На Востоке, Шуф Владимир Александрович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 114 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Владимир Шуф. (Борей)

На Востоке

Записки корреспондента о греко-турецкой войне

Санкт-Петербург.

Экономическая типо-литография, Б. Вульфова ул., 23.

1897

Оригинал здесь — http://v-shuf.narod.ru/

I

НА ПУТИ

Черное море

Пишу ночью в каюте парохода ‘Олег’. Сильная качка, плеск волн и песни греческих ‘патриотов’, долетающие ко мне с палубы.

Едва я переступил борт нашего черноморского парохода, случай сразу толкнул меня в самую сумятицу современных событий на Востоке. Вместе со мной из севастопольского порта отплыла партия греческих резервистов, призванных на службу. С Кавказа, из Крыма, из Екатеринослава ежедневно отправляются теперь в Грецию подобные партии. Среди них немало добровольцев даже из турецких подданных.

Мирные торговцы бросают свои дела в России и спешат отбывать воинскую повинность в отечестве. На пароходе ‘Олег’ едет 130 спартанцев под начальством ‘капитана’ Демероса, новейшего Леонида. Впрочем, Леонид Демерос и его 130 спартанцев едва ли отстоят современные Фермопилы. Не правда ли, при слове ‘спартанец’, вы представляете себе нечто героическое? Так, по крайней мере, нас учили в гимназии. Увы! Уроженцы современной Спарты менее всего напоминают героев. Они совсем не лаконичны в разговорах, не ограничиваются классической ‘черной похлебкой’ и вид имеют, правду говоря, довольно-таки тщедушный. Демерос уверяет меня, что они поправятся и будут славные ‘паликари’ — ‘молодцы’, когда их подкормят в греческой армии, которая получает отличное продовольствие.

Перед отплытием из Севастополя греческие резервисты снимались группой на берегу. Я, если позволите, также сниму сних фотографию. Вот несколько оборванцев-чернорабочих, очень веселых, со сладкими греческими -глазами. Большинство малорослы и слабосильны. Плохие солдаты. Вот какой-то длинный грек в очках с интеллигентным лицом, напоминающий не то провизора аптеки, не то служащего в типографии. Тут же несколько торговцев в галстуках и пиджаках. Они, очевидно, состоятельны и едут на пароходе во втором классе.

Остальные лежат и стоят на палубе. У всех решительно большие греческие носы и глаза вроде маслин. Заметно патриотическое воодушевление, слегка подогреваемое Демеросом. Когда пароход отчалил от пристани, греки нестройно запели национальную песню. Соотечественники, столпившиеся на берегу, махали им платками и шапками. То с берега, то с парохода раздавалось громкое ‘ура’! Капитан Демерос сердился, махал руками и заставлял кричать греческое ‘зито’, но это не выходило. Большинство греков, долго живших в России, знают русское ‘ура’ и совсем забыли национальное ‘зито’. Греческие подданные у нас обрусели. Когда торжественное прощание с песнями и криком кончилось и пароход отошел дальше в море, группа греков, под аккомпанемент гитары, запела ‘Маргариту’, и я почувствовал себя на Крестовском острове среди Черного моря. ‘Маргарита, пей и веселися!’ странно противоречила только что раздавшемуся гимну свободы ‘тон эллинон тагиера’. Тут было что-то фальшивое в самом настроении духа народа, диссонанс, невольно резавший ухо. Я пишу с натуры, и пусть на меня не претендуют филэллины. В утешение им, я нарисую симпатичную фигуру Панайоти Демероса, искреннего патриота и большого идеалиста. Эта фигура — полный контраст сборной и неосмысленной толпы эллинских ‘патриотов’ и волонтеров, которых Демерос идеализирует, говоря об их мужестве, дисциплине и национальном воодушевлении.

Демерос взял меня под руку, и мы долго ходили по мокрой и скользкой палубе парохода, балансируя, чтобы не упасть от сильной бортовой качки. Черные с белыми гребнями волны шумно бились о борты, накренявшиеся почти до уровня моря, то вправо, то влево. Ветер попутный, и на пароходе подняли парус.

— Я спешу в Пирей. Не сегодня-завтра мы перейдем границу Фессалии! — говорил мне Демерос.

— Вы верите в возможность войны?

— Если блокада будет объявлена, война тотчас вспыхнет на суше. Сын Гарибальди обещал нам привести сто тысяч добровольцев всех национальностей. Поезжайте в Лариссу, — там вы застанете все пограничные войска.

Я не стал разочаровывать Демероса относительно новых гарибальдийцев и спросил его, надеется ли он, что турки пропустят греческих резервистов в Константинополь. Среди резервистов много турецких подданных, которым консул выдал паспорта только до Константинополя.

— О! — воскликнул Демерос, у нас все подготовлено! В Босфоре мы встретим пароход ‘Царицу’, идущий прямо в Пирей. Мы перейдем с палубы на палубу, не сходя на турецкую территорию. Турки не осмелятся тронуть нас на русском пароходе. Но если что-нибудь случится, мы поклялись умереть все до одного. Мы вооружены. У всех револьверы, кинжалы и по 120 патронов.

Таким образом завтра, быть может, мне придется быть свидетелем резни во вкусе армянских избиений недавнего времени. Впрочем, я думаю, самое большее, что могут сделать турки в данном случае, — это блокировать русский пароход, лишив греков подвоза съестных припасов. Демерос опасается также подобного исхода своего предприятия. Мое положение не менее затруднительно. По вине турецкого консула в Севастополе паспорт мой не успели визировать. Капитан парохода обещает выдать меня за доктора, служащего на ‘Олеге’, и я как-нибудь доберусь на берег к нашему консулу, который, конечно, устроит все остальное, и меня пропустят без визы. Не знаю также, что будет в Греции. Капитан ‘Олега’ говорить, будто к русским там относятся крайне враждебно. В Афинах слуга ресторана отказался подавать обед двум русским, сказав, что ‘для русских мы не готовим’. Демерос, наоборот, уверяет меня в самом дружелюбном отношен и греков.

Но скажу вам несколько слов о самом Демеросе, который мне кажется типом искреннего патриота.

Кстати, греки все величают теперь друг друга ‘патриотами’, и у них после каждого слова повторяются ‘патриа’ — отечество и ‘елевтериа’ — свобода.

Демерос — грек красивого, благородного типа. Он сильно экзальтирован, тон речи повышенный, глаза лихорадочно блестят. Он охрип от команды и почти не спал три ночи. Демерос занимался торговлей на Кавказе, в Италии, во Франции. Прекрасно говорит на нескольких европейских языках. Теперь он бросил все свои торговые дела и стал во главе партии резервистов, отправляющихся в Грецию. Он снабдил их оружием и съестными припасами на свой счет. Демерос страшно увлекается и, на мой взгляд, не может выйти из новейшего лабиринта на острове Крите — из лабиринта политики, в которой крайний филэллинизм играет роль Минотавра. Нить Ариадны, протянутая грекам Европой, — автономия Крита, только еще больше запутала греческих патриотов, жаждущих войны вопреки очевидной опасности положения. Тезеи не справятся со своими Минотаврами — не выйдут из лабиринта. Минотавр национализма требует новых жертв. Это печальный миф.

Демерос говорил мне, что сам король не в состоянии остановить панэллинистического движения, что отовсюду стекаются пожертвования, идут волонтеры, что война вспыхнет вопреки желанию Европы. ‘Мы не можем смотреть равнодушно, как турки режут наших братъев, их жен и детей!’ — волнуется Демерос. Он толкует о возрождении героизма древних эллинов, о Фемистокле и Перикле, о памятниках Акрополиса, о лорде Байроне… Демерос —энтузиаст, и ему суждено разочароваться. Греция и древний эллинизм не возродятся. Народ, подобно человеку, не может жить дважды, а греки уже сыграли свою роль в истории.

Резервисты следуют за Демеросом по обязанностям службы, а его добровольцы — большею частью голытьба, которой все безразлично, лишь бы давали хлеб и деньги. Быть может, я ошибаюсь, но первое впечатление, говорят, бывает верно. Правда, некоторые греки пытались проникнуть на пароход даже без паспорта, и одного из них наши жандармы извлекли из-под койки парохода, куда он спрятался, но что же это доказывает? Демерос говорит, что это — патриотизм. Не знаю…

В кают-компании тушат лампы, и я должен оставить перо. Очень трудно писать: чернильница, бумага, перо — все путешествует по столу и готово упасть на пол. Пароход скрипит от качки по всем швам. Завтра утром мы будем у берегов Босфора.

II

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Это сказка из ‘Тысяча и одной ночи’. Мне рассказывает ее сама действительность, принявшая образ Шехерезады. Купола колоссальных мечетей, стройные минареты подымаются в голубое небо, на берегах Босфора теснятся в зелени кипарисов мраморные дворцы, мавританские киоски, стрелы обелисков древнего Египта и мрачные развалины старой Византии. Это Константинополь. Вот гавань Золотого Рога с целым лесом корабельных мачт, снастей и парусов, вот пестрое Скутари и малоазиатский берег со снежной вершиной Вифинского Олимпа.

