сидла уже на койк и мазала себ какой-то мазью ноги.
— Прикурнуть-то ужъ можно намъ, умница? спросила ее Акулина.
— Идите въ корридоръ да и стелитесь. Теперь тревожить ногами не будутъ. Жильцы, кажись, ужъ вс собрались.
Акулина и Арина захватили котомки и отправились въ корридоръ. Корридоръ былъ узкій и, начавъ укладываться въ немъ къ стнк, он заняли почти всю ширину его. Заслыша, что он копошатся въ корридор, вошла хозяйка.
— У насъ, милая, такой порядокъ, что за ночлегъ впередъ беремъ. Давайте по пятачку, сказала она.
Акулина ползла въ карманъ за деньгами и отдала хозяйк гривенникъ.
— Денегъ-то ужъ у насъ, Аришенька, очень немного осталось, шепнула Акулина Арин по уход хозяйки:— Вдругъ ежели мы завтра этого барина, который насъ нанималъ, не сыщемъ и безъ работы останемся, что тогда?
Арина ничего не отвчала. Она стояла на колняхъ на разостланной на полу душегр, около котомки, долженствующей замнить ей подушку, и смотря изъ темнаго корридора въ просвтъ двери женской комнаты, крестилась на иконы, висвшія въ углу. Акулина все еще въ раздумь, что он завтра могутъ и не найти ‘барина’, покрутила печально головой и тоже начала креститься и шептать молитву, глядя въ просвтъ двери.
Черезъ минуту он улеглись. Въ женской комнат брюзжала старуха на жилицъ товарокъ, въ мужской комнат кто-то спорилъ, громко ругаясь, но Акулина и Арина тотчасъ-же заснули.
Акулин снился радостный сонъ: видла какъ она кормила своего мальчика, маленькаго Спиридона, и онъ весело улыбался ей.

XX.

Мягкое что-то, но тяжелое наступило на руку Арины выше локтя. Она взвизгнула, проснулась и сла на полъ, бормоча: ‘О, Господи! Что это такое’! Хриплый мужской голосъ говорилъ:
— Вишь, гд чертей анафемскихъ улечься угораздило! Въ проходномъ корридор… Подвиньтесь къ сторонк, окаянныя, что-ли…
Вслдъ за симъ Арина почувствовала ударъ босой ноги въ бокъ. Она пришла въ себя и увидла босаго мужчину съ всклокоченной головой и въ ситцевой рубах безъ опояски. Онъ стоялъ надъ ней и теръ себ ладонью лобъ.
— Башкой черезъ васъ, проклятыхъ, о стну двинулся. Завтра, пожалуй, синякъ будетъ, пробормоталъ онъ, умряя тонъ, и прошелъ въ кухню.
Уже разсвло. Черезъ просвтъ двери изъ женской комнаты въ корридоръ падалъ сроватый утренній свтъ. Арина продолжала сидть на полу и гладила рукой то мсто, на которое ей сейчасъ наступили. Въ такомъ-же положеніи сидла и Акулина, тоже проснувшаяся, и почесывала грудь.
— Наступилъ на тебя кто-нибудь, двушка? спрашивала она Арину.
— Мужчина наступилъ. Да какъ больно-то! Съ просонокъ-то просто не знала, на что и подумать. Не пора-ли вставать, Акулинушка? Вдь ужъ день блый.
— Да конечно-же пора. А то какъ-бы на работу не опоздать. Гд она эта самая Гороховая-то улица, куда насъ вчера баринъ нанялъ? Вдь ничего не знаемъ. Можетъ статься и далеко.
Акулина и Арина поднялись и сунулись въ женскую комнату. Тамъ еще вс спали. Съ коекъ торчали голыя ноги. Въ кухн также было все тихо, но въ мужской комнат кто-то кашлялъ и съ раскатомъ громко харкалъ. Акулина и Арина сли на табуретки и начали обуваться. Босой мужчина съ всклокоченной головой прошелъ по корридору обратно и исчезъ въ мужской комнат. Тамъ послышался разговоръ, заскрипли доски чьей-то койки и кто-то громыхнулъ о полъ сапогами, очевидно надвая ихъ. Черезъ нсколько минутъ раздалась громкая звота и въ кухн. Кто-то тяжело ступалъ босыми ногами по полу. Акулина заглянула въ кухню. Хозяйка была уже вставши, вышла изъ-за ситцевой занавски, гд спала, и накидывала на себя юбку.
— Который-то теперь часъ, милая? спросила ее Акулина.
— Да ужъ пятый. Уходите что-ли?
— Надо уходить. Мы на работу порядились. Гд-бы тутъ, желанная, умыться водицей?
— Иди въ сни. Тамъ есть ушатъ и рукомойникъ.
Акулина и Арина, захвативъ полотенце, направились въ сни умываться. Было очень холодно въ сняхъ. Холодный свжій воздухъ и холодная вода освжили ихъ. Вернувшись опять въ комнаты, он уже чуть не задыхались отъ спертаго воздуха, хотя ночью его и выносили.
— Сейчасъ я вамъ паспорты ваши отдамъ, сказала имъ хозяйка и подала паспорты. — Приходите ужо вечеромъ опять ночевать. Видите, какъ у насъ смирно, приглашала она.
Акулина и Арина одлись, накинули на плечи котомки и стали уходить, распросивъ хозяйку, какъ имъ пробраться на Гороховую. Хозяйка подробно разсказывала, но изъ всего ея разсказа он поняли только, что изъ воротъ надо идти налво. Съ ними вмст вышли на улицу и двое мужчинъ, отправляющихся тоже на работу. Мужчины эти вывели ихъ изъ переулка и опять разсказали дорогу на Гороховую. Арина и Акулина вышли на Фонтанку и поплелись по набережной. На улицахъ было еще совсмъ пусто. Кой гд попадался спящій на дрожкахъ ночной извощикъ, кой гд дворникъ мелъ улицу. Мелочныя лавки и трактиры были еще заперты. Идти пришлось долго, спрашивать пришлось много, но вотъ он и на Гороховой. Он показали городовому записку съ адресомъ дома. Городовой послалъ дальше. Наконецъ домъ найденъ. Ворота были заперты и отворена была только калитка, у которой стоялъ дворникъ въ полосатой фуфайк съ заспанными глазами и почесывался. Опять показана была записка. Дворникъ прочелъ ее и сказалъ:
— Здсь. Вы къ кому такую рань?
— Да баринъ тутъ такой въ дикомъ пальт и въ рыжей шапк поломойничать насъ нанялъ. Чтобъ окна, значитъ, вымыть, двери, полы и тамъ разное.
— Не баринъ должно быть, а лакей евонный. Тутъ баринъ генералъ. Рано только идете. Теперь тамъ вс спятъ еще.
— Такъ миленькій, намъ быть-то?
— А вотъ погодите у воротъ. Черезъ полчаса я понесу туда въ кухню дрова, такъ разбужу. Садитесь вотъ тутъ на скамеечк.
У воротъ стояла неубранная еще скамейка дежурнаго дворника и Акулина съ Ариной присли. Напротивъ воротъ черезъ улицу отворилась мелочная лавочка. Отворившій двери прикащикъ въ полушубк и передник вышелъ на тротуаръ и сталъ креститься на виднющійся вдали золотой крестъ церкви. Покрестившись, онъ опять ушелъ въ лавку. На тротуар все чаще и чаще стали показываться пшеходы, по большей части рабочій народъ. Прошли плотники съ топорами за поясомъ, прошли землекопы съ лопатами на плечахъ. Наискосокъ черезъ улицу помщался черный трактиръ. Дверь трактира, находившаяся подъ красной вывской, то и дло визжала блокомъ, пропуская въ трактиръ дворниковъ въ шерстяныхъ фуфайкахъ и передникахъ, мастеровой народъ въ опоркахъ на босую ногу и въ накинутыхъ на плечи пальтишкахъ.
— Пость-бы надо передъ работой-то, да не знаю успемъ-ли?.. Вонъ лавочка, такъ хлбца купить, что-ли, сказала Арин Акулина.
— Купи, Акулинушка. Я смерть сть хочу.
— Да и я хочу. Такъ ты посиди у воротъ, а я за хлбомъ сбгаю.
Когда Акулина вернулась изъ лавочки съ хлбомъ, у воротъ стоялъ дворникъ и говорилъ Арин:
— Идите въ квартиру. Сейчасъ я носилъ дрова, такъ лакей уже всталъ, да и кухарка встала. Вамъ вдь придется плиту растопить, да воду согрть, иначе какъ-же поломойничать.
— А мы, миленькій, хотли малость хлбца пожевать, сказала Акулина.
— Тамъ и пожуете, пока вода грться будетъ.
Дворникъ провелъ Акулину и Арину на дворъ и указалъ на лстницу, по которой нужно было взобраться въ третій этажъ. Въ кухн ихъ встртилъ тотъ самый бакенбардистъ, который нанималъ ихъ съ вечера на работу. Это былъ дйствительно лакей. Въ сообществ кухарки онъ сидлъ въ кухн около самовара и пилъ чай.
— А! Госпожи капорскія француженки! привтствовалъ онъ ихъ. — Ну, чтожь, разоблакайтесь да топите плиту, а я вотъ напьюсь чаю да за мыломъ вамъ сбгаю. Вонъ дрова въ ящик лежатъ. Кладите въ топку.
Акулина и Арина сняли котомки и душегри и принялись класть въ топку дрова.
— Молоденькая-то совсмъ кренделекъ, подмигнулъ на Арину лакей, обращаясь къ кухарк.
— Ну ужъ… Рожа, какъ тарелка, прошептала кухарка, презрительно сморща носъ.
— Зато свжье. Мамзель! Вы говорите-ли по-французски-то? обратился лакей къ Арин.
Та молчала и потупила взоръ.
— Ничего. Кусокъ не вредный… продолжалъ лакей.— Эй, тетка, вы давно-ли изъ деревни-то? крикнулъ онъ Акулин.
— Четвертый день, голубчикъ, четвертый день.
— Бывалыя въ Питер-то?
— Н, милый человкъ, не бывали еще.
— Сиволапость стало-быть форменная. Ну, вы будете мыть въ комнатахъ, такъ съ господскими-то вещами поосторожне. Поломаете что, такъ сохрани васъ Богъ. У насъ каждая вещь дороже васъ въ десятеро. Марфа Ивановна! Припаси имъ ведра для поломойства, да мочалки.
— Позволь, милостивецъ, прежде покормиться малость, поклонилась Акулина.— Сейчасъ хлбца купили.
— шьте, шьте. Я еще за мыломъ побгу.
Плита уже топилась, въ вмазанный въ нее котелъ была уже влита вода Акулиной и Ариной, и он принялись сть хлбъ. Лакей смотрлъ на нихъ и говорилъ:
— Вишь, какъ уписываютъ! Чай-то пилили сегодня?
— Н, голубчикъ… Какой тутъ чай! отвчала Акулина.
— Или ужъ попоить васъ чайкомъ-то? Ну, садись. Чай еще крпкій. Дай имъ, Марфа Ивановна, по куску сахару, да налей по чашк чаю.
— Спасибо теб, голубчикъ, спасибо… заговорили Акулина и Арина, присаживаясь къ столу.
Лакей скосилъ на Арину глаза и еще разъ произнесъ:
— Ей-ей, бабецъ не вредный!

XXI.

Напившись чаю, Акулина и Арина разулись и принялись за мытье половъ и дверей. Лакей присутствовалъ тутъ-же. Онъ распоряжался, приказывалъ, отодвигалъ мебель, мшавшую поломойкамъ, и ежели подходилъ къ Арин, не могъ удержаться, чтобы не тронуть ее то ущипнетъ, то потреплетъ по спин или по плечу и при этомъ приговаривалъ: ‘свжье’, ‘корюшка’, ‘фрикадель’. Арина всякій разъ вздрагивала, роняла мочалку и говорила:
— Да полно вамъ… Оставьте… Ну, чего вы?.. Вдь я столкнуть какую нибудь вещь могу.
— А ты веди себя смирно, такъ и не столкнешь. Чего отмахиваешься-то? Я тихо, ласково…
Все это происходило на глазахъ Акулины. Акулина, боясь разгнвать его и тмъ лишиться заработка, сначала ничего не говорила, но наконецъ и она сказала:
— А ты зачмъ, милый, трогаешь двушку? И ласково не слдъ. Не замай ее. Не хорошо.
— Не замай… Не хорошо… Ахъ, деревня сивая! Да она должна радоваться, что генеральскій главный управляющій съ ней шутки шутитъ.
Часу въ десятомъ лакей, впрочемъ, исчезъ. Его позвалъ проснувшійся баринъ. Подавъ барину умыться, одться, напоивъ его чаемъ и проводивъ на службу, лакей снова явился. По уход барина, онъ сдлался смле, сталъ разговаривать громче, закурилъ папироску и слъ въ кресло, смотря какъ поломойки мыли двери.
— Двушка? — спросилъ онъ Арину.
— Двушка.
— А ты? — отнесся онъ къ Акулин.
— Замужняя, милый.
— Ну, а я холостой, и баринъ нашъ холостой. У насъ два барина: одинъ въ генеральскомъ чин, а другой гимназистъ, а я у нихъ старшій управляющій. Да вотъ что я еще хотлъ сказать: ужо баринъ вернется къ обду со службы, да ежели онъ васъ спроситъ, почемъ вы поряжены, такъ говорите ему, что по три четвертака, ну, а я вамъ за это по пятачку прибавлю. По сорокъ пять копекъ получите. Слышали вы?
— Слышали, голубчикъ,— отвчала Акулина.
— Ну, такъ вотъ… Подрядъ… Нельзя… Надо чтобы и управляющему отъ подряда что нибудь очистилось. У меня все такъ… ‘По три, молъ, четвертака, ваше превосходительство’… Похлебать мы вамъ въ двнадцать часовъ тоже дадимъ. У насъ варева много. Это по нашему завтракъ, а по вашему, простонародному, обдъ.
— Спасибо теб, милый… — сказала Акулина радостно взглянувъ на Арину.
— Ну, то-то. Вотъ какъ я добръ! Намъ господскаго не жаль. шьте. И чай посл завтрака будемъ пить, такъ остатки вамъ… Пейте, зудите до отвалу… Все равно остатки выливать придется.
— Благодаримъ покорно.
— Ну, вотъ… А ты давеча говоришь мн про свою товарку: ‘не замай’. Во-первыхъ, это и слово мужицкое, а во-вторыхъ, что за бда, ежели холостой человкъ пошутить хочетъ, У насъ и господа холостые, и я холостой. Кухарка замужняя, потому она кучерова жена. Вотъ давеча кучеръ-то приходилъ, такъ это мужъ ейный.
Лакей помолчалъ, сообразилъ и прибавилъ:
— Да что-жъ вы об за однимъ-то дломъ возитесь! Постой-ка я васъ на разныя дла разставлю. Вдь намъ нужно еще вс окна перемыть. Ты, курносенькая… какъ тебя звать-то?
— Арина.
— Ну, такъ вотъ ты, Арина, оставайся здсь и мой двери, а ты… Тебя какъ звать?
— Акулина.
— А ты, Акулина Савишна, вчерашняя давишна, отправляйся вонъ въ ту комнату, въ заднюю, спальня это, по нашему, и начинай тамъ окна мыть. Я теб табуретку дамъ. Знаешь, какъ. окна мыть? Табуретку-то на подоконникъ поставишь, встань на нее и мой. Только осторожне…. смотри, не скувырнись за окно… а то изъ-за тебя потомъ въ отвт будешь. Ну, бери ведро и мочалки. Авось, такъ у насъ дло успшне пойдетъ.
Лакей увелъ Акулину и минутъ черезъ десять опять вернулся къ Арин. на лиц его сіяла сладенькая улыбка. Онъ подошелъ къ Арин и сказалъ:
— Акулину свою, что-ли, церемонилась, что давеча такая недотрога была, что чуть что сейчасъ: не тронь, да не тронь?
Арина молчала и продолжала усердно натирать двери мочалкой.
— Сродственница она теб, что-ли? продолжалъ лакей…
— Просто такъ, землячка… Ну, да мы по деревенски въ сватовств… тихо пробормотала Арина. — Въ сватовств-то мы родня.
— Знаю я, что значитъ въ сватовств. Мы хоть и городскіе, а понимаемъ.
Арина старалась не смотрть на лакея и стояла къ нему спиной. Онъ помолчалъ и зашелъ къ ней спереди, чтобы видть ее въ лицо.
— Вотъ мы теперь одни, такъ намъ свободне разговаривать, сказалъ онъ.— Глазенки-то у тебя хорошіе… вотъ и носъ курносъ, а я такой люблю. Что толку въ длинныхъ-то носахъ!
На такую похвалу Арина невольно улыбнулась, но тотчасъ-же отвернула отъ лакея голову. Тотъ продолжалъ:
— Чего-жъ ты отвертываешься-то? А ты гляди на меня. Я человкъ хоть и образованный, а деревенскихъ до смерти люблю. Наши городскія трепанныя перетрепанныя, а деревенская двушка свжье. Одно только, что вотъ он настоящей учтивости не понимаютъ и брыкаются. А ты не брыкайся. Коли пришла въ Питеръ, то учись по городскому.
— Зачмъ-же мы этому будемъ учиться? Намъ не слдъ. Мы въ Питеръ пришли на заработки, проживемъ здсь до осени, а по осени обратно въ деревню уйдемъ, тихо пробормотала Арина.
— Заговорила таки! радостно подмигнулъ лакей. — а я ужъ думалъ, что ты языка лишена и только и умешь, что — ‘ахъ оставьте’, да ‘не замай’.
— Мы деревенскими были, деревенскими и останемся… продолжала Арина.
— Да ужъ слышали, слышали… Женская нравность намъ извстна, перебилъ ее лакей.— А ты все-таки не брыкайся, коли къ теб хотятъ съ комплиментомъ…
— Не троньте меня — я и не буду брыкаться.
— Да ужъ слышали, слышали… А ежели не въ моготу? Вдь человкъ въ себ не воленъ, коли: ежели онъ влюбившись. А ты вотъ какъ давеча вошла, такъ сейчасъ меня и поразила.
— Да полно вамъ… махнула ему рукой Арина съ сдержанной улыбкой.
— Чего — полно! Я нарочно и землячку-то твою отсюда увелъ, чтобы намъ можно было свободно разговаривать.
— Разговаривать разговаривайте, а только рукамъ воли не давайте.
— Да вдь я деликатно, я не по мужицки…
— Вовсе этого не надобно.
— Чудная! покрутилъ головой лакей, слъ на диванъ и сталъ манить Арину къ себ пальцемъ.
— Чего вы пальцемъ-то кривляете? спросила. она.
— Ага! Расшевелилась! Настоящій разговоръ пошелъ! радостно проговорилъ лакей и тихо прибавилъ:— Бросай мочалку, или сюда и садись со мной на диванъ рядышкомъ. Теб отдохнуть надо.
— Нтъ, не надо. Да и не слдъ мн на барскія мста садиться, спокойно отвчала Арина.
— Садись, садись. Или до тхъ поръ будешь манежиться, покуда тебя подъ ручку не поведутъ. Ну, ладно. Пусть будетъ по твоему.
Лакей поднялся съ дивана и направился къ. Арин. Та бросила мыть дверь, прислонилась къ стн и, держа передъ собой мочалку, испуганно говорила:
— Не надо! не надо! Все равно я не сяду! Не троньте меня!
Въ дверяхъ стояла Акулина и говорила:
— Милый! Да дай намъ вмст работать. Вмст-то все-таки хоть словечкомъ другъ съ дружкой перекинешься. Ты не бойся, мы лниться не станемъ. Вдвоемъ мы теб взамсто лошадей — вотъ какъ усердно.
Появленіе Акулины было до того неожиданно, что лакей плюнулъ, махнулъ рукой и ушелъ въ кухню.

XXII.

Посл полудня, когда лакей, кучеръ и кухарка отзавтракали, лакей настоялъ, чтобы кухарка дала Акулин и Арин остатки щей и когда т принялись хлебать, онъ слъ противъ нихъ и смотрлъ, какъ он дятъ. Ложки имъ подали мельхіоровыя. Акулина взглянула на ложки и невольно улыбнулась.
— Ложки-то какія у нихъ! Серебряныя, господскія, толкнула она слегка въ бокъ Арину.— Такими ложками никогда и хлебать-то, двушка, не трафилось. ла-ли ты такими ложками?
— Гд-же сть-то, Акулинушка! Сама знаешь… отвчала та.
— Хлебайте, хлебайте на здоровье, сказалъ лакей, замтивъ, что женщины улыбаются.— Щи у насъ вкусные, настоящіе. У насъ прислуг варится также какъ и господамъ, на господскій манеръ. У насъ нтъ этого, чтобы для прислуги кой-какъ…
— Спасибо, милый, спасибо… бормотала Акулина.
— Отхлебаете щи — и втораго блюда дадимъ, продолжалъ лакей. — шьте сколько влзетъ. Вотъ вы на сегодня и съ харчами. Нанималъ безъ харчей, а предоставилъ и харчи. Это для васъ прямо три гривенника экономіи для двоихъ. Марфа! Давай имъ и макаронъ посл щей. Пускай подятъ,— обратился онъ къ кухарк.
— Съ чего это ты такъ раздобрился? спросила кухарка, улыбаясь и подавая остатки макаронъ.
— Да что ужъ тутъ! Пусть подятъ. Народъ пришлый.
Акулина и Арина никогда не дали макаронъ, а потому при вид макаронъ переглянулись. Арина шепнула что-то Акулин и та спросила лакея:
— Да можетъ быть, милый человкъ, это скоромь? А вдь теперь великій постъ.
— Постное, постное. На подсолнушномъ масл. Щами потчивали грибными, такъ неужто ужъ на второе-то скоромное подадимъ? Мы тоже христіане.
Акулина и Арина попробовали сть ложками, но длинныя макароны были скользки и не поддвались на ложку. Лакей увидалъ это и расхохотался.
— Ахъ, деревня! воскликнулъ онъ.— Да кто-же макароны ложками стъ?! Вы вилками тыкайте, вилками.
Арина поддла вилкой длинную макарону и никакъ не могла ее упрятать въ ротъ.
— Втягивай, втягивай макарону-то въ себя. А то обмотай ее на вилку да и запихни въ ротъ — вотъ какъ это длается, училъ лакей.
Наконецъ съ макаронами кой-какъ женщины справились.
— Не видали мы, милостивецъ, такой ды-то никогда. Ужъ больно да-то у васъ мудреная. Поди-жъ ты, что твои черви или зми, сказала Акулина.— Ну-съ, за хлбъ за соль. Очень теб благодарны. Благодаримъ покорно.
Поблагодарила и Арина.
— Не за что, отвчалъ лакей и прибавилъ:— Ну, теперь можете и отдохнуть часикъ. Работой я васъ неволить не хочу.
— Да, милый… Прилечь-бы гд… Очень ужъ мы сегодня рано вставши, проговорила Акулина.
— И прилечь дадимъ. Ступай въ прихожую и ложись на деревянный диванъ, а Аришу твою я куда-нибудь въ другое мсто положу. Пойдемте… повелъ лакей женщинъ.
— Да намъ, голубчикъ, хоть на полу, да только-бы вмст. Мы вмст и ляжемъ.
— Зачмъ-же на полу, коли есть мебель? Ложись вотъ тутъ, а Арину я въ людскую. Пусть тамъ ложится на мой диванъ. Я спать не буду. Я сейчасъ газеты въ кабинет читать стану.
— Нтъ, голубчикъ, мы ужъ вмст… стояла на своемъ Акулина.— Не отпущу я отъ себя двушку. Мн съ ней кой о чемъ поговорить надо.
— Посл поговоришь, за работой поговоришь. Пойдемъ, Арина.
— Нтъ, господинъ, не пойду я…— сказала Арина.
— Экая вдь какая упрямая! Вамъ хотятъ сдлать, чтобы было лучше, удобне. а вы не согласны.
— Очень намъ хорошо, милостивецъ, будетъ и здсь на полу,— говорила Акулина.
Лакей разсердился и плюнулъ.
— Ну, чортъ съ вами! Ложитесь гд хотите. Деревня, такъ деревня и есть. Упрямыя лошади!
Арина и Акулина улеглись на полу. Лакей оставилъ ихъ и ушелъ куда-то. Оставшись съ Ариной глазъ на глазъ, Акулина спросила ее:
— Пристаетъ?
— Пристаетъ. Даве то щипается, то за платокъ дергаетъ.
— Фу, ты пропасть! И что это здсь въ Питер за мужчины такіе! Совсмъ нахальники. Вдь вотъ поди-жъ ты, кажись, и человкъ добрый…
— Да онъ, Акулинушка, и добръ-то изъ-за этого самаго. Я, Акулинушка, боюсь его.
— Ну, чего-жъ тутъ бояться! Я всегда при теб. День сегодня проработаемъ и уйдемъ.
Лакей не на шутку началъ пріударять за Ариной. Онъ то и дло искалъ случая остаться съ Ариной наедин и когда посл обденнаго отдыха, женщины опять принялись за работу, онъ долго ходилъ около нихъ, что-то соображалъ и наконецъ сказалъ:
— Не чисто вы моете. У насъ баринъ такъ не любитъ и мн отъ него наврно будетъ гонка. Надо будетъ попробовать мыть съ содой. Ты вотъ что, Акулинушка… Ты сходи въ лавочку, вотъ тутъ напротивъ лавочка, и возьми тамъ соды на гривенникъ. Снадобье такое есть. Сода. Съ содой мыть, куда чище будетъ. Вотъ теб гривенникъ.
Акулина сразу сообразила, что онъ хочетъ удалить ее, чтобы остаться съ Ариной, и сказала:
— Да ты-бы, милостивецъ, Аришу послалъ. Она двушка молодая, ноги у ней быстрыя — живо сбгаетъ.
— Зачмъ-же Арину, коли я тебя посылаю! воскликнулъ лакей.— Что за нравъ такой капризный! Можешь наконецъ ты уважить моей фантазіи. Къ вамъ и такъ, и сякъ, и харчи вамъ даютъ, и чаемъ васъ сбираются поить посл обда, а вы все въ контру. Что за неблагодарный народъ такой!
Акулина взяла гривенникъ и отправилась въ лавочку за содой.
— Соды, соды возьми. Смотри, не перепутай. Слышишь: соды! кричалъ лакей.
Когда Акулина вернулась изъ лавочки съ содой, Арина была вся въ слезахъ.
— Опять приставалъ?
— Приставалъ. Такъ и лзетъ цловаться. Я ужъ бгала въ кухню кухарк жаловаться, такъ та стыдить его начала. И что я за несчастная такая, что ко мн вс пристаютъ! плакалась на свою судьбу Арина.
Лакей долго не показывался. Акулина пошла его искать и нашла его въ маленькой лакейской каморк. Онъ лежалъ на диван, курилъ папиросу и читалъ газету.
— Принесла я, голубчикъ, соду-то. Ты приди и покажи, что намъ съ ней длать, сказала она.
— Ну, теперь мн некогда. Видишь, я занятъ, отвчалъ лакей.— Я ужъ показывалъ, разсказывалъ, но что-жъ, коли вы такія безпонятливыя дуры. Показывалъ и теб, и Арин. А та ужъ дура вдоль и поперекъ. Ее натолкнешь на что-нибудь, тронешь за руку, за плечо, а она отмахивается и бжитъ. Думаетъ, что не вдь что такое! Придумала, что я къ ней цловаться лзъ. Не видалъ я такой сивой дряни!
— Ты только скажи, что намъ съ снадобьемъ-то твоимъ длать, съ содой-то?
— Повалите ее въ ведра, да и мойте съ ней.
Часовъ около четырехъ дня въ кухн прислуга пила чай, но лакей уже не приглашалъ Акулину и Арину къ чаю. Въ начал шестаго часа полы, двери и окна были вымыты, и Акулина пришла объ этомъ сказать лакею.
Лакей сурово, недружелюбно посмотрлъ на нее и произнесъ:
— И дня даже не работали, а подай вамъ за день расчетъ.
— Да вдь ужъ это не отъ насъ. Укажи, голубчикъ, на работу и мы теб до вечера проработаемъ, сказала Акулина.
— Не надо намъ, ничего не надо. Вотъ вамъ восемьдесятъ копекъ и проваливайте ко всмъ чертямъ.
— За что-же такъ, милый?
— Неучи, сивое невжество! Вотъ деньги.
Лакей вынулъ четыре двугривенныхъ и бросилъ ихъ передъ Акулиной на столъ. Та поблагодарила.
Когда онъ пошелъ посмотрть, всели вымыто, что нужно было вымыть, женщины стояли ужъ обувшіяся и въ котомкахъ. Онъ посмотрлъ на котомки и произнесъ:
— Вс-ли вещи-то господскія цлы у насъ? Не сперли-ли чего?
— И что ты, голубчикъ! Храни Богъ! испуганно воскликнула Акулина.— Да хоть обыщи насъ.
— Не требуется. Коли чего не хватитъ, то съумемъ и черезъ полицію васъ найти. Все цло, окинулъ онъ глазами комнату.— Ступайте.
Акулина и Арина попрощались съ нимъ и съ кухаркой, поблагодарили за хлбъ-соль и ушли.

XXIII.

Выйдя посл работы за ворота на улицу, Акулина и Арина невольно задали другъ другу вопросъ: куда теперь идти? Былъ всего еще шестой часъ и весеннее солнце ярко сіяло.
— Бда, коли не знаешь, гд приткнуться, гд переночевать, сказала Акулина.
— Бда-то бда, а только, Акулинушка, ужъ я куда рада, что мы изъ этого дома ушли, гд полы и двери мыли, отвчала Арина.— Очень ужъ меня обидлъ этотъ самый… управляющій онъ, что-ли…
— Ну, что, двушка, терпи… Въ людяхъ жить, такъ терпть надо. Вдь не поддалась. А я вотъ что думаю: вдь теперь еще не поздно… Эво, какъ солнце-то стоитъ… Такъ не пойти-ли намъ опять на Никольскій рынокъ? Можетъ статься опять, кто нибудь съ вечера на работу найметъ?
Арина согласилась и он отправились. Поспрашивая, какъ имъ пройти, он черезъ нсколько времени пришли къ Никольскому рынку.
Подъ навсомъ у рабочихъ на этотъ разъ было многолюднее, чмъ вчера. Пришлыхъ деревенскихъ женщинъ съ котомками было до пятнадцати, переминался съ ноги на ногу вчерашній носильщикъ, покуривая махорку въ свернутой изъ газетной бумаги папирос, была вчерашняя женщина съ синякомъ подъ глазомъ, но Фіоны не было. Большинство деревенскихъ женщинъ очевидно были землячки, изъ одного мста. Женщинъ семь или восемь сидли группой и ужинали, для огромный каравай хлба. Около нихъ стояла объемистая деревянная чашка съ варенымъ картофелемъ, купленнымъ у торговки, и он вс хозяйничали, выбирая изъ этой чашки картофель. Съ женщиной, съ синякомъ подъ глазомъ Акулина и Арина встртились уже какъ съ знакомой.
— Не нанялась еще, милая? спросила ее Акулина.
— Гд наняться! Сегодня почитай что и найма-то не было. Плотниковъ брали, мостовщиковъ брали, а женщины съ утра безъ почину сидятъ. Вонъ ихъ сколько.
— Откуда, милыя? Изъ какого мста? отнеслась Акулина къ ужинающимъ женщинамъ.
— Демянскія, изъ подъ Демянска, Новгородской губерніи.
— Ну, и мы новгородскія, только Боровичскаго узда. На огороды пріхали?
— Пріхали на огороды, ходили по огородамъ да не берутъ, везд говорятъ, что посл Пасхи наймы будутъ.
— Вотъ и намъ тоже самое говорятъ. Никуда еще не нанимались?
— Да куда-же наниматься-то? Два дня ходили по огородамъ и все попусту. Вотъ завтра, коли ежели здсь не наймутъ, хотимъ толкнуться къ тряпичнику одному на Петербургскую сторону тряпки и кость перебирать. Тамъ, говорятъ, всегда есть работа. Только ужъ очень дешево платитъ. Всего по двугривенному въ день и харчи свои, пропитывайся, какъ хочешь,— отвчала скуластая съ краснымъ обвтреннымъ лицомъ баба.
— Есть, есть, подхватила широколицая женщина.— Лтось я у него работала, но работать-то только у него очень непріятно, умницы. Вонь, смрадъ отъ тряпокъ и отъ костей. Иныя вдь кости-то отъ падали.
— Да гд-жъ ужъ тутъ духи-то разбирать, коли жрать нечего! возразила скуластая женщина,— При безработиц и это работа. Только-бы живу быть. На двутривенный все-таки кой-какъ прокормиться можно. Вотъ завтра пойдемъ его отыскивать, этого самаго тряпичника.
— Да нечего и отыскивать, коли я знаю, гд его дворъ, сказала широколицая женщина.
— Ну, вотъ и веди насъ завтра. Здсь ужъ видно, что никакого найма не будетъ.
— Все-таки, землячки, завтра утречкомъ нужно здсь посидть. Авось, что нибудь и получше наклюнется.
— Ну, утромъ-то посидимъ, а посл обда и пойдемъ. Можетъ статься, при двугривенномъ-то онъ и уголъ дастъ, чтобы ночевать, а то вдь бродя безъ дла-то каждый день и за ночлегъ плати.
— Дастъ, дастъ. У него въ сара ночуй сколько хочешь. Этого онъ не запрещаетъ. Сараи большущіе-пребольшущіе.
— Ну, вотъ видишь. Стало быть завтра посл полудня и веди насъ всхъ къ нему.
— Только въ сараяхъ-то запахъ. Охъ какой запахъ! сморщилась широколицая женщина.
— Дался ей этотъ запахъ! Люди послднія свои копйки безъ дла продаютъ, а она: запахъ! заговорили со всхъ сторонъ женщины.
— Вы, милыя, ужъ и насъ завтра съ собой возьмите, коли мы никакой работы себ не найдемъ,— сказала Акулина.— Вотъ я съ двушкой… Насъ двое…. на работу мы не привередливы, а тамъ все-таки двугривенный.
— Ну, вотъ… Не вдь откуда пришли, да и брать васъ! — послышались протесты.— Намъ самимъ работа нужна. Ищите себ сами работы. А то еще водить васъ, да хлбъ у себя отбивать.
— Не отобьютъ, не отобьютъ, милыя. Тамъ всегда много работы,— отвчала женщина съ широкимъ лицомъ.— Туда приходи хоть пятьдесятъ человкъ, и всегда про всхъ работы хватитъ, а только не особенно-то льстятся на эту работу, потому иныхъ прямо съ души воротитъ. Вы вдь не знаете, какой запахъ. Очень многія не выдерживаютъ.
— Ну, а мы выдержимъ, стояла на своемъ скуластая баба.— А то чужихъ набирать въ компанію, такъ еще жеребьевка понадобится, кому оставаться на работ,
— Да не придется жребія кидать. Говорю теб, что цлыя горы костей, тряпокъ и всякаго мусору навалено и тряпичникъ радъ, коли много народу приходитъ. Пойдемте, боровичскія, ничего. Про всхъ работы хватитъ.
— Да мы, умницы, вотъ какъ сдлаемъ, сказала Акулина.— Какъ придемъ, да ежели жеребьевка, то мы и отстанемъ. Кидайте вы тогда только промежь себя жребій, а намъ ужъ не надо. Мы назадъ пойдемъ.
Демянскія женщины не возражали.
Акулина и Арина подсли къ своей вчерашней знакомк, женщин съ синякомъ подъ глазомъ. Акулина освдомилась, не знаетъ-ли эта женщина что-нибудь о Фіон.
— Это такая въ платк-то закутанная? на манеръ кувалды? — спросила женщина съ синякомъ подъ глазомъ.
— Ну, вотъ, вотъ. Еще она все на ноги жаловалась, съ больными ногами. Мы вчера съ ней вмст ночевали, такъ интересно-бы знать.
— Ну, знаю теперь, про кого ты спрашиваешь, а то вдь много тутотка перебываетъ. Была она сегодня утречкомъ, да расхворалась. Ходила потомъ въ больницу, чтобы лечь, да не взяли ее: ‘не такая, говорятъ, у тебя болзнь, чтобы въ больниц лежать. Твоя болзнь долгая и скоро отъ нея въ больниц не поправишься’. Посидла она тутъ часовъ до четырехъ, поныла да и пошла домой лежать.
— Эка, бдная! — покачала головой Акулина.— При болзни-то рабочему человку просто бда! Право, бдная.
— Вс мы бдныя. Всмъ намъ бда. Жалть всхъ, такъ и про себя жалости не хватитъ,— злобно отвчала женщина съ синякомъ подъ глазомъ.— Я вотъ четвертый день сюда хожу и хоть-бы грошъ заработала. Да недли три уже такое несчастье. День проработаю, а четыре дня безъ дла. Платокъ прола, подушку прола. Теперь и закладывать нечего, только вотъ всего и добра-то, что на мн. Сначала уголъ нанимала, а потомъ ужъ хозяйка и изъ угла согнала. Теперь по ночлежнымъ домамъ ночую.
— Да просись вонъ у демянскихъ-то бабъ, чтобы съ собой он тебя завтра къ тряпичнику взяли,— сказала Акулина.
— А съ какой стати мн проситься, коли я въ лучшемъ вид знаю, гд этотъ тряпичный дворъ! Я даже сама ихъ поведу на дворъ. Пойдемте и вы, тамъ работы про всхъ хватитъ. Дешево ужъ, только платятъ, охъ, какъ дешево! Вотъ оттого-то я и не шла туда.
Спускались сумерки. Темнло. Ожидавшія найма женщины стали собираться на ночлегъ. Со всхъ сторонъ слышались разговоры, кто куда пойдетъ.
— Мы вчера на Лиговк, на постояломъ ночевали, говорили демянскія женщины:— да больно ужъ далеко туда идти. Сегодня утромъ оттуда шли, шли сюда — и конца нтъ.
— Такъ самое лучшее въ ночлежный домъ, у кого пятачекъ есть. За эти деньги даже покормятъ и чаемъ попоятъ, предложила женщина съ синякомъ подъ глазомъ.— Вотъ и отправимся. Иногда тамъ мстовъ не бываетъ, но ежели пораньше придти, то про всхъ мста хватитъ.
— А далече, милая, отсюда этотъ ночлежный домъ? — спрашивали демянскія женщины,
— Да ужъ куда ближе, чмъ на Лиговку-то переть.
— Ну, такъ пойдемте, бабоньки?…
— Да, конечно, пойдемте. Она знаетъ, она бывалая.
— Еще-бы! Вс ночлежные дома произошла, похвасталась женщина съ синякомъ подъ глазомъ.— Въ одномъ дом для всхъ ночлега не найдемъ, такъ въ другой сведу. Не везд только кормятъ, чаемъ-то поятъ на ночлег, а ужъ переночевать гд — найдемъ. Коли ежели безъ ды да безъ чаю, то и за три копйки ночлегъ вамъ сыщу.
Вс тронулись въ путь подъ предводительствомъ женщины съ синякомъ подъ глазомъ. По улиц шла цлая толпа женщинъ съ котомками и мшками за плечами. Къ этой толп примыкали и Акулина съ Ариной.

XXIV.

Женщина съ синякомъ подъ глазомъ была предводительшей толпы бабъ по дорог въ ночлежный домъ. Она шла впереди всхъ, поминутно оглядывалась и торопила товарокъ. Сначала он шли по тротуару, но первый-же городовой согналъ ихъ на мостовую, сказавъ, что по тротуару съ ношей ходить не велно. Пришлось идти по мостовой. Деревенскія женщины, непривычныя къ булыжному камню, торопясь, то и дло спотыкались и поправляли съзжавшіе съ плечъ мшки и котомки. Проходя мимо церквей и часовенъ, он останавливались и крестились. Женщина съ синякомъ подъ глазомъ и здсь торопила. ихъ.
— Скорй, скорй, а то опоздаете! Поторапливаться надо. Въ ночлежный домъ, гд за пятакъ и чаемъ поятъ, очень многіе льстятся, а потому мста надо захватывать пораньше, говорила она, крестясь на ходу.
Извощики, видя толпу женщинъ, подшучивали надъ ними и кричали:
— Эй, бабье войско! Пушку потеряли!
Женщины смялись и шли дале. Когда он пришли, ночлежный домъ еще былъ запертъ для ночлежниковъ, но у входа на лстницу уже стояла толпа человкъ въ пятнадцать, большей частью мужчинъ. Женщинъ всего было только дв или три.
— Въ самый разъ попали… Еще не пускаютъ въ нутро-то. Здсь съ восьми часовъ пускаютъ. Теперь попадемъ. Вс будемъ въ одномъ мст ночевать, сказала женщина съ синякомъ подъ глазомъ.— Становитесь только ближе ко входу и не пускайте никого изъ чужихъ впередъ.
Женщины навалились на двери. Дв-три изъ нихъ сняли съ себя котомки, положили ихъ на землю и приготовились было садиться на нихъ, но женщина съ синякомъ подъ глазомъ запретила это длать.
— Нтъ, такъ нельзя. Надо плечо въ плечо сомкнуться, а то живо кто-нибудь забжитъ впередъ и тогда нкоторыя изъ нашихъ могутъ не попасть сюда на ночлегъ! кричала она.— Здсь впускаютъ по счету, здсь женскихъ мстовъ не много.
Около ночлежнаго дома бродилъ разносчикъ съ корзинкой и продавалъ желающимъ хлбъ и куски варенаго соленаго судака. Двое мужчинъ изъ числа ожидающихъ закусывали, отщипывая крохотными кусочками купленную рыбу и отправляя ее въ ротъ, остальные курили, накуриваясь на всю ночь, такъ какъ въ ночлежномъ дом курить открыто не дозволяется. Въ большинств случаевъ одна папироска ходила по тремъ-четыремъ ртамъ. И какихъ, какихъ только одеждъ не было у этихъ чающихъ ночлега мужчинъ! Тутъ были и рваныя сермяги, и пестрядинные штаны, заправленные въ худые стоптанные сапожонки, были опорки, одтые на босую ногу, были дырявые валенки и даже туфли, сплетенные изъ суконныхъ покромокъ и подшитые кожей отъ чайныхъ цибиковъ. У нкоторыхъ сквозь прорхи ветхой одежды сквозило голое тло. Въ особенности это выдлялось у двухъ ночлежниковъ, одтыхъ въ городскіе костюмы. Одинъ былъ въ легкомъ, когда-то гороховомъ, пальто, опоясанномъ мочальной веревкой, такъ какъ оно не имло ни одной пуговицы. Около горла, по воротнику, оно было стянуто какой-то грязной тряпицей, но все-таки настолько плохо стянуто, что сквозила голая мохнатая грудь. Владлецъ этого пальто имлъ на голов дтскую жокейскую, когда-то свтло-синюю фуражку, которая еле-еле держалась у него на макушк. Другой былъ въ мятомъ плюшевомъ цилиндр на голов и въ женской ситцевой ватной кацавейк, подпоясанной ремнемъ, изъ короткихъ рукавовъ которой выглядывали красныя жилистыя руки.
Мужчины все прибывали и прибывали. Пришелъ какой-то пьяный усатый человкъ въ рваной кожаной куртк и въ валенкахъ и хриплымъ голосамъ сталъ балагурить.
— Три двугривенныхъ, братцы, удалось сегодня съ гробовщика содрать. Человкомъ съ фонаремъ впереди ходилъ… Сорокъ копекъ отъ гробовщика да двадцать копекъ съ сродственниковъ покойника очистилось, а вотъ теперь всего только пятакъ на ночлегъ остался да три папироски. Яко благъ, яко нагъ, яко нтъ ничего. Все спустилъ за упокой господина покойничка! говорилъ онъ.
— Куда ты пьяный-то лзешь! Вдь не впустятъ.
Здсь строго, замчали ему другіе мужчины.
— Да будто я пьянъ? О!
— Конечно-же пьянъ. А то нтъ, что-ли?
— Ну, коли по вашему пьянъ, то притворюсь трезвымъ — вотъ и не замтятъ.
— Какъ-же не замтятъ-то, коли ты шатаешься.
— Я шатаюсь? А хочешь, я сейчасъ по одной половиц пройду?
— Иди, иди прочь съ Богомъ.
— Какъ: иди? А гд-же мн ночевать?
— Да въ участк. Самое для тебя лучшее мсто будетъ.
— Ну, веди меня въ участокъ, коли такъ. Предоставь. Пусть возьмутъ.
— Очень мн нужно съ пьянымъ возиться. День-то деньской по городу слонялся я, слонялся, такъ только-бы на нары приткнуться.
— Ну, то-то! прищелкнулъ языкомъ пьяный.— Не возьмутъ меня, а то я въ лучшемъ-бы вид на даровую квартиру пошелъ. Въ участокъ берутъ только тхъ, кто на ногахъ не стоитъ, на тротуар валяется. А я… Хочешь, я сейчасъ предъ тобой трепака спляшу?..
— Тьфу пропасть! Вотъ навязался! Да отойди ты отъ меня, Христа ради! А то и меня могутъ за твою пьяную компанію счесть и не пустятъ. Ну, уйди. Честью тебя просятъ. Вдь сейчасъ дверь отворятъ, а ты тутъ около меня мотаешься.
— О?! А нешто пропить этотъ послдній пятакъ?..
Въ это время щелкнулъ замокъ и отворилась дверь на лстницу.
— Протискивайтесь, бабы! Протискивайтесь скорй впередъ! командовала женщина съ синякомъ подъ глазомъ, стоявшая около самыхъ дверей и влетвшая на лстницу первая.
Деревенскія бабы и двки толпой хлынули за ней. Въ толп проскользнули на лстницу и Акулина съ Ариной.

XXV.

Ночлежный домъ, въ который попали Акулина и Арина съ товарками, былъ одинъ изъ тхъ, которыми завдывало общество ночлежныхъ домовъ. Дома эти устроены съ благотворительной цлью и хотя общество беретъ за ночлегъ пять копекъ съ человка, но каждый ночлежникъ обходится обществу гораздо дороже. За пять копекъ общество, кром ночлега, выдаетъ ночлежнику передъ сномъ небольшую чашку щей съ кускомъ хлба или каши, а утромъ, передъ выходомъ съ ночлега, кружку чаю съ кускомъ сахару.
— Не напирай, не напирай! Столъ опрокинете! Куда вс сразу лзете! Бабы! Осади назадъ! Осади, говорятъ вамъ, назадъ! Которая будетъ напирать — вонъ вышвырну! раздался съ площадки, у которой кончалась лстница, мужской голосъ.
На площадк стоялъ столъ въ вид стойки, онъ загораживалъ входъ въ ночлежныя комнаты и около стола сидлъ смотритель дома, онъ-же и кассиръ, человкъ торговаго типа въ потертомъ пальто-пиджак и шапк. Человкъ этотъ пропускалъ мимо себя ночлежниковъ, принималъ пятаки и выдавалъ билеты, вырывая ихъ изъ книжки.
Женщины, оповщенныя предводительшей — женщиной съ синякомъ подъ глазомъ, что въ ночлежный домъ можно и не попасть, ежели мстовъ не будетъ, въ особенности напирали на столъ, стараясь протискаться къ нему. Стоялъ говоръ визгливыхъ женскихъ голосовъ. Кто-то кричалъ въ толп:
— Бабоньки! Что-же это такое! Я башмакъ съ ноги потеряла! Дайте-же нагнуться. Вдь пропадетъ башмакъ. Какъ-же мн объ одномъ башмак!..
— Вамъ-же сказано, чтобы вы не тискались, бабье племя! Что это такое! Я, ей-ей, перестану билеты выдавать! возглашалъ смотритель.
Арина получила уже билетъ, проскользнула мимо стола и кликала Акулину:
— Акулинушка! Гд ты! Иди скорй! А то разрознимся.
— Я здсь, здсь, милая. Погоди немножко… Сейчасъ… Видишь, пускаютъ по очереди, отвчала Акулина, стоя въ толп сзади женщины съ синякомъ подъ глазомъ.
Женщина съ синякомъ подъ глазомъ рылась въ карман, шаря денегъ. У ней оказалось въ наличности только три копйки, но смотритель за три копйки билета не выдавалъ.
— Какъ-же ты лзешь, мать, не сосчитавъ деньги? Вдь знаешь, что сюда за три копйки не пускаютъ, а надо пять, говорилъ смотритель.— Ну, ступай назадъ. Нечего теб тутъ толкаться…
— Да у меня, голубчикъ, было пять копекъ, три и дв копйки, да карманъ-то дырявый… Сама считала, что пять. Ахъ, ты Господи! Да неужто-же я дв-то копйки потеряла?
— А потеряла такъ и уходи. Зачмъ-же ты другихъ задерживаешь!
— Постой, я въ юбк пошарю. Тамъ тоже карманъ.
— Отстраняйся, отстраняйся! Пропускай другихъ. Некогда тутъ шарить да вчерашняго дня искать.
Мсто женщины съ синякомъ подъ глазомъ заступила Акулина и ей тотчасъ-же былъ выданъ билетъ.
— Бабоньки! Дайте дв копйки! Ей-ей, я куда-нибудь эти дв копйки засунула, обратилась женщина съ синякомъ подъ глазомъ къ товаркамъ, но т молчали и отвертывались.— Акулинушка! Мать родная, снабди двумя копйками, Христа ради! Я теб какую-нибудь вещь въ залогъ дамъ. Сама-же я васъ сюда привела и вдругъ сама-же должна вонъ идти. Я вдь отдамъ. Право слово, отдамъ.
Акулина вопросительно взглянула на Арину. Та отвчала:
— Да дай, Акулинушка. Жалко ее, бдную.
Акулина вынула дв копйки и положила на столъ. Женщина съ синякомъ подъ глазомъ была пропущена мимо стола и, держа въ рук билетъ, говорила:
— Спасибо, голубушка, спасибо. Я вотъ завтра какую-нибудь вещь продамъ, такъ сейчасъ-же отдамъ теб дв копйки. И какъ только я эти дв копйки потерять могла — и ума не приложу! Вдь и въ юбочномъ карман нтъ.
— Да, потеряла! Чего ты врешь-то! Ты и третьяго дня такъ-же дв копйки теряла, какъ и сегодня. Вдь третьяго-то дня я ночлежничала съ тобой у Измайловскаго моста, такъ помню, говорилъ въ толп женскій голосъ.— Просто на чужія дв копйки хочешь ночлежничать. Маклачка извстная!
Женщина съ синякомъ подъ глазомъ не возражала и юркнула вмст съ Акулиной и Ариной въ женскую ночлежную.
Женская ночлежная была сравнительно небольшая комната о трехъ окнахъ съ нарами въ два яруса по средин и около двухъ стнъ. Нары были окрашены темно-красной масляной краской и были раздлены въ вид стойловъ невысокими перегородками съ возвышеніемъ для изголовья, которое вмст съ тмъ служило и ящикомъ. Верхняя доска поднималась и туда можно было прятать одежду и котомки. Подстилокъ и подушекъ не было. У третьей стны топился маленькимъ огнемъ большой каминъ и вентилировалъ комнату.
— Залзай, двоньки, на нары! Захватывай хорошія мста, пока нижнія нары не заняты! На верхнихъ-то жарко и душно бываетъ! командовала женщина съ синякомъ подъ глазомъ.— Бери, Акулинушка, голубушка, уголокъ у стнки. У стнки уголки всегда лучше.
И она даже пихнула Акулину къ угловому стойлу на нижнихъ нарахъ, находящемуся около стны, а сама залзла въ стойло рядомъ и также указывала на стойло Арин.
Черезъ пять минутъ женщины вс проскользнули въ ночлежную и, размстившись на нарахъ, сидли въ отдльныхъ стойлахъ и разувались. Запахло прлью, потомъ, какой-то кислятиной и воздухъ началъ становиться спертымъ.
— Двушки! Кто хочетъ чулки посушить, такъ идите къ печк. На это здсь запрету нтъ,— обращалась къ товаркамъ по ночлегу женщина съ синякомъ подъ глазомъ, какъ бывалая.
— Знаемъ. Безъ тебя знаемъ. Не учи, откликнулась какая-то деревенская баба, все еще относящаяся къ женщин съ синякомъ подъ глазомъ недружелюбно за то, что она взяла у Акулины дв копйки, и прибавила: — Подлая тварь! Второй разъ такую штуку продлываетъ съ двумя копйками. Третьяго дня тоже какую-то дуру облапошила и вымолила у ней дв копйки. А вотъ не приплати за нее дв копйки — и у самой-бы у ней эти дв копйки нашлись-бы. Объ закладъ побьюсь, что нашлись-бы.
А женщина съ синякомъ подъ глазомъ уже вертлась около камина и, поднявъ подолъ ушлепанной въ грязи юбки, сушила ее около огня.
Вскор въ сосдней комнат раздался звонокъ.
— Къ ужину звонятъ! Пойдемте къ ужину, товарки! крикнула женщина съ синякомъ подъ глазомъ и бросилась въ сосднюю комнату, изъ которой уже распахнули дверь въ ночлежную.
Остальныя ночлежницы также повскакали съ наръ и направились въ столовую, изъ которой выбивался запахъ горячихъ кислыхъ щей и свжеиспеченнаго хлба.

XXVI.

