Игнатий Потапенко
Игнатий Потапенко
На всю жизнь
На всю жизнь
I.
I.
II.
II.
—————————————————-
На всю жизнь, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Всем, кто знал этих четырех почтенных граждан, казалось просто непостижимых, что могло соединить их в такой тесный союз.
Ни по профессии, ни по общественным кругам, к которым каждый из них принадлежал, ни по воспитанию, ни по взглядам, ни по возрасту, ни по чему другому, они не были сходны, все было разное у них. В каком-нибудь большом столичном городе, где множество народу, они могли бы никогда не встретиться и прожить до конца дней своих, не имея понятия друг о друге.
Что общего могло быть, например, между помощником бухгалтера в обществе взаимного кредита и учителем городской начальной школы? Один всю жизнь возился с цифрами, а знакомства его естественно завязывались в среде клиентов общества, людей денежных, торговых, учитывавших векселя, другой же, живя где-то на окраине города, имел дело с ребятишками, большею частью плохо одетыми и обутыми, родители которых, по своей скромности, никогда в жизни не выдавали и не получали векселей и не знали даже дороги в кредитку.
А между тем — помощник бухгалтера кредитки Игнатий Иванович Аксенов и учитель городской школы Элефантов были настолько близкие друзья, что встречались каждый день и вместе проводили целые вечера.
Надо принять во внимание еще и то, что Аксенов был человек вполне почтенного возраста, так как он прожил уже первую половину столетия и вступил во вторую, сообразно чему и темный от природы цвет волос на голове его и в бороде стал заметно портиться сединой и во всей фигуре его, высокой и плотной, начала появляться какая-то рыхлость.
Элефантову же едва минуло двадцать восемь лет, каковое обстоятельство по справедливости давало посторонним наблюдателям право утверждать, что он по сравнению с помощником бухгалтера мальчишка и щенок.
Но это не мешало им не только быть приятелями, но даже говорить друг другу ты. И смешно было смотреть, когда маленький, щупленький, вертлявый Элефантов, у которого и усы не хотели расти, а о бороде не могло быть даже и речи, глядя снизу вверх на солидного Аксенова, способного ногтем придушить его, говорил ему: — ‘ты Игнатий Иванович’…
При этом надо взять еще и то, что у Аксенова были жена, дочь гимназистка и сын реалист последнего класса, тогда как Элефантов был холост, да и едва ли нашлась бы в городе, сколько-нибудь уважающая себя, девица, которая согласилась бы сделать его семейным.
Ну, просто можно сказать, ни одной точки соприкосновения не было между этими двумя людьми. А между тем они были почти что неразлучны. To есть их разлучала только служба в дневные часы. Аксенов сидел в кредитке и занимался своими цифрами, а Элефантов в школе, обучая ребятишек тем познаниям, каких и у него самого, должно быть, не было. А вечером уж они обязательно сходились и были вместе.
Но еще более странным казалась принадлежность к этой же компании некоего Дашуткина, пользовавшегося в городе самой скверной репутацией. Про человека этого говорили, что он прошел огонь, воду и медные трубы.
Теперь ему было от роду лет шестьдесят, а может быть и больше, трудно было разобрать, так как волос на голове у него совсем не осталось, бороду он сбривал, а усы красил в черную краску и сильно нафабривал их, чтобы можно было их закручивать кверху.
Лицо у него было желтое, рябое, изборожденное морщинами, а глаза — так это какие-то два океана хитрости, лукавства и всяких других качеств, служивших ему орудием в борьбе за существование.
В прошлом у него была эпоха расцвета, когда он состоял чем-то при канцелярии губернатора, имел чины, брал взятки, устраивал самые темные делишки и нажил даже какими-то неправедными путями дом. Но поймался, был судим и лишен всех почестей.
Тогда он исчез с горизонта, где-то отбывал возмездие, а когда появился вновь, то у него уж не оказалось ни чинов, ни должности, ни дома.