‘Олег’ прошел, убавляя пары, среди грозных батарей Босфора и бросил якорь. Я съехал на берег в лодке с русскими монахами и, благодаря всесильному в Турции бакшишу, очутился на улицах Стамбула, хотя паспорт мой не визирован турецким консулом. Пестрая толпа в чалмах и фесках движется кругом среди уличного гама и грохота. Дервиши, муллы, гордые курды, вооруженные с ног до головы, попадаются на каждом шагу. Столица падишаха имеет военный вид, полна ожидания и тревоги. Конные и пешиe патрули проходят по улицам через каждые пять минут. Солдаты низама в синих шинелях и красных фесках стоят на карауле у перекрестков, у мостов, у дверей Оттоманского банка. Всюду блестят штыки и слышна команда. С броненосцев доносится протяжный крик ‘Алла-а!’. Вот проскакал отряд всадников — гвардия султана в казацких папахах, с золотым полумесяцем на груди. Говорят, что в Стамбуле теперь сосредоточено нисколько сот тысяч солдат. Патрули и караулы усилены после армянской резни.

Накануне моего приезда в Стамбул случилась страшная катастрофа: один из турецких броненосцев ударился о сваи моста и разбился вдребезги: масса народу, женщин, детей упала в волны Золотого Рога. Уверяют, что никто не утонул, но этому трудно поверить. Раненых —множество. Правду сказать, мосты в Константинополе ужасны: деревянные, плохо сколоченные. Хуже, чем некоторые в Петербурге.

Вдобавок за переход по этим дребезжащим мостам взимают плату. Своеобразная ‘мостовая’ повинность. Можно рекомендовать ее нашей Думе в качестве новой статьи дохода. На Троицком мосту можно будет поставить сборщиков податей, обирающих прохожих, и ‘Батиньоль’ окупится в один год. Как вам нравится мой проект? Он немножко напоминает турецкое зверство.

Благодаря усиленной охране, Константинополь спокоен. Я присматривался к настроению толпы и не заметил в ней особенного возбуждения. О событиях в Греции турки говорят без раздражения, с видом глубочайшего презрения к военным силам Греции. О ‘священной войне’ нет и помину. Турки величественно курят кальяны в кофейнях, как будто ничего особенного не случилось. Симпатии к России очень сильны. Во всех кафе, ресторанах, общественных собраниях висят портреты нашего Государя и Государыни. Уличные торговцы продают эти портреты тысячами. Я пытался говорить с константинопольскими греками о событиях на Крите, но греки пугливо озирались и спешили ответить, что они верные подданные падишаха. Стены Стамбула имеют глаза и уши. Я невольно сравнивал спокойствие мусульман с общим возбуждением греков.

Турки не верят в возможность войны. Они рассчитывают на воздействие держав Европы на маленькую и задорную Грецию. Греки, наоборот, хотят войны и ждут только наступления 25-го Марта, — дня, в который вспыхнула война за освобождение Греции в1821 году. К этой эре греки хотят приурочить первое движение своих войск на границах Фессалии.

Спокойствие Стамбула показалось мне странным, даже мертвенным. Патрули, войска — это какая-то внешняя тревога. Так волны моря движутся и шумят на поверхности, а в глубине темно и тихо. Мусульманский фанатизм стих после резни армян. Улицы кишат народом, в гавани множество судов, но в городе нет ни денег, ни торговли. Все дела стали. Стамбул, великолепный торговый город, по местоположению долженствующий играть важную роль в международной торговле, имеющий все условия для обогащения, сидит без гроша денег, уснул в бездействии и обеднел. Политические события последнего времени убили в нем жизнь, а мусульманский мир не имеет энергии, могущей дать новый толчок жизненной деятельности одного из величайших городов Востока. Это заживо погребенный город. Только другой народ, другие люди могут воскресить покойника, которого называют почему-то ‘больным человеком’. Больной давно умер.

Я говорил на эту тему с одним из константинопольских дипломатов.

— Да, — сказал он мне, — Стамбул не живет более. Он был силен и могуществен, пока являлся военным станом мусульманства. Коран создал только воинов и ничего более.

Боевой Восток был страшен. Но теперь его военные силы ничтожны в сравнении с вооруженной Европой. Воинственный дух мусульман угас. В Стамбуле вы видите только казовую турецкую армию. Она еще достаточно сильна, чтобы оказать сопротивление Греции, но она не спасет Константинополь от падения. Этот город утратил свой ‘raison d’etre’ Он существует, пока Европа не пожелает взять его в свои руки. Дела Константинополя —дела банкрота, которые требуют учреждения администрации. Современная политика не может допустить раздела Турции, требующего, подобно разделу Польши, многих жертв и крови, но события недалекого будущего могут ускорить разрешение Восточного вопроса.

Я не совсем был согласен с суждениями моего собеседника. Мне кажется, Константинополь умер, как торговый город, — в нем опустели даже торговые ряды пестрого ‘Безистана’, где прежде виднелись товары всего Востока, роскошные материи, азиатское оружие, — но если смотреть на Константинополь, как на военный лагерь мусульманского мира, то в нем еще довольно силы. Стоит взглянуть на этих бравых и хорошо вооруженных солдат, ловких матросов и красавцев-офицеров. Странно видеть молодой, сильный и здоровый народ в умирающем государстве. Я был в редакции лучшей турецкой газеты ‘Саба’ — ‘Утро’. Это турецкое ‘Matin‘. Профессор Гассан Эддин, редактор газеты, встретил меня очень любезно и забросал вопросами о России. Гассан Эддин — человек вполне интеллигентный, с тонкими и красивыми чертами лица. Он заговорил со мною на прекрасном французском языке и был очень удивлен, когда я ответил ему по-турецки. Он не ожидал знания этого языка от русского журналиста. Гассан Эддин жаловался на стеснения турецкой цензуры. В газетах Константинополя пишут очень мало о современных событиях, ограничиваются обиняками и заведомо искажают известия, сообразно политике Ильдиз-Киоска. Из турецких, газет ровно ничего нельзя узнать о Крите и Греции. Гассан Эддин находит, что военные действия могут не сегодня-завтра открыться на границах Фессалии и боится общеевропейской войны.

Он тонко улыбается, говоря, что весь мир и каждая нация отдельно считают ‘наш Константинополь своим’. В современной политике Гассан Эддин видит преобладание личных интересов и эгоизма нации над общими идеалами и идеями цивилизации.

На другой день после моего визита в редакцию ‘Саба’, я в этой газете прочел целую статью, посвященную мне. Оказалось, что я был интервьюером и сам подвергался интервью в то же время. Турецкие журналисты очень любезны и сообщили не только о моих взглядах на события, но и о моей наружности.

Я был в нашем посольств, где мне посоветовали тотчас ехать в Афины. ‘Там теперь узел всех политических событий, — сказали мне в посольстве. — Мы сами получаем известия из Афин. Если воины не будет и начнутся реформы в Турции, тогда центр всех интересов будет опять перенесен в Константинополь’.

Меня предупредили, однако, что в Афинах сильное возбуждение, и греки очень дурно относятся к русским. Двум русским отказали в обеде в ресторанах и не дали номеров в отелях. Я решил все же отправиться завтра же на быстроходном египетском пароходе ‘El Кahira‘ в Пирей.

Вечером я бродил по улицам Константинополя и встретил в одной кофейне нашего старого знакомого борца Кара Ахмета, недавно восхищавшего в Петербурге любителей атлетики. Кара Ахмет мне очень обрадовался и сопровождал меня весь вечер. С таким телохранителем я чувствовал себя в полной безопасности и решался заходить даже в буйные кафе-концерты Галаты. В темной улице до нас долетел отчаянный крик из одного из соседних домов. ‘Режут кого-то’, — равнодушно заметил Кара Ахмет. У меня невольно сжалось сердце от этого крика. Крик боли даже у мужчины переходить в какой-то жалобный женский или детский стон. Несмотря на этот кровавый эпизод, на движение вооруженных патрулей по полутемным улицам, столица Падишаха кажется очень веселой. В кафе-концертах играет турецкая музыка, арабские танцовщицы танцуют и поют во вкусе известной Бен-Байя. В паланкинах проносят по улицам закутанных в белые фереджэ турчанок… Ясный, теплый воздух так непривычен после нашего северного петербургского неба. Сказка Шехерезады снова охватывает ваше воображение и заставляет на миг забыть политику. Умирающий Стамбул все еще прекрасен, полон таинственными чарами Востока, и полумесяц ярко горит над ним в темной синеве ночного неба.

III

ГРЕЦИЯ

‘El Кahira‘, быстроходный, делающий 17 морских миль в час пароход египетской компании, вышел из Константинополя, прошел Мраморное море и Дарданеллы, и ранним утром я увидел Эгейское море, острова и берега Греции.