Комната, гд кормили ночлежницъ, была въ тоже время и кухней. Поданы имъ были немудрые щи со снятками, впрочемъ, въ отдльныхъ маленькихъ глиняныхъ чашкахъ. ли он кто сидя, кто стоя и наскоро. Большинство женщинъ успли уже позаправиться дой подъ навсомъ у Никольскаго рынка, а потому особенно голодныхъ не было. Съ жадностью набросилась на ду только женщина съ синякомъ подъ глазомъ. Акулина и Арина, съвшія предъ отправленіемъ на ночлегъ по доброй краюшк хлба, хлебали щи только потому, что щи были предложены имъ, а Арина даже отдала свой кусокъ хлба, полагающійся къ щамъ, женщин съ синякомъ подъ глазомъ.
Когда женщины поли, ихъ попросили опростать кухню, дабы посл нихъ кормить мужчинъ — и вотъ Акулина и Арина вновь на нарахъ ночлежной, Арина лежитъ въ стойлиц у стнки, рядомъ съ ней въ стойлиц помщается Акулина, а рядомъ съ Акулиной — женщина съ синякомъ подъ глазомъ. Вс он зваютъ и при свт не ярко свтящей съ потолка лампы разговариваютъ. Акулина смотритъ по сторонамъ и умиляется на удобства ночлежнаго дома.
— Скажи на милость, какъ здсь хорошо, двушка! говоритъ она женщин съ синякомъ подъ глазомъ.— Вдь вотъ не приведи ты насъ сюда, такъ мы-бы и не знали, что такой хорошій ночлегъ за пятачокъ есть. Большое теб спасибо, родная. Какъ тебя звать-то, я все не спрошу…
— Лукерьей меня звать, Лукерьей. А насчетъ двухъ копекъ, которыя мн дала, ты не безпокойся. Въ лучшемъ вид я теб завтра изъ заработки, на тряпичномъ двор отдамъ, а не будетъ заработки, такъ вотъ чулки продамъ, что-ли, а дв копйки все-таки отдамъ. Не безпокойся.
— Да что за безпокойство! Я и не безпокоюсь. Рада, что помогла. Мало съ кмъ какой грхъ можетъ случиться! А потерять деньги долго-ли?..
— Ну, вотъ… А тутъ иныя бабы не врятъ, что у меня было пятъ копекъ, когда я сюда шла, сомнваются, оправдывалась Лукерья, — главная статья, что у меня карманъ съ прорхой! Надо-бы вотъ его зашить, да нитки-то съ иголкой нтъ. Ты посмотри, какой у меня карманъ…
— Да врю, врю я теб, Лукерьюшка, перебила ее Акулина.
— Еще милостивъ Богъ, что я вс пять копекъ не потеряла. Только потому и не потеряла, что дырочка-то маленькая въ карман, а будь большая — и трехкопечникъ-бы провалился. Деньги были у меня такія, что одинъ трехкопечникъ и дв монетки по копйк. Копйки-то маленькія, такъ провалились въ проршку, а трехкопечникъ-то застрялъ.
— Да полно, брось. Ну, что объ этомъ говорить!
— Какъ: что! Дв копйки — теб фунтъ хлба. Конечно, я отдамъ ихъ теб, но все-таки ты меня не знаешь и можешь сомнваться.
— Ты сама-то изъ какихъ мстъ? Какой губерніи? спросила Лукерью Акулина, чтобы замять разговоръ о двухъ копйкахъ.
— Я, Акулинушка, тульская, но двочкой маленькой оттуда изъ деревни привезена и съ тхъ поръ тамъ уже не бывала. Теперь я въ мщанки приписана… Шлиссельбургская мщанка я. Жила и въ Москв, жила и въ Нижнемъ на ярмарк, ну, а теперь годовъ вотъ ужъ шесть въ Петербург живу.
— Больше по прислугамъ жила? интересовалась Акулина.
— Жила и по прислугамъ. Всяко жила. А привезена-то я была изъ деревни въ Москву въ ученье въ цвточницы. Я, Акулинушка, когда-то хорошо жила. У меня не только конфекты или тамъ сладости разныя со стола не сходили, а я пивомъ и виномъ обливаться могла, да и виномъ-то дорогимъ, хорошимъ.
— Тсъ… скажи на милость… Замужняя, что-ли?
— Нтъ, я двушка. Купецъ тутъ одинъ былъ, который мн большія благодянія длалъ. И очень меня любилъ этотъ самый купецъ, даже можно сказать обожалъ, но вдругъ всхъ своихъ капиталовъ лишился, запилъ и померъ. Одно только, что онъ-женатый былъ. Ну, да что объ этомъ говорить! А жила хорошо за нимъ, такъ хорошо, что даже въ каретахъ подъ часъ здила. Я не только кому-нибудь дв копйки въ долгъ давала, а можетъ быть по двадцати рублей давала, да и назадъ забывала требовать, а вотъ теперь пришлось горе горевать. О-о-охъ!
Лукерья начала звать въ слухъ и умолкла. Умолкла и Акулина.
— Ариша! Ты спишь уже? спросила она Арину.
Отвта не послдовало.
— Умаялась у меня двушка-то на поломойничаньи сегодня. Ужъ спитъ, сказала Акулина Лукерь и сама громко звнула.
Лукерья тоже ничего не отвтила. Она уже засыпала, посвистывая носомъ. Акулина повернулась на бокъ, поджала подъ себя ноги и сама начала засыпать.
Когда Акулина на утро проснулась, солнце уже бросало свои косые лучи въ окно ночлежной комнаты. За стной громко разговаривали мужскіе голоса и кто-то громыхалъ сапогами. Нсколько женщинъ было уже также проснувшись. Он сидли на нарахъ и почесывались, позвывая.
— Пятый часъ… говорила одна изъ женщинъ.— Пора вставать, да будить своихъ.
Лукерья и Арина еще спали. Акулина полежала еще немного, потянулась и принялась ихъ расталкивать. Он поднялись, сли на нары и принялись обуваться.
— Хорошо, что разбудила пораньше, Акулинушка. Надо вставать да идти на тряпичный дворъ, ужъ ежели мы насчетъ этого двора поршили сказала Лукерья.— Дорога отсюда не близкая, а онъ, тряпичникъ-то этотъ самый, не любитъ, кто поздно приходитъ и даже иногда за полдня за работу считаетъ, которыя ежели опаздываютъ, а то такъ пятачекъ не додаетъ. Хозяинъ очень вороватый. Вставайте, товарки, вставайте! Пора, кто хочетъ на тряпичный дворъ идти! кричала она деревенскимъ женщинамъ.
Черезъ четверть часа вс ночлежницы были уже на ногахъ. Акулина вытаскивала уже изъ ящика изъ-подъ изголовья свою котомку.
— Погоди котомку-то брать! Еще вдь чаемъ будутъ поить за пятакъ-то, остановила ее Лукерья.
— Чаемъ? Ахъ, милая! Да какъ здсь хорошо-то, Съ вечера щи, каждому свое отдльное мсто, чтобы спать, да еще по утру чаемъ поятъ. Вдь эта просто рай красный! Арина, слышишь? Еще чаемъ поить насъ будутъ.
— Ну, что-жъ, попьемъ, отвчала та.
— Пойдемте, товарки, чай пить, пойдемте.— приглашала Лукерья другихъ деревенскихъ женщинъ.
— А коли чай пить, то надо, стало быть, и помолиться предъ вкушаніемъ,— сказала Акулина, осмотрла углы комнаты, нашла образъ и стала креститься.
Крестилась и Арина. Другія деревенскія женщины, глядя на нихъ, тоже крестились. Троекратно наскоро перекрестилась и Лукерья.
Черезъ пять минутъ вс ночлежницы пили чай въ кухн изъ глиняныхъ кружекъ. На этотъ разъ въ кухн вмст съ женщинами были и мужчины.
Чай пили также кто сидя, а кто стоя, такъ какъ про всхъ мста для сиднья не было. Акулина опять начала умиляться на порядки ночлежнаго дома.
— Ахъ, милыя, какъ здсь чудесно-то! Да кабы всегда такъ жить, такъ и умирать не надо! — говорила она.— Главное, что каждому своя коечка на ночлегъ. А мы вонъ на огород работали день, такъ ночевка-то на полу въ повалку, да полъ-то сырой, холодный. Вчера тоже спали на полу у хозяйки, такъ мужики чуть насъ не задавили, по намъ ногами ступавши. Ариш на руку наступили, такъ у ней весь день вчера рука ныла. Хорошо, очень чудесно здсь.
— Ну, а ужъ у тряпичника работать будемъ, такъ такого ночлега не будетъ, сказала Лукерья и опять заторопила товарокъ.— Сбирайтесь, бабы, сбирайтесь скорй на тряпичный-то дворъ. Нельзя прохлаждаться.
Демянскія женщины, а также Акулина и Арина потянулись въ ночлежную надвать на себя котомки. Спустя нсколько минутъ, он гурьбой выходили на улицу.
— Подай Боже, чтобы всхъ насъ взяли тамъ на работу. А то какъ будетъ обидно, ежели ни съ чмъ-то съ этого тряпичнаго двора уйти придется, говорила какая-то баба.
— Будетъ работа, будетъ. Тамъ только дешево ужъ очень платятъ, а работа всегда про всхъ найдется, утшала ее Лукерья.

XXVII.

Толпа деревенскихъ женщинъ подъ предводительствомъ Лукерьи двигалась на тряпичный дворъ, на Петербургскую сторону, направляясь къ Троицкому мосту. Уличное движеніе только еще начиналось. Попадались плотники съ топорами за поясомъ и съ пилами на плечахъ, идущіе на работу, штукатуры въ картузахъ и сапогахъ, забрызганныхъ растворомъ извести, каменьщики-кладчики и другіе мастеровые. Утро было теплое, ясное, общающее хорошій день. Пройдя версты съ три, женщины стали освдомляться у Лукерьи, далеко-ли еще идти.
— Что вы, матери! И половины дороги еще не прошли, отвчала та.— До Троицкаго моста столько еще идти, сколько шли, да отъ Троицкаго-то моста нужно колесить, да колесить.
— Въ такомъ раз чего-жъ намъ зря сапоги-то топтать! Лучше разуться и идти босикомъ, раздалось среди демянскихъ женщинъ.
— Конечно-же лучше разуться. Сапоги-то еще пригодятся, а сегодня и безъ нихъ тепло, поддержали другіе голоса и нсколько женщинъ, присвъ на возвышенный тротуаръ и спустивъ ноги на мостовую, стали разуваться.
Разулись и Акулина съ Ариной. Лукерья не разувалась. Она посмотрла на свой рваные сапоги и съ усмшкой сказала:
— Ну, а у меня таковскіе, что ихъ жалть нечего. Скори и сами съ ногъ свалятся.
Женщины перекинули сапоги и чулки черезъ плечи и опять отправились въ путь.
Близь Невскаго проспекта у нкоторыхъ женщинъ явилось сомнніе относительно тряпичнаго двора и он стали шушукаться, не идти-ли имъ лучше къ Никольскому рынку.
— На Никольскомъ-то рынк на поломойство вонъ по два двугривенныхъ въ день нанимаютъ, а на тряпичномъ двор нужно за двугривенный работать, такъ лучше-же на Никольскій и идти.
— А какъ не наймутъ, да безъ найма просидишь, такъ что тогда? возражала Лукерья.— Наймы-то нынче ой-ой-ой въ какомъ умаленіи. Я вонъ нсколько дней на Никольскомъ просидла и хоть-бы кто плюнулъ, а на тряпичный-то дворъ иду, такъ ужъ знаю, что тамъ наврное два гривенника заполучу.
Сомнвались и Акулина съ Ариной, но Акулина спросила Лукерью:
— А ты мн вотъ что, милушка, скажи. Какъ тамъ на тряпичномъ-то: только на одинъ день въ работу возьмутъ или можно и на завтра остаться?
— Да хоть вплоть до Пасхи работай. Тряпокъ и разнаго хлама горы за зиму накопили и все теперь разбираютъ. Одно только — заработка двугривенный мала, а насчетъ работы не сомнвайся.
— Ну, такъ мы съ тобой на тряпичный — и будемъ тамъ работать до Пасхи, а посл Пасхи ужъ, что Ботъ дастъ, на огородъ… ршила Акулина.— Идемъ, Арина, нечего тутъ думать.
Пять демянскихъ бабъ, однако, попрощались съ товарками и свернули съ дороги, отправляясь къ Никольскому рынку.
— Эй, не промняйте, землячки, синицу на ястреба! кричали имъ вслдъ товарки…— Лучше вернитесь и пойдемте съ нами.
— Ну, будь, что будетъ! Попытаемъ счастья, благо сегодня на харчи и на ночлегъ денегъ хватитъ, отвчали т, махнувъ руками.
Толпа женщинъ пордла. Вотъ и Троицкій мостъ. Оставшіяся въ толп женщины, хоть и шли за Лукерьей на тряпичный дворъ, но также, видимо, сомнвались, хорошо-ли он длаютъ, что идутъ туда.
— А ужъ больше двугривеннаго въ день тамъ не дадутъ? спросила наконецъ Лукерью скуластая тощая женщина.
— Нтъ, ужъ у тамошняго хозяина положеніе двугривенный. Онъ такъ и расчитываетъ на такихъ, которымъ дться некуда. Да чего ты сомнваешься-то! По ныншнему времени, когда работы нигд нтъ, и двугривенный Божій даръ.
— Такъ-то оно такъ, но все-таки…
— А ночлегъ, умница, даютъ? Ты это наврное знаешь? допытывалась у Лукерьи женщина съ широкимъ лицомъ. Лтось я работала, такъ давали.
— Даютъ, даютъ, и теперь даютъ. Сколько-же разъ я тамъ въ начал поста работала. У него сараевъ много. Спи сколько хочешь.
— А ужъ меньше двугривеннаго въ день ряды не бываетъ?
— Не любитъ онъ вотъ когда опаздываютъ и опоздавшимъ иногда по пятіалтынному вмсто двугривеннаго предлагаетъ — это точно, ну, да мы сегодня, кажись, не опоздали.
— Ну, вотъ видишь, все-таки бываетъ ряда и по пятіалтынному, а за пятіалтынный-то какъ-же работать, коли ежели на своихъ харчахъ?
— Да полноте вамъ плакаться-то! Богъ милостивъ.
Перешли Троицкій мостъ и пошли по улицамъ Петербургской стороны. Вотъ и церковь, обнесенная оградой, за которой высились еще голыя, но уже съ надувшимися почками деревья и кустарники. На колокольн заунывно звонили къ заутрени. Женщины остановились передъ церковью и стали креститься. Взоръ Акулины упалъ на часовенку, помщающуюся около церкви на углу ограды. Часовенка была открыта и въ отворенную дверь виднлся подсвчникъ съ нсколькими горящими свчами передъ старымъ потемнлымъ образомъ.
— Голубушки, сложимтесь на свчку отъ усердія и поставимте вонъ въ часовенк, предложила товаркамъ Акулина.— Намъ за это Богъ подастъ, что ужъ насъ всхъ до единой на тряпичный дворъ въ работу возьмутъ. Умницы, кто усердствуетъ?
Мгновенно опустились руки въ карманы, начались развязываться узелки кончиковъ головныхъ платковъ, гд были у нкоторыхъ женщинъ спрятаны деньги, и Акулин стали подавать копйки. Подавая монеты, женщины набожно крестились.
— Положи ужъ и за меня копечку, Акулинушка, ежели милость твоя будетъ, шепнула Акулин Лукерья.— Дв копйки я теб должна, ну, а теперь ужъ три должна буду. Я, ей-ей, отдамъ. Ты не сомнвайся.
— Ладно, ладно, отвчала Акулина, сосчитала деньги и пошла въ часовню купить свчку.
Черезъ минуту мірская свчка теплилась уже передъ образомъ. Толпа женщинъ стояла передъ входомъ въ часовню и опять набожно крестилась.
— Ну, поторапливайтесь теперь, товарушки, поторапливайтесь, а то какъ-бы не опоздать, да не привязался-бы хозяинъ-то, что поздно пришли, торопила Лукерья женщинъ.
— Нтъ, ужъ теперь не привяжется, теперь намъ Богъ поможетъ, потому хорошее дло мы сдлали по своему усердію, не попуститъ Царица Небесная, чтобы онъ привязался, весело и увренно сказала Акулина и быстро зашагала, стараясь опередить Лукерью.
— Далеко еще идти? спрашивала Лукерью демянская женщина съ широкимъ лицомъ.— Вдь вотъ и работала я здсь лтомъ, а дорогу, хоть убей, не помню.
— А вотъ эту большую улицу пройдемъ, свернемъ въ первый переулокъ, потомъ во второй — въ этомъ, во второмъ переулк и будетъ.
Попадались деревянные домики, выкрашенные желтой или срой краской, весело смотрящіе, но наконецъ начались заборы, которыми были обнесены пустыри. Свернули въ послдній переулокъ, прошли далеко уже не весело смотрящій ветхій домъ съ деревянной, начинающей гнить, крышей, мстами на которой виднлся мохъ. Домъ этотъ совсмъ вросъ въ землю, нижняя часть его оконъ, съ заплатками на стеклахъ, почти касалась земли. За домомъ пошелъ покачнувшійся заборъ, сколоченный изъ барочнаго лса.
— Вотъ это тряпичный дворъ и есть. Сейчасъ ворота будутъ. Надо въ ворота входить, сказала Лукерья, указывая на заборъ.
— Вотъ, вотъ теперь и я вспомнила! воскликнула женщина съ широкимъ лицомъ.
— Ну, слава Богу! Пришли наконецъ. Коли было-бы хорошо, кабы намъ всмъ сюда безъ жеребьевки на работу попасть! послышалось въ толп.

XXVII.

Предводительствуемыя женщины, Лукерьей, свернули въ ворота, сдланныя въ забор, и глазамъ ихъ представился огромный грязный дворъ, на которомъ то тамъ, то сямъ стояли покачнувшіеся ветхіе деревянные навсы и сараи. Подъ навсами виднлся разный хламъ, опрокинутыя койки телгъ, старые ящики, старыя колеса, оси, дышла, на половину поломанные кузовы городскихъ экипажей, виднлся даже опрокинутый на бокъ омнибусъ безъ колесъ. Между навсами, прямо на земл, также были навалены груды разнаго хлама. Груды эти равнялись чуть не съ крышами навсовъ. При ближайшемъ разсмотрніи, въ грудахъ можно было видть и обручное желзо, и ржавые гвозди, и кости, и стеклянный бой, пробки, катушки, жестяныя коробки и банки изъ-подъ консервовъ. На одной изъ грудъ лежала даже портретная, когда-то вызолоченная, рама съ обрывками темнаго закрашеннаго полотна, оставшагося уже только въ одномъ углу рамы. Три женщины буквально въ рубищ стояли наклонившись около одной изъ кучъ и, раскапывая палками, выбирали что-то такое изъ нея и складывали въ грязныя корзинки. Когда толпа вошедшихъ на дворъ женщинъ подошла къ роющимся въ куч женщинамъ, послднія обернулись и выпрямились. Одна была старуха и дв среднихъ лтъ.
— Богъ на помочь,— сказала имъ Лукерья.
— Спасибо, отвчала старуха, изъ подъ-лобья посматривая на пришедшихъ, и прибавила:— Вишь, васъ сколько навалило! Работать, что ли, пришли?
— Да, загнала нужда. А гд прикащикъ? Прикащикабы намъ повидать.
— Емельяна Алексича? Въ трактиръ чай пить ушелъ. Скоро вернется.
— Будемъ ждать, пробормотала Лукерья и, подмигнувъ пришедшимъ съ ней женщинамъ, сказала:— Опоздали вдь, милыя.
Демянскія бабы и Акулина съ Ариной мгновенно переглянулись и испуганно покачали головой.
— Стало быть ужъ теперь и по двугривенному не заполучишь? спросила Лукерью Акулина.
— Прикащикъ-то еще ничего, а вотъ хозяинъ… А все-таки и прикащикъ любитъ, чтобы пораньше являлись. Вотъ ужъ онъ въ трактиръ чай пить ушелъ. Вы внов, милыя, или уже давно работаете на здшнемъ двор? отнеслась Лукерья къ работающимъ женщинамъ.
— Я съ недлю, а вонъ он, кажется, третій день, дала отвтъ старуха,
— По двугривенному?
— По двугривенному. Здсь ужъ положеніе извстное.
— Хозяинъ-то самъ еще не выходилъ?
— Да вдь онъ никогда такъ рано не выходитъ.
— Нтъ, тутъ я какъ-то въ начал поста работала, такъ онъ, бывало, спозаранку ужъ бродилъ по двору. Даже самъ и въ работу принималъ, которая ежели… Ухъ, какой жохъ!
— Да вдь въ начал поста рабочее утро-то когда начиналось? Часу съ восьмаго, потому раньше-то еще темно. Ну, а теперь иной расчетъ, теперь съ шести часовъ… Спитъ еще хозяинъ. Онъ часовъ въ восемь выходитъ. Вонъ онъ въ томъ дом живетъ.
И старуха указала на ветхій деревянный домъ, отгороженный, впрочемъ, отъ двора покосившейся невысокой ршеткой.
— Знаю, знаю я. Что ты мн разсказываешь-то! Я бывалая.
Старуха и дв ея товарки снова принялись за работу. Старуха выбирала изъ кучи пробки, дв другія женщины вытаскивали стекло и жестяныя коробки и сортировали ихъ по корзинкамъ. Пришедшія съ Лукерьей женщины присли на бревна, лежавшія около запертаго сарая. Изъ сарая пробивалась сильная вонь.
— Фу, какъ смердитъ оттуда, двушки! замтила Акулина.
— Тряпки тамъ лежатъ. Всегда пахнетъ. Ужасъ какая вонь. Тряпки тоже всякія есть. А сложены он въ кучу, такъ прютъ, спокойно сказала Лукерья.— Вотъ ежели ихъ разбирать заставятъ, такъ ино просто съ души претъ.
Вскор въ воротахъ показался прикащикъ. Это былъ вертлявый человкъ съ рыженькой клинистой, очень рдкой бородкой, въ картуз и синемъ армяк. Шелъ онъ торопясь и размахивая руками. Лукерья и пришедшія съ ней женщины поднялись съ бревенъ. Подойдя къ женщинамъ, онъ улыбнулся и произнесъ:
— А! Бабья команда! Экъ, васъ сколькихъ проняло придти! То все не было никого, а тутъ какъ словно волки васъ на дворъ загнали. Разъ, два, три, четыре… Одиннадцать душъ, сосчиталъ онъ.— Поработать хотите?
— Возьми, милостивецъ, поклонилась Акулина.
— Да много мн одиннадцать-то душъ. Куда мн столько!
— У васъ, голубчикъ, всегда много работы. Про всхъ хватитъ, сказала Лукерья.
— Хозяинъ осерчать можетъ… Скажетъ: эку уйму бабьяго племени набралъ!
— Не осерчаетъ.
— Цну нашу знаете?
— Да по двугривенному, голубчикъ.
— Эво! А по пятіалтынному не хотите?
— Не тсни, милый. Ну, что тснить! Пожалй насъ проговорила Акулина.
— Да вдь я, коли ежели что, вплоть до страстной пятницы найму. Работайте даже до страстной субботы.
— На этомъ благодаримъ покорно, а только ужи не утягивай, милый. Вдь ужъ у васъ на двор положеніе по двугривенному.
— Положеніе-то положеніемъ, а только голоднаго-то брюха нон много, такъ зачмъ баловать! Эво сколько васъ привалило! Вдь не отъ радости пришли.
— А не отъ радости, такъ ты горю-то нашему и помоги, опять поклонилась Акулина.
Прикащикъ подумалъ, почесалъ затылокъ и сказалъ:
— Ну, ладно. Начинайте работать. Надо намъ кость отбирать, указалъ онъ.— Вонъ въ грудахъ лежитъ. Я вотъ сейчасъ покажу какъ. А только ужъ уговоръ лучше денегъ. Не прогнвайтесь, коли хозяинъ выйдетъ на дворъ, да скажетъ, что много народу. Тогда онъ отберетъ сколько ему народу нужно, выкините жребій и кто не попалъ, уходите со двора безъ всякихъ разговоровъ.
— Да полно теб. Вдь у васъ страсть что работы… проговорила Лукерья.
— Я не про себя, а про хозяина. Мое понятіе одно, а его другое.
— Мы его попросимъ.
— Ужъ это тамъ какъ хотите, а я сказалъ мое мнніе. Ну, пойдемте. Сейчасъ я вамъ дамъ корзинки и крючки.
— Голубчикъ… Вотъ еще что… перебила его Лукерья.— Ты ужъ само собой и ночевать намъ на двор дозволишь? Вдь мы бездомовныя. Намъ вотъ какой нибудь сарайчикъ.
— Бездомовныя… Ночевать… Насъ тоже за ночевку безъ прописки-то по голов не гладятъ. Запрещено это нон… отвчалъ прикащикъ.
— Полно, голубчикъ. Никто и не узнаетъ. Мы народъ смирный… Женщины тихія.
— Уйма васъ большая. Это вдь не одна, не дв. Одиннадцать бабъ — не булавка. Одиннадцать душъ скрыть трудно — вотъ что. Конечно, пустопорожній сарай у насъ есть…
Прикащикъ колебался.
— Паспорты у васъ у всхъ въ порядк? спросилъ онъ наконецъ.
— Да какъ-же иначе-то? Въ порядк, въ порядк!
— Ну, ладно, я скажу хозяину. А только вечеромъ посл работы, чтобъ показать паспорты.
— Да смотри, голубчикъ, хоть сейчасъ…
Бабы засуетились и нкоторыя изъ нихъ стали снимать съ себя котомки.
— Не надо, не надо теперь, остановилъ ихъ прикащикъ.— Передъ ночевкой и покажете. А теперь зачмъ-же?… Ну, идите, котомки-то вонъ въ тотъ сарай сложите, а потомъ и за работу… Сейчасъ я отопру сарай.
Прикащикъ ползъ въ карманъ за ключами, звякнулъ ими и повелъ женщинъ къ сараю, стоящему въ отдаленіи.

XXIX.

У тряпичника, Акима Михайлова Лузина, было такое обыкновеніе: изъ экономіи онъ никогда не отыскивалъ себ работницъ-поденьщицъ на тряпичный дворъ, а ограничивался только тми, которыя сами придутъ къ нему и попросятъ работы, и при этомъ ужь боле двугривеннаго въ день не давалъ. Женщинамъ и мужчинамъ — всмъ была одна плата. Разумется, поденьщики и поденьщицы являлись къ нему только въ безработицу, когда дться некуда, прямо, чтобы выработать только на скудный насущный хлбъ, въ рабочую-же пору, когда трудъ былъ въ спрос, дворъ Лузина пустовалъ безъ рабочихъ, но Лузинъ не унывалъ и въ это время ограничивался только тмъ, что собиралъ товаръ, то-есть тряпки, кости, жесть, желзо, стекло, разный хламъ и валилъ это все безъ разбора въ кучу. Кучи эти лежали и ждали опять безработицы, когда безъисходная нужда загонитъ къ нему поденьщиковъ и поденьщицъ для разбора и разсортировки товара. Собираніемъ-же товара занимался у него цлый штатъ служащихъ у него мальчишекъ, въ большинств случаевъ взятыхъ прямо изъ деревни. Этимъ мальчишкамъ онъ давалъ помщеніе, не мудрую, скудную одежду и харчи. На обязанности ихъ лежало ходить по дворамъ съ мшкомъ и трехъ-зубнымъ крючкомъ и собирать изъ помойныхъ ямъ и мусорныхъ кучъ товаръ. Утромъ мальчики уходили на промыселъ, а къ обду являлись къ хозяину на тряпичный дворъ съ мшками, переполненными товаромъ. Ихъ кормили и вновь отправляли на промыселъ вплоть до ужина. Явившихся домой безъ товара не кормили на томъ простомъ основаніи, что, значитъ, они товаръ набрали и продали на сторону. Ежели мальчикъ часто являлся безъ товара, его выгоняли вонъ. Боле усердныхъ сборщиковъ товара, приносящихъ въ день по три и четыре мшка, хозяинъ поощрялъ денежными подачками. Нкоторымъ, боле надежнымъ, мальчикамъ хозяинъ давалъ деньги и на покупку товара. Они ходили по дворамъ и покупали у кухарокъ и иной прислуги кости, бутылки, банки, тряпки, а подчасъ и боле цнныя вещи, часто украденныя прислугой, ищущей случая поскоре сбыть ихъ. Тряпичнымъ дворомъ, мальчишками и поденными рабочими завдывалъ прикащикъ Емельянъ Алексевъ. Совсмъ, впрочемъ, дворъ никогда не пустовалъ безъ поденныхъ рабочихъ. Даже и въ дни спроса на трудъ — на тряпичномъ двор всегда работали дв или три поденьщицы, по большей части старухи, проживающія гд-нибудь по сосдству въ углахъ и негодныя ни на какую друтую работу, кром сортировки костей, тряпокъ и желза. Старухъ часто привлекалъ этотъ трудъ потому, что он могли имъ заниматься сидя около кучъ на какихъ-нибудь обрубкахъ дерева, тогда какъ большинство всхъ остальныхъ работъ производится стоя.
Демянскимъ деревенскимъ женщинамъ, а также Акулин, Арин и Лукерь прикащикъ Емельянъ Алексевъ поручилъ разбирать кучу съ костями и сортировать кости на большія и маленькія, полыя и не полыя и ссыпать ихъ въ мшки. Женщины принялись за работу усердно. Работа кипла. Прикащикъ стоялъ, смотрлъ и одобрительно говорилъ:
— Молодцы, бабы, молодцы! Такъ, такъ…
— Да ужъ мы-то постараемся, а ты вотъ похлопочика, землячекъ, чтобы хозяинъ насъ за наше усердіе чайкомъ вечеромъ попоилъ, сказала Акулина.
— Ну, ужъ этого у насъ не полагается. А получишь вечеромъ двугривенный, такъ на эти деньги можешь пить хоть шампанское, отвчалъ прикащикъ и отошелъ отъ поденьщицъ.
— Кости-то, двоньки, разбирать рай красный, заговорила баба съ широкимъ лицомъ. — Он хоть и воняютъ, да не очень. А вотъ какъ я, лтось, тряпки разбирала, такъ просто бда. Такая вонь, что не приведи Богъ. Да и пыль летитъ. дкая-предкая пыль эдакая. Глаза кусаетъ, въ носу свербитъ. И кашель, и чиханье тебя пройметъ. Ужъ мы въ т поры что длали? Платками ротъ и носъ себ завязывали. Право слово.
— Вишь, ты, нженка какая! откликнулась Лукерья.— А я такъ здсь тоже тряпки разбирала — и ничего.
— Это, двушка, у кого нутро какое. У одного нутро выноситъ, а у другаго не выноситъ.
— Непріятно, что говорить, продолжала Лукерья.— Дйствительно въ носу свербитъ, но прочихаешься, папироску покуришь — и ничего.
— Ну, мы этимъ баловствомъ не занимаемся, а потому мн куда трудно было, отвчала женщина съ широкимъ лицомъ.
Въ это время въ отдаленіи показался самъ хозяинъ двора Акимъ Михайловъ Лузинъ. Его подводилъ къ работающимъ женщинамъ прикащикъ.
— Хозяинъ идетъ, хозяинъ… заговорила демянская скуластая женщина.— Понавалитесь, двушки, на работу, прнавалитесь! прибавила она.
Женщины нагнулись надъ кучей и усердно заработали, разбирая кости.

XXX.

Хозяинъ тряпичнаго двора, Акимъ Михайловъ Лузинъ, былъ плотный, рослый человкъ съ окладистой русой бородой, съ заплывшими жиромъ глазами и съ значительно выдающимся чревомъ. По одежд онъ ничмъ не отличался отъ своего прикащика Емельяна Алексева, разв только сапоги были тщательно вычищены и имли больше сборокъ на голенищахъ. Съ поденьщицамъ хозяинъ подошелъ вмст съ прикащикомъ и остановился, барабаня себя пальцами по животу. Поденьщицы перестали работать и въ поясъ поклонились ему, но онъ не пошевелилъ даже и картуза въ отвтъ на поклонъ и сказалъ прикащику:
— Убавлять народа не будемъ. Зачмъ обижать, коли ужъ ежели пришли! А только напрасно ты ихъ кость-то разбирать заставилъ. Кость такой товаръ, что можетъ сколько хочешь лежать, ей ничего не длается, а у насъ тряпка претъ, надо намъ на тряпку поналечь и съ ней разобраться. Льняная тряпка всегда въ спрос. На нее даже есть у меня и теперь покупатель. Отобрать ее, да и свезти на фабрику.
— Да вдь я собственно изъ-за того кость заставилъ разбирать, что думалъ, что не весь народъ возьмете,— отвчалъ прикащикъ.— Просто, чтобы имъ безъ дла до васъ не мотаться. А потомъ, думаю, отберете сколько народу требуется, такъ я ихъ на тряпку и посажу.
— Всхъ оставимъ. Только пересади на тряпку.
— Спасибо теб, господинъ хозяинъ, спасибо, заговорили женщины.
— Ну, вотъ что, бабы… сказалъ прикащикъ.— Поналягте поусердне, съ этой грудой покончите, перенесете кости въ корзинкахъ вонъ подъ тотъ навсъ, да я васъ въ сарай посажу. Надо тряпкой заняться. Вс четырнадцать душъ на тряпки садить, Акимъ Михайлычъ?
— Всхъ, всхъ…
— Тетки! Кончайте и вы здсь! И вы на тряпки!.. крикнулъ прикащикъ старух и двумъ женщинамъ, которыя рылись за отдльной кучей еще до прихода партіи поденьщицъ, предводительствуемой Лукерьей.
— Что-жъ, мн тряпки-то лучше разбирать. Около тряпокъ-то я по крайности сяду и сидя буду разбирать, отвчала старуха.— Здсь стоя и согнувшись, а старыя-то ноги да спина, самъ знаешь…
— Ну, ты бобы-то не разводи, а слушай…
Хозяинъ потоптался и сталъ уходить. Прикащикъ остался около поденьщицъ.
— Понавались, ребята, понавались! воодушевительно крикнулъ онъ имъ.— А ты, косоглазая, и ты, курносая… Какъ васъ звать-то?.. Вы вотъ ссыпайте кость по сортамъ въ корзинки и стаскивайте подъ навсъ въ кучи, такъ дло-то скоре пойдетъ.
Дв демянскія бабы отдлились и стали перетаскивать кость подъ навсъ. Вскор къ нимъ присоединились и Акулина съ Ариной, ибо разборъ кучи приходилъ уже къ концу. Прикащикъ зазвенлъ связкой ключей и пошелъ отворять сарай, гд были сложены не разсортированныя еще тряпки. Скрипнули полотна широкихъ сарайныхъ дверей, распахнувшихся настежъ, и всхъ обдало дйствительно сквернымъ, противнымъ запахомъ грязныхъ тряпокъ.
— Ну, что, двушки, не говорила я вамъ? Слышите, какой противный духъ пошелъ! сказала товаркамъ демянская баба съ широкимъ лицомъ, морща носъ.
— Ну, чего ты пугаешь-то?! перебила ее Лукерья.— Это оттого, что тряпки въ заперти были, а сейчасъ провтрятся и духъ будетъ меньше.
— Ну, идите! Идите сюда вс въ сарай! манилъ прикащикъ женщинъ…— Вотъ тряпка… указалъ онъ имъ на цлые ворохи тряпья, когда он подошли и остановились на порог дверей.— Тутъ она у насъ разная, безъ разбора, всхъ сортовъ. Тутъ и льняная, тутъ и шерстяная, тутъ и бумажная, такъ нужна ее по сортамъ…
— Знаемъ… Не учи… Ученыя… Работали здсь… отвчала Лукерья.
— Кожа попадается — кожу тоже отдльно кладите. Да которая тряпка ежели комкомъ, то вы ее развертывайте, а такъ не кладите. Нужно, чтобы провтрить и просушить. Ну, съ Богомъ. Принимайтесь… Работа эта не трудная. Тутъ и приссть можете.
Женщины принялись за тряпки. Полетла пыль отъ перепрлаго волокна. Прикащикъ чихнулъ и шутя, прибавилъ: .
— Что твой табакъ носъ свербитъ. Которыя ежели изъ васъ нюхающія, такъ табаку покупать не надо. Первый барышъ.
Зачихали и женщины. Демянская баба съ широкимъ лицомъ чихнула разъ пять, такъ что на глазахъ ея выступили даже слезы и, смясь сказала:
— Фу, бабенки! Даже безъ удержу и до слезъ…
— На табачной фабрик, такъ даже хуже, коли ежели безъ привычки, ободрительно произнесла Лукерья.— Тамъ такой чихъ и кашель поднимется, что просто бда, а потомъ привыкнешь, обтерпишься — и ничего.— Ты на табачной-то фабрик работала-ли?
— Да гд-же работать-то!
— Ну, а я работала. На табачной фабрик даже чахотку въ нутро нагнать можно.
— Да и здсь нагонишь, коли подольше поработать.
— Отъ тряпокъ-то? хватила тоже!
— Да вдь тряпки-то грязныя… Кто ихъ знаетъ, откуда он? Ну, смотри… Вотъ даже тряпка въ крови… Вдь это кровь засохшая. Оттого она такъ и смердитъ. Тьфу!
Чихали, кашляли и плевались и Акулина съ Ариной. Нкоторыя женщины завязали ротъ и носъ шейными ситцевыми платками, оставивъ открытыми только глаза, въ томъ числ и Арина, но черезъ полчаса стали одна за другой снимать обвязки.
— Обтерплись? спросила Лукерья.
— Да хуже съ платками. Больше еще, кажется, подъ платокъ-то пыли идетъ. Да ужъ теперь и ничего… Принюхались.
— Ну, что? Не говорила-ли я вамъ? И, миленькія! Человкъ ко всему привыкаетъ.
— Не скажи… Поработать съ недльку эдакимъ манеромъ, такъ и глаза вспухнутъ и вереда по всему тлу пойдутъ,— возразила старуха въ рубищ.— Я вотъ часто здсь работаю, такъ у меня разъ что-же?.. Вдругъ ни съ того, ни съ сего рана на ног и струпья на голов. Пошла я къ доктору — прямо говоритъ, что отъ тряпокъ. Далъ мазь, упросила я хозяина, чтобы мн съ тряпки на пробку и на желзо со стекломъ перейти — ну, и прошло, а то чистая бда. Доктора сильно эту самую тряпочную работу запрещаютъ.
— Ну, докторовъ-то послушать, такъ безъ куска хлба насидишься,— отвчала демянская женщина съ широкимъ лицомъ.
— А ты часто, бабушка, здсь работаешь? — спросила старуху Акулина.
— Часто. Я у него, у здшняго хозяина, чуть-ли не постоянная. Я тутотка около и живу, вонъ въ томъ переулк. Дешево онъ платитъ, да за то близко мн изъ дома ходить, да и всегда работа есть.
— Питерская?
— Николаевская солдатка я. Три рубля пенсіи въ мсяцъ получаю. На уголъ-то вотъ есть, а на пропитаніе не хватаетъ — ну, и надо работать. Жила я и по прислугамъ прежде — да что! Такъ лучше. Хоть ино не допьешь, не дошь, а все-таки въ углу сама себ госпожа. Да и не берутъ нон въ прислуги-то: говорятъ, что стара стала. Бдность-то бдность, а ничего — живемъ день за день изъ кулька въ рогожку…
Изъ Петропавловской крпости съ колокольни стали доноситься куранты, отбивающіе двнадцать часовъ, вдали около хозяйскаго дома мелькали мальчишки-тряпичники, вернувшіеся къ обду съ промысла. Нкоторые изъ нихъ подходили къ кучамъ на двор и вываливали изъ мшковъ собранный по помойнымъ и мусорнымъ ямамъ товаръ. Все это работающія въ сара женщины видли сквозь отворенныя двери сарая. Вскор въ сарай заглянулъ прикащикъ и сказалъ женщинамъ:
— Шабашьте. До двухъ часовъ у насъ на обдъ и на отдыхъ полагается.
Сидвшія среди тряпокъ женщины стали подниматься, выпрямлялись, потягивались и выходили изъ сарая на воздухъ.

XXXI.

Нужно было обдать. Почти ни у кого изъ женщинъ никакого продовольствія не было. Только дв демянскія бабы принесли съ собой въ котомк по небольшой краюшк хлба, да и то онъ былъ черствый. Стали сговариваться, чтобы сообща купить хлба и соли, а у прикащика попросить ведерко воды на запивку и ковшичекъ. Подговаривала всхъ Лукерья. Она вызывалась и сходить въ лавку за хлбомъ.
— Сколько насъ всхъ? ораторствовала она.— Нашей компаніи одиннадцать душъ, да три чужія — четырнадцать стало быть. Ежели на четырнадцать женщинъ каравай хлба въ двадцать три или четыре фунта купить, то намъ за глаза довольно. Полъ-фунта соли на всю братію. Давайте, двушки, по пятачку съ сестры, а что лишнее будетъ — я потомъ возвращу. Расчитаемся. Не разносоловъ еще какихъ-нибудь покупать отъ двугривеннаго заработка.
— Лучку-бы, милыя, по головк, лучку… Очень ужъ хорошо этотъ лукъ на ду тянетъ и всякая да отъ него вкусна, предложила какая-то демянская баба.
— Лучку! перебила ее демянская баба съ широкимъ лицомъ. — А ты знаешь-ли, что въ Питер лукъ-то стоитъ?! По копйк за головку, меньше не отдадутъ, а это полфунта хлба. Нтъ, Богъ съ нимъ, съ лукомъ! Такіе-ли сегодня заработки, чтобы лукъ сть!
— Да вы сыпьте по пятачку-то. Можетъ быть, я ухищрюсь на эти деньги и нсколько головокъ луку купить. Ну, по половинк луковки подлимъ, коли ежели мало лавочникъ дастъ, а все-таки будемъ съ лукомъ. Анфисушка! Давай пять копекъ! приставала Лукерья къ женщинамъ и подставляла демянской баб съ широкимъ лицомъ поднятый подолъ своего платья.
— Да ты сначала сама-то пятачекъ просыпь. Что ты къ намъ-то пристаешь! Вишь, какая непрошенная старостиха выискалась! Кто тебя выбралъ? огрызнулась на Лукерью демянская баба съ широкимъ лицомъ, вспомня, что у Лукерьи и вчера не хватило двухъ копекъ на ночлегъ, да и сегодня утромъ Акулина положила за нее копйку на свчку.— Сыпь пятакъ-то, раскошеливайся. Посмотрю я, откуда у тебя деньги найдутся!
Лукерья опшила. У нея дйствительно не было ни гроша денегъ.
— Будь спокойна, насыплю и я. Я теперь на работ. Пятачекъ-то я завсегда могу у прикащика спросить. Полъ-дня отработала… Слава теб, Господи! смущенно отвчала она.
— Такъ прежде поди и спроси, а потомъ и старости. А то ‘сыпьте, сыпьте’, а у самой ни полушки!
Нкоторыя изъ демянскихъ женщинъ, приготовившія уже деньги, чтобы бросить Лукерь въ подолъ, попридержали деньги.
— Конечно-же, прежде поди спроси пять копекъ у прикащика, а деньги соберетъ вонъ Анфиса, что-ли, да и сходитъ въ лавку за покупками, заговорили он, указывая на землячку съ широкимъ лицомъ.— Она тоже бывалая въ Питер, знаетъ, какъ и что искупить.
Лукерья совсмъ сконфузилась и, опустивъ передъ поднятаго платья, сказала:
— Экія вы какія невроятныя, Богъ съ вами. Денегъ нтъ! Да я, ежели и не брать у прикащика, такъ завсегда могу чулки продать. Вонъ у меня чулки-то… Нигд ни дырочки. Вс паголенки крпкія. Разв только что пятка продралась. Чулки продать, такъ за нихъ…
— Такъ ты поди да и продай. Чего тутъ разговаривать! возвысила голосъ демянская скуластая женщина. — А то хочешь старостихой бытъ да на артельныя покормиться. Знаемъ мы васъ, питерскую шишгаль!
— Сдлай, братъ, одолженіе. Никогда я на чужія не кормилась, огрызнулась въ свою очередь Лукерья. — Около меня вотъ дйствительно разная шентропа кормилась, когда я при своихъ достаткахъ жила.
— Было да прошло. Что тутъ вспоминать, что было да прошло! А теперь ты голь перекатная, да и норовишь въ чужой карманъ захать.
— Я? Я норовлю захать? Ахъ, ты кислая дрянь! подбоченилась вышедшая изъ себя Лукерья.— Укажи, къ кому я захала?
— Да вонъ вчера на чужія дв копйки ночевала. Сегодня утромъ опять… Ужъ на что Богу на свчку — и то копйку у чужого человка выклянчила.
— Не выклянчила, а въ займы взяла, кислая ты дрянь. Да и не у тебя взяла-то, такъ чего ты горло дерешь! Отдамъ я, все до полушечки отдамъ. Возьми, Акулинушка, мои чулки и дай мн еще двнадцать копекъ. За пятіалтынный отдаю. Чулки хорошіе. Пятки заштопать, такъ совсмъ новые будутъ. Три копйки я раньше у тебя взяла, да теперь двнадцать дашь, такъ въ расчет и будемъ.
Лукерья сла на землю и принялась разуваться
— Да не надо мн, не надо твоихъ чулокъ, откликнулась Акулина.— Ну, куда мн такіе тонкіе чулки! Что я барыня, что-ли! Лучше ужъ такъ пятачекъ за тебя положу.
Акулина ползла въ карманъ за деньгами.
— Эй, не давай ей, двушка, больше денегъ! Надуетъ! кричала Акулин женщина съ широкимъ лицомъ.
— Не надуетъ. Что-жъ, надо-же ей пропитаться. А ужо вечеромъ отъ прикащика двугривенный расчету возьметъ — мн и отдастъ восемь копекъ. Чисто какъ Богъ.
Акулина перекрестилась и, держа въ рукахъ три пятака, прибавила:
— Сбирайте-же, бабоньки. Вотъ за меня, за Арину и за Лукерью. Сбирайте вы, демянскія, васъ больше здсь, вы артель.
— Сбирай, Анфиса! Сбирай, Анфисушка! Будь ты старостихой! кричали демянскія женщины.
Анфиса сняла съ шеи ситцевый платокъ и разостлала его на земл. На платокъ посыпались мдныя деньги. Положила туда-же Анфиса и свой пятакъ.
— Вотъ такъ-то ладне будетъ! слышалось у демянскихъ бабъ.
Старуха — николаевская солдатка, между тмъ, уходила со двора.
— А ты что-жъ, бабушка! Или не хочешь въ нашу артель присосдиться? спросила ее Акулина.
— Зачмъ-же въ вашу артель пойду, коли я сама по себ? отвчала старуха.— У меня уголъ есть. Я вотъ пойду домой, по дорог захвачу въ лавочк на дв копйки трески, да на дв копйки хлба, да дома на споко помъ, на койк своей отдохну посл обда. Живу-то вдь, почитай, рядомъ.
Отказались отъ компаніи и дв другія женщины, работавшія вмст съ старухой, и отправились тоже съ ней, проговоривъ:
— У насъ тоже свои углы есть. Что намъ на вонючемъ двор отдыхать!
— Постойте. Покажите хоть лавка-то гд здсь! Проводите меня хоть до лавки-то! кричала имъ въ слдъ Анфиса и, собравъ со всхъ деньги, поспшно побжала за уходящими женщинами.
— Лучку-то, лучку-то хоть немножко для вкусу захвати! говорили ей въ догонку демянскія бабы, оставшіяся дожидаться ды.
Вс тотчасъ-же начали выбирать чистенькое мсто на двор, гд-бы можно было расположиться для обда. Отихнувшая Лукерья, поблагодаривъ Акулину за довріе пятачка и поцловавъ ее даже за это, желая хоть чмъ-нибудь услужить компаніи, побжала на хозяйскій дворъ добывать ведерко воды и ковшикъ.
— Лукавая! Охъ, какая лукавая пройдоха! Палецъ ей въ ротъ не клади! кивали на удаляющуюся Лукерью демянскія женщины.
Вскор Лукерья вернулась съ ведромъ воды и ковшикомъ.
— Нтъ прикащика-то, куда-то ушелъ, а то-бы ужъ я у него выпросила восемь копекъ и отдала-бы теб долгъ, обратилась она къ Акулин. — Ведерко и ковшичекъ ужъ у хозяйской кухарки выпросила. Вотъ, двушки, получайте кофей, пошутила она, указывая на воду въ ведр.
Пришла и Анфиса съ караваемъ хлба и пяточкомъ луковицъ.
— И луковокъ раздобыла? Вотъ за это спасибо! улыбнулась женщина съ скуластымъ лицомъ.— Спасибо, Анфисушка. Луковки кусочекъ отлично.
— Что-жъ ты хлбъ-то не велла въ лавк нарзать? замтила Анфис Акулина. — Какъ-же мы теперь будемъ нерзанный-то длить?
— У насъ свой ножъ есть. Мы съ хозяйствомъ…— отвчала Анфиса.— Бывалыя въ Питер полольщицы вс съ ножами. Безъ ножа иной разъ и гряду не прополешь, которая ежели травой заросла. Аграфена! Доставай-ка изъ мшка твой ножъ. Твой ножъ-то, мать, новый, такъ повостре,— обратилась она къ землячк. — Да весь-то хлбъ рзать не будемъ, будемъ рзать по немногу, сколько състся, а то разрзанные-то остатки скоро сохнутъ и черствютъ.
Явился ножъ. Компанія женщинъ покрестилась и услась на земл вокругъ ведра съ водой. Анфиса накрошила на кусочки луковицы и, положивъ ихъ на разостланный платокъ, принялась кромсать отъ каравая ломти хлба. Женщины глядли на лукъ и облизывались.
— Кабы были у насъ ложки да можно-бы было гд-нибудь раздобыться чашками, то тюрю изъ хлба-то съ лукомъ на вод сдлать… То-то было-бы хорошо, двушки, похлебать! говорила демянская женщина съ скуластымъ лицомъ.
— Вишь, лакомка! Хороша и безъ тюри, отвчала ей Анфиса.

XXXII.

Женщины предвкушали уже удовольствіе ды, какъ вдругъ Акулина воскликнула:
— Ой, бабоньки! Какъ-же мы это посл такой грязи съ неумытыми руками сть сбираемся? Въ попыхахъ-то вдь мы и забыли умыться. Отъ рукъ-то вдь страсть какъ воняетъ посл тряпокъ, да и въ носу свербитъ.
— И то дло. Въ самомъ дл, не помывшись то не хорошо за хлбъ руками браться. Какія он такія эти самыя тряпки, кто ихъ вдаетъ,— откликнулись другія женщины и стали подниматься съ земли.— Ведро воды есть и ковшикъ есть, а для питья-то можно и во второй разъ съ ведромъ за водой сходить.
— Ариша! Добги-ка, двушка, до сарая, да вынь полотенце изъ котомки,— сказала Акулина Арин.
Пошли въ сарай и другія женщины. Появились полотенца. Арина, кром полотенца, принесла и мыло. Началось умыванье. Лукерья черпала ковшикомъ воду изъ ведра и лила ее женщинамъ на руки, стараясь хоть этимъ услужить имъ, дабы он были съ ней въ ладу. Но женщины, кром Акулины и Арины, косились и продолжали недружелюбно относиться къ ней. Акулина полила Лукерь въ свою очередь воды на пригоршни, и когда та умылась, дала ей утереться своимъ полотенцемъ.
Только Анфиса отказалась умываться, сказавъ:
— А я не въ васъ, милыя. Я какъ въ лавку давеча побжала, первымъ дломъ въ придорожной канавк на улиц около забора умылась, а пока въ лавку да изъ лавки ходила, Богъ высушилъ.
Лукерья сбгала съ ведромъ вновь за водой, вс опять услись вокругъ ведра и началась скромная трапеза.
Пообдавъ, женщины начали звать. По заведенной рабочей привычк ихъ тянуло ко сну. Одна за другой отправились он въ сарай и улеглись на полу, положивъ подъ головы мшки и котомки. Пріютилась въ уголк и Лукерья, положивъ подъ-голову полно, обернутое въ головной платокъ, такъ какъ у нея даже ни мшка, ни котомки не было. Въ сара, отведенномъ женщинамъ прикащикомъ подъ ночлегъ и для отдыха, также пахло прлыми тряпками, хотя и въ меньшей степени чмъ въ томъ сара, гд он сортировали тряпки, но женщины не обращали уже вниманія на этотъ запахъ и заснули крпкимъ сномъ.
Въ два часа дня надъ ними раздался возгласъ прикащика, кричавшаго.
— Эй, вы, долгогривыя! Чего разнжились! Вставайте! Два часа уже било! За работу пора.
Потягиваясь и позвывая, повскакали женщины и стали переходить на работу въ другой сарай. Старуха и дв ея спутницы были уже тамъ и работали.
И опять сортированіе вонючихъ тряпокъ вплоть до вечера, вплоть до возгласа прикащика: ‘шабашъ. Стройся въ рядъ. Сейчасъ по двугривенному одлять буду’.
Женщины вышли изъ сарая и размстились въ рядъ по наружной стнк. Прикащикъ, пересыпая съ руки на руку стопочку мелочи, сталъ подавать каждой заработанныя ею деньги.
— На завтра-то примешь, милостивецъ, насъ на работу? — пытливо и боясь отказа, спрашивали его деревенскія женщины.
— Есть приказъ отъ хозяина, чтобы всхъ взять, хотя не понимаю я, куда ему такую уйму,— отвчалъ прикащикъ.
На лицахъ женщинъ выразилась радость.
— Ну, вотъ спасибо, ну, вотъ спасибо,— заговорили он.— Ночевать-то, стало быть, намъ здсь на двор позволишь, какъ сказалъ?
— Отъ слова не отопрусь. А только въ порядк-ли у васъ паспорты? Чтобы безпаспортныхъ между вами не было. ,
— Да что ты, милостивецъ! Изъ деревни въ Питеръ на заработки пришли, такъ нешто можно безъ паспортовъ… Вотъ посмотри. Паспорты у насъ въ котомкахъ.
И деревенскія женщины сдлали движеніе, чтобы идти въ сарай, гд были сложены ихъ котомки.
— Не надо, не надо. Не про васъ рчь,— отвтилъ прикащикъ, окинулъ подозрительнымъ взоромъ Лукерью и сказалъ:— А вотъ ты, питерская стрекоза въ серьгахъ, покажи паспортъ. У такихъ новомодныхъ дамъ не всегда бываетъ.
Лукерья вспыхнула, но тотчасъ-же ползла къ себ въ чулокъ и вынула оттуда изъ-за подвязки замасленный паспортъ и подала прикащику, говоря:
— Сдлай, братъ, одолженіе, голубчикъ. Паспортъ у насъ завсегда есть.
Прикащикъ посмотрлъ на паспортъ и тотчасъ-же возвратилъ его.
— Ну, и ты можешь остаться. Спи въ волю.
Получивъ разсчетъ, Лукерья тотчасъ-же отдала Акулин восемь копекъ долгу, но отъ участія въ складчин на ужинъ отказалась и, позвякивая мдяками, отправилась съ тряпичнаго двора на улицу. Демянскія бабы, Акулина и Арина ужинали въ компаніи при томъ-же порядк, какъ и обдали. Когда он кончили ужинъ, Лукерьи еще не было. Смеркалось. Въ хозяйскомъ дом замелькали уже огни. Походивъ безцльно по двору, посидвъ на бревнахъ, женщины стали собираться на ночлегъ. Когда он пришли въ сарай и улеглись спать, Лукерья все еще не возвращалась.
— Пропала наша модница-то,— сказала про Лукерью Анфиса, позвывая и свертываясь калачикомъ, чтобы подтянуть подъ юбку начинавшія зябнуть ноги.
— Да поди, въ кабак сидитъ. Двнадцать-то копекъ зашевелились у ней — вотъ и надо имъ протереть глаза. Пьющая бабенка, это сейчасъ видно,— отвчала какая-то демянская баба,— Съ чего у ней синякъ-то во весь глазъ? Прямо пьяная на какой-нибудь уголъ налетла да и задумала его съ мста сдвинуть.
— И полно, двушки, вамъ языки-то точить! Не осуждайте. Бдная она, остановила женщинъ Акулина.— Осуждать грхъ.— У ней вонъ даже полотенчика нтъ, чтобы лицо посл умывки обтереть.
— Оттого и полотенца нтъ, что пьющая. Пропила.
Въ сара уже вс спали, похрапывали и посвистывали носомъ, когда вернулась Лукерья. Только Акулина не спала и слышала, какъ вошла Лукерья. Вошла она замтно нетвердыми шагами, на что-то наткнулась и выругалась. Акулина замтила, что въ рук ея была зажженная папироска.
— Акуль… А Акуль… Гд ты растянулась? Откликнись…— проговорила Лукерья пьянымъ голосомъ.
Акулина притворилась спящей и не отвчала. Лукерья опять выругалась, тихонько замурлыкала какую-то псню, но языкъ Лукерьи заплетался. Она плюнула, пыхнула еще разъ папироской и стала опускаться на полъ.
— Акуль… Да неужто ты дрыхнешь? А я теб какое происшествіе хотла…
Отвта не послдовало и Лукерья умолкла. Черезъ минуту и ея храпъ присоединился къ сопнью другихъ женщинъ.

XXXIII.

Мартовскія ночи въ Петербург бываютъ всегда очень холодныя. Большинство спавшихъ въ сара деревенскихъ женщинъ, кром коротенькихъ душегрекъ да сермяжныхъ армяковъ, никакой другой теплой одежды не имло. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то съ протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи-же ничего не было, кром ветхой драповой кофточки и такого же ветхаго байковаго платка. Сарай былъ изъ барочнаго лса, да къ тому-же и съ не вполн припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали подъ себя ноги, прикрывались чмъ только было можно, лежали въ плотную другъ къ дружк чтобы было сколько нибудь тепле, но все-таки то и дло просыпались отъ холоду. Подъ утро нкоторыя изъ нихъ попробовали улечься между мшками и кулями съ разсортированными уже тряпками, наваливая на ноги мшки, но и это плохо согрвало. Подниматься он начали ране обыкновеннаго, едва только еще свтъ забрезжился. На двор стоялъ морозный утренникъ. Доски и разный хламъ на двор были подернуты блымъ инеемъ. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тло.
— Фу, двушки! Совсмъ цыганскій потъ пробираетъ, сказала Акулина, еле попадая зубъ на зубъ.
Вся посинвшая, дрожала отъ холода и Арина. Отъ холоду вс начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько нибудь согрться. Лукерья еще спала, забравшись совсмъ подъ мшки съ тряпками, и оттуда торчала только ея голая нога, обутая въ дырявый сапогъ.
Анфиса взглянула на нее и сказала:
— Насдавала вчера въ себя на каменку, такъ вотъ и спитъ. А сильно, двушки, она вчера, должно быть, хвативши пришла. Ночью я проснулась. Что, думаю, на меня это виномъ, словно изъ кабака, садитъ, а это она ко мн подъ бокъ подкатилась, да полу моего полушубка на себя и натянула. Вдь должна была перелечь я, свтики. Очень ужъ я не терплю перегару-то этого самаго.
— А съ меня такъ она прямо армякъ сдернула, да имъ и покрывалась, право слова, разсказывала другая баба.— Свтъ-то еле-еле мерцалъ, такъ на силу розыскала я свой армякъ. Подъ мшки-то, должно-быть, это она недавно подлзла. Лукерья! Чего ты дрыхнешь! Вставай.
— Оставь ее… Пущай проспится, остановила землячку Анфиса.
— Ну, что-жъ, бабоньки, теперь длать? За работу приниматься, что-ли? спрашивала Акулина.
— Да еще рано. Поди, какъ начинать, такъ прикащикъ выдетъ и скомандуетъ, отвчали ей.— Чего надсажаться-то.
— Умыться-бы слдовало, слышалось гд-то.— Да какъ начнешь умываться холодной водой, такъ еще хуже въ такую стужу продрогнешь.
— Какое теперь умыванье! поддержали другія женщины.— Пость теперь малость. да — она гретъ, черезъ ду тепле…
— Да какъ-же это не умывшись-то и лба не перекрестя сть… раздалось возраженіе.
— Ну, вотъ… Богъ проститъ.
— Ужасти какъ холодно! жалась Анфиса.— Нтъ, вторую ночь, кажется, такъ не проспишь. Надо куда нибудь на постоялый…
— Да вдь на постоялый-то идти — надо, милыя, три копйки платить, а здсь даромъ спи, возражали другія женщины,
— Артелью дешевле пустятъ. Поторговаться, такъ за двугривенный всхъ пустятъ. Надо вотъ только разузнать, гд здсь постоялый. Ну, по дв копйки…
— Да вдь и по дв копйки, ежели, Анфисушка, то тоже разсчетъ.
— Такъ что-жъ околвать-то отъ холоду! Подохнешь, такъ хуже… Лучше ужъ не дость, что-ли…
— Ну, Богъ дастъ, слдующую ночь потеплетъ, сказала Акулина.
— Да, дожидайся! Нтъ, землячки, вы какъ хотите, а я чай пить пойду, ршила Анфиса. — Тутъ въ прошломъ году, когда я работала, чайная была поблизости и въ ней по три копйки чаемъ поили. Хлебова не хлебаемъ, такъ надо хоть чаемъ разъ въ день гртися. Кто, двушки, пойдетъ со мной?
Вызвались три-четыре деревенскія бабы. Другія переминались. Не ршались сказать ни да, ни нтъ и Акулина съ Ариной и стали перешептываться, совтуясь другъ съ дружкой, наконецъ начали считать свои деньги. Арина стала сдаваться на то, чтобъ идти пить чай.
— Чтобы въ деревню сколько-нибудь денегъ послать — все равно до Пасхи не скопишь, говорила она.
— Какіе тутъ скопы, Аришенька, коли двугривенный въ день на своихъ харчахъ! А я такъ разсуждаю, что вдь вотъ, пожалуй, всю Святую недлю изъ-за праздниковъ безъ работы придется промаячить, такъ хоть что-нибудь-бы себ на харчи приберечь.
— Ну, ничего не останется на пищу, такъ армякъ мой продимъ. Господи Боже мой! Что тутъ такъ ужъ очень-то надсажатися. Я, Акулинушка, страхъ какъ иззябла. У меня даже внутри все трясется.
— Ну, пойдемъ, пойдемъ, попьемъ чайку, согласилась Акулина.— И мы идемъ, Анфисушка! сказала она Анфис.
— Да пойдемте ужъ всей артелью, бабоньки! крикнула Анфиса остальнымъ демянскимъ женщинамъ.— Авось артелью-то насъ и дешевле попоятъ чаемъ. Сколько насъ всхъ? Безъ Лукерьи десять женщинъ! Ну, поторгуемся. Десятерыхъ-то можетъ быть и за четвертакъ напоятъ. Идемте, бабоньки, идемте.
Остальныя женщины нершительно пошли за Анфисой.
— А Лукерьюшку-то? напомнила Акулина.— Разбудить ее, что-ли, да тоже съ собой захватить?
— Ну, ее… Ну, что пьяную!.. Пусть проспится. Да и не нашей она компаніи, отвчала Анфиса.
Женщины направились къ воротамъ двора.
— А только и баловницы-же мы, бабоньки! Смотри на милость, чай пить идемъ въ трактиръ, словно барыни какія! улыбаясь говорила скуластая демянская женщина.
— Такъ вдь не околвать-же. Надо-же погрться. Вишь, у меня руки даже не разминаются, до того смерзли, пробормотала Анфиса, дуя въ кулаки.
— И я вся окоченла, Акулинушка, дрожа всмъ тломъ, но стараясь улыбнуться, сказала Арина и принялась подпрыгивать.
— Ахъ, какая стужа! Вотъ стужа, такъ стужа! слышалось со всхъ сторонъ.
— А для озими-то теперича какъ такая стужа нехороша! Просто бда, прибавилъ кто-то.— Людямъ-то еще туда сюда такая стужа, а храни Богъ, ежели морозъ озимь побьетъ и опять неурожай будетъ…
Женщины вышли на улицу и поплелись по дорог.

XXXIV.

Поспрашивая у прохожихъ, какъ пройти въ чайную, женщины дошли до чайной. Сначала имъ указали на трактиръ, но доведя до него женщинъ, Анфиса увидала красную вывску и остановилась. Какъ бывалая въ Петербуг, она знала, что подъ красной вывской берутъ за чай дороже.
— Нтъ, двушки, это трактиръ, тутъ красная вывска, тутъ дешево не напоятъ, тутъ сдерутъ. А намъ нужно чайную. Тамъ дешевле поятъ, сказала она и опять обратилась къ прохожимъ за указаніями.
И вотъ передъ женщинами чайная, помщающаяся въ маленькомъ деревянномъ ветхомъ домишк съ мезониномъ. Надъ входомъ не было красной вывски и Анфиса оживилась.
— Вотъ, вотъ… Сюда… заговорила она.— Здсь мы лтось и пили чай, когда на тряпичномъ двор работали. Пойдемте, двушки. Здсь женщина заведеніе держитъ.
Компанія вошла въ чайную. За стойкой, однако, стоялъ мужчина съ окладистой бородой, въ пиджак и въ длинной серебряной часовой цпочк, надтой черезъ шею, поверхъ жилетки. На стойк лежали грудой булки, крендели и баранки, на отдльной подставк около стойки киплъ громадныхъ размровъ позеленвшій самоваръ. Чайная состояла изъ двухъ комнатъ. За столами сидло человкъ десять-двнадцать неопредленнаго званія мужчинъ, очень плохо одтыхъ. Была и баба въ опоясанномъ полушубк съ груднымъ ребенкомъ за пазухой, который тихо плакалъ. Войдя въ чайную, женщины прижались другъ къ дружк, остановились и выпихивали впередъ Анфису, чтобы она торговалась.
— Садитесь, садитесь вонъ налво. Вы артелью?.. Сейчасъ я вамъ два стола вмст сдвину, заговорилъ мужчина въ пиджак, выскакивая изъ за стойки.
— Ты постой… Ты погоди… остановила его Анфиса.— Ты прежде скажи намъ, милостивецъ, за сколько ты насъ всхъ напоишь. Насъ тутъ десять бабъ.
— Да вдь ужъ порядокъ извстный. Какъ везд… Садитесь.
— Нтъ, ты скажи. Ежели дорого, то мы и пить не будемъ, настаивала Анфиса.
— Да у насъ по пятачку съ человка, а ежели артелью, да булки брать будете — ну, по три копйки.
— Куда намъ булки, что ты! Вишь, что захотлъ! Булки… Чернаго хлба возьмемъ, пожалуй, ежели не дороже чмъ въ лавочк.
— Ну, вотъ видите… Стало быть и по три копйки васъ поить не расчетъ. Чернаго хлба мы не держимъ. Вы что тутъ? Работаете гд-нибудь, что-ли?
— А на тряпичномъ двор, мы съ тряпичнаго двора.
Мужчина въ пиджак подумалъ и отвчалъ:
— Ну, ужъ сказалъ, что по три копйки, такъ по три копйки и напою. Садитесь.
— За три копйки дорого. А ты спусти что нибудь. За дв попой, продолжала Анфиса.
— И разговаривать не стоитъ! Что вы блены обълись, что-ли, что цнъ не знаете!
— Спусти, милостивецъ… Мы тутъ на тряпичномъ всю недлю проработаемъ и кажиный день къ теб ходить будемъ.
— Да вдь ужъ и такъ спустилъ. Изъ-за этого только и спустилъ, что артелью. Десять васъ душъ — ну, за тридцать копекъ.
— Ты за двадцать попой.
— Поворачивайте оглобли!
Мужчина въ пиджак ршительно махнулъ рукой и удалился за стойку. Женщины стали шептаться. Черезъ минуту Анфиса сказала:
— Ну, за четвертакъ. Спусти пятачокъ-то, голубчикъ.
— Вамъ сказано, чтобы вы уходили!
Нсколько женщинъ тронулись къ дверямъ. Другія начали ихъ останавливать. Началось опять перешептыванье. Арина и Акулина отдлились и сли за столъ.
— Ну, подавай, подавай и намъ чаю, что ужъ съ тобой длать! заговорила Анфиса и стала приглашать остальныхъ женщинъ къ столу.— Дорого ты, голубчикъ, берешь, дорого. Не расчетъ намъ къ теб ходитъ пить чай. Тутъ лтось женщина за стойкой стояла, такъ она, я помню, дешевле поила коли ежели артелью.
— Была да сплыла. Изъ-за того и сплыла, что дешево поила, отвчалъ мужчина въ пиджак, гремя чашками, набирая ихъ на подносъ.— Вы тоже разочтите, что вдь за помщеніе платимъ, права выправляемъ, посуду бьемъ, такъ какъ дешевле-то трехъ копекъ поить! Вы вдь, деревня, ничего этого не понимаете. На десятерыхъ кипятку-то сколько надо! Вы вдь ведро вызудите.
— Нтъ хлбушка-то здсь ржанаго. Надо будетъ въ лавку бжать. Сложимся, двушки, по копечк и купимъ на гривенникъ хлба. Нельзя вдь не позобливши до обда… Животы подведетъ… говорила Анфиса.
— Да, да, да… Такъ ужъ ты будь старостихой… Сходи за хлбомъ, а потомъ и посчитаемся, отвчали женщины.
Черезъ минуту былъ поданъ чай на составленные два стола, вскор вернулась и Анфиса съ хлбомъ, и женщины отдались чаепитію. Съ необыкновенной жадностью глотали он горячую влагу, съ шумомъ схлебывая ее съ блюдечекъ и жуя хлбъ. На лицахъ появились веселыя улыбки.
— Въ тепл-то да за тепленькимъ, такъ какъ, двушки, хорошо!.. Рай красный! говорила Акулина. Теперь вотъ и руки какъ руки… Въ себя пришли. А давеча, куда холодно было.
— Еще-бы! Вдь цлую ночь въ холоду… слышалось со всхъ сторонъ.
— Почтенный! Чайничекъ-то у насъ пустъ! Нацдите еще кипяточку! выкрикивала мужчин въ пиджак Анфиса.
— Вотъ и я теперь оттаяла, сказала Арина, выпивъ чашекъ пять чаю.— А давеча просто не своя была. Не только-что снаружи, а даже нутро все тряслось.
Чай былъ спитъ, но женщины все еще продолжали пить кипятокъ, до того он назяблись за ночь, до того имъ пріятно было горячее. Наконецъ он опрокинули чашки на блюдечкахъ кверху донышкомъ и чаепитіе кончилось. Анфиса разсчиталась съ хозяиномъ чайной и заторопила женщинъ:
— На работу, двушки, на работу. Долго мы сидли здсь. Прикащикъ-то на тряпичномъ, поди ужъ вставши, дожидается насъ и ругается. Закапризится, что поздно за работу примемся.. такъ вдь можетъ и со двора согнать.
Вс поспшно повскакали и стали выходить изъ чайной на улицу. По улиц он почти бжали по направленію къ тряпичному двору.
Прикащикъ на тряпичномъ двор дйствительно былъ уже вставши и расковыривалъ крючкомъ какую-то сильно слежавшуюся кучу мусора, разсматривая, изъ чего она состоитъ. Изъ подъ навса виднлись уже старуха и дв ея товарки по работ. Он сидли около тряпокъ и разбирали ихъ.
— Долгонько, толстопятыя, вы по трактирамъ проклажаетесь, долгонько! — сказалъ женщинамъ прикащикъ.— Эдакъ вдь намъ нельзя, за это мы въ другой разъ и по шеямъ. Деньги вдь за работу-то берете, а не щепки. Ну, принимайтесь скорй за тряпки. Живо, живо!
Женщины бросились подъ навсъ.
— А гд-же Лукерьюшка? — вспомнила про Лукерью Акулина.— Неужто еще все спитъ? Надо ее разбудить, а то вдь прикащикъ ее со двора сгонитъ.
И она бросилась въ сарай за Лукёрьей. Лукерья оказалась дйствительно все еще спавшей подъ мшками съ тряпками. Акулина насилу раскачала ее.
— Иди, мать, за работу. Прикащикъ ругается. Мы ужъ вс принялись и работаемъ, говорила Лукерь Акулина.
Лукерья, вылзши изъ-подъ мшковъ, ежилась отъ холоду и посоловлыми глазами смотрла на Акулину. Лицо ея было страшно отекши и опухши и отъ нея самой сильно разило виннымъ перегаромъ.
— Страхъ какъ башка трещитъ! Ошиблась я вчера, сильно ошиблась насчетъ вина. Чулки-то продала да и вздумала выпить. Фу! Даже еще сегодня шатаетъ! жаловалась Лукерья Акулин и нетвердыми шагами поплелась за ней изъ сарая подъ навсъ.
Начался второй рабочій день на тряпичномъ двор. Гд-то на колокольн заунывно звонили къ заутрени.

XXXV.

Посл холодной ночи и утренняго мороза день разыгрался опять теплый и солнечный. Весеннее солнышко весело заглядывало подъ навсъ и свтлой узкой полосой ложилось по краю его. Хотя женщины сортировали тряпки въ той части мстности подъ навсомъ, которая оставалась въ тни, но работать и тамъ было не холодно. Время отъ времени, он, впрочемъ, выходили на солнышко и съ наслажденіемъ потягивались. Принялась за работу и Лукерья, но работа со вчерашняго похмлья, видимо, была ей тяжела. Лукерья то и дло прерывала работу, чтобы закурить папиросу.
— Чего ты, дура, деньги съ одного палишь. Лучшебы на хлбъ поберегла, говорили ей демянскія женщины.
— А вамъ какая забота? Чулки продала, такъ хватитъ и на хлбъ, и на папиросы.
— Да вдь это на сегодня хватитъ. а надо о перед подумать. На Пасху вдь останешься совсмъ безъ работы.
— Кофту продамъ и на нее сыта буду.
— Кофту! Да разв можно кофту объ эту пору!.. А застудишься да заболешь?
— Тмъ лучше. Въ больницу на даровые хлба лягу. У меня больничныя заплочены.
— Ты и не завтракала сегодня, милушка? участливо отнеслась къ Лукерь Акулина.
— Какой тутъ завтракъ! Мн и на ду-то противно смотрть посл вчерашняго. Теперь-бы стаканчикъ на поправку…
— Да что ты! Вдь стаканчикъ-то пятачекъ стоитъ.
— А что-жъ изъ этого? Плевать! Деньги найдутся.
Акулина покачала головой и не возражала. Часовъ около десяти утра Лукерья вышла изъ подъ навса и изчезла. Черезъ полчаса она явилась обратно пьяная, сла около тряпокъ, но за работу не принималась и запла извстную псню ‘Стрлочекъ’. Голосъ ея былъ хриплый, она поминутно откашливалась, и изъ псни ничего не выходило.
— А я, двушки, въ прежніе годы и въ актрисахъ была, начала Лукерья.— Право слово, въ хору въ Нижнемъ, у Макарья на ярмарк пла. Въ красномъ сарафан, съ позументами, на голов повязка съ бусами. Вотъ житье-то! Купцы страсть какъ угощали. Бывало, на пиво-то мы и не глядли, а лимонадъ съ коньякомъ, либо красное вино, либо марсалу. Марсалу я ужасти какъ обожаю. Знаете-ли, что такое марсала?
Женщины молчали и улыбались.
— Ну да гд вамъ знать: вдь вы сивая деревня необразованное невжество, продолжала Лукерья.— А ужъ и попила-же я въ Нижнемъ на ярмарк этой марсалы! Или марсалу, или портеръ, или портеръ, или марсалу… Только это питье и обожала. Голосъ у меня въ т поры былъ такой, что на отличку, коса до пояса… Право слово, коса до пояса. Изъ-за моей косы одинъ купецъ даже пожениться на мн хотлъ. Не врите? Брилліантовое кольцо онъ мн, милушки, въ сто рублей подарилъ — вотъ до чего былъ распалившись. А ужъ пуще всего онъ любилъ, когда я ему ‘Не узжай, голубчикъ мой’ пла:
‘Не узжай, голубчикъ мой,
Не покидай поля родныя,
Тебя тамъ встртятъ люди злые
И сердцу не дадутъ покой’.
пла Лукерья, прерывая пніе затяжкой папиросой и откашливаньемъ.
— Да брось ты, пьяная дура! — оборвала ее старуха николаевская солдатка, работавшая тоже подъ навсомъ.— Ну, чего ты тоску-то наводишь. Еще ежели-бы выходило у тебя что, а то словно кошка съ прищемленнымъ хвостомъ.
— Кошка съ прищемленнымъ хвостомъ… Какъ ты мн смешь такія слова говорить! огрызнулась Лукерья.— А вотъ хочу пть и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намрена. На всхъ мн плевать! ‘Не узжай! Не узжай, голубчикъ мой’! начала она выводить и опять закашлялась.
— Черти! Только съ тому сбили. Никакъ въ тонъ не могу попасть.
— Да гд теб въ тонъ попасть, коли ты пьяна, какъ стелька! Ты вотъ въ тряпку-то лучше руками попадай, чтобы прикащикъ по ше не прогналъ,— говорила старуха.
— И на прикащика мн вашего наплевать, и на все мн наплевать! Хочу работать — работаю, не хочу — не работаю. Посмотрла-бы ты на меня, старая карга, какая я была въ хор на ярмарк и какъ меня тамъ вс почитали и уважали! Только, бывало и слышишь, что — Лизавета Федоровна, да Лизавета Федоровна. Тамъ я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Одинъ купецъ мн шелковое платье подарилъ, а другой шаль турецкую. Да вдь какая шаль-то была! — прищелкнула языкомъ Лукерья и опять запла:
Гляжу я безумно на черную шаль.
— Кто это такъ распваетъ?! Кого это тутъ такое веселье разобрало?! послышался голосъ прикащика, заглянувшаго подъ навсъ. .
— Я, откликнулась Лукерья, вставая и покачиваясь на ногахъ.— Что? Или понравилось, такъ послушать пришелъ.
— Гд намъ слушать! Намъ при дл слушать не досугъ. А ты вотъ работай лучше основательне, чмъ глотку-то драть! — э, мать! да ты совсмъ пьяна, проговорилъ прикащикъ, взглянувъ на Лукерью. Ну братъ, мы этого не любимъ, коли ежели кто на работ… Ступай, ступай со двора. Съ Богомъ! Пьяная ужъ какая работница… Ей только-бы псни пть! Уходи.
Лукерья подбоченилась и крикнула:
— Расчетъ за полъ-дня, тогда пойду.
— Какой тутъ расчетъ за полъ-дня, коли ты съ ранняго утра нализалась. Уходи, уходи, пока по ше не спровадили.
— Не имешь права по ше. Не на такую напалъ. Расчетъ!
— Теб сказано, чтобъ ты уходила.
— Не пойду безъ расчета.
Лукерья опустилась на груду тряпокъ и сла.
— Ну, сиди, коли такъ, а я сейчасъ за городовымъ схожу.
— И городовой со мной ничего не подлаетъ, коли я расчета за работу не получала.
— Да вдь ты съ ранняго утра пьяна, ты и не работала сегодня вовсе.
— Нтъ, она работала съ утра, а только сейчасъ сходила въ питейный и грхъ сдлала, заступилась за Лукерью Акулина.
— Ахъ, черти, черти! И на какіе вы капиталы пьете, двадцать-то копекъ въ день получая! Ну, вотъ теб пятачекъ на стаканчикъ, сдался прикащикъ и прибавилъ:— Добръ я, только потому и даю.
Лукерья взяла пятачокъ, ухарски подбросила его на рук и запла:
Ужъ какъ ветъ втерокъ
Изъ трактира въ погребокъ.
— Ну, проваливай, проваливай! Заворотами попоешь, торопилъ ее прикащикъ.
— Погоди, дай съ товарками-то попрощаться. Прощайте, товарушки, не поминайте лихомъ. Авось, опять на Никольскомъ рынк свидимся. Прощай, Акулинушка, прощай, душенька, спасибо теб за твою ласку.
Она наклонилась къ Акулин и поцловала ее мокрыми губами.
— Ты знаешь, изъ-за кого я пью? шепнула она Акулин на ухо. Изъ-за него.— Изъ за того купца, что мн въ Нижнемъ брилліантовое кольцо подарилъ и пожениться на мн хотлъ. Право-слово. Съ него у меня и запой начался. Какъ вотъ вспомню про него подлеца — ну, и прощай… прибавила она вслухъ.— Прощай, Ариша. Сейчасъ пойду и за твое здоровье стаканчикъ выпью.
Лукерья стала уже уходить изъ подъ навса, но вдругъ остановилась и обернулась.
— Прощай, старая вдьма! крикнула она старух, махнула рукой и опять запла:— ‘Не узжай голубчикъ мой’…
Черезъ минуту она скрылась изъ подъ навса. Слышно было, какъ хриплый ея голосъ сначала раздавался на двор, потомъ на улиц и наконецъ замолкъ.
— Вотъ путанная-то! проговорила про Лукерью посл ея ухода Анфиса.
— Порченная она, двушки, просто порченная, сказала Акулина.— Съ порчи и пьетъ. Бдная… Ну, куда она потомъ днется, когда деньги пропьетъ и вытрезвится?! прибавила она, тяжело вздохнувъ, и съ сожалніемъ покачала головой.

ХХXVI.

Отработали женщины и второй день на тряпичномъ двор. Вечеръ былъ ясный, холодный и общалъ еще боле холодную ночь, съ морозомъ поутру. Ночь эту женщины ожидали съ безпокойствомъ и готовились хоть какъ-нибудь расположиться въ сара на ночлегъ такъ, чтобы было потепле. Получивъ дневной расчетъ за заработокъ, он попытались узнать у прикащика, не пуститъ-ли хозяинъ переночевать ихъ хоть въ кухню своего дома, но получили отказъ.
— Ну, вотъ еще что выдумали! Да что у хозяина-то для васъ постоялый дворъ, что-ли! Мы нанимаемъ народъ поденно безъ квартиры и харчей, да и въ сара-то позволяемъ ночевать только изъ милости, а вы ужъ и въ кухню захотли. Въ горницы хозяйскія вамъ еще не влзть-ли! сказалъ онъ.
— Да ужъ очень холодно, голубчикъ, ночью-то. Смотри, вотъ и теперь морозить начинаетъ.
— Въ холоду-то блохи меньше дятъ. Всякая мелкопитающаяся тварь — она холоду боится.
— Гд ужъ, милый, тутъ блохъ разбирать! Пусть жрутъ. Только-бы самимъ-то не околть.
— Ну, идите на постоялый. Постоялый дворъ тутъ недалеко.
— Да изъ какихъ доходовъ на постоялый-то? Вчера вонъ въ обрзъ ли, не сытно, не голодно, а и то по одиннадцати копекъ проли, да по три копйки на чаю пропили, а двадцать копекъ и всего-то получаемъ.
— Вы-бы еще кофею захотли.
— Да вдь холодно, болзный. Утречкомъ проснулись — окоченли, руки, ноги не разгибаются, такъ какъ не погрться.
— Такъ-то оно такъ, согласился прикащикъ и прибавилъ:— Да вдь и на чай хватило и шесть копекъ еще на рукахъ осталось, такъ о чемъ-же разговаривать! Вотъ изъ шести-то копекъ по пяти за ночлегъ и заплатите. Копйка еще Богу на свчку останется.
— Что ты, милостивецъ! Разв можно все до копйки тратить! А что у насъ для переду-то? Надо тоже про запасъ оставить.
— У тряпичниковъ работать, да про запасъ оставлять, такъ больно жирно будетъ.
— А какъ-же иначе?
— День прошелъ, сыта, жива — ну, и ладно.
— Нтъ, кормилецъ, произнесла Акулина.— Вдь намъ вс праздники-то на Пасх безъ работы жить, такъ надо и о запас подумать. Вотъ тогда волей-неволей на постоялый пойдешь. Куда приткнуться-то? Да пить, сть надо. А заработковъ никакихъ. Вдь у васъ на Пасх работы не бываетъ?
— Въ пятницу на страстной недл дйствительно дворъ запираемъ, потому нужно-же и намъ покой имть, ну, а на четвертый день Пасхи приходите.
— Такъ вотъ, видишь, пять дней безъ работы. Да надо тоже передъ Пасхой-то въ баню сходить, самой помыться да и пообстираться малость — и вотъ опять деньги. Здсь вдь не деревня, сказывали, что и за баню нужно деньги платить.
— А то даромъ, что-ли! Само собой, за баню пятачокъ подай.
— Мало пятачка-то, подхватила Анфиса.— Ежели съ вничкомъ, то еще копйку подай, да мыла хоть на дв копйки. А какъ безъ вника и безъ мыла мыться и тереться! Вотъ он и вс восемь копекъ.
— Восемь копекъ за баню! — воскликнула Акулина, не бывавшая въ Петербург.— Боже милостивый! Да вдь это разоренье! Вотъ видишь, кормилецъ! А ты говоришь: идите на постоялый дворъ.
Прикащику надоло слушать бабьи разговоры о денежныхъ разсчетахъ. Онъ разсердился и воскликнулъ:
— Да что вы передо мной-то бобы разводите попусту! Словно я вашъ батька. Вамъ даденъ сарай для ночевки, а не любъ онъ, такъ гд хотите, тамъ и ночуйте.
Прикащикъ махнулъ рукой и ушелъ. Женщины стали переговариваться, ужъ не идти-ли и въ самомъ дл отъ такого холоду ночевать на постоялый дворъ. Одн стояли за постоялый дворъ, въ томъ числ и Анфиса, другія были противъ постоялаго двора и ршили ночевать въ сара. Ршили ночевать въ сара и Акулина съ Ариной.
— Подъ мшки съ тряпками забьемся, какъ вонъ вчера Лукерья сдлала — и въ лучшемъ вид будетъ. На ноги тоже мшки съ тряпками. Богъ поморозитъ, Богъ и согретъ, весело говорила Акулина, чтобы ободрить нсколько пріунывшую Арину.
Ужинали опять вс женщины вмст, въ складчину, также запивали ду водой изъ ковша, взятаго у хозяйской кухарки, какъ и вчера, но когда пришлось укладываться на ночлегъ, Анфиса и дв другія демянскія женщины отправились ночевать на постоялый дворъ.
Оставшіяся на двор стали устраиваться въ сара, чтобы хоть какъ-нибудь потепле провести ночь.
— Шалашъ мы изъ мшковъ съ тряпьемъ сдлаемъ — вотъ что я придумала, говорила Фекла — демянская женщина съ скуластымъ лицомъ. — Одни мшки поставимъ стоймя на манеръ каморочки, а сверху доски положимъ и на доски опять мшки, да подъ мшки-то въ каморку и залземъ. Ляжемъ потсне, сверху, у кого что есть, вс сообща укроемся и ладно будетъ. Влземъ туда, да и опять мшками завалимъ себя. Такъ тепло будетъ. Тряпка вдь она гретъ. Давайте, двушки, укладываться.
Вс женщины принялись ставить мшки, какъ говорила Фекла. Черезъ нсколько времени кой-какое подобіе шалаша было готово и женщины стали подлзать подъ него и укладываться на ночлегъ.
— Заваливай теперь скорй, Акулинушка, мшками четвертую-то сторону, заваливай, да и сама влзай къ намъ! командовала Фекла.— Вотъ такъ!.. Видишь, какъ хорошо теперь. А надышемъ, такъ еще лучше будетъ. — Ну, что, хорошо? спрашивала она лежавшихъ вмст съ ней подъ мшками товарокъ.— Видите, какъ я ладно придумала! Вотъ ужъ подлинно, что вкъ живи и вкъ учись.
— Ладно-то ладно, отвчала Акулина: а только ужъ духъ очень отъ тряпокъ.
— И, милая! что тутъ духъ! Было-бы тепло да безъ обиды. А къ духу принюхаемся. Духъ вдь онъ только съ первоначала, а потомъ, какъ заснешь — и не слышишь никакого духа.
Фекла, какъ подлзла подъ шалашъ изъ мшковъ, такъ почти сейчасъ и заснула. Стали раздаваться всхрапыванія и присвистыванья носомъ и другихъ женщинъ, но Акулина еще не спала. Она вспомнила о своемъ ребенк, оставленномъ въ деревн, слезы быстро сжали ей горло, и она сказала Арин:
— А какъ-то мой дружочекъ, маленькій Спиридоша, въ деревн! Думаю, ужъ живъ-ли, сердечный?
— Ну вотъ… Съ чего-жъ ему умирать-то! отвчала Арина.— Богъ милостивъ.
— Грудной вдь… Ахъ, Ариша, Ари…
Акулина хотла еще что-то сказать и не договорила. Слезы брызнули у ней изъ глазъ и не дали ей говорить. Она заплакала навзрыдъ.
— Ну, полно, полно… Что ты себя-то надрываешь! Уймись, утшала ее Арина.
— Ахъ, двушка! Не знаешь ты материнскаго сердца. И хоть-бы всточку, хоть-бы всточку какую-нибудь объ немъ!..
— Да какъ-же, Акулинушка, всточку, коли тамъ въ деревн не знаютъ, куда намъ и писать.
— Да, да… Да и мы-то не можемъ ихъ увдомить, куда намъ отписать. На какое мсто писать? Когда мы еще осядемъ настоящимъ манеромъ! Видишь, гд день, гд ночь живемъ. Вотъ объ этомъ-то я, двушка, и горюю, такъ какъ-же не плакать!
— И я горюю, однако-же коровой не реву.
— Да о чемъ теб ревть! Ты двушка, Арина.
— Какъ о чемъ? Что-жъ, что двушка? Нешто это не горе, что я рубля не могу послать въ деревню родителямъ, а они вс перезаложились, отправляя меня въ Питеръ на заработки.
— Охъ, охъ, охъ! О деньгахъ и не говори! Вдь и меня-то, поди, какъ клянетъ свекровь, что я имъ ни копйки денегъ не шлю! Вдь он тамъ, въ деревн, не знаютъ, какъ трудно въ Питер на счетъ денегъ.. Думаютъ, что ужъ ежели Питеръ, то здсь для всхъ горы золотыя. А вотъ, поди-ка… наскреби хоть рубликъ… Ужъ хоть на ребеночка-то, на ребеночка-то, на Спиридончика моего милаго что-нибудь послать!
И Акулина опять зарыдала. Только въ волю наплакавшись, стала она засыпать. Арина заснула раньше.

XXXVII.

Третій рабочій день на тряпичномъ двор прошелъ въ томъ-же порядк, какъ и два предшествующіе дня. Ночью подъ шалашомъ изъ мшковъ съ тряпками спать было хоть нсколько тепле, но за то воздухъ былъ ужасный и женщины проснулись съ головной болью, вдыхая въ себя во время сна вонь тряпокъ. Въ особенности онъ подйствовалъ на Акулину. Выйдя поутру изъ сарая на дворъ, она просто шаталась и долго сидла на какомъ-то опрокинутомъ ящик, пока хоть немного пришла въ себя. Ноги были слабы, въ поясниц и въ плечахъ чувствовалась ломота, голова была тяжела. Вернувшіяся съ ночлега на постояломъ двор женщины очень расхваливали постоялый дворъ.
— По пяти копекъ, милыя, съ насъ взяли, но ужъ за то какъ спать-то было чудесно! разсказывала Анфиса.— Улеглись мы на полу у печки, а отъ печки такъ и пышетъ тепломъ. И вдь такая печка хорошая, что даже къ утру не остыла. У самой печки спали, мсто непроходное и то-есть ни единая душа насъ не потревожила. Ни-ни, чтобъ кто-нибудь наступилъ или ногой пнулъ. И спрашивали мы тоже хозяевъ насчетъ Пасхи… Вдь нужно-же намъ будетъ гд-нибудь на праздникахъ приткнуться, когда здсь на двор работы не будетъ. Ну, вотъ хозяева и говорятъ: ‘ежели, говорятъ, васъ артель и ежели, говорятъ, дадите по четвертаку впередъ, то можете жить цлую недлю — и вещи ваши въ сохранности будутъ, а только надо хоть человкамъ пяти прописаться, и прописка эта будетъ стоить по гривеннику съ человка’. И я такъ расчитала, что ежели насъ десять женщинъ и дадимъ мы хозяевамъ два съ полтиной, да полтину на прописку, то ужъ мы вс праздники спокойны будемъ.
— Два съ полтиной да полтину!.. Вдь это будетъ, стало быть, три рубля… Да что ты, Анфисушка! Вдь это ужасъ какія деньги! воскликнула скуластая Фекла.— Три рубля. Шутка-ли это!
— А какъ-же ты хочешь иначе? Вдь это по три гривенника на человка.
— Да откуда ихъ взять-то при безработиц? Отдай три гривенника, а потомъ и клади зубы на полку. На какіе шиши мы будемъ питаться-то?
— Надо ужъ теперь какъ-нибудь на праздникъ сколачивать.
— Да какъ тутъ сколотишь отъ двугривеннаго въ день!
— Однако, вдь, милыя, отсюда со двора на праздникъ выгонятъ, такъ куда-же дться?
— Будемъ лучше въ ночлежный ходить и по пятачку за ночлегъ платить. И наконецъ въ ночлежномъ за пятачокъ и щей хлебать малость даютъ и чаемъ поятъ.
— Врно. Но зато переночевалъ и ужъ наутро ступай на вс четыре стороны, а куда-жъ мы днемъ-то днемся? Вдь не слоняться-же цлый день по улицамъ. А на постояломъ хозяева и день позволяютъ жить. Все-таки будетъ пристанище.
— Да, да… Эдакій праздникъ, святая недля, Пасха — и вдругъ будемъ безъ пристанища! Нельзя-же цлые дни съ котомками по улицамъ бродить, подхватили другія демянскія женщины.— Ну, продадимъ что-нибудь изъ одежи, заложимъ какую ни-на-есть вещь, а ужъ безъ пристанища на Пасху нельзя… Пасха великій праздникъ. Веди насъ туда на постоялый въ страстную пятницу, Анфисушка.
— Конечно-же, надо основаться на постояломъ…— отвчала Анфиса.— Къ тому-же я вамъ по пятачку въ недлю и выторговала.
— Да зачмъ намъ за недлю? — возразила Арина. — За недлю отдадимъ на постоялый, а вдругъ на Пасх такое мсто найдемъ для работы, гд съ ночлегомъ? Вдь ужъ деньги-то на постояломъ назадъ не отдадутъ.
— Гд ты на Пасх другое мсто для работы найдешь? Полно теб врать-то!.. Огородныя работы везд начинаются посл Пасхи. Ежели и придется съ четвертаго дня праздника работать, такъ ужъ нигд въ другомъ мст, какъ здсь, на тряпичномъ двор. А здсь какой ночлегъ? Собаки дворовыя въ иномъ мст — и т спятъ лучше, доказывала Анфиса.
— Такъ-то оно такъ. Но зачмъ намъ за постоялый дворъ по тридцати копекъ впередъ платить? Будемъ платить каждый день по пятачку… стояла на своемъ Арина.
— Да вдь по пятачку-то выйдетъ дороже…
— А насколько дороже? Только на лишній пятакъ въ недлю. За то мы будемъ вольные казаки и никакой намъ прописки паспортовъ не надо, подхватила Фекла. — Ариша это правильно говоритъ. Врно, Акулинушка? обратилась она къ до сихъ поръ молчавшей Акулин.
— Охъ, не можется мн сегодня! отвчала, пожимаясь, Акулина. — Длайте какъ хотите. Я отъ міра не отстану. Конечно, по пятаку-то кажинный разъ ладне будетъ платить, прибавила она.
— По пятаку, по пятаку… Это самое любезное дло! кричали и другія женщины.— Чего тутъ сразу три гривеника отдавать.
— А ежели за пятакъ-то хозяйка не позволитъ днемъ у ней пристанище имть? сказала Анфиса.
— Позволитъ. Какъ не позволитъ! Насъ вдь артель. Ино у ней на праздникахъ щецъ похлебаемъ, ино кашки подимъ. Нельзя-же, двушки, на Пасху, да и не разговться, а на сухомъ хлб сидть. Пасха — великъ день. Ужъ хоть продадимся, да по кусочку мясца у хозяйки на постояломъ попробуемъ, такъ зачмъ-же она торговлю будетъ отъ себя отбивать и отъ своей выгоды отказываться?
— Объ этомъ все-таки надо поговорить съ хозяевами. Я не говорила.
— И поговоримъ! Вотъ сегодня пойдемъ ночевать и уговоримся. Просто, двушки, невозможно здсь на тряпичномъ спать, сказала Акулина.— Отъ этого самаго тряпичнаго духу у меня до того голову сдавило, что я сегодня совсмъ больная. Вотъ теперь сижу, а самой рукой и ногой тяжко пошевелить. Ну, храни Богъ, сляжешь?
— Да вдь и я, Акулинушка, сегодня хожу какъ полоумная, а только бодрюсь, подхватила Арина.— А это отъ духу, отъ тряпокъ… Ужасти, какъ этотъ духъ не хорошъ!
— Впустятъ по пяти копекъ съ пристанищемъ ночью и днемъ, впустятъ! Какъ не впустить, ршили почти вс женщины.
Поднялся опять вопросъ объ утреннемъ чаепитіи и ршили тотчасъ-же идти во вчерашнюю чайную. Акулина кряхтла, поднимаясь съ ящика, и говорила,
— Пропотю малость отъ чайку, такъ авось мн полегче будетъ, а то, врители, двушки, до чего трудно! Руки словно гири.
— Ну, поспшайте, умницы. поспшайте, торопила Анфиса.— Въ чайной тоже долго сидть нельзя, а то прикащикъ опять, по вчерашнему, скажетъ, что поздно за работу принялись и разсердится.
Женщины прибавили шагу, но Акулина отставала. Она была совсмъ больна.
— Да что съ тобой, Акулинушка? испуганно спрашивала ее Арина.
— Охъ, не можется, совсмъ мн не можется, Аришенька.
— Господи Боже мой! Да что-же это будетъ, ежели ты свалишься? Ну, куда я съ тобой? Смотри, не свались.
— Не свалюсь, не свалюсь. Богъ милостивъ. Вотъ чайку попью, въ нотъ ударитъ — и все какъ рукой сниметъ, отвчала Акулина, стараясь прибодриться.
До чайной, однако, Акулина въ сопровожденіи Арины приплелась поздне другихъ женщинъ, вошла въ комнату и немощно опустилась на стулъ передъ столомъ. Арина смотрла ей прямо въ глаза и въ раздумьи покачивала головой.

XXXVIII.

Въ чайной, какъ и вчера, сидла деревенская женщина съ груднымъ ребенкомъ за пазухой полушубка и пила чай. Лицо ея было болзненное, испитое. Акулина, какъ услыхала пискъ ребенка, такъ и сама расплакалась. Она вспомнила о своемъ ребенк, о Спиридош, оставленномъ ею въ деревн, и нервы ея, и безъ того сильно разстроенные болзненнымъ состояніемъ, не выдержали. Тихій плачъ перешелъ въ рыданія, Арина и демянскія женщины всполошились и стали успокоивать Акулину.
— Ну, чего ты? Что ты? Пей чай-то скорй, отпивайся, говорили он Акулин.
— Больна, совсмъ больна… Что мн съ ней только и длать! растерянно бормотала Арина.— Второй разъ вотъ такъ-то… Вчера, вы ужъ спали, лежала она со мной рядомъ, да какъ разревется!.. Ну, просто безъ удержу… А сегодня опять… Грхи… Совсмъ грхи… не можетъ вспомнить про ребенка, такъ и зальется.
— Это она, двушка, просто испорчена. Испортилъ ее кто-нибудь… проговорила Фекла. — Смотри, вдь кликаетъ даже… Нтъ, тутъ лихой человкъ испортилъ.
На сцену эту участливо смотрли вс постители чайной и самъ хозяинъ. Тутъ-же была и женщина съ ребенкомъ за пазухой.
— Съ угля ее спрыснуть, да такъ, чтобы невзначай, чтобы она не знала и испугалась, говорила она. — Это она не иначе, какъ съ глазу… Съ глазу всегда такъ, а испугается — и полегчаетъ. Вы вотъ домой придете, такъ возьмите уголекъ, да и опустите его въ ковшикъ съ водой…
— Уйди ты! Не вертись тутъ… Изъ-за тебя-то и все это происшествіе стряслось! крикнула на нее Арина.— Ты своимъ ребенкомъ ее дразнишь…
Кой-какъ Акулина пришла въ себя и принялась пить чай. Женщина съ ребенкомъ какъ разъ сидла противъ нея. Акулина заговорила съ ней.
— Двочка или мальчикъ? участливо спросила Акулина.
— Двочка. По рукамъ, по ногамъ связала меня. Съ ребенкомъ-то никуда и на работу не берутъ. Третью недлю вотъ какъ вышла изъ родильнаго дома и все пропиваюсь и продаюсь, отвчала женщина съ ребенкомъ.
— Ахъ, такъ ты питерская?
— Нтъ, деревенская. Крестецкія мы. Лтось еще я изъ деревни пришла да и зазимовала. Я на извощичьемъ двор въ маткахъ жила, въ кухаркахъ то-есть, всю артель обстирывала и стряпала на нихъ, а вотъ случился грхъ и пришлось лечь въ родильный… Родила я, вернулась къ извощикамъ, анъ мсто-то ужъ занято, другая матка тамъ. Вотъ теперь уголокъ наняла да безъ работы и маюсь. Бда… Чистая бда… А у извощиковъ, милыя, красно жила. Извощики меня любили… На Рождество платокъ мн подарили. Три платья я у нихъ себ нажила, одяло и подушку перовую, сапогъ дв пары, а вотъ теперь приходится все продать безъ работы. Одну пару сапогъ и платьишко спустила, пока въ родильномъ была. Ребеночка-то вдь тоже нужно было окрестить. Вы гд, умницы, работаете? Нтъ-ли у васъ тамъ и для меня работки?
— Ты двушка или замужняя? въ упоръ спросилъ ее хозяинъ чайной, прислушивавшійся къ разговору.
Женщина съ ребенкомъ замялась, застнчиво опустила глаза, но все-таки проговорила:
— Двушка… Грхъ попуталъ… Изъ-за этого-то на зиму и въ деревню не попала…
— А лтомъ работала на огородахъ?
— На огородахъ.
Хозяинъ чайной улыбнулся и сказалъ:
— Порядокъ извстный… Много тутъ вашей сестры такимъ манеромъ зимуетъ. Въ деревню хать посл всего этого совстно, ну, и… Теб самое лучшее въ мамки, въ кормилицы идти… Не будь дура и ступай къ какой-нибудь бабк-повитух и она тебя въ лучшемъ вид пристроитъ къ господскому ребенку.
— Нтъ, милый, говорили ужъ мн про это и въ родильномъ, но я ребеночка не могу оставить очень ужъ онъ милъ мн, очень ужъ я люблю его..
— Ну, а ужъ коли хочешь съ незаконнымъ ребенкомъ куражиться, то и голодай. И не диво бы — ребенокъ былъ законный, а то незаконный.
— И не законный да любъ. Пуще жизни онъ мн… Вдь кровь моя…
Женщина съ любовью во взор заглянула къ себ за пазуху, тронула рукой тряпки и поднявъ головку ребенка чмокнула его. Хозяинъ чайной покрутилъ головой и сказалъ:
— Ну, а коли такія понятія къ жизни, то вотъ теб мой сказъ: на работу съ ребенкомъ никуда не возьмутъ, начнешь ты побираться и нищенствовать, заберутъ тебя и отправятъ черезъ нищенскій комитетъ въ деревню.
— Охъ, милый, не говори! Не говори и не терзай меня, не надрывай моего сердца! забормотала женщина съ ребенкомъ.
— Да ужъ порядокъ извстный, коли не хочешь ребенка въ воспитательный сдать.
— Будь, что будетъ, а не отдамъ…
— Да вдь можешь по бланку сдать. Выдадутъ теб контрамарку, а потомъ посл всего происшествія разыщешь и получишь своего ребенка.
— Ни-ни… Уморятъ тамъ… Ужъ умирать, такъ умирать съ нимъ вмст… твердо и ршительно сказала женщина съ ребенкомъ. — За два рубля въ. мсяцъ пойду куда-нибудь служить, за половинную цну буду поденно работать, а ребеночка не брошу…
Женщины смотрли на нее и съ сожалніемъ покачивали головами.
— Мы изъ-за безработицы на тряпичномъ двор теперь работаемъ, ряда двугривенный въ день. Пойдемъ съ нами на тряпичный. Авось и тебя прикащикъ возьметъ, сказала Фекла.— Мы тряпки перебираемъ… Что-жъ тутъ ребенокъ-то? Чмъ онъ помшаетъ? Ребенка-то можно укутать, да и положить, a самой за тряпки приниматься. Пойдемъ.
— Спасибо вамъ, милыя, спасибо. Возьмите меня… Надо попытаться… заговорила женщина съ ребенкомъ.
Чаепитіе кончилось и женщины отправились на тряпичный дворъ на работу. Женщина съ ребенкомъ отправилась вмст съ ними. Акулина хоть и бодрилась, но еле брела. Арина шла съ ней рядомъ.
— Не лучше съ горяченькаго-то? спрашивала она Акулину.
— Нтъ. Страсть какъ знобитъ. Пила, пила, насильно пила, a даже и въ потъ не ударило. Какъ только я, Аришенька, сегодня работать буду!
— Ну, ужъ какъ-нибудь понатужься… A вечеромъ пойдемъ на постоялый дворъ, тамъ хлебова горячаго похлебаемъ на ночь. Спать будемъ въ тепл, за ночь въ тепл отлежишься и на утро, Богъ дастъ, будешь здорова, утшала Акулину Арина. Вотъ ежели-бы въ баню, такъ любезное дло и всю болзнь-бы какъ рукой сняло. Ты, Акулинушка, какъ хочешь, a ежели къ завтрему ты не отлежишься, то я ужъ хоть армячишко свой продамъ, a тебя свожу въ баню.
— Не надо мн, милая, ничего не надо. Такъ перемогусь, отвчала Акулина.

XXXIX.

Когда женщины принялись за работу, прикащикъ еще не выходилъ на дворъ. Женщин съ ребенкомъ, пришедшей проситься на работу, пришлось ожидать прикащика. Въ ожиданіи его она сла на груду еще неразобранныхъ слежавшихся тряпокъ и принялась кормить ребенка грудью. Работавшія женщины посматривали на нее съ большимъ участіемъ. Он хоть и привели ее съ собой на дворъ, но все-таки сомнвались, чтобы прикащикъ взялъ ее на работу, увидя, что она съ ребенкомъ. Наконецъ Анфиса сказала ей:
— Милая, крестецкая! Да ты-бы лучше убрала куда-нибудь ребенка-то передъ тмъ, какъ проситься у прикащика на работу.
Женщина съ ребенкомъ не поняла, что ей совтуютъ, и широко открыла глаза.
— Тебя какъ звать-то?— продолжала Анфиса.
— Домной.
— Такъ вотъ что, Домнушка. Сними скорй съ груди-то ребенка, благо онъ не реветъ, да спрячь его вонъ въ тряпки, положи тамъ вонъ на ту груду. Тамъ мягко и онъ теперь покормленный-то крпко спать будетъ. A сама, какъ придетъ прикащикъ, просись на работу, да о ребенк-то ему ничего и не говори. Поняла? Такъ лучше будетъ. A то вдь можетъ и не взять съ ребенкомъ-то.
— Конечно-же убери,— подхватили другія женщины.— Ну, увидитъ онъ потомъ ребенка, такъ ужъ не гнать-же тебя со двора, коли ты настоящимъ манеромъ работаешь.
Домна просіяла.
— A вдь и то дло, двушки. A то, ей-ей, куда ни сунешься — везд съ ребенкомъ отказъ,— сказала она.— Какъ это вы хорошо придумали.
— Прячь, прячь скорй. Полно теб бобы-то разводить. Клади вонъ за ту кучу.
Домна поспшно вынула изъ-за пазухи ребенка, сняла съ себя полушубокъ, завернула его въ полушубокъ и положила на тряпки, прислушиваясь, не заплачетъ-ли онъ.
— Молчитъ?
— Молчитъ. Кажись, уснулъ таково сладко. Ну, Христосъ съ нимъ,— отвчала Домна.
Вскор пришелъ прикащикъ. Окинулъ взоромъ всхъ работающихъ женщинъ, въ отвтъ на ихъ поклоны, не снимая картуза, передвинулъ его со лба на затылокъ и обратно и, въ вид воодушевленія крикнулъ:
— Повеселй, повеселй, тетки! Дремать нечего!
Въ это время къ нему приступила Домна. Она поклонилась и сказала:
— Къ вамъ, господинъ хозяинъ. Примите на работу.
— На работу? протянулъ прикащикъ.— Принять, конечно, не расчетъ, a только y меня и такъ ужъ народу-то хоть отбавляй. Мы и съ этими справимся.
— Очень ужъ голодно, хозяинъ. Примите, заставьте Бога молить. Заслужу. Я на работу не лнива
— Да лнивыхъ-то y насъ и безъ того всегда по ше… отвчалъ прикащикъ, подумалъ и прибавилъ:— Ну, оставайся. Условія наши знаешь?
— Знаю, знаю, хозяинъ. Женщины ужъ сказали.
Домна радостно засуетилась и тотчасъ-же, подсвъ къ груд тряпокъ, принялась разбирать ихъ. На лиц ея мелькнула улыбка. Улыбнулись и другія женщины и, когда прикащикъ удалился, заговорили:
— Видишь, какъ ловко надули его. A теперь можно сдлать такъ, что онъ и ребенка-то не замтитъ. Онъ вдь заглядываетъ сюда подъ навсъ не часто.
Работа продолжалась. Работала и Акулина, но черезъ силу — и то и дло все хваталась за голову и за бока.
— Словно, кто мн наколотилъ ребра-то — вотъ до чего ломятъ и ноютъ, а по спин такъ мурашки и бгаютъ, говорила она.
— A ты прилягъ чуточку, Акулинушка, прилягъ малость, покуда прикащика-то нтъ, совтовала ей Арина.— Какъ станетъ онъ подходить къ навсу, такъ мы увидимъ и скажемъ.
И Акулина въ изнеможеніи легла на тряпки. Такъ она длала нсколько разъ. Ее то ударяло въ жаръ, то трясла лихорадка.
Въ обдъ Акулина не прикоснулась къ хлбу, отошла отъ обдающихъ женщинъ, удалилась въ сарай и легла тамъ. Арина, наскоро пообдавъ, прибжала къ ней.
— Можетъ быть, Акулинушка, ситничка, хоть немножко пошь, такъ я сбгаю въ лавочку, принесу полфунтика, предлагала она Акулин.
— Нтъ, нтъ… Вовсе на ду не тянетъ. Даже претитъ.
— Ахъ, ты болзная, болзная! покачала Арина головой.
— Испить дай, испить смерть хочу… просила Акулина.— Кисленькаго-бы чего нибудь.
— Кваску? Сбгать за кваскомъ въ лавочку?
— Сбгай, милушка, принеси въ ковшичк на копечку. Да капустки-бы кисленькой тоже на копечку… Можетъ статься, отъ кисленькаго-то мн и полегчаетъ.
Арина, захвативъ ковшикъ, побжала въ лавочку за квасомъ и за капустой. Когда она принесла и то и другое, Акулина съ жадностью выпила ковшъ квасу, a капусты взяла щепоть, пожевала и тотчасъ-же выплюнула.
— Нтъ, не могу я сть. Словно вотъ что отвратило меня отъ ды, сказала она и опять повалилась какъ снопъ, щелкая зубами отъ лихорадочной дрожи.
Пришла къ Акулин и Домна съ ребенкомъ на рукахъ.
— Переложу-ка я ребеночка-то изъ-подъ навса сюда въ сарай, a то тамъ съ одного прикащикъ шляется, сказала Домна, усаживаясь около Акулины, и принялась кормить ребенка грудью.— Эка ты бдная y насъ! прибавила она, съ сожалніемъ смотря на Акулину.— Крпко недужится?
— Страсть…
— Ты-бы ялапнаго корня взяла въ аптек на три копечки… Ялапный корень ужасти какъ помогаетъ. Теперь въ обденную пору бабы живо въ аптеку сбгали-бы.
— Н… не надо… Я и такъ отлежусь, отвчала Акулина.
Пришли въ сарай на отдыхъ и другія женщины и также окружили Акулину. Вс придумывали разныя средства, какъ-бы полечить Акулину. Кто совтовалъ хрну съ водкой къ голов привязать, кто лошадиной дугой животъ потереть, кто бодяги выпить. Акулина ото всего отказывалась.
Женщины улеглись на послобденный отдыхъ и заснули. Засыпая, он слышали, какъ Акулина бредила. Бредила она своимъ маленькимъ Спиридошей, просила кого-то послать въ деревню два рубля.
— Не отвертться ей… Придется, кажется, свезти въ больницу, сказала Анфиса.
Арина вздрогнула, до того ей была ужасна эта мысль.
Въ посл-обденную пору Акулина перешла кой-какъ изъ сарая подъ навсъ на работу, но работать была не въ силахъ и легла тутъ-же на тряпки. Вошелъ прикащикъ.
— Разгасилась, заболла… сказали про нее ему женщины.— Даже головы не можетъ поднять.
Прикащикъ прищелкнулъ языкомъ.
— Слабосильная команда… пробормоталъ онъ.— Ну, этого мы не любимъ. Тащите ее въ больницу, коли такъ, a то еще умретъ, чего добраго, здсь на двор.
— Милый, она отлежится. Позволь ей часикъ полежать. Она отлежится и примется за работу, a мы ужъ вс огуломъ за нее теб наверстаемъ, обратилась къ нему Арина и вскинула на него умоляющій взоръ.
— Гд отлежаться, коли даже вся лицомъ почернла! Да вотъ еще что… Эй, вы! Чей это y васъ тамъ въ сара ребенокъ пищитъ?
— Мой, голубчикъ, мой… Прости… испуганно заговорила Домна.
— Какъ-же ты не сказала мн утромъ, что ты съ ребенкомъ?
Домна виновато молчала.
— Ну, зналъ-бы, что ты съ ребенкомъ, такъ не взялъ-бы тебя на работу, продолжалъ прикащикъ.
— Да вдь онъ, голубчикъ, не мшаетъ мн на работ-то, пробормотала Домна.
— Разсказывай еще! Шесть разъ въ день грудью покормишь — вотъ ужъ полтора часа изъ рабочаго дня съ костей долой… Скажите на милость, приходятъ съ ребятами и прячутъ ихъ!..
Прикащикъ потоптался еще нсколько времени подъ навсомъ и удалился.

XL.