Первое время он ходил в коротеньких штанишках и сильно затасканном черном сюртуке и при встрече с прежними знакомыми, особенно с теми, с которых он брал, видимо стыдился своего бытия, опускал глаза и быстро проходил мимо. Но довольно скоро оправился и, как человек находчивый, занялся частным ходатайством по делам, комиссионерством, содействием при купле и продаже и мало-помалу восстановил свое благоденствие.
Ну, так вот и этот человек тоже проводил вечера с Аксеновым и Элефантовым. Этому поражались и просто не знали, как понимать это. Аксенов, занимавший столь ответственную должность, почтенный отец семейства, и — вдруг такое приятельство.
Да тоже и Элефантов, он, хоть и молокосос и смешной наружности, а все-таки учитель, ему доверено юное поколение небогатого класса горожан. Что же поучительного он мог найти в подобном знакомстве?
Граждане смотрели на это и пожимали плечами. Начальство и Аксенова, и Элефантова начало косо посматривать на того и другого. Просто неудобно было видеть их в обществе столь плохо зарекомендовавшего себя человека.
Что касается четвертого члена содружества, то его участие могло вызывать только улыбку на лицах обывателей. Это был дьякон из церкви при ‘богоугодном заведении’, — так в городе называлась больница. Звали его отец Поликарп Логовищев, и был он человек невысокого роста, худенький, с лицом — ну, прямо агнца, с мягким кротким характером и совершенно детскими глазами. И, если сказать, что при такой наружности он обладал густейшим басом, особенно низкими октавными нотами, — то понятна улыбка на лице обывателя.
Действительно, это была странная игра природы. При взгляде на него казалось, что голос у этого человека должен быть тоненький, мягкий, сладкий, но когда он открывал рот — раздавался гром.
В компанию он попал через Элефантова, который, будучи духовного происхождения и семинарского образования, питал склонность к церковному пению и даже сам пел тенорком в хоре при больничной церкви.
Так вот каков был состав этого странного содружества. Бухгалтер и дьякон, проворовавшийся и всячески запятнавший себя бывший чиновник и учитель городской школы. Ничего нельзя было представить более неподходящего и несоединимого.
А между тем они как-то спелись, собирались каждый вечер, большею частью у Элефантова, так как он был бессемейный и у него в вечерние часы пустовали школьные комнаты, — проводили вместе часы и не скучали.
При столь различных общественных и семейных положениях, взглядах и знакомствах, при столь неодинаковой умственной и нравственной ценности, люди эти сходились в одном и это одно оказалось способным сгладить все коренные различия. Они любили выпить. Да, только это.
У каждого, конечно, были свои причины. Помощник бухгалтера Аксенов, например, был от природы человек способный, с фантазией, с склонностью к книгам и познаниям. Но как-то из всего этого ничего у него не вышло. Когда-то он учился, кончил гимназию и был в университете, но благодаря какой-то глупой истории ушел оттуда. Случайно женился и должен был искать работы. Пробовал писать, не удалось. Выучился бухгалтерии, устроился и на этом кончил свои искания. Но червь неудовлетворенности грыз его, бухгалтерские занятия были ему скучны до тошноты, ну, вот он и начал искать забвения и нашел его в выпивке.
Учитель Элефантов был просто легкомысленный человек и выпивать ему было приятно. Никаких глубоких потрясений в жизни у него не было, а просто некуда было девать время.
У Дашуткина, разумеется, причины были: крушение карьеры. Он хотя и оправился, а все же нарыв в душе остался и беспокоил его.
Ну, а что касается дьякона, то он, как сам говорил, ‘выпивал по должности и по причине октавы’. Такая уж была традиция, что дьякон, да еще обладающий густым басом, ну, просто обязан выпивать. Кроме того, он был глубоко убежден в том, что и самый бас у него поддерживается выпивкой и что, если бы он изменил этому древнему обычаю, то немедленно лишился бы своей октавы.
А уж как они сошлись, как составилось это дружество, так этого наверно они и сами не помнили. Так как-то, случайно. Общая склонность толкнула их друг к другу и невидимыми узами связала их. Без сомнения, туг сыграло большую роль то обстоятельство, что каждый из них в своем кругу не находил удобной почвы для проявления своей склонности. Среди них, ведь, не было ни одного пьяницы в настоящем смысле этого слова, осужденного пить во что бы то ни стало и при каких бы то ни было условиях. И очень может быть, что, если бы они случайно не познакомились с Элефантовым и не столкнулись у него, то склонность эта не получила бы такого определенного развития.
Но Элефантов, с своим школьным помещением, с положением холостяка, с своей необычайной общительностью и с легким взглядом на жизнь, был точно создан для этого.
Аксенов, например, выпивая у себя дома, встречал энергичный протест со стороны жены и уже выросших детей. Его, что называется, грызли там и отравляли самое удовольствие от опьянения.
В среде же сослуживцев он не находил товарищей по этой части. Люди все были трезвые, рабочие и строгих правил. Попадались, конечно, и пьющие, но из низших служащих, с которыми ему просто неудобно было якшаться.
Дашуткин у себя в доме завел монастырь. Овдовев еще вскоре после катастрофы, он не так давно вновь женился на сравнительно молодой женщине, требовал от нее, да и от детей своих строгого поведения и должен был подавать пример. Кроме того, и перед клиентами ему надо было являться всегда в трезво-деловитом виде.
Что же касается дьякона Логовищева, то он просто был боязливый человек, боялся и настоятеля, и благочинного, и архиерея, и тещи, и даже своей жены.
Рассказывали, что эти две последние особы даже поколачивали его и именно за его пристрастие к вину. Так уж для него квартира Элефантова была настоящим убежищем, куда не проникали ни теща, ни жена.
И по этим причинам, как только наступал свободный вечерний час, всех их неотразимо влекло на окраину города, где находилась школа, возглавляемая Элефантовым.
И в начале вечера, когда они сходились, странное они представляли собою зрелище. Все были какие-то скучные, угрюмые. Аксенов все вздыхал, словно каялся в своем грехопадении, Дашуткин пробовал заговаривать о гнусности их образа жизни и что, мол, хорошо было бы все это прикончить, но выходило неискренно и он замолкал.
Дьякон же сидел молча в углу и от времени до времени издавал нечленораздельные октавные звуки. И всем было ужасно скучно смотреть друг на друга.
Только Элефантов был неизменно оживлен, суетлив и весел. Уж он предварительно заготовил потребное количество водки, вина и пива и кой-какой закуски, само собой разумеется — на компанейский счет, и, выждав для приличия некоторое время (неловко же, мол — не успели люди прийти и сразу к водке), выставлял на стол бутылки, рюмки и закуски.
Тут понемногу приступали к делу, выпивали, глаза загорались, языки развязывались, начинали проявляться скрытые способности.
Аксенов, в прежнее время увлекавшийся чтением поэтов и сам мнивший себя поэтом, вспоминал стихи и декламировал их и ему было приятно видеть, что у него есть слушатели.
Дашуткин, в глубине души человек развратный, впадал в цинизм и рассказывал скверные анекдоты, которых у него был неистощимый запас.
Элефантов снимал со стены гитару, бряцал по ее струнам пальцами и своим высоким тенорком пел чувствительные романсы, а дьякон, дольше всех выдерживавший угрюмое молчание, когда наступал его момент, вдруг подымался и начинал выносить многолетие, а в тех случаях, когда перепускал уж чересчур много, уныло выводил вечную память, причем почему-то объектом для этого всегда выбирал грешную душу Элефантова.
В таком глупом времяпрепровождении проходили вечера один за другим. Расходились обыкновенно около полуночи. Ни до каких чрезмерных безобразий не достигали, так как сквозь хмель все как будто помнили о завтрашнем дне, о службе и о делах.
А домой возвращались с отуманенными головами, спали тяжелым сном, на утро вставали злые, придирчивые, несносные.
Так продолжалось уже года четыре. Люди незаметно отравлялись и понемногу это начало сказываться, У Аксенова уже было несколько случаев, когда он перепутывал цифры и подавал бухгалтеру такие отчеты, что тот приходил в ужас и должен был переделывать все сначала.