На палубе парохода в живописных позах расположились пестрые группы турок и арабов, ехавших в Мекку: фески, чалмы, зеленые и красные тюрбаны, черные лица. На цветных коврах и подушках арабы молча курили кальян. Но вот, среди плеска волн, на палубе прозвучал призыв к молитв. Кричал муэдзин. Поклонники пророка обратились лицом к берегам Греции, протянули руки, и возгласы ‘Алла! Алла!’ странно прозвучали у этих берегов, теперь враждебных Востоку. В молитве мусульман слышалась какая-то угроза, мусульманский мир, призывавший Магомета у самых берегов Греции, казался еще грозным, могучим и сильным.

Кругом катились и плескали ясные и лазурные волны Эгейского моря, виднелись легкие очертания Циклад и скалистый, дикий берег острова Евбеи. В маленькой и прекрасной Греции также раздавались теперь угрозы, военные крики, которые мне пришлось так скоро услышать… Я мечтал о классической Элладе, мне грезилась тень Одиссея, плывущего по этим волнам, но, вместо поэзии, в Греции меня ожидала политика, национальные страсти, борьба и смута. От самого Пирея до Афин, над которыми царили величавые развалины храма Парфенона на холме Акрополиса, мне встречались толпы солдат и греческих волонтеров, оборванные беглецы с острова Крита, дети, марширующие с бумажными знаменами. На платформе железной дороги толпились резервисты, отправлявшиеся партиями в Фессалию.

Под окнами отеля, в котором я остановился, на площади, на главной улице ‘Стада’, раздаются крики разносчиков газет. Во всех кафе, в табльдоте отеля говорят только о политике, о бомбардировке Малаксы, об отъезде принца Константина в Фессалию. Афиняне страшно возбуждены. ‘Если не будет войны, будет революция!’ -говорят они. Король Георг не пользуется расположением за то, что он благоразумнее своих подданных.

— Чего же вы хотите? — спрашивал я греков.

— Мы хотим ‘Маседуан!’ — отвечали мне по-французски.

Я сначала не понял, какого маседуана желают греки? Маседуан — очень вкусная вещь, но зачем он теперь понадобился эллинам? Впрочем, ‘маседуан’ оказался политическим, и греки хотят получить Македонию, если им не дадут Крита.

Я говорил с некоторыми профессорами афинского университета, и они мне сказали, что Греция, быть может, удовлетворилась бы автономией Крита под условием, что островом будет управлять королевич Константин. ‘Мы не можем уступить Европе, — говорили мне, — Крит нам стоит больших денег и, кроме того, нам нужна Македония. Нам слишком тесно в границах теперешней Греции’.

— Вы хотите восстановить Грецию в границах древней Эллады и, быть может, вам нужен Константинополь?

— Константинополь, конечно, только pium desiderium Греции — ответил мне г. Димерас, профессор римского права. Нам нужны, по крайней мере, острова. Если Греции теперь не удастся осуществить свои национальные стремления и привлечь симпатии Европы, ей это не удастся уже никогда.

Но Европа не желает войны, думал я. Какое дело Европе до греческого национализма, который может очень дорого ей обойтись. Греция хочет нажиться за счет Турции, отобрать у нее в свою пользу несколько провинций, — вот весь смысл греческой политики.

Мне наговорили много жалких слов редакторы афинских газет: ‘Акрополиса’, ‘Аети’ и других. Но требуют ли общие интересы Европы изменения ее географической карты? Сколько жертв и крови может быть принесено на алтарь эллинофильства!

Настало ли время решить окончательно восточный вопрос? Европа не хочет и боится войны. Маленькая Греция, начав военные действия, может дать толчок, который вызовет общую борьбу, столкновения интересов различных государств на Востоке, целую мировую катастрофу! Греческий национализм не более, как греческий эгоизм в данное время. Но греки так возбуждены теперь, что не могут рассуждать хладнокровно и не поймут интересов, существующих у других наций. Не только простые аргументы, но и более веские — бомбы интернационального флота не убеждают греков.

Вчера я беседовал с г. Скужесом, греческим министром иностранных дел. Это очень любезный политик, немножко бюрократического типа, с умными глазами и черными бакенами. Он весьма дипломатично отвечает на некоторые вопросы легким вздохом, двусмысленной улыбкой, пожиманием плеч, — мимикой, которую можно растолковать, как угодно, и ни к чему не обязывающей жестикуляцией.

— Я был в России! — сказал мне министр, когда я вошел в кабинет, менее роскошный, чем у любого директора департамента в Петербурге.

— Вы были в Петербурге? — спросил я, обменявшись предварительными любезностями.

— Нет, только на юге России — в Одессе, в Севастополе.

— Вы разрешите мне получать сведения в вашем министерстве?

— Все что могу, к вашим услугам. О, блокада Крита не делает чести гуманным чувствам Европы! Критяне получают съестные припасы извне, и блокада поставит их в крайне тяжелое положение. Греция снимает теперь с себя всякую ответственность за участь своих братьев на Крите.

— Критяне желают присоединения острова к Греции?

— Они патриоты, как мы.

— Вы думаете, что война с Турцией будет?

— Нас вынуждают к войне. Конечно, Греция не может бороться с целой Европой, — это ребенок в пасти льва! Вы давно приехали в Афины?

— Два дня. Мне говорили, что в Афинах относятся очень недружелюбно к русским. Мне передавали случай, будто в отеле двум русским отказали в помещении, а в греческом ресторане не дали обедать.

— О, это совершенная неправда! Вы, надеюсь, сами это видите?

— Со мной не случилось ничего подобного. В Афинах я всюду встретил любезный прием.

— Вы, конечно, напишете об этом в вашей газете?

Мой визит был кончен, и я простился с министром.

На другой день я получил официальное уведомление за подписью министра внутренних дел Мавромихали и префекта полиции Байрастариса, извещающее всех иностранцев, что их безопасность, несмотря на политическая события, совершенно обеспечена как в Афинах, так и в провинции. Я получил также любезное приглашение от филологического общества ‘Парнас’.

Недружелюбное отношение к русским сказывалось только в сумрачных взглядах, которые бросали на меня греки на улице. В кафе и за табльдотом отеля со мною беседовали без малейшего оттенка неприязни. Греки почему-то считают нас туркофилами, хотя наша политика направлена только к сохранению мира в Европе.

Греция деятельно готовится к войне. Патриотическое общество ‘Heteria Etnike‘ имеет большие средства, деньги и орудие. Каждый день прибывают партии резервистов и волонтеров. Вчера две тысячи волонтеров устроили демонстрант. Они ходили по городу с распущенными знаменами и барабанным боем. Греческие войска в Афинах довольно красивы, хотя солдаты малы ростом. Особенно эффектна гвардия королевы в национальных костюмах, фустанеллах — широких белых юбках со складками и красных греческих фесках с длинными кистями.

Греки уверяют, что их армия в военное время достигнет 250,000 солдат, но теперь на границах Фессалии сосредоточено всего 80,000.

Если война будет объявлена, я думаю отправиться в Фессалию к двум пограничным городам, которые можно видеть только на большой карте Греции.

Эти города называются — pardon — Скотина и Каналья. Право, я не виноват, что они так называются. Очень курьезные, по-русски, названия. Близ Скотины и Канальи греческие патриоты откроют пальбу по туркам. В Афинах очень боятся, что порт Воло будет блокирован европейским флотом, и тогда путь для греческих войск будет отрезан в Фессалии. Останется только трудная дорога через горы.

Получены подробные известия о бомбардировке Малаксы. Греческие инсургенты на Крит взяли Малаксу и перебили турецкий гарнизон. Флот открыл канонаду по инсургентам. Выпущено 60 снарядов. Инсургенты отступили. Малакса вся в пламени.

Сегодня я был в королевском дворце у моей знакомой, русской графини. Во дворце настроение удрученное. Не знаю, удастся ли мне получить аудиенцию у короля. Я буду у министра президента — г. Дельяниса.

IV

АФИНЫ

День манифестаций и демонстраций. Королевич Константин сегодня отправляется в Фессалию, где примет начальство над войском. С королевичем едут до Воло его супруга, принцесса София и сестра, принцесса Мария. Афины с нетерпением ждут отъезда королевича, любимца афинян, на которого возлагаются надежды нации. Около дворца королевича большая толпа народа. Изредка раздаются аплодисменты, выражающие нетерпение. Афиняне ждут выхода из дворца депутации, отправленной городом к королевичу. Адрес, подносимый депутацией, гласит: ‘Победа или смерть!’ — древнее спартанское изречение ‘Со щитом или на щите!’. Греки, как все южане, любят эффектные фразы. Наконец, из стеклянных дверей мраморного дворца выходят депутаты, останавливаются на ступенях крыльца и передают от королевича Константина толпе очень политичный ответ: ‘Я сделаю все, что возможно’. Так говорил в Дельфах оракул. Королевич говорит, что уезжает сегодня в Фессалию между 9-ю и 11-ю часами вечера и просит не делать шумных оваций. Толпа встречает этот ответ восторженно: аплодисменты, крики ‘зито’. Дворец эффектно освещается красным бенгальским огнем. К девяти часам толпа возрастает неимоверно. Тут, на площади, все население Афин, насчитывающих 120 тысяч жителей. В тишине вечернего воздуха то здесь, то там раздаются револьверные выстрелы — салют. В половине десятого королевич выходит из дворца и садится в карету, которая должна отвезти его в Пирей. Толпа бежит за каретой, машут шапками, кричат ‘Зито! Да здравствует Эллада! Да здравствует королевич Константин! Да здравствует королевская фамилия!’. Револьверные выстрелы переходят в целую пальбу, и эта баталия продолжается по всей дороге в Пирей.