Акулина такъ и не могла уже работать посл полудня. Вплоть до окончанія работъ на тряпичномъ двор пролежала она на тряпкахъ подъ навсомъ въ бреду. При расчет прикащикъ расчиталъ ее за полъ-дня, то есть далъ ей всего гривенникъ. Такъ какъ женщины поршили уже ночевать на этотъ разъ на постояломъ двор, то на постоялый дворъ повели Акулину подъ руки. Она была до того слаба, что еле переступала ногами и то и дло просилась приссть. Ее нсколько разъ сажали по дорог на тротуар около домовъ и, наконецъ, привели на постоялый дворъ. Хозяйка постоялаго двора, разбитная женщина, какъ увидала Акулину, такъ и замахала руками.
— Охъ, не пущу, не пущу съ больной! крикнула она.— Ведите ее, куда хотите, a ночевать я ее не пущу.
— Да куда-же, милая, мы ее поведемъ-то? заговорили женщины:— Вдь это товарка наша. Ей дться некуда.
— A мн какое дло? Ведите ее въ больницу.
— Да зачмъ-же въ больницу-то, умница, коли она къ завтрешнему дню въ лучшемъ вид отлежится! Ее теперь только чайкомъ попоить, потомъ полушубкомъ прикрыть и она къ завтрему будетъ здорове здоровой.
— Нтъ, нтъ, Богъ съ ней. Почемъ знать, можетъ быть y ней какаянибудь прилипчивая болзнь, a y меня дти. Пристанетъ, такъ и горя не оберешься. Ведите въ больницу.
Арина бросилась хозяйк постоялаго двора въ ноги.
— Голубушка! Дай ей переночевать, повремени до завтраго… слезливо просила она за Акулину.— Завтра, ежели ей не полегчаетъ, мы ее приберемъ куда-нибудь, а теперь дай переночевать. Ну, гд теперь, на ночь глядя, тащить ее въ больницу!
Хозяйка была непреклонна. Вышелъ мужъ хозяйки, рослый мужчина въ красной кумачевой рубах, пестрой жилетк и скрипучихъ сапогахъ съ наборомъ на голенищахъ. Женщины обратились къ нему съ просьбой. Арина опять упала въ ноги и заголосила. Хозяинъ погладилъ бороду, посмотрлъ на сидящую на лавк Акулину и сказалъ:
— Можетъ y ней та самая болзнь, что вотъ теперь полицейскіе по помойнымъ ямамъ ищутъ, такъ какъ-же ночевать-то пустить? Нынче строго.
— Да вотъ и я тоже самое говорю, подхватила хозяйка.— A вдругъ за ночь-то умретъ? Вдь тогда хлопотъ не оберешься. Беремъ-то за ночлегъ пятачокъ, a умри она — вскочитъ и въ красненькую бумажку.
— Да полно теб, матушка. Ты вотъ увидишь какъ она завтра вскочитъ, какъ встрепанная, уговаривали хозяйку женщины.
Хозяинъ наклонился къ Акулин и сталъ задавать ей вопросы, стараясь узнать гд и какое мсто y нея болитъ, но Акулина сидла свсивъ на грудь голову и безмолвствовала.
— Просто она застудилась — вотъ вся ея и болзнь, отвчали за Акулину женщины.— Ночевали видишь-ли, мы дв ночи въ холодномъ сара, а по ночамъ-то нон стужа — вотъ она и застудилась. Ей теперь въ тепл отойти и пропотть малость, такъ она здорове здороваго будетъ, право слово. Пожалйте ее бдную, господа хозяева, не гоните.
— Голубчики вы мои, заставьте за васъ Богу молить! взвыла опять Арина.
— Да ты что такое? Ты ей дочь, что-ли? спросилъ Арину хозяинъ.
— Нтъ, просто землячка, сосди мы, милый, по деревнямъ-то, ну, и въ сватовств приходимся.
Хозяинъ сталъ шептаться съ хозяйкой.
— Въ сни впущу, a въ горницы не пущу. Пускай въ сняхъ ночуетъ. Сни y насъ теплыя,. рубленыя, ршила наконецъ хозяйка.— Коли ежели что, можетъ полушубкомъ укрыться.
Женщины были благодарны и за сни и тотчасъ повели Акулину укладывать спать.
Постоялый дворъ помщался въ ветхомъ деревянномъ дом. Въ сняхъ, состоящихъ изъ стеклянной галлереи съ кой-гд выбитымъ въ переплетахъ стеклами, стояли опрокинутыя кадушки, квасныя бочки, кадка съ водой, лежали дрова и стоялъ куль съ углями. Недостающія, впрочемъ въ переплетахъ етекла были замнены синей сахарной бумагой и въ сняхъ было не особенно холодно. Хозяинъ сжалился надъ Акулиной и для подстилки далъ ей войлокъ, женщины отдали ей два имвшихся y нихъ полушубка и три сермяжныхъ армяка — и изъ всего этого была устроена на полу постель для Акулины. Арина ршила ночевать вмст съ ней.
Уложивъ Акулину и прикрывъ ее полушубками, женщины стояли надъ ней и спрашивали:
— Можетъ быть, щецъ горяченькихъ похлебать хочешь, такъ мы спросимъ теб y хозяйки чашечку?
— Ни… пробормотала Акулина.
— Въ такомъ раз чайку съ ситничкомъ? Нельзя-же, мать, цлый день не жравши!..
Вмсто отвта Акулина забредила Спиридошей и тремя рублями.
— Три рубля… три рубля… Вонъ земляки пришли изъ Поливанова… Пошлите, голубушки, съ ними три рубля свекрови Марь Пантелевн… Григорій Епифанычъ, a Григорій Епифанычъ! звала она кого-то, сбросила съ себя полушубокъ и сла.
Ее опять уложили и опять укрыли. Анфиса покачала головой и сказала Арин:
— Нтъ, двушка, безъ больницы ей не обойтиться. Какъ ты хочешь, a y ней наврное горячка.
— Господи! Да что-же это будетъ! заплакала Арина, схватившись за голову.— Вдь тамъ ее уморятъ, сердечную!
— Зачмъ морить? Лтось я сама въ больниц лежала, да не уморили-же меня. A какъ тамъ кормятъ, двушка, такъ просто на удивленіе! Каша блая, хорошая-прехорошая была, вотъ какъ сейчасъ помню.
— Да полно врать-то теб, Анфисушка. У меня дядю роднаго въ больниц уморили. Земляки сказывали: какъ привезли мы его — сейчасъ доктора и потащили его въ кипятк купать.
— И у насъ одного земляка уморили доктора въ больниц, поддакнула Арин Фекла.— Онъ съ крыши свалился здсь въ Питер, сказываютъ, a ему взяли да въ больниц ногу и отпилили. Такъ и померъ. Нтъ, отъ больницы избави Богъ. Рдко кто въ больниц выживаетъ.
Дабы умилостивить хозяйку постоялаго двора женщины ршили y ней поужинать горячимъ и спросили себ щей съ грибами. Арина, впрочемъ, до того была разстроена, что ее и отъ горячей пищи отшибло. Она хлебнула нсколько ложекъ щей, пожевала хлба и, бросивъ ложку, побжала къ Акулин.
Спала она ночью рядомъ съ ней въ сняхъ, на голомъ полу, прикрывшись своимъ сермяжнымъ армякомъ и положивъ подъ голову котомку. Но и для Арины ночь была тревожная. Акулина то и дло кричала во сн, вскакивала и хотла куда-то бжать. Арин приходилось ее успокаивать, поить водой, укладывать — и такъ вплоть до утра.

XLI.

Утромъ на постояломъ двор вс уже встали, a Акулина даже не могла поднять головы. У ней наступило безпамятство. Она еле узнавала окружающихъ. Хозяева постоялаго двора настоятельно требовали, чтобъ ее уводили со двора.
— Не уведете — за полиціей пошлемъ и тогда все равно ее въ больницу оберутъ, говорили они. — Везите ее лучше честь честью въ больницу. Вдь ее нигд на квартир больную держать не будутъ.
Арина еще разъ бросилась хозяевамъ въ ноги, прося ихъ, чтобъ они позволили полежать на постояломъ двор Акулин, но они были непреклонны.
— Штрафъ за васъ платить, что-ли? Вонъ, вонъ! кричалъ хозяинъ.— Больныхъ не велно на постоялыхъ дворахъ держать. Не дашь знать въ участокъ, что вотъ такъ и такъ, больная — оштрафовать могутъ. Тащите ее вонъ.
Акулину подняли, напялили на нее душегрйку и, расчитавшись за ночлегъ, повели подъ руки на улицу. Она еле волочила ноги. Арина такъ и заливалась слезами.
— Да неужто въ больницу, двушки?.. съ отчаяніемъ говорила она женщинамъ.
— A то куда-же иначе! отвчала Анфиса.— Вдь она что твой пластъ, руки и ноги что твои плети, голова не держится.
— О, Господи, Господи! Вотъ бда-то стряслась!
— Надо взять извощика, говорила Домна, которая явилась на постоялый дворъ съ ребенкомъ, дабы идти вмст съ женщинами на работу.— Пшкомъ все равно ее не доведешь.
— Извощика! A на какіе шиши извощика-то? Поди y нихъ и денегъ-то нтъ, кричала Фекла.— Какъ-нибудь и такъ дотащимъ. Берись, Анфисушка за лвую руку, a я за правую вмсто Ариши возьму. Ариша ужъ сама еле ноги носитъ, до того она намаялась…
— Нтъ, нтъ, я ее не отпущу, отбивалась Арина.— Я сама ее поведу.
— A гд тутъ больница-то? Анфисушка, ты бывалая въ Питер, ты должна знать, спрашивала Фекла Анфису.
— Не знаю я здшнюю мстность, милая. Я на Петербургской сторон очень мало жила. Вотъ Маріинскую больницу я знаю. Та на той сторон рки, далеко. A здсь въ Питер вдь больницъ много.
— Надо городоваго спросить, предлагала Домна.— Ведите до городоваго.
И Акулину опять поволокли. Прохожіе останавливались и смотрли женщинамъ въ слдъ. Подметавшіе улицу дворники тоже участливо смотрли на еле переставлявшую ноги и поминутно останавливающуюся Акулину.
— Зашиблась, что-ли, гд? спрашивали они.
— Разболлась. Стояли на постояломъ, a она разболлась. Въ больницу ведемъ, отвчали женщины.— Гд здсь больница?
— Больница не близко. Вамъ такъ ее не дотащить. Надо извощика.
Дворники стали разсказывать, какъ пройти въ больницу.
Вскор Акулина окончательно уже не могла идти и повалилась на тротуаръ. Съ ней сдлался обморокъ. Случилось это на углу какой-то улицы. Женщины побжали въ лавочку за водой, но вынесли квасу въ деревянномъ ковшик. Он подносили Акулин ко рту ковшъ, но она не пила. Вс суетились около нея, стали прыскать ей въ лицо квасомъ. Образовалась толпа. Подошелъ городовой.
— Что здсь за происшествіе? Расходитесь! заговорилъ онъ, но узнавъ въ чемъ дло, сказалъ:— Надо везти въ больницу.
Онъ далъ свистокъ. Прибжалъ дворникъ.
— Покарауль здсь, a я за извощикомъ схожу. Повезешь въ больницу. Гд живетъ она? Гд прописана?
Женщины переглянулись и отвчали:
— Да нигд, милостивецъ. Мы изъ деревни на заработки пришли. Сегодня вотъ ночевали на постояломъ…
Городовой черезъ нсколько времени явился съ извощикомъ. Акулину втащили на дрожки.
— Дворникъ! Садись! Вези! Паспортъ при ней?
— У меня, y меня ейный паспортъ, вотъ тутъ въ котомк, отвчала Арина.
— Сдай ему ея паспортъ на руки.
— Да я сама вмст съ ней… Я ее не отпущу.
И Арина ползла на дрожки.
— Нельзя троимъ на дрожкахъ! крикнулъ дворникъ на Арину.— Сходи прочь.
Арина завыла.
— Милостивецъ! Господинъ дворникъ! Да я ее одну-то оставлю, коли мы все вмст… Не буду знать, куда ее и повезутъ.
— Да дай ты ей самой ее везти! Пусть двушка сама ее везетъ. Извощикъ-то вдь дорогу знаетъ, говорили городовому женщины.
Городовой не возражалъ. Дворникъ слзъ съ дрожекъ. На мсто его влзла Арина и обхватила Акулину. Городовой замтилъ номеръ у извощика, записалъ въ книжку и сказалъ: ‘трогай’.
Извощикъ, чувствуя, что проздъ до больницы долженъ быть даровой, взмолился:
— Вели имъ хоть на половин дороги на друтія дрожки перессть! Вдь путь не близкій…
— Пошелъ! Пошелъ!
Лошадь тронулась трусцей по плохой, не вычищенной еще по случаю ранняго весенняго времени мостовой. Безсильно свсившаяся голова Акулины качалась.
— Свезешь ее въ больницу, такъ приходи на тряпичный дворъ! Мы будемъ на тряпичномъ… на постоялый обдать не пойдемъ! кричали Арин женщины.
— Да, да… Поберегите наши котомки… отвчала Арина.
Извощикъ халъ и ругался.
— Заболятъ, черти, a потомъ вези ихъ даромъ! Слышишь, я даромъ не повезу, слзай съ дрожекъ, коли такъ, сказалъ онъ Арин, когда уже отъхали на нкоторое разстояніе отъ городоваго, но вспомнивъ, что городовой записалъ его номеръ, прибавилъ:— Ты дай мн хоть гривенникъ на чай.
— Да конечно-же дамъ, землячекъ. Неужто-же я такъ задарма? отвчала Арина, и не помышлявшая, что извощикъ везетъ ихъ даромъ.
Извощикъ успокоился и стегнулъ лошадь.
Вотъ и больница. Кой какъ съ помощью сторожа сняли Акулину съ дрожекъ и потащили по лстниц, подъ руки въ пріемную. Въ пріемной была уже нсколько больныхъ. Ждали врача. Было рано и онъ еще спалъ. Въ пріемной спросили паспортъ Акулины, посмотрли его и покачали головами.
— Даже больничныя деньги не уплочены, a он въ больницу лзутъ, послышалось замчаніе.
Черезъ нсколько времени явился врачъ съ заспанными глазами. Начавъ осматривать больныхъ, онъ подошелъ и къ Акулин, которая уже лежала.
— Чмъ больна? что болитъ? спросилъ онъ.
— И сердцемъ, и нутромъ, отвчала за Акулину Арина.— И распалилась, и на ду не тянетъ, бредитъ, а теперь уже и насъ узнавать перестала. Работали мы это на тряпичномъ двор, ночевали въ холодномъ сара…
Врачъ взялъ Акулину за руку, пощупалъ пульсъ, тронулъ за голову, покачалъ головой и сказалъ больничнымъ служителямъ:
— Въ тифозную… Ну, ступай, матушка, уходи…— обратился онъ къ Арин. — Навщать больную можешь по вторникамъ и субботамъ.
Арина заплакала и бросилась обнимать безмолвную Акулину, лежащую съ закрытыми глазами.
— Голубушка ты моя, сердечная…— завылаАрина.
— Уходи, уходи! Обниматься тутъ нечего: болзнь прилипчивая. Еще пристать можетъ. Съ Богомъ…
Все еще всхлипывая и утирая слезы рукавомъ, Арина вышла изъ пріемной и стала сходить съ лстницы, направляясь на улицу.

XLII.

Незнакомая съ Петербургомъ, Арина, выйдя изъ пріемной больницы, долго блуждала по улицамъ Петербургской стороны, пока отыскала тотъ тряпичный дворъ, на которомъ она до сего времени работала. Отправляя Акулину въ больницу, она впопыхахъ даже не освдомилась, въ какой улиц находился этотъ тряпичный дворъ. Она не знала даже фамиліи хозяина тряпичнаго двора и помнила только одно, что зовутъ его Акимомъ Михайлычемъ, а прикащика Емельяномъ Алексевымъ. Пришлось заходить въ мелочныя лавочки и спрашивать про дворъ, обращаться къ городовымъ. Такимъ образомъ исколесила она множество улицъ, пока какой-то околоточный, подойдя къ городовому, у котораго она разспрашивала про дворъ, не сказалъ ей, въ какой улиц и гд находится этотъ дворъ. Оказалась, что она забрела совсмъ на противоположный конецъ Петербургской стороны. По указаніямъ околоточнаго Арина наконецъ нашла тряпичный дворъ и до того была рада, что странствованія ея кончились, что ужъ не вошла, а вбжала на дворъ — и прямо бросилась подъ навсъ. Демянскія женщины сидли около тряпокъ и работали, была тутъ и старуха николаевская солдатка съ двумя своими товарками, но Домны съ ребенкомъ не было.
Вбжавъ подъ навсъ, она такъ и опустилась на труду тряпокъ, до того была уставши. Безсонная ночь около Акулины, горе по случаю заболвшей землячки и руководительницы, хожденіе по улицамъ для отыскиванія двора до того утомили ее, что она еле переводила духъ и глядла на всхъ посоловлыми глазами. Время приближалось уже къ полудню.
— Ну, что? Какъ? обратились къ ней демянскія женщины.
— Оставила въ больниц… Страсть, что съ ней, двушки, сдлалось. Ни руками, ни ногами недвижима. Не знаю ужъ и живали теперь… отвчала Арина и при воспоминаніи объ Акулин слезы опять брызнули изъ ея глазъ.
Дальше она говорить не могла.
— Чего ты ревешь-то такъ ужъ очень объ ней? сказала Анфиса.— Теперь она и въ тепл, и на мягкой постели. Надо радоваться, что приняли въ больницу-то. А то иногда здсь въ Питер въ дв, три больницы привезешь — и нигд не принимаютъ и все посылаютъ дальше да дальше. Вонъ я лтось жила на огород и у насъ захворала одна полольщица, такъ ту возили, возили по Питеру, да такъ и довозили до смерти. Здсь вдь больницъ много. Въ пять больницъ что-то съ ней совались — и нигд мстовъ нтъ, везд отказъ. Привезли наконецъ куда-то, стали ее принимать — глядь, а она ужъ и Богу душу отдала.
Арина продолжала плакать.
— Брось. Не реви. Вдь, въ самомъ дл, не мать теб родная эта самая Акулина, а только землячка. Вс подъ Богомъ ходимъ, утшала Арину Фекла.— А мы вотъ объ теб-то безпокоились, думали, ужъ найдешь-ли насъ-то. Въ Питер ты не бывалая, мстовъ и порядковъ здшнихъ не знаешь, а у насъ твоя котомка и паспортъ, да и Акулининъ мшокъ. Ну, куда ты безъ паспорта-то длась-бы? Здсь безъ паспорта никуда и ночевать не впустятъ.
— Я ужъ и сама рада радехонька, двушки, что нашлась, отвчала Арина, улыбаясь сквозь слезы.— Міромъ все какъ-то лучше… А то куда-бы я одна то?.. Всякъ теперь все-таки съ вами, съ знакомыми. Ужъ не покиньте меня, двушки… Я вамъ хоть к чужая, не демянская, но ужъ обжилась съ вами, вмст горе-то мыкаемъ. Не гоните…
— Зачмъ гнать! Живи съ нашей артелью… отвчали женщины.
— Спасибо, милыя, спасибо… Потомъ я разыщу своихъ боровичскихъ, он здсь въ Питер на огород у этого самаго… какъ его?.. у Ардальона Сергича работаютъ.
— Знаю я Ардальона Сергева… сказала Анфиса.— У него огородъ на Выборгской сторон. Мужикъ богатый, но оной какой пронзительный! И жмохъ, и бабникъ… Чуть двка помоложе и показисте — сейчасъ и приставать къ ней…
— Вотъ изъ-за этого-то мы съ Акулинушкой оттуда и ушли, а то вдь тоже тамъ работали. Работали по пятіалтынному въ день и на евонныхъ харчахъ. Тамъ куда было жить лучше, а только очень ужъ онъ сталъ ко мн приставать, разсказывала Арина…
— Ну, вотъ, вотъ… Его вс бывалыя полольщицы чудесно знаютъ. Насчетъ женскаго сословія — мужикъ-ядъ.
— А гд-же, двушки, Домна-то у васъ? освдомилась Арина.— Не взялъ ее должно быть прикащикъ на работу-то?
— Не взялъ. ‘У насъ, говоритъ, правило, чтобы безъ ребенковъ’… отвчала Анфиса.— На микольскій пошла. ‘Авось, говоритъ, на поломойничество кто найметъ’.
Въ полдень, по заведенному порядку, подъ навсъ заглянулъ прикащикъ и объявилъ обденный отдыхъ. Арина встала и поклонилась ему.
— Землячку, милостивецъ, я въ больнищу возила, оттого и не могла придти на работу съ утра-то, сказала она.— Дозволь посл обда полдня отработать за гривенничекъ.
Прикащикъ скосилъ на нее глаза и проговорилъ:
— Какая теперь работа! И остальныхъ-то бы согнать со двора надо. Время передпраздничное. Завтра страстная пятница и ужъ совсмъ шабашить надо. Уходи съ Богомъ…
— Голубчикъ…Позволь остаться…— дрогнувшимъ голосомъ слезливо заговорила Арина.— Я съ артелью, я съ товарками… Позволь хоть за пятачокъ остаться.
Прикащикъ ухмыльнулся.
— Или ужъ такъ очень наши тряпичные духи понравились? — спросилъ онъ и прибавилъ:— Ну, за пятачекъ оставайся, пятачекъ хозяина не разоритъ.
Арина опять поклонилась ему въ поясъ. Вечеромъ прикащикъ, выдавая на руки женщинамъ ‘расчетъ’, шутливо прибавилъ:
— Ну, съ предстоящимъ праздникомъ васъ, барышни. Будете разговляться на праздникахъ, такъ смотрите, не обожритесь.
— Какое тутъ обжиранье, голубчикъ,— отвчала ему Фекла.— Только-бы животы отъ голодухи не подвело. Вдь вотъ пять денъ безъ заработка надо просидть, а то и шесть. На четвертый-то день праздника примешь-ли на работу?
— Да, да… Съ четвертаго дня у насъ дворъ будетъ открытъ. Кто хочетъ, тотъ приходи на работу. Теперь время весеннее, надо торопиться. Вонъ тамъ у насъ кучи еще не оттаяли, а въ нихъ вдь кость и разная разность свалена. За шесть-то дней пооттаетъ хорошенько, такъ тоже разбирать надо. Тряпки разберемъ — за кость примемся. Ну, съ Богомъ! — кивнулъ прикащикъ женщинамъ и спросилъ:— А гд на праздникахъ будете нжиться? На постояломъ двор, что-ли?
— Да вотъ ужъ и не знаемъ какъ… Безъ пристанища жить нельзя, а и постоялый-то намъ не по деньгамъ, отвчала Анфиса.— Суди самъ: вдь тоже на баню нужно, Богу на свчку, безъ того чтобъ не разговться тоже нельзя, потому христіане… А на какіе достатки при нашихъ заработкахъ-то?
— Ну, никто какъ Богъ… Въ Питер люди съ голоду не мрутъ, ободрительно произнесъ прикащикъ.— Идите на постоялый…
— Да конечно-же на постоялый… А тамъ нужно сообразить, нельзя-ли какъ-нибудь позаложиться, чтобы концы-то съ концами до заработка свести… бормотала Анфиса и прибавила товаркамъ:— Пойдемте, двушки.
Женщины перекинули черезъ плечи кто котомку, кто мшокъ, кто полушубокъ, и поплелись съ тряпичнаго двора. Прикащикъ , смотрлъ имъ въ слдъ и крикнулъ:
— Придите хозяина-то въ первый день Пасхи поздравить! Онъ честь любитъ, похристосуется и по яицу вамъ дастъ, а то такъ и двугривеннымъ посеребритъ вашу братію. Ему двугривенный плюнуть, а почетъ дорогъ…
— Ладно, ладно… Придемъ, голубчикъ… Спасибо теб, что сказалъ и надоумилъ насъ, глупыхъ, отвчали женщины и вышли за ворота тряпичнаго двора.

XLIII.

— Стащили въ больницу? спрашивала про Акулину хозяйка постоялаго двора, когда женщины пришли къ ней на ночлегъ.
— Свезла, свезла, сердечную, отвчала Арина.
— Спрашивалъ докторъ, откуда она? Записали тамъ нашъ адресъ?
— Спрашивали, милая, спрашивали, гд она ночевала, про квартиру спрашивали и на какой улиц и чей домъ, но почемъ я знаю на какой улиц и чей домъ! Ужъ ты извини, что не знала. Сказала, что на постояломъ двор — вотъ и все.
— И счастливъ твой Богъ, что не знала! А то доктора сейчасъ прислали-бы болзнь искать. И начали-бы тутъ все ворошить да прыскать и переворачивать. Нынче ежели заболитъ постоялецъ да попадетъ въ больницу, такъ просто бда! Хлопотъ не оберешься. Но главное, что они навоняютъ въ комнатахъ. Такимъ снадобьемъ прыскаютъ, что просто ужасти! Ну, что-жъ, на всю Пасху ко мн? спросила хозяйка женщинъ.
— Да вдь на всю Пасху, такъ паспорты прописывать надо, отвчала Анфиса.— Я знаю Питеръ-то, я бывалая. А тамъ при прописк и рубль больничныхъ подай, а у насъ, милая, говоримъ прямо, денегъ-то ни кругомъ, ни около.
— Мужъ можетъ прописать васъ, что вы проздомъ, тогда никакихъ больничныхъ. Только за прописку и возьмутъ…
— Нтъ, ангелка, намъ каждая копйка дорога. Дай ты намъ такъ переночевать сегодня, а что завтра — видно будетъ.
— Чудачка! Да вдь у насъ тоже ревизія бываетъ, ревизоры ходятъ, осматриваютъ.
— А придетъ кто осматривать, такъ мы сапоги и котомки на плечи, да и уйдемъ, куда глаза глядятъ. Нтъ, ужъ ты, душечка, насъ не тсни. Паспорты завсегда при насъ.
— Ладно. Поговорю, я мужу, согласилась хозяйка.— А только боюсь, какъ-бы чего не вышло. Вы хоть харчи-то у насъ берите, а то намъ не расчетъ…— обратилась она, помолчавъ, къ женщинамъ.
— Милая! Да какіе наши харчи! — сказала Фекла.— Пожевалъ хлбца — вотъ и сытъ. Нешто мы можемъ разносолы хлебать! Денегъ у насъ у всхъ столько, что не знаемъ, какъ и протянуть праздники до заработковъ.
— Ну, хоть хлбъ берите, что-ли. Васъ сколько? Девять бабъ? Съ артели мы не дороже лавки будемъ брать. Да самоваръ требуйте… За самоваръ я буду съ васъ по семи копекъ брать. А чаю съ сахаромъ можете въ лавк купить.
— Купило-то у насъ притупило, умница. Вотъ разв что въ первый день Пасхи у тебя убоинкой да яичкомъ разговемся. Безъ этого ужъ нельзя. Самъ Богъ веллъ. Хоть заложимся, а ужъ разговться разговемся.
Видя такихъ маловыгодныхъ для себя постояльцевъ, хозяйка съ неудовольствіемъ покачала головой и перестала разговаривать. Женщины и сами чувствовали себя какъ-бы виноватыми, не знали гд приткнуться и столпились въ углу большой комнаты постоялаго двора. Была пора ужина. Въ комнат пахло щами, кашей и раздражало ихъ аппетитъ. Наконецъ он, одна за другой, вышли на дворъ и стали пересчитывать свои деньги, хотя каждая изъ нихъ знала, сколько у ней есть денегъ.
— Не дотянуть до четвертаго-то дня Пасхи, ежели хлебово хлебать, начала Анфиса.— А самоваръ попросить у ней, двушки, на ужинъ все-таки надо. Двнадцать копекъ намъ выдетъ, ежели сообща чаю напиться. Семь копекъ ей за самоваръ три копйки заварку чаю въ лавочк купимъ, да на дв копйки сахару. Ну, по махонькому кусочку, ну раскусимъ… А ужъ двнадцать-то копекъ можно… Никто, Богъ…
— Да конечно, можно, согласились женщины.— Все-таки горячее. Иди заказывай хозяйк, да купи у ней десять фунтовъ хлба. Все-таки и ей-то будетъ повеселй, а то она ровно какъ-бы осовла и ужъ косо глядитъ.
Анфиса пошла къ хозяйк, а Фекла побжала въ лавочку за чаемъ и за сахаромъ.
Черезъ полчаса женщины сидли въ комнат за столомъ передъ большимъ, нечищеннымъ, красной мди самоваромъ и ли хлбъ, захлебывая его чаемъ.
— А что-то теперь наша бдная Акулинушка?!. вспомнила Арина и закапала слезами.
— Да ей, милая, теперь лучше насъ, ей-ей, лучше насъ. Я вдь лежала въ больниц, такъ ужъ знаю, проговорила Анфиса.— Тамъ каждый день горячее, и даже блый хлбъ даютъ.
— Въ субботу надо сходить спровдать ее. По субботамъ, докторъ сказалъ, пущаютъ.
— Ну, что-жъ, сходимъ, и мы сходимъ, въ субботу, пожалуй, и я съ тобой схожу. Все равно теперь безъ работы сколько дней слоняться будемъ.
— А завтра хоть землячекъ моихъ боровическихъ на огород спровдать, что-ли… говорила Арина.— Какъ он тамъ? Что? Да и не слыхали-ли что объ огородныхъ мстахъ гд нибудь въ другомъ мст.
— Вотъ, вотъ… пойдемъ, двушки. Вс пойдемъ. Я знаю огородъ-то этотъ. Это отсюда не далеко, это на Выборгской сторон. И еще на одинъ огородъ зайдемъ. Теперь надо повсюду поспрашивать и нюхать. Посл Пасхи ужъ на всхъ огородахъ грядное дло начинается.
Спали женщины въ той-же комнат на полу, около большой русской печки, отъ которой такъ и пыхало тепломъ. Арина улеглась около самой стнки.
— Вотъ ужъ хорошо гд, такъ хорошо, сказала она, улыбаясь, и начала тотчасъ-же засыпать. Безсонная ночь съ Акулиной дала себя знать.
Подняться утромъ пришлось женщинамъ рано, такъ какъ стряпуха, которой нужно было топить печь, безъ всякаго стсненія растолкала ихъ. Дабы чмъ нибудь услужить, женщины принялись ей помогать таскать дрова и затоплять печь. Другіе постояльцы, разлегшіеся на лавкахъ по стн, еще спали, спала и хозяйка, но хозяинъ уже бродилъ по двору и переругивался съ мужиками, остановившимися на ночлегъ съ подводами. Наконецъ встала и хозяйка, спавшая въ отдльной маленькой комнат, половина стны которой была завшена образами, увидала женщинъ и первымъ дломъ повела разговоръ о самовар.
— Вдь ежели жить на постояломъ двор, да ничего не требовать, такъ какая-же намъ корысть держать-то васъ въ тепл? Вдь однимъ ночлежнымъ, что за ночлегъ заплатите, сытъ не будешь. Мы тоже такъ расчитываемъ, чтобы постояльцы у насъ харчи и самоваръ брали, говорила она.
Женщины переглянулись, пошептались и ршили взять самоваръ.
— Да ужъ давай, давай самоваръ-то… Что съ тобой длать! сказала Анфиса и опять откомандировала Феклу въ лавочку за чаемъ и сахаромъ.
— Да тоже вотъ хоть и насчетъ харчей-то… продолжала хозяйка.— Ну, что вамъ стоитъ взять вмст съ хлбомъ хоть на пятіалтынный картофелю на всю братію къ обду!
— Мы, милая, на постояломъ обдать не будемъ, мы вотъ напьемся чайку да пойдемъ землячекъ розыскивать, по огородамъ побродимъ. Надо вдь тоже работу искать, чтобы работа. гд была посл Пасхи. Мы вдь собственно на огородъ въ полольщицы пріхали, отвчала Арина.
— Да, да… подхватили демянскія женщины.— Насчетъ картофелю разв ужъ что на ужинъ, когда ночевать къ теб придемъ, а теперь извини.
— Ну, голь-же вы, посмотрю я на васъ, сказала хозяйка и надулась.
Напившись чаю и позавтракавъ хлбомъ, женщины отдали хозяйк на сохраненіе котомки, мшки и сапоги, и такъ какъ утро было ясное и сравнительно теплое, босикомъ вышли со двора, направлилсь бродить по огородамъ и развдывать о мстахъ.

XLIV.

Огородъ Ардальона Сергева, гд работали дв боровичскія землячки Арины, пришедшія вмст съ ней изъ деревни, былъ найденъ безъ особеннаго труда съ помощью Анфисы, дйствительно нсколько знакомой съ Петербургомъ. Когда женщины пришли къ воротамъ огорода, было уже близко къ полудню. Шли он не торопясь, по дорог заходили на попутные огороды и справлялись, не потребуется-ли полольщицъ. Хозяева везд разговаривали съ ними неохотно и отвчали въ такомъ род:
— Какіе теперь наймы насчетъ бабъ! Приходите посл Пасхи, тогда и разговоръ будетъ. Грядное дло мы только посл Пасхи, на Фоминой недл зачинаемъ. Радуницу отпразднуемъ, да и начнемъ гряды копать.
На вопросъ, какая ряда на бабу будетъ, отвчали:
— А ужъ это глядя потому, сколько голоднаго народу въ Питеръ придетъ. Ряду Богъ строитъ.
Подойдя къ огороду Ардальона Сергева, женщины не ршились войти вс въ ворота, дабы хозяинъ, видя такую толпу гостей, пришедшихъ къ работницамъ, не заругался и не выгналъ съ огорода. На огородъ вошли только Арина съ Анфисой. Не взирая на страстную пятницу, на огород Ардальона Сергева работали. Женщины копошились около парниковъ. Нкоторыя таскали изъ пруда лейки съ водой и поливали въ парникахъ растенія. Увидавъ свою землячку Аграфену, Арина такъ и бросилась къ ней и сейчасъ-же расцловалась.
— Здравствуй, душенька! Ну, что? Ну, какъ вы здсь? спрашивала Арина Аграфену.
— Да ничего, живемъ. Поправляемся изъ кулька въ рогожку. А гд-же Акулина?
— Охъ, двушка, и не говори! Совсмъ горе горькое… Акулина захворала, пластъ пластомъ свалилась и свезла я ее въ больницу, отвчала Арина и при этомъ залилась слезами.
Аграфен было передано ею подробно о работ на тряпичномъ двор, о заработк на этомъ двор, о странствованіяхъ по ночлежнымъ и постоялымъ дворамъ, о болзни Акулины и объ отвоз ея въ больницу.
Аграфена слушала и печально покачивала головой. Арина, разсказывая, всхлипывала и отирала глаза рукавомъ.
— Ну, какъ-же ты теперь? Стало быть одна, безъ товарки? задала вопросъ Аграфена.
— Да вонъ къ демянскимъ женщинамъ приткнулась, кивнула Арина на Анфису.— Вмст работали на тряпичномъ двор, он меня въ компанію и приняли. Одной-то, двушка, въ Питер безъ пристанища оной какъ трудно! У насъ за воротами цлая компанія женщинъ. На тряпичномъ-то двор сегодня работы нтъ, такъ пошли побродить по огородамъ да поспрашивать, не будетъ-ли гд работы.
— Работа, Аринушка, будетъ, и будетъ работа выгодная. Подружилась я тутъ съ одной новоладожской двушкой и та эту работу разнюхала. Работа такая, что можно много денегъ заработать, ежели себя не пожалть. Только безпремнно надо на эту работу попарно идти, чтобъ въ компаніи съ какой-нибудь другой товаркой, разсказывала Аграфена. Дрова пилить и колоть. На сплавъ дровъ надо идти. Сорокъ верстъ отъ Питера рчка будетъ, такъ туда. Сказываютъ, что по сорока копекъ съ сажени платятъ. Ежели намъ хозяинъ на Пасх къ пятіалтынному въ день не прибавитъ, то отработаемъ мы у него за прописку паспортовъ и за больничныя рубль и тридцать копекъ, да и уйдемъ съ этой новоладожской двушкой на дровяной сплавъ.
— А отчего-жъ съ новоладожской двушкой, а не съ Надюшкой? Надюшка все-таки теб землячка, вы пришли съ ней вмст изъ деревни, сказала Арина и спросила про свою другую боровичскую землячку:— Да гд-же, кстати, она? Аграфена улыбнулась и отвчала:
— Надюшка наша теперь не пойдетъ съ здшняго огорода. Ардальонъ Сергичъ ее постоянной стряпухой сдлалъ, при себ держитъ, чаемъ съ вареньемъ поитъ и она какъ сыръ въ масл катается.
— Съ хозяиномъ повелась?! испуганно и вмст съ тмъ удивленно воскликнула Арина.
— Спуталась, отвчала Аграфена.— Вчера рыжижовъ онъ ей на закуску покупалъ, нынче утромъ гляжу — она ситникъ съ медомъ стъ.
— Ай, ай, ай! покачала головой Арина. — Что мать-то ейная въ деревн скажетъ!
— Да у ней и мать-то путанная, барочная. Ты вдь не знаешь ихъ семьи, а я знаю. Каждое лто на Мст рк разбитыя барки караулила, чтобы товаръ затонувшій въ порогахъ таскать, такъ что хорошаго!
— Поди-жъ ты, какая оказія! продолжала дивиться Арина. — Вотъ ужъ про Надюшку я этого никогда-бы не подумала.
— Пустяки. Она и раньше была путанная, махнула рукой Аграфона.
Въ это время изъ избы показался Ардальонъ Сергевъ въ жилетк и красной кумачевой рубах. Увидавъ Аграфену разговаривающею съ женщинами, онъ крикнулъ:
— Къ парникамъ, къ парникамъ, толстопятая! Надо понавалиться и хозяину угодить. Сегодня только до обда работаете изъ-за праздничнаго дня, а вдь харчи-то вамъ полностью подай.
— Посл я вамъ все разскажу, посл… Ступайте за ворота и ждите меня тамъ. Посл обда я къ вамъ выйду, заговорила Аграфена, юркнувъ отъ Арины и Анфисы къ парникамъ.
Арина и Анфиса направились за ворота и носъ съ носомъ столкнулись съ хозяиномъ. Хозяинъ узналъ Арину.
— А! Царевна недотрога! воскликнулъ онъ.— Не подвело-ли ужъ брюхо съ голодухи и не проситься-ли ко мн на огородъ опять пришла? спросилъ онъ.
— Нтъ. Есть у насъ работа. Работаемъ по малости, слава теб Господи, скромно отвчала Арина.
— То-то я вижу, что ты во французскихъ сапогахъ щеголяешь, кивнулъ хозяинъ на босыя ноги Арины и насмшливо улыбнулся.
Аграфену пришлось дожидаться за воротами съ добрый часъ. Женщины, пришедшія съ Ариной, тоже не уходили. Он побродили по улиц и присли на бережокъ придорожной канавки, идущей мимо забора огорода. Наконецъ Аграфена показалась.
— Покончили на сегодня съ работой, сказала она и прибавила: — Вдь вотъ въ праздники здсь такое заведеніе для поденщицъ, что парники ты все-таки полей, возись около нихъ, раскутывая да закутывая ихъ рогожами, а ужъ поденной платы хозяинъ не дастъ, а только изъ-за харчей. И такъ всю Пасху будетъ, такъ стоитъ-ли, двушки, жить здсь, ежели хорошая работа наклевывается?!
— Охъ, намъ еще хуже! вздохнула Анфиса.— Васъ хоть покормятъ въ праздники да ночлегъ дадутъ и есть у васъ пристанище, а вотъ мы въ праздники и покормись-то на свои деньги, да и за ночлегъ заплати.
— Такъ гд-же, Аграфенушка, на эту работу-то наниматься надо, чтобы дрова пилить? заговорила Арина.— Нельзя-ли и намъ пристать?
— Можно, можно. На распилку дровъ много народу требуется. Прикащикъ здсь одинъ на барк нанимаетъ, а барка въ рчк у моста стоитъ, тоже съ дровами сюда въ Питеръ пришла. Вотъ ужъ не знаю я, у какого моста-то, а эта самая новоладожская двушка знаетъ. Федосьей ее звать. Она сейчасъ придетъ.
Пришла и новоладожская Федосья, здоровая, рослая двушка, поздоровалась съ Ариной, которую она уже знала по огороду Ардальона Сергева, познакомилась съ демянскими женщинами и сообщила, что прикащикъ стоитъ на барк въ Фонтанк у Симеоновскаго моста, что зовутъ его Карпомъ Ивановичемъ, что сплавъ дровъ находится на рк Тосн, въ сорока верстахъ отъ Петербурга.
— И вдь чмъ хорошо тамъ, двушки: плата съ сажени дровъ, сколько ты разстараешься въ работ, столько и заработаешь. И никакихъ праздниковъ нтъ. Хочешь ты по праздникамъ работать — работай, на себя работаешь и за отработанное все равно теб деньги идутъ. Хоть день и ночь работай, коли ежели въ силахъ.
— Да, да… улыбались женщины. — Ну, чего-жъ еще лучше!
— Такъ вотъ ежели Ардальонъ Сергичъ намъ не прибавитъ на праздникахъ къ поденному пятіалтынному, то мы и пойдемъ наниматься.
— Да хоть-бы и прибавилъ, такъ все равно уйдемъ. Ну, много-ли онъ прибавитъ? Ну, пятачокъ прибавитъ, подхватила Фелосья.— Изъ двугривеннаго все равно не стоитъ работать, коли тамъ на дровяномъ сплав по сорока копекъ за распиловку сажени дровъ платятъ. Вдь это ежели поналечь, то три сажени въ день можно распилить и расколоть, а то и больше. По сорока копекъ три сажени — рубль двадцать… Тутъ хоть двугривенный въ день на харчи просаливай, такъ и то не разоришься.
— Врно, врно… заговорили женщины.
Ршено было, что Арина и демянскія женщины придутъ къ Федось на огородъ на второй день праздника и вмст съ Федосьей и новоладожской двушкой отправятся къ Симеоновскому мосту, къ прикащику на барку и подрядятся, чтобы идти на распиловку дровъ. Повеселвшія, что хоть что-нибудь удачное имется въ виду, Арина и демянскія женщины отправились обратно на постоялый дворъ.

XLV.

Въ Страстную субботу Арина ходила въ больницу навститъ Акулину и Арин сопутствовали Анфиса и Фекла. Он принесли Акулин пятачковую булку, но Акулина была въ безпамятств и не только булку не могла принять, но даже и не узнала ихъ. Пока женщины сидли около нея, она все металась и бредила. Въ бреду она называла имена свекрови, невстки, упомянула про своего ребенка Спиридошу. Посидвъ около постели больной съ полчаса, женщины такъ и не могли дождаться, чтобы она пришла въ себя и узнала ихъ. Он передали булку сидлк, прося, чтобы сидлка отдала булку Акулин, когда та придетъ въ себя, и ушли изъ больницы.
Акулина произвела на Арину, Анфису и Феклу тяжелое впечатлніе. Арина всхлипывала, Анфиса утирала мокрые отъ слезъ глаза, Фекла хмурилась и кусала губы.
— Не подняться ей, двушки, ни за что не подняться, говорила Арина.— Видли вы ее? Даже потемнла вся. Лицо-то что твоя сапожная голенища.
— Ничего, Богъ дастъ, поправится, утшала товарку Анфиса.— Въ нутр у ней болзнь, нутро у ней жжетъ — вотъ чернота-то наружу и выходитъ.
— Гд поправиться, коли ужъ даже и не узнаетъ никого! Просто руки опускаются… Не знаю, что и длать… Всточку о ней свекрови подать въ деревню, что вотъ больна? Письмо отписать, что-ли?
— Да что-же зря-то писать! Вотъ сходимъ еще разъ къ ней, навстимъ, да ежели не будетъ ей лучше, такъ тогда и напишешь. А такъ писать — только пугать.
— Умретъ, безпремнно умретъ… твердила Арина.
— Эхъ, двушка! мрачно вздохнула скуластая Фекла! — всмъ намъ умереть, такъ и то едва-ли не краше будетъ. Ну, какая наша жизнь?!
Возвращаясь изъ больницы на постоялый дворъ, женщины шли мимо мелочныхъ лавочекъ и булочныхъ съ выставленными на окнахъ куличами, пасхами, крашеными яйцами. На улицахъ уже сновалъ праздничный народъ, таща домой купленную въ лавкахъ провизію для розговнья: куски буженины на мочалк, ватрушки съ брусничнымъ вареньемъ, пасхальныя яства. Попадались уже и пьяные. Праздничная суетня была въ полномъ разгар. Это напоминало и женщинамъ, что имъ нужно приготовиться къ празднику, дабы встртить его и обычаямъ.
— Какъ хотите, двушки, а ужъ безъ творожку и ситнаго хлба сегодня ночью нельзя. Надо будетъ на всю братью и яичекъ красныхъ хоть десяточекъ купить. Вдь мы все-таки христіане, начала Анфиса..
— Да, да… творожку… Пасхи-то готовыя, поди, дороги, такъ мы сами пасху сладимъ на постояломъ, подхватила Фекла.— Руками сбить творогъ въ горку — вотъ и пасха. Ночью снесемъ ее къ церкви и освятимъ, а потомъ и разговемся. Вотъ Богу на свчку также надо.
— Хватитъ-ли только у насъ денегъ-то на все на это? усумнилась Арина.
— Да ужъ не хватитъ, такъ заложиться надо, а безъ того, чтобы разговться, нельзя, отвчала Анфиса.— Вотъ разв что на второй день Пасхи не хватитъ, а на первый то хватитъ. Чего торопиться закладываться! Намъ ежели по гривеннику сложиться — вотъ и розговнье.
— Ну, не скажи. Ночью посл заутрени надо будетъ у хозяйки и убоинки спросить, сказала Фекла.— Завтра въ обдъ хоть щецъ у ней похлебать.
— Вотъ разв убоинка да щи-то… Ну, ей и заложимъ чей-нибудь армячишко, коли ежели не хватитъ.
Придя на постоялый дворъ, Анфиса начала длать сборъ на розговнье. Девять женщинъ дали по гривеннику и образовалось девяносто копекъ. Хозяйка, увидавъ сборъ, просила, чтобы творогъ, ситникъ и яйца не брали въ лавк и предложила вс эти припасы, имющіеся у нея на постояломъ двор.
— Вотъ вамъ пасочку за двугривенный, вотъ вамъ два десятка яичекъ за сорокъ копекъ, а вотъ на остальные тридцать копекъ и ситнику дадимъ, сказала она, подавая пасху на дощечк и отсчитывая яйца.— По крайности все-таки тамъ и покупаете, гд на квартир стоите.
— Да что-жъ ты за яйца-то дорого? возражали женщины.— Теперича ежели эти яйца у насъ въ деревн…
— Такъ въ деревню и ступай, а здсь Питеръ.— За моремъ телушка полушка, да провозъ дорогъ. Ужъ я и такъ съ васъ не дороже, какъ въ мелочной лавочк за все беру. Сунься-ка въ мелочную лавочку, попробуй.
Пришлось согласиться. Женщины взяли отъ хозяйки пасху, яйца и ситникъ, и поставили все это до заутрени на полку около печи и покрыли чистымъ платкомъ. Къ вечеру праздникъ сказывался все шире и шире. Запахло жаренымъ. Хозяйка и стряпуха начали запекать въ печи два окорока ветчины, хозяинъ затеплилъ у образовъ лампады. Арина и демянскія женщины посчитали деньги и стали сбираться въ баню.
— Хоть-бы полы мн подмыли до бани то, что-ли, сказала имъ хозяйка:— а я-бы вамъ за это обмылочки прожертвовала. Въ баню-то еще успете сходить.
Просить долго не пришлось. Женщины тотчасъ-же схватили ведра и мочалки, и полы были вымыты.
— Ну, вотъ спасибо, ну вотъ за это умницы,— благодарила хозяйка.— А принесете мн изъ бани внички, такъ я самоваромъ васъ угощу, только чаю съ сахаромъ купите. Вники покупать будете, а выпаритесь, такъ куда вамъ съ ними! А намъ по хозяйству пригодятся.
— Хорошо, хорошо,— говорили женщины и начали между собой длить обмылки, оставшіеся отъ поломойничества, разрзая ихъ на еще боле маленькіе кусочки.
Вернувшись подъ вечеръ изъ бани и принеся хозяйк пять вниковъ, он пили чай въ ожиданіи праздника и опять считали деньги.
— Почти по семи копекъ на сестру пришлось, чтобы въ баню-то сходить,— разсуждали он.
— А только и бани-же здсь въ Питер, двушки! Рай красный! говорила Фекла, вся пунцовая отъ бани.— Воды горячей сколько хочешь, пару много. Одно вотъ только, что тсно.
При счет денегъ опять слышался шепотъ: ‘дотянемъ-ли? хватитъ-ли’?
— Богъ дастъ, дотянемъ какъ-нибудь, утшала Анфиса.— Разносолы-то вдь ужъ вс куплены. Въ баню тоже сходили…
— У меня еще, кром своихъ, Акулинушкиныхъ денегъ тридцать восемь копекъ есть, похвасталась Арина.— Коли ежели что, такъ я ихъ потратить могу, а потомъ при заработк ей отдамъ.
— У тебя, Марья Власьевна, сколько? спрашивала Фекла демянскую молодую бабенку всю въ веснушкахъ.
Та стала считать мдныя деньги и разсыпала ихъ.
— Хватитъ… слышалось опять у женщинъ.— Даже до четвертаго дня хватитъ, а на четвертый день вдь ужъ можно и на тряпичный дворъ на работу, ежели насчетъ распиловки дровъ у насъ дло не сладится.
— Хватитъ… ободряли себя Фекла и Анфиса,— вдь только завтра разносольничать-то будемъ, а на второй день Пасхи опять сожмемся.
Напившись чаю, женщины въ ожиданіи праздника побродили по улиц, по двору и, вернувшись въ комнату, прилегли кто въ уголкахъ на полу, кто на лавкахъ.
— Тятенька у насъ тоже теперь въ деревн съ заутрени собирается, поди… вспомнила Арина и тяжело вздохнула.— Церковь-то отъ насъ въ четырехъ верстахъ… Я тоже, бывало, всегда съ нимъ вмст къ заутрени ходила. У насъ въ заутреню-то костры вокругъ церкви жгутъ и бочки смоленыя… Весело таково… Крестный ходъ… А мамка всегда дома съ ребятишками… стряпушничаетъ. Есть-ли только что нынче стряпушничать-то!… Ухали мы, такъ какъ было голодно! Страсть какъ голодно… Вдь вотъ въ Питеръ-то дучи думала, что какъ, молъ, пріду, такъ сейчасъ у хозяевъ заберу два рубля задатку и пошлю имъ на праздникъ, а вотъ вышло такъ, что и гроша мднаго послать не изъ чего. Ругаютъ теперь, поди, меня въ деревн, страсть какъ ругаютъ.
Въ это время на ближайшей колокольн раздался первый ударъ колокола къ заутрени, Женщины поднялись и стали креститься.
Арина, Анфиса, Фекла и еще дв демянскія женщины стали собираться къ заутрени. Анфиса снимала съ полки пасху, яйца и хлбъ, чтобы нести ихъ къ церкви святить. Женщины, которыя поршили не идти въ церковь, совали ей по копйк на мірскую свчку.

XLVI.

Около церкви такъ и гудлъ народъ, пришедшій святить пасхальныя яства. Все это освщалось тысячами копечныхъ свчекъ, воткнутыхъ въ куличи и пасхи. Женщины и мужчины въ праздничныхъ нарядахъ пестрой лентой выстроились вокругъ церковной ограды, поставивъ на тротуаръ тарелки съ творогомъ, крашеными яйцами, разукрашеннымъ бумажными цвтами хлбомъ и ждали священника съ святой водой. Присоединила сюда и свои скудныя пасхальныя яства Анфиса. Арина и другія демянскія женщины были около нея.
— Копечку-то приготовила-ли за освященіе? спрашивала Арина Анфису.
— Есть, есть копйка…
Ближе къ полуночи около церкви зажгли плошки и сдлалось еще свтле. Великій праздникъ сказывался и въ сердцахъ. Грустившая по Акулин и по дому Арина просвтлла. Къ сердцу ея прихлынуло что-то теплое, радостное. Перестала быть угрюмой и скуластая Фекла. Вскор раздался пушечный выстрлъ и на колокольн начался трезвонить. Звонили во всхъ церквахъ и все сливалось въ одинъ общій гулъ. Изъ церкви сталъ выходить народъ съ горящими свчами, показались хоругви, раздалось ликующее ‘Христосъ воскресъ’ и начался крестный ходъ вокругъ церкви.
— Христосъ воскресъ! возглашалъ священникъ.
— Гу-гу-гу… Воистину воскресъ! гудла толпа.
Арина опять вспомнила о.деревн.
‘Вотъ и тятенька теперь около церкви съ пасхой стоитъ, мелькнуло у ней въ голов. Есть-ли только хлбецъ-то у нихъ блый? Было-ли на что купить? Творогомъ-то, поди, у сосдей раздобылись за милую душу, а вдь ситную-то муку купить надо’.
Крестный ходъ кончился. Хоругви и образа опять внесли въ церковь, вошелъ въ церковь и сопровождавшій крестный ходъ народъ. Арина и Фекла также попробовали войти въ церковь, но пробраться туда не было никакой возможности, до того было все переполнено. Потолкавшись на паперти, он опять вернулись къ Анфис, стоявшей все на томъ-же мст, около церковной ограды съ пасхальными яствами.
— Яблоку негд упасть — вотъ до чего тсно въ церкви. Сейчасъ одну женщину чуть не замертво вытащили изъ нутра… разсказывала Арина Анфис.
— Да, да… А у одного мужчины полу оторвали…. подхватила Фекла.
— Одинъ какой-то тоже шапку потерялъ, прибавляли другія демянскія женщины.
Наконецъ показался священникъ съ кувшиномъ святой воды и съ кропиломъ и началъ кропить пасхи, куличи и яйца. Сзади шелъ причетникъ съ блюдомъ и съ плетеной корзинкой. На блюдо ему клали мдныя деньги, а въ корзинку яйца. Положила и Анфиса свою лепту.
— Христосъ воскресъ, Анфисушка! сказала Арина Анфис.— Христосъ воскресъ, Фекла Стенановна!
— Воистину воскресъ!
И женщины начали христосоваться другъ съ дружкой.
Служба въ церкви продолжалась. Женщины еще разъ попробовали протискаться хоть въ притворъ, но ихъ такъ стснили, что пришлось снова выдти на папертъ.
— Ну, что-жъ, помолились и будетъ. Богъ проститъ, что до донца не достояли. Пойдемте на постоялый, сказала товаркамъ Анфиса.— Ты, Аришенька, огонекъ-то на свчк сохрани да такъ и иди. Хорошо это, кто въ этотъ день затепленную свчку домой принесетъ. Черезъ это счастье… Черезъ это замужъ въ этомъ году за хорошаго человка выйти можешь.
— Эхъ, Анфисушка! Куда намъ! тяжело вздохнула Арина.
Всю дорогу она, впрочемъ, шла съ зажженной свчкой, прикрывая огонь и ладонью и платкомъ, и сохранила ее въ такомъ вид до постоялаго двора.
Большая комната постоялаго двора была прибрана и имла нкоторый праздничный видъ. Закоптлое жерло большой русской печки хозяйка завсила даже ситцевой занавской на веревк. Въ углу передъ образами, кром лампадки, теплились восковыя свчки, прикрпленныя къ кіотамъ. Передъ каждымъ образомъ было по свчк.
— Христосъ воскресъ! встртила женщинъ хозяйка, не ходившая въ церковь, и расцловалась съ ними со щеки на щеку.— Христова огоньку принесли? Ну, вотъ за это умница, сказала она при вид зажженной свчки въ рук Арины.— Семъ-ка я этимъ огонькомъ лампадку затеплю.
Она задула горвшую уже у образовъ лампадку и вновь зажгла ее отъ свчки принесенной Ариной.
Въ комнат сидли уже три прозжихъ мужика и ждали хозяина постоялаго двора, отправившагося въ церковь для освященія пасхальныхъ яствъ, чтобы разговться этими яствами. Вскор хозяинъ явился — и началось уничтоженіе яицъ, ветчины.
Арина и демянскія женщины сидли отдльно и разговлялись творогомъ и яйцами съ ситнымъ хлбомъ.
— Купите ветчинки-то хоть на три гривенничка? обратилась къ нимъ хозяйка.
Женщины переглянулись и хоть не сказали другъ дружк ни слова, но глазами поршили, что надо удержаться отъ лишнихъ тратъ. За нихъ отвчала Анфиса.
— Да что-жъ въ одинъ разъ и все въ одно брюхо? Завтра ужъ въ обдъ мясца-то спросимъ, сказала она хозяйк.
— Такъ самоваръ подать, что-ли? Что-жъ вамъ въ сухомятку-то разговляться!
Опять переглянулись женщины и Анфиса сказала:
— Ну, самоваръ-то, пожалуй, подай… Только нтъ у насъ ни чаю, ни сахару.
— Чай и сахаръ мы вамъ и съ самоваромъ-то по три копйки съ человка соберемъ.
— Ну, давай, давай…
— Экія вы какія жадныя! попрекнула женщинъ хозяйка.— Ужъ Христовъ день великъ праздникъ, а вы и то жадничаете.
— Эхъ, милая! Будешь жаденъ, коли ни кругомъ, ни около… отвчала Анфиса.
Явился чай. Женщины пили его съ жадностью. Фекла улыбнулась и сказала:
— Третій разъ сегодня сидимъ за чаемъ съ самоваромъ. Словно барыни какія.
— И то, и то… подхватила Арина и сейчасъ-же вспомнила о деревн и о родителяхъ, сказавъ со вздохомъ:— А что-то теперь тятенька съ маменькой?!. Похристосоваться-то я съ ними и забыла, дура… Христосъ воскресъ, тятенька, Христосъ воскресъ, маменька, произнесла она и при этомъ съла нсколько крошекъ, оставшихся на тарелк отъ уничтоженной уже пасхи.
Разговвшись, женщины, не раздваясь, улеглись на лавкахъ и на полу около печки. Анфиса крестилась и говорила:
— Вотъ и праздникъ привелъ Богъ встртить по христіански, какъ слдуетъ.
Мужики и хозяинъ постоялаго двора съ хозяйкой продолжали еще бражничать. Они пили водку, пиво, гремли посудой, звенли бутылками, но утомленныя и довольныя встрчей праздника Арина и демянскія женщины уже спали.

XLVII.

Скучно прошелъ первый день Пасхи для Арины и ея товарокъ демянскихъ женщинъ, хоть и былъ онъ отличенъ ими отдыхомъ и улучшеніемъ пищи въ род двукратнаго чаепитія, горячихъ щей къ обду, фунта ветчины и куска ситнаго пирога съ рисомъ. Вс эти разносолы, какъ называли ихъ женщины, являлись, впрочемъ, только по настоянію хозяйки постоялаго двора, и женщины ли ихъ не съ удовольствіемъ, а скорй съ тревогой, что он продаютъ свои послднія деньги и скоро можетъ наступить такое истощеніе денегъ, когда и чернаго хлба купить будетъ не на что. Хозяйка навязала имъ даже на три копйки лакомства въ вид подсолнечныхъ зеренъ, повторяя свою обычную фразу:
— Мсто въ комнат занимаете, топчетесь и мшаете другимъ гостямъ, которые пьютъ и дятъ, какъ въ праздникъ подобаетъ, а сами жметесь и ничего не требуете. Не велика отъ васъ корысть, что только за постоялое заплатите. Это въ будни хороши такіе гости, а ужъ въ праздникъ вовсе не подходитъ. Знала-бы, такъ и не пускала на праздникъ.
Дабы не стснять и не тревожить хозяйку, женщины вышли изъ дома и держались больше на двор, усвшись на крылечк и бревнахъ около него, но выходившій на дворъ хозяинъ для выдачи прозжимъ мужикамъ сна, овса и для другихъ хозяйственныхъ надобностей, нашелъ, что женщины и тутъ мшаютъ.
— И чего вы толпитесь тутъ у крыльца! Ни пройти, ни пробжать… Только мшаете. Шли-бы хоть куда-нибудь да походили, а то торчите какъ бльмо на глазу.
Но идти было ршительно некуда. Огороды для отысканія работы были обойдены третьяго дня, въ пятницу, идти къ Никольскому рынку и ждать тамъ найма было безполезно въ такой праздникъ, да къ тому-же женщины, по своимъ понятіямъ, считали грхомъ и искать работу въ первый день Пасхи.
Он вышли за ворота и размстились на улиц у дома и на скамеечк около калитки, грызя подсолнечныя зерна, навязанныя имъ хозяйкой. Здсь он отдались воспоминаніямъ о своихъ деревняхъ, но воспоминанія эти были до нельзя грустныя.
— Вдь вотъ жуемъ здсь гостинцы, а дома-то у насъ въ деревн что! — начала Фекла, обыкновенно очень мало жаловавшаяся на свою судьбу. — А дома-то у меня мать въ кусочки пошла — вотъ до чего у насъ худо. Побираться-то по добрымъ людямъ нешто пріятно?
— Ну?! — протянула Арина.— Да неужто ее никто въ домъ взять не могъ?
— Кому взять, милая? Родни у насъ, почитай что нтъ. Есть двоюродный братанъ, но у того и безъ того семья велика, да и своя больная старуха имется. Былъ-бы живъ тятенька, такъ, само собой, этого не случилось, а тятеньку у насъ на Татьянинъ день въ лсу деревомъ убило. Былъ подрядившись рубить лсъ — ну, и убило. Привезли еле живаго… Три дня полежалъ на печк, постоналъ да Богу душу и отдалъ. Три брата у меня было, а вотъ одинъ въ солдатахъ, другой померъ въ Питер на заработкахъ, а третій и не вдь гд мотается. И паспорта не беретъ, и домой не приходитъ. Должно полагать, или тоже умеръ, или безъ паспорта слоняется.
— Вотъ незадача-то! — покачала головой Арина.
— У всхъ у насъ такая незадача. Отъ радости въ Питеръ не приходятъ. Вонъ у Марьи Власьевны мать у дьячка ребятъ изъ-за хлбовъ пестуетъ, а домъ заколоченъ стоитъ,— кивнула она на демянскую женщину въ веснушкахъ. Неурожай, хлба своего до Рождества не хватило, работишки никакой.
— Да и то дъячокъ-то мать согнать сулился. ‘Я, говоритъ, лучше двочку для пестованья ребятишекъ возьму, потому двочка стъ меньше’. У матери-то ноги пухнутъ, больна она — ну, онъ и недоволенъ.
Разсказывали и другія женщины о своемъ нерадостномъ деревенскомъ жить-быть. Въ такихъ разговорахъ прошелъ первый день Пасхи.
Вечеромъ, во время ужина хозяйка опять пристала къ женщинамъ, чтобы он взяли щей или селянки, но т уже на отрзъ отказались, расчитавъ, что такъ у нихъ и на хлбъ на завтра и послзавтра не хватитъ, вынесли ея попреки и даже ругательства и ограничились чернымъ хлбомъ и самоваромъ. Улечься на покой имъ пришлось не скоро. По случаю праздника комнаты были переполнены гостями и гости бражничали до полуночи. Много было пьяныхъ. Хозяинъ и хозяйка тоже изрядно выпили. Какой-то постоялецъ билъ жену, кого-то выталкивали вонъ съ постоялаго двора и хотли тащить въ полицію. Хозяйка, разсердившись на женщинъ или сомнваясь, что у нихъ и за ночлегъ нечмъ будетъ заплатить, потребовала за ночлегъ деньги впередъ и взяла еще почему-то пять копекъ лишнихъ, говоря, что это за воду.
— Воду зудите то и дло, по нскольку разъ на дню умываетесь, а вдь вода въ Питер денегъ стоитъ.
Только за полночь успокоились женщины, ршивъ, что съ этого постоялаго двора надо уходить, и дйствительно на утро ушли на огородъ Ардальона Сергева, гд работали Аграфена и Федосья, захвативъ съ собой котомки.
Аграфена и Федосья уже ждали женщинъ, чтобы идти къ Симеоновскому мосту на дровяную барку, къ прикащику, который подряживаетъ народъ для распилки и рубки дровъ. Аграфена встртила Арину и демянскихъ женщинъ на улиц, за воротами огорода и похристосовалась со всми. Она тотчасъ-же кликнула свою товарку новоладожскую Федосью. Та поршила, что на барку надо идти сейчасъ-же.
— Чмъ скоре узнаемъ возьмутъ-ли насъ, тмъ лучше, сказала она.— Сегодня ежели подрядимся, то завтра ужъ пойдемъ на дровяной сплавъ. Сорокъ верстъ въ день можно сдлать. Придемъ на сплавъ, отдохнемъ ночку, а съ четвертаго дня и примемся за работу. Ежели мы у Ардальона Сергича не зажили еще по рублю тридцати копекъ за прописку паспортовъ и больничныя, такъ ужъ теперь немного не хватаетъ. Восемь гривенъ у меня есть — вотъ я изъ нихъ и заплачу, чего не хватаетъ.
— А я платокъ продамъ и заплачу… ршила Аграфена.— У меня два платка. Куда мн съ двумя-то?.. Заработаю, буду при деньгахъ, такъ новый куплю.
Федосья и Аграфена говорили весело. Это придало бодрости начинавшимъ уже упадать духомъ Арин и демянскимъ женщинамъ. Он тоже повеселли и засуетились. Аграфена и Федосья сбгали на огородъ и отпросились у Ардальона Сергева со двора.
Черезъ десять минутъ компанія женщинъ, предводительствуемая Анфисой, которая, какъ бывалая въ Петербург, знала, гд находится Фонтанка и Симеоновскій мостъ, шла на барку къ прикащику наниматься для новой работы.

XLVIII.

У Симеоновскаго моста на Фонтанк стояли три барки съ дровами, но рабочихъ на нихъ видно не было. По случаю втораго дня Пасхи барки не разгружались. На дровахъ одной изъ барокъ лежали опрокинутыя кверху колесомъ тачки, сушилась красная кумачевая рубаха, напяленная на крестъ изъ кольевъ. Впрочемъ, изъ отверстія въ борт барки шлепалась въ рку вода, стало быть — на барк подъ дровами были люди и отливали накопившуюся воду. Женщины, стоя на набережной, у перилъ, стали кликать рабочихъ, крича: ‘эй, голубчики, землячки, выдите кто-нибудь’, но стукъ колесъ прозжавшихъ по набережной экипажей заглушалъ голоса. Тогда Анфиса перебралась по сходнямъ на барку и, наклонясь надъ отверстіемъ, сдланнымъ въ дровахъ въ вид схода на дно барки, начала звать караульнаго. Изъ отверстія показался по поясъ рыжебородый мужикъ въ розовой ситцевой рубах.
— На здшнихъ баркахъ прикащикъ Карпъ Иванычъ существуетъ, миленькій? обратилась къ :нему Анфиса.
— Здсь, только онъ теперь въ трактир. А вамъ что надо?
— Да вотъ мы деревенскія… Работы ищемъ… такъ наслышались, что онъ народъ беретъ на сплавъ для распилки дровъ, такъ пришли попроситься и подрядиться.
— Нанимаетъ, это точно. Народу ему много требуется. Погодьте маленько, пока онъ изъ трактира вернется. Онъ вотъ тамъ въ трактир пообдаетъ, такъ сюда на барку спать придетъ.
Женщины, стоя на набережной, начали дожидаться. Вскор явился прикащикъ, юркій человкъ съ клинистой бородкой въ кожанномъ пиджак, въ сапогахъ бураками и въ картуз съ глянцевымъ козыремъ. Женщины инстинктивно узнали его, когда онъ сталъ перебираться съ набережной по сходнямъ на барку.
— Не вы-ли, голубчикъ, прикащикъ Карпъ Иванычъ будете? окликнула его Федосья.
Онъ обернулся и сказалъ:
— Я самый. А что?
— Да вотъ наши новоладожскія къ вамъ на Тослу порядились дрова пилить и колоть, такъ и намъ желательно… Возьми насъ, благодтель. Насъ вотъ тутъ десять душъ.
— Что-жъ, можно взять. Намъ народъ требуется, отвчалъ прикащикъ, подумавъ, и прибавилъ: — Только вдь вы, поди, безъ пилъ и безъ топоровъ.
— Да, ужъ пилъ и топоровъ у насъ нтъ.
— Вотъ въ томъ-то и дло, что не сподручны намъ такія пильщицы. Положимъ, что пилъ и топоровъ у насъ тамъ есть и дать вамъ можно, ну, а поломаете зубья у пилъ, такъ что съ васъ возьмешь?!
— И, что ты, голубчикъ! Зачмъ-же ломать?
— Зубье у пилы ломается, такъ не спрашиваетъ зачмъ. Да и какъ вамъ инструментъ поврить? А вдругъ вы пилы-то да топоры уведете?
— Господи Іисусе! Да зачмъ-же это пилы-то уводить?
— Бывали случаи. Пропьютъ пилы и топоры — и сами сбгутъ. На сплавной рк не въ дом, рабочій живетъ безъ прописки. Его за хвостъ не удержишь.
— Да что ты, милостивецъ, мы не такія, обидчиво отвчала Анфиса.
— Въ нутро къ вамъ не влзешь, такія вы или не такія… Паспорты-то у васъ въ порядк?
— Въ порядк, въ порядк, голубчикъ.
— Ну, такъ вотъ разв паспорты отъ васъ отобрать для врности.
— Да ужъ отбери, коли такъ сомнваешься, а только на работу-то возьми.
— Десять душъ, пять паръ, говорите вы… пробормоталъ прикащикъ. — Ну, что-жъ, можно взять. Пилы и топоры отработаете за себя или ужъ такъ нашими пилами и пилить будете? За пилу у насъ два съ полтиной отработать надо, а за топоры по сорокъ копекъ. За пилу и за два топора по три рубля съ тремя гривенниками на пару. Покончите съ работой, такъ пилы и топоры на сторону продать можете.
— А вашими ежели пилами и вашими топорами работать? Попортимъ, такъ вычтешь съ насъ изъ заработка.
— Да вдь ужъ тогда цна съ сажени будетъ не та…
— А какая ваша цна, коли ежели съ вашими пилами? спросила Фекла.
Прикащикъ хотлъ отвчать, потоптался и наконецъ крикнулъ:
— Да идите сюда на барку! Здсь и рядиться будемъ. А то что такъ-то перекликаться! Я на барк, а вы на тротуар…
Женщины перешли по сходнямъ на барку. Прикащикъ слъ на сложенныя полнья.
— Нашими пилами ежели пилить и нашими топорами раскалывать, то цна четвертакъ съ сажени. Пилить надо девятку на четыре части.
— Знаемъ мы девятку, отвчала Арина. — Мы боровичскія, съ Мсты, такъ знаемъ. У насъ тамъ заготовка дровъ тоже бываетъ. Это дрова въ девять четвертей, отвчала Арина,
— Ну, вотъ… Ее и распиливать надо и потомъ колоть пополамъ, кивнулъ прикащикъ.
Женщины пошептались.
— А какъ-же наши новоладожскія намъ говорили, что по тридцати пяти копекъ съ сажени подрядились? начала Фелосья.
— Про тридцать пять при нашихъ пилахъ не слыхалъ. Такой и цны теперь нтъ, потому народу ужъ очень много голоднаго изъ деревень понашло, отвчалъ прикащикъ.— А что по тридцати пяти копекъ, коли ежели кто съ своими пилами и топорами, то за сажень платимъ, это точно. Можно, пожалуй, и вамъ по три гривенника съ сажени дать, коли наши пилы и топоры отработаете. Инструментъ хозяину отработаете — и ужъ тогда за работу деньги вамъ на руки. Согласны?
— Нтъ, ужъ, это гд-же! Шутка-ли три рубля и тридцать копекъ каждой пар отработать, пока деньги получишь! Намъ пить, сть надо, а денегъ у насъ ни кругомъ, ни около.
— Ну, такъ цна четвертакъ. У насъ всмъ одна цна. Что Марф и Ульян, то Анн и Татьян. Вотъ увидите тамъ на работ мужиковъ и бабъ, такъ можете справиться. Платили и по сорокъ пять копекъ посл урожайныхъ годовъ, когда народу голоднаго изъ деревень мало приходитъ, а теперь цна упала.
Женщины опять стали шептаться. Федосья выдвинулась впередъ и сказала прикащику:
— Какъ-же дв новоладожскія наши землячки на прошлой недл мн говорили, что у тебя-же по тридцати пяти копекъ съ сажени подрядились.
— А ты не всякому слуху врь. По тридцати копекъ, такъ это точно, коли инструментъ намъ прежде всего отработать, отвчалъ прикащикъ.— Такъ вотъ по четвертаку, коли ежели съ нашимъ инструментомъ — и за поломку вычетъ. Хотите, такъ давайте и по рукамъ ударимъ и тогда я дамъ записку на Тосну къ другому прикащику, что я нанялъ васъ, а нтъ, такъ уходите съ Богомъ, потому торговаться мн тутъ съ вами некогда. Придете на Тосну съ запиской къ прикащику, ему и паспорта ваши отдадите.
— Дай подумать, кормилецъ, чуточку… Дешево, кажись, что-то… сказала Анфиса.— Какъ вы думаете, двушки? обратилась она къ женщинамъ и стала съ ними шептаться.
— Дешево, потому что везд дешево, а поднимется цна на пятачекъ, такъ пятачекъ и мы вамъ прибавимъ, проговорилъ прикащикъ въ утшеніе и крикнулъ:— Ну, что-жъ! Будетъ вамъ толкаться-то! Ршайте!
— Постой, голубчикъ… Ну, а насчетъ ночлега какъ? снова обратилась къ прикащику Анфиса.
— А насчетъ ночлега рка Тосна длинна и берега у ней широкіе… Гд хотите, тамъ и ночуйте по берегу. Шалашики изъ девятки себ понадлаете. Тамъ вс такъ ночуютъ. Воздухъ легкій: спереди, сзади и съ боковъ продуваетъ.
Женщины опять стали шептаться. Прикащикъ опять крикнулъ,
— Кончайте-же наконецъ такъ или этакъ! Ну, чего стали? Или застудиться на легкомъ воздух боитесь?
— По четвертаку на вашихъ пилахъ? — переспросила его Айфиса.
— Да вдь ужъ сказано, что по четвертаку! Что десять-то разъ повторять! Ну?!
— Согласны,— махнула рукой Анфиса. — Давай записку.
Зашевелились и другія женщины. Кто-то изъ нихъ набожно перекрестился. Прикащикъ пошелъ въ трактиръ писать записку. Женщины пошли за нимъ слдомъ и остановились у входа въ трактиръ.
— Ну, вотъ… Слава Богу, подрядились. Задльная плата куда лучше. Тутъ для себя стараешься. Себя не пожалешь, понатужишься и больше выработаешь. А намъ чего-же себя жалть! Слава Теб, Господи, не немощныя…
Прикащикъ вынесъ записку къ другому прикащику на Тосну, гд онъ сообщалъ, что нанялъ десять женщинъ на такихъ-то и такихъ-то условіяхъ. Передавая записку, онъ разсказалъ женщинамъ, какъ отыскать этого прикащика на рк Тосн, въ какой деревн и какъ зовутъ тосненскаго прикащика. Женщины поблагодарили и разстались съ нанявшимъ ихъ прикащикомъ.

XLIX.

Порядившись на пилку дровъ. женщины торжествовали. Заручившись запиской отъ дровянаго прикащика, съ радостными лицами отходили он отъ трактирныхъ дверей и, поглядывая другъ на дружку, весело перемигивались.
— Что-жъ, двушки, вдь и четвертакъ съ сажени хорошо, говорила Федосья.— Наши новоладожскія, которыя пилили тамъ, такъ сказывали, что ежели попривыкнуть да разстараться, то четыре сажени можно въ день распилить. Четыре сажени по четвертаку — вотъ ужъ рубль. Шутка-ли — рубль!
— Да вдь пилить-то надо вдвоемъ, попарно, стало быть рубль пополамъ. замтила скуластая Фекла.
— Нтъ, нтъ… По четыре сажени на человка. Вдвоемъ восемь — такъ мн наши новоладожскія сказывали.
— Не распилить, Фелосьюшка, восьми сажень, хоть лобъ себ разбей. Вдь распиливши-то надо ихъ расколоть и сложить!
— Распилимъ. Съ ранняго утра будемъ вставать и до поздней ночи. Вдь ужъ на себя будемъ работать, а на не кого другаго, стояла на своемъ Фелосья.
— Да ежели и восьми сажень не распилить, а только шесть, то и такъ по три четвертака въ день на сестру, подхватила Анфиса,— Три четвертака тоже ой-ой-ой какъ хорошо! Десять дней проработать — вотъ оно ужъ семь съ полтиной.
И опять радостныя улыбки на лицахъ. Въ особенности торжествовала Арина, такъ что забыла на нкоторое время и объ Акулин въ больниц.
— Покою себ не дамъ, днемъ и ночью буду работать, пока трехъ рублей не выработаю. И какъ только выработаю — сейчасъ два рубля тятеньк въ деревню пошлю говорила она.— Мы съ Грушей такъ-то разстараемся, что у насъ по три-то рубля въ три дня будетъ отработано. Только ужъ, Груша, не дремать!
— Ой, двка, не хвались заран! остановила ее Анфиса.— Ты не знаешь, что это такое пилка, ты не пилила, а я пилила. И съ сажени такъ надсадишься, что спина-то у тебя какъ чужая будетъ. Я пилила въ нашемъ мст, въ деревн, я знаю.
— Спина не купленная. Отлежимся часика четыре-пять за ночь — вотъ на утро она опять своя, а не чужая.
— На утро-то, двушка, только ее и ломить начинаетъ. Поднимешься — и колетъ теб во вс мста.
— Пущай колетъ. Все-таки мы съ Аграфеной будемъ на отличку работать. Правда, Груша? подмигнула Арина своей землячк.
Возникъ вопросъ, когда идти на пилку дровъ. Демянскія женщины говорили, чтобы идти на пилку завтра раннимъ утромъ, Арина настаивала, чтобы идти сегодня-же.
— Сейчасъ пойдемъ къ Ардальону Сергеву, на огородъ, тамъ Аграфена и Федосья выкупятъ свои паспорты отъ хозяина и сейчасъ-же въ путь… Чего звать-то! Сорокъ верстъ къ дровамъ-то… Ну, двадцать сегодня пройдемъ, по дорог на постояломъ ночуемъ и покормимся, а завтра раннимъ утречкомъ опять въ путь. Къ полудню будемъ на мст, а ужъ посл обда и за дло приниматься можно, расчитывала она, но вдругъ вспомнила про Акулину и осклась.— Ахъ, нтъ, нтъ… Нельзя сегодня на Тосну идти и завтра утромъ нельзя идти, заговорила она другимъ тономъ.— Вдь завтра въ полдень нужно Акулинушку въ больниц навстить. Нтъ ужъ, двушки, попрошу я васъ, чтобы завтра посл обда идти, обратилась она къ женщинамъ.
— Ну, вотъ… То сегодня, сейчасъ-же безъ передышки идти, а то ужъ и завтра утромъ нельзя! съ неудовольствіемъ воскликнула Фекла.— Эка переметная сума!
— Да я, Феклуша, собственно изъ-за Акулинушки.— Нельзя-же не спровдавши ее.
— А спровдаешь ее, такъ поможешь ей? спросила Анфиса,— Смотри, какая лекарка! Ну, къ Акулин сходимъ сегодня, а завтра въ путь.
— Да не пустятъ сегодня въ больницу. Завтра только впустятъ.
— А теб что надо? Теб надо только узнать, живали еще она или померла, а это-то ты можешь узнать и сегодня. Я знаю, я лежала въ больниц. Впустить не впустятъ, а въ контор все-таки скажутъ, жива или нтъ. Вотъ мы сейчасъ отправимся въ больницу, а Груша съ Феней пойдутъ на огородъ за паспортами. Изъ больницы мы пройдемъ къ нимъ на огородъ, около нихъ гд-нибудь на постояломъ вмст съ ними переночуемъ, отдохнемъ, а раннимъ утромъ и пойдемте на Тосну.
Предложеніе было принято компаніей женщинъ и Арин тоже пришлось согласиться. Аграфена и Федосья отправились на огородъ, а Арина и демянскія женщины пошли въ больницу. По дорог он купили хлба въ мелочной лавочк и тамъ-же поли, запивъ на радостяхъ квасомъ. Въ больницу он пришли уже подъ вечеръ. Сначала швейцаръ не пускалъ ихъ въ контору больницы, говоря, что теперь тамъ никого уже нтъ, что за справками ходятъ по утрамъ, но наконецъ, слыша неотступныя просьбы женщинъ, сжалился и сказалъ:
— Ну, идите, но идите только двое. Вдь вамъ за справкой, такъ за справкой и двоимъ довольно, а то зачмъ-же всей оравой! Только зря грязными ногами полы наши будете топтать. Идите. Не знаю только, добьетесь-ли вы толку, прибавилъ онъ.
Въ контору больницы отправились Арина и Анфиса. Тамъ, дйствительно, былъ только одинъ сторожъ, который не могъ дать никакихъ справокъ.
— Никого нтъ, а я ничего не знаю. Это не по нашей части. Тутъ надо набольшаго. Понимаете-ли вы: набольшого,— говорилъ онъ.
— Такъ поди ты, голубчикъ, за набольшимъ-то, попроси его, чтобы пришелъ. Вдь намъ только-бы онъ сказалъ, что жива-ли наша землячка, потому намъ надо завтра изъ Питера уходить. Ну, какъ уйти изъ Питера, не узнавши живали? Умерла, такъ надо всточку объ ней въ деревню дать. Вдь у ней семья тоже въ деревн: ребятишки малыя, упрашивали Арина и Анфиса сторожа…
— Э-эхъ! Бда съ бабами! Пристанутъ какъ пчелы на паск и нтъ отъ нихъ спасенья,— съ неудовольствіемъ крякнулъ сторожъ и отправился за ‘набольшимъ’.
Явился заспанный человкъ съ всклоченной головой и позвывая.
— Что вамъ? Чего не въ показанное время ходите?— спросилъ онъ хмуро.
— Да вотъ женщину мы въ четвергъ на прошлой недл сюда привезли, такъ пришли справиться жива-ли?
— Вы бы еще ночью за справками-то!.. За справками утромъ ходятъ. Деревня!.. Право, деревня безпардонная! обругался онъ и спросилъ:— Какъ зовутъ вашу землячку?
— Акулиной, голубчикъ.
— Акулиной! У насъ Акулинъ въ больниц — прудъ пруди. Что она — крестьянка, мщанка или генеральша?
— Крестьянка, милостивецъ, крестьянка…
— Какой губерніи? Вотъ сивость-то! Даже порядкомъ не можете назвать того, о комъ справляетесь! Губернія, уздъ?
— Крестьянка Новгородской губерніи, Боровичскаго узда, Разлапинской волости, деревни Федосево, отвчала Арина.
— Имя… Имя и фамилію… Прозвище, то-есть’
— Акулина Федотова…
Началось перелистываніе книги и наконецъ заспанный человкъ сказалъ:
— Акулина Федотова Иванова, крестьянка Новгородской губерніи, Боровичскаго узда… Есть такая… Прибыла и выбыла… Акулина Федотова волей Божіей умерла и сегодня похоронена на Воскресенскомъ кладбищ.
— Какъ умерла? Какъ похоронена?! воскликнули въ одинъ голосъ Арина и Анфиса.
— Очень просто. Отъ тифа умерла.
Арина схватилась за голову и залилась слезами.. Анфиса стояла и крестилась.

L.

Какъ ни рады были Арина и демянскія женщины предстоящей, по ихъ мннію, выгодной заработк на дровяномъ сплав, но извстіе о смерти Акулины отшибло эту радость. Грустныя шли он на огородъ къ Аграфен и Фелось, а Арина во время пути даже два раза принималась плакать навзрыдъ. Съ ней длалось нчто въ род истерики. Пришлось останавливаться, сажать ее на улиц гд нибудь около дома или забора и просить холодной воды, дабы напоить ее и тмъ прибодрить. Около Арины сталпливались дворники, прохожіе, шли распросы о чемъ она плачетъ, и женщинамъ пришлось подробно разсказывать о ея гор. Видя истерическое состояніе Арины, подошедшій къ толп городовой хотлъ даже везти Арину въ полицейскій пріемный покой, но женщины возопіяли противъ этого и, схвативъ товарку подъ руки, повели ее дальше.
— На чужой сторон, на чужихъ рукахъ умерла, никто изъ землячекъ глаза ей не закрылъ и даже похоронили ее неизвстно гд. Про могилку ея — и то знать не будемъ, плакалась Арина, бредя на огородъ Ардальона Сергева.
Демянскія женщины, какъ могли, утшали ее.
— Вс тамъ будемъ, Аринушка, вс. Никто это-то самаго не минуетъ, говорила скуластая Фекла.— А что до могилки, то вдь мать-то сыра земля все одна и та-же. Напишешь ты сродственничкамъ, ейнымъ письмецо въ деревню, отслужатъ они по ней панихидку, помянутъ въ двадцатый день и будетъ все честь честью.
Но Арина не внимала.
— Милость Божья, что еще похоронили ее на больничный счетъ,— вотъ за что ты Бога благодари, а умри-ка она у насъ гд-нибудь на постояломъ двор, да придись намъ ее хоронить, на чтобы мы ее похоронили?! разсуждали другія женщины.— Ни кругомъ у насъ, ни около — ну, и пришлось бы вс армяки и душегри продавать.
— Вся, вся-бы продалась, только-бы она, голубка, на моихъ рукахъ померла, отвчала Арина.
— И вся продайся, такъ и то не похоронишь. Ты, милая, цнъ здшнихъ не знаешь. Здсь Питеръ. Здсь про все за все въ тридорога платить надо, возразила Анфиса.— Даже ежели-бы и намъ продаться, то и нашей требушины на похороны-то не хватило-бы. Помню я, лтось наши землячки хоронили мужика изъ больницы, такъ что имъ стоило!
Разсуждая такимъ образомъ, женщины пришли на огородъ. Аграфена и Федосья ждали уже ихъ за воротами съ котомками за плечами и издали съ какою-то торжественностью потрясали передъ ними паспортами.
— Выручили свои паспорты! кричала Аграфена.— Не отпускалъ вдь хозяинъ-то, ругался, отчего уходимъ, рубль тридцать копекъ за прописку и больничное не заживши. Я ему сорокъ пять копекъ за себя и пятіалтынный за Федосьюшку сую, чтобы паспорты отдалъ, сую ему чего мы по расчету незажили, а онъ не беретъ. Да ужъ хорошо, что мужики, евонные земляки, стали на нашу сторону — ну, и выдалъ паспорты. Паспорты-то выдалъ да и ну насъ гнать съ огорода за ворота. ‘Чтобы и духу вашего, говоритъ, на огород не было, вонъ отсюда’… разсказывала она женщинамъ, увидала плачущую Арину и умолкла.— Умерла Акулинушка-то? вдругъ спросила она.
Вмсто отвта Арина опять зарыдала и не могла говорить.
Уже стемнло, когда женщины отправились искать постоялый дворъ, гд-бы можно было переночевать. Постоялый дворъ былъ вскор найденъ, но здсь опять стали принуждать женщинъ, чтобы он потребовали себ харчей на ужинъ, и поставили вопросъ такъ, что безъ этого не позволяли оставаться и на ночлегъ. Пришлось спросить щей и хлба. Щи даже въ горло еле шли, ибо женщины чувствовали, что он продаютъ послднія деньги, а имъ предстоитъ еще сорокаверстный путь, во время котораго надо питаться, да и придя на работу нельзя быть безъ денегъ, потому что задльная плата за работу, на которой он будутъ, не сейчасъ выдается. Он посчитали свои деньги и, за уплатой за харчи и ночлегъ, у всхъ вмст не оказалось даже двухъ рублей, а ихъ было одиннадцать женщинъ.
— Мало будетъ завтра продать что нибудь изъ вещей, заговорили он.— Вс деньги собрать и передать старостих. Пусть старостиха и кормитъ насъ. Такъ ладне будетъ. Старостихой выберемъ Анфису. Она и расчетъ будетъ держать.
— Я продамъ свой армякъ… вызвалась Арина.— А для меня пусть Акулининъ армякъ будетъ. Все равно, онъ теперь лишній. Когда еще оказія-то въ деревню сыщется, чтобы его Акулининымъ родственникамъ переслать! На ейные сапоги мы тамъ, когда придемъ на работу, панихидку отслужимъ. Нельзя-же безъ панихидки христіанской душ помирать. Ну, а церковь наврное ужъ тамъ, куда мы идемъ, найдется.
Такъ и поршили.
Покупатель на армякъ нашелся даже на постояломъ двор. Это былъ прозжій подгородный мужикъ, возвращавшійся изъ Петербурга съ пустыми жестяными кувшинами изъ-подъ сливокъ, хавшій къ себ въ деревню и остановившійся на постояломъ двор покормить лошадь и самому похарчиться. За сермяжный армякъ Арины, по тщательномъ его разсмотрніи, онъ далъ рубль съ гривенникомъ. Арина продала его и деньги передала Анфис, какъ старостих.
На другой день, рано по утру, женщины поднялись, распросили про дорогу и тронулись въ путь, направляясь къ Шлиссельбургскому тракту. Въ мстности Стекляннаго завода он сдлали привалъ и позавтракали около мелочной лавки хлбомъ, въ сел Рыбацкомъ он обдали и отдыхали на бережк придорожной канавки. Усталыя, измученныя большимъ усиленнымъ переходомъ, он спали какъ убитыя, пригртыя весеннимъ солнышкомъ. День былъ ясный и солнце, припекало живительно. Проснувшись, он снова отправились въ путь, хотя уже у нихъ и ломило бока и поясницу. Часамъ къ пяти дня он были въ сел Корчмин, гд опять отдыхали и кормились остатками хлба. На вопросъ ихъ, сколько верстъ осталось еще до рки Тосны, имъ отвтили, что семь верстъ.
— Ну, двушки, недалеко уже!.. Вечеромъ будемъ на мст!..— радостно воскликнула Аграфена.— Полно нжиться-то… Пойдемте… Лучше пораньше, засвтло на сплавъ дровъ придти и ужъ тамъ отдохнуть въ настоящую. Да и прикащика-то засвтло лучше найти. Вдь намъ еще нужно къ прикащику съ запиской явиться. Стемнетъ, такъ ночью его, пожалуй, и не разыщешь.
— Да, да… Аграфена дло говоритъ,— поддакнула Фекла и первая вскочила съ травы при дорог, гд он отдыхали.
Слова, сказанныя Аграфеной, пріободрили компанію, и женщины опять зашагали. Кто-то изъ демянскихъ женщинъ пробовалъ затянуть псню, два-три голоса стали подтягивать, но псня не удалась. Усталость женщинъ была слишкомъ велика.
Отъ Корчмина путь лежалъ пять верстъ по безлюдной голой мстности, поросшей чахлымъ лознякомъ. Шли мимо широкой ленты рки Невы. Съ Невы вяло рзкимъ холоднымъ вечернимъ втромъ. Вотъ и Новая Деревня. Дв-три демянскія женщины, особенно уставшія, хотли отдохнуть пройдя деревню, но Аграфена и Фекла опять заторопили ихъ.
— Нечего, нечего отдыхать! Понаддай пару, шевелите ходулями-то! На мст отдохнете. Теперь ужъ недалеко, торопили ихъ Аграфена и Фекла.
И путь продолжался.
— Вс ноженьки мы себ надорвали, по шоссейной щебенк-то босикомъ шагавши, слышался чей-то ропотъ.
— Ноги что… За дв копйки полъ-сальной свчки купить, смазать ихъ — вотъ и залечили, а намъ вотъ прикащика-то сегодня-бы увидать, чтобъ завтра можно было приняться за работу, отвчала Фекла.
Показалась деревня Усть-Тосна… Вотъ и большой деревянный мостъ, перекинутый черезъ Тосну, впадающую въ Неву. За мостомъ виднлось село Ивановское.
— Гд тутъ сплавъ дровяной и чтобъ намъ прикащика при сплав разыскать? спрашивали женщины стоявшихъ на мосту парней и двушекъ, по случаю праздника горланившихъ псни.
— А вотъ какъ мостъ перейдете, сверните на лво, да такъ по берегу Тосны и идите все прямо. Тутъ сплавъ и будетъ. Сами увидите, что дрова во всю рку стоятъ.
— Пришли, двушки, пришли. Слава теб Господи! проговорила Арина и въ первый разъ во время пути улыбнулась.
Но до сплава нужно было идти еще версты дв по берегу Тосны. Прошли красивую новую дачу, выстроенную на гористомъ берегу, прошли мимо полуразвалившихся построекъ кирпичнаго завода, начался ольховый лсокъ и женщины увидали дровяной сплавъ.

LI.

То, что увидли женщины,можно было назвать царствомъ дровъ. Рка Тосна, имющая ширину отъ 25 до 30 сажень, была перегорожена съ одного берега на другой громадными бревнами, связанными между собою цпями. Бревна эти удерживались нсколькими кустами свай и, въ свою очередь, удерживали сплошную массу четырехполнныхъ дровъ, держащихся на вод на необозримомъ пространств. Въ нкоторыхъ мелкихъ мстахъ рки дрова выперло, и они стояли стоймя, въ нкоторыхъ мстахъ ихъ поразбросало по берегамъ. Босые мужчины и женщины вытаскивали эти дрова баграми и руками изъ воды и складывали ихъ на берегахъ въ полнницы. Работа шла на обоихъ берегахъ рки. Помимо плавающихъ въ вод и безпорядочно разбросанныхъ по берегамъ дровъ, образовались уже цлыя горы сложенныхъ дровъ. Работа такъ и кипла. За горами сложенныхъ дровъ визжали пилы, стучали топоры, раскалывающіе дрова, и образовались новыя полнницы уже распиленныхъ и расколотыхъ дровъ, аккуратно сложенныя въ сажени. То тамъ, то сямъ виднлись мужчины и женщины попарно распиливающіе девятку, то есть дрова — въ длину девять четвертей или два съ четвертью аршина. Пильщики и пильщицы, разбросанные попарно на довольно далекое разстояніе, пилили около шалашей, сложенныхъ изъ тхъ-же дровъ девятки. Шалаши эти въ два съ четвертью аршина въ ширину, въ вышину и въ длину служили для ночлега рабочихъ и были складочнымъ мстомъ всего незатйливаго ихъ хозяйства. Только нкоторые изъ шалашей были прикрыты рогожами по щелямъ дровъ. Кой гд около шалашей уже дымились костры. Рабочіе варили себ ужинъ.
— Вотъ какъ люди-то здсь живутъ, сказала Анфиса, указывая на шалаши, и покачала головой.
— А что-жъ? Все-таки лучше, чмъ мы на тряпичномъ двор жили. Здсь по крайней мр вони нтъ, отвчала Арина.
— Все-таки, двушка, тамъ, хоть подъ навсомъ или въ сара отъ дождя-то можно было укрыться, а здсь вдь промежду дровъ-то щели. Ну, какъ дождь ночью?…
— Богъ вымочитъ, Богъ и высушитъ, сказала Фекла.— А здсь по крайности можно три четвертака, а нтъ такъ и весь рубль въ день заработать. Рубль… Это не то, что двугривенный, который мы получали на тряпичномъ двор отъ Емельяна Алексева. Такъ чего тутъ охать-то! Не хуже насъ другіе люди, да живутъ-же!
— Эй, бабы! Вы пилить, что ли, пришли? крикнулъ мужской голосъ женщинамъ и изъ-за дровъ показался мужикъ съ головой обвязанной тряпицей вмсто шапки.
Онъ былъ босъ, воротъ пестрядинной рубахи былъ разстегнутъ. Когда женщины приблизились къ мужику, то увидали, что потъ съ него лилъ градомъ.
— Пилить, пилить, голубчикъ, отвчала Анфиса и спросила его:— Гд-бы намъ тутъ прикащика Калину Максимыча розыскать? Насъ прикащикъ Карпъ Иванычъ вотъ съ этой запиской изъ Питера къ нему прислалъ.
— Прикащикъ Калина Максимовъ стоитъ на квартир вонъ въ той деревн, гд большая заводская труба-то виднется, отвчалъ мужикъ и указалъ на высокую кирпичную трубу.
— Что-жъ, двушки, надо поспшать, встрепенулась Аграфена.— Пойдемте поскорй къ прикащику-то.
Изъ-за полнницъ распиленныхъ и расколотыхъ дровъ вышла вслдъ за мужикомъ босая баба. Она обтирала подоломъ платья большую пилу и стала задавать женщинамъ вопросы, какой он губерніи, какого узда, будутъ-ли пилить своими пилами или хозяйскими и, получивъ отвты, сказала:
— Ну, и мы съ мужемъ также по четвертаку съ сажени пилимъ на хозяйскихъ пилахъ, а только ужъ очень за поломку зубьевъ вычитаютъ. Вотъ пилу-то какъ глазъ свой бережешь. Дешево нынче платятъ за распилку-то, прибавила она.— А все оттого, что ужъ очень много народу сюда претъ. Въ повзапрошломъ году народу меньше приходило, такъ мы съ мужемъ начали съ ранней весны по тридцати пяти копекъ пилить, а кончили въ іюн мсяц по сорока пяти.
— Пойдемте, двушки, пойдемте-же на деревню-то скорй. А то стемнетъ, прикащикъ заляжетъ спать и тогда и рядиться будетъ не съ кмъ, торопила женщинъ Аграфена.— Увидимся еще милая, такъ поговоримъ, кивнула она баб-пильщиц и ускорила шагъ.
Женщины послдовали за ней. Он прошли съ полъ-версты. Вотъ и небольшая деревушка. Дрова все еще стояли сплошной массой по рк и виднлись вдали, но выгрузки дровъ на берегъ здсь уже не было. Смеркалось. У самаго входа въ улицу деревни они встртили мальчишекъ играющихъ въ бабки и спросили ихъ, гд живетъ прикащикъ Калина Максимычъ.
— А вотъ въ первой изб. Да вонъ онъ и самъ сидитъ за воротами и куритъ папироску, отвчали мальчишки.
У воротъ избы сидлъ толстенькій, коротенькій человкъ въ сапогахъ бутылками, въ кожанной куртк и въ кожанномъ картуз и курилъ папиросу. Около него прыгала маленькая двочка, закутанная въ большой байковый платокъ, завязанный концами на спин, и ла крендель. Подойдя къ толстенькому человку, женщины остановились, поклонились, спросили его онъ ли Калина Максимычъ и, получивъ утвердительный отвтъ, подали ему значительно уже засаленную записку.
— Отъ Карпа Иваныча. Подрядилъ онъ насъ пилить.
Прикащикъ прочелъ записку, повертлъ ее и отвчалъ:
— Рядитъ человкъ на работу съ нашими пилами эдакую араву, а самъ того и не знаетъ, что у насъ только три пилы осталось. Что-жъ, оставайтесь, а только напередъ скажу, что у меня пилъ только для трехъ паръ, а васъ одиннадцать человкъ. Чмъ остальныя-то пять женщинъ пилить будутъ?
Женщины опшили.
— Да нельзя-ли, милостивецъ, какъ нибудь? заговорили он.
— Есть еще четвертая пила, да у ней нсколько зубовъ не хватаетъ. Эту, поди, сами не возьмете.
— Да ужъ дай хоть эту, кормилецъ.
— Ладно, дамъ, а только все равно, трое безъ пилъ останутся. Сообща разв станете работать, чтобы расчетъ сообща получать? Одн могутъ пилить днемъ, другія ночью.
— Да, да, голубчикъ, можно и сообща, допусти только до работы. Вотъ наша и старостиха, указали женщины на Анфису.
— Паспорта въ порядк?
— Въ порядк, голубчикъ.
— Ну, давайте паспорта и ступайте получать пилы.
Женщины ползли въ котомки за паспортами, вынули ихъ и передали прикащику.
— По четвертаку съ сажени? задала прикащику вопросъ Анериса.
— Да, да… По четвертаку… А только знаете-ли, какая наша сажень? наша сажень въ три съ половиной аршина.
— То-есть какъ-же это такъ, голубчикъ?
— Очень просто. Везд такъ… Здсь свои порядки. Таковъ нашъ монастырь. А въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ. Наша сажень четырнадцать четвертей. Такъ намъ въ четырнадцать четвертей сажень и выставляйте.
Женщины стали перешептываться.
— Такъ выдавать пилы-то или, можетъ статься, обратно паспорта возьмете? спросилъ прикащикъ женщинъ.
— Гд ужъ тутъ!.. Что ужъ тутъ, коли у васъ такіе порядки. Давай пилы… заговорила Анфиса.
— Вс такъ пилятъ. Вотъ будете работать, такъ можете справиться у другихъ рабочихъ, сказалъ прикащикъ и повелъ женщинъ на дворъ избы.
Черезъ пять минутъ пилы и топоры были женщинамъ выданы. Прикащикъ вывелъ женщинъ опять за ворота и произнесъ:
— Ну, съ Богомъ. Идите туда къ полнницамъ, гд девятка сложена, и стройте себ изъ плахъ палаты. Да костры будете жечь, такъ дрова-то поберегайте, а то за это и нашему брату отъ хозяевъ нашлепка бываетъ.
Женщины поплелись къ выставленнымъ на берегу полнницамъ дровъ.
— Слава Богу, принялъ на работу. А, я шла и все думала: а вдругъ какъ не приметъ? радостно шепнула Арина Аграфен и шутливо пихнула ее въ бокъ.— Груша! Рада ты?
— Рада, отвчала та и улыбнулась во всю ширину лица.

LII.

Отъ прикащика Калины Максимыча женщины вернулись опять къ выгруженнымъ дровамъ. Тамъ уже ужинали. Между полнницами дровъ горли уже десятки костровъ, розовымъ заревомъ, отражающимся въ темнот ночи, и около костровъ сидли усталые рабочіе. Гд-то звенла гармонія и раздавалась псня. Большинство ужинало горячимъ — тутъ-же на кострахъ свареной кашей или похлебкой. У мужчинъ въ двухъ-трехъ мстахъ женщины замтили сороковки, блеснувшія при свт костра, но пьяныхъ не было. Хотя и былъ третій день праздника Пасхи, но почти вс рабочіе работали днемъ, кто принявшись за пилы съ утра, а кто посл обда. Кой-гд на кострахъ грлись и желзные чайники, подвшенные на треножникахъ изъ кольевъ. Женщины шли и отыскивали мсто, чтобы имъ можно было разложить костеръ и поужинать около него принесеннымъ съ собой хлбомъ. Наконецъ, между двухъ полнницъ девятки мсто было выбрано и женщины стали располагаться, положивъ данные имъ прикащикомъ топоры и пилы, бережно прикрывъ ихъ мшками и котомками. Аграфена и Федосья какъ пришли, такъ и растянулись на трав лицомъ внизъ. Кто доставалъ изъ мшковъ хлбъ, кто обувался въ чулки и сапоги, такъ какъ холодъ ночи давалъ себя знать.
— Груша! Феня! Чего-жъ вы дрыхнете-то! мало прежде костеръ разложить, а ужъ потомъ растягиваться на покой. Складывайте-ка дрова, да соберите по берегу бересты посуше на подтопку. Вонъ сколько бересты по берегу валяется, суетилась, какъ старостиха, Анфиса.
— Охъ, Анфисушка, дай малость полежать! Вс ноженьки, всю спину разломило, отвчала Аграфена.— Шутка-ли, сколько шли!.. До того замучилась, что меня и на ду не тянетъ.
— Вишь, нженка… Двушки, бабоньки!… Да что-жъ вы! Собирайте дрова и подтопки, да ладьте костеръ. При костр-то какъ чудесно. А я пойду къ сосдямъ, да головешку изъ ихъ костра принесу.
Дв демянскія женщины и Арина стали выбирать дрова посуше и поднимать на берегу бересту.
— Попроси ужъ, кстати, и ведерко, чмъ воды зачерпнуть, а то намъ не изъ чего и напиться, а я ковшичекъ изъ бересты слажу, сказала Арина.
Анфиса отправилась къ сосдямъ, расположившимся шагахъ въ тридцати тоже между полнницами дровъ. Сосди сидли около костра и хлебали изъ котелка деревянными ложками жидкую пшенную кашу или похлебку, такъ какъ изъ нея торчали рыбные хвосты и головы. Тутъ были три женщины и одинъ пожилой мужикъ въ пестрядинной рубах и короткомъ сермяжномъ армяк. Мужикъ лъ безъ шапки.
— Хлбъ да соль… поклонилась имъ Анфиса.
— Милости просимъ,— отвчали они хоромъ.
— Благодаримъ на ласковости. Я за огонькомъ пришла. Дайте головешечки нашъ костеръ поджечь.
— Сдлай, братъ, одолженіе,— сказалъ мужикъ и спросилъ Анфису:— Каковскія будете?
— Мы-то демянскія, а съ нами есть дв боровичскія и одна новоладожская.
— Ну, вотъ, стало быть, одна землячка. Мы сами новоладожскіе… Здсь и демянскіе есть, пилятъ и боровичскіе… Всякаго народу собралось.
— Да вотъ и мы сегодня пришли и порядились, съ завтраго пилить начнемъ и вотъ теперь устраиваться надо. Вишь, какъ у васъ хорошо! Совсмъ хорошо! — сказала Анфиса, замтивъ благосостояніе сосдей.
А благосостояніе это состояло въ слдующемъ: около костра были сложены изъ дровяныхъ длинныхъ плахъ три шалаша и на каждомъ изъ нихъ было накинуто по рогож и лежали плотной массой пучки нарзаннаго лозняка, что составляло крыши. Съ нижнихъ концовъ плахи были обрыты на полъ-аршина землей. На костр грлся закопченый чайникъ, около костра стояли два деревянныя ведра, лежала путаница — небольшая стка для ловли рыбы и тутъ-же были два берестяныхъ бурака, изъ которыхъ торчали донышки чайныхъ чашекъ.
— Запасливые вы люди, прибавила Анфиса..
— Здсь, милая, безъ запаса нельзя… Хозяйства не будетъ, такъ какъ жить! похвастался мужикъ.— Трактиръ въ двухъ верстахъ, да и дорого въ немъ.
— А пуще всего ужъ то, что въ трактир одинъ забалуй и больше ничего, прибавила сидвшая рядомъ съ мужикомъ на земл баба и звонко схлебнула съ ложки похлебку.
— Позвольте, добренькіе, у васъ ведерочкомъ попользоваться. Сейчасъ только пришли, ничего-то у насъ нтъ и нечмъ водицы зачеринутъ, сказала Анфиса.
— Бери. Только сегодня и принеси обратно. а то тутъ не доглядишь, такъ и утащутъ, отвчалъ мужикъ.
Анфиса взяла ведро и зажженную головешку изъ костра и отправилась къ товаркамъ. Т уже сложили костеръ и подтопки, Арина смастерила съ помощью ножа ковшичекъ — берестяную посудинку въ вид конуса и скрпляла его, прошивая берестяной ленточкой.
— Ну, двушки, а какъ сосди хорошо живутъ, такъ просто рай красный, разсказывала Анфиса, зажигая головешкой костеръ.— Сно у нихъ въ шалашахъ настлано, подушку я въ красной наволочк видла, стка у нихъ для рыбной ловли — все, все. Вотъ надо и намъ такъ устроиться, какъ обживемся. Все, все у нихъ въ порядк. И посуда есть.
— Да конечно-же устроимся, дай только хотя по рублю заработать, отвчала Фекла.
Вскор костеръ запылалъ. Женщины услись около него и стали сть хлбъ, запивая его водой изъ берестянаго ковша. Поужинавъ, он стали приготовляться къ ночлегу и, подражая сосдямъ, начали мастерить около костра шалаши изъ дровяныхъ плахъ. Костеръ ршено было оставить на всю ночь и поддерживать въ немъ огонь, пилы и топоры подложить подъ котомки подъ головы.
Во время складыванія шалашей къ женщинамъ подошелъ молодой парень лтъ двадцати, блокурый, съ еле пробивающейся бородкой, въ лаптяхъ, въ плохенькомъ армячишк и замасленномъ картуз. Онъ остановился, посмотрлъ на.женщинъ и, помолчавъ, спросилъ:
— Которыя тутъ изъ васъ боровичскія? Сейчасъ сказывали, что боровичскія проявились.
— Я, да вотъ она, отвчала Арина, указывая на Аграфену.
— Ну, такъ землячки будете… Мы сами боровичскіе.
— Откуда? Изъ какой деревни? быстро спросила Арина.
— А мы тутъ отъ Мсты двадцать верстъ, близь Покрова.
— Ну, а мы стало быть въ пятнадцати верстахъ отъ васъ. Мы отъ Рождества. Рождество въ двухъ верстахъ отъ насъ. Деревня Галкино.
— Знаю я Галкино. У насъ изъ Галкина невстка взята.
— Чья такая?
— Вавилы Прохорова дочка.
— Кривой Вавила Прохоровъ? Какъ не знать! Онъ намъ даже родней приходится: у старшей сестры сынишку крестилъ, которая теперь померши.
— Такъ вы не Гаврилы-ли Матвева дочь?
— Вотъ, вотъ… Федотовы мы по прозванью.
— Очень чудесно знаю и Гаврилу Матвева. Спину ему на Мст гонками придавило.
— Придавило, придавило, долго хворалъ, а теперь отлежался и поправился.
— Ну, вотъ здравствуйте… Ближніе будемъ, сказалъ парень.— Васъ какъ звать-то?
— Я Арина, а вонъ она Аграфена, проговорила Арина, указывая на землячку.
— А я Андрей…
— Ты, молодецъ, чмъ зря бобы-то разводить, помогъ-бы лучше шалашики намъ смастерить, замтила парню Анфиса.— А то вонъ двки-то да бабы у насъ надорвались, плахи таскавши.
— Что-жъ, это можно…
И парень принялся помогать женщинамъ устраивать шалаши.
— Сегодня переночуйте такъ, какъ есть, говорилъ онъ.— А завтра я раздобудусь лопатой да дерну наржу, такъ можно на верхнихъ-то плахахъ и крыши изъ дерна сдлать. Чудесно будетъ во время ненастья и дождь не такъ протекать станетъ.
— Ну, вотъ, вотъ… спасибо теб.
Анфиса взяла ведро и понесла его сосдямъ. Т уже залзли подъ шалаши на ночлегъ, завсивъ входы въ нихъ разной ветошью, и Анфис пришлось увидать только ноги.
— Поставь ведерочко-то тутъ около шалашика, сказалъ ей изъ-подъ дровъ мужикъ.
Когда Анфиса вернулась къ товаркамъ, шалаши были уже сложены. Демянскія женщины лзли подъ нихъ укадываться. Парень все еще суетился около шалашей, сдвигая плотне дровяныя плахи. Арина звала. Потолкавшись еще немного, парень сказалъ ей:
— Прощайте, Арина Гавриловна. Будьте здоровеньки на новомъ мст.
Проговоривъ это, онъ покосился на нее и ушелъ. Арина перекрестилась на небо и ползла подъ шалашъ. Ползла вслдъ за ней и Анфиса.

LII.

Ночь была холодная. Женщины то и дло просыпались,подкладывали дровъ въ костеръ, но и костеръ грлъ плохо, хоть и былъ разложенъ близь шалашей: ногамъ, высунутымъ изъ шалашей, было относительно тепло, но все тло, находившееся подъ шалашомъ, прохватывала дрожь. Нкоторыя женщины вылзли изъ-подъ шалашей и легли подъ открытымъ небомъ, близь самыхъ костровъ, и въ такомъ положеніи окончили ночь. Просыпаясь ночью, он слышали звуки пилъ о дерево, удары топоровъ. Очевидно, кое-кто изъ пильщиковъ работалъ и ночью. Утромъ дло объяснилось. Оказалось, что нкоторые изъ пильщиковъ, въ виду того, что по ночамъ спать холодно, а днемъ все-таки пригрваетъ солнце, передлали день въ ночь и работали ночью, а днемъ отсыпались. Женщинамъ сообщилъ это парень Андрей, раннимъ утромъ, пришедшій къ ихъ Шалашамъ.
— А что, двушки, вдь это ловко придумано. Надо и намъ такъ попробовать, сказала Фекла.— А то что по ночамъ-то дрогнуть!
— Погоди. Дай сначала днемъ-то къ работ привыкнуть, отвчала Анфиса.— А ты, парень, что-жъ это слоновъ-то водишь и не работаешь?
— Да мой товарищъ съ перваго дня Пасхи въ Ижору къ землякамъ ушелъ и до сихъ поръ не вернулся, отвчалъ Андрей. — Загулялъ онъ, что-ли, ужъ и ума не приложу. А какъ-же одному-то пилить? Никакъ на это дло не ухитришься. Остались тутъ у насъ не расколотыя дрова — ну, вчера кололъ ихъ, а сегодня ужъ и колоть нечего. Вотъ разв что вамъ помочь, пока товарищъ вернется. Для этого и пришелъ. Вдь у меня пила есть.
— Ну, что-жъ, помогай. Намъ пилъ-то и не хватаетъ. Кстати, и покажешь намъ какъ и что, а то вдь намъ съ непривычки-то дико. А долю, какая за твою работу придется, мы теб отдадимъ, когда съ хозяина расчетъ получимъ. Вотъ я старостиха, сказала Анфиса и крикнула грвшимся у костра отъ утренняго холода женщинамъ:— Ну, что-жъ, двушки, благословитесь да и принимайтесь за работу! Гд пилы-то? Берите пилы.
— Чего-же зря пилы брать, коли у насъ еще козловъ нтъ, на которыхъ надо пилить, возразила Фекла.— Надо прежде козлы сдлать, а ужъ эта плотничья работа для бабы ой-ой…
— Ну, давайте длать козлы.
— А какъ ихъ сдлаешь, коли нтъ ни гвоздя ни долота.
— Да вонъ парень поможетъ, кивнула Анфиса на Андрея.
— Въ лучшемъ вид могу, а только все-таки безъ гвоздей невозможно. Надо за гвоздями въ лавочку на деревню сходить и купить, а что до долота, то никакого тутъ долота не надо. Я и такъ сдлаю. Пусть только кто-нибудь въ лавочку сбгаетъ за гвоздями. За хлбомъ-же вдь, поди, въ лавочку пойдете, такъ за одно ужъ…
— Ну, ладно, я схожу въ лавочку, вызвалась Арина.— На сколько купить-то гвоздей?
— Четыре пилы у васъ, четверо козелъ надо — ну, фунтъ пятидюймовыхъ гвоздей ужъ наврное потребуется. Пятнадцать копекъ здсь эти самые гвозди стоятъ.
— Вотъ деньги. Это ужъ мы сообща… Бги, Ариша, въ лавочку. Купишь и хлба каравай для обда.
— А гд здсь лавочка? задала вопросъ Арина.
— Э, матка, языкъ до Кіева доведетъ. Теб сказано, что на деревн. Бги скорй, торопила ее Анфиса.
Арина, взявъ деньги, тронулась въ путь. Парень посмотрлъ ей въ слдъ и сказалъ женщинамъ:
— Да семъ-ка я ее провожу. Такъ ужъ она и будетъ знать, гд лавочка. Здсь три лавочки на деревн и только въ одной хлбъ хорошій, а въ другихъ-то норовятъ продать такой хлбъ, что твоя замазка — вотъ до чего сыръ.
Женщины улыбнулись.
— Лясы по дорог съ землячкой поточить хочешь?— отвтилъ кто-то.
— Ну, пусть его идетъ, пусть проводитъ, ршила Анфиса. — Иди, Андрей, иди. Кстати и гвоздей выберешь, какихъ нужно. А то гд-же двушк выбирать! Ничего она въ гвоздяхъ не смыслитъ. Принесетъ да не такихъ. Иди.
— Иди, иди! Заговаривай ей зубы-то!..— крикнуло въ добавокъ нсколько голосовъ.
Арина застыдилась и закрыла глаза рукавомъ.
— Что это вы, двушки, говорите такое… — застнчиво сказала она.
— Иди, иди…— продолжали кричать женщины.— Рукавомъ закрывается, а сама рада.
— А вотъ не пойду, коли такъ…
И Арина, нахмурившись, остановилась.
— Полно, Ариша, или. Он шутятъ, сказала ей Анфиса.— Веди ее, парень, обратилась она къ Андрею.
Потоптавшись на мст, Арина потихоньку пошла. Андрей направился за ней слдомъ. Минуты три они шли молча. Наконецъ Андрей поровнялся съ ней и началъ:
— Кириллъ Терентьевъ изъ вашей деревни здсь недалече живетъ. Онъ въ Ижор, восемнадцать верстъ отсюда, на лсномъ двор въ вощикахъ.
— Да что ты! удивилась Арина.
— Вотъ товарищъ-то мой къ нему и пошелъ. Ждемъ письмеца изъ деревни. Уходили изъ дома, такъ просили, чтобъ ему писать, а онъ-бы ужъ намъ передалъ. Мы вотъ пріхали въ Питеръ изъ деревни на пятой недл поста и маемся гд день, гд ночь, а Кириллъ-то Терентьевъ все-таки на постоянномъ мст.
— И мы тоже съ вербной недли маемся гд день, гд ночь, отвчала Арина,— Рады ужъ очень, что сюда-то попали. Здсь, кажется, работы на долго хватитъ.
— До Петрова дня хватитъ — вотъ какъ!.. И даже дальше!
Вспоминая объ Акулин, Арина спросила Андрея, не знаетъ-ли онъ Акулины изъ Федосева, и сообщила ему о ея смерти въ больниц. Оказалось, что Андрей зналъ и Акулину. Оба пожалли о ней, при чемъ Андрей сообщилъ, что и одинъ изъ его товарищей, пріхавшій съ нимъ вмст изъ деревни и работавшій вмст въ Питер при расчистк рельсовъ конно-желзной дороги, тоже слегъ на Вербной недл въ больницу, но живъ-ли или померъ — неизвстно. Андрей назвалъ его по имени, но Арина его не знала.
Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до села Ивановскаго. Когда они шли по селу, Андрей указывалъ Арин на дома и говорилъ:
— Вотъ это кабакъ… Вотъ здсь волостное правленіе и мировой тутъ судитъ… Вотъ тутъ становой живетъ… А вотъ и лавка… Вотъ здсь мы гвозди купимъ, а хлбъ покупать не будемъ. Хлбъ купимъ вонъ въ той лавк, которая подальше. Тамъ хлбъ лучше.
Въ лавк, гд Арина купила каравай хлба, Андрей спросилъ подсолнечныхъ зеренъ на дв копйки и, подавая ей тюрикъ, сказалъ:
— А вотъ это теб гостинчику для перваго знакомства. Кушайте…
— Ну, вотъ… Зачмъ это? Товарки увидятъ и опять смяться будутъ, — сказала Арина, отстраняя отъ себя тюрикъ.
— А пущай смются. Имъ-бы только зубоскалить.
— Нтъ, нтъ…
— Бери, бери, коли даютъ! Я отъ чистаго сердца.
Арина взяла подсолнечники и спрятала ихъ въ карманъ, а сама такъ и вспыхнула.
На обратномъ пути разговоръ былъ опять про земляковъ и про родныя деревни. Андрей взялъ отъ Арины каравай хлба и несъ его самъ на голов. Когда они приблизились къ тому мсту, гд были товарки Арины, Арина стала отнимать у Андрея каравай, но онъ не отдалъ его ей, а побжалъ впередъ и вручилъ старостих Анфис.
Демянскія женщины опять встртили Арину улыбочками.
— Да что это вы все сметесь! Онъ-же самъ отнялъ у меня каравай и понесъ, а не я ему передавала, сказала она полусердито, полузастнчиво.
Андрей, взявъ топоръ и гвозди, принялся мастерить изъ дровяныхъ плахъ козлы.

LIV.

Вскор козлы были сдланы Андреемъ. Женщины хотли начать пилить дрова и положили уже изъ полнницы въ козлы плахи и круглые чурки девятки, но Андрей остановилъ ихъ.
— Чего-жъ вы чужія-то дрова пилить будете? Эти полнницы вашъ сосдъ, крестецкій мужикъ-съ женой и съ свояченицей изъ воды натаскали. А вы выберите мстечко для себя свободное, сами натаскайте изъ воды на берегъ полнницы дровъ, да ихъ и пилите, сказалъ онъ.
— Какъ? А эти разв нельзя пилить? удивились. женщины.
— Да вдь это чужая работа. Другіе таскали. Нешто они позволятъ вамъ пилить? Напилите, такъ они за вашу работу и деньги получатъ.
— Стало быть и новые шалаши придется строить? Вотъ теб разъ!.. съ сожалніемъ сказали женщины.
— Ну, это что за бда! Такой шалашъ сложить не каменный домъ построить. Сложимъ.
Женщины пошли искать свободное мсто подъ свое становище. Мсто было съ помощью Андрея найдено. Андрей зналъ дло и выбиралъ мсто повыше и ровное, избгая чтобы оно приходилось подъ покатостью берега, дабы во время дождей подъ шалаши не затекала вода. Женщины разулись и принялись таскать изъ воды длинныя дрова и укладывать ихъ въ полнницы на берегу, близь самой воды.. При вытаскиваніи дровъ пришлось входить иногда въ воду по колно, а то и выше. Вода была холодна и ноги коченли. Намокшіе въ вод чурки и плахи были тяжелы и ихъ приходилось вытаскивать на берегъ двоимъ, троимъ. Голова и туловище потло, а ноги зябли. Дабы согрть ноги, женщины время отъ времени садились и выставляли ноги на солнце.
— Ну, теперь одн пилите дрова, а другія пусть таскаютъ ихъ, такъ по перемнк и будете работать, а то вы вс за одно дло принялись. Вдь пилъ у васъ все равно на всхъ не хватитъ, училъ Андрей.
— И то, и то, голубчикъ, подхватила Фекла. — Вотъ онъ умъ-то что значитъ! А мы-то дуры…
— Бывалый!… Знаемъ это дло-то, похвастался Андрей.
Женщины подлились, Козлы были перетащены на новое мсто и началась пилка вытащенныхъ изъ воды дровъ. Съ непривычки работа шла туго: при прикосновеніи къ дровамъ пилы соскакивали, пропиливъ себ ложе и въвшись въ дерево, он застревали и плохо двигались. Женщины надсажались, обливались потомъ, но дло не спорилось. Плахи и чурки, какъ на зло, были все толстые, вковаго лса.
— Легче, легче.— Чего вы надсажаетесь-то! Тутъ сноровка нужна, а не надсадка. Натягивайте другъ отъ дружки пилу и дло пойдетъ ровне, училъ Андрей и, отпихнувъ отъ Арины ея землячку Аграфену, схватился за аграфенинъ конецъ пилы и сталъ показывать женщинамъ, какъ надо пилить.
Къ полдню женщины нсколько понаторли въ пилк, но работа все-таки не такъ спорилась, какъ слдуетъ.
— Большую сноровку къ этому длу надо имть, говорилъ Андрей, кряхтя при раскалываніи топоромъ перепиленныхъ крупныхъ чурковъ и складывая напиленное и расколотое въ мрныя полнницы.
Къ полудню еле три сажени было распилено и уложено, а работало двнадцать человкъ Женщины пріуныли.
— Что-жъ это мы, двоньки, только на три четвертака наработали, печально сказала Арина.
— Нтъ, тутъ еще и на три четвертака не будетъ, землячки, отвчалъ Андрей. — Въ вышину хозяева принимаютъ сажень за сажень, а длиннику имъ подавай сажень въ три съ половиной аршина. Ну, да вдь это только спервоначалу, а понавыкнете, такъ дло ходче пойдетъ.
Сосди женщинъ то тамъ, то сямъ принимались за обдъ. Анфиса взглянула на солнце и тоже скомандовала товаркамъ обдать. Андрей принесъ свое ведро для воды и побираться за ведромъ у сосдей ужъ не пришлось.
— Безпремнно нужно намъ ведерко и котелокъ купить, говорила Федосья. — Здсь въ лавкахъ на деревн, поди, все это есть.
— А на какіе шиши ты теперь ведерко и котелокъ купишь? Дай срокъ денегъ заработать, тогда и купимъ, отвчала Анфиса, кромсая, какъ старостиха, хлбный каравай на ломти.
— Котелокъ я дамъ къ вечеру. У насъ съ товарищемъ есть котелокъ, проговорилъ Андрей. — Есть и удочки. Половить рыбки, такъ можно важную кашицу съ рыбой сварить къ ужину. А то вонъ у coсдей есть путаница, такъ не дадутъ-ли они своей путаницы рыбку половить? На удочки-то плохо попадается и долго сидть надо.
— А когда, Андрюша, прикащикъ деньги-то за заработанное отдаетъ? поинтересовалась Анфиса.— Я все насчетъ денегъ, потому очень ужъ у насъ туго насчетъ денегъ-то.
— Меньше какъ за четырнадцать сажень платить не любятъ. Четырнадцать сажень выставишь, дв сажени въ скидку — и три рубля получай.
— Ой, ой, ой… покачали головами женщины.— Когда мы три-то рубля эти получимъ, ежели расчитать по сегодняшней работ!
— Завтра вечеромъ получите, не плачьтесь. Присноровитесь сегодня, такъ завтра дло ладне пойдетъ, утшалъ Андрей. — Это только съ перваго раза и съ непривычки мало напилили. При хорошей сноровк да ежели не лниться, такъ три четвертака въ день на человка можно выработать, а ужъ шесть-то гривенъ всегда. Только не сиди сложа руки.
— Ну, дай-то Богъ, сказала Арина. — Рукъ не покладывая работать буду, главная статья, мн нужно поскорй въ деревню хоть два рублишка послать.
— Пошлешь. Дай только срокъ… кинулъ Андрей.
— Ахъ, молодецъ, твоими-бы устами да медъ пить! подхватили женщины.
— При деньгахъ будете, это врно, коли себя жалть не будете, еще самоувренне поддакнулъ Андрей. — Въ конц Фоминой, я думаю, даже прибавка отъ прикащиковъ по пятачку съ сажени будетъ. Многія бабы уйдутъ на огороды, потому тамъ работа легче — вотъ и будетъ прибавка, чтобъ народъ удержать. Вдь хозяевамъ тоже нельзя медлить съ работой-то. Надо грузиться на барки, да въ путь въ Питеръ.
— Ой, какъ это было-бы хорошо! А разв что слышно насчетъ прибавки?
— Всегда на Фоминой или посл Фоминой дороже пилятъ.
Посл обда и легкаго отдыха дло, дйствительно, пошло у женщинъ боле на ладъ. Явилось это главнымъ образомъ отъ распредленія труда: одн вытаскивали изъ воды дрова, другія пилили, третьи кололи и складывали въ сажени. Кром того, явилась уже и нкоторая сноровка. Дло подвинулось. даже успшне, чмъ говорилъ Андрей. Къ девятому часу вечера пятнадцать сажень дровъ было распилено, расколото и сложено. Усталыя лица женщинъ просіяли. Женщины считали, что он все-таки сегодня больше чмъ по четвертаку заработали. Сравнительно съ двугривеннымъ дневной заработки на тряпичномъ двор, гд он работали до Пасхи, это былъ все-таки успхъ. Завтра ожидался еще большій успхъ.
— Ну, шабашьте, умницы! — крикнула товаркамъ Анфиса, когда уже было выставлено шестнадцать сажень готовыхъ дровъ.
Вслдствіе успха въ работ она позволила нкоторую роскошь въ пищ для артели и варила жиденькую гречневую кашицу въ котелк, принесенномъ Андреемъ. Въ котелк, висящемъ на треножник изъ жердинъ, весело клокотало и пузырилось срой пной горячее хлебово. Женщины въ этотъ вечеръ ужинали горячимъ, хоть и безъ рыбы, которую общался ловить Андрей, но, сберегая время для работы, отложившій это занятіе на ночь.
— Кто не изъ сонныхъ тетерь и хочетъ со мной сегодня ночью рыбки половить? — спрашивалъ онъ у женщинъ, хлебая изъ котелка кашицу.
— Я могу… Я не очень устала, вызвалась Арина, спохватилась, что ночью быть съ молодымъ парнемъ наедин предосудительно, и тотчасъ-же зардлась, прибавивъ: — Аграфена тоже можетъ съ нами…
— Нтъ, ужъ я спать лягу. Богъ съ ней и съ рыбой. Рученьки, ноженьки у меня подломились, отвчала Аграфена. — Ты вызвалась, ты и лови рыбу.
— Нтъ, нтъ… Тогда и я не буду. Пусть Андрей одинъ ловитъ.
— Трудно одному-то путаницей ловить. Вдь это надо съ лодки… Сосди на ночь путаницу дали, а путаницей надо ловить вдвоемъ…
— Полови, Ариша, съ нимъ. Ты двка здоровая, неустанная. Полно теб куражиться-то! заговорили Арин женщины.
Арина отвернулась и не отвчала ни да, ни нтъ.

LV.

Посл ужина женщины были до того уставши, что устраивать новые шалаши, около своихъ полнницъ, никто уже не могъ и вс отправились на мсто вчерашняго ночлега, въ шалаши, сложенные вчера. Усталость была такъ велика, что они не зажгли даже костра на ночь. Арина была бодре другихъ и согласилась половить съ Андреемъ рыбу, поставивъ за непремнное условіе, чтобы и Аграфена была вмст съ ними, но та дремала и клевала носомъ. Андрей отправился къ сосдямъ за путаницей, но когда вернулся къ полнницамъ, гд расположились на ночлегъ женщины и ожидали его Арина и Аграфена, послднія дв также спали, сидя, прислонясь къ дровамъ.
— Эй, вы, рыболовки! что-жъ вы дрыхнете-то крикнулъ онъ имъ.— Я готовъ… Идемте рыбу-то ловить.
Арина и Аграфена не просыпались. Андрей растолкалъ ихъ, послалъ спать подъ шалашъ и понесъ обратно путаницу.
Ночь была холодная и дала себя знать женщинамъ. Отъ холоду он то и дло просыпались, ежились, поджимали ноги, прикрывались получше армяками, но ничего не помогало. Пришлось встать, среди ночи, зажечь костеръ и улечься ужъ не въ шалашахъ, а вокругъ костра. Такъ было все-таки сносне, можно было поворачиваться и грть то одинъ бокъ, то другой.
На утро поднялись женщины отъ холоду ране обыкновеннаго и увидали, что дрова были совсмъ блыя, покрытыя инеемъ. Кой-гд съ плахъ висли ледяныя сосульки, лужицы были застеклянившись. Лихорадочная дрожь пробирала женщинъ, он не могли попасть зубомъ на зубъ.
— Смотрите-ка, двушки, морозъ, настоящій морозъ… бормотала Арина, постукивая отъ холоду зубами, приплясывая и дуя въ кулаки.
Не поддерживаемый костеръ догорлъ и въ немъ только тллись уголья.
— Подкладывайте скорй дрова-то, подкладывайте, да валите на уголья побольше бересты! командовала Анфиса.— Сейчасъ я въ андрюшкиномъ котелк воду вскипячу. Хоть кипяточку напиться, что-ли.
— Да, да… Анфисушка… заговорили женщины и бросились собирать бересту по берегу для костра.
Вскор костеръ запылалъ и на треножник весело заклокоталъ котелъ съ кипящей водой. Женщины черпали изъ котла кипятокъ берестянымъ ковшичкомъ, двумя ложками оставленными съ вечера Андреемъ и пили. Разогрться имъ помогла только пилка дровъ, за которую они тотчасъ-же и принялись.
Работа во второй день шла успшне, женщины привыкли къ пил, такъ что та уже не застревала въ дерев, приноровились къ топору, что несказанно радовало при работ. Он то и дло обмривали прибавляющіяся полнницы распиленныхъ дровъ.
— Анфисушка, Анфисушка… Намъ сегодня ежели разстараться, то мы съ вчерашней работой можемъ даже девять рублей получить, право слово, девять! весело кричала Арина, стоящая около дровъ съ самодльной саженью въ рук.
— Да ужъ пили, пили… Цыплятъ осенью считаютъ. Подъ вечеръ отработаемся, обмримся и пойдемъ звать прикащика, чтобы принялъ и расчитался, отвчала Анфиса, таская вмст съ Феклой изъ воды чурки и плахи.
Вытаскиваніе изъ воды не распиленныхъ дровъ, пилку этихъ дровъ, расколку и укладываніе въ полнницы женщины исполняли по очереди, такъ что на долю каждой приходилось и таскать дрова, и пилить ихъ, и раскалывать, и складывать. При такомъ порядк въ работ и дло шло успшне, да и было справедливе, такъ какъ вытаскивая дрова изъ рки, приходилось иногда входить по колно въ холодную воду и мокнуть по поясъ, что положительно было несносно, самая-же пилка и раскалываніе дровъ были сравнительно легкой работой, а укладка дровъ въ полнницы могла считаться уже отдыхомъ.
Андрей, разставшійся съ женщинами съ вечера, сегодня пришелъ къ нимъ только передъ самымъ обдомъ.
— Обдайте скорй, землячки, да отдайте нашъ котелокъ и наши ложки. Намъ тоже надо варевцо какое ни-на-есть себ сварить. Товарищъ мой сегодня ночью вернулся изъ Ижоры и я ужъ съ нимъ работаю, сказалъ онъ.— Да и пилу нашу отдайте. Съ утра-то мы съ товарищемъ изъ рки девятку таскали, а ужъ посл обда пилить будемъ.
— Мы теб, Андрюша, за вчерашнюю работу выдлимъ, какъ слдуетъ выдлимъ, какъ только съ хозяина деньги получимъ, заговорила Анфиса.
— Да ужъ ладно, ладно. Тамъ сочтемся. Дайте только котелокъ-то… А то товарищъ ругается, думаетъ, что я пропилъ котелокъ. Котелокъ-то вдь его. Ведро и ложки мои, а котелокъ его. Ведро-то можете оставить покуда еще при себ, а котелокъ дайте. Воды-то мы и котелкомъ зачеринемъ.
Въ котелк варилась на костр, какъ и вчера къ ужину, жидкая гречневая кашица, и Анфиса тотчасъ-же скомандовала, чтобы женщины бросали работу и принялись за обдъ. Ложекъ было всего только дв, а потому, какъ и вчера, приходилось хлебать кашу поочередно. Дабы поскорй опростать котелъ, женщины свернули себ подобіе ложекъ изъ бересты и этими черпачками начали сть кашу. Андрей сидлъ около нихъ и дожидался котла. Онъ подвинулся къ Арин и шепнулъ ей:
— Письмо получили изъ деревни. Товарищъ отъ земляка принесъ.
— Ну?! А вотъ мн не черезъ кого и всточку получить! вздохнула Арина.— Не знаютъ наши, куда мн и написать. Про нашу деревню ничего у тебя въ письм не обозначено? спросила она.
— Пишутъ, что скотъ падаетъ отъ безкормицы.
— Да чего и падать-то, коли ужъ давно ни у кого скота нтъ.
— Все-таки пишутъ. Вотъ ужо вечеромъ я принесу письмо и прочту.
— А ты грамотный?
— Еще-бы. Маракую.
— И письмо написать можешь?
— Въ лучшемъ вид. Никакому писарю кланяться не надо. Можетъ статься, напишу нескладно, но прочтутъ.
— Такъ ты, Андрей… Какъ тебя по отчеству-то?
— Никифоровъ.
— Такъ ты, Андрей Никифорычъ, напиши мн письмецо въ деревню. Напиши, голубчикъ. Получимъ съ прикащика деньги, такъ надо будетъ мн два рубля денегъ родителямъ послать, заговорила Арина.
— Напишу. Въ лучшемъ вид напишу. Заработывай только деньги.
— Ну, вотъ спасибо. А то я все думаю: кто мн письмо напишетъ? Сами-то мы неграмотныя и писать не можемъ. То есть я учена немного, по печатному кой-какъ могу разбирать, а вотъ ужъ писать-то не умю.
— Ты, Андрюша, потомъ и намъ напиши, коли ты грамотй, заговорили и другія женщины, услыша, что разговоръ идетъ о писаніи письма.
— Ладно, ладно. Всмъ напишу, отвчалъ Андрей.
Вскор котелъ былъ опорожненъ. Андрей взялъ котелъ и понесъ его къ себ, подмигнувъ Арин и сказавъ:
— Ну, что-жъ, рыболовка, рыбу-то ловить сегодня вечеромъ будемъ? Или опять по вчерашнему?
Арина ничего не отвчала и только улыбнулась.

LVI.

Вечеръ. Женщины кончали второй рабочій день на Тосн. Он работали неустанно. Нкоторыя изъ нихъ натерли себ на рукахъ мозоли до волдырей. Вс съ нетерпніемъ ждали расчета, который прикащикъ общался сдлать вечеромъ. Деньги у женщинъ окончательно приходили къ концу. Часу въ седьмомъ Арина обмрила полнницы напиленныхъ дровъ. Оказалось сорокъ дв сажени.
— Какихъ? Настоящихъ или прикащицкихъ? послышались голоса.
— Знамо дло, настоящихъ, отвчала Арина.— По двнадцати четвертей.
— А вдь сдавать надо по четырнадцати четвертей сажень, отвчала Анфиса и крикнула: — Понатужьтесь, двушки, понатужьтесь, чтобы сегодня по четырнадцати четвертовыхъ сорокъ сажень сдать.
Работа закипла, но тотчасъ-же стала и ослабвать. Женщины работали съ ранняго утра и истощили силы. То и дло длался перерывъ. Кто потягивался, кто потиралъ бока и плечи.
Часу въ восьмомъ пришелъ прикащикъ съ саженью въ рукахъ, на которую онъ опирался какъ на палку, и сталъ обмривать дрова, осматривая кладку.
— Ладно-ли? спрашивала Анфиса.
— Сегодня ладно. Кладка настоящая, хозяевамъ не обидная, но только смотрите, чтобъ это не была у васъ новая метла. Новая метла всегда чисто мететъ, отвчалъ прикащикъ.— Плохо будете слдующія полнницы складывать, такъ вдь я развалю и вновь заставлю класть. Такъ вы и знайте.
Обмрилъ онъ и вытащенную женщинами изъ воды девятку, то есть не распиленныя еще дрова, подсчиталъ что-то въ своей книжк, записалъ, закрестилъ краснымъ карандашомъ полнницы распиленныхъ дровъ или швырковыхъ, какъ ихъ принято называть, и сказалъ:
— Тридцать шесть сажень принимаю. За остальное расчетъ въ слдующій разъ.
Прикащикъ опять подсчиталъ и прибавилъ:
— За четырнадцать сажень девятки, которую вы вытаскивали изъ воды, по полтин — выходитъ семь рублей, да тридцать шесть сажень швырку по четвертаку — девять. Вотъ записка на шестнадцать рублей. Пусть кто-нибудь сходитъ въ контору къ коммиссіонеру. Деньги у насъ коммиссіонеръ выдаетъ въ контор.
Женщины пріуныли.
— Да намъ, голубчикъ, сейчасъ деньги надо. Издержались въ конецъ. Хлба на завтра не на что купить, заговорили он.
— Сейчасъ и получите. Ступайте только въ контору къ коммиссіонеру, сказалъ прикащикъ.
— А гд эта контора?
— Да въ той-же деревн, гд я живу, только подальше. Идите скорй. Коммиссіонеръ дома. Я уходилъ, такъ онъ чай пилъ. Сейчасъ и отдастъ. У насъ насчетъ денегъ задержки нтъ.
У женщинъ отлегло отъ сердца. Въ первое время он поняли такъ, что коммисіонеръ живетъ гд-нибудь далеко и денегъ сегодня получить нельзя.
Анфиса тотчасъ-же побжала въ деревню. Вернулась она черезъ часъ, когда уже стемнло, вся сіяющая.
— Получила!.. выговорила она, еле переводя духъ, вынула изъ кармана кредитныя бумажки и торжественно потрясала ими при свт костра.
— Господи! Сколько денегъ-то, Анфисушка! съ замираніемъ сердца произнесла Арина.
Остальныя женщины тоже широко улыбнулись.
— По скольку-же это на сестру-то придется? По скольку-же мы въ день заработали? быстро спрашивали вс.
— А вотъ сейчасъ расчитаемъ, отвчала Анфиса, окинула глазами пылающій костеръ и прибавила:— Только что-же это вы?.. Костеръ зажгли, а варева не варите. Вдь тамъ въ мшечк есть еще крупа.
— Да въ чемъ варить-то? Ходили къ Андрею за котелкомъ, но онъ съ товарищемъ самъ варитъ себ въ котелк хлебово. Они рыбы на удочки наловили. Толкались къ другимъ сосдямъ — не даютъ, отвчали женщины.
— Надо безпремнно свой котелокъ купить, заговорила Анфиса.— Надо и ложекъ купить и ведерко. Нельзя каждый день у людей посудой побираться.
— Да ужъ это завтра купимъ, а сегодня подимъ какъ-нибудь одного хлбца, отвчали женщины и опять стали спрашивать Анфису:— Старостиха! Сколько-же пришлось каждой изъ насъ?
— А вотъ сейчасъ. Будемъ ужинать, такъ и сочтемъ. Вы, двушки, приготовьте себ бирки изъ щепы или изъ палочекъ. Надо будетъ намъ по биркамъ считаться, зарубки и крестики на нихъ длать, а то собьемся и выдетъ ссора. Бирка — любезное дло.
Поршено было сдлать бирки. Сли вокругъ костра, начали ужинать хлбомъ, запивая его водой, и принялись считаться. Считались долго. Были пущены въ ходъ и щепки, и камушки, но все-таки настоящимъ манеромъ сосчитаться не могли.
— Ежели Андрею за сегодня не вычитать, что онъ не работалъ съ нами, то выходитъ по рублю тридцати пяти копекъ на каждаго — вотъ какой мой расчетъ.
— Да такъ-ли? усумнилась Фекла. — По моему, не выходитъ.
— Считай. Двнадцать насъ человкъ вчера было — по рублю: двнадцать рублей, да ежели прикинуть еще по три гривенника. Ну, возьми камушки, да и клади въ рядъ, а потомъ сочтешь, поясняла Анфиса.
— Врно, врно. Что тутъ считать! послышались одобрительные голоса.— Мы вотъ что сдлаемъ: мы сами себ возьмемъ по рублю съ тремя гривенниками, а пятачки Андрею за вчерашнюю работу дадимъ. Одиннадцать насъ женщинъ — Андрею одиннадцать пятачковъ за его подмогу. Сколько это ему придется? Десять пятачковъ — полтина, да одиннадцатый пятакъ… Пятьдесятъ пять… Обижаться будетъ — рубаху ему постираемъ. Себ за два дня по рублю тридцати, а Андрею за вчерашній день пятьдесятъ пять.
Посчитавшись женщины были совсмъ довольны своей заработкой.
— По шестидесяти пяти копекъ въ день вдь пришлось,— говорила Анфиса.— Что-жъ, двушки, это ужъ такъ ладно, что ладне и не надо.
— Чего еще лучше! — отвчали ей. — А понаторемъ въ пилк, такъ будемъ еще больше заработывать, не надо только почесываться. Вотъ за выгрузку-то девятки изъ воды они больно хорошо платятъ. По полтин… Смотри какія деньги! Одно только, что мокро и студено вытаскивать-то.
Арина сидла и расчитывала, что ежели такъ работать, то черезъ четыре дня она будетъ въ состояніи послать два рубля въ деревню.
— ‘Нужно… Охъ, какъ тамъ нужно!.. Бднота… Заложились вс’… думала она.
Посл ужина пришелъ Андрей. Ему вручили пятьдесятъ пять копекъ и общались помыть рубахи и порты, когда понадобится. Расчетомъ онъ оказался доволенъ и прибавилъ:
— Только неловко мн въ вашу бабью команду вступать, потому что на рк вс будутъ смяться, что вотъ какъ птухъ на одиннадцать бабъ одинъ мужикъ затесался, а то самое лучшее бросить мн моего землячка-товарища.
— А что?
— Пьетъ… Сообразить никакъ не могу. И сегодня полъ-дня въ кабак просидлъ. Я ужъ одинъ кололъ распиленныя дрова. Къ ужину изъ кабака вернулся, да что толку-то! Теперь спитъ. Право слово, перешелъ-бы къ вамъ, кабы не смялись.
— А нешто ужъ смялись?!
— Смялись, гвоздь имъ въ глотку.
Третью ночь спать было тепле, небо заволокло тучами, втеръ стихъ, но за то сялъ, какъ изъ сита, мелкій дождь и протекалъ сквозь плахи шалаша на спящихъ. Женщины поднялись на утро мокрыя и насилу обсушились у костра. Ршено было раздобыться гд-нибудь лопаткой, нарзать дерну и покрыть верхнія плахи на шалашахъ дерномъ, такъ какъ ненастная погода не разгуливалась.
Къ обду у женщинъ явился котелокъ, ведро b ложки, которые Анфиса купила въ лавк на деревн. Женщины любовались на свое новое хозяйство и говорили:
— Ежели такъ дло пойдетъ, то можно будетъ и пятокъ чайныхъ чашечекъ купить. Чайкомъ-то ужъ куда какъ хорошо побаловаться назябнувшись-то. А чай можно варить пока и безъ чайника, въ котелк. Котелокъ есть — вотъ и заваримъ.

LVII.

Наконецъ на Фоминой недл насталъ такой день, когда въ рукахъ Арины очутилось заработанныхъ денегъ три рубля и двадцать копекъ. Радости ея не было границъ.
Она подпрыгивала, пла псни, толкнула въ бокъ Аграфену, какъ-бы вызывая ее тоже на веселье, и даже подбоченилась и, притоптывая ногами, проплясала передъ ней казачка. Дло въ томъ, что наконецъ-то она могла послать два рубля въ деревню. Деньги она получила отъ Анфисы, вдающей расчеты съ прикащикомъ и коммиссіонеромъ, передъ ужиномъ, а посл ужина тотчасъ-же бросилась къ Андрею просить написать ей письмо.
Андрея Арина застала сидящимъ на берегу на чурк передъ удочками и ловящимъ рыбу. Андрей покуривалъ трубку и слдилъ за поплавками. Товарищъ его кололъ дрова. Сзади Андрея, какъ водится, медленнымъ огнемъ горлъ костеръ.
— Я къ теб, Андрей Никифорычъ…— начала она.— Мы деньги сейчасъ получили. Надо послать въ деревню. Ты общался написать письмо. Вотъ я и пришла. Напиши.
— Сейчасъ-то? Какъ-же я теб напишу сейчасъ письмо, коли у меня ни бумаги, ни чернилъ, ни пера? — отвчалъ Андрей. Вдь это все нужно у прикащика попросить. Завтра — изволь!
— Завтра, Андрей Никифорычъ, недосужно. Завтра мы будемъ работать.
— Ну, вечеромъ, посл работы.
— Охъ, Андрей! Завтра-то въ обдъ мн хочется письмо на почту снести. Очень ужъ тамъ въ деревн деньги-то нужны. Нельзя-ли какъ-нибудь сегодня написать?
— Чудная ты, право. Теб толкомъ говорятъ, что припасовъ для письма нтъ,— сказалъ Андрей.— Правда, карандашъ есть.
— Такъ ты карандашомъ. Тамъ разберутъ.
— А на чемъ писать то? Бумаги нтъ.
— За бумагой я сейчасъ въ лавочку на деревню сбгаю. Далеко-ли тутъ!
— Да ты смотри: вдь ужъ темно. какъ я буду въ потьмахъ письмо писать!
— А мы костеръ распалимъ, Андрей Никифорычъ, положимъ около костра дощечку взамсто стола — вотъ ты и напишешь.
— Вотъ чудная, такъ чудная! Приспичило ей письмо — и вынь да положь сейчасъ, покачалъ головой Андрей.
— Напиши, Андрей Никифорычъ. Я теб сама заслужу. Надо теб обстираться — давай рубаху и порты или тамъ полотенца и подвертки, все въ лучшемъ вид выстираю.
— Вотъ неотвязчивая-то! Загорлось ей, сказалъ Андрей, подумалъ и прибавилъ:— Ну, ладно, бги за бумагой въ лавочку. Только, братъ, я не изъ корысти, не ради стирки, а просто такъ, за милую душу.
Онъ помолчалъ и произнесъ, понизивъ голосъ:
— Очень ужъ ты мн, двка, понравилась — вотъ изъ-за чего. Давай руку.
Арина зардлась, какъ маковъ цвтъ, при этихъ словахъ.
— Зачмъ руку? спросила она, пряча руки. за спину.
— Давай, давай. Попридержаться хочу.
Арина протянула руку. Андрей схватилъ Арину за руку, другой рукой погладилъ по рук, любовно посмотрлъ Арин въ глаза, потрепалъ ее по плечу и опять сказалъ:
— Ладная двка. Ну, бги за бумагой. Да и конвертъ купи. На конверт теб завтра на почт чернилами напишу. Въ обдъ вмст на почту сходимъ.
Арина вырвала отъ Андрея руку и побжала за бумагой. Черезъ полчаса, она вся запыхавшаяся явилась съ бумагой и конвертомъ. Андрей уже все приготовилъ для письма: разжегъ костеръ, положилъ около него на дрова доску и, устроивъ нчто въ род стола, сидлъ и мусолилъ огрызокъ карандаша.
— Ну, садись рядышкомъ и говори что писать, сказалъ ей Андрей, усаживаясь на корточки передъ доской и показывая Арин на мсто около себя.
— Да ужъ теб лучше знать что писать, ты грамотй, отвчала Арина, подсаживаясь къ Андрею и подбирая подъ себя ноги.
Андрей положилъ листъ бумаги на доску и опять помусолилъ карандашъ.
— Отца-то твоего Гаврилой Матвевымъ звать, сказалъ онъ.— Ну, а мать какъ?..
— Мать Анна Савишна, отвчала Арина.
Карандашъ заходилъ по бумаг. Черезъ минуту Андрей прочелъ:
— ‘Любезнымъ родителямъ нашимъ, батюшк Гаврил Матвичу и матушк Анн Савишн отъ дочери вашей Арины Гавриловны земной поклонъ отъ неба и до земли и прошу вашего родительскаго благословенія’… Ну, что еще?
— ‘Посылаю два рубля денегъ. Простите на малости’… подсказала Арина.— Ну, а потомъ надо написать, что вотъ работаю на Тосн, на пилк дровъ.
Андрей написалъ и прочелъ:
— Ладно? спросилъ онъ.
— Конечно-же ладно, отвчала Арина.— А только надо прибавить, что была безработица, когда пріхали въ Питеръ, оттого и денегъ мало шлю.
— ‘А что мало денегъ вамъ шлю, родители, то это изъ-за безработицы, а потому извините. Напредки пришлю больше, потому что теперь проявилась заработка лучше’… читалъ Андрей написанное и опять спросилъ:— ну, а еще что?
— Теперь надо про Акулину… вздохнула Арина.— То-то поплачутъ ейные домашніе-то, когда скажутъ имъ, что умерла, царство ей небесное!
Андрей подумалъ, заводилъ карандашомъ и опять прочелъ:
— ‘А Акулина померла въ больниц и вы объ этомъ увдомите ейныхъ родныхъ’.
— Захворала на тряпичномъ двор, я ее свезла въ больницу и она померла, подсказывала Арина.— Гд похоронена — неизвстно.
— ‘А захворала она на тряпичномъ двор и я свезла въ больницу, а гд похоронена — неизвстно’… прочелъ Андрей.— Все?
— Все… Но только теперь поклоны, проговорила Арина.— Да ужъ и куда писать ко мн надо обозначить.
Она назвала поимянно тхъ родственниковъ, кому нужно написать поклоны. Андрей написалъ. Написалъ и адресъ Арины на почтовую станцію села Ивановскаго. Письмо было готово.
— Ну, вотъ, сказалъ Андрей, подавая Арин письмо.— Понесешь къ себ, такъ спрячь въ какое ни-на-есть такое мстечко, чтобы ночью отъ дождя не размокло. Эво какъ небо-то обложило тучами! Ночью быть дождю.
— Я его въ буракъ спрячу. Я буракъ для соли сдлала изъ бересты, такъ туда, отвчала Арина, поднимаясь съ земли и благодаря Андрея.
— Постой, постой… остановилъ Андрей Арину и посадилъ ее опять рядомъ съ собой.— Ну, а теперь опять на прощанье руку…
— Да зачмъ-же это, Андрей Никифорычъ… потупилась Арина.
— Такъ нужно… Очень ужъ по сердцу ты мн пришлась.
Онъ схватилъ Арину за руку и притянулъ ее къ себ, обнявъ за шею другой рукой.
— Что ты! Что ты! отбивалась отъ него Арина.
— Не замай.. Я любя… Съ перваго раза ты мн подъ сердце подкатила. Какъ увидалъ, такъ и распалился.
— Оставь, Андрей, оставь… Не хорошо… Я двушка…
Арина быстро вскочила и стала озираться. Товарищъ Андрея, завернувшись въ полушубокъ, спалъ у костра крпкимъ сномъ
— Я двушка, Андрей… повторила Арина, вся пылающая и держась за сердце, которое усиленно билось.
— Да я тебя и не обижу… отвчалъ Андрей.— Я такъ помиловаться и душу свою теб доказать… Не обижу я тебя, приходи только почаще сладкія рчи говорить. Ну, прощай. Завтра пойдемъ на почту и напишемъ на конверт, куда посылать.
Арина стояла потупившись.
— Прощай… Что-жъ не прощаешься? повторилъ Андрей.
— Ну, прощай… тихо пробормотала Арина, заморгала глазами, бросилась бжать отъ костра Андрея и скрылась въ темнот ночи.

LVIII.

Когда Арина вернулась къ своимъ шалашамъ, почти вс товарки ея спали. Только Фекла и дв ея демянскія землячки работали. Дв женщины пилили дрова, а одна раскалывала ихъ и складывала въ полнницы при свт горящаго костра. Это была ночная смна. Он отоспались днемъ и ршили работать ночью. Арину встртили он съ усмшками.
— Что больно долго письмо-то писала? Или писарь ужъ очень ладенъ попался? спросила ея демянская женщина Марья.
Арина вспыхнула.
— Да вдь за бумагой и за конвертомъ бгала на деревню въ лавочку. Тоже не близкое мсто… Пока то да се… отвчала она.
— Хорошее письмо, милая, скоро не напишешь, особливо, когда молодой писарь, сказала на слова Марьи другая демянская женщина и опять усмхнулась.— Пиши, пиши письма, жениха себ выпишешь. Вотъ по осени сватать начнетъ, прибавила она.
— Да чего вы пристали-то! Вовсе я не изъ-за этого… пробормотала Арина, растерявшись.— Вотъ смотрите письмо… вотъ оно… показала она, покрестилась на небо и ползла подъ шалашъ укладываться спать, но заснуть не могла долго, хоть и была намучена за день на работ.
Она думала объ Андре, о его ласковости.
‘Вдь вотъ сколько насъ тутъ двокъ, а одну меня отличилъ. Ласковый какой… и не озорникъ’… мелькало у ней въ голов и сердце усиленно екало и длалось на немъ тепло. Къ мыслямъ объ Андре присоединялась и радость о томъ, что наконецъ-то завтра она пошлетъ два рубля въ деревню. Однообразное шипніе пилы наконецъ усыпило ее.
На другой день письмо было послано. Въ обденную пору Андрей явился къ Арин и свелъ ее въ деревню въ почтовую контору, гд и надписалъ на письм адресъ чернилами. На возвратномъ пути, онъ также, какъ и въ первый разъ, когда ходилъ съ Ариной на деревню, забжалъ въ мелочную лавочку и купилъ Арин на дв копйки подсолнуховъ.
— Что больно часто даришь? Бабы ужъ и такъ сожрали меня усмшками да пересмшками, сказала Арина, принимая гостинцы.
— А теб плевать на нихъ. Пускай смются, отвчалъ Андрей и прибавилъ:— Грызи, грызи… Это я отъ чистаго сердца. Вечеромъ на свобод свою землячку Аграфену попотчуй.
— Слава-то, Андрей Никифорычъ, про меня не хороша можетъ выдти. Обнесутъ.
— А хотьбы и обнесли, такъ какая забота? Здсь не въ своемъ мст, мсто вольное. Вотъ кабы въ деревн своей, гд сродственники, а тутъ народъ разный: кто съ бугорковъ, кто съ горокъ.
Подходя къ шалашамъ, Андрей началъ:
— Я даже хотлъ теб, Ариша, вотъ что сказать… Чего вы это съ Аграфеной ввязались въ чужую артель? Сами вы боровичскія, а работаете съ демянскими.
Арина разсказала ему, какъ она познакомилась съ демянскими женщинами, и прибавила:
— Ничего… Он женщины хорошія, а только вотъ одно, что пересмшницы. Гд-жъ здсь боровичскихъ-то найдешь?
— А я то на что? Товарищъ мой Прохоръ ужасти какъ мн надолъ. Главное, что совсмъ онъ мн не компанья. Я тверезый человкъ, виномъ балуюсь мало, а онъ день работаетъ да день пьетъ. Вотъ вс праздники онъ прогулялъ, сапоги пропилъ да и сегодня ходилъ въ кабакъ, а черезъ это работа стоитъ. А вдь работаемъ пополамъ. Ну, какая это работа, какая компанія! А вы вотъ что: ты да Аграфена расчитайтесь съ демянскими, а я покончу съ Прохоромъ, да и будемъ втроемъ работать.
— Дв двки и одинъ парень? Да что ты, Андрей Никифорычъ! замахала руками Арина.
— Чего ты руками-то машешь! Что тутъ худаго? перебилъ ее Андрей.— Вы об работящія, я работящій — смотри-ка, какъ ладно у насъ работа пойдетъ! Втроемъ самое любезное дло пилить. Двое у пилы, одинъ при топор и при кладк. Да мы ломъ сломаемъ, больше чмъ по рублю въ день вышибать будемъ, коли себя не пожалемъ… Право-слово! Поговори-ка объ этомъ сегодня съ Аграфеной.
— Нтъ, нтъ… Меня демянскія бабы смхомъ со свта сживутъ.
— Да что теб ихъ смхъ? А ужъ какъ-бы у насъ хозяйство пошло! Харчъ былъ-бы первый сортъ, чайникъ-бы купили, чай пили, уху каждый день хлебали-бы. Я на рыбную ловлю охотникъ первый сортъ, а нтъ у меня помощника. Прохора вонъ позовешь рыбу ловить, а онъ въ кабакъ, а то такъ сидитъ у костра и на гармоніи играетъ. Право-слово, Ариша… Подумай объ этомъ и поговори съ Аграфеной.
— Да вдь пересуды начнутся.
— Опять пересуды! воскликнулъ Андрей.— Да и какіе могутъ быть пересуды, коли дв двки и одинъ парень въ компанію встали. Вотъ кабы ты одна при мн была — ну, тогда сумнительно, а то вдь ты съ Аграфеной. Поговори съ ней…
Арина потупилась. Ей и хотлось соединиться для работы съ Андреемъ и боялась она насмшекъ.
— Мн стыдно и говорить съ ней, Андрей Никифорычъ, проговорила она.— Аграфена тоже можетъ Богъ знаетъ что подумать. Она сосдская, она десять верстъ отъ насъ по деревн. Прідемъ осенью въ деревню — храни Богъ что до тятеньки съ маменькой дойдетъ.
— Да что дойти-то можетъ?
— Ахъ, на чужой ротокъ не накинешь платокъ. Мало-ли какіе разговоры могутъ быть!
— Ахъ, чудная ты какая! Вдь ужъ въ Питеръ тебя послали, такъ, знамо дло, не въ монастырь. Нельзя-же здсь въ Питер при работ съ однми только бабами да двками вязаться. И шли вы изъ деревни на огородъ въ работу. Да на огород-то на половину-бы съ мужиками пришлось работать.
Арина подумала, что Андрей говоритъ правду, и не возражала.
— Ну, хочешь я самъ объ этомъ поговорю съ Аграфеной? продолжалъ Андрей.— Она наврное согласится. Прямой расчетъ.
Арина опять подумала и уже съ улыбкой отвчала:
— Ну, поговори. Только ты ей также правильно, какъ и мн.
— Да ужъ я умю разговоръ разговаривать.
Они дошли до шалашей. Андрей остановился за полнницами, схватилъ Арину за об руки и принялся ихъ раскачивать, говоря съ улыбкой:
— А ужъ какъ ладно заработаемъ-то, коли вмст сойдемся — страсть!
Арина не вырывала своихъ рукъ и тоже улыбалась ему. Постоявъ такъ съ минуту, они разстались. Андрей пошелъ къ своимъ полнницамъ, а Арина къ товаркамъ. Товарокъ она застала отдыхающими посл обда. Изъ подъ шалашей торчали только ихъ голыя ноги.

LIX.

Въ полобденную пору на берегу рки Тосны появился плотный, откормленный человкъ съ широкой русой бородой, одтый въ синюю чуйку, франтовскіе сапоги съ гармоніей у основанія голенищъ и въ купеческій картузъ. Онъ шнырялъ между полнницъ дровъ, подходилъ къ пилившимъ дрова мужикамъ и женщинамъ и, заговаривая съ ними — по какой ряд они пилятъ, предлагалъ, не хотятъ-ли идти къ нему на огородъ въ работу. Предлагалъ онъ поденную плату, предлагалъ и помсячную. Появленіе этого человка тотчасъ-же огласилось среди пильщиковь и произвело переполохъ. Т изъ пильщиковъ и пильщицъ, къ которымъ онъ еще не подходилъ, бжали отыскивать его, дабы повидаться съ нимъ и узнать почемъ онъ рядитъ. Слухи о ряд распространились, разумется, преувеличенные. Говорили, что онъ сманиваетъ мужиковъ и по шести гривенъ, а бабъ по полтин въ день и на хозяйскихъ харчахъ. Всти эти дошли и до демянскихъ женщинъ, къ которымъ онъ еще не подходилъ, и нкоторыя заговорили, доказывая, что такимъ случаемъ надо воспользоваться. Въ особенности суетились рыжеватая Марья и ея сестра Ульяна, коротенькая и плотная, какъ тумба, женщина, не особенно ревностныя при дровяной работ.
— Полтину въ день и на хозяйскихъ харчахъ! Конечно-же надо бжать скорй къ нему и наниматься, размахивала Марья руками.— Здсь-то горбъ гнешь, гнешь, бока-то ломаешь, ломаешь, а по скольку мы вырабатываемъ?! На кругъ-то еле шесть гривенъ въ день придется, да еще кормись на свои. А жизнь собачья… Я вонъ ноги застудила, изъ холодной воды дрова таскавши… Ни у тебя ночлега настоящаго, ни пищи. Спимъ хуже псовъ, прости Господи. И сверху-то тебя дождикъ мочитъ, да и съ боковъ подтекаетъ.
— Что говорить, жизнь каторжная и работа анафемская. На огород жизнь куда лучше и работа легче, поддакивала ея сестра Ульяна.— Теперича ежели на здшней работ какой-нибудь и перепадетъ лишній пятачокъ въ день, то пропади онъ пропадомъ! Лучше-же мы въ теплой изб жить будемъ и харчъ настоящій у насъ будетъ.
Он уже хотли бжать отыскивать огородника, но онъ самъ подошелъ къ нимъ.
Подойдя къ нимъ, онъ тронулъ картузъ, что обозначало поклонъ, и произнесъ:
— Богъ на помочь. Спины-то, поди, вдосталь раскачали?
— Да, работа не легкая, отвчала Анфиса, коловшая дрова, перестала колоть, выпрямилась и бросивъ топоръ, начала поглаживать бока.
— Каковскія будете? Изъ какихъ мстовъ?
— Есть демянскія, есть и боровичскія.
— Все равно изъ одной губерніи, изъ новгородской. Новгородская баба работой славится, новгородская баба ломовая.
— Будешь ломовой, коли хлба захочешь. Работаемъ задльно, на себя работаемъ.
— Нтъ, вообще… даже и при поденной плат. Новгородскую бабу мы очень предпочитаемъ. Мы огородники. Огородъ у насъ подъ Пороховыми… Не хотите-ли ко мн на огородъ порядиться? Сначала гряды копать, потомъ сажать и сять, а тамъ полоть и поливать.
Женщины побросали работать и слушали.
— Ну, да ужъ въ огородной работ порядокъ извстный, заговорили он.
— Работа куда легче здшней, продолжалъ огородникъ. — Только разв что вотъ гряды копать, а гряды сдлаютъ, такъ работа — шаль, хоть для барышни такъ впору…
— Ну, тоже и съ лейками повозиться во время поливки, коли ежели съ утра да до вечера въ одной рук лейку таскать, а въ другой ведро… возразила Анфиса.— Работала я по огородамъ, знаю…
— Да вдь за почесываніе да за ковыряніе въ ноздр, милая, денегъ никто не платитъ, отвчалъ огородникъ.
— Это точно, проговорила Марья.— Это что говорить… А почемъ ряда?
— Поденно ежели, такъ тридцать копекъ, помсячно — восемь рублей и харчи наши.
— А какъ-же галдятъ здсь, что по полтин въ день нанимаешь? сказала Ульяна.
Огородникъ улыбнулся.
— И не слыхивали о такихъ цнахъ.
— Сейчасъ новоладожская баба прибгала и сказывала.
— Колоколъ гд-нибудь льютъ — вотъ и пустопорожній языкочесальный звонъ пускаютъ. А ты поспроси у того, кто нанялся. Правда, поденно не особенно идутъ, а помсячно, такъ я вотъ ужъ семь паспортовъ бабьихъ пособралъ — и вс по восьми рублей.
Огородникъ вытащилъ изъ-за пазухи пачку паспортовъ и показалъ ихъ въ удостовреніе.
— Конечно, идутъ такія, которымъ надоло здсь ломъ-то ломать около дровъ, а захотлось при хорошихъ харчахъ въ теплой изб ночевать, продолжалъ огородникъ. — Харчъ у насъ хорошій, два раза въ день чаемъ поимъ.
— Восемь-то рублей ужъ больно дешево… заговорили женщины. — Вдь это меньше чмъ по три гривенника на день, а здсь мы ино и пр три четвертака въ день вырабатываемъ, да вонъ еще сулятся прибавить по пятачку на сажень.
— Вы то расчитайте, что здшняя работа только до Петрова дня, а наша огородная работа почитай что до Крестовоздвиженья…
— Передъ Петровымъ-то днемъ всегда можно на покосъ пойти. По покосамъ-то вонъ, говорятъ, въ здшнихъ мстахъ по полтин платятъ, которая баба съ граблями, а которая ежели косить уметъ…
— Поди, повидайся съ полтиной-то въ покосъ… Сладко поешь, гд-то сядешь. Про такія цны и не записано нигд…— махнулъ рукой огородникъ.— Ну, да я не неволю. Пять бабъ мн еще требуется. Кто хочетъ на работу полегче перейти, тотъ приходи въ трактиръ въ Ивановское и приноси паспортъ. Я вечерняго парохода буду въ трактир ждать. Паспортъ передашь мн — милости просимъ. На смну паспорта, пожалуй, рубль задатку дамъ, закончилъ огородникъ и медленно зашагалъ отъ полнницъ дровъ, поднимаясь вверхъ на берегъ.
— Да вдь въ городу-то на огород надо при прописк паспорта рубль больничныхъ отдать! — кричали ему вслдъ женщины.
— Мы за городомъ. У насъ прописка точно что требуется, а больничныхъ не берутъ. Думай кто хочетъ и приходи въ трактиръ! крикнулъ имъ въ свою очередь съ верха берега огородникъ, обернувшись, и опять зашагалъ.
По уход его демянскія женщины начали обсуждать, какъ имъ быть. Прежде всего он справились у нанявшихся на огородъ сосдей по пилк — почемъ т нанялись. Оказалось, что мужикъ нанялся всего одинъ, да и то потому, что былъ съ женой. Нанялся онъ за десять рублей, а бабы подрядились по восьми рублей въ мсяцъ. Марья и Ульяна подумали и ршили уходить на огородъ. Къ нимъ примкнула и еще одна демянская женщина.
— Прямо отъ собачьей жизни уходимъ, говорила Марья. — Помилуйте, на холоду дрогнешь, подъ дождемъ мокнешь, настоящихъ харчей, что ни работаемъ здсь, въ глаза не видали.
— Конечно-же на огород лучше. Все-таки настоящее мсто съ пристанищемъ, поддакивала ея сестра Ульяна.
Остальныя женщины ршили остаться.
— Отъ добра добра не ищутъ, да здсь все-таки и выгодне, коли понадсадиться хорошенько, сказала Анфиса.
— Само собой, поддержала ее Фекла.— А что до дождя, то не сахарныя, не растаемъ, да скоро ужъ и тепло начнется.
— Пойдемъ съ нами, Ариша! Пойдемъ, Аграфена! приглашала боровичскихъ двушекъ Марья.— Ну, что вамъ, молоденькимъ, зря на сырой земл здсь валяться?!
— Нтъ, я не пойду. Пришла, такъ ужъ здсь и останусь. Народъ галдитъ, что скоро здсь за пилку по пятачку на сажень прибавка выдетъ отъ прикащиковъ, отвчала Арина.
Марья усмхнулась и кивнула ей.
— Ну, да, конечно, оставайся… сказала она.— И я-то дура, что зову тебя. Уйдешь-ли ты отъ своего Андрея! Теб нужно съ нимъ лизаться.
Арина вспыхнула.
— Какъ ты смешь, подлая, Андреемъ меня попрекать! закричала она.— Видла ты, какъ я съ нимъ лизалась? Видла?
— Видать не видала, а ужъ конечно, онъ твой ненаглядный, иначе изъ-за чего-же онъ теб подсолнухи покупаетъ?
Началась перебранка.
Черезъ полчаса три демянскія женщины потребовали расчетъ у Анфисы и стали считать напиленныя дрова. Анфиса сходила съ ними на деревню къ прикащику, выручила ихъ паспорта, получила отъ коммисіонера въ счетъ работы три рубля и разсчиталась съ уходящими товарками. Т распрощались со всми и отправившсь въ село въ трактиръ вручать огороднику свои паспорты.

LX.

Подъ вечеръ, какъ было условлено, къ Арин и ея товаркамъ пришелъ Андрей. Онъ принесъ въ подарокъ пятокъ окуней и три плотички, вздтыя на мочалку за жабры и, подавая ихъ Анфис, сказалъ:
— Волей-неволей цлый день сегодня рыбу ловлю. Съ товарищемъ Прохоромъ просто сладу нтъ. Не работаетъ да и что ты хочешь! А одному какая-же работа съ пилой! Вотъ и вамъ рыбки принесъ. Кушайте съ пріятствомъ.
— Спасибо, спасибо теб, Андрей Никифорычъ, заговорили женщины.
— А за это ужъ Прошку благодарите. Онъ, подлецъ, причиненъ, что рыбы я днемъ наловилъ.
— Чертитъ? спросила Анфиса.
— Да цлый день въ кабак сидитъ. Что было изъ одежи — пропилъ, изъ сапогъ въ лапти перерядился, разсказывалъ Андрей и, взглянувъ на Аграфену, сказалъ:— Ну, что-жъ, подемте опять рыбу ловить, двушки. Очень ужъ я разловился. Аграфена! сбирайся. Лодку общался дать мн дровяной сторожъ Кузьма, надо только пониже дровяной запруды спуститься, да тамъ и ловить. Стку у сосдей возьмемъ.
Аграфена посмотрла на товарокъ и отвчала:
— Другія бабы подутъ, такъ и я поду. Отчего не хать.
— Дура-двка, да какъ я еще кого-нибудь въ лодку возьму, коли лодка — челнъ и только двоихъ поднимаетъ.
— Врешь, врешь. Я сама видла, какъ Кузьма втроемъ здилъ.
— Да втроемъ-то ужъ еле-еле…
— Ариша подетъ, такъ я пожалуй… сдавалась Аграфена.
— Что теб Ариша! откликнулась Арина.— Мн пока свтло, дырья надо на себ заштопать, изорвалась я вся.
— Позжай, Груша, съ нимъ одна. Ну что теб? — стали уговаривать ее женщины — Полови рыбки на артель.
Аграфена поломалась и согласилась, но когда она и Андрей, захвативъ у сосдей стку-путаницу, отправились къ лодк, у Арины такъ и екнуло сердце. Хоть и сама она подговорила Андрея, чтобы онъ поговорилъ съ Аграфеной насчетъ того, чтобы ей. Арин, и Аграфен уйти изъ артели Анфисы и соединиться для работы съ Андреемъ, но при мысли, что Андрей будетъ въ лодк наедин съ Аграфеной, ревность такъ и заговорила въ ней. Принялась она вдвать нитку въ иголку, но нитка не вдвалась, руки тряслись и сама Арина то блднла, то краснла. Наконецъ она не выдержала и побжала догонять Андрея к Аграфену. Догнала она ихъ садящихся уже въ лодку.
— Стойте, стойте… И я надумалась вмст съ вами! крикнула она имъ.
— Ну, вотъ и ладно, отвчалъ Андрей, собравшійся уже отчаливать отъ берега, и попридержалъ лодку, упершись въ вод весломъ.— А я ужъ переговорилъ насчетъ того съ Аграфеной-то. Она согласна, коли ежели ты будешь согласна, прибавилъ онъ.
— Согласна, Груша? радостно спросила Арина Аграфену, садясь въ лодку, и получивъ утвердительный отвтъ, сказала:— Ну, вотъ и ладно. А только и процыганятъ-же насъ за это демянскія бабы!
— Не процыганятъ. Настоящія-то цыганки Марья да Ульяна на огородъ ушли, отвчала Аграфена.— Теперь некому цыганить. Я вотъ разсказывала Андрею, что отъ насъ три бабы на огородъ ушли, такъ онъ говоритъ, что черезъ это самое наврное завтра прибавку по пятачку съ сажени рабочимъ объявятъ.
— Какъ пить дать объявятъ, подтвердилъ Андрей:— потому на огородъ сегодня человкъ пятнадцать ушло, да многіе на кирпичные заводы сбираются уходить. Кирпичные заводы теперь заработали, а тамъ вдь все-таки легче работать, ну — и суше. Сегодня ужъ кое-кто ходили къ прикащику и просили прибавку. Общалъ подумать и поговорить съ коммисіонеромъ. Да прибавятъ по пятачку, нельзя теперь не прибавить, иначе половина народу разбжится.
Рыба ловилась плохо. Андрей разъ шесть опускалъ въ воду стку-путаницу, при помощи Аграфены и Арины вытаскивалъ ее, но поймалъ только пару маленькихъ щукъ да нсколько уклеекъ. Пробовалъ онъ ловить и на ‘дорожку’, исполосовалъ рку взадъ и впередъ, но въ результат была только третья небольшая щучка.
— Надо домой вернуться,— ршилъ онъ. — На удочку лучше ловится.
Арина и Аграфена не возражали и онъ похалъ сдавать лодку.
Къ шалашамъ подруги возвращались молча. Арина соображала, какъ объявить товаркамъ, что она и Аграфена уходятъ отъ нихъ. Помимо боязни, что женщины попрекнутъ ее Андреемъ, она чувствовала расположеніе къ Анфис за то, что та принимала участіе въ покойной Акулин, когда Акулина была больна, и боялась своимъ уходомъ обидть Анфису.
— Вотъ что, Груша, скажи ужъ лучше ты бабамъ, что мы уходимъ, а у меня и языкъ не поворачивается. Право, совстно… начала Арина, обращаясь къ товарк.
— Да конечно-же скажу. Какая тутъ совсть! Всякій ищетъ какъ ему лучше,— отвчала Аграфена.
— Нтъ, я тоже и къ тому, двушка, что вдь и обидно имъ, что вотъ мы работали-работали вмст и вдругъ ни за что, ни про что уходимъ.
— Какъ ни за что, ни про что уходимъ? Да и путаница въ большой артели выходитъ: одн не работаютъ, другія работаютъ, а длежка пополамъ.
Вернувшись къ шалашамъ, Аграфена высыпала передъ Анфисой и Феклой, сидвшими около костра, рыбу изъ подола платья и сказала:
— Нате вотъ завтра на хлебово. Завтра похлебаемъ съ вами послдній разъ вмст, да ужъ и увольте насъ изъ компаніи. Я и Арина уходимъ.
— Какъ уходите? Куда уходите? — воскликнула Акфиса.
— Съ землякомъ Андреемъ вмст будемъ работать. Прохоръ теперь пьетъ, Андрей одинъ остался, такъ съ нимъ…
— Ну, что-жъ, скатертью-дорога. Насильно милъ не будешь. А только не лучше-ли было-бы Андрея къ намъ въ артель пригласить?
— Не ладно дло, Анфисушка, идетъ, когда велика артель. Мы ссориться не будемъ, а разойдемся по хорошему, продолжала Аграфена.— Хозяйство, какое у насъ есть, такъ мы подлимъ: у васъ пусть останется котелокъ, а деревянное ведерко съ собой возьмемъ, чашку одну съ блюдечкомъ возьмемъ и дв наши ложки. Такъ честь честью и будетъ.
Анфиса взглянула на Арину и спросила:
— И ты, Арина, уходишь? Арина потупилась и отвернулась.
— Да что-жъ одной-то оставаться безъ землячки!.. Пойду и я, проговорила она тихо.
— Ну, что-жъ, совтъ вамъ да любовь съ Андрюшкой, сказала Фекла.
Арина вспыхнула.
— Ты этого, Фекла Степановна, не говори. Никакого тутъ совта и любви нтъ — вотъ что. Просто уходимъ изъ-за того, что онъ землякъ нашъ.
— Дура двка, да вдь съ землякомъ-то совтъ да любовь еще лучше водить.
— Ахъ, оставь, пожалуйста!.. Довольно… Надоло.
Остатки вечера Арина и Аграфена провели съ своими демянскими товарками въ натянутыхъ отношеніяхъ. Арина что-то, молча, поштопала около костра, Аграфена вычистила пескомъ и вымыла котелокъ, потомъ выстирала рубаху Андрея, выполоскала ее, вздернула на шестъ, продвъ ее въ рукава, и повсила на ночь сушиться между двухъ полнницъ.
На утро передъ обдомъ Арина и Аграфена расчитались съ Анфисой, пообдали вмст съ демянскими женщинами и ушли къ Андрею.
— Не забывайте насъ! кричали имъ демянскія женщины.
— Да вдь подъ бокомъ у васъ пилить-то будемъ. Заходите и къ намъ, отвчала Арина.

LXI.

Новая маленькая артель, состоящая изъ Андрея, Арины и Аграфены, заработала съ особымъ рвеніемъ. Дрова вытаскивали изъ воды они вс вмст, пилили ихъ и кололи, мняясь въ работ. Андрей сложилъ для двушекъ второй шалашъ, тщательно окопалъ снизу маленькимъ валомъ, на крышу наложилъ пластины дерну. Двушки сложились и купили желзный чайникъ. Работа шла настолько успшно, что можно было позволить себ нкоторую роскошь и пить чай каждый день. Явилось нкоторое хозяйство, Около двухъ шалашей (Андрей спалъ въ одномъ шалаш, двушки въ другомъ), всегда можно было видть деревянное лукошко съ чайными чашками, ведро, котелокъ, чайникъ и прислоненную метлу. Мсто около шалашей двушки держали чисто и подметали. Тутъ-же стояли удочки. Артель, отработавшись, каждый день удила рыбу. Рыба попадалась мелкая, но все-таки служила хорошимъ добавленіемъ къ пищ. Отъ шалаша къ шалашу была протянута веревка и на ней сушились выстиранныя полотенца съ шитыми концами, рубахи. Видна была домовитость. Изъ кумачевой тряпицы отъ старой рваной рубахи Андрей сдлалъ даже подобіе флага и воткнулъ его на полнницахъ дровъ надъ шалашами. Тутъ-же поставилъ онъ вертушку изъ щепокъ, которая вертлась при втр. Погода становилась тепле, вешнее солнце пригрвало сильне и сильне, по ночамъ все еще было иногда холодно, но утренники были уже слабе и зябнуть особенно сильно не приходилось. Увеличилась и задльная плата. Дня черезъ два посл того, какъ огородникъ переманилъ на огородъ человкъ пятнадцать пильщицъ, рабочіе отправились къ прикащику и стали просить прибавки къ задльной плат. Прикащикъ видлъ, что народъ убывалъ съ работы. Кром огорода рабочіе уходили и на кирпичные заводы, гд уже начиналась работа, такъ какъ земля уже оттаяла и можно было свободно рыть глину. Прикащику ничего не оставалось, какъ прибавить къ задльной плат за пилку дровъ по пятачку за сажень, что онъ и сдлалъ. Выгрузка дровъ осталась въ прежней цн. По случаю прибавки, у дровъ среди рабочихъ явилось ликованіе. Мужики запили съ радости и пропили цлый день. Т, которые пилили вмст съ женами или съ любовницами, подставили своимъ подругамъ подъ глазами синяки. Андрея тоже нсколько разъ тянули на деревню въ кабакъ, но онъ не пошелъ съ мужиками. Прибавку-же задльной платы все-таки пожелалъ чмъ-нибудь отпраздновать — сходилъ на деревню, купилъ пару пива и роспилъ ихъ около шалашей съ своими товарками. Арина и Аграфена не могли отказаться отъ пива и выпили по чайной чашк, спрыснувъ прибавку. Теперь уже артель, имя собственные, принадлежащіе Андрею пилу и топоръ, получала по тридцати пяти копекъ за каждую распиленную сажень дровъ въ три съ половиной аршина длиннику и при неустанной работ могла зарабатывать по восьмидесяти копекъ въ день. Были дни, когда они считали, что заработали и по рублю.
Андрей, Арина и Аграфена жили согласно, не ссорясь. Андрей по своему ухаживалъ за Ариной, оставаясь съ ней на един пощипывалъ ее, похлопывалъ по плечу и по спин, цловалъ иногда, но, какъ сообщала Арина своей товарк Аграфен, ‘не озорничалъ’. Арина, сидя разъ съ нимъ наедин, спросила его:
— Ты что-жъ это все ластишься-то ко мн? Свататься будешь, что-ли?
Андрей помолчалъ и отвчалъ:
— Дай срокъ до осени дожить. Прідемъ въ деревню по осени, поговорю съ стариками, такъ и сватовъ зашлю.
Арина тоже подумала и сказала:
— Сватами посл посватаешь, а ты теперь сватай, коли я теб люба.
— Люба-то, люба, ты двка ладная, работящая, да заковычка одна есть.
— Какая такая заковычка? Изъ богатаго дома будешь невсту брать, такъ изъ богатаго дома за тебя не отдадутъ, потому вдь и вашъ домъ ослабши.
— Другая есть заковычка.
— Врешь. Никакой заковычки быть не можетъ. А коли есть, то говори скорй, какая. А то зачмъ-же ты меня дразнишь!
— Жребій солдатскій мн въ ноябр вынимать — вотъ въ чемъ заковычка. Двое насъ у отца. Я, да братъ подростокъ. Не выну солдатскаго жребія или освободятъ меня — ну, тогда зашлю сватовъ, а пойду въ солдаты, такъ какое-же сватовство!
Арина задумалась. Глаза ея сдлались влажны. Андрей обнялъ ее и спросилъ:
— Неужто я теб такъ любъ?
— Кабы не любъ былъ, такъ и не говорила-бы. А-то вдь я безъ стыда, прямо… Ты думаешь, легко это двушк!
Черезъ минуту Арина прибавила:
— Ты все-таки посватайся. Тогда ужъ я тебя женихомъ считать буду.
— Да какъ-же свататься-то… А вдругъ солдатъ?
— Что-жъ такое? Буду и я солдаткой. Вашему-же дому польза, вамъ-же работницей буду. Тебя дожидать въ деревн стану.
— Нтъ, Арина, такъ не подходитъ. Не буду я въ дом, мои старики съдятъ тебя. Да и вернусь-ли изъ солдатчины-то? Не попаду въ солдаты — моя ты желанная и тогда пойдемъ подъ внецъ.
Арина опять помолчала. Андрей гладилъ ее рукой по спин.
— Оставь. Тогда нечего мн съ тобой и вязаться, отстранила она его руку и отодвинулась.
— Отчего-же не вязаться? Миловаться будемъ по прежнему: Вдь ужъ къ Рождествуто все скажется и будетъ извстно. Не попаду въ солдаты — поженимся, попаду — поплачемъ и разойдемся, говорилъ Андрей.
— Шутка до Рождества ждать и все миловаться! Нтъ, надо покончить, отвчала Арина.
— А хочешь покончить, такъ стало быть не любъ я теб.
— Изъ-за того-то и надо покончить, что любъ.
Онъ опять подслъ къ ней. Она обняла его и заплакала.
— Я, Андрей, грха боюсь. Все мы вмст, вмст — вдь можетъ и грхъ случиться, прошептала она.— А я не хочу такъ-то… Какъ я тогда тятеньк съ маменькой глаза покажу? Они меня со свта живутъ.
Андрей опшилъ, опустилъ руки и молчалъ, но черезъ нсколько времени сказалъ:
— Ну, грхъ случится, такъ тогда прикроемъ. Не погнушаешься солдаткой быть, такъ будь. Одно вотъ: старики мои…
— И отъ стариковъ твоихъ всякую напасть снесу…
— Ну, коли такъ — ладно.
— Сватаешься? весело взглянувъ на Андрея, спросила Арина.
— Да ужъ сватаюсь, сватаюсь — ну, тя въ болото! Экая вдь ты двка какая ладная и ласковая. Никакихъ словъ супротивъ тебя говорить невозможно, отвчалъ онъ и притянулъ къ себ Арину, но тотчасъ встрепенулся и сталъ подниматься съ земли.
Изъ-за полнницъ дровъ выходила Аграфена. Она ходила въ мелочную лавочку на деревню и возвращалась съ хлбомъ и крупой для варева.

LXII.

Арина и Аграфена хоть и отдлились отъ демянскихъ женщинъ, но работали невдалек отъ нихъ и часто видлись съ ними. Артель демянскихъ женщинъ еще боле убавилась. Посл ухода Арины и Аграфены въ артели осталось семь работницъ, но вскор покинула артель и новоладожская Федосья, встртившись со своими новоладожскими земляками, и принялась работать вмст съ ними. Федосья покинула демянскихъ товарокъ изъ-за выгоды. У новоладожскихъ ея земляковъ были свои дв пилы и три топора, а при своихъ пилахъ заработка на пятачокъ съ сажени больше. Компанія земляковъ состояла изъ двухъ мужчинъ и одной женщины — стало-быть, одна пила была у нихъ свободная. Вслдъ за Федосьей отдлились отъ демянской артели еще дв женщины. Ушли он поссорившись. Анфиса, таская дрова изъ холодной воды, сильно простудилась и у ней сдлалась ломота въ ногахъ. Захворавшая Анфиса не могла уже работать такъ, какъ прежде, а между тмъ заработки длились поровну по настоянію Феклы. Дв женщины изъ артели воспротивились этому, поругались съ Феклой и ушли. На скопленныя деньги он купили пилу и топоръ на деревн и стали пилить отдльно.
А Анфиса расхварывалась все больше и больше. Были дни, когда она еле могла ходить, до того ослабли ея ноги. Она мазала ихъ керосиномъ съ дегтемъ, выставляла на солнце, но ноги не поправлялись. Въ особенности боли были сильны по ночамъ. Ее то и дло била лихорадка. Отъ лихорадки и ломоты лечилъ ее одинъ старикъ-пильщикъ, работавшій тутъ-же на рк. Кром натиранія керосиномъ и дегтемъ, старикъ поилъ Анфису настоемъ изъ ивовой коры, которую заваривалъ въ чайник какъ чай. Анфиса пила ивовый настой, но безъ пользы. Арина очень часто навщала ее, Анфиса вздыхала и говорила:
— Вотъ бда-то стряслась! Застудилась и поправиться не могу.
— Въ баньку-бы теб, Анфисушка, гд-нибудь въ деревн попроситься. Баня очень помогаетъ, совтовала ей Арина.
— И то ужъ, милая, думаю. А то, вришь-ли, моченьки моей нтъ. Говорятъ, въ субботу у лавочника будутъ топить, такъ онъ за гривенникъ пускаетъ попариться.
Пришла суббота. Анфису Фекла сводила въ баню, но съ бани на другой день ей сдлалось еще хуже. Хоть и закутали ее на ночь во вс имвшіеся у женщинъ армяки и полушубки, но ночь ей все-таки пришлось провести на сырой земл. Утромъ въ воскресенье она даже почти и подняться не могла. Въ одной ног у ней сдлалось нчто въ род паралича. Въ общемъ упадокъ силъ былъ полный. Товарки ея не знали, что длать съ ней, и забгали по сосднимъ пильщицамъ, созывая ихъ на совтъ. Вокругъ Анфисы, сидвшей на земл, прислонившись спиной къ мокрымъ дровамъ, стояли сосдніе пильщицы и пильщики и разсуждали.
— На деревн ей гд-нибудь квартиру нанять. Отлежится въ тепл, такъ, можетъ статься, ей и полегчаетъ, говорилъ косматый мужикъ.
— Ложись въ избу на деревню, поддакивалъ другой широкобородый мужикъ.— Тепло все поправитъ. А то шутка-ли, здсь какое сырое мсто!
— Деньги-то, умница, у тебя есть-ли, чтобъ въ изб уголъ нанять и пропитаться? спрашивала Анфису рябая баба.
Анфиса хотла что-то сказать, но только застонала.
— Какія деньги! отвчала за нее Фекла.— Больше недли уже не работаетъ. Раньше были у ней деньги, да шесть рублей въ деревню послала.
— Ну, заложиться… Есть-ли у тебя, болзная, чмъ заложиться? приставали къ Анфис другія бабы, но Анфиса только стонала.
— Армякъ есть сермяжный, душегря есть, да вдь что за армякъ-то дадутъ! сказала Фекла.
— Все равно, что-нибудь дадутъ. Ей-бы только до избы, да около печки… слышались совты.— Продай армякъ и найми ей уголъ, товарка. Время къ теплу теперь близится. На что ей армякъ? Армякъ самое лучшее заложить. Будетъ съ нея и душегрйки.
— И то разв армякъ продать да попытаться нанять ей уголъ въ деревн? Кормить-то ужъ какъ нибудь прокормимъ, товарка вдь она наша, да землячка, изъ одного мста, отвчала Фекла и задумалась.
— Конечно, нанимай уголъ въ деревн, подхватили другія демянскія женщины.— А насчетъ хлба прокормимъ. Много-ли ей надо! Да и не стъ она ничего.
Кто-то подалъ совтъ везти Анфису въ больницу. Совтъ этотъ поддержали довольно многіе, но Фекла ршила нанять Анфис покуда уголъ на деревн.
Она отправилась на деревню, обошла нсколько избъ, но тамъ мужики и бабы, узнавъ что жилица больная, окончательно отказывались пустить ее въ избу. Фекла обгала вс избы и везд получила отказъ. Печальная вернулась она къ своимъ шалашамъ и сказала товаркамъ:
— Длать нечего, придется Анфисушку въ больницу везти. Нигд въ избы больную не хотятъ взять. Ужъ я какъ молила — ни-ни…
Товарки грустно молчали.
Фекла наклонилась къ Анфис и произнесла:
— Анфисушка, не обезсудь, а ужъ надо тебя въ больницу свезти. Живаго мстечка я на деревн не пропустила, везд обгала, просивши, чтобы тебя пожить пустили,— нигд не пускаютъ. Прости, а ужъ надо въ больницу.
— Охъ, хоть куда хотите ведите, а только-бы въ тепломъ углу отлежаться.
Фекла и другія демянскія женщины начали собираться везти Анфису въ больницу. Он попробовали ее поднять съ земли, но оказалось, что она и стоять на ногахъ не могла, а между тмъ до пароходной пристани, откуда на пароход надо везти въ больницу, дв версты ходьбы. У демянскихъ женщинъ и руки опустились.
— Что тутъ длать? Какъ она пойдетъ? разводила руками Фекла.
Пришли опять сосдніе пильщики и пильщицы и стали совтываться что тутъ длать. Одни говорили, что надо нанять на деревн телегу, другіе предлагали нести на рукахъ.
— Дло! Понесемъ на рукахъ… Порадемъ для товарки. Телгу надо нанимать на деревн, а мы порадемъ даромъ. Мы вотъ что… Мы сдлаемъ изъ, рогожнаго куля носилки и понесемъ! закричалъ, Андрей.
Предложеніе было принято. Сейчасъ-же былъ купленъ куль въ лавочк на деревн, въ него продли колья, сдлали носилки, посадили на нихъ Анфису и понесли на пароходную пристань. Мужики несли Анфису поперемнно, а потому сзади носилокъ слдовала цлая толпа. Сопровождать Анфису въ больницу похали Фекла и Арина.
Анфиса была очень слаба. Сидя на носилкахъ, она стонала и крестилась.

LXIII.

Только къ вечеру вернулись изъ больницы на Тосну Арина и Фекла. Вернулись он усталыя, измученныя. Дабы не тратить денегъ на пароходъ, вернулись он изъ больницы пшкомъ, пройдя около двадцати верстъ..
Мужики и бабы тотчасъ-же собрались вокругъ нихъ, и стали распрашивать о судьб Анфисы. По случаю воскресенья многіе мужики были пьяны, были и подгулявшія женщины.
— Ну, что? Какъ? задавали вс вопросы.
— Смучились мы съ ней, совсмъ смучились. Истинно божеское наказаніе! начала Арина.
— Постой, Ариша, я разскажу, перебила ее Фекла.— До того смучились, бабоньки, что даже ужъ и сами всплакнули не разъ. Сняли ее съ парохода, а больница-то, оказывается, отъ пристани далеко. Идти она не можетъ, подъ руки вести тоже нельзя — сами видли, какая она, даже переступать ей не въ моготу,— а подводъ у пристани нтъ. Вдь въ сел это, а село,— не Питеръ, извощики на улиц не стоятъ. Что тутъ длать? Попробовали ее сначала подъ руки волочь — куда! — ноги что твои плети, Арина взяла за ноги, но разв такъ далеко пронесешь? И хоть бы намъ носилки-то рогожныя для нея съ собой взять, а то и того нтъ. Положили мы ее у пристани на улиц, сли сами около нея и плачемъ. А народъ сегодня праздничный, пьяный, собрался около насъ да такъ и гудитъ. Сидимъ, ревемъ…
— Зато для Бога поработали. Отъ Бога за это ой-ой какъ воздастся! заговорилъ выпившій мужикъ и заигралъ на гармоніи.
— Постой, Вавило, постой. Дай послушать. Чего ты чудишь-то зря! остановили его.— Ну, такъ какъ же, землячки, вы съ ней?
— Пришлось подводу искать, отвчала вмсто Феклы Арина.— Проревлись мы и говоримъ: надо подводу искать. Оставила я съ Анфисушкой Феклу и пошла по дворамъ за подводой. Да вдь не везутъ… Вс гуляютъ… Наконецъ выискался одинъ мужичекъ за два двугривенныхъ…
— Два двугривенныхъ? Матушки! Да вдь это больше сажени дровъ надо напилить и расколоть!— воскликнула какая-то баба.
— Ничего не подлаешь, двушка… И плачешь да даешь,— продолжала Арина.— Пріхала я съ подводой, положили мы Анфисушку на телгу, повезли. Ни снца, ни соломки… Дорога трясучая… Голова у ней о телгу стучитъ… Сама она стонетъ…
— Воздастся…— пьянымъ голосомъ опять прохриплъ мужикъ.
— Брось, Вавило. Ну, чего ты! — снова остановили его.
Продолжала разсказъ ужъ Фекла, перебивъ Арину.
— Веземъ шагомъ, а она-то стонетъ! А мсто не близкое… Съ полъ-часа везли. Сердце такъ и надрывается. ‘Скоро-ли’? спрашиваемъ. ‘А вонъ домикъ стоитъ’. Привезли — не принимаютъ, мстовъ нтъ. Ахъ, ты Господи! Опять завыли. А мужика-то съ подводой отпустили, потому думали, что сейчасъ вотъ и примутъ Анфисушку. Лежитъ это она у насъ около воротъ больницы, а сами мы сидимъ и плачемъ. Вышелъ какой-то баринъ изъ воротъ — мы ему въ ноги. ‘Нельзя, говоритъ мстовъ нтъ’. Плачемъ. Какъ ее тащить? Куда? Изъ окошка на насъ смотрятъ. Вышла барыня. Мы ей опять въ ноги… ‘Такъ и такъ, говоримъ… Явите божескую милость’… Покачала она головой, пожалла, ушла. ‘Сейчасъ, говоритъ, я спрошу’. Плачемъ… Выходятъ два барина и барыня — мы илъ опять въ ноги… Стали они промежъ себя разговаривать тихо, спросили паспортъ Анфисинъ посмотрли ее, разспросили откуда, гд работала, и мы ревемъ.
— Ну, и взяли наконецъ? спрашивали слушавшіе.
— Постой. Нтъ, и на этотъ разъ не взяли, ушли. А мы сидимъ и плачемъ, стала разсказывать Арина.— Сидимъ такъ съ часъ. Выходятъ опять и при нихъ ужъ еще барыня. ‘Куда-же вы, говоритъ, ее теперь днете?’ А мы и говорить не можемъ. Плачемъ!.. Пошептались они и говорятъ: ‘ну, говорятъ, тащите ее на дворъ къ крыльцу, гд-нибудь положимъ’. Мы имъ опять въ ноги.
— И какъ-же Анфисушка умаялась за дорогу, такъ просто жалость! воскликнула Фекла.— Даже языка лишилась. Мы ей: ‘ну, прощай, землячка… Дай Богъ теб счастливо’… А она хотла что-то сказать, а сама: ‘мя-мя’… Попрощались мы съ ней, сунули ей по гривеннику на булку и ушли.
— Армякато хватитъ-ли ейнаго, ежели продать? Поди, страсть что издержали? спрашивала Феклу демянская товарка Анфисы.
— Гд хватить! Рубль тридцать пять копекъ издержали, а за армякъ ейный никто и рубля не дастъ. Армякъ рваный.
Арина пошла съ своимъ шалашамъ въ сопровожденіи Аграфены.
— А теб, Аринушка, радость. Письмо теб изъ деревни пришло, сказала ей Аграфена.— Андрей ходилъ на почту деньги посылать въ деревню и получилъ.
— Ну?! радостно воскликнула Арина.— Что пишутъ? Вы читали? заговорила она быстро.— Не даромъ-же я, двушка, во сн собаку видла.— Собака — это всегда къ письму.
— Андрей читалъ, да трудно разобрать. Онъ сегодня былъ выпивши немного. Ходилъ на деревню на почту, такъ мужики затащили его въ кабакъ.
— То-то его не видать.
— Спитъ онъ. Отоспится, такъ, можетъ быть, и лучше разберетъ.
Андрея он дйствительно застали спящимъ. Онъ лежалъ подъ шалашомъ внизъ лицомъ и изъ подъ шалаша торчали его ноги въ новыхъ сапогахъ. Арина не утерпла и тотчасъ-же разбудила его.
— Давай скорй письмо, Андрюша, давай…
Андрей проснулся, вылзъ изъ-подъ шалаша и почесывался. Арина взяла у него письмо, попробовала разбирать писанное, но ничего не разобрала.
— Горе мое, двушка, что вотъ я по писанному читать не могу, сказала она Аграфен.
— Зажигайте костеръ, да кипятите воду для чаю! командовалъ имъ Андрей.— Будемъ пить чай, такъ за чаемъ прочту.— Смерть башка трещитъ. Авось, хоть чаемъ отопьюсь. Сманили меня мужики въ кабакъ — ну, и выпилъ, прибавилъ онъ, покрутилъ головой, звнулъ и опять повалился на землю внизъ лицомъ.
— Да прочти ты мн письмо-то! крикнула ему Арина.
— Прочту. Надъ нами не каплетъ. Ладьте чай, а я къ тому времени поотлежусь, пробормоталъ Андрей и сталъ потягиваться.

LXIV.

На берегу весело горлъ костеръ, кипятя воду въ желзномъ чайник, подвшанномъ на трехъ кольяхъ. Около костра сидли Арина и Аграфена. Тутъ-же помщался на чурк и Андрей. Онъ былъ безъ картуза и съ всклоченной головой и все еще не могъ окончательно разгуляться отъ сна и позвывалъ. Вс приготовлялись читать письмо изъ деревни, которое вертла въ рукахъ Арина, жаждавшая съ нетерпніемъ узнать, что ей пишутъ отецъ и мать. Наконецъ она не вытерпла и крикнула:
— Да читай-же, Андрей, письмо! Ну, что ты идоломъ-то сидишь!
— Дай малость разгуляться, отвчалъ Андрей.— Вотъ чашечку чайку выпью, разгуляюсь и прочту. Заварила чай-то — ну, и наливай. Чего его кипятить-то!
Арина налила чашки чаемъ. Андрей выпилъ, опять звнулъ, вздохнулъ и принялся разбирать письмо.
— Первое понятно, а что дальше — разобрать трудно, сказалъ онъ.
— Да ужъ читай. Втроемъ-то какъ-нибудь разберемъ, торопила его Арина.
Андрей прочелъ:
— ‘Любезной дочери нашей Арин Гавриловн отъ родителевъ твоихъ Гаврилы Матвича и Анны Савишны… и шлемъ низкій поклонъ и посылаемъ родительское благословеніе на вки нерушимое…— вотъ тутъ опять не яственно, пробормоталъ онъ, остановившись.
— Пишутъ-ли, по крайности, что деньги-то отъ меня получили? спрашивала Арина.
— Постой… ‘А что до телушки’…
— Есть, есть у насъ телушка… подсказала Арива. — Корову посл масляной продали, а телушку оставили. То-есть она уже не телушка, а огулявшись, но мы ее такъ только называли. Отелилась она, что-ли? Да нтъ, рано ей отелиться. Ей телиться въ конц мая.
— ‘А что до телушки, продолжалъ Андрей и опять остановился.— А что до телушки, то она сказала…
— Кто: сказала? Что ты врешь! Нешто телушка можетъ говорить? улыбнулась Аграфена.
— Чернила—то ужъ такія въ письм, что и самъ писарь по нимъ не разберетъ. Слпо.
— Ну, гд-же въ деревн лучшихъ-то взять. Слава Богу, что такія есть, оправдывала Арина.
— ‘Яловая’… прочелъ Андрей и сообразивъ, продолжалъ:— ‘А что до телушки, то она оказалась яловая’…
— Господи Іисусе! Да какъ-же это могло случиться?! Все говорили, что стельна, стельна — и вдругъ… Что-нибудь да не такъ… проговорила Арина.
— Нтъ, такъ… А что до телушки, то оказалась яловая, и мы ее продали лавочнику… Продали лавочнику и купили’…
— Новую корову купили? удивлялась Арина.— Да на какія деньги имъ купить-то?
— ‘И купили смена для полосъ’…
— Ахъ, на телушкины деньги купили у лавочника смена. Ну, такъ… А только какъ-же это такъ телушка-то!..
— Бываетъ… поддакнула Аграфена. — Это отъ злыхъ людей, отъ порчи… Кто-нибудь по злоб испортилъ. У насъ у старосты въ прошломъ году тоже корова вотъ такъ-то: думали — стельна, зиму кормили, анъ оказалась яловою. Узнали потомъ, кто и испортилъ. Филиппъ Кривой… Староста у него овецъ за недоимки со двора свелъ, и онъ на него по злоб и испортилъ ему корову.
— Кто-бы у насъ-то могъ испортить? Мы живемъ безобидно, не ссоримся… недоумвала Арина, покачала головой, слезливо заморгала глазами и прибавила: — Вотъ ужъ подлинно: гд тонко, тамъ и рвется! Ни съ кмъ мы, кажись, не ссорились… Ну, годъ! На что имъ теперь корову купить?!
— Ты моли Бога, что хоть съ сменами-то они теперь стали, перебила Арину Аграфена.
— Ахъ, двушка! Да вдь телушку-то жалко!: Ну, читай, Андрей…
— ‘И посялись… но сухо и дождей нтъ… такъ что мо… такъ что молоть… Нтъ, не молоть… такъ что молебствовать сбираемся міромъ’…
— Ну, скажи на милость! Тамъ дождей нтъ, а здсь съ одного дожди… сказала Аграфена.— Просушиться не можемъ — вотъ до чего дожди.
— ‘А за два рубля теб, любезная дочь наша, спасибо’…
— Какъ за два рубля?! Да вдь я имъ семь послала! воскликнула Арина.— Сначала два, а потомъ пять…
— Пять-то рублей, должно быть, еще не получали. Далеко вдь отъ насъ почта-то, сказалъ Андрей и продолжалъ:— …’дочь наша, спасибо, но этихъ денегъ мало и ты разсорь..! разсорься’… Нтъ, не разсорься… ‘Разсто… разса’… Разсада, что-ли?
— Про капустную разсаду, должно быть, что-нибудь? У насъ дйствительно за баней три грядки капусты сажаютъ. Лавочникъ разсаду выведетъ, у него покупаютъ и сажаютъ.
— Нтъ, нтъ, не разсада… Другое слово, отвчалъ Андрей.— ‘И ты разстарайся’ — вотъ что… И ты разстарайся и пришли еще рублевъ восемь’…
— Да откуда-же я ихъ возьму? что здсь деньги-то на земл валяются, что-ли? обиженно заговорила Арина.
— Да вдь не получали они еще пять-то рублей… Получатъ и удовлетворятся. ‘Еще рублевъ восемь на корову. Тогда довольно будетъ. А безъ коровы невозможно… А на Пасх у насъ… пьяные… коровы’… Нтъ, не коровы… ‘А на Пасх у насъ пьяные проходили деревней и у сосдей ригу зажгли отъ трубокъ, такъ что ‘наша баня погорла’…
— Вотъ насланіе-то! заговорила Арина и заплакала.
Чтеніе письма прервалось. Андрей началъ пить чай. Арина отъ горя не дотрогивалась до чаю. Андрей утшалъ ее, говоря:
— Ну, чего ревешь-то? Дло Божье… Да и на что имъ лтомъ баня? Можно и въ рчк помыться, сосди въ баньку свою пустятъ, ну, а къ зим, Богъ дастъ, построятся.
Напившись чаю, онъ, хотя съ трудомъ, но дочиталъ и окончаніе письма. Дальше въ письм стояло слдующее:
‘А насчетъ упокойницы Акулины сообщили въ домъ, что померла. И вс очень убивались и плакали, и продали птуха и служили панихиду по ейной душ. А ребенокъ ейный здоровъ и просятъ они насчетъ армяка ейнаго и одежи, чтобъ прислали съ оказіей. У нихъ очень голодно въ дому, такъ что еще хуже насъ, а денегъ никто не шлетъ’…
— Свой, что-ли, мн имъ армякъ-то послать? Акулининъ армякъ мы съ демянскими бабами проли, говорила Арина.— А изъ платья что-же? Душегря и платьишко при Акулин въ больниц остались. Чулки ейные у меня есть шерстяные, но рваные, дыра на дыр. Потомъ есть платокъ ситцевый, тоже рваный…
— Подешь въ деревню, сама имъ отдашь. Стоитъ-ли рвань-то съ оказіей пересылать! Эко, подумаешь, наслдство! проговорила Аграфена.
Наконецъ Андрей дочиталъ письмо до конца. Оно кончалось поклонами отъ дальнихъ родственниковъ, поклономъ Аграфен отъ ея матери.
— Жива старуха — ну, слава Богу! воскликнула Аграфена радостно и перекрестилась, — а ужъ я ухала, такъ куда плоха она была. Кашляла и откашляться не могла…— Грудь сдавило. Вотъ тоже ничего не пишетъ, а вдь я ей четыре рубля послала.
— Сказано, сказано… подхватилъ Андрей.— О деньгахъ сказано: ‘шлетъ родительское благословеніе на вки нерушимо и благодаритъ за деньги’…
Письмо было дочитано, Андрей передалъ его Арин и сказалъ:
— Отоспался я за день-то… Ночью работать буду… Напиленныхъ-то дровъ только не много, чтобы колоть ихъ. Не помнитъ-ли со мной кто изъ васъ сегодня ночью? спросилъ онъ у двушекъ.
— Я не могу… отвчала Арина. — Смучилась я сегодня съ этой Анфисой… Всю душу она у меня вытянула. Да вдь и обратно пшкомъ шли верстъ двадцать. Нтъ, мн только-бы прикурнуть. Страхъ какъ спать охота.
— Ну, я съ Андреемъ поработаю. Мн спать не больно хочется, вызвалась Аграфена. — Завтра отосплюсь.
Она весело улыбнулась, подмигнула Андрею и прибавила:
— Только ужъ ты за это завтра подсолнухами угости.
— Ну, вотъ… Стоитъ объ этомъ разговаривать! Баранокъ даже завтра къ чаю фунтъ куплю, отвчалъ Андрей и сталъ скручивать изъ газетной бумаги махорочную папиросу.

LXV.

Напившись чаю, Андрей и Аграфена принялись пилить дрова, а Арина, закутавъ голову въ байковый платокъ, а сама завернувшись въ армякъ, ползла подъ шалашъ спать. Легла Арина усталая, совершенно измученная, но судьба не послала ей спокойнаго сна. Мрное шипніе пилы, врзывающейся въ мокрое дерево, начало уже наввать на Арину сонъ, но вдругъ шипніе пилы остановилось и Арина услыхала веселый говоръ Андрея и Аграфены. До Арины донесся даже смхъ Аграфены и выкрикъ ея: ‘оставь, не балуй’! Арина вздрогнула и стала прислушиваться къ говору, но о чемъ говорили Андрей и Аграфена, разобрать она не могла. Въ сердц Арины мгновенно заговорила ревность, Арина не утерпла и вылзла изъ-подъ шалаша, дабы посмотрть на Аграфену и Андрея. Свтъ отъ костра давалъ возможность видть все явственно. Аграфена и Андрей стояли другъ противъ друга, держась за концы въвшейся въ дерево пилы, и оба улыбались. Андрей что-то шепнулъ Аграфен, Аграфена перегнулась къ Андрею, размахнулась и шутя, сшибла съ головы его картузъ. Замтивъ, что Арина выставила изъ-подъ шалаша голову и смотритъ на нихъ, Андрей и Аграфена тотчасъ-же перестали разговаривать. Поднявъ картузъ, Андрей смущенно спросилъ Арину:
— Чего теб не спится-то? Говорила, что намучилась, а сама не спишь.
Арина не знала, что отвтить, хотла промолчать, но, наконецъ, нашлась и сказала:
— Ноги что-то ломитъ.
— Это съ устатку. Спи… пробормотала Аграфена.
Аграфена и Андрей опять запилили. Арина спрятала голову подъ навсъ, но спать уже окончательно не могла. Сонъ отлетлъ отъ нея. Ревность давала себя знать. Арина опять стала прислушиваться. Андрей и Аграфена сначала пилили молча, но наконецъ Андрей заговорилъ. Что онъ говорилъ, Арин опять не было слышно: и говоръ былъ тихій, да и шипніе пилы мшало. Наконецъ пила, перепиливъ плаху, умолкла и Арин послышались явственно слова Андрея:
— Совсмъ неугомонная. Это вдь она меня къ теб ревнуетъ. Ну, да шутъ съ ней!
Арина вздрогнула и опять выставила изъ-подъ шалаша голову. Андрей отбрасывалъ въ сторону отпиленное полно, увидалъ ее и опять проговорилъ, на этотъ разъ уже съ раздраженіемъ въ голос:
— Что на тебя нтъ угомону!
Арина хотла ему сказать какой-то упрекъ, но вмсто упрека съ дрожаніемъ въ голос произнесла:
— О покойниц Акулинушк раздумалась. Надо будетъ по ней панихиду здсь на сел отслужить.
— Такъ вдь не сейчасъ-же служить панихиду. Спи, чего голову-то выставляешь!
Пила опять зашипла. Арина снова спряталась подъ шалашомъ и уткнула лицо въ пестрядинную котомку, замняющую ей подушку. Слезы подступали ей къ горлу и душили ее, голову щемило, въ вискахъ бились жилы.
‘Господи Боже мой! Неужто онъ мн измняетъ?’ думалось ей про Андрея… ‘Да и она-то, она-то, подлячка, съ нимъ заигрываетъ’, мелькало у ней въ голов, когда она вспомнила, какъ Аграфена сшибла у Андрея картузъ. ‘Надо подсмотрть, надо подсмотрть’, твердила она мысленно.
Арина притворилась спящей, а сама держала ухо на сторож. Пила шипла, но среди ея шипнья слышался тихій говоръ Андрея и Аграфены. Арина силилась разслышать, что они говоритъ, но разслышать было невозможно и это ее несказанно мучило. Нсколько разъ при остановк шипнія пилы, Арина покушалась снова выставить голову, дабы видть Андрея и Аграфену, но всякій разъ удерживала себя отъ этого. Губы ея шептали:
— Пускай расшутятся, пускай… Пускай подумаютъ, что я уже уснула. Полежу еще…
Такъ прошло съ полчаса. Шипящая пила время отъ времени умолкала, но умолкала все на короткое время. Наконецъ она умолкла на боле продолжительное время. Послышался разговоръ Андрея и Аграфены. Слышенъ былъ смхъ Аграфены. Арину такъ и тянуло выставить голову, дабы посмотрть на нихъ, но она удерживала себя и по прежнему шептала:
— Пускай расшутятся, пускай… Подожду еще немножко…
И она ждала, дабы показать Андрею и Аграфен, что она спитъ, она стала даже притворно храпть, но въ это время раздалось громкое хихиканье Аграфены. Арина больше не выдержала и тихо стала вылзать изъ подъ шатра.
При свт костра она увидла слдующую картину: Андрей и Аграфена сидли на большой чурк. У ногъ ихъ валялась пила. Андрей въ одной рук держалъ тлющуюся папиросу, а другой обнялъ Аграфену за шею и что-то шепталъ ей. Аграфена сидла потупившись и перебирала складки своего платья. Выставившейся изъ подъ шалаша Арины они не видали, а потому и не измняли своего положенія. При вид такой картины, кровь быстро прилила къ голов Арины. Арина хотла закричать Андрею и Аграфен какое-то ругательство, но совладала съ собой, удержалась и продолжала смотрть, и прислушиваться. Она видла, какъ Андрей притянулъ Аграфену къ себ и поцловалъ.
Аграфена не отбивалась отъ него, а только сказала:
— Смотри… Арина увидитъ…
— Не увидитъ. Дрыхнетъ. Угомонилась. А хоть-бы и увидала, такъ плевать… Что мн она? Такая-же, какъ и ты, землячка. Вдь не повнчавшись я съ ней… довольно громко отвчалъ Андрей.
— Не кричи. Чего ты кричишь-то? На ссору теб лзть хочется, что-ли?
Аграфена покосилась на шалашъ, но тамъ не видать было Арины. Арина спряталась. Она лежала внизъ лицомъ, уткнувшись въ котомку, и тихо плакала. Слезы такъ и лились изъ ея глазъ и мочили пестрядь котомки. Проплакала она долго, но вылзать изъ подъ шалаша больше уже не пыталась. Пила долго еще не шипла, Арина слышала шаги Андрея и Аграфены, слышала какъ звякнулъ котелокъ около шалаша Андрея, задтый чьей-то ногой, слышала тихій говоръ, она понимала, что Андрей и Аграфена куда-то уходили, слышала, какъ они опять вернулись, какъ пила опять зашипла — и все это время проплакала тихими, горькими слезами. Наконецъ слезы нсколько успокоили Арину, что-то тяжелое постепенно начало откатывать у ней отъ сердца, и она заснула тревожнымъ сномъ.
Когда на утро Арина проснулась, Аграфена лежала рядомъ съ ней подъ шалашомъ, закутанная съ головою въ полушубокъ, и спала. Арина вспомнила, что она видла ночью, и сразу вспыхнула ненавистью къ Аграфен.
‘Подлая тварь… А еще землячка и товарка приходится’! подумала она про Аграфену и, какъ-бы изъ чувства какой-то гадливости, стараясь не задть ее, вылзла изъ-подъ шалаша и въ раздумь сла на дровяную чурку.
Голова у Арины была тяжела, ломило въ затылк, стучало въ вискахъ. Хотлось плакать, но сзлезы не шли изъ глазъ.

LXVI.

Долго просидла Арина на чурк передъ остывшимъ костромъ, пригорюнившись и въ раздумь о своемъ положеніи. Она думала объ измн Андрёя, о коварств своей подруги и землячки Аграфены. Ночное происшествіе не приводило ее въ бшенство, но произвело на нее удручающее дйствіе. Облегчивъ себя слезами ночью, она теперь уже не плакала, но только грустила. Ей было больно, обидно. Оскорбленное самолюбіе не давала ей покоя.
‘И зачмъ только я была такая дура, что поврила ему’?! нсколько разъ повторяла она мысленно, покачивая головой.— ‘Эхъ, будь при мн покойница Акулинушка — ничего этого не случилось-бы, а вотъ нтъ ея и впала я въ проруху. Что тутъ длать? Какъ теперь быть?’ задавала она себ вопросы — и не находила отвта.
Солнце уже поднялось довольно высоко, у сосдей повсюду шипли пилы и стучали топоры, а Арина все еще сидла на чурк, какъ истуканъ. Дровъ за ночь было напилено Андреемъ и Аграфеной много, передъ Ариной они валялись грудами Арина должна была начать ихъ раскалывать и укладывать въ полнницы, но работа не шла ей на умъ. Явилась какая-то апатія къ труду. Такъ просидла она еще въ четверть часа и, немного поуспокоившись, встала.
— Эхъ, завей горе въ веревочку, двушка! Выла глупа, неосторожна, такъ и казнись. Сама себя раба бьетъ, что худо жнетъ, пробормотала она и хотла, по заведенному утреннему порядку, зажечь костеръ, стала уже складывать полнья для костра, но взглянувъ на шалаши, изъ-подъ которыхъ торчали ноги Аграфены и Андрея, вздрогнула и разбросала полнья, говоря: ‘Къ чему все это? Зачмъ? что я имъ за батрачка такая’!
Чтобы какъ-нибудь убить время, Арина отправилась къ прежнимъ своимъ товаркамъ, демянскимъ женщинамъ. Он уже работали. На горящемъ костр въ котелк кипла вода.
— Богъ на помочь, сказала имъ Арина.
— Спасибо, отвчали женщины и спросили ее:— А ты что-жъ не работаешь?
— Андрей и Аграфена пилили въ ночь и теперь спятъ. Мн нужно-бы колоть дрова, да что-то не можется.
Демянскія женщины взглянули на нее и заговорили:
— Да, да, смотри какая блдная, лица на теб нтъ. Смотри, двушка, и ты не захворай, какъ Анфиса. Долго-ли до грха? Свалиться не долго!
На Арину опять напала грусть и она отвчала:
— А свалюсь, такъ туда мн и дорога. Одно только, тятеньку съ маменькой жаль, потому все-таки я имъ помощница.
— Ну, не одни тятенька съ маменькой. Есть еще и третій, кого жаль, улыбнулась Фекла, намекая на Андрея.
Арина вспыхнула. На блдныхъ щекахъ выступили багровыя пятна.
— Пожалуйста, Фекла Степановна, не говори мн объ немъ, заговорила она.— Этотъ человкъ плевка не стоитъ, а не токмо что жалть его!
— Какъ? Теперь ужъ ругаешь? Вотъ двка-то! То миловалась съ нимъ, а теперь, на-кося, ругаетъ! Что? Или повздорили? спросила Фекла.
Демянскія женщины побросали работать и въ удивленіи смотрли на Арину. Та помедлила, поморгала глазами, подумала, говорить-ли ей или молчать, и отвчала:
— Вздорить не вздорила, а просто онъ подлецомъ оказался.
Женщины многозначительно переглянулись и кивнули другъ дружк.
— Съ Грушкой снюхался? задала вопросъ Фекла, и тотчасъ-же прибавила:— Врно.— Видли ужъ вотъ наши бабы, какъ онъ съ ней за дровами обнявшись сидлъ и пряниками ее потчивалъ, когда мы съ тобой Анфису въ больницу возили. Подлецъ, совсмъ подлецъ! Да и кром тебя на него тутъ одна двушка плачется. Крестецкая она. Съ теткой она тутъ. Он вонъ тамъ подъ деревней пилятъ. До тебя-то онъ къ нимъ примазался, съ ними пилилъ, подластился къ двк, а потомъ и въ сторону, съ товарищемъ сталъ пилить.
— И какъ это только двки врятъ! вздыхали демянскія женщины, крутя головами.
Арина заморгала опять глазами, утерла рукавомъ слезы и сказала:
— Бросьте… Не стоитъ объ немъ разговаривать. Надо наплевать. Насильно милъ не будешь. А я вотъ къ вамъ пришла… Не примете-ли вы меня опять въ артель? Уходить мн отъ него надо.
— Что-жъ, приставай… Ты работящая, мы теб всегда рады… заговорили демянскія женщины.— Не слдовало только теб отъ насъ раньше-то уходить.
— Да что ужъ объ этомъ говорить! Что сдлано, того не воротишь, махнула рукой Арина.— Была моя проруха — за проруху свою и казнюсь.
Когда Арина повдала свое горе демянскимъ женщинамъ, на душ у ней сдлалось легче. Она потолкалась около нихъ и сказала:
— Такъ я ужъ сегодня и къ вамъ… Проснутся вотъ Андрей съ Аграфеной, сведу я съ ними расчеты и приду.
— Приходи, приходи. Будемъ ждать. Пилы у насъ теперь свои, выкупили мы ихъ у прикащика. Войдешь въ долю за пилы, такъ, когда и продавать ихъ будемъ посл пилки, съ тобой подлимся.
Арина медленно стала уходить, направляясь къ шалашамъ, гд спали Андрей и Аграфена. На сердц у ней было уже совсмъ легко. Чувство грусти замнилось чувствомъ ненависти къ Андрею и Аграфен.
— ‘Посмотрю я, какими-то они глазами на меня смотрть будутъ, когда проснутся!’ думала она.
Когда она подошла къ шалашамъ, Андрей былъ уже вставши, а Аграфена еще спала. Андрей сидлъ и почесывался. Голова его была всклочена. Увидавъ Арину, онъ сказалъ:
— Что бродишь-то?! Ядумалъ, что ты и невдь, сколько ужъ дровъ наколола и сложила, а ты безъ дла слоняешься. Хоть-бы костеръ зажгла, чтобы можно было воду согрть для чая, а то и того нтъ.
Губы у Арины задрожали и она, сверкнувъ глазами, произнесла:
— Не хочу я больше съ подлецомъ и подлячкой работать. Я, Андрей, сегодня ухожу отъ васъ къ демянскимъ бабамъ. Сосчитаемъ выставленныя дрова, и выдли меня.
Андрей вскинулъ на нее глаза и улыбнулся.
— Тсъ… Вотъ какъ разговариваешь! Бабы, должно быть, что-нибудь теб наплели? А ты глупыхъ-то разговоровъ поменьше слушай.
— Врешь! Не глупые это разговоры, а истинные! Да и нечего мн чужихъ разговоровъ слушать, коли я сама, сама своими глазами все видла! закричала Арина.
— Что видла? опять улыбнулся Андрей.
— Все, все видла. Вотъ на этой самой чурк. Я не спала… Видла, видла…
— Да что видла-то? Грушку обнималъ? Съ Грушкой шутилъ? Такъ я всхъ двокъ и бабъ такъ обнимаю. Такой ужъ у меня характеръ ласковый..
Андрей всталъ и обдернулъ рубаху.
— А ты вотъ что… Ты всю эту глупость-то брось… Что мн такое Грушка? Грушка такъ себ землячка, да и двка верченая, а ты моя суженая, высватанная… заговорилъ онъ и сталъ подходить съ улыбками къ Арин.
Арина отшатнулась отъ него какъ ужаленная.
— Прочь, мерзавецъ! взвизгнула она, схватила. полно и замахнулась.— Подавай расчетъ, а самъ пальцемъ не смй меня тронуть!
— Вишь, взълась, дура! А ты выслушай… остановился передъ ней Андрей.
— Ничего я не хочу отъ тебя слушать! Считай сажени, сходи къ прикащику за расчетомъ и выдляй меня.
— Взаправду уходишь? Ну, чортъ съ тобой! Скатертью дорога. Только смотри, вернешься назадъ, такъ ужъ я тогда скажу: ‘отваливай’…
— Считай дрова! Не желаю я съ тобой больше разговаривать, строго сказала Арина и отбросила отъ себя въ сторону полно, которое держала въ рук.
— Дура, совсмъ дура, своего расчета не понимающая! пробормоталъ Андрей и, взявъ самодльную сажень, принялся мрить распиленныя дрова.
Арина стояла отъ него въ отдаленіи и слдила, за обмриваньемъ.

LXVII.

Посл полудня Андрей, побывавъ у прикащика и коммисіонера и получивъ изъ конторы деньги, выдалъ Арин ея долю за распиленныя и сложенныя въ полнницы дрова. Расчитавшись съ ней, онъ сказалъ: — Коли ужъ по своей вол изъ артели бжишь, то надо съ тебя что-нибудь и за пилу и за топоръ получить. Ты вдь моей пилой и моимъ топоромъ дрова-то пилила.
Арина вспыхнула.
— А коли съ меня за пилу и за топоръ, то подай мн и за стирку твоихъ рубахъ и подвертокъ, заговорила она.— Что я теб за батрачка, что даромъ на тебя работала?! Я и стряпушничала, я и стирала, мыло на свои деньги покупала, дырья на теб штопала.
— Врешь. Стирали и стряпушничали вы вмст съ Грушкой. Ну, да не хочешь отдавать за инструментъ честь честью, такъ чортъ съ тобой. А что до стирки, то ты на меня стирала, а я теб письма въ деревню писалъ. Сунься-ка письмо-то написать къ грамотю — никто меньше гривенника не возьметъ, а я теб два письма написалъ.
— За письма твои теб моя доля отъ ведра остается. Ведро я пополамъ съ Грушкой покупала, уполовникъ на свои деньги покупала. Четыре копйки за него дала. Чашка для хлебова наполовину моя.
— Подавись своимъ уполовникомъ. Можешь его взять.
— И возьму. Однако моимъ-то уполовникомъ ты все-таки черпалъ изъ котелка въ чашицу.
Арина быстро начала собираться, взяла свою котомку, сапоги, уполовникъ, ложку деревянную, чашку чайную. Съ Аграфеной она почти не разговаривала, да и Аграфена какъ-то совстилась смотрть ей прямо въ глаза и сторонилась отъ нея, прячась за полнницами. Однако, когда Арина, забравъ свои вещи стала уходить, Аграфена крикнула ей изъ-за дровъ:
— Отдай Андрею мои ножницы и мотокъ нитокъ.
— Давно твои паршивыя ножницы въ лукошко выкинула. Тамъ и нитки лежатъ, отвчала Арина,— Мн чужаго не надо. Не воровка я.
— Нтъ, вдь я только къ тому, что вдь ты въ послдній разъ ножницы брала, когда Андрею волосы подстригала, такъ чтобъ какъ-нибудь не забыла-бы.
— Въ лукошк они. Въ лучшемъ вид можешь зарзаться ими, когда Андрей тебя также, какъ и меня, надуетъ.
Аграфена промолчала. Арина быстро уходила.
— Что-жъ ты честь честью проститься не хочешь? крикнулъ ей вслдъ Андрей.
— Съ подлецами я не прощаюсь!
— Однако, все-таки товарищи, хлбъ вмст ли,
— Не товарищи, а мерзавцы — вотъ вы кто.
Къ демянскимъ женщинамъ Арина пришла въ то время, когда он поднимались посл послобденнаго отдыха.
— ла-ли ты что-нибудь сегодня посл переполоха-то? спросила ее Фекла.
— Съ куску не прикоснулась. Дайте хлбца пожевать.
— Похлебай вонъ кашицы. Мы теб кашицы оставили.
Арина присла къ котелку и стала сть холодную кашу. Теперь, когда она покончила съ Андреемъ и Аграфеной, на душ у ней сдлалось легче, но она была усталая, измученная, чувствовала слабость. Повъ каши, она сказала:
— Я ужъ, двушки, завтра начну работать, а сегодня прилечь надо да соснуть. Я вдь всю ночь не спала. Ноженьки насилу ходятъ. А за хлбъ вашъ съ сегодня съ меня считайте.
— Ладно, ладно. Конечно-же сосни, заговорили женщины.
И Арина водворилась опять въ сред демянскихъ женщинъ, но работа шла не такъ успшно, какъ съ Андреемъ и Аграфеной. Андрей былъ, что называется, работникъ-ломъ, работа въ рукахъ его такъ и кипла, онъ воодушевлялъ Арину и Аграфену, которыя тоже были молодыя и работящія, здсь-же Арин пришлось работать вмст съ пожилыми уже женщинами. Фекл было за сорокъ лтъ, одна демянская женщина страдала ломотою въ плечахъ, да и сама Арина посл передряги каждый день чувствовала, что ей не по себ. Она похудла, осунулась и очень уставала. Три рабочихъ дня показали Арин, что заработка ихъ артели сравнительно съ заработкой, которую она имла, корда работала въ артели съ Андреемъ и Аграфемой, дала по пятіалтынному на человка меньше, хотя работать было удобне: дни становились тепле, ночи свтле и не приходилось уже коченть подъ утро отъ холодныхъ утренниковъ, какъ прежде. Прежде уходило много времени на то, пока поутру согрются отъ ночнаго холода у костра и придутъ въ себя, но теперь можно было уже сразу приступать къ работ, но все-таки дло спорилось хуже, чмъ раньше въ артели Андрея.
Андрей и Аграфена по прежнему работали на берегу, становище ихъ было вблизи отъ демянскихъ женщинъ, но Арина какъ-то рдко видла Андрея и Аграфену. Дабы идти Андрею и Аграфен въ мелочную лавочку на деревню, нужно было проходить мимо шалашей демянскихъ женщинъ, но Андрей и Аграфена какъ-то обходили это мсто и длали крюкъ. Въ туже сторону, гд работалъ Андрей, избгала ходить Арина. Раза три пришлось ей встртиться съ нимъ на деревн, но она юркнула въ сторону и прошла мимо избъ на зады. Слышно было, впрочемъ, что Андрей и Аграфена жили не особенно ладно. Демянскія женщины разнюхали, что Андрей пилъ и два раза колотилъ Аграфену, что Аграфена ходитъ съ синякомъ подъ глазомъ.
Такъ дло шло до половины мая. Демянскія женщины и Арина ходили въ праздникъ въ больницу навщать больную Анфису и носили ей ситника въ гостинецъ. Анфиса не поправлялась. Ноги ея, какъ и раньше, продолжали быть парализованы отъ ревматизма. Она съ трудомъ сидла на койк, высохла какъ скелетъ и даже говорила невнятно. Сидлка сказала женщинамъ, что докторъ объявилъ ей, что Анфис трудно поправиться и что по всмъ вроятіямъ, она скоро умретъ.
— Написать деревенскимъ-то твоимъ, что ты вотъ хвораешь? Написать, что ты въ больниц-то, что-ли? спрашивала Анфису Фекла.
Анфиса вскинула на нее угасающій взоръ и прошептала:
— Напиши…
Женщины печально покачали головами, простились съ ней и ушли.

LXVIII.

Наступило лучшее время для сверной полосы Россіи — начались свтлыя, блыя ночи, правда, все еще по временамъ прохладныя, но уже дозволяющія спать спокойно. Дни были уже совсмъ теплые. Природа вся распустилась и благоухала. Ароматомъ дышали деревья съ молодой свтло-зеленой листвой, появилась сочная. трава на лугахъ. Пильщики набили себ мшки травой и уже спали на хорошей подстилк. Житье подъ открытымъ небомъ длалось сносне, огни въ кострахъ на ночь уже не поддерживались и ихъ оставляли потухать. Въ одежд пильщиковъ появилась нкоторая перемна къ лучшему. То тамъ, то сямъ мелькали новые ситцевые платки на головахъ бабъ, у мужиковъ виднлись свжія ситцевыя рубахи. Лица рабочихъ, выдержавшихъ крутую пору ранней холодной весны, сдлались веселе, но были и такіе, которыхъ сломили весенніе холода. Лихорадка и ломота дали себя знать. Хворые рабочіе мазали пораженныя ломотой мста керосиномъ, пили отъ лихорадки водку, настоенную на ивовой кор, отваръ изъ ивовой коры, но это помогало мало. Хворь, разумется, мшала имъ успшно работать. Желтые, изнуренные, они то и дло бросали пилить и колоть дрова и присаживались у костровъ или на солнечномъ припек, дабы переждать приступы лихорадки и ломоты. Такіе больные составляли, разумется, бремя для артелей, въ которыхъ они работали, и артели отъ нихъ старались отдлаться, съ ними ссорились. Дв-три такія больныя бабы, заручившись кой-какимъ заработкомъ, побрели въ Петербургъ искать работы на огородахъ, считая огородную работу боле легкою. Одна баба похала на пароход тоже въ Петербургъ прямо для того, чтобы лечь въ больницу. Было бремя и въ артели, гд работала Арина. Расхворалась Фекла и ее цлые дни трясла лихорадка, страдала ломотой въ ногахъ и еще одна женщина, то и дло бросавшая работу, чтобы приссть, отдохнуть, погладить болвшія ноги, а артель состояла всего изъ пяти женщинъ. Хорошихъ работницъ въ артели было только три, работа не спорилась и, вслдствіе этого, заработокъ, длящійся поровну, уменьшился. Артель не могла выработать уже и по полтиннику, какъ три здоровыя женщины ни надсажались на работ. Арина очень объ этомъ горевала, плакались на свою судьбу и здоровыя демянскія женщины. Одна изъ нихъ, Марфа, предложила Арин даже уйти отъ больныхъ и работать отдльно, ее поддержала и другая демянская женщина Устинья.
— Право, уйдемъ на новое мсто пилить. Чего тутъ? Ихъ дв больныхъ есть — пусть он дв больныя вмст и пилятъ, а мы трое будемъ отдльно пилить. Больная съ больной, а здоровыя съ здоровыми. А то что это такое! Мы ломъ ломаемъ, а он сидятъ и хохлятся, говорила Марфа. Арина подумала и отвчала:
— Нтъ, двушка, не говори этаго… Не по-божески это. Да он скоро и поправятся.
— Гд поправиться! Все расхварываются и расхварываются. Съ какой стати намъ черезъ нихъ въ работ себя обижать?!
— Да конечно-же отдлимся отъ нихъ, прибавляла къ словамъ Марфы Устинья. — Больныя тоже будутъ работать, а только меньше заработывать станутъ. А намъ зачмъ-же ихъ награждать? Небось, не помрутъ съ голоду и безъ насъ.
— Погодимъ, Устинька, еще денекъ, другой. Право, он поправятся, стояла на своемъ Арина.
Марфа и Устинья подождали еще день, работали не охотно и, наконецъ, поршили вдвоемъ отдлиться отъ артели, ежели Арина не отдлится, о чемъ заявили и больнымъ товаркамъ. Арина, убжденная доводомъ, что больныя все-таки не умрутъ съ голоду, ибо все-таки понемногу будутъ работать, тоже, скрпя сердце, хотла отдлиться съ Марфой и Устиньей, но, при расчет, Фекла до того горько заплакала, что Арина не вытерпла и, сама заплакавъ, сказала Марф и Устинь:
— Нтъ, не пойду я. Уходите вы вдвоемъ, а я останусь съ Феклушей. Она и къ моей покойной Акулинушк была сердечна, когда та хворала, съ ней мы и Анфисушку вмст свезли въ больницу, такъ какъ-же я еето покину?
— Да мы Феклу Степановну не покинемъ, мы рядомъ будемъ работать, а только отдльнымъ кустомъ, и коли ежели она очень расхворается, то мы всегда около нея походить можемъ, доказывала Марфа.
— Нтъ, нтъ. Я остаюсь, ршила Арина.
Фекла бросилась ее обнимать и плакала отъ благодарности.
Марфа и Устинья отдлились вдвоемъ отъ артели.
Арина осталась работать съ больными и заработокъ умалился до тридцати копекъ въ день, хотя больныя женщины надсаживались на работ даже черезъ силу. Видя все это, он ужъ и сами стали уговаривать Арину, чтобы она уходила къ Марф и Устинь.
— Уходи, милушка, Богъ съ тобой… Довольно ужъ ты поработала на насъ, а то право и насъ-то совсть беретъ, что ты изъ-за насъ страдаешь. Уходи,— говорили он.
— Нтъ, не пойду. Поправляйтесь пока, стояла на своемъ Арина.
— Такъ ужъ бери отъ насъ хоть по гривеннику за наше ослабленіе. По гривенничку въ день мы теб отъ нашей заработки отдавать будемъ. Все-таки у тебя будетъ полтина въ день, ну а мы, больныя, съ двугривеннымъ останемся. Чего тутъ! Бери! Мы и на двугривенный прокормимся. Ты больше работаешь, теб и большая заработка.
На это предложеніе, посл долгихъ настаиваній со стороны больныхъ, Арина согласилась.
Такъ проработали он еще нсколько дней. По утрамъ и по вечерамъ къ нимъ приходили Марфа и Устинья спровдать больныхъ и хвастались, что вырабатываютъ по восьми гривенъ. По вечерамъ Марфа и Устинья приходили съ своимъ чаемъ и сахаромъ, и поили больныхъ и Арину, разъ принесли два фунта баранокъ, другой разъ ситнику. Очевидно, что он хоть и отдлились отъ больныхъ, но совсть ихъ была неспокойна, и он хоть чмъ-нибудь старались утшить ихъ. Однажды он пришли вечеромъ раньше обыкновеннаго, были сильно взволнованы и объявили, что Анфиса въ больниц умерла. Всть эту принесъ имъ мужикъ, зарубившій себ топоромъ руку и ходившій въ больницу къ доктору и справлявшійся объ Анфис.
— Не выжила-таки, голубушка! воскликнула Фекла, заплакала и стала креститься, говоря:— Царство небесное ея душечк, покой ей вчный, голубушк…
Крестилась набожно и Арина, крестились и другія женщины. Арина, всхлипывая, бормотала:
— Панихидку… непремнно надо панихидку отслужить… Вотъ по Акулинушк да по Анфисушк вмст и отслужимъ. Тяжелый камень у меня на сердц лежитъ, что я по Акулинушк до сихъ поръ панихидки не отслужила. Она, голубушка, то и дло мн по ночамъ снится и словно проситъ, чтобы я по ней панихидку отслужила.
— Отслужимъ, отслужимъ, въ воскресенье-же отслужимъ, поддержали Арину Марфа и Устинья.
— Да, да… Сложимся по гривеннику и отслужимъ. Нельзя безъ панихидки, товарки вдь мы тоже покойниц были, подхватила Фекла, все еще плача.
При больныхъ разстроенныхъ нервахъ — она долго плакала.

LXIX.

На утро Марфа и Устинья собрались въ больницу, проститься съ покойницей Анфисой. Когда он, отправляясь въ путь, зашли по дорог къ шалашамъ Феклы и Арины, къ нимъ захотла присоединиться и Арина.
— Пойду и я съ ними, Фекла Степановна, сказала она Фекл.— Надо сходить проститься съ Анфисушкой. Вдь сколько горя-то мыкали вмст!
— Да конечно-же сходи. И мы-бы пошли, да вотъ хворость-то меня и землячку одолла, кивнула Фекла на желтую, испитую отъ лихорадки и ломоты товарку.— На вотъ отъ насъ на свчку… Свчку въ церкви поставишь за упокой, прибавила она, подавая Арин три копйки.
Арина быстро накинула на голову новый ситцевый платокъ, пріобртенный ею съ недлю назадъ на деревн у прохожаго торговца-татарина, и отправилась вмст съ Марфой и Устиньей въ путь.
Вышли женщины рано утромъ, въ больницу пришли часамъ къ одиннадцати, но тамъ имъ сказали, что Анфиса ужъ отвезена въ сельскую церковь, что сегодня ее хоронятъ на сельскомъ кладбищ. Въ церковь пришлось идти обратно. Такъ какъ было уже поздно и женщины боялись, что обдня отойдетъ и Анфиса будетъ похоронена безъ нихъ, то он пустились бжать до церкви. Войдя въ церковь усталыя, запыхавшіяся, он все-таки застали отпванье. Анфиса лежала въ дощатомъ некрашенномъ гроб съ внчикомъ на лбу. Когда-то широколицая, она до того осунулась, что ее узнать было трудно. Толстый ея носъ, луковицей, заострился, выдвинулся впередъ подбородокъ, на глазахъ лежали дв мдныя монеты, очевидно остатокъ ея расходныхъ денегъ, оставленныхъ ей товарками. Арина заглянула ей въ лицо и ужаснулась.
— Двушки, да она-ли это? съ сомнніемъ обратилась Арина къ Марф и Устинь.
— Она, она. Вонъ и колечко ейное мдное на рук. Мдное, такъ не сняли.
— Да вдь такія мдныя колечки у многихъ есть. Право, какъ будто не она, твердила Арина и тогда только перестала сомнваться, когда священникъ отплъ Анфису.
Отпваніе кончилось, женщины простились съ покойницей, крышка гроба забита двумя гвоздями и два мужика потащили гробъ на кладбище. Женщины бросились помогать имъ.
— Вы знакомыя ейныя, землячки? спрашивали женщинъ мужики.
— Землячки, землячки, голубчикъ.
— Ну, такъ съ васъ на вино надо, на поминовеніе души. И такъ ужъ отъ больницы даромъ хоронятъ.
— Дадимъ, дадимъ вамъ по пятачку, отвчали женщины.
Вотъ и могила. Въ нее опустили гробъ. Женщины бросили на крышку его по комку мокрой земли. Марфа расчувствовалась, завыла и начала причитать. Ей вторила Устинья.
— Охъ, болзная! Охъ, сердечная! На чужой сторон скончалась безъ сродственничковъ и чужіе люди глазоньки теб твои закрыли… Охъ, безталанная! Некому будетъ и на могилку-то твою въ родительскую субботку придти… слышались ихъ голоса.
Плакала вмст съ ними навзрыдъ и Арина.
Похоронивъ Анфису, женщины только часамъ къ шести вечера вернулись къ своимъ шалашамъ на Тосну.
— Ну, что, простились съ Анфисушкой? Когда хоронить-то ее будутъ? встртила ихъ Фекла.
— Да ужъ похоронили, сегодня похоронили. Къ самымъ похоронамъ мы и пришли. Еще-бы чуточку промедлили, такъ, пожалуй-бы, и не застали, а тутъ все честь честью,— какъ слдуетъ и попрощались съ ней, и поголосили надъ ней, и землицы на гробикъ бросили, отвчала Марфа.
— Скажи на милость, какъ вы ловко потрафили. Хорошо, что такъ привелъ Господь… Ну, а теперь помянуть покойницу надо. Бгите-ка за овсяной мукой въ лавку на деревню, а я къ ужину кисель заквашу — вотъ и помянемъ, вызвалась Фекла, ковыляя на больныхъ ногахъ около костра, на которомъ уже кипятилось въ котелк какое-то хлебово.
Но ходившія на похороны женщины были до того уставши, что стали просить сходить за овсяной мукой одну изъ сосдокъ по шалашамъ, а сами растянулись на земл и лежали.
— Хотла въ ночь работать, колоть дрова, чтобы наверстать прогулъ-то свой сегодняшній, а кажется ужъ будетъ не въ моготу, проговорила Арина, потягиваясь и позвывая.
— Какая ужъ сегодня работа! отвчала Марфа.— Только бы похлебать, да и на бокъ. Ноги-то словно колоды у меня. А насчетъ наверстки — въ воскресенье на работу поналечь можемъ.
— Въ воскресенье, двушки, вдь мы хотли панихидку по Акулинушк и Анфисушк въ здшней деревенской церкви отслужить, сказала Арина.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Посл обдни отслужимъ, а потомъ, отдохнувъ, и понавалимся на пилы…
Изъ принесенной овсяной муки Фекла сдлала нчто въ род киселя. Разумется, мсиво закиснуть не могло, но Фекла все-таки сварила его и женщины ли. Помянуть киселемъ Фекла пригласила и сосдей, знавшихъ Анфису. Кром киселя, у Феклы была и бутылка водки, за которой она распорядилась послать вмст съ овсяной мукой. Водку длили, наливая по половин чайной чашки. Ее пили вс женщины, не исключая и Арины. Принимая въ руки чашку, каждая крестилась, говорила ‘упокой, Боже, рабу Твою Анфису’, выпивала водку, морщилась и закусывала ложкой овсянаго киселя.
Такимъ образомъ по Анфис были справлены и поминки. Фекла была очень довольна этимъ и, укладываясь спать подъ шалашъ, сегодня какъ-то меньше кряхтла и охала, и говорила Арин:
— Все-таки, двушка, честь-честью все по Анфисушк справили. Вотъ и помянули какъ слдуетъ, а черезъ это и душеньк-то ейной на томъ свт будетъ легче.
— Само собой, отвчала ей Арина, натягивая на голову свой армякъ и собираясь ложиться тоже на покой.

LXX.

Въ первое-же воскресенье Арина и демянскія женщины служили въ складчину въ мстной деревенской церкви панихиду по Акулин и Анфис. На панихиду приплелись и больныя — Фекла и Гликерія. Гликерія еле передвигала ноги, опираясь на палку. Лихорадочная Фекла пришла въ полушубк, хотя день былъ теплый и солнце свтило во всю. Идя въ церковь, больныя женщины останавливались раза два отдыхать и садились. Тоже было и на возвратномъ пути. Феклу, кром лихорадки, одолвала и одышка.
— Нтъ, ужъ видно намъ не поправиться съ тобой, Гликерьюшка, говорила она своей больной товарк.— Протянемъ и мы ноги. Придется и по насъ Ариш съ Марфуткой панихиду служить.
— Эко мелево! Мели, Емеля — твоя недля, утшала ее Арина.— То-есть, такъ-то еще поправишься, что въ лучшемъ вид. Теперь пошли дни теплые.
— Однако, вотъ не поправляемся, а все хуже и хуже, кряхтла Гликерья.— Я такъ даже прямо изъ кулька въ рогожку: сначала у меня ноженьки ныли только до колна, а ужъ теперь и вверхъ пошло. Вотъ теб и теплые дни! Нтъ, ужъ намъ коли есть какая поправка, то поклониться заработкамъ и хать къ себ въ деревню, а тамъ ложиться на печь и околвать съ голоду.
— Ужъ и съ голоду околвать! опять возражала Арина. — Шесть рублей у тебя есть принакоплено, семь рублей своимъ въ деревню послала, платьишко ситцевое здсь себ справила, рубль съ лишнимъ посл завтра отъ прикащика получишь…
— Эхъ, милая! Большія деньги шесть рублей, что говорить, коли-бы я могла въ деревню-то пшкомъ идти, а то вдь вонъ я какая — еле до церкви доковыляла. А вдь до деревни-то хать, такъ изъ шести-то рублей надо больше половины на чугунку издержать.
— Поду, Аришенька, и я въ деревню на поправку — мочи моей нтъ, ршила Фекла.— Должно быть ужъ мы не въ часъ въ Питеръ пришли, что-ли!
— Какое не въ часъ! возразила Марфа.— Просто тебя и Гликерію кто-нибудь сглазилъ здсь. Все говорили про васъ: вотъ ломовыя бабы, вотъ работящія! Вотъ теб и работящія! Право-слово — сглазили.
— Да кому сглазить, Марфуша? Вдь это надо, чтобы по злоб.
— А хоть-бы тотъ-же Андрей. Чего парень къ намъ тогда привязался?
— Не къ намъ онъ, милая, привязался, а двка ему понравилась. Изъ-за Аршпи онъ.
— А коли ежели ему Арина такъ нравилась, то не промнялъ-бы онъ ее на Аграфену.
При упоминаніи объ Андре Арина вспыхнула и сказала:
— Да полноте вамъ объ этомъ разговаривать. Бросьте!
— Просто ему артель захотлось разстроить, этому Андрюшк — вотъ онъ и разстроилъ, продолжала Марфа.— Мы врознь, вы отдльно, Аграфена въ сторону, дв изъ нашихъ на огородъ пошли, а ему этого только и надо было, чтобы артель повредить. Злой человкъ видитъ согласіе — его и мутитъ. У него глаза воровскіе.
Арина поднялась съ земли.
— Ну, отдохнули и будетъ, проговорила она, чтобы прервать разговоръ объ Андре.— Пойдемте къ шалашамъ. Обдать надо.
Кряхтя и охая стали подниматься Фекла и Гликерія и стали продолжать путь, но идти было имъ трудно, до того трудно, что когда он выбрались на берегъ Тосны,— а до шалашей было еще боле версты,— то он попросили у стоявшихъ у берега на барк рабочихъ лодку, дабы дохать до мста своей стоянки.
Посл незамысловатаго обда изъ хлебова съ картошкой и кускомъ солонины ради праздника, больныя женщины окончательно ршили хать домой въ деревню и назначили даже день отъзда посл завтра, о чемъ объявили и Арин.
— А ты, милушка, отъ больныхъ освободишься и приставай къ здоровымъ, ступай работать съ Марфушей и Устей, сказала ей Фекла.
— Нтъ, я безъ васъ здсь не останусь. Я уйду въ Питеръ и буду на огород мста искать, отвчала Арина.
— Что такъ?
— Надоло мн здшнее мсто. Глаза-бы не глядли… И давно-бы я отсюда ушла, да изъ-за Анфисушки, да изъ-за тебя, Фекла Степановна, оставалась, а Анфисушка померла, ты уходишь — ну, и я ухожу. Провались эти мста, опостылли он мн.
— Изъ-за Андрюшки? полюбопытствовала Фекла.
— Да что все изъ-за Андрюшки, да изъ-за Андрюшки! Плевать мн на Андрюшку! Изъ-за себя опостылли… Сама была глупа. Не будь сама глупа — и Андрюшка-бы ничего не подлалъ! воскликнула Арина, стала кусать губы и расплакалась.
— Полно, двушка, плакать. Не ты одна глупа, а вс двки на чужой сторон глупы. На чужой сторон уберечься трудно, утшала Арину Фекла.
Потолковавъ еще немного, Фекла и Гликерія вытащили изъ шалашей свои мшки съ травой и легли отдыхать на солнышк, а Арина присла на чурку и стала смотрть на воду. На вод играла рыба, длая широкіе круги, вдали кто-то наигрывалъ на гармоніи и тянулъ какую-то грустную ноту. Грустная нота задла Арину за сердце, и она опять всплакнула, но, наконецъ, утерла слезы, ползла въ карманъ платья, нашла тамъ горсточку подсолнуховъ и принялась ихъ грызть. Когда подсолнухи были съдены, Арина запла какую-то псню, но псня не плась. Арин вспомнилась родная деревня, отецъ} мать, братишка маленькій, сестренка.
‘Что-то они теперь подлываютъ? Какъ-то они? Поправились-ли’? мелькало у ней въ голов — и къ горлу опять стали подступать слезы,
Вдругъ Арина за собой услыхала шаги и чей-то мужской голосъ говорилъ:
— Вотъ тутъ спроси… Вотъ тутъ демянскія пилятъ и промежъ ихъ есть одна боровичская.
Арина быстро обернулась и вздрогнула. Передъ ней стоялъ мужикъ въ розовой ситцевой рубах, безъ картуза, безъ опояски, и указывалъ на нее, Арину, а за мужикомъ стояла блдная, исхудалая Акулина съ сапогами, перекинутыми черезъ плечо, и опиравшаяся на палку. Вздрогнувъ, Арина тотчасъ-же оправилась и стала вглядываться въ Акулину — она, Акулина. Въ довершеніе всего Акулина заговорила:
— Аришенька, душечка, наконецъ-то…
Услыша голосъ Акулины, Арина взвизгнула и закрыла лицо руками.
— Да что ты, ангелка? Чего ты?… продолжала Акулина.
— Не подходи, не подходи! Святъ! Святъ! Наше мсто свято! пронзительно кричала Арина, вскочивъ съ чурки и прижимаясь къ полнниц дровъ.
— Да чего ты, глупая! Здравствуй!
— Феклуша! Фекла Степановна! Гликерьюшка! Помогите!
Фекла и Гликерія, спавшія тутъ-же, проснулись отъ крику, сидли на подстилкахъ, заспанными глазами вглядывались въ Акулину и недоумвали.
Гликерія крестилась.
— Здравствуйте, Фекла Степановна здравствуй, голубушка… говорила Акулина.
Фекла первая пришла въ себя.
— Господи Іисусе! Да неужели это ты, Акулинушка? Вдь ты умерла…
— Умирала, милая, совсмъ умирала, сама не чаяла, что жива буду, лежала безъ памяти, да, вотъ, поправилась и ужъ съ недлю какъ вышла изъ больницы. Аришенька! Да подойди-жъ ты ко мн. Чего ты боишься? обратилась Акулина опять къ Арин.
Но тутъ Арина опять взвизгнула, на этотъ разъ уже не отъ испуга, а отъ радости, и со словами: ‘живая, совсмъ живая’ — бросилась къ Акулин на грудь и заплакала.
Фекла и Гликерія сидли на подстилкахъ и продолжали креститься.
— Вотъ оказія-то… Живая, совсмъ живая, а мы по ней панихиду служили… удивленно бормотала Фекла.
Гликерія, молча, покачивала головой.

LXXI.

Какъ только женщины пришли въ себя отъ испуга и удивленія при вид Акулины, сейчасъ-же принялись ее распрашивать, какъ могло случиться, что она оказалась въ живыхъ, и при этомъ разсказали ей, какъ он наводили о ней справку въ больниц, какъ толстый человкъ въ контор сказалъ имъ, что она, Акулина, умерла и похоронена на Преображенскомъ кладбищ.
— Помилуйте, двушки, и не думала умирать, очень спокойно отвчала Акулина.
— Странно. Съ чего-же это онъ сказалъ-то? пожимали плечами женщины.
— Да ужъ не иначе какъ съ пьяна что-нибудь перепуталъ, опять дала отвтъ Акулина.
— Трезвый, трезвый былъ, подхватила Арина.— А только сильно заспавшись. Со сна мы его подняли и онъ долго въ книгу глядлъ.
— Ну, такъ съ просонья это случилось. Съ просонья, вы сами знаете, иногда человкъ бываетъ совсмъ ополоумвши. Иной разъ глядишь, видишь — и не понимаешь, что видишь.
— Какъ-же ты узнала, что мы здсь на Тосн дрова пилимъ? допытывалась у Акулины Арина.
— А отъ Надюшки нашей боровичской. Она два раза приходила ко мн съ огорода Ардальона Сергева, и я вотъ у ней была, какъ изъ больницы-то вышла. И, двушки, какъ она живетъ! Безъ варенья и чай пить не садится. Каждый день ситный пирогъ про себя стряпаетъ. Въ конецъ забрала въ руки Ардальона Сергева.
Разсказывая это съ нкоторымъ воодушевленіемъ, Акулина остановилась и схватилась за грудь. У ней была одышка.
— Все еще грудь нудитъ посл болзни-то, сказала она.
— А ты не торопись, ты потихоньку… посовтовала ей Фекла.— Бда съ болзнью-то. Захвораешь въ минуту, а на поправку-то и мсяца мало. Я и Гликерія тоже вотъ расхлябались. У ней ноги, а меня лихорадка треплетъ неудержимо. Ты потихоньку…
— И то надо потихоньку… согласилась Акулина и стала разсказывать.— Около шести недль, милыя мои, вдь я въ больниц-то вылежала. А только все это напрасно про больницу говорятъ, что тамъ въ кипятокъ сажаютъ. Рай красный тамъ жить — вотъ какъ хорошо. Докторъ этотъ самый, мужчина хоть и строгій, но такой добрый, сидлки — ничего, тоже ласковыя. Одно только — пищи этой самой въ умаленіи, а сть-то хочется. Какъ выздаравливать стала — страхъ хотлось, а не даютъ. И какъ мн капустки кисленькой или клюковки хотлось, такъ просто ужасти, словно вотъ при беременности. Былъ гривенничекъ, просила послать купить — ни Боже мой. Да ужъ Надюшка пришла меня навстить, а я ей и говорю: ‘принеси, милая, капустки квашеной мн пость’. Ну, принесла въ синей бумаг. Ужъ и пола-же я въ сласть! И хорошо таково сдлалось на нутр, такъ что ужъ изъ больницы на утро хотла проситься, а вдругъ къ вечеру хуже, опять разгасилась, что было — не помню, и три недли еще пролежала. Да… Шесть недль. И во все время только одна Надюшка пришла навстить. А ужъ какъ-же мн горько было, двушки, что вы-то меня забыли.
— Странная ты какая, Акулинушка, да вдь мы думали, что ты померши, перебили ее женщины.— Арина даже и въ деревню о теб твоимъ писала, что ты померши, и пришелъ отвтъ, что по теб тамъ панихидку служили. Пишутъ, чтобы одежу твою и сапоги прислали имъ съ оказіей.
— Отвтъ былъ? быстро спросила Акулина.— Господи Іисусе! А я ужъ недли дв тому назадъ имъ черезъ сидлку Марью Ивановну писала изъ больницы — и мн отвта никакого. Ну, что мой голубчикъ Спиридоша живъ-ли?
— Живъ, живъ, отвтила Арина.
— Ну, слава теб Господи, слава теб Господи!
Акулина стала креститься, верхняя губа ея затряслась, глаза заморгали и она заплакала.
— Чего-жъ ты ревешь-то? Чего? Вдь живъ!— утшали ее женщины.
— Живъ-то живъ, да не красна, я думаю, жизнь-то. Вдь ни копечки я имъ въ деревню послать не могла изъ-за моей болзни.
— Ты благодари святителей, что сама-то цла осталась. Ты какъ добралась-то сюда? Вишь, дрожишь даже вся. Неужто пшкомъ? спросила Арина Акулину.
— Нтъ, душечка, разорилась, на пароход пріхала. Сорокъ копекъ за пароходъ взяли, ни пито, ни дено, Мн Надюшка рубль-цлковый взаймы дала. Гд пшкомъ! Я и отъ парохода-то сюда шла, такъ три раза по дорог присаживалась.
Фекла взглянула на держащуюся за грудь Акулину и, подмигнувъ Гликеріи, сказала:
— Вотъ теперь насъ три калки.
— Поправитесь, сказала имъ Арина.
— То-то думаю, что поправлюсь на работ. Теперь дни теплые, отвчала Акулина.— Хотя докторъ нашъ, выписывая меня изъ больницы, сказалъ: ‘а работу теперь ужъ брось и позжай къ себ въ деревню’. Чудаки эти доктора, право… Какъ работу бросить, какъ въ деревню хать, коли ни копйки еще своимъ не послано?
— Мы вотъ тоже думаемъ послзавтра хать къ себ въ деревню. Здсь намъ не поправиться, сказала, кряхтя, Гликерія.
— Вы дло десятое, умницы, вы поработали и, поди, въ деревню послали, а я-то, гршная, ни копечки…
— Пошлешь еще… Теперь не ранняя весна, работы повсюду достаточно, сказала ей въ утшеніе Арина и стала варить воду на костр, дабы приготовить чай по случаю прибытія гостьи.
Къ чаю пришли и Марфа съ Устиньей. Напившись чаю, Акулина прилегла въ тни около шатра, а Арина сла около нея.
— Здсь и намъ нечего оставаться, Акулинушка, здсь работа трудная и теб не подъ силу, сказала она Акулин. — Здоровому человку здсь работа на отличку, а больному человку только одно умаленіе. Пойдемъ искать работы въ другое мсто.
— Нтъ, нтъ. Что ты говоришь! Я тутъ попробую… Я здорова, совсмъ здорова, упрямилась Акулина.— Одно вотъ только, что грудь нудитъ.
— Ну, вотъ изъ-за груди-то и нужно ночевать въ изб, а не въ сырости по земл цлыя ночи валяться.
— Полно, полно, двушка. Теперь ночи теплыя, люди говорятъ, скоро Константина и Елены будутъ — огурцы сажать время. Вотъ завтра и примусь за работу…
Арина не возражала, хотя по тяжелому дыханію и слабости голоса Акулины ясно видла, что Акулина долго еще не работница. Разговаривая такимъ манеромъ, Арина сообщила ей о своемъ жить быть на берегу Тосны, о томъ какъ он сначала работали большой артелью, а потомъ подлились, но объ Андре и своемъ знакомств съ нимъ и ссор умолчала. Слушая ее, Акулина стала дремать и заснула.

LXII.

На другой день, въ понедльникъ, Фекла и Гликерія окончательно ршили отправиться къ себ въ деревню на поправку и просили у Арины сдлать расчетъ работы. Уходить он положили во вторникъ, утромъ. Арина начала вымривать распиленныя дрова, сдала ихъ прикащику, взяла отъ него записку, сходила съ запиской въ контору къ коммиссіонеру и получила деньги, которыми и расчиталась съ товарками. Т, какъ общали, отдлили ей отъ заработка каждаго дня по гривеннику. Въ расчетахъ этихъ прошло полъ-дня. Акулина стряпала обдъ. Посл обда Фекла и Гликерія ходили по берегу и прощались съ знакомыми пильщицами. Зашли он и къ Андрею. Андрей не работалъ, былъ съ похмлья, сидлъ одинъ около дровъ и пищалъ на гармоніи.
— Уходите? Нажились? Ну, скатертью вамъ дорога. Кланяйтесь нашимъ, когда увидите своихъ, сказалъ онъ съ прибаутками.
— Какая нажива, милый! Только-бы привелъ Богъ добраться. Отъ болзни уходимъ, отвчали женщины.
— Все-таки, поди, новые ситцы и платки везете.
— Да полно шутки-то шутить. Прощай… Счастливо теб оставаться.
— Постой… Такъ не прощаются. У меня и вино при себ есть. Вотъ выпейте-ка по полъ-чашечки на отвальную. Безъ отвальной нельзя. Да и я съ вами за компанію ковырну.
Андрей досталъ изъ шалаша бутылку съ остатками водки, чайную чашку и сталъ наливать. Женщины не могли отказать ему и выпили по полъ-чашк.
— А гд-же у тебя Грушка-то? спросили он про землячку Арины.
— Грушка? По морозцу спустилъ. Шальная двка… Нтъ возможности… Изожрала меня совсмъ. Нешто я могу отшельникомъ жить? Я завсегда въ компаніи… Къ бабамъ ко всякимъ ласковъ, ну, черезъ это и драка. Дрались, дрались и прогналъ. Теперь она у сосдей, туда вверхъ по рк, около прикащицкой квартиры работаетъ.
— Экій ты какой парень безпокойный! покачала головой Фекла.
— Да ужъ какой есть. Я ласковый, а только съумй мн потрафлять. Грушка не захотла потрафлять, на ссору лзла, — ну, и спустилъ. А пуще изъ-за сердца и изъ-за тоски спустилъ. Я по Арин скучаю.
— Ну?! Экая ты перёметная сума! То къ одной, то съ другой…
— Конечно, самъ виноватъ, пробаловалъ, а къ Аришк у меня любовь, даже пронзительность. Вы поговорите ей, чтобы она ко мн вернулась. Все старое забудемъ и опять дло на ладъ пойдетъ.
— Что ты! Что ты! При ней теперь пестунья… Акулина явилась. Ты ужъ не подступайся, а то она и теб и ей глаза выцарапаетъ.
— Какъ Акулина?! Это изъ Федосева-то Акулина? Да вдь она, сказывали, померши! — въ удивленіи воскликнулъ Андрей.
— И не думала помирать. Все это наврали,— отвчала Гликерія и разсказала исторію со смертью Акулины.
Андрей чесалъ затылокъ.
— Вотъ-те клюква! А я, право слово, хотлъ Аришку къ себ переманить.
— Нтъ, ужъ ты теперь это оставь, брось. Да и Ариша про тебя слышать не можетъ. Опостыллъ ты ей такъ, что, когда заговорятъ о теб, у ней пна у рта…
Женщины распрощались съ Андреемъ и ушли. Къ Аграфен он уже не заходили. Та работала далеко, а ноги больныхъ женщинъ и такъ уже еле бродили.
Арина, оставшись съ Акулиной одна, попробовала вмст съ ней попилить. Акулина принялась, за работу съ рвеніемъ, но работа эта была ей, еще слабой отъ болзни, не подъ силу. Дло шло хуже, чмъ съ Феклой и Гликеріей. Пила застревала и не двигалась, Акулина силилась и не могла ее вытаскивать, потъ съ Акулины лилъ градомъ, она тяжело дышала и то и дло просилась отдохнуть. Арина покачивала головой.
— Чего ты головой-то качаешь? Дай попривыкнуть и дло пойдетъ какъ по маслу, съ упрекомъ сказала ей Акулина.— Съ непривычки, знамо дло, трудно..
Попробовала она колоть дрова, но колоть уже окончательно не могла, сла на чурку и заплакала.
— Чего ты, Акулинушка? Что съ тобой? — участливо бросилась къ ней Арина.
— Да плачу изъ-за того, что не работница я.
— Ну, полно, не плачь. Мы уйдемъ отсюда, пойдемъ другую работу искать. Не реви… Наплюй… На харчи намъ обимъ пока у меня хватитъ, наработано есть достаточно.
Но Акулина продолжала плакать.
Утромъ во вторникъ Фекла и Гликерія, надвъ котомки, отправились къ себ въ деревню. Дабы съэкономить проздъ, он не похали на пароход до Петербурга, чтобы ссть тамъ на желзную дорогу, а ршили хать домой съ промежуточной Колпинской станціи, отстоявшей отъ мста ихъ работы въ двнадцати верстахъ, и побрели туда пшкомъ.
— Ну, пять разъ по дорог отдохнемъ, десять, а все-таки ежели до Колпина идти, то намъ, почитай, полтора рубля выгоды будетъ, на обихъ-то ежели считать,— говорила Фекла.
Вышли женщины рано утромъ, опираясь на палки и сильно ковыляя.
Арина и Акулина, проводивъ ихъ до шоссейной дороги, опять принялись за пилку дровъ, такъ какъ Акулина убдительно просила Арнну попробовать еще попилить, увряя, что она сегодня ужъ здорова. Началась пилка. Акулина выбилась изъ силъ, но дло на ладъ не шло. Измученная, усталая, она сла отдохнуть и печально покачала головой. Арина смотрла на нее и говорила:
— Вишь, какъ запыхалась. Семь потовъ съ тебя льетъ. Трудная вдь это работа, совсмъ трудная, не для больныхъ она, а и здоровому-то только впору.
Акулина помолчала и отвтила:
— Дйствительно, Аришенька, пойдемъ искать другой работы. Не въ моготу она мн.
— Конечно-же пойдемъ. Заберемъ котелокъ, ложки, чашки, ведерко и подемъ на пароход въ Питеръ. Хозяйство-то это можетъ еще и въ Питер пригодиться, а нтъ, такъ продадимъ его тамъ. Здсь теперь все это продать некому. Много рабочихъ ужъ ушло съ пилки: кто на другую работу, кто домой. Сегодня подемъ?
— Подемъ сегодня, милая.
— Ну, вотъ и чудесно. Надо только на почту передъ уходомъ сходить и узнать, нтъ-ли мн письма изъ деревни. Съ прикащикомъ за работу тоже нечего расчитываться. Вчера ужъ расчиталась. Такъ я пойду на почту-то.
— Иди, умница, или, а я малость прилягу тмъ временемъ. Очень ужъ я намучилась.
— Ну, вотъ видишь, какая ты хворая. Гд-же теб ломовую работу работать,— сказала Акулин Арина, съ сожалніемъ и любовью смотря на нее.
Акулина не возражала и кряхтя стала укладываться около шатра. Арина накинула на голову платокъ и отправилась въ деревню на почту.

LXXIII.

Отправляясь на почту, Арина словно чувствовала, что ей будетъ письмо. На почт дйствительно было письмо на ея имя изъ деревни. Въ радости схватила она его и выбжала изъ почтовой конторы на улицу. Горя нетерпніемъ поскоре узнать содержаніе письма, здсь она сла на скамеечку около первой попавшейся крестьянской избы, быстро разорвала конвертъ и принялась разбирать письмо, но письмо опять было такъ плохо написано, такими блдными чернилами, что Арина, и безъ того ‘плохо разбирающая по писанному’, какъ она выражалась, ничего прочитать не могла.
‘Надо будетъ на рчк среди сосдей какого-нибудь грамотя поискать и попросить его прочесть’, ршила она и, спрятавъ письмо за пазуху, отправилась обратно къ Акулин.
Ей пришлось проходить мимо кабака. Вдругъ она увидла Андрея. Онъ стоялъ на крыльц кабака съ гармоніей въ рукахъ и что-то попискивалъ на ней. Андрей былъ полупьянъ, въ опоркахъ на босую ногу, въ картуз, надтомъ козырькомъ на бокъ. Завидя Андрея, Арина вздрогнула, вся какъ-то съежилась и отвернулась, чтобы онъ ее не замтилъ, но Андрей замтилъ и даже окликнулъ ее.
— А! Ариша — живая душа на костыляхъ! раздался его голосъ.
Арину даже всю покоробило. Не оборачиваясь, она ускорила шагъ.
— Здравствуй, Арина Гавриловна! Что больно спсива! повторилъ Андрей окликъ.
Арина не отвчала и продолжала путь. Андрей не отставалъ, онъ шелъ сзади, она слышала его шаги.
— Арина! зачмъ такъ строго? Миловались, миловались и вдругъ поздороваться не хочешь! окликалъ онъ ее еще разъ и поровнялся съ ней.
Она сдлала движеніе въ сторону и, стараясь не смотрть на него, сказала:
— Пожалуйста, не приставай. Иди своей дорогой.
— Наше направленіе тоже, что и ваше. На одномъ берег стоимъ. А только зачмъ такъ строго? Протяните прежде ручку.
Арина остановилась.
— Или ты иди впередъ, или я пойду впередъ, произнесла она.
— Это зачмъ-же? Я желаю рядышкомъ…
Арина повернула назадъ. Андрей пошелъ за ней.
— Да есть-ли у тебя совсть-то? Ну, что ты пристаешь, коли съ тобой разговаривать не желаютъ?..
Андрей сдался.
— Ну, иди куда шла. Иди впередъ, а я пойду сзади.
— Не желаю я, чтобы ты и сзади шелъ.
— Не имешь права дорогу запретить. Дорога про всхъ. Я къ своему шалашу иду…
Арина опять повернула и почти бгомъ направилась къ рк. Андрей шелъ сзади молча, но черезъ нсколько времени проговорилъ:
— Черезъ тебя и гуляю. По теб стосковался.
Слова остались безъ отвта.
— Перемни гнвъ на милость. Удостой словечкомъ, продолжалъ Андрей, но Арина упорно молчала. — Слышь, Ариша, забудь старое, или ко мн опять и заживемъ по прежнему. Грушки ужъ при мн нтъ, произнесъ онъ посл нкотораго молчанія.
Арина быстро обернулась и, сжавъ кулаки, сверкнула глазами.
— Да замолчишь-ли ты, гадина! крикнула она и тотчасъ-же опять пошла ускореннымъ шагомъ.
— Вотъ теперь говоришь, что гадина, а когда-то миловалась, говорила, что лучше Андрея и человка нтъ, не отставалъ Андрей.
— Пока не знала, какой ты на свт подлецъ есть, бросила ему отвтъ Арина.
— Да чмъ подлецъ? Чмъ? Что я съ другой: двчонкой-то пошутилъ? И на старуху бываетъ проруха.
— Иди ты прочь, подлецъ, не приставай!
Опять Андрей пошелъ за Ариной молча, но черезъ нсколько времени снова прервалъ молчаніе.
— Эхъ, вы, двки! Черти вы, а не двки! Дьяволы! сказалъ онъ.— Мн бабы сказывали, что пестунья-то твоя, Акулина, изъ мертвыхъ воскресла и къ теб пришла, такъ хочешь, я къ вамъ приду и при ней тебя сватать буду? тихо спросилъ онъ..
При этихъ словахъ, какъ стрлой кольнуло Арину. Она затряслась всмъ тломъ, опустилась на траву берега, закрыла лицо руками и горько заплакала. Андрей стоялъ передъ ней въ недоумніи и говорилъ:
— Ну, чего ты ревешь-то коровой? Чего? Что я теб сдлалъ? Какое такое озорничество?
— Да ужъ не срами ты меня хоть передъ Акулинушкой-то, коли она ничего не знаетъ, брось ты меня, оставь, забудь, наплюй. Ну, какая теб польза будетъ, что ты ославишь меня передъ ней? — выговорила она сквозь слезы.
— Вотъ дура-то! Да вдь я сватать хочу. При пестунь ужъ твердо будетъ.
— Никогда она пестуньей моей не была. Просто она мн землячка и ничего больше, но не срами ты меня передъ ней, Христа ради. Честью тебя прошу. Пожалй ты меня. Вдь есть-же на теб крестъ-то!
— Странная двка… Пойми ты, что я проруху свою загладить хочу,— произнесъ Андрей.
— Ничего мн не надо, ничего… Только оставь ты меня, пренебреги и молчи.
— Чудачка… Да вдь у меня тоже совсть… Все думается, что такъ оставить нельзя — вотъ я и хочу придти и честь-честью высватать передъ землячкой.
Андрей умолкъ. Арина сидла на трав и продолжала плакать. Андрей постоялъ надъ ней, отошелъ на нсколько шаговъ, положилъ гармонію на землю и сталъ скручивать папироску. На деревню по берегу шли два полупьяные пильщика, разговаривали и восторженно ругались. Арина отвернулась отъ нихъ и стала утирать заплаканные глаза рукавомъ. Пильщики, поровнявшись съ Андреемъ, крикнули ему:
— Андрюша! Чего ты назадъ-то прешь? А мы за тобой… Пойдемъ… Выпьемъ…
Арина видла, какъ Андрей присоединился жъ ихъ компаніи и пошелъ съ ними обратно на деревню. Черезъ нсколько времени она издали услыхала его голосъ, напвающій подъ гармонію:
‘Заиграй гармонь моя,
‘Послдній день гуляю я.
‘Гармонь нова въ три баса
‘Играетъ разны голоса’…
Утеревъ слезы и посидвъ еще немного на трав, Арина, не желая показаться Акулин съ заплаканными глазами, умылась въ рк, утерлась юбкой и тихо направилась къ своимъ шалашамъ.
‘Господи Боже мой, что-же это будетъ, ежели этотъ Андрей придетъ ко мн при Акулинушк и начнетъ опять къ себ звать! Вдь тогда я поневол должна буду разсказать ей все. Какими я на нее глазами посл этого смотрть буду?!’ думала Арина, идя по дорог, и эта мысль приводила ее въ дрожь. ‘Нтъ, нужно уйти отсюда, скорй уйти, какъ можно скорй’, ршила она, подходя къ шалашамъ

LXXIV.

Акулину Арина застала съ топоромъ въ рук, стоящей около груды дровъ. Потъ съ Акулины лилъ градомъ.
— Все еще колоть дрова пробую, но не могу — силушки нтъ, сказала она.— Еще потоньше какое полшко расколю, а ужъ какъ потолще — и не могу.
— Да нечего и пробовать. Все равно уйдемъ отсюда, отвчала Арина.— Я вотъ письмо получила изъ деревни, прибавила она.
— Письмо? воскликнула радостно Акулина. — Ну, что: не пишутъ-ли что-нибудь и о моемъ голубчик Спиридонушк?
— Пробовала разбирать, но понять ужасно трудно. Надо какого-нибудь грамотя поискать, чтобъ разобралъ.
— Побжимъ скоре по мужикамъ, попросимъ, засуетилась Акулина.
— Ужъ какая ты бгунья! Съ твоими-то ногами? Сиди. Я одна схожу и поищу, а найду, такъ приведу его сюда, отвчала Арина и отправилась по берегу искать между пильщиками грамотя.
Скоро грамотй былъ найденъ, Это былъ тотъ самый рыжій мужикъ, который привелъ Акулину къ Арин, когда та отыскивала ее, явившись изъ Петербурга. Онъ былъ босикомъ, въ рубах безъ опояски и съ головой, повязанной тряпицей, чтобы не падали во время работы волосы на глаза. Арина оторвала его прямо отъ дла. Онъ шелъ и говорилъ:
— Только ужъ ты какъ хочешь, а должна поднести за это стаканчикъ.
— Какое тутъ поднесеніе! Возьми пятачекъ на стаканчикъ, да самъ и сходи выпить, сказала Арина.
— Вишь ты! Это все не то. Я за деньги читать не хочу. Я не писарь, а я хочу читать за милую душу, но все-таки, чтобы ты отъ сердца попотчивала.
— Чаемъ — изволь, попотчую отъ сердца, потому мы сейчасъ чай пить будемъ. Вонъ котелокъ съ водой кипитъ.
— Ну, попотчуй хоть чаемъ, имъ Богъ съ тобой, согласился мужикъ, прислъ на чурку и, взявъ въ руки письмо, принялся его разбирать. Арина и Акулина стояли передъ нимъ, приложа руки къ щек, и слушали. Въ письм стояло слдующее:
‘Любезной дочери нашей Арин Гавриловн отъ родителей твоихъ Гаврилы Матвича и Анны Савишны поклонъ и шлемъ родительское благословеніе на вки не рушимо. И въ первыхъ сихъ строкахъ увдомляемъ мы тебя, дочка дорогая, что деньги пять рублей мы черезъ письмо твое получили, корову за одиннадцать рублей купили, четыре рубля отдали, а остальные семь рублей въ долгъ и я за оное обязался косить сно, а что не выкошу, то до осени, чтобъ овсомъ отдать, а ежели ты поможешь, то тмъ лучше будетъ. И еще теб скажу, что я слава Богу, а мать хвораеть и пухнуть стала. Ноги словно пни. Водилъ ее къ доктору и докторъ сказалъ, что это отъ голодухи и что теперь многіе пухнуть, и далъ порошки, но отъ порошковъ пользы мало. И все валяется, а дло по дому стоитъ, такъ что одна сестра твоя Аленка работаетъ, но она подростокъ и ей не разорваться. А я каждый день въ отход на мельниц у барина и запруду копаю по четвертаку подрядившись, а свое дло стоитъ. И выходитъ такъ, дочка дорогая, что мы безъ тебя какъ безъ рукъ. И ежели ты на дорогу прикопила, то прізжай ты обратно къ намъ въ деревню, потому такъ для хозяйства лучше будетъ. У насъ хотя и голодно, но сподручне будетъ, потому у насъ картошка не посажена и ты посадишь съ Аленкой, а мать не можетъ. Но ежели ты на хорошемъ мст и думаешь хорошо справиться насчетъ денегъ, то не прізжай. Денъ черезъ десять я отработаюсь на мельниц и самъ посажу картошку. Будетъ поздняя, но длать нечего. А ежели прідешь и мать поправится, то я тебя опять на работу отпущу въ нашемъ мст на Мсту рку, потому нынче и на Мст работа. А засимъ письмомъ остаемся отецъ и мать твои Гаврила Матвевъ и Анна Савишна’.
Письмо было прочитано. Арина стояла печальная, потупившись, и въ раздумь крутила кончикъ у ситцевой кофточки.
— Поду, непремнно поду, сказала она ршительно.— Будетъ мн тутъ жить, достаточно. Не разориться-же въ конецъ дому, и такъ ужъ тамъ плохо. Здсь что пособерешь — тамъ упустишь. Вотъ и ты со мною, Акулинушка, подешь. На дорогу обимъ хватитъ и еще домой кой-что привезу.
— Постой… остановила ее слезливо Акулина.
Она стояла и плакала и, обратясь къ мужику, читавшему письмо, спросила:
— А про Спиридошу ничего не написано, про ребенка моего?
— Ничего. Все прочелъ.
— Странно, что они ничего не пишутъ!.. Какіе право. Ты посмотри хорошенько.
— Да ужъ и такъ смотрлъ, отвчалъ мужикъ.— На вотъ, смотри сама.
— Да я, голубчикъ, неграмотная. И дивное дло, что они про Спиридошу ничего… Ну, чтобы хоть словечко написать.
— Завтра, Акулинушка, пойдемъ отсюда, завтра и на желзную дорогу сядемъ, а сегодня я послдній расчетъ съ прикащика за дрова получу, обратилась къ ней Арина.
— Ой, двушка, ужъ какъ не сподручно мн-то хать, такъ просто бда! Денегъ на чужой сторон не заработала, въ больниц провалялась, Надюшк рубль должна, на твои гроши теперь позжай, и явись домой ни съ чмъ. Бда, чистая бда! плакалась Акулина.
— Видно ужъ такъ Богъ веллъ, сказала Арипа.— Здсь останешься — все равно теб ничего не заработать по твоему теперешнему здоровью. Ну, какая ты работница! Еле духъ переводишь. на ногахъ расхлябалась. Останешься — Христа ради милостинку придется просить.
Акулина покрутила головой и продолжала плакаться.
— Господи, что свекровь-то скажетъ, коли я безъ копйки домой явлюсь, что невстка заговоритъ. Скажутъ: ‘паспортъ теб выправили, на дорогу тебя справили, ребенка твоего кормили, а ты хоть-бы грошъ мдный въ домъ’…
— Должны быть рады, что ты хоть живая-то домой пришла. Вдь ужъ домашніе твои считали тебя помершей, а тутъ ты прідешь, поправишься и будешь для дома работница.
— Ни лошаденки у насъ, ни коровенки у насъ… жаловалась Акулина.— Справились-ли еще тамъ дома съ сменами-то на весну!
Мужикъ, читавшій письмо слушалъ, слушалъ женщинъ и со вздохомъ сказалъ:
— Посмотрю я, милыя, везд-то по деревн бдность… Куда ни сунься — все одно и тоже. Мы тоже ваши новгородскіе, но устюжскіе… Вотъ и братъ мн тоже пишетъ изъ нашего мста, что страсть какъ у нихъ плохо: озимь померзла, скотъ падаетъ.
— Заваривай, Акулинушка, чай-то, заваривай. Вода ужъ вскипла въ котелк. Вдь мы общали земляка-то чайкомъ попоить, говорила Акулин Арина.
Акулина стала доставать изъ лукошка чайникъ.

LXXV.

Опасенія Арины, что Андрейпридетъ ее сватать передъ Акулиной и въ разговор обнаружитъ при землячк ея, Арины, бывшія близкія отношенія къ нему, не сбылись. Андрей не явился. Онъ весь день прогулялъ съ пріятелями въ деревн и, очевидно, въ это время онъ объ Арин не вспомнилъ, а на другой день рано утромъ Арина и Акулина сбирались уже уходить съ берега Тосны, чтобы отправиться къ себ въ деревню. Дабы Андрей не узналъ, что он уходятъ, Арина уходила тихо, безъ шуму, стараясь скрыть свои сборы. Акулина хотла идти проститься съ демянскими женщинами Марфой и Устиньей, съ которыми она работала еще въ Петербург на тряпичномъ двор, но Арина тотчасъ-же ее остановила:
— И чего ты пойдешь свои больныя ноги трепать зря! Побереги ноги-то, мать моя, сказала она. — Вдь отсюда до желзной дороги-то не близко. Люди говорятъ, двнадцать верстъ.
— Да вдь вотъ все думается, что вмст горе горевали въ Питер, такъ какъ-же не проститься-то, отвчала Акулина, но Арину все-таки послушалась.
Дабы Андрей не догадался, что он уходятъ, Арина не предлагала никому изъ пильщиковъ купить и ея немудрое бивуачное хозяйство, состоявшее изъ котелка, чайника, чашки, деревянныхъ ложекъ, лукошка и деревяннаго ведра, какъ то длали обыкновенно вс уходившіе, а ршила все это взять съ собой въ деревню.
— Свезу своимъ. Ноша не велика. Лукошко, чайникъ и котелокъ уложу въ котомку и за плечи, а ведро въ рук понесу, сказала она.— Ведро-то еще въ дорог пригодится водицы зачерпнуть.
Акулина не возражала.
Часовъ въ семь утра надли женщины на себя котомки и, помолившись на небо, тронулись въ путь. Арина шла умышленно тихо, дабы облегчить путь хворой Акулин. Когда он проходили мимо пильщиковъ, т были заняты уже работой и не замтили ихъ, а потому прощаться и разговаривать не пришлось, да и шли он по берегу на нкоторомъ разстояніи отъ полнницъ выставляемыхъ дровъ. Уходъ ихъ былъ замченъ только повстрчавшимся съ ними дровянымъ прикащикомъ, возвращавшимся съ деревни изъ трактира и опиравшимся на самодльную сажень.
— Уходите? спросилъ онъ.
— Уходимъ. Счастливо оставаться теб, спасибо за ласку, сказала Арина.
Прикащикъ кивнулъ, подумалъ и сказалъ:
— Если ежели выгоду куда идете искать на другое мсто, то лучше оставайтесь у насъ. Передъ снокосомъ и мы еще по пятачку на сажень за пилку прибавимъ, чтобъ народъ не разбгался, а ужъ до снокоса теперь недолго.
— Нтъ, милостивецъ, мы не на другую работу, а прямо къ себ въ деревню. Вонъ у меня товарка-то… хворая… Какая ужъ она работница! кивнула Арина на Акулину и прибавила:— Да и мн домой надо. У меня мать не въ порядк и хвораетъ.
— Ну, имъ счастливаго пути, коли такъ. А то передъ снокосомъ мы всегда прибавляемъ.
Путь лежалъ на Колпино. Женщины вышли на шоссейную дорогу, перешли мостъ черезъ рку Тосну и поплелись по деревн Усть-Тосна. Сначала он шли молча, наконецъ Акулина сказала:
— Мучаетъ меня, что вотъ у Надюшки-то я на огород рубль взяла и не отдала.
— Есть о чемъ мучиться! У Надюшки деньги шальныя. Не рубль, а десять она съ своего Ардальона Сергича стянетъ, отвчала Арина.— Сама-же ты сказала, что двка совсмъ хозяина въ руки забрала и въ такихъ ситцахъ щеголяетъ, что быкъ забодаетъ.
— Такъ то оно такъ, а все какъ будто-бы совстно.
— Ну, въ своемъ мст отдашь, коли будешь при деньгахъ.
Акулина помолчала и опять сказала:
— Вотъ и насчетъ тебя, Аришенька, меня совсть беретъ, что я на твои деньги по чугунк поду. Еще кабы у тебя семья дома была въ исправности, а то…
— Брось… перебила ее Арина.— Ну, что объ этомъ разговаривать! Справишься, такъ отдашь и мн.
— Когда тутъ отдать, двушка, когда? Не на радость вдь ду, а на бдность…
— Оставь. Я такъ расчитываю, что четыре съ полтиной все-таки своимъ домой привезу, а этого имъ довольно.
До Колпина женщины дошли часа черезъ три, причемъ Арина ради Акулины присаживалась нсколько разъ въ придорожной канавк на отдыхъ, и попали къ самому позду. Утренній поздъ, вышедшій изъ Петербурга, подходилъ уже къ платформ. Арина засуетилась, быстро бросилась къ касс и взяла билеты.
— Скорй, скорй, Акулинушка, торопила она товарку, и чтобы та успшне ковыляла по платформ до вагоновъ, взвалила себ на плечи даже и ея котомку.
Черезъ минуту он сидли въ вагон, черезъ пять минутъ поздъ тронулся. Арина и Акулина перекрестились. Перекрестившись Арина радостно улыбнулась.
— Слава Богу, къ себ домой демъ. Словно тяжелый камень съ души у меня валится. То есть ужъ такъ-то я рада, такъ-то, что и сказать трудно! проговорила она.
Акулина тяжело вздохнула и пробормотала:
— Живъ-ли здоровъ-ли Спиридоша мой маленькій? Рада буду увидть его, ежели живъ и здоровъ, но одно обидно, что вотъ безъ гостинчика ему ду.
— Сама ему будешь за гостинчикъ. Какого ему еще гостинчика надо! отвчала Арина и прибавила: — Ну, да ладно. Есть у меня въ котомк остаточекъ ситцу отъ платья, что себ я справила, дамъ я теб этотъ остаточекъ — вотъ ему на рубашенку и хватитъ.
А поздъ, стуча колесами, такъ и мчался, пробгая пустырями мимо вырубленнаго или выгорвшаго лса.

Конецъ.

Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Купец пришел!, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  2. Под южными небесами, Лейкин Николай Александрович, Год: 1899
  3. В гостях у турок, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  4. В родном углу, Лейкин Николай Александрович, Год: 1905
  5. В царстве глины и огня, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890
  6. Вне рутины, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  7. Счастье привалило, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  8. Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Электронная библиотека