На яву и во сне, Панаев Иван Иванович, Год: 1859

Критика и публицистика
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Скачать в PDF

НА ЯВУ И ВО СН

СВЯТОЧНЫЙ ПОЛУ-ФАНТАСТИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ

НОВАГО ПОЭТА.

‘Мой сонъ, хоть я и сплю — не сонъ, но продолженье
Мысли безконечной, неотразимой’….
(‘Манфредъ’ Байрона).

I.
ВСТУПЛЕНІЕ.

Еще прошелъ годъ я мы съ вами постарли еще однимъ годомъ, любезный читатель!…
‘Въ минуту перехода изъ стараго въ новый годъ, (это говорю не я, а одинъ извстный французскій публицистъ, и слова его я здсь привожу кстати)’ люди и націи бросаютъ обыкновенно послдній, прощальный взглядъ на исчезнувшій годъ и хотятъ отдать себ отчетъ въ томъ, что они совершили въ теченіе его. Одна нація укрпила свои побды и смирила своихъ непокорныхъ подданныхъ, другая — разодвинула свои границы и пріобрла особенное значеніе въ политическомъ мір, третья — занималась мирными гражданскими улучшеніями и сдлала шагъ къ боле свободному развитію двоихъ внутреннихъ силъ…. И счастлива та изъ нихъ, которая въ просвщенномъ и полномъ сознаніи можетъ сказать самой себ: вотъ еще годъ въ коемъ существованіи, который не пропалъ даромъ и который смло можетъ выдержать судъ исторіи!
‘Но человкъ, возвращающійся къ прошедшему году, не останавливаетъ взора только на этомъ ограниченномъ пространств: передъ нимъ открывается невольно вся жизнь его…. Онъ начинаетъ съ самаго дтства, припоминаетъ все свое постепенное развитіе, исполненное безчисленными испытаніями, и замчаетъ, какъ годы летятъ быстро, по мр того, какъ онъ подвигается на своемъ тяжеломъ пути. День, который онъ ожидалъ нкогда съ такимъ нетерпніемъ и простодушно удивлялся, отчего онъ не приходитъ такъ долго?— быстро и неожиданно является передъ нимъ теперь, возвщая, что онъ незамтно постарлъ еще годомъ. Со временемъ и васъ, милыя дти, въ сію минуту такъ весело прыгающія около елки, будутъ смущать эти же самыя мысли, васъ, — и не подозрвающихъ теперь, что можно когда нибудь постарть!… Что станется съ вашею простодушною, искреннею радостью, посл того какъ вы тридцать или сорокъ разъ встртите этотъ день? И кто знаетъ, гд еще будемъ мы сами прежде окончанія этого года?
‘На язык человческомъ нтъ словъ боле надменныхъ и неосновательныхъ, какъ самыя обыкновенныя слова, которыя мы произносимъ ежеминутно: ‘я пойду туда-то, я сдлаю то-то’. И особенно въ эту переходную минуту, между прошедшимъ съ его непредвиднно совершившимися происшествіями и непроницаемымъ будущимъ, какъ не почувствовать вполн суетность такихъ словъ?… Сколько блыхъ листовъ въ мір, и кто не угадаетъ, что начертаетъ на нихъ геній человческій или человческая глупость? Календарь каждаго новаго года — блая страница, недоступная нашей рук, на которой судьба предоставляетъ право писать только самой себ. Мы можемъ наврно сказать: тогда-то зацвтутъ цвты, тогда-то созрютъ плоды, въ такое-то время оживится природа, улыбнется небо и зазеленютъ поля, но что мы можемъ сказать о томъ, что ожидаетъ самихъ насъ?..
‘Все окружающее насъ, исполнено призраками и обманами. Самый конецъ и начало года — эта столь торжественная для насъ минута, въ дйствительности не существуетъ, раздленіе времени есть только наша фантазія: — великая вселенная не знаетъ этого раздленія…. Она непрерывно переходить отъ конца къ началу, отъ уничтоженія къ возрожденію, или врне, она непрерывно развивается безъ начала и конца, равнодушная къ этимъ воображаемымъ границамъ, которыми мы обозначаемъ ходъ ея и которыя она уноситъ, какъ быстрый потокъ уноситъ соломенки…. Что за дло природ, что на этомъ шар, вертящемся въ безграничномъ пространств, обитаютъ люди? Что ей за дло до того, находятся ли эти люди на извстной степени умственнаго развитія, или пребываютъ въ совершенной дикости? Что ей за дло до того, кто восторжествуетъ — люди просвщенные, или дикари? Что бы ни совершилось, она спокойно и безстрастно будетъ продолжать свой ходъ, исполненная своей обычной гармоніи и свта. Отъ нея не дождешся правосудія. Правосудіе въ насъ самихъ и несмотря на громадность и величіе этой вселенной,— мы все-таки лучше ея.
‘Будемъ же употреблять вс усилія, чтобы развивать въ себ то, что даетъ намъ преимущество передъ всми явленіями міровой жизни: твердость духа и чувства правосудія: не будемъ терять святой вры въ усовершенствованіе человчества, и безтрепетно встртимъ наступившій годъ….’
съ которымъ я имю честь поздравить всхъ моихъ читателей чиновныхъ и нечиновныхъ, неврящихъ и врящихъ въ это усовершенствованіе, моихъ тайныхъ и явныхъ враговъ и друзей, желая всмъ имъ всевозможныхъ благъ въ наступившемъ году…. Вамъ, ваши превосходительства, въ особенности, несмотря на ваше нерасположеніе ко мн, Богъ знаетъ за что,— я почтительнйше желаю повышеній, новыхъ орденовъ, значительныхъ денежныхъ наградъ, арендъ и прочаго. Но да смягчатся благородные сердца ваши относительно меня такъ, какъ мое сердце смягчается относительно вашихъ превосходительствъ въ эти святые дни, въ которые я невольно всякій разъ переношусь въ прошедшее, впадаю въ умиленіе и длаюсь незлобивъ и тихъ, какъ самое умное и благовоспитанное дитя!…

II.
ВОСПОМИНАНІЯ.

Въ эти дни съ особенною яркостію и живостію представляется мн это далекое прошедшее и воскресаетъ передо мною дтство со всми его простодушными ощущеніями.
Домашнія приготовленія къ праздникамъ, движеніе и суета въ дом, гаданья и святочные обряды, переносившія меня нкогда въ ивой, таинственный міръ, ожиданіе обновокъ, подарковъ, о какія блаженныя ощущенія!… А незабвенныя ночи на рождество и на новый годъ!… эти ночи, когда я, переполненный ощущеніями, не смыкалъ глазъ и поднимался съ разсвтомъ…. Праздникъ! праздникъ! Наконецъ-то наступилъ этотъ, давно желанный праздникъ! И несмотря на то, что небо подернуто срою мглою и снжокъ порошитъ въ воздух, какъ и въ будни, мн кажется, что все вокругъ меня какъ-то свтле, веселе и пестре обыкновеннаго. Пестрота дйствительно страшная, потому что вс проживалки, вся дворня въ своихъ обновахъ, отличающихся по обыкновенію самымъ дикимъ соединеніемъ цвтовъ, на всхъ лицахъ какой-то праздничный лоскъ,— и какъ звуки музыки раздается въ ушахъ моихъ непрерывное шуршанье ситцевыхъ, еще не обмявшихся платьевъ, торчащихъ какъ бумага, и скрипъ новыхъ козловыхъ башмаковъ.
На меня надваютъ новую курточку, обшитую шнурками, о которой я только подозрвалъ наканун. Это первый сюрпризъ, затмъ начинается цлый рядъ сюрпризовъ: подарки бабушки, ддушки, маменьки, пріздъ родственниковъ, дяденекъ, тетенекъ и гостей и проч. съ новыми сюрпризами. И все это такъ живо передо мною, какъ будто совершалось вчера!… О! что можетъ быть восхитительне жизни избалованнаго барченка на святкахъ!
Между нашими гостями мн особенно памятны нсколько молодыхъ людей военныхъ и статскихъ, очень часто бывавшихъ у насъ и нсколько лтъ сряду въ торжественные дни рождества и новаго года, являвшихся къ намъ не иначе какъ съ грудою игрушекъ и конфектъ для меня. Съ какимъ нетерпніемъ ожидалъ я этихъ милыхъ молодыхъ людей, съ какою радостію бросался къ нимъ на встрчу! Какъ я любилъ ихъ! Мн казалось, что и они очень любили меня, потому что всегда, и особенно въ присутствіи ддушки, смотрли на меня съ нжностію, трепали меня по щек, привтливо гладили мои волосы, а одинъ изъ нихъ, служившій подъ начальствомъ ддушки, становился даже на четвереньки и возилъ меня по комнат на спин своей.
Впослдствіи эти милые молодые люди стали появляться къ намъ рже и рже, на меня почти уже не обращали никакого вниманія и въ праздникъ не привозили мн ничего. Я никакъ не могъ объяснить себ ихъ перемны въ обращеніи со мною, но однажды маменька сказала въ моемъ присутствіи проживалк, имвшей обязанность гадать для нее въ карты:
— Хороши эти господа, нечего сказать! покуда папенька былъ имъ нуженъ, они вертлись у насъ съ утра до ночи, привозили ему (маменька указывала на меня) цлыя игрушечныя лавки, разсыпались въ любезностяхъ, а теперь только поддерживаютъ съ нами знакомство изъ одного приличія….
Но до охлажденія ихъ къ намъ, нкоторые изъ этихъ молодыхъ людей считались нашими домашними, какъ образцы во всхъ отношеніяхъ.
— Я бы желала, не разъ говорила мн маменька, указывая на нихъ,— чтобы ты современемъ, когда выростешь, имлъ бы такія прекрасныя, свтскія манеры и также бы ловко танцовалъ, какъ Григорій Петровичъ, былъ бы такъ же любезенъ съ дамами, такъ же бы уважалъ старшихъ и былъ бы такъ же искателенъ и предупредителенъ ко всмъ, какъ Василій Степанычъ, и такъ молодцоватъ и смлъ, какъ Александръ Иванычъ, — словомъ, чтобы тобой восхищались вс, какъ теперь вс восхищаются ими!
Добрая маменька! она желала бы, чтобы я совокупилъ въ себ вс ея идеалы!… Невозможное, но такъ понятное желаніе въ матери, нжно любившей сына!…
Когда одинъ изъ этихъ идеаловъ, именно Григорій Петровичъ, однажды въ новый годъ явился къ намъ въ первый разъ, весь облитой золотомъ, въ толковыхъ чулкахъ и въ башмакахъ съ блестящими пряжками, — въ дом у насъ произошло совершенное волненіе: вся дворня сбжалась смотрть на него во все щели дверей и потомъ провожала толпою до подъзда, — а я, нисколько небоявшійся его до этого, такъ ороблъ, ослпленный его костюмомъ, что даже не смлъ подойти къ нему. Онъ показался мн недоступнымъ, высшимъ существомъ, вырвавшимся изъ волшебной сказки.
— Вотъ теб конфеты сказалъ онъ мн, подавая свертокъ и привтливо улыбаясь, — ты, кажется меня, не узналъ, — ну что нравится теб мой мундиръ? а?
У меня языкъ замеръ, я взялъ машинально свертокъ и былъ радъ не конфектамъ,— объ нихъ я и не думалъ въ ту минуту,— но тому, что это высшее, вызолоченное существо, удостоило обратить на меня вниманіе…
Я все время ходилъ за нимъ, не спуская съ него глазъ и проводилъ его въ переднюю, гд онъ, къ удивленію моему, весь сначала покрылся какою-то большою салфеткою и потомъ уже надлъ свою шубу…
— Вотъ вы, наше сокровище, со временемъ будете щеголять въ такомъ же золотомъ кафтан на утшеніе своей маменьки! съ чувствомъ воскликнула одна изъ приживалокъ, по отход вызолоченнаго господина.
— Да, замтила маменька, — я молю Бога объ этомъ, но для этого надобно умть вести себя, быть внимательну къ старшимъ и искательну. Впрочемъ, я во всякомъ случа лучше желала бы, чтобъ онъ былъ военнымъ.
Вызолоченный господинъ долго не выходилъ у меня изъ головы и даже преслдовалъ меня во сн.
— Вишь какъ повезло ему! сказалъ при мн однажды молодой человкъ, возившій меня на четверенькахъ, другому своему пріятелю:— и не мудрено — ловокъ плутъ! не чего сказать. Уметъ къ кому нужно поддлаться, такъ въ душу въдетъ, что и не замтишь. Намъ до него далеко, куда!.. мы люди скромные, за блескомъ погоняемся! далъ бы Богъ только получить хорошенькое и тепленькое мстечко, чтобы быть и себ и другимъ полезнымъ, чтобы по крайней мр на старости имть кусокъ хлба, обезпеченіе для себя и для семейства и почетный титулъ.
Вс эти и тому подобныя рчи, раздававшіяся кругомъ меня, всю прелесть и глубокій смыслъ которыхъ я попалъ уже гораздо впослдствіи, живо сохранились въ моей памяти.
Молодой человкъ, возившій меня на четверенькахъ и мстившій въ генеральство, не смотря на его ласки ко мн, не совсемъ нравился мн, и я смотрлъ на него, какъ на существо низшее, сравнительно съ другими молодыми людьми, посщавшими нашъ домъ. Онъ говорилъ на о, былъ сложенъ грубо и не уклюже, не умлъ танцовать и говорилъ по-французски съ усиліемъ и притомъ съ латинскимъ произношеніемъ. Маменька, барыни и барышни хотя любили его за услужливость и угодливость, но постоянно подсмивались надъ его манерами и французскимъ выговоромъ.
На меня такъ же какъ и на маменьку и на всхъ у насъ въ дом производили особенно пріятное впечатлніе: — Григорій Петровичъ въ золотомъ кафтан, говорившій все о князьяхъ, графахъ и значительныхъ особахъ, кавалерійскій офицеръ — Александръ Иванычь, съ смлыми и нсколько грубоватыми манерами, съ большими усами, затянутый въ рюмку, лихо танцовавшій мазурку, и ловко постукивавшій шпорами и саблей и господинъ съ тонкими и нжными чертами лица, съ хохолкомъ, поднятымъ посредствомъ фиксатуара, и съ завитыми пукольками на вискахъ, котораго звали Васильемъ Степанычемъ. Василій Степанычъ отличался сладостію обращенія со всми, частымъ употребленіемъ уменьшительныхъ словъ въ разговор, почтительностію къ старикамъ и чрезвычайною угодливостію къ дамамъ и барышнямъ: передъ послдними онъ совсмъ расплывался и таялъ, писалъ имъ чувствительные стишки въ альбомы и даже иногда пособлялъ вышивать по канв, потому, что между прочимъ былъ искусенъ и во многихъ женскихъ рукодліяхъ. Вс вообще мужчины и женщины, молодые и старые, сколько я помню, съ увлеченіемъ отзывалась о его прекрасномъ сердц, необыкновенной кротости нрава, доброт и многостороннихъ талантахъ…. Даже няня, моя добрая няня, была отъ него въ восторг. ‘Точно красная двушка!’ говорила она, любуясь имъ и покачивая съ умиленіемъ головою.
Молодому человку, возившему меня на четверенькахъ, и не о многихъ отзывавшемуся съ похвалою, онъ нравился преимущественно своимъ патріотическими чувствами, потому что когда онъ заводилъ рчь, или при немъ заходила рчь о какихъ либо доблестныхъ русскихъ людяхъ, какъ напр.: о граф Орлов-Чесменскомъ, о княз Потемкин-Таврическомъ, о Иван Иванович Шувалов, о Гаврил Романович Державин, — на глазахъ его обыкновенно показывались слезы, а на лиц благоговйный восторгъ.
Я никогда не забуду, какъ онъ однажды читалъ у насъ свое похвальное слово Болярину Матвев, которое было увнчано Россійскою Академіею и того энтузіазма, который произвело.на всхъ слушателей это чтеніе…. По окончаніи этого незабвеннаго чтенія одни утирали слезы, другіе рукоплескали, третьи восклицали: ‘какой высокій слогъ! Боже мой, какое краснорчіе!’ четвертые прибавляли: ‘и какая удивительная метода чтенія, — это просто музыка!’ пятые твердили, значительно потрясая головами: ‘какой блистательный ораторскій талантъ! ‘
Василій Степанычъ черезъ нсколько времени посл этого написалъ трактатъ о цли и значеніи литературы, который былъ также читанъ имъ у насъ. Чтеніе это однако не произвело надлежащаго восторга, потому что предметъ былъ уже слишкомъ серьезенъ и глубокъ для общества, большею частью состоявшаго изъ дамъ и малолтнихъ….
Въ этомъ превосходномъ трактат, который я могъ оцнить только впослдствіи, образцовымъ слогомъ, съ которымъ могъ сравниться разв слогъ Услада Жуковскаго, доказывалось, что литература есть смшеніе полезнаго съ пріятнымъ, свтлыхъ вымысловъ воображенія съ нравственными сентенціями, что она должна услаждать поучая и выбирать изъ жизни, только такіе предметы и картины, которыя бы могли смягчать и услаждать душу, со всмъ не касаться предметовъ низкихъ и вообще облагораживать и украшать жизнь представляя ее, такъ сказать, сквозь розовую призму, что собственно поэзія иметъ уже высшее значеніе сравнительно съ прозой:— описывать различныя торжества, воспвать побды, прославлять отечественныхъ героевъ и вообще людей сановныхъ и сидящихъ на высшихъ ступеняхъ гражданской лствицы, хотя конечно и проза иногда можетъ подниматься до высшихъ сферъ въ похвальныхъ словахъ этимъ лицамъ, по что въ такихъ случаяхъ она уже должна употреблять не простой, а высокій слогъ, что литераторы и поэты должны быть проникнуты глубоко-патріотическими чувствами и самою чистйшею нравственностію, безъ чего литература и не можетъ быть терпима, какъ опасная и вредная для общества. Патріотизмъ же и нравственность заключаются въ безусловномъ прославленіи всего отечественнаго, во внушеніи уваженія къ значительнымъ особамъ и въ прославленіи ихъ не только въ стихалъ, но и въ проз.
Успхъ этого сочиненія, когда оно появилось въ печати, былъ кажется колоссальный. Я по крайней мр помню, что у насъ въ дом нсколько недль сряду только и говорили о томъ, какъ такой-то значительный человкъ пожалъ руку автора, какъ другой сказалъ ему, потрепавъ его одобрительно по плечу: ‘прекрасно, молодой человкъ,— продолжайте, ваши патріотическія и нравственныя чувства длаютъ честь и вамъ и вашимъ родителямъ, воспитавшимъ васъ въ такихъ правилахъ!’ какъ третій, извстный ненавистникъ всего печатнаго, за исключеніемъ приказовъ и циркуляровъ, встртивъ Василья Степаныча въ какомъ-то дом, простеръ свое благосклонное вниманіе къ нему до того, что изъявилъ желаніе съ нимъ познакомиться и произнесъ: ‘если вамъ, сударь, когда нибудь вздумается оставить занимаемое вами мсто, то обратитесь ко мн. Я поставлю себ за особенное удовольствіе имть такого подчиненнаго, какъ вы….’
Василій Степанычь самъ передавалъ въ подробности бабушк, ддушк, маменьк, и потомъ повторялъ моимъ дядямъ, кузинамъ, теткамъ и даже нашимъ проживалкамъ, лестные отзывы, похвалы и поощренія, которыя сыпались на него съ высока. Мн особенно памятенъ одинъ вечеръ. Вс мы сидли за круглымъ чайнымъ столомъ…. Онъ вбгаетъ въ волненіи и расказываетъ со слезами на глазахъ дрожащимъ голосомъ, что одинъ просвщенный вельможа потребовалъ его къ себ, что онъ съ нкоторымъ трепетомъ и боязнію вошелъ въ его кабинетъ, но тотъ встртилъ его прямо съ распростертыми объятіями, крпко прижалъ его къ сіяющей груди своей и проговорилъ: ‘спасибо теб, братецъ!’ и что онъ до сихъ поръ не можетъ еще прійти въ себя отъ такихъ милостей и не помнитъ, какъ отъ него вышелъ… Разсказъ этотъ на всхъ произвелъ необыкновенное дйствіе, вс мужчины обнимали, цаловали и поздравляли его, а дамы съ чувствомъ пожимали ему руку, многіе плакали и я даже глядя на нихъ прослезился.
Съ этихъ поръ Василій Степанычъ какъ-то невольно возвысился въ глазахъ всхъ и даже въ моихъ дтскихъ глазахъ. Передъ нимъ померкли и кавалерійскій офицеръ съ лихими манерами и длинными усами и даже вызолоченный штатскій…. Василія Степаныча прижимала къ груди своей такая особа!
— Мы что, братецъ, — говорилъ ему Александръ Иванычъ, — люди простые, неученые… Все наше краснорчіе заключается въ этомъ, — и поправивъ усъ, онъ ударилъ по своей сабл, или въ этомъ, и сдлавъ chass-en avant онъ прищелкнулъ шпорами — ну а ты, — это совсмъ другое дло…. Я признаюсь теб, штафирокъ не терплю, но ты — это исключеніе….
— Каждому, душа моя, свое,— съ скромною нжностію отвчалъ Василій Степанычъ, — вр’і проливаете кровь за отечество, а мы воспваемъ ваши подвиги на лирахъ и передаемъ имена ваши потомству. Вы герои, а мы — ваши трубадуры!
Видя всеобщее уваженіе и внимательность къ Василію Степанычу, котораго прижимали къ груди вельможи, я усиливался во всемъ подражать ему и скоро превратился въ маленькую каррикатуру на него, такъ что ужь надо мной начали подсмиваться.
Я даже принялся сочинять похвальное слово моей старух нян. Съ этой-то минуты пагубная страсть моя къ литератур начала развиваться все боле и боле.
Когда Василій Степанычъ прізжалъ къ намъ, я не отходилъ отъ него и не пропускалъ ни одного его слова и движенія. Я слушалъ, какъ онъ со старшими разсуждалъ о нравственности, о своихъ стихахъ, о производств въ чины, о наградахъ и милостяхъ, съ своими сверстниками о барышняхъ и дамахъ…. Тхъ, которыя боле ему нравились, онъ называлъ ципочками. ‘Милая ципочка!’ И эти слова произносилъ онъ обыкновенно особенно нжнымъ, пвучимъ, тонкимъ, какъ Флейта, голоскомъ, и лицо его принимало такое выраженіе, что при взгляд на него въ эту минуту, каждый долженъ былъ чувствовать сладость во рту. Я слдилъ за нимъ съ восхищеніемъ, когда онъ танцовалъ съ дамами матрадуру и съ посоловвшими отъ счастія глазами, но въ почтительной и скромной поз, нашептывалъ имъ что-то. Одна моя родственница, очень хорошенькая, бойкая барышня прозвала его сахарнымъ… ‘Ma tante! сахарный прхалъ’, говорила она обыкновенно, вбгая въ комнату маменьки… Это прозваніе такъ и осталось за нимъ, даже люди называли его сахарнымъ. Вс, сколько мн помнится, понимали это прозваніе въ похвальномъ смысл и разумли подъ этимъ человка симпатическаго, пріятнаго, впрочемъ кром моей хорошенькой и бойкой родственницы, которая пустила его въ ходъ по слдующему случаю….
Надобно замтить, что Василій Степанычъ не спускалъ съ нея глазъ, постоянно преслдовалъ ее, ухаживалъ за нею боле, чмъ за другими, (а онъ ухаживалъ за всми барышнями), совсмъ мллъ передъ нею и привозилъ ей одной отличные конфекты отъ единственнаго тогда петербургскаго кандитера Молинари. Однажды онъ обдалъ у насъ въ день ея имянинъ и сидлъ за столомъ противъ нея… Когда розлили въ бокалы шампанское, онъ всталъ со стула и устремилъ на нее свой нжный взглядъ. Вс смолкли и съ любопытствомъ обратились къ нему.
Онъ произнесъ нжнымъ, чувствительнымъ голосомъ:
— Позвольте имть честь поздравить васъ съ днемъ ангела, пожелать вамъ всего лучшаго… Но чего желать вамъ? Вы надлены и безъ того всми высшими дарами природы….
Вы восхитительны, вы милы,—
И вамъ все это не въ-домекъ:
Глядя на васъ теряетъ силы
И таетъ бдный человкъ!
Блестятъ, какъ звзды, ваши глазки,
Свже розана — уста,
Вы Фея изъ волшебной сказки,
Вы неземная красота!
Въ себ вы съединили разомъ:
Нравъ кроткій, сердца чистоту,
Покорность старшимъ, доброту
И свтлый, просвщенный разумъ.
Не мой то отзывъ — общій гласъ….
Еще два слова въ заключенье:
Родной семьи вы утшенье
И въ ней блестите, какъ алмазъ!…
Стихи эти произвели, какъ и слдовало ожидать, всеобщій восторгъ, у нкоторыхъ дамъ показались слезы умиленія на глазахъ, а Александръ Иванычъ попросилъ даже посл обда поэта продиктовать ихъ ему, — такое сильное впечатлніе они произвели на него, только моя бойкая родственница вся вспыхнула, закусила губку и черезъ минуту шепнула другой барышн, сидвшей возл нея, съ досадою, ‘фи! какой сахарный!…’
Я былъ вн себя отъ этихъ стиховъ, я бредилъ ими и въ тотъ же вечеръ принялся въ подражаніе имъ сочинять стишки къ одной высокой, толстой, тридцатилтней барышн, которая все сажала меня къ себ на колни и цаловала и въ которую я былъ страстно влюбленъ.
Я помню между прочимъ, что когда заходила рчь о Василь Степаныч (а объ немъ, о его талантахъ и его успхахъ но служб, у насъ толковали безпрестанно) — въ особенное достоинство ставили ему еще то, что онъ не былъ ни массонъ, ни вольтерьянецъ… Я не понималъ значенія этихъ словъ, хотя слышалъ ихъ безпрестанно. Маменька и другіе, говоря про нкоторыхъ изъ нашихъ знакомыхъ, всегда съ какимъ-то таинственнымъ выраженіемъ прибавляли: ‘вдь онъ массонъ!’ или съ ужасомъ: ‘онъ вольтерьянецъ!’ — и я на этихъ массоновъ и вольтерьянцовъ смотрлъ не безъ невольнаго страха, когда они появлялись въ нашемъ дом.
Многіе, я помню,— и въ томъ числ моя маменька, почти наврное полагали, что милый поэтъ сдлаетъ предложеніе нашей хорошенькой и бойкой родственниц, потому что его особенное расположеніе къ ней ни для кого не было тайною, многія барышни заране завидовали ей, а маменька говорила: ‘да, счастлива та, которая будетъ его женой, потому что въ этомъ человк соединены, вс добродтели…’ Моя бойкая родственница всегда хмурилась при такихъ рчахъ, а одна изъ нашихъ проживалокъ, съигравшая разъ въ день имянинъ ддушки, съ великимъ успхомъ роль Раисы Савишны, въ комедіи князя Шаховскаго: ‘Своя семья или замужняя невста’, бросала злобные взгляды на мою бойкую родственницу, потому что Раиса была и безнадежно влюблена въ Василья Степаныча который исполнялъ роль Любима въ этой комедіи.
— Къ нему такъ идетъ имя Любимъ, говорила обыкновенно Раиса, закатывая подъ лобъ свои мутные зрачки неопредленнаго цвта, — потому что онъ любимъ всми…
Но ожиданія нашихъ домашнихъ и маменьки не сбылись… Моя бойкая родственница къ великому прискорбію Василья Степаныча была небогата и притомъ была дочь умершаго поручика… не боле.
Поэтъ впослдствіи вступилъ въ бракъ съ рябой и разноглазой, но богатой двицей, дочерью генерала, къ которой онъ, будучи женихомъ, адресовалъ посланіе, начинавшееся такъ:
Спшу мою настроить лиру
Счастливый смертный, чтобъ тебя,
Воспть, — тебя мою Плниру,
И выразить, какъ счастливъ я!…
(и проч., смотри журналы 20-хъ годовъ).
И давно ли, кажется, все это было? только какихъ нибудь 30 лтъ назадъ тому, но, Боже мой! сколько переворотовъ совершилось въ теченіе этихъ лтъ!
Уже вс эти образцовые молодые люди — и Григорій Петровичъ и Александръ Иванычъ и Василій Степанычъ достигли боле или мене извстныхъ степеней, блестящихъ украшеній, почетныхъ мстъ и званій, пріобрли трехъ и пятиэтажные дома въ Петербург и другія движимыя и недвижимыя собственности, состоящія въ пахатной земл, лсахъ, ломбардныхъ билетахъ, акціяхъ различныхъ компаній и проч. и проч. и превратились въ маленькихъ баснословныхъ божковъ, получивъ такъ сказать достойную мзду за свое добронравіе, благоразуміе, благонамренность, благоприличіе и благоуклончивость…. Созерцая ихъ величіе, я думаю печально вздыхай:
Взрощенный въ правилахъ строгой нравственности, съ молокомъ такъ сказать всосавшій въ себя скромность, послушаніе, подчиненіе и другія высокія добродтели, имя съ дтства передъ глазами столь поучительныя примры въ лиц ихъ, — я бы, казалось, долженъ былъ подобно имъ съ достоинствомъ идти по той жизненной коле, по которой шли они, мои достойные предшественники! я долженъ былъ бы смотрть на жизнь и на все меня окружавшее въ то розовое стекло, въ которое они постоянно смотрли, и слабыя литературныя способности, данныя мн Богомъ, употреблять съ пользою для отечества — то есть, пописывать нжныя стишки къ барышнямъ, прославлять прозой отечественныхъ вельможъ и героевъ и, посредствомъ такихъ невинныхъ и совершенно благонамренныхъ литературныхъ упражненій, снискать себ, подобно имъ, покровительство людей сильныхъ, милостивцевъ и съ лестною ихъ помощію постепенно подниматься по служб, вступить въ выгодный законный бракъ, и наконецъ, достигнувъ, подобно имъ, значительныхъ степеней, знаковъ отличія и, округливъ свое состояньице на служеніи отечеству, начать покровительствовалъ въ свою очередь молодыхъ, благонамренныхъ людей, которые бы изъявляли должный страхъ и благоговніе къ моей особ и громить именами: либераловъ, космополитовъ и другими еще боле постыдными — тхъ, которые осмлились бы не преклоняться передо мною, или выводить меня на чистую воду, разоблачать мои поступки, мое невжество, и проч. Я долженъ былъ бы называть патріотами только тхъ, которые кувыркались бы передо мною, обнаруживая этимъ безконечное и благоговйное удивленіе къ моей особ, ибо моя особа и отечество были бы для меня понятіями нераздльными, и посягательство на меня я считалъ бы посягательствомъ на славу отечества. Такимъ образомъ жизнь моя должна бы была протечь, какъ по атласу, съ нкоторыми маленькими волненіями при наступленіи новаго гола или большихъ праздниковъ, когда раздаютъ награды….
Такъ называемый духъ времени, толкающій людей впередъ, заставляющій постепенно все двигаться, все совершенствоваться, дающій смыслъ я значеніе жизни,— несмотря на то, что его признаютъ вс просвщенныя правительства,— я, какъ закоснлый патріотъ, начертавшій на знамени своемъ: ‘какое мн дло до другихъ, когда мн хорошо’?— и признавать не хотлъ бы. Этотъ духъ времени я называлъ бы зловредною выдумкою людей безпокойныхъ, зараженныхъ тлетворными западными идеями и если бъ имлъ власть, сослалъ бы этотъ духъ съ его распространителемъ туда, куда и воронъ костей не заносилъ, правду дозволилъ бы говорить только значительнымъ особамъ а не всякому безбородому и безчинному мальчику…. Безбородыми мальчиками я считалъ бы всхъ, 40 и 50 лтнихъ людей, недостигшихъ извстныхъ степеней и потому не* могущихъ имть значенія…. и проч. Вотъ каковъ бы я былъ, если бы я слдовалъ поучительному примру своихъ предшественниковъ!
И увы! чмъ же сдлался я, увлеченный этимъ проклятымъ духомъ времени! До чего дошелъ я? Грустно подумать!
Я осмливаюсь думать, что отечество заключается не въ однихъ значительныхъ особахъ, а въ совокупности всхъ сословій, и что благоденствіе его зависитъ не только отъ благоденствія высшихъ, но и низшихъ классовъ. (Вопросъ, поднятый объ улучшеніи быта крестьянъ, или объ унитоженіи крпостнаго состоянія, въ послднее время заставляетъ меня впрочемъ заключать, что мысль эта не преступна). Я осмливаюсь думать, иго т, которыя ршаются обнаруживать всякія уклоненія отъ долга чести и совсти, всякія злоупотребленія, всякія низкія поступки административныхъ лицъ, или предаютъ позору и смху всякія отсталыя, дикія понятія и предразсудки, хотя бы они принадлежали и значительнымъ особамъ, длаютъ не худое дло, и что такимъ изобличеніемъ нисколько не унижаются высшіе классы, а только т лица, которые воображаютъ, что, достигнувъ до этихъ классовъ,
‘Уединившись въ сладкое величье,
Въ неумолимость душу заковавъ’,
какъ говоритъ извстный драматургъ Баронъ Розенъ, они могутъ безнаказанно длать все, что имъ вздумается, и покоится вн всякаго общественнаго контроля…. Я осмливаюсь думать, что истинный разумный патріотизмъ заключается не въ томъ, чтобы смотрть на все свое отечественное непремнно въ розовое стекло, умиляться безусловно всмъ своимъ и тщательно скрывать вс свои недостатки, пороки и болзни, что это не патріотизмъ, а лицемріе…. Да! истиннымъ другомъ а называя не того,— продолжалъ размышлять я,— кто лицемритъ передо мною, корчить сладкія рожи и воспваетъ меня въ стихахъ и проз, а того, кто ршается смло высказывать мн иногда можетъ быть и жесткую правду, изъ горячей любви ко мн, изъ желанія мн блага…. Счастливъ тотъ, кто не боится правды, и горе тому, кто окуренный лицемріемъ, гимнами и реторическими возгласами, не выдерживаетъ никакого правдиваго слова и произносящаго это слово считаетъ врагомъ своимъ, человкомъ безпокойнымъ и вреднымъ!…
Я постепенно одушевлялся и незамтно началъ уже громко высказывать вс эти мысли, не отличающіяся, какъ вы видите, ни особенною новизною, ни особенною глубиною, ни особенною смлостію,— но которыя еще до сихъ поръ дочитаются нкоторыми особами, непризвающими духа времени, чуть не уголовнымъ преступленіемъ….

III.
ГРЕЗЫ.

Вдругъ передо мною начало растилаться пустое пространство, покрытое густымъ туманомъ и въ этомъ туман засверкало множество какихъ-то разноцвтныхъ старческихъ глазъ. Вс эти глаза злобно устремились на меня. Я чувствовалъ, что еслибъ лучи этихъ глазъ были посильне, они какъ ядовитыя стрлы пронзили бы меня насквозь, но нкоторые изъ нихъ вовсе не доходили до меня, а другіе только щекотали, не причиняя мн ни.какого вреда и только производя непріятное впечатлніе. Мн стало тяжело дышать, моимъ легкимъ недоставало воздуху…. я хотлъ отвернуться отъ этихъ глазъ, но въ какую сторону ни оборачивался, я,— эти глаза преслдовали меня повсюду: они принимали то угрожающее, то насмшливое, то презрительное выраженіе…. Между тмъ туманъ въ однихъ мстахъ рдлъ, а въ другихъ, именно въ тхъ мстахъ, гд сверкали глаза, начиналъ сгущаться и образовывать сначала какія-то неопредленныя Формы, которыя однако постепенно принимали Формы человческія: вдругъ какъ будто рука протягивалась ко мн, чтобъ схватить меня и повалить, а вслдъ затмъ образовывались ноги, приходившія въ сильное движеніе и какъ бы намревавшіяся растоптать меня, во ни руки, ни ноги эти не имли достаточно силы, чтобы привести въ исполненіе свое намреніе…. Скоро я могъ уже ясно различать человческія Фигуры и лица съ тми самыми злобными глазами, которые устремлялись на меня. Фигуры эти казались въ первыя минуты совсмъ безцвтными, но потомъ постепенно принимали такія пестрыя краски, какія можно только видть на китайскихъ картинахъ…. Туманъ почти совсмъ исчезъ и все освтилось передо мною какимъ-то страннымъ огнемъ, очень яркимъ, но непріятнымъ для глазъ, я я ясно увидлъ большую китайскую храмину, расписанную пестрыми арабесками, украшенную удивительно мелкою рзьбою и уставленную фарфоровыми маго разныхъ величинъ. По средин этой храмины стояли на особыхъ коврахъ господа, которымъ принадлежали эти ужасные Глаза, въ мандаринскихъ великолпныхъ костюмахъ, съ различными шариками на своихъ пестрыхъ тапкахъ. Дыханію моему впрочемъ не сдлалось легче, потому что вмсто тумана въ храмин заходили волны отъ какого-то до крайности притворнаго и зловреднаго курева, extrait triple изъ благоуханной лести и лицемрія, которыми окуривали мандариновъ со всхъ сторонъ.— Что это за чудеса! подумалъ я.
Я не усплъ очнуться какъ вдругъ расшаркиваясь и униженно изгибаясь передъ мандаринами, появился какой-то китайскій франтъ среднихъ лтъ, съ беззастнчивыми манерами и граціозно ставъ передъ ними на оба колна, произнесъ завывая, съ неслыханнымъ жаромъ, то ударяя себя въ грудь, то размахивая руками:
О Китай! отчизна славная!
Врный сынъ родной страны,
Чту тебя я, благонравная,
По преданьямъ старины.
Но не степи необъятныя,
И не ркъ твоихъ краса,
И не пашни благодатныя,
Не озера, не лса —
Пробуждаютъ умиленіе
Въ этомъ сердц молодомъ….
Нтъ! другія впечатлнія
Я ищу въ краю родномъ.
Въ немъ одна благонамренность,
(Да продлятся ваши дни!)
Аккуратность и умренность
Процвтаютъ искони!
(При сихъ словахъ китайскій поэтъ съ умиленіемъ и слезами взглядываетъ на мандариновъ и продолжаетъ):
Зрю опору я китайщины
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ васъ, которымъ такъ отъ барщины
Отказаться не легко!
Величаво вы возноситесь,
Въ мысляхъ, въ дйствіяхъ своихъ,
И невольно каждый проситесь
Въ мой почтительншій стихъ.
Въ васъ — отчизны прославленіе
Страхъ и смерть ея врагамъ!…
И твержу я въ умиленіи:
Слава, слава, слава вамъ!
Благосклоннйшими минами
Ободрите голосъ мой….
О! съ такими мандаринами
Будетъ славенъ край родной!
О Китай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .и прочее.
— Прекрасно! превосходно! воскликнули въ одинъ голосъ мандарины, обратившись благосклонно къ колнопреклоненному поэту,— стихи звучные, сильные, а мысли длаютъ большую честь вашему патріотическому чувству….
— Да! прибавилъ къ этому мандаринъ, съ длинной кривой саблей, никогда невынимавшейся изъ ноженъ и заржаввшей,— прекрасно!— именно страхъ и смерть нашимъ врагамъ!…И при этомъ онъ нахмурилъ брови и замахалъ саблею….
Каждаго изъ мандариновъ окружали ихъ креатуры, по всюду слдовавшіе за своими патронами, льстившіе имъ, сочинявшіе имъ стихи на рожденья и на именины и поддакивавшіе всмъ ихъ рчамъ. Одна изъ этихъ креатуръ — также мандаринъ, но нисшаго разряда, хотя надленный огромнымъ ростомъ и въ плечахъ имвшій косую сажень, ударивъ себя энергически кулакомъ въ грудь, воскликнулъ голосомъ стентора, взглянувъ особенно на мандарина съ кривой саблей и обведя торжественно взоромъ все собраніе:
— Нтъ, герой отечества! мы не допустимъ тебя тревожиться и вынимать изъ ноженъ твой побдоносный мечь, отъ котораго трепещетъ вселенная… Мы закидаемъ презрнныхъ враговъ нашихъ — шапками!…
— Шапками, шапками!— повторили вс съ восторгомъ.
Мандаринъ съ тремя шариками на шапк обратился къ мандарину нисшаго разряда, пожалъ ему руку и сказалъ со слезой въ одномъ глаз:
— Умилительно слышать такихъ патріотовъ, какъ вы!…
Мандаринъ нисшаго разряда преклонилъ голову передъ мандариномъ съ тремя шариками, сложилъ руки крестообразно на груди и произнесъ съ почтительнымъ умиленіемъ:
— О мудрйшій и просвщеннйшій изъ китайскихъ сановниковъ!… Дозволь, питаться мн сладкими надеждами на высокое ходатайство твое, въ награду за мой безкорыстный патріотизмъ…. Въ непродолжительномъ времени откроется вакансія исправляющаго должность старшаго помощника при исправляющемъ должность великомъ сборщик податей…. Ты въ пріязни съ нимъ и отъ благосклоннаго мановенія одной изъ рсницъ твоихъ зависитъ все….
— Мы подумаемъ объ этомъ, — благосклонно отвчалъ мандаринъ съ тремя шариками.— Но, господа, продолжалъ онъ, взглянувъ на колнопреклоннаго поэта, все время съ заискивающею миной смотрвшаго на мандариновъ,— мы должны обратиться къ сему юному стихотворцу съ нашею признательностію за то, что онъ свой отличный талантъ употребляетъ на возвышенные, вполн достойные поэзіи предметы — на прославленіе насъ. Въ поощреніе его, мы считаемъ себя обязанными выхлопотать ему подарокъ, или денежную награду….
— Непремнно, непремнно! воскликнули мандарины.
Мандаринъ нисшаго разряда, но огромнаго роста, подошелъ къ поэту, обнять его, поцаловалъ и потомъ произнесъ энергически ударивъ себя въ грудь:
— Мы, патріоты, понимаемъ другъ друга!… Ваше стихотвореніе надо начертать золотыми буквами на мрамор!…
Поэтъ казался тронутымъ. Онъ прослезился и произнесъ, вставъ съ колнъ и низко кланяясь мандаринамъ:
Я не ищу наградъ. Одно мое стремленье,—
Я этой мыслію живу и буду жить!—
Вамъ угождать и Ваше одобренье
По мр силъ снискать и заслужить!…
— Вы вполн уже заслужили его! воскликнули вс мандарины разомъ,— продолжайте такъ, и вы не раскаятесь.
По мр того, какъ я вглядывался въ этихъ достопочтенныхъ мандариновъ, мн все казалось, какъ это ни было смшно и странно, что ихъ черты, голосъ, манеры будто нсколько знакомы мн…. Чтобы это могло значить? подумалъ я и началъ разсматривать ихъ въ увеличительное стекло. Удивленіе мое было несказанно, когда въ мандарин съ тремя шариками я узналъ сладенькаго Василья Степановича, въ мандарин съ кривой саблей кавалерійскаго офицера съ длинными усами, — Александра Иваныча, а въ остальныхъ — господина, возившаго меня на четверенькахъ, вызолоченнаго господина и другихъ моихъ старыхъ знакомыхъ, награждавшихъ меня конфектами и игрушками по праздникамъ…. Открытіе это меня очень разсмшило…. Но какимъ же образомъ вс эти почтенные сановники, вдругъ превратились въ китайцевъ?… Ужь не въ маскерадъ ли попалъ я?
Этотъ вопросъ начиналъ меня безпокоить, какъ надъ ухомъ моимъ въ тоже мгновеніе раздался чей-то пріятный голосъ, отзывавшійся нкоторой ироніей.
— Чему жь вы удивляетесь?… Все это очень натурально, господа эти по натур своей всегда были китайцами. Ихъ моральныя понятія, ихъ образъ мыслей, вся складка ихъ ума (если допустить, что они имютъ умъ), — все было пропитано китаизмомъ…. Воспитаніе получили они слабое, потому что, какъ извстно вамъ, во время оно:
Мы вс учились понемногу,
Чему нибудь и какъ нибудь,
Такъ воспитаньемъ, слава Богу,
У насъ немудрено блеснуть….
— Ихъ главный принципъ, продолжалъ голосъ,— заключается въ томъ, что человчество должно упорно стоять на одномъ мст, замеревъ въ тхъ формахъ, которыя они застали въ своемъ дтств, что всякое уклоненіе отъ прошедшаго, всякое измненіе, требуемое духомъ времени, всякое малйшее движеніе и стремленіе къ улучшенію чего бы то ни было, всякое изобличеніе, всякая насмшка надъ ихъ закоснлостію — есть высочайшая безнравственность. Видите ли! это чисто китайскія понятія. Если бы имъ дать волю, они-истребили бы всхъ людей, и въ особенности писателей, стремящихся къ улучшеніямъ и преобразованіямъ, ибо они полагаютъ, что если сжечь этихъ людей на кострахъ, то мысль человческская мгновенно погибнетъ вмст съ ними, — міръ замретъ и все пойдетъ прекрасно… Вы не смотрите на то, что они кажутся такими мягкими и сладенькими, если бы они имли власть они были бы неумолимы и безжалостны, какъ Торкемады. Когда все было недвижно, — они блаженствовали, надувались, важничали, держали себя какъ кумиры какіе. Будучи подчиненными въ дни своей юности, они, изгибались и ползала передъ, начальствомъ, а достигнувъ всего этого, начали требовать отъ споивъ подчиненныхъ, чтобы а т въ свою очередь изгибались и ползали передъ ними. Тхъ, которые ведутъ себя съ чувствомъ человческаго достоинства и не кувыркаются передъ ними, они называютъ либералами, и соціалистами…. Когда же обнаружилось дуновеніе новой жизни, и послышались кое-гд голоса правды, эти старые лицемры, сдлавшіеся невозможными при такомъ дуновеніи, и можетъ быть отчасти сознавая это, сначала съ затаеннымъ негодованіемъ и злобой молча смотрли на все, а потомъ уже торжественно облачась въ китайское мандаринское платье, начали противодйствовать тайно и явно благимъ начинаніямъ, жаловаться на тхъ, которые не побоялись называть ихъ закоснлыми эгоистами, людьми отсталыми, анахронизмами и прочее….
— Вотъ что! подумалъ я…. Такъ это дйствительно они мои старые знакомые? Но Боже! какъ измнились эти нкогда прелестные молодые люди! О время безжалостное и неумолимое! Ихъ гладкія, какъ атласъ и румяныя щеки покрестились морщинами, ихъ густые, блокурые, какъ ленъ, или черные, какъ.смоль, и глянцовитые волосы или совсмъ вылезли, или представляютъ рдкіе, печальные и сухіе остатки на черепахъ, сладость въ глазахъ ихъ исчезла и замнилась какимъ-то пронзительнымъ, безпокойнымъ и злобнымъ выраженіемъ, ихъ колни подогнулась,— но они все еще стараются бодриться, и для того чтобы нравится женщинамъ (пламень въ ихъ дряблыхъ сердцахъ не угасъ досел) расписымаютъ свои физіономіи разноцвтными красками…. Но увы! надъ этою живописью женщины только подсмиваются.
О ненавистная молодость! Она во всемъ иметъ успхъ! Вотъ отчего расписанные анахронизмы ненавидятъ, все современное живое, молодое, дышащее здоровьемъ и силою!…
Вдругъ мой либеральный образъ мыслей былъ прерванъ голосомъ мандарина съ тремя шариками. Въ этомъ старческомъ, хотя еще довольно громкомъ голос, слышались дребезжащія, раздражительныя ноты оскорбленнаго самолюбія, обманутыхъ надеждъ, неудовлетвореннаго честолюбія, физическаго и нравственнаго безсилія и проч. и проч… Впрочемъ несмотря на это, голосъ его превосходительства, (я полагаю, что мандариновъ титулуютъ также какъ у насъ генераловъ) все-таки былъ пріятенъ….
Я слушалъ и заслушивался….
его, какъ Сальери Моцартову музыку.
Его превосходительство мандаринъ съ тремя шариками говорилъ:
— Нкоторыя злонамренныя лица распространяютъ, милостивые государи, олухи будто бы мы не любимъ литературу и считаемъ ее вредною для общества…. Это клевета, гнусная клевета,— я ссылаюсь на всхъ предстоящихъ здсь высокоименитыхъ собратій моихъ мандариновъ….
— Клевета, клевета! закричали мандарины.
— Да! клевета, повторилъ мандаринъ съ тремя шариками:— напротивъ мы любимъ литературу, но литературу въ настоящемъ значеніи этого слова: нравственную, благонамренную, проникнутую высокими патріотическими чувствами, воспвающую наши заслуги, литературу проникнутую безусловнымъ уваженіемъ ко всмъ, которые облечены почетными званіями и имютъ счастіе носить шарики на своихъ шапкахъ, литературу, описывающую красоту нашей природы и вс кроткія и мирныя ощущенія и чувствованія,— словомъ литературу благотворно дйствующую на умъ и на сердце! Такой литератур мы покровительствуемъ, такую литературу мы награждаемъ! Живое доказательство этого передъ вами, милостивые государи, въ лиц сего юнаго поэта продекламировавшаго намъ сейчасъ превосходный гимнъ въ честь нашу…. А то, что теперь выдаютъ намъ за литературу, (при этомъ у мандарина съ тремя шариками обнаружилось дрожаніе въ губахъ и жолчь разлилась по лицу) грязныя картины унижающія все отечественное, дерзкое вмшательство во вс вопросы, не касающіеся совсмъ до литературы, насмшки надъ лицами подобными намъ…. это…. это….
Мандаринъ съ тремя шариками ничего не могъ прибавивъ отъ бшенства, замолчалъ и вдругъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и остановился противъ меня.
— Какъ вы, сударь, напримръ, осмливаетесь,— началъ онъ бросивъ на меня уничтожающій взглядъ, — вы, неимющій ни чина, ни званія, какъ вы осмливаетесь подтрунивать надъ нами? Знаете ли вы, что мы васъ заставимъ замолчать, что мы доле не будемъ терпть такого неприличія….
— Но ваше превосходительство,— отвчалъ я хладнокровно и почтительно въ тоже время, — какое вы имете право вмшиваться не въ свои дла?… Мы съ вами ничего не имемъ общаго. Вы китаецъ, а я русскій. Вы, китайцы, гордитесь своею неподвижностію, коснніемъ въ старыхъ предразсудкахъ и дикостяхъ, а мы русскіе, напротивъ, гордимся нашею способностію къ развитію, нашею способностію подвигаться впередъ и смемъ вровать въ то, что Россіи предстоитъ великая будущность. Мы не поймемъ другъ друга.
— Но васъ, сударь, воспитывали въ китайскихъ правилахъ, перебилъ меня мандаринъ съ горячностію, — также какъ и меня…. Вы такъ сказать нашъ китаизмъ всасывали съ молокомъ, мы вс думали, что вы съ этими нравственными правилами и какъ сынъ благорожденныхъ родителей достигнете до почетныхъ званій, сдлаетесь какъ и мы мандариномъ. Вспомните ваше дтство, вспомните, какъ вс мы любили васъ, возили вамъ конфекты и игрушки. Могли ли мы думать тогда, что вы сдлаетесь нашимъ врагомъ?… Но опомнитесь и подумайте, кто мы и кто вы, молодой человкъ!
Я невольно улыбнулся. Достопочтенные мандарины ршительно не признаютъ хода времени и считаютъ меня еще молодымъ человкомъ!..
— Подумайте, кто мы и кто вы! повторилъ мандаринъ съ тремя шариками, ударяя на мстоимніе мы, торжественно выпрямляясь передо мною и указывая на свое облаченіе и на три шарика, болтавшіеся на его шапк…
Вдругъ раздались звуки, тамъ-тама, возвщавшіе о томъ, что въ глубин храмины за занавсою проходятъ мандарины изъ мандариновъ. Дйствительно тни ихъ уже показались на занавс — и мандаринъ говорившій со мною, также какъ и другіе его товарищи почтительно присмирли.
— Э! такъ они еще не очень важныя особы, подумалъ я,— оттого-то они такъ хорохорятся и задаютъ такого тона передъ нами простыми людьми!
Но лишь только тни исчезли, мандарины оживились снова и мгновенно приняли гордыя, величественныя позы. Мандаринъ съ тремя шариками напалъ на меня еще съ большимъ ожесточеніемъ. Онъ размахивалъ руками, глазки его налились кровью. Онъ даже дошелъ до того, что угрожаетъ мн ауто-дафе.— И это тотъ милый господинъ, котораго моя бойкая родственница называла нкогда сладенькимъ…. О, какъ лта и шарики на шапк измняютъ людей!…
Вслдъ за тмъ удивительныя картины одна за другой стали развертываться передо мною.
Вс мандарины сли на великолпные табуреты, поставленные на возвышеніе, по степенямъ ихъ значенія и по количеству шариковъ на шапкахъ. Передъ ними начали появляться различныя лица съ поклонами до земли… Одинъ изъ такихъ, кажется секретарь, подползъ къ его превосходительству, своему начальнику,— съ опущенною къ земл головой въ знакъ того, что онъ не могъ переносить свта, исходящаго отъ него и произнесъ:
— Не безъизвстно, вашему превосходительству, что по ввренному вамъ вдомству осталось къ новому 1859 году 2000 р. серебромъ экономіи, сохраненной мудростію нашей и что вы представляя о семъ его высокопревосходительству, испрашивали у него, какъ поступить съ сею суммою? Мы вс осмливались думать и молили Бога О томъ, чтобы сія остаточная сумма была назначена въ награду вашему превосходительству, нашему достойному начальнику, за ваши неусыпные труды, мудрость, снисхожденіе и милость къ подчиненнымъ, но его высокопревосходительство, по своей премудрости, приготовляя вамъ конечно въ мысляхъ своихъ высокую и достойнйшую награду, соблаговолилъ бросить одинъ изъ свтлыхъ лучей взора своего на насъ, бдныхъ пресмыкающихся труженниковъ, и повеллъ: раздлить помянутую остаточную сумму между нами, недостойными такихъ милостей. Вслдствіе чего имю величайшую честь почтительнйше представить списокъ распредленія этой суммы на утвержденіе вашего превосходительства.
Секретарь подалъ бумагу мандарину и поклонился ему до земли.
Мандаринъ съ тремя шариками глубокомысленно надвинувъ брови, надвъ очки и взявъ карандашъ, оправленный въ золото, началъ разсматривать списокъ. Во глав списка красовалось имя секретаря, который поднесъ его, и въ граф противъ этого имени стояло 500 р. Списокъ оканчивался самымъ незначительнымъ и бднымъ труженикомъ, ежедневно совершавшимъ 10 верстъ взадъ и впередъ между своей лачужкой и присутственнымъ мстомъ. Въ граф противъ него стояло 5 р.— послдняя цна сапогъ въ Пекин, въ которомъ все до крайности вздорожало съ нкотораго времени.
Мандаринъ, оставивъ неприкосновенными 500 р. своего секретаря, значительно уменьшилъ награды всмъ остальнымъ и незначительному и бднйшему изъ труженниковъ вмсто 5 р. назначилъ 2 р., нкоторыхъ же замченныхъ его превосходительствомъ въ либерализм, то есть кланявшихся ему просто, по церемоніалу, но не выражавшихъ при томъ преданнической игры въ глазамъ, вовсе вычеркнулъ. По исправленному такимъ образомъ списку оказались остаточныхъ 500 руб.
Вслдъ затмъ къ другому изъ мандариновъ подползъ въ рубищ исхудалый и больной человкъ и произнесъ дрожащимъ и слабымъ голосомъ:
— Мудрйшій и правосуднйшій изъ начальниковъ! Воззри съ высоты на червя ползающаго передъ тобою… Я лишился подруги своей ничтожной жизни, продалъ почти все, что имлъ, чтобы предать ее нашей матери земл съ честію, у меня осталось отъ нее семеро дтей, ежедневно просящихъ пищи. Я работаю до истощенія силъ, что засвидтельствуютъ мои непосредственные начальники. И вотъ наступаютъ праздники, дни общей радости и веселія, а я безъ куска хлба… Мои бдные, невинные птенцы умираютъ отъ голода… Воззри на меня, плачущаго съ семью младенцами, и прикажи удлить мн кроху отъ щедротъ твоихъ! Заставь вчно молить за себя…
Стонъ несчастнаго могъ разжалобить самое черствое сердце, и его превосходительство въ минуту хорошаго расположенія вроятно былъ бы тронутъ имъ, но, къ сожалнію, бднякъ явился не въ попалъ (бдняки какъ-то всегда являются не въ попадъ), ибо его превосходительство былъ погруженъ въ созерцаніе суеты и ничтожности сего міра, по поводу значительной награды, полученной его врагомъ, и вслдствіе того озлобленъ противъ всего человчества…
— Боже мой! къ кому же теперь обратиться мн за помощію! прошепталъ въ отчаяніи несчастный и побрелъ къ какому-то, стоявшему въ сторон отъ мандариновъ господину въ высочайшемъ коническомъ колпак. Это былъ, какъ мн замтилъ кто-то, глубочайшій ученый и первйшій китайскій мудрецъ, офиціально признанный таковымъ. Онъ разршалъ ней сомннія и давалъ совты.
— Учитель! произнесъ бднякъ, подойдя къ нему и три раза ударивъ лбомъ о землю въ знакъ уваженія къ его особ, — скажи мн, для чего создано на свтъ такое странное и несчастное животное, какъ я?
— Зачмъ ты вмшиваешься не въ свое дло? глубокомысленно отвчалъ мудрецъ.
— Но, достопочтенный мужъ ты видишь мои страданія… Для чего же столько зла на земл? Я тебя спрашиваю.
— Экая важность! сказалъ мудрецъ: — да и что мн за дло до твоихъ страданій?.. какое зло!…
— Что же мн длать однако? воскликнулъ бднякъ въ отчаяніи.
— Молчать — и идти вонъ отсюда, произнесъ мудрецъ…
— Выведите его вонъ! закричали въ одно время глубочайшій изъ китайскихъ мудрецовъ и правосуднйшій изъ Мандариновъ.— И какъ онъ сметъ безпокоить прямо насъ?.. продолжалъ мандаринъ съ тремя шариками, что за дерзость!… Если онъ дйствительно нуждается, то онъ долженъ былъ ходатайствовать о пособій у своего помощника столоначальника, помощникъ его долженъ былъ о семъ ходатайствовать у своего столоначальника, столоначальникъ у своего нпчальника отдленія, а начальникъ отдленія у правители нашей канцелярій и уже правитель канцеляріи могъ ходатайствовать у меня за него…
Бдняка вытолкали изъ храмины, а его превосходительство обратился къ другому его превосходительству и сказалъ, пожимая плечами.
— Ну, скажите пожалуйста, на что это похоже. Всякая дрянь безпокоитъ насъ и иметъ дерзость лезть прямо къ намъ!… Какое неуваженіе къ властямъ! Допускать этого невозможно… неправда ли? Это можетъ привести Богъ знаетъ къ чему!…
— Совершенно справедливо, возразилъ другой мандаринъ:— вообще я замчаю, что съ нкотораго времени начинаетъ распространяться вредный духъ неподчиненности… Вотъ я вамъ скажу, что случилось со мною недавно. Поручилъ я своему секретарю достать мн ложу въ театръ, привозитъ онъ билетъ — прекрасно. димъ мы съ женой въ театръ, входимъ въ ложу — и что же видимъ? какъ бы вы думали? Рядомъ съ нами, въ сосдней лож, сидитъ мой секретарь съ своею женою… Какова дерзость, каково неприличіе!.. Я, разумется, посл такого поступка тотчасъ удалилъ его отъ себя…. Ну а всмъ этимъ безпорядкамъ причиною литература, распространяющая идеи своевольства.
— Да! да! это правда! это ужасно! воскликнули вс мандарины въ одинъ голосъ. И мудрецъ туда-же закивалъ головою въ знакъ согласія.
— А вамъ что нужно? грозно сказалъ одинъ изъ мандариновъ, обращаясь къ молодому, довольно щеголеватому чиновнику, очутившемуся въ эту минуту въ почтительной поз передъ его превосходительствомъ.
— За васъ, началъ молодой чиновникъ, приложивъ руку къ сердцу, за васъ, ваше превосходительство, въ моей безопасности ручается вашъ добрый геній и общественное мнніе…
При этомъ его превосходительство весь передернулся, ибо онъ не могъ слышать этихъ двухъ словъ ‘общественное мнніе’.
— …увнчавшее васъ, продолжалъ молодой чиновникъ,— завидною славою, а потому я нисколько не думалъ и мои мысли сами по себ никогда не освщались лучемъ той догадки, чтобы ваше сердце, замчательнйшее признательностію къ подчиненнымъ, съ источникомъ вашей новой власти, могло исполниться неудовольствія ко мн. И потому представьте себ, ваше превосходительство, странное разувреніе въ моемъ понятіи объ васъ, когда мой начальникъ отдленія, при многихъ чиновникахъ, съ значительною улыбкою объявилъ мн вашъ строгій выговоръ и ваше врное общаніе уволить меня отъ длъ. Наконецъ не могу и не долженъ скрыть того, что я былъ Критомъ достаточно оскорбленъ позою, которою онъ длалъ изъ себя, а также тмъ тономъ, съ которымъ онъ обращался со мною…
— Довольно! перебило его превосходительство:— прочь съ глазъ моихъ дерзкій вольнодумецъ!… Ты смешь оскорбляться позами своего начальника, его тономъ!… Ты смешь ссылаться на общественное мнніе!… Чтобъ твоего духу не было съ сей минуты въ моемъ департамент!
— Да, дйствительно вольнодумство страшно начинаетъ распространяться, прибавилъ мандаринъ, обращаясь къ другимъ мандаринамъ, — противъ этого надобно принять мры — и это явное вліяніе литературы… Вы слышали: онъ говорилъ объ общественномъ мнніи?— эти гнусныя слова взяты имъ цликомъ изъ журналовъ… И замтьте, въ какихъ краснорчивыхъ Фразахъ онъ выражалъ свои жалобы… Гд же онъ могъ выучиться такому краснорчію… Все литература!
Затмъ было отдано приказаніе, чтобы не допускать до ихъ превосходительствъ никого ни съ просьбами, ни съ жалобами, ибо ихъ превосходительства желаютъ погрузить умы свои въ глубокіе государственные вопросы и соображенія.
— Вотъ поучиться-то и послушать! почтительно подумалъ я,— если они только будутъ излагать мысли свои въ слухъ,— и навострилъ уши. Они дйствительно заговорили между собою въ слухъ, но о томъ, кому везетъ или не везетъ счастье въ клуб, кто сколько выигралъ или проигралъ въ теченіи послдней недли, о какой-то неслыханной игр, пришедшей наканун къ которому-то изъ нихъ, о какомъ-то удивительномъ обд, данномъ для нихъ на дняхъ откупщикомъ, о томъ, какъ они веселились у золотопромышленника на бал и сообщали другъ другу свои предположенія, кто изъ нихъ и какія именно награды долженъ получить къ празднику.
Затмъ они удостоили благосклонно принять какого-то торгаша, случайно нажившаго милліоны.
Милліонеръ палъ къ ногамъ ихъ и умиленно просилъ ихъ осчастливить его на всю жизнь и удостоить его высочайшей для него на земл чести — пожаловать къ нему на обденный столъ.
Мандарины удостоили его принятіемъ этого приглашенія и милость свою къ торгашу распространили до того, что объявили ему, что каждый изъ нихъ вмст съ собою привезетъ къ нему всхъ своихъ креатуръ, льстецовъ и угодниковъ.
— Смотрите же, воскликнулъ одинъ изъ нихъ, удостоивъ взглядомъ торгаша, — чтобы обдъ вашъ былъ самый утонченный и роскошный, вполн достойный тхъ особъ, которыхъ вы будете имть счастіе угощать, чтобы вина было побольше и самаго лучшаго, а въ заключеніе, чтобы непремнно былъ ликеръ изъ банановъ, до котораго вс мы большіе охотники.
Торгашъ объявилъ, что онъ не пощадитъ ничего для полнйшаго удовлетворенія своихъ высокоименитыхъ постителей, и не оборачивая спины, удалился изъ храмины, отступая и кланяясь.
— Хорошій и добрый человкъ! произнесъ со вздохомъ одинъ изъ мандариновъ но его удаленіи.
— Прекрасный и благонамренный! повторилъ съ чувствомъ другой.
— Патріотъ, истинный патріотъ! добавилъ третій….
Тогда на мгновеніе снова все, что было передо мною, покрылось бловатымъ туманомъ, мандарины съ ихъ при этомъ исчезли, и когда туманъ началъ рдть, я увидлъ великолпно убранный будуаръ и въ полусвт полулежащую на диван полную даму въ роскошнйшемъ плать и въ неизмримйшемъ кринолин, занимавшемъ полкомнаты. У ногъ ея на богатомъ ковр стоялъ на колняхъ тотъ самый мандаринъ, который уменьшилъ награды своимъ чиновникамъ къ празднику. Онъ держалъ браслетъ въ своей рук, стоившій 500 р., показывалъ его дам и потомъ началъ его надвать ей на ея пухлую и блую руку, дрожа, тая и цалуя ея пальчики.
— Повтори мн, ты очень меня любишь, очень? лепеталъ онъ со слезой въ глаз, смотря на нее.
— Ну да, да, да…. душка! Я тысячу разъ говорила вамъ это, отвчала дама съ нмецкимъ акцентомъ.
— Довольна ли ты, моя ципочка, подаркомъ? Ты давно желала имть этотъ браслетъ!…
— Mein liebe — умница! проговорила дама и потрепала мандарина по его испещренной морщинами и нарумяненной щек.
Громъ тамъ-тама оглушилъ меня снова въ это мгновеніе. Мандаринъ, крехтя и съ трудомъ приподнявшись съ колнъ, поцаловалъ даму и произнесъ:
— Ну прощай, моя ципочка, до свидапія. Звуки эти возвщаютъ приближеніе новаго года, — и мы должны идти встрчать его. Какъ жаль, что я завтра не могу быть у тебя. Къ сожалнію, я цлый день долженъ провести въ семейств. Нельзя же, ты сама знаешь? Это требуетъ приличіе, — и мы обязаны подавать собою примръ нравственности и семейныхъ добродтелей!…
Его превосходительство удалился, умильно оглядываясь на свою даму и длая ей поцалуи рукою.
— Ахъ! слава Богу, слава Богу! закричала толстая дама по уход его превосходительства, вскочивъ съ дивана и прыгая.— Ухъ!… я завтра цлый день свободна!
И съ радости начала одна танцовать пoлькy-тpамблянъ передъ трюмо….
Картина опять измнилась. Будуаръ съ дамой исчезли и неизмримой длины зала, въ род галлереи, затопленная свтомъ, открылась передо мною.
Галлерея эта была биткомъ набита мандаринами и ихъ свитою, т. е. ихъ креатурами, льстецами, соглядатаями, привиллегированными пвцами и проч.
Во глубин галлереи виднлся исполинскій цифербладъ и стукъ маятника былъ такъ силепъ, что не могъ заглушить говора этой блистательной толпы.
Часы стучали пикъ, пикъ съ особою грозною торжественностію, какъ бы неумолимо напоминая напыщеннымъ и одряхлвшимъ мандаринамъ, что они съ каждымъ чикомъ длаются еще старе и дряхле, что съ каждымъ чикомъ у нихъ прибавляется лишняя морщина, что каждый чикъ — шагъ къ ихъ разрушенію.
Когда стрлка часовъ приблизилась къ полночи, лицемрные мандарины двинулись во сртеніе новаго года, несмотря на то, что они отрицаютъ всякое движеніе и не признаютъ хода времени.
Раздался звонъ часовъ…. и въ это мгновеніе, при звукахъ тамъ-тама и пушечной пальбы, появился въ углубленіи залы подъ часами молодой, свтлый, хотя и неопредленный образъ съ серьзнымъ, строгимъ и нсколько грустнымъ выраженіемъ, возбуждавшій симпатію и вселявшій невольное уваженіе.
Я догадался, что это было олицетвореніе новаго 1859 года.
При появленіи его вс мандарины преклонили предъ нимъ колна и воздли къ нему руки…
Мой знакомецъ мандаринъ съ тремя шариками, считавшійся между своими лучшимъ риторомъ, произнесъ:
‘Привтствуемъ тебя наступившій годъ, распростираемся передъ тобою и молимъ тебя:
‘Останови безразсудное движеніе и порывы твоего предшественника, возвратись благоразумно назадъ къ годамъ нашей юности, когда процвтала на земл высочайшая нравственность, отрадное для насъ безмолвіе, строгій порядокъ, безотвтность старшихъ и безусловная подчиненность младшихъ. Молимъ тебя, возврати душамъ нашимъ миръ и заставь насъ благословлять и прославлять имя твое! ‘
‘Возвысь насъ! прибавь намъ окладовъ! прибавили другіе мандарины: ‘даруй намъ новыя титла и украшенія и загради уста тмъ безчиннымъ и безнравственнымъ крикунамъ, которые осмливаются предавать насъ на посмяніе, и называютъ насъ отжившими и отсталыми людьми’!…
Когда вс крики эти смолкли, Новый годъ произнесъ, не обращая ни малйшаго вниманія на колнопреклоненныхъ предъ нимъ мандариновъ:
‘Я пришолъ, чтобы продолжать дло, начатое моимъ предшественникомъ, я еще одинъ шагъ впередъ на великомъ пути человческаго развитія и совершенствованія. Какое мн дло, безумцы, до вашихъ китайскихъ сословныхъ претензій, до вашихъ чиновъ, званій, титловъ, окладовъ и привиллсгій, до всхъ вашихъ мелкихъ интересовъ?.. Не о васъ однихъ призванъ я заботиться, не объ одномъ вашемъ счастіи и благоденствіи, — вы и безъ того пользуетсь имъ, — а о благоденствіи и счастіи всхъ людей, а особенно вашихъ низшихъ братій, и счастливъ буду я, если въ мое краткое существованіе, хотя сколько нибудь подвинется это великое дло… Я знаю, что вы, отсталые и закоснлые въ предразсудкахъ и эгоизм старцы будете моими противниками,— но вы не опасны, ваши разсчсты съ настоящею жизнію кончены, вы уже не въ состояніи понимать ничего, совершающагося передъ вашими глазами. Помышляйте лучше о будущей жизни. Пора!… Моими сподвижниками будетъ новое поколніе, потому, что въ немъ власть и сила.
‘Но не заноситесь и вы, нкогда рьяные сподвижники улучшеній и совершенствованій, вы уже почти совершили дло, для котораго были призваны. Уступите мсто ваше новому поколнію и покоритесь ему, благословляя его, а не проклиная такъ, какъ васъ проклинаютъ эти старцы…
И Новый годъ указалъ на мандариновъ, онмвшихъ отъ этой рчи и пришедшихъ отъ нея въ совершенное разслабленіе.
— Да, подумалъ я, — Новый годъ правъ… и наше поколніе доканчиваетъ свое дло…
‘Да здравствуетъ же новое поколніе, идущее смнить насъ!’ вскрикнулъ я, и проснулся отъ этого крика.
Я улыбнулся моимъ грезамъ,— и уже на яву тихо повторилъ про себя:
‘Да здравствуетъ новое поколніе’!..

——

Что длалось въ Петербург въ теченіе декабря и начала января? Но ужь газеты давнымъ давно сообщили вс мельчайшія петербургскія новости и все, чмъ занимался Петербургъ въ это время… и мы боимся, что наши новости будутъ отзываться стариною….
Мы хотли было сообщить нашимъ читателямъ объ игр Ольриджа въ Лир, но съ этимъ артистомъ мы такъ подробно познакомили ихъ въ прошломъ мсяц, что теперь намъ остается только прибавить одно: въ ‘Лир’ Ольриджъ былъ нисколько не ниже, чмъ въ ‘Отелло’ и ‘Венеціанскомъ Купц’ и исполненіемъ этой роли, онъ окончательно подтвердилъ общее мнніе о своемъ великомъ трагическомъ талант. Ольриджъ былъ, говорятъ, глубоко тронутъ пріемомъ петербургской публики и тмъ вниманіемъ и уваженіемъ, которое изъявили ему артисты русской сцены. Ихъ стихи къ нему и письмо Ольриджа къ нимъ были напечатаны уже въ нашихъ газетахъ. Въ бенефисъ свой онъ съигралъ комическую роль негра Мунго въ водевил ‘Висячій Замокъ’ и произвелъ величайшій эффектъ исполненіемъ этой роли.
Ольриджъ ухалъ изъ Петербурга.
На русскомъ театр г. Самойловъ являлся въ роли Лира…. Надо замтить, что Лиръ вообще былъ выполненъ русскими актерами несравненно тщательне и лучше, чмъ нмецкими, къ тому же на русской сцен Лиръ явился въ прекрасномъ перевод г. Дружинина, безъ всякихъ почти измненій и передлокъ, крайне неудачныхъ на нмецкой сцен.
Что же сказать объ игр г. Самойлова?…
Талантливый комическій артистъ нашъ выполнилъ трудную и высоко-трагическую роль ‘Лира’ добросовстно, по мр средствъ своихъ…. Въ сцен сумасшествія онъ былъ даже очень хорошъ, но вообще въ немъ мы не видли Шекспировскаго Лира… Г. Самойловъ прекрасно сыгралъ какого-то добродушнаго, жалкаго старичка, который и сердиться-то не уметъ, въ звукахъ голоса его слышались намъ комическія ноты. Публика принимала г. Самойлова съ восторгомъ.
Въ Петербург находятся въ сію минуту, кром Феррарисъ, еще дв прізжія танцовщицы, — но говорятъ, довольно посредственныя. Мы впрочемъ не видали ихъ…. На итальянскомъ театр дана была въ первый разъ опера г. Флотова: Марта, въ которой г-жа Бозіо превосходна.
Мода на публичныя лекціи сильно распространилась въ Петербург въ ныншнюю зиму. Лекціи въ зал Пассажа пользуются большимъ успхомъ и привлекаютъ многочисленную и любознательную публику, которой въ особенности нравятся лекціи химіи г. Ходнева, излагаемыя очень живо и популярно.— Г. Серовъ, извстный музыкальный критикъ, открылъ публичныя лекціи о музык въ зал университета. Открылись еще публичныя лекціи также въ университет, въ пользу бдныхъ студентовъ. Профессоръ Никитенко прочелъ уже первую лекцію о Державин и его эпох, а профессоръ Стасюлевичъ будетъ читать о провинціальномъ быт при Людовик XIV. Во время великаго поста будутъ, говорятъ, также читать публичныя лекціи гг. профессора Горловъ и Благовщенскій. Первый о предмет весьма интересномъ для всхъ насъ: — о причинахъ дороговизны.
Звринцы Крейцберга и Зама, (у Крейцберга укрощаетъ уже зврей 18 лтняя дама) механическія циклорамы, въ которой показываются военныя дйствія въ Крыму и Индіи, и извстные американскіе города, кабинетъ натуральныхъ рдкостей г. Принчппе и различные оптическіе виды, большія фантастическо-магическія представленія г. Коле, съ картинами освщенными лирическимъ огнемъ (feu pyrique), какъ сказано въ афиш, механическіе театры для дтей, и прочее — все это посщается любителями разныхъ зрлищъ.
Балы и маскерады въ Дворянскомъ и въ другихъ собраніяхъ идутъ своимъ чередомъ.
Въ четвергъ 22 января въ пользу частныхъ школъ С.-Петербургскаго женскаго патріотическаго общества, данъ будетъ спектакль любителями, въ зал дома князя Блосельскаго-Блозерскаго. Разъиграны будутъ дв пьесы: На бал, картина изъ свтской жизни, соч. графа Фредро, въ которой между прочимъ будетъ участвовать г-жа Мичурина (Вра Самойлова) и Le Domino noir, комическая оперетка г. Скриба. Оркестромъ будетъ дережировать г. Лешетицкій…
Новыхъ періодическихъ изданій и книгъ къ новому году появилось множество.
Мы въ особенности обращаемъ вниманіе нашихъ читателей на любопытное сочиненіе г. Желзнова, очерки быта уральскихъ казаковъ, съ которымъ мы познакомимъ нашихъ читателей въ одной изъ слдующихъ книжекъ ‘Современника’.
Г-жа Крестовская (псевдонимъ) издала собраніе своихъ повстей, которыя печатались въ разныхъ журналахъ и изъ которыхъ многіе обратили на себя справедливое вниманіе публики.
Иллюстрированныя изданія увеличиваются у насъ съ каждымъ годомъ, но первое мсто между ними все-таки занимаетъ превосходное изданіе г. Тимма: ‘Русскій Художественный Листокъ’. Оно еще должно усовершенствоваться въ наступившемъ году. Вотъ что говоритъ объ этомъ самъ г. Тиммъ:
‘Стремясь постоянно къ усовершенствованію нашего изданія, во всхъ отношеніяхъ, мы не ограничились, въ ныншнемъ году, общаннымъ программою печатаніемъ рисунковъ въ два тона, но выпустили, въ вид опыта, пять нумеровъ боле или мене развращенными.
‘Этотъ опытъ представивъ цлый рядъ затрудненій, которыя намъ пришлось, преодолть убдилъ насъ, однако, что, при тхъ средствахъ, которыми до сихъ поръ располагалъ Рус. Худож. Листокъ, мы принуждены были бы остановиться на этомъ улучшеніи нашего изданія.— Раскраска отъ руки, не говоря уже объ издержкахъ, вовсе несоразмрныхъ съ подписною цною Рус. Худож. Листка, требуетъ такого значительнаго времени, котораго мы ршительно не имемъ, будучи стснены сроками выпуска нумеровъ. Печатаніе же красками, въ чужой литографіи, неизбжно влечетъ за собою еще боле значительныя издержки.
‘Желая неуклонно стремиться къ улучшенію нашего изданія, мы ршились завести собственную литографію, которая доставила бы намъ возможность пользоваться всми усовершенствованіями въ литографскомъ искусств, не возвышая подписной цны Рус. Худож. Листка, и, по мр возможности, выпускать рисунки, отпечатанные боле чмъ въ два тона.
‘Съ этою цлію, въ теченіе прошедшаго лта, мы пользовались, въ Париж, наставленіями опытнаго и извстнаго литографа Лемерсье, который былъ такъ обязателенъ, что не ограничился одними совтами, но заказать еще, для нашей литографіи, вс необходимыя принадлежности въ лучшемъ, въ настоящее время, въ Париж механическомъ заведеніи Пуарье.’
Въ заключеніе г. Тиммъ изъявилъ благодарность г-ну Мюнстеру, въ литографіи котораго печатался (за исключеніемъ весьма не многихъ нумеровъ) Рус. Худои. Листокъ съ самаго своего основанія (8 лтъ), за добросовстное во всхъ отношеніяхъ исполненіе имъ своихъ обязанностей.
Кстати о г. Мюнстер. Онъ будетъ издавать въ 1859 году Портретную галлерею русскихъ литераторовъ, журналистовъ, художниковъ и другихъ замчательныхъ людей. Первый выпускъ, заключающій въ себ четыре портрета уже вышелъ. Изданіе роскошно, литографія очень хороша, но главное въ этомъ изданіи должно быть, конечно, сходство портретовъ съ оригиналами…. а первый выпускъ не совсмъ удаченъ, въ этомъ отношеніи… нкоторые изъ портретовъ очень странны, чтобы не сказать боле…. Мы желаемъ полнаго успха предпріятію г. Мюнстера и потому совтуемъ ему обратить вниманіе на наше замчаніе…..
Мы давно не говорили о дйствіяхъ нашихъ учоныхъ обществъ. Представляемъ въ Заключеніе очень любопытныя свднія о еднекой экспедиціи.
‘Въ засданіи Императорскаго Р. Г. Общества, бывшемъ 3-го декабря, сообщены извстія о занятіяхъ Хорассанской экспедиціи. Начальникъ ея, дйствительный членъ H. В. Ханыковъ, въ письм изъ Герата, отъ 23-го сентября, на имя вице-предсдателя, увдомляетъ, что по желанію шаха онъ отправился 8-го апрля изъ Астрабада на Шахрудъ и оттуда черезъ Дагманъ прибылъ въ столицу Персіи 22-го апрля. Его величество шахъ и первые министры приняли живое участіе въ экспедиціи. Г. Ханыковъ снабженъ былъ здсь рекомендаціями ко всмъ хорассанскимъ властямъ и обставилъ экспедицію самыми благопріятными условіями для изученія страны, куда ей предстояло отправиться. Во все время пребыванія г. Ханыкова въ Тегеранъ, прочіе члены экспедиціи длали поздки въ астрабадскомъ округ, и несмотря на тревожное положеніе края, вслдствіе безпрерывныхъ вторженій Туркменовъ, успли осмотрть значительную часть этого интереснаго берега Каспійскаго моря. Въ конц мая вс члены соединилось въ Шахруд и въ начал іюня отправились на Мезинанъ, Сабзевиръ и дале черезъ бирюзовые и соляные рудники, достигли Нишапура, откуда по гористой и чрезвычайно-живописной дорог прибыли 24-го іюня въ Мешхедъ. Дорога эта въ общихъ чертахъ мстности, по которой она проходитъ, довольно извстна: по ней хали Фрезеръ, Конолли, Бернсъ, Леммъ и Бларамбергъ, но тмъ не мене изъ совокупныхъ дйствій экспедиціи можно ожидать объ этой мстности много такихъ новыхъ подробностей, которыя недоступны одинокому путешественнику. Въ Мешхед экспедиція пробыла семь недль, которыя употреблены были на боле или мене значительныя поздки въ окрестности, на осмотръ памятниковъ и разборъ интереснйшихъ рукописей богатаго книгохранилища имама Ризы, которое открыто было начальнику экспедиціи. Г. Гебель совершилъ въ это время поздку Турбети-Хейдари на Турмизъ, Кухимишь Ссбзеваръ, Кучанъ или Кабушанъ. Оставивъ 14-го августа Мешхедъ, экспедиція отправилась дале и 3-го сентября прибыла въ Гератъ. Отлагая подробности путешествія до другаго времени, г. Ханыковъ препроводилъ донесенія своихъ спутниковъ и сообщилъ слдующіе общіе результаты экспедиціи: г. Бунге собралъ до 1,300 видовъ растеній, г. Гебель до 13 большихъ ящиковъ окамснлостей, г. Ленцъ опредлилъ астрономическіе координаторы 29 пунктовъ и магнитныхъ 9, гг. графъ Кейзерлингъ и Бинертъ собрали богатыя коллекціи змй, пауковъ, наскомыхъ и нсколько чучелъ животныхъ высшаго образованія. Наконецъ самъ начальникъ экспедиціи осмотрлъ до 25 памятниковъ, боле или мене неврно описанныхъ его предшественниками, собралъ замчанія о діалектахъ персидскаго языка, на протяженіи пройденнаго пути, равно какъ и свднія объ особенностяхъ племенъ, обитающихъ въ этой сверной части Хорассана. Во все время путешествія производились постоянныя метеорологическія наблюденія и произведена съемка пространства, до 27,000 верстъ.’

‘Современникъ’, No 1, 1859

Панаев Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Барыня, Панаев Иван Иванович, Год: 1841
  2. Раздел имения, Панаев Иван Иванович, Год: 1840
  3. Петербургский фельетонист, Панаев Иван Иванович, Год: 1841
  4. Смерть Колмара и Орлы, Байрон Джордж Гордон, Год: 1864
  5. (Записи 1850-1860-х годов), Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1860
  6. Август, двенадцатого, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1931
  7. Твердая власть, Азов Владимир Александрович, Год: 1911
  8. Колдовской цветок, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1915
Электронная библиотека