У Дашуткина начались приливы крови к голове и он, благодаря этому, уже проворонил несколько дел.
У дьякона стали дрожать руки, что вызвало замечание со стороны настоятеля.
— А право же, отец Поликарп, вы заставите меня жаловаться на вас преосвященному. Ей, ей… Буду ходатайствовать, чтобы сослали вас на покаяние, в монастырь, что ли… Может, вы там исправитесь.
— Да я и так исправлюсь… Уж сам себе обещаю, — угрюмо басил дьякон и притом совершенно искренно. Но когда наступал вечер, он, как будто по какому велению свыше, направлялся к Элефантову.
Но и сам Элефантов, несмотря на свой веселый нрав и выносливость, страдал от этой привычки не меньше других. Уже давно ближайшее начальство не баловало его похвалами за образцовое обучение. Напротив, на последнем экзамене, перед летом, была большая заминка. Ученики не знали самых элементарных вещей, и многое передавали в таком виде, что становилось непонятным, как могла нечто подобное преподать им здоровая голова.
Объяснялось же это просто: на утро после попойки, он чувствовал, что в голове его нет никаких мыслей и никаких познаний. А случалось, что он не просыпался до полудня, и школьники, пользуясь этим, предавались диким забавам.
Он распустил своих питомцев и не пользовался с их стороны ни малейшим уважением.
И Бог знает, что в конце концов из этого получилось бы. Может, это кончилось бы четырьмя трагедиями. По крайней мере, в кредитке уже поговаривали о возможности замены помощника бухгалтера новым. Слишком уж часто он перепутывал цифры. Дома жена плакала, а дети на него косились.
А дьякон уже несколько раз не был допущен настоятелем к богослужению.
— Помилуйте, отец Поликарп, да вы, Господи спаси нас от этого несчастья, того и гляди, священные предметы уроните.
И по этому случаю теща и жена грозили вырвать ему бороду.
Но случилось обстоятельство непредвиденное и даже в сущности, с точки зрения российского обывателя, невероятное.
В городе стало известно, что объявлена война. Но дело было не в этом. Война, конечно, событие необыкновенное, но войны и прежде бывали, а то обстоятельство, которое одновременно с этим случилось, можно сказать с уверенностью, никогда еще не бывало в истории.
В этот день, вечером, в квартире Элефантова по обыкновению сошлись члены печального кружка. Случайно так вышло, что пришли они почти одновременно и в виде исключения не были ни мрачны, ни молчаливы. Все-таки война задела их, как и всех других граждан, и они горячо обсуждали события.
Но естественно, что они имели в виду и ждали момента, когда Элефантов пригласит их выпить, а этот момент почему-то не наступал.
Элефантов горячился и высказывал пламенный патриотизм и этому, казалось, конца не будет, так что дьякон Логовищев, менее других заинтересованный в политике, принужден был дернуть его слегка за рукав и намекнуть низким октавным голосом:
— А что же, брат… того… Пора бы во славу российского оружия… гм…
Элефантов посмотрел на него глазами, полными изумления:
— Да ты, дьякон, разве проспал? Не знаешь, что нынче объявлена всеобщая трезвость?
Дьякон-то, положим, этого не знал, ну, просто пропустил как-то. Ведь он газет не читал и о войне узнал от знакомых.
Но Аксенов и Дашуткин газеты читали и о воспрещении продажи крепких напитков знали, но как-то им не пришло в голову применить это к себе. Почему-то думалось, что для таких специалистов, как они, водка всегда найдется. Да и не может быть, чтобы предприимчивый и юркий Элефантов не достал. На деле же оказалось, что никакой выпивки нет.
Стали было упрекать Элефантова, но он неожиданно даже окрысился:
— А что же, вы хотели бы, чтобы меня посадили в тюрьму или лишили бы места? Так это вы, что ли, потом кормить меня будете?
И тогда всем стало скучно и тоскливо. Час, когда они в течение нескольких лет привыкли вводить в свои организмы известную дозу яда, не только наступил, но и прошел, и все почувствовали, что внутри начинают сосать пиявки. Разговор о войне как-то вдруг пресекся.
Посидели с часок. Дьякон с смутной надеждой поглядывал на Элефантова. Ему все не верилось, что это серьезно, и думал, не шутит ли тот? Может, помучает вот этак, а там, смотришь, вытащит бутылку и поставит на стол. Нате, мол, вам, я пошутил.
Но ничего подобного не случилось. У Элефантова водки не было. Событие, как оказалось, застало его врасплох. Конечно, если бы он предвидел, то сделал бы запас. Но тут вышло так, что он ткнулся туда-сюда, везде заперто. Попробовал воспользоваться знакомствами, но от него стали открещиваться: уходи, мол, не вводи в грех.
Домашние трех семейных участников были приятно удивлены тем, что главы семейств в этот вечер вернулись домой совсем рано и притом трезвые. Аксенов, так тот поспел даже к вечернему чаю и, хотя сидел пасмурный и злой, но все же пил чай с женой и детьми.
Следующие несколько дней во всей России и в городе происходили события необычайной важности. Производилась всеобщая мобилизация, с каждой минутой повышалась температура крови всего народа, всей страны. Приходили изумительные известия о том, что к нам присоединились Франция, потом Бельгия, затем Англия.
Но, несмотря на эти важные события, четыре человека, жившие в разных пунктах города, испытывали мрачное состояние духа. Они читали в газетах и слышали от знакомых обо всем, что делалось, но все новости как будто отскакивали от них. Их мутило, ломило им кости, скребло железными щетками внутри.
Особенно страдали двое — дьякон Логовищев, привыкший вливать в себя большое количество водки, и Аксенов, для которого опьянение служило как бы отводом его внутреннему недовольству.
Но прошли эти дни и вот однажды Аксенов проснулся с совершенно свежей головой. Он даже удивился и не поверил. Такой головы не было на его плечах уже несколько лет.
Было такое ощущение, как будто у него внутри был пожар, который длился много-много времени и все истребил там дотла, и дым от него подымался в голову и туманил ее и выгонял из нее все мысли.
Но пожар кончился, все выгорело, потом остатки выбросили, вымели и теперь там чистое место, на котором можно заново строить все, что угодно. И дыма больше нет, он не проникает в голову и в голове стало светло.
Он в обычный час отправился на службу, и там, когда взялся за работу, цифры показались ему новыми. Просмотрел он свою работу последних дней и пришел в ужас. Что там только было наворочено и напутано!
Засел за книги, взял их домой, просидел ночь, другую и все исправил. Прошла еще неделя, и тогда перемену в нем и в его работе заметил бухгалтер:
— Вы, Игнатий Иванович, словно вновь на свет родились. Ей, ей, совсем другая работа. Я вас поздравляю. Стало быть, за ум взялись… Вы не поверите, как я этому рад.
И дома у него тоже произошло что-то необыкновенное. Он вдруг почувствовал интерес к домашней жизни. Заговорил с женой о разных нуждах, которых, благодаря его образу жизни, накопилось множество, заинтересовался школьными успехами детей и как будто удивился, что они были уже взрослые: сын кончал реальное училище, а дочь переходила в предпоследний класс и уже почти невеста.
Он точно проспал это. На жизнь смотрел сквозь сон или, вернее, сквозь дым от того пожара, который начался внутри у него уже несколько лет тому назад,
И с свежей головой стал он думать о том, что было в течение этих лет. Восстали перед ним образы недавних постоянных спутников его жизни.
Нет, но каким же образом это могло случиться? Элефантов — ну, положим, он все-таки учитель, занятие почтенное и достойное уважения, но какой же он ему товарищ? Мальчишка, вертун, пустомеля…
Или — дьякон Логовищев. Правда, милейший человек, кроткий, безобидный, первобытный, как дитя. Но что же общего между ними? Да он даже не может вспомнить, чтобы когда-нибудь говорил с ним о чем-либо, делился взглядами на вещи. Да и есть ли у этого ягненка с львиным голосом какие-нибудь взгляды?
Но краска стыда залила его лицо, когда воображение нарисовало ему образ четвертого спутника его жизни: Дашуткина…
Он, Аксенов, честный труженик, на имени которого за всю жизнь не было ни одного пятнышка, и этот, известный всему городу, пройдоха, взяточник, вор, плут, одно имя которого уже есть пятно… И он дружески встречался с ним каждый вечер и они были на ты…
До чего однако ж могут понизиться требования человека к себе самому и другим! И все это произошло от отравы. Отравлены нервы, душа, сердце, ум. С каждым днем он переставал быть самим собой, а превращался в какое-то другое существо, низшего качества, он отходил от образа Божия и приближался к животному.
О, Господи, страшно подумать!..
Взглянул он на старые книги, которыми прежде увлекался — у него была собрана изрядная библиотечка — и стыдно стало ему от сознания, как он страшно отошел от них.
Как-то раз забежал к нему в банк Элефантов. Он был по-прежнему оживлен и вертляв, но в лице у него появилась свежесть, начавшие было выступать одутловатости — исчезли.
— Нарочно пришел к вам, Игнатий Иванович… Знаете, ну, ее к черту, распроклятую… И глядеть на нее больше не стану. На всю жизнь, понимаете, на всю жизнь! Как осмотрелся, вижу: да что же это такое? Учитель? Какой же я учитель? В голове бревно стоит, этак поперек, а для мозга так совершенно даже и места не осталось… И опять же, Игнатий Иванович, я вам скажу относительно господина Дашуткина…
Но Аксенов при упоминании этого имени замахал на него руками:
— Нет, не упоминайте, Элефантов… Это самая позорная страница моей жизни…
— И моей, Игнатий Иванович. Не знаю даже, как это могло случиться. Ну, да что ж, больше не случится. На всю жизнь! Ах, да, видел вчера отца Поликарпа Логовищева. Велел усердно вам кланяться. Страдал, говорит, нестерпимо. Думал, не выдержит. Даже припадки с ним какие-то сердечные были. Доктора звали. Да ничего, вынес. Натура-то здоровая, семинарская. А теперь, говорит, прошло. И руки дрожать перестали и настоятель к нему опять сделался благосклонен. Он, знаете, по наивности своей, все боялся, что октава у него пропадет от трезвости-то. И в первое время, действительно, говорит, как будто один хрип остался. Но потом стало прочищаться и теперь у него такой бархат появился, что прямо наслаждение слушать, даже когда разговаривает. С женой поладил и даже с тещей окончательно помирился. И вот что он мне сказал: ты, говорит, побывай у Игнатия Ивановича, потому, говорит, я этого человека глубоко уважаю. Хочу, говорит, попросить нашего отца настоятеля молебствие отслужить с возблагодарением Бога за избавление нас от сего внутреннего супостата. Там, говорит, касательно немца, это, говорит, особая статья. Это дело нашего доблестного воинства, которое, само собой разумеется, их побьет, как пить даст. А мы помолимся об окончательном избавлении нас и всея Руси от этого проклятого внутреннего супостата, от водки. Я, говорит, знаю, — Игнатий Иванович человек маловерный. Но в этом случае уж без сомнения и он уверовал…
И Аксенов, который, действительно, особой твердостью в вере не отличался, на этот раз почувствовал призыв, и в назначенный день и час отправился в больничную церковь. Там старый настоятель вместе с дьяконом Логовищевым служил молебствие.
И надо было слышать, с каким глубоким чувством отец Поликарп произносил молитвенные слова ектении и как бархатно звучала его великолепная, очистившаяся от всякие скверны, октава.
После молебствия он подошел к Аксенову и поцеловался с ним.
— Это лобзание, — сказал он, — подобно радуге в знак того, что не будет более потопа, да станет знаком, что не будет более среди нас и на всей Руси проклятого пьянства…
Дашуткин же потом исчез с их горизонта и никогда не попадался на глаза ни одному из них.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 22, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.