После отъезда королевича толпа долго не расходится. По улицам движутся процессии с пением национального гимна и греческих песен. Настроение восторженное. Вспыхивают огни иллюминации. Теперь уже поздняя ночь, а под окнами отеля все еще слышны голоса и пистолетные выстрелы. Афины в самом боевом настроении.

Греки пока ограничиваются пальбой холостыми зарядами и, кажется, не думают, что взрыв греческого энтузиазма может также оказаться холостым выстрелом… Недавно, впрочем, афинские студенты застрелили на конке своего 15-ти-летнего товарища, пытавшегося уклониться от демонстрации. Пока это единственный случай успешной пальбы. Философ Сократ едва ли похвалил бы студентов современной Греции за этот поступок.

Сегодня я был в Акрополисе. Какими маленькими кажутся Афины с его высоты! Грандиозные колонны мраморного Парфенона говорят о величии древней Эллады, прошедшее насмешливо смотрит на новую Грецию, и по ступеням храмов, куда всходили Перикл, Сократ и Фемистокл, едва ли подымется теперь равный им мудрец или полководец. Храм победы стоить в развалинах на холме Акрополиса, и афиняне едва ли сумеют его подновить. Вместе с дорическими колоннами упали устои Греции. Современная Греция напоминает ремонтированный для новейших Олимпийских игр стадиум, от которого осталось только прежнее место, да дюжина мраморных обломков. Ремонт сделан, но Греция не воскреснет. Я вижу с высот Акрополиса туманные очертания знаменитого Саламина, голубой остров Эгину, дальше горы Пелопонеза.

Сколько тут великих и славных воспоминаний, и какой контраст с Афинами и Элладой наших дней! На горах Гимеда до сих пор пчелы приносят ароматический мед, воспетый древними поэтами, но от прежних греков остались только большие греческие носы. Эллины выродились, смешались с другими нациями, и в громких фразах афинских патриотов слышны фальшивый ноты деланного героизма:

— Мы или победим, или умрем. О падении Греции и нашей славной смерти тогда, по крайней мере, будет говорить история!

Греки возлагают большие надежды на свой Акрополис: они говорят, что Европа не может отнестись равнодушно к стране, где возвышаются развалины Парфенона.

Но что общего между новой и старой Элладой?

Новая Эллада безжизненна. Это бедная страна, в которой нет ни крупной торговли, ни живой деятельности. Театр в Афинах пустует, потому что афинянам нечем платить артистам.

Несмотря на неимоверную дешевизну, жить в Афинах трудно. Все жалуются на отсутствие дел точно также, как в Константинополе. Страна выжжена солнцем, растительности почти не видно, лишь кое-где встречаются виноградники, оливковые и апельсиновые деревья. Греки уезжают в чужие страны, чтобы торговать и работать. В Афинах труд плохо оплачивается.

А как хорошо в Греции! Какое солнце, какое ясное южное небо! У нас в Петербурге теперь снег и холод, а в Афинах в саду перед дворцом на деревьях краснеют созревшие апельсины. На улицах продают массу цветов. Все ходят в одних сюртуках, жара невыносимая даже в марте. Невольно жалеешь, что теперь не носят туник и сандалий. Кстати, в наших газетах писали, что афинские дамы решили переодеться в туники. Ничего подобного. Я интервьюировал за табльдотом одну прекрасную афинянку, и она только смеялась выдумки наших газет. Туники носят в Греции только летом в деревне и на морских купаньях. Афинянки одеваются по картинкам из Парижа и не отстают от остальной Европы, по крайней мере, в модах. Впрочем, теперь афинские дамы занимаются исключительно политикой. В газете ‘Асти’ я прочитать, что одна спартанка просила у министра разрешения поступить солдатом в фессалийскую армию и хотела во что бы то ни стало драться с турками. Пенелопы хотят затмить Ахиллесов. Что касается прекрасных Елен, то в Афинах их очень мало. Они, вероятно, погибли под развалинами Трои. Хорошеньких гречанок почти не видно на улицах. Турчанки красивее. В этом отношении я грешу менее всего туркофильством и совершенно беспристрастен. Если гречанки сделают меня эллинофилом, я буду очень рад. Но, может быть, я не вижу в Афинах живых богинь потому, что здесь слишком много мраморных, и я не могу сравнить афинских дам с классическими Венерами, Дианами и Афинами?

Однако вернемся к политике. В Афинах произвел сенсацию слух, что во фронте турецкой армии находятся два русских офицера. Не знаю, так ли это, но на службе у турок всегда было много иностранных офицеров. Греки почему-то ужасно этим возмущены, и ‘Акрополис’ сообщает, что командир греческих инсургентов в Фессалии обещал албанцам вознаграждение в 2,000 драхм за голову иностранных офицеров, служащих в рядах турок. Греческие газеты сообщают много вздорных известий. Афинские журналисты интервьюировали меня в кафе, и на другой день напечатали в газетах такое, чего я вовсе не говорил или сказал из любезности.

В отеле, где я остановился, есть несколько английских корреспондентов. Это бессовестные люди, не говорящие ни на одном языке, кроме собственного. Англичане думают, что все обязаны говорить по-английски. Они должны жестоко в этом разочароваться, по крайней мере, в Афинах. По-русски тут говорят гораздо лучше.

Видел несколько номеров афинских юмористических журналов. Им недостает аттической соли, особенно когда они рисуют карикатуры на русских. Изображать Россию в виде северного медведя совсем не ново и не оригинально. В одном журнале северный медведь изображен даже с крылышками, которые подрезывает ножницами Греция. Греция, подрезывающая крылья России! Какое курьезное национальное самомнение! Англию греческие журналы изображают симпатично. Это весьма характерно для современной политической настроенности Греции.

Но пора кончить письмо. Я в отчаянии: почта в Россию идет из Афин только три раза в неделю, и в остальные дни я нахожусь в положении блокированного полковника Вассоса: никакого сообщения с родиной! В довершение всего, письма путешествуют по всей Европе с вольностью туристов, останавливаются в Вене, осматривают музеи древностей и попадают в Петербург чуть ли не на десятый день.

V

ПЕРЕД БЛОКАДОЙ

Афины взволнованы известием о блокаде. Нота союзных держав категорически заявляет правительству Греции, что в случае, если греческие войска не будут отозваны из Фессалии, через тридцать шесть часов, союзный флот блокирует порты Воло, Арту и Пирей. Босоногие мальчишки, разносчики газет, с неистовым криком ‘блокада! блокада!’ бегают по всем улицам. Газеты раскупаются нарасхват. Я отправился в министерство финансов, чтобы переговорить с первым министром. Дельянисом, но в министерстве происходил спешный совет министров по поводу блокады и ответа на ультиматум держав. Г. Дельянис обещал принять меня завтра в 8 часов вечера. Когда я возвращался в свой отель, толпа народа загородила мне дорогу, махали шапками, кричали ‘зито!’. Голубое знамя Греции с белым крестом развивалось над головами толпы. Это была новая демонстрация перед отелем, в котором остановился датский офицер, прибывший в Афины с двумястами волонтеров. Датчанин вышел к толпе на балкон, и его переводчик, от его имени, сказал речь, Раздались громкие аплодисменты и неистовое ‘зито!’.

Я думаю, что греческим министрам снова придется ответить на ультиматум Европы жалкими словами о гуманности и филантропических чувствах. Отозвать войска из Фессалии невозможно по той простой причини, что они не захотят вернуться. Возбуждение греков слишком велико. Правительство, потеряло всякую власть и плывет по течению. Гг. Скужесу и Дельянису остается петь: ‘плыви мой челн по воле волн, куда влечет тебя судьба!’ В парламенте предстоит бурное заседание. Военный министр завтра отправляется к войскам в Фессалию.

От Лариссы до Арты, по границе Фессалии расположились два фронта войск: греческие войска под начальством принца Константина и турецкие под начальством Этем-паши. У Арты, вопреки берлинскому трактату, турки построили укрепления и батареи с огромными крупповскими пушками. К греческому фронту прибывают все новые партии волонтеров, среди которых много иностранцев, любителей сильных ощущений: тут есть итальянцы, англичане, датчане. Греческая армия теперь достигает ста тысяч. Если Воло и Арта будут блокированы союзным флотом, греческое войско очутится в критическом положении: оно будет отрезано от остальной Греции. Позади фронта трудно проходимые горы Фессалии. Армии неоткуда ждать подкрепления, и при первом поражении она будет уничтожена турками. Но греки очевидно не боятся потерять голову в битве, так, как они уже потеряли ее в политике.

Я отправился к греческому митрополиту Прокопию, чтобы побеседовать с ним о событиях. Монахи ввели меня в залу, сплошь увешанную портретами митрополитов и патриархов. Через несколько минут ко мне вышел сам митрополит Прокопий и любезно пригласил сесть. Он в черном монашеском одеянии, в греческой скуфье, расширенной кверху, с орденом и крестом на груди. Черная с легкой проседью борода, карие, добрые и серьезные глаза.

— Я очень рад, что вы посетили меня! — сказал мне митрополит: я люблю русских.

— Вы так хорошо владеете русским языком?

— Немудрено. Я получил образование в

Москве и долго жил в России. Часто и здесь вижусь с отцом Сергием, протоиереем здешней русской церкви. Вы у него еще не были?

Лакей митрополита, в светском платье, подал мне две золотых чаши с водой и блюдечко с апельсинным вареньем.

— Кушайте, пожалуйста! — приветливо сказал митрополит.

— Что вы думаете, ваше преосвященство, о современных политических событиях? — спросил я.

— Я далек от политики. Здесь у меня мир и тишина. Прискорбно, конечно, что русские и греки, два народа, связанных одинаковой религией, враждебно относятся друг к другу, но что же делать, если этого требуют обстоятельства.

— Разве Греция не может обойтись без войны?

— Мы не в состоянии равнодушно смотреть, как турки режут наших братьев на Крите.

— У нас произвело дурное впечатление, что греки, христиане по религии, также режут турок, их жен и детей.

— О, уверяю вас, это неправда! Ничего подобного не было на Крите! — горячо сказал митрополит.

Он, очевидно, не хотел обвинять греков.

— Неужели война будет и после блокады? — спросил я.

— Союзные государства хотят принудить греков голодом… Тяжелое, грустное время!

Митрополит стал перебирать черные четки, висевшие на его руке. Я спросил его, много ли церквей в Афинах, много ли духовенства, и поднялся, чтобы откланяться.

— Я прошу вас не писать в вашей газете против греков! — приветливо сказал митрополит, прощаясь со мною.

Не писать против греков… думал я, уходя. Но мне хочется быть только справедливым, и с какой стати нам, русским, руководиться греческим патриотизмом? У нас есть свои национальные задачи. Я говорил с одним молодым греческим патриотом, принадлежавшим к богатой афинской фамилии. Он прямо заявил мне, что греки хотят получить Константинополь, что границы Греции должны быть у волн Босфора. Расширение греческого королевства и усиление его идет прямо в ущерб нам. Кроме того, мы, вместе со всей Европой, хотим мира, а не войны. И может ли быть восстановлена старая Греция?

Когда я бродил по афинскому музею, ‘среди саркофагов и урн погребальных’, среди античных статуй с отбитыми носами и руками, которых, кстати сказать, в музее очень немного, и все больше позднейшие копии с работ Фидия, современная Греция казалась мне живым саркофагом минувшего. Вся страна, с ее античными развалинами, производит грустное впечатление гробницы. Все великое и прекрасное в ней давно миновало и умерло… Современные греки, малорослые, узкоплечие, кажутся выродившейся нацией. Их патриотизм, их теперешнее увлечение национальными идеями, быть может, симпатичны, но трудно верить в осуществление их греческих мечтаний.

Чтобы немного развлечься и уйти от политики, я отправился в Фалеро — место приморских купаний. Из Афин идет туда паровой трамвай. Дорога довольно живописна и тянется под стенами Акрополиса среди целых рощ оливковых деревьев, уже покрытых зеленью. Фалеро — два: старый и новый Фалеро. В новом есть летний театр с открытой сценой, несколько хорошеньких вилл и множество кафе. Тихо плещется море. Вдали туманные горы острова Эгины. Дамы, велосипедисты — словно у нас в Петербурге. Сюда, в Фалеро, по вечерам собирается подышать морским воздухом все афинское общество. Но теперь даже в этом мирном уголке, слышались бряцание оружия и пальба. Трамвай был переполнен греками с ружьями в руках. Греки ехали в тир близ Фалеро упражняться в стрельбе. Ружья системы Гра, которыми вооружена греческая армия, продаются теперь в Афинах по 7 рублей за штуку. Они ввозятся без пошлины. В Фалеро я видел группы критян: они носят безобразные, черные шаровары, болтающиеся, как зоб индийского петуха. Вышитые золотом национальные костюмы гречанок с Крита гораздо красивее. Критянки, подобно турчанкам, носят золотые монеты на лбу и на груди.

— Слышали новость? — спросила меня греческая дама за табльдотом, когда я вернулся в отель. — В Пире греки освободили 300 закованных армян, которых везли на египетском пароходе в Константинополь. Пароход взяли на абордаж, перебили всех турок… Какой героизм!

— Я слышал, madame. Но на пароходе было всего три турецких жандарма, которые сдались без сопротивления.

Так преувеличиваются все известия в Афинах. Здесь циркулирует слух, что в Фессалии из турецкой армии оспа уносит ежедневно по две тысячи солдат, что албанские солдаты возмутились, не получая жалованья, и т. д. Говорят, под Артой уже было сражение. Турки стреляли в греческие суда, и суда отвечали им залпом орудий. С Крита приходят новые известия о бомбардировке Малаксы. Итальянские матросы сделали высадку и, вместе с турками, выбили инсургентов из их позиции. Блокированный полковник Вассос сообщается с Грецией посредством солнечного телеграфа днем и зажигает ночью сигнальные костры. Вассоса очень хвалят. Он оставил в Афинах жену и четверых детей.

Вассоса я не знаю, но греческие офицеры не производят хорошего впечатления. У них необычайно щегольской вид, французские эспаньолки а 1а Наполеон III. Мундиры самых нежных цветов и необычайные султаны из лазурных перьев каких-то райских птиц. Офицеры ежедневно маршируют по городу, салютуя саблями, во главе своих маленьких солдат и с военным оркестром, наигрывающим самые веселые марши. Благодаря этим офицерам и маршам, город имеет самый беззаботный и легкомысленный вид, когда проходят солдаты. Светит солнце, играют трубы, маршируют лазурные и палевые офицеры, а где-то надвигается гроза близкой блокады…

О чем думают афиняне, и думают ли они о чем-нибудь вообще? Что скажет ареопаг министров в ответ на грозную ноту держав? Аристотель и Сократ, молчаливо сидящие у ворот афинской академии, как будто скептически улыбаются. Это хорошенькая, мраморная академия наук, вместе с университетом выстроенная в античном стиле. Она также миниатюрна, как наука в современной Греции. В академии очень много профессоров, неизвестных Европе. Статуя Афины Паллады, богини мудрости, простирает над академией свой щит, и прекрасный Аполлон глядит на нее с олимпийской улыбкой божественного спокойствия. Но боги редко вмешиваются в политику, и хотя профессора академии занимаются ею, Афина к ним неблагосклонна. Она не покровительствует даже министрам.

Из Фессалии в Афины вернулось несколько французских корреспондентов. В Фессалии пока нет ничего интересного, и там очень трудно получать новейшие известия. Что касается французских журналистов, то наши друзья и союзники, кажется, весьма расположены к Греции. Я беседовал с корреспондентом ‘Libre Parole‘. Он уверяет, что министерство скоро падет в Париже, и французы перейдут на сторону Греции. Нация сочувствует грекам. Впрочем, я не думаю, чтобы французы изменили дружбе России ради греческих интересов.

Я был сегодня во дворце и просил аудиенции у его величества короля Георга. Мне обещали дать ответ. Правду говоря, королю теперь не до аудиенций. Быть может, он один думает теперь за всех в Греции.

Великолепный мраморный дворец молчаливо смотрит на шумные Афины, и только смена караула нарушает его тишину. По мраморным ступеням изредка всходят генералы, брянча саблями, и исчезают в дверях. Парламент, теперь пустующий, и дворец, полный скрытой жизни, где-то за кулисами решают судьбу Греции и европейского мира. Завтрашний день чреват событиями. Мне, чужестранцу, в этой сутолоке политики и национальных страстей приходится быть только беспристрастным наблюдателем, хотя и это положение далеко небезопасно в Афинах.

VI

ЭЛЛАДА

Как всегда и всюду в военное время, мы живем в Афинах среди ложных слухов, сенсационных известий, из которых одно другого невероятнее. Опасение блокады сделало то, что в Афинах, в нее поверили и писали в газетах об ультиматуме держав. Теперь оказывается, что никакого ультиматума не было, и что совет министров состоялся совсем по другому поводу: о вооружении армии. В Афинах теперь уже говорят, будто никакой блокады не будет, и будто Россия отказалась в ней участвовать. При этом известии фонды России сразу повысились в Афинах, и к русским стали относиться с большей любезностью. Вчера мне отдал визит министр иностранных дел г. Скужес. Я очень жалею, что не был в это время дома и не мог воспользоваться случаем вторично поговорить с министром. Это помогло бы мне разобраться в путанице слухов. Впрочем, я был сегодня у первого министра г. Дельяниса.

Министерство финансов в Афинах напоминает казенную палату в каком-нибудь губернском городе России: старые, некрашеные лестницы с ветхими перилами, стены с облупившейся штукатуркой. В канцелярии министерства, куда меня ввели, лежала на полу собака и грызла бублик. Первый секретарь министра писал за столом с протертым зеленым сукном. На стене висела огромная карта острова Крита. Бедность обстановки и здания министерства вполне отвечала бедности греческих финансов. В Афинах экономят даже на печатании кредитных билетов: если у грека билет в 10 драхм, а ему нужно дать сдачи пять, он преспокойно разрезает бумажку пополам, и из одного билета в 10 драхм, таким образом, получаются два по пяти драхм. Это все равно, что разрезать нашу десятирублевку на две части, только у нас подобной операции размена кредитных билетов совершать не полагается. Но в Афинах во всем царит необыкновенная простота.

Минут через пять меня пригласили в кабинет к министру. Между письменным столом и ширмочками стоял невысокого роста человек в сером пиджаке. Это был сам министр — президент и министр финансов, г. Деодор Дельянис. Ему на вид лет 70. Седые волосы, седые усы и бакены, быстрые кapиe глаза. Г. Дельянис с любезной улыбкой протянул мне руку и начал стереотипной дипломатической фразой: ‘Я был в России’. Так начинают говорить с русскими журналистами, кажется, все министры Греции, Сербии и Болгарии.

— Я был в России, — сказал г. Дельянис, — во время берлинского конгресса. Тогда прямо из Берлина я проехал в Петербург. Я хорошо помню Императора Александра Второго.

— Правда ли, votre excellence, что вы отправляетесь в Фессалию к армии? — спросил я.

— Теперь — нет, но на днях, быть может…

— Стало быть, будет война?

Министр загадочно улыбнулся.

— Кто же это может знать вперед? — ответил он. Конечно, если нас к этому вынудят, мы будем драться.

— Что вы думаете о блокаде, г. президент?

— Я говорил об этом с маркизом Салисбери (г. Дельянис произнес быстро, по-английски — Сальсбери) и другими министрами. Блокада Пирея, Воло и Арты еще не решена. Во всяком случае мы не боимся блокады. Все необходимое мы приготовили для нее.

— У нас говорят, что критяне не желают присоединения Крита к Греции. Как вы смотрите, г. президент, на автономию острова?

— Вы можете прочесть берлинский трактат. Из этого трактата видно, что Европа хотела присоединить Боснию и Герцеговину к Австрии, тогда как эти две страны ничего общего по языку, национальному происхождению и религии с Австрией не имеют. Население Крита, наоборот, совершенно родственно с населением Греции… Вы давно в Афинах?

Этот вопрос прекращал аудиенцию. Я ответил и, обменявшись любезностями, раскланялся с министром.

Г. Дельянис держится консервативной политики. Его партия в парламенте состоит из 150 депутатов, тогда как партия оппозиции насчитывает всего 57 сторонников. Партия оппозиционеров образовалась в афинском парламенте из сторонников Трикуписа, после его падения и смерти. Оппозиция насчитывает несколько видных и талантливых представителей в своих рядах, — это гг. Склудис, Ралис, Драгумис и Симопулос. Но в общем, значение ‘трикупистов’ мало, и большинство их занимается франкмассонством. В Афинах есть масонская ложа, главные члены которой числятся в партии покойного Трикуписа. Г. Дельянис завоевал общее расположение в Афинах, но последнее время афиняне им недовольны. За то, что г. Дельянис медлит с началом военных действий в Фессалии, его называют Фабием Кунктатором и изображают в юмористических журналах едущим во всеоружии на огромной черепахе. Те же журнальные карикатуры почему-то изображают короля Георга в виде верблюда.

Я был в афинском парламенте. Его зала много хуже залы нашей петербургской Думы, но я думаю, что представитель оппозиционной партии, г. Склудис, гораздо красноречивее г. Кедрина. В Афинах было бы очень хорошо, если бы не пахло войной. Я пишу вам ночью, у открытого окна… Цветут розы и фиалки, а греки собираются резать и убивать… Помните стихи нашего поэта из ‘Валерика’:

‘Я думал — жалкий человек!

Чего он хочет? Небо ясно,

Под ним довольно места всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он… зачем’?

Но греки совсем не находят, что им довольно места под ясным небом Эллады. Маленькие солдаты маленькой Греции хотят расширить ее пределы до берегов Понта Эвксинского.

Я часто думал, что такое эллинофильство или филэллинизм, как его называют. В переводе на pyccкий это слово озвачает ‘греколюбие’. Но за что же, собственно, любить греков? За классические воспоминания и те единицы, который мы получали за незнание хронологической даты сражения при Саламине? Греки современные — народ далеко не симпатичный. Правда, они лучше в Афинах, чем их жадные и корыстные компатриоты в России.

Афинские греки очень либеральны, цивилизованы, интересуются искусством, науками и политикой, говорят на нескольких языках, любезны и обходительны, но им далеко до французов, например, которым они во всем подражают, вплоть до французского обучения войск. Ничего истинно оригинального и национального я не вижу у греков. Это смешанный народ по крови и культуре. За что же любить греков? За их длинные носы или красивые глаза? ‘Pour les beaux yeux?‘ — как говорят французы. Можно любить не греков, а их чудесную страну с ее античными развалинами и памятниками великой старины.

Недавно я был в Элевсине, знаменитом в древности своими мистериями. Он в двух часах пути от Афин. Я ехал по дороге, по которой некогда двигались торжественные религиозные процессии, золотые колесницы, окруженные пляшущими вакханками, жрецы и музыканты, увенчанные розами.. ‘Эван! Эвое!’ — напевал мне ветер. Огромные кусты кактуса росли по сторонам дороги, кипарисы, масличные деревья. Когда-то на этой дороге стояли белые мраморные храмы Афродиты и Деметры, от которых теперь остались только развалины. Вместо храмов по пути в Элевсин виднеются теперь: сумасшедший дом — приблизительно на девятой версте от Афин, и фабрика, вырабатывающая вату. Я видел остров Саламин с его знаменитой бухтой, в которой происходило сражение с персами. Теперь на Саламине морской арсенал. Мне невольно вспоминалась старинная песенка:

‘Где прежде в Капитолии

Судилися цари,

Там в наши времена

Живут пономари’.

Теперешние греки своего рода пономари в сравнении с древними эллинами, победившими самого Ксеркса при Саламине.

Но вот и место элевсинских мистерий: плиты и обломки колонн громадного храма Дианы, той прекрасной богини, образ которой не раз грезился мне в лунном сумраке… Конечно, это она охотилась на скалистом хребте гор Гимеда, это ее тень легким облаком скользила по стремнинам, закинув руку за плечо, чтобы достать стрелу из колчана…

На седых развалинах элевсинского храма Дианы рос цветок красного мака… Камни, пережившие века, и ‘цветок селений’ — странный и трогательный контраст, не правда ли? Может быть этот бедный цветок, выросший на развалинах Эллады, напоминает современная Греция… Это ее эмблема.

VII

КРИТ

Мне надоело сидеть в Афинах, заниматься политикой и ждать у моря погоды. Если война будет, она не начнется в Фессалии раньше 25 Марта. Я решился отправиться на остров Крит, откуда чуть не ежедневно доходят известия о сражениях. Последнее было под Малаксой. В Пирее я сел на австрийский пароход ‘Электру’, совершающий рейсы в Канею. Со мною были слуга мой Осман Мамут и грек из Мореи, Георгий, с которым я сдружился в Афинах. Он хорошо знал Крит и мог служить мне проводником. Путешествие предстояло опасное, и мы были хорошо вооружены. Я предполагал из Канеи отправиться в какой-нибудь турецкий форт, миновав банды инсургентов, относящихся очень недружелюбно ко всем иностранцам, а к русским в особенности. Блокада и бомбардировки союзного флота, очень ожесточили инсургентов.

Пароход ‘Электра’ миновал берега Пелопонеса, и ранним утром мы увидели Канею. Это небольшой город с башнями и зубцами турецких укреплений. Дома и строения, среди которых много развалин после недавнего погрома, белеют на синем фоне довольно высоких, скалистых и диких гор. В гавани стоят под парами несколько военных судов интернационального флота.

Едва ‘Электра’ показалась у берегов Канеи, от ближайшего к нам итальянского парохода отчалила военная шлюпка с матросами и подошла на веслах к бортам ‘Электры’. Итальянский офицер осмотрел наши паспорта и дал пропуск. ‘Электра’ вошла в порт, и мы высадились на берег.

Первой моей заботой было разузнать о расположении инсургентов. Турецкие офицеры советовали мне отправиться в форт Изеттин, который, по слухам, собирались штурмовать инсургенты. От Акротери до Канеи всю прошлую ночь были видны сигнальные огни в горах. После штурма и бомбардировки Малаксы инсургенты отступали внутрь острова. Близ Акротери оставался только Анастасакис с несколькими сотнями инсургентов.

В различных частях Крита были греческие отряды под начальством Kpиaриca, Калидиса, Сифакса, Мандакаса и др. Коракас угрожал форту Спиналонге, Манасуянакис был вблизи Изеттина.

Самым опасным и отважным из предводителей инсургентов, по общим отзывам, был ‘панас’ — поп Малекос, прославившийся своей жестокостью. Что касается полковника Вассоса с его регулярными солдатами, то он находился вблизи городка Колимбари.

Все эти сведения я собрал в Канеи у турецких офицеров и, при помощи Георгия, в местных кофейнях, переполненных турками и греками, среди которых немало тайных сторонников инсургентов.

Таким образом, чтобы попасть в Изеттин мне предстояло пройти несколько десятков верст и миновать отряды и лагерь Мансуянакиса, который едва ли бы встретил приветливо русского корреспондента и, скорее всего, принял бы нас за шпионов. (Мое опасение оправдалось впоследствии в Ларисе).

Георгий уверил меня, что знает все горные тропинки и проведет меня в Изеттин ночью. Вещи свои я оставил в Афинах, и с нами была только самая легкая поклажа. Мы наняли лошадей и, едва наступил вечер, выехали из Канеи, стараясь держаться в виду морского берега.

Сначала мы ехали по очень живописной местности, среди зелени оливковых деревьев, но дальше начались овраги, скалы, густые леса, полные таинственного шороха и смутной мглы. Приходилось быть все время настороже… Георгий, в своей белой фустанелле, в красной греческой феске с длинной кистью, с целым арсеналом пистолетов и ятаганов за поясом и ружьем через плечо, ехал впереди. Иногда он брал у меня подзорную трубку и, остановив лошадь, всматривался в черные точки, видневшиеся впереди нас на горе. Встреча с людьми, башибузуками или инсургентами, здесь была нежелательна. Я когда-то хорошо ездил верхом, но отвык в Петербурге. Три часа подъема на горы меня утомили. Скоро мы увидели невдалеке греческую деревню, но она была совершенно пуста. Местами в ней виднелись пожарища, обугленные стены домов, обгорелые балки и камни. Турки или греки здесь хозяйничали — трудно сказать. Когда мы проезжали деревней, нам попалась на встречу только одна тощая, голодная собака. Увидев нас, она подняла морду, жалобно завыла и спряталась в груду наваленных бревен. У меня невольно сжалось сердце. С чувством облегчения я покинул деревню, и снова очутился под тенью деревьев, росших по горному склону.

Было совсем темно. Мы потеряли из виду море, и ехали в узком ущелье. Тяжелые черные камни висели над головой, тропинка терялась в кустах…

— Ты не собьешься, Георгий? — спросил я грека.

— Не бойтесь, дорога знакомая! — ответил он.

Несколько минут мы ехали молча. Наконец Георгий обернулся ко мне и спросил:

— Слышали вы, полковника Вассоса и его солдат ваши адмиралы объявили инсургентами. С армией Вассоса будут обращаться, как с революционерами, а не как с регулярными войсками короля Георга.

— Этому трудно верить, Георгий. На Крите еще больше ложных слухов, чем в Афинах.

Георгий внезапно остановился и показал мне на огни, видневшиеся в темноте под горою. Огней было много.

— Это стоянка инсургентов! — сказал Георгий.

— Отряд Мансуянакиса?

— Кому же быть больше?

Признаюсь, легкое сомнение насчет Георгия шевельнулось у меня в голове. Мы ехали к туркам, a Георгий был грек. Костры инсургентов горели уж слишком близко. Мы каждую минуту могли наткнуться на обход, разведчиков или часовых. Я дал себе слово пустить пулю в затылок Георгия, если он нам изменит.

— Нам надо свернуть в сторону! — подумав, тихо сказал Георгий.

Мы спешились, взяли лошадей под уздцы и стали пробираться в лесной чаще, стараясь ступать как можно осторожнее. Я боялся, чтобы не заржала лошадь. Над обрывом горы мелькнула какая-то тень, и шумно скатился камень. Человек или дикая коза?

Огни скоро скрылись за лесной чащей, и мы, описав большую дугу вокруг долины, снова сели на лошадей и поехали прямым путем. Было очень прохладно в горах, начинало светать, а Изеттина все не было видно. Все утро прошло в дороги, мы сильно утомились, и только к полудню показалась небольшая речка Килиарис, а за нею земляные укрепления Изеттина, над которым, на флагштоке, развивался турецкий флаг. Часовой в красной феске с ружьем на плече ходил по валу. За Изеттином виднелись голубые волны бухты Суды и черная полоска какого-то военного парохода.

— Изеттин! — сказал Георгий. Здесь я прощусь с вами!

— Разве ты с нами не пойдешь? — спросил я.

— К туркам? Нет!

Георгий нахмурился, посмотрел из-под руки на Изеттин и простился снами. Я очень благодарил его и крепко пожал ему руку. Он уехал, вскачь поднявшись на гору.

Я велел своему слуге навязать белый платок на ручку ятагана и поднять над головой, чтобы нас заметили со стен форта: часовой мог выстрелить в нас. Мы тихо поехали к укреплению. Нас увидели. Показалось несколько фесок, кто-то смотрел в подзорную трубку. Через минуту несколько конных солдат выехали нам навстречу и окружили нас. Я по-турецки ответил на вопросы, показал свой паспорт, и солдаты отвели нас в Изеттин. Турецкие офицеры приняли нас очень дружелюбно. Мы обедали у коменданта. Я рассказывал о Константинополе, об Афинах, о Петербурге. Офицеры говорили, что с часу на час ждут нападения инсургентов. В Изеттине, очень хорошо укрепленном, было около 700 солдат и несколько артиллерийских орудий. Меня водили по батареям, показывали пушки. К вечеру удвоили число часовых, и меня опять пригласили к коменданту пить кофе. У одного из офицеров оказались шахматы, и мы начали партию, как вдруг с вала раздался сигнальный выстрел. Один из офицеров поспешно вышел и через минуту вернулся с донесением, что в горах показались инсургенты. Все в крепости засуетилось. Офицер, мой партнер, покинул поле шахматного сражения для настоящего. Я вышел из комнаты. В укреплении раздавалась команда, взводы солдат в красных фесках проходили под ружьем в разных направлениях. Взяв подзорную трубу, я взобрался на вал батареи и стал всматриваться в даль.

За рекою, в сумраке вечереющих гор, шевелились и двигались какие-то темные массы. Нельзя было рассмотреть отдельных фигур и очертаний. Смутный гул доносился издали. Вдруг в горах блеснул огонек, и черный, чугунный шар взрыл землю на батарее справа от меня. В ту же минуту со стен Изеттина грянуло орудие, за ним другое, третье, и я был оглушен тяжелым гулом и грохотом. Черные массы инсургентов надвигались все ближе, в темноте засверкали огоньки ружейных выстрелов. В первый раз пришлось мне слышать свист пули вблизи. Не скажу, чтобы это было приятное ощущение. Из укрепления взвилась сигнальная ракета, и турецкий броненосец ‘Хюбет-Нюме’ открыл канонаду по инсургентам, но, благодаря темноте, она казалась безрезультатною. Инсургенты надвигались все ближе и перестреливались с турецкими солдатами на валу. Ко мне подошел турецкий офицер и попросил уйти с вала. Я извинился, но перешел лишь на другое место, где мне не мешали, и я не мешал, я видел, как упало несколько солдат, как один турок, бросив ружье и зажимая рукой окровавленное плечо, сбежал с батареи. Дым от выстрелов и ночная темнота теперь ничего не позволяли различать вдали. Отвратительный запах пороха наполнял воздух. Около двух часов ночи я увидел странное, почти необычайное зрелище. Луны не было, но вдруг все пространство за рекою, дальние горы, леса озарились каким-то фантастическим светом. Его гигантские полосы двигались то вправо, то влево, и в столбах света я стал явственно различать группы, полки и ряды инсургентов, даже отдельные фигуры. Я обернулся в сторону, откуда исходил свет. Четыре огненных глаза блестели среди темноты морской бухты, и из этой темноты грянул страшный, потрясший воздух залп. Турки отвечали на него радостным криком ‘Алла!’. Это появились в бухте четыре броненосца, навели электрические солнца на инсургентов и открыли по ним канонаду. Я видел, как смешались ряды инсургентов и стали поспешно отступать в горы. Полосы света бежали за ними по пятам, открывали их присутствие в темноте и, вероятно, вместе с пальбой пушек, производили панику. Пальба за рекой становилась все реже — и наконец прекратилась. Инсургенты отступили. Тишина, наставшая после грома и грохота орудий, казалась необычайной и как-то странно поражала слух…

Я спустился с вала и нашел знакомых офицеров, горячо споривших между собою. От них я узнал, что вновь прибывшие броненосцы были итальянские, немецкие и русские. Благодаря их бомбардировке сражение было прекращено. В Изеттине было много убитых и раненых. Говорили, что ночью дралось до двух тысяч инсургентов: не только отряды Мансуянакаса, но и других предводителей. Утомленный дорогой через горы и тревожной ночью, я заснул в отведенном мне помещении. Около 10 часов утра я снова был разбужен пальбою. Сверх ожиданья, озлобленные неудачей инсургенты снова подступили к Изеттину, казалось, в удвоенном количестве. За ночь к ним прибыли подкрепления. Теперь я при солнечном свете ясно видел инсургентские полки. Тут были критяне в черных шароварах и черных фесках, справа виднелась линия синих мундиров, напоминавших регулярное войско, блестели штыки. Белые клубы дыма носились в долине, в голубой бухте на батареях Изеттина. Я видел черные силуэты открывших канонаду броненосцев. Ближе других был немецкий — ‘Августа-Виктория’. В подзорную трубу я различал на нем солдат и матросов. Несмотря на канонаду, инсургенты, подняв греческие знамена, надвигались четырьмя колоннами с отчаянною решимостью.

Изеттин весь дымился от выстрелов. Турки ежеминутно ожидали приступа и требовали сигналами десанта с броненосцев. Только после полудня отступили инсургенты. Ночью атака возобновилась опять. У инсургентов, однако, сказывался недостаток пушек. Когда союзная эскадра снова навела электрические солнца, и открыла бомбардировку, инсургенты не выдержали и отступили окончательно. Мне пришлось присутствовать при тридцатичасовом бое с небольшими промежутками. Нельзя не отдать справедливости стойкости инсургентов, хотя и турецкие солдаты заслуживают полной похвалы. Я не видел ни одного бледного лица в Изеттине…

Я видел смерть вблизи, видел кровь умирающих, раненых, и только теперь с полною ясностью понимаю, какая ужасная вещь война… Не допуская ее, Европа совершает великое дело мира и цивилизации. Лучше сотни жертв на Крите, чем война целых народов.

На другой день я покинул Изеттин, и военный катер доставил меня в Ретимно, откуда я вернулся в Афины. Три дня проведенных мною на Крите не изгладятся из моего воспоминания.

VIII

НАКАНУНЕ ВОЙНЫ

Из Фессалии приходят все более тревожные известия. Сегодня во всех кафе Афин толпился народ, собираясь в кружки, сильно жестикулируя и передавая из рук в руки газеты.

Этхем-паша, начальствующий над турецкой армией в Фессалии, одним быстрым переходом передвинулся от Элласоны к городку Дамасси, самой границе Греции, и, расположив тремя корпусами свою армию, стал в боевом порядке перед греческими войсками. Греческая армия под начальством принца Константина построена в том же порядке.

Таким образом, обе армии стоят теперь друг против друга, лицом к лицу, в расстоянии двух пушечных выстрелов. При первом сигнале к войне произойдет генеральное сражение. Красное знамя с золотой луной и голубое с белым крестом подняты перед битвой. Если союзным державам не удастся остановить Грецию, катастрофа неизбежна. Греки не желают признавать интересов других наций и безразлично относятся к спокойствию Европы. Силы Этхем-паши в данное время значительно увеличились. У него до 45 тысяч солдат. Греки располагают приблизительно тем же количеством регулярного войска, а вместе с волонтерами и инсургентами, по всему протяжению границы, их наберется до ста тысяч.

У турок, близ города Арты, сосредоточена еще пятнадцатитысячная армия, состоящая, по греческим источникам, на три четверти из албанцев, очень воинственных, но далеко не преданных Турции. Против этой армии в Фессалии стоит Андреас Скалцедомос, греческий депутат и начальник значительного корпуса инсургентов. Кое-где на границах Фессалии уже происходят отдельные стычки. Так, на днях отряд турецких солдат под начальством немецкого офицера с двумя полевыми орудиями был послан в горы на границу, чтобы устроить укрепление в удобном пункте. Греческие инсургенты атаковали турок и воспрепятствовали постройке форта, причем, как сообщают, был ранен турецкий офицер и убито 7 солдат.

К войне готовятся очень деятельно. Принцессы София и Мария, проводив принца Константина до главной квартиры греческих войск, устроили в Лариссе госпиталь. В Афинах происходят все те же сцены и демонстрации прибывающих волонтеров и резервистов. Вчера 600 человек волонтеров, прибывших с Кавказа и из Анатолии, подошли с музыкой ко дворцу. К ним вышел адъютант короля Георга, старый придворный офицер, и с легким видом скучливой досады выслушал длиннейший спич одного из волонтеров, взобравшегося на ступени дворцового крыльца, махавшего шапкой и кричавшего после каждой фразы ‘зито’, на которое громким криком отвечала толпа. У говорившего волонтера был растрепанный вид, на загорелой шее расстегнута рубашка, глаза лихорадочно блестели — настоящее олицетворение фанатического одушевления толпы.

Греки — народ горячий и сангвинический и, как все южане, легко возбуждаются. Народные страсти так разгорелись в Афинах, что потушить этот пожар можно не иначе, как сильным душем холодной воды из моря Эгейского.

С Крита приходят все новые известия о бомбардировках союзного флота и стычках турок с инсургентами. При Плакии и Ай-Васили английский пароход должен был выпустить 31 снаряд, чтобы заставить инсургентов отступить. Башибузуки разграбили Вигло и Палио Кастро, а в Эраклионе итальянский крейсер должен был отправить десант в 250 матросов для охраны местного археологического музея. Полковник Вассос пока заявил себя только в том, что отправил к адмиралам союзного флота прокламацию, в которой объявил весьма торжественно, блокаду Крита иностранными судами ‘актом варваризма’.

Таким образом, греки обвиняют в ‘варварстве’ уже не одну Турцию, но и целую Европу.

Положение иностранцев в Афинах, становится все неприятнее, и мы не без опасения ожидаем 25-го Марта, когда здесь празднуется освобождение Греции и национальные страсти особенно разгораются. Благодаря современным событиям, праздник25-го Марта будет в этом году особенно демонстративным. В этот день в Афинах ожидается или объявление войны, или революция. Греки открыто об этом говорят на улицах и во всех кафе. Наша русская колония особенно опасается 25-го Марта. Неприязненное отношение греков к иностранцам сказывается даже в мелочах. Сегодня я завтракал с одним дипломатом в отеле ‘Grande Britania‘.

— Прикажете подать кофе по-французски? — спросил грек-лакей.

— Нет, дайте турецкий кофе! — ответил дипломат.

— У нас нет турецкого кофе, есть греческий! — грубо сказал лакей.

Дипломат, оказывается, поступил недипломатично, спросив турецкий кофе в Афинах!

Мой знакомый, русский, недавно приехавший в Афины, был за обедом представлен барышне, гречанке, из очень известной афинской фамилии.

— Я с вами здороваюсь, — сказала она, — но не подумайте, чтобы ваш приезд мог здесь кого-нибудь обрадовать!

Другая греческая дама, встретив на улице американку, которая замужем за русским, заявила ей, полушутя-полусерьезно, что целует ее как американку, а не как русскую. ‘Русскую я бы не поцеловала!’ — сказала она.

— Очень жаль, что я этого не знала! — ответила русская дама, — я бы тогда с вами не поцеловалась!

Как видите, в Афинах воинственное настроение даже у дам высшего общества. Что сказать о мужчинах и о толпе простого народа?

Если начнется блокада Пирея, и наш посланник, г. Ону, будет отозван из Афин, положение русских здесь сделается совсем невозможным и весьма опасным. Блокада еще более раздражит греков против иностранцев. Я провел всю неделю в Афинах, и уже за это короткое время отношение к русским, французам и немцам значительно изменилось к худшему. Секретарь королевы г. Философов избегает принимать у себя русских, своих соотечественников. Греческие газеты, раздувающие события, относятся к иностранцам с полнейшей нетерпимостью. Вопрос о блокаде висит над Афинами, как грозовая туча, готовая разразиться молнией.

ИЗ АФИН

Я был у г. Склудиса, бывшего морского министра и затем министра внутренних дел при министерстве Трикуписа. Теперь г. Склудис — глава оппозиции в парламенте. Это один из самых богатых и влиятельных людей в Греции. Ему принадлежит почти вся провинция города Фив, масса земель в Атжике, в Афинах и Пирее. Г. Склудис принял меня в своем роскошном палаццо близь дворца короля Георга. Мне недолго пришлось ожидать в приемной, убранной множеством картин, статуй и античных вещей, напоминавшей своим видом музей древностей. Тут были мраморные нимфы, бронзовые сатиры, древнегреческие урны и редкие статуи. Г. Склудиса, вместе со мной, ожидало человек десять клиентов, греков из Афин и Фив, и, судя по костюму, с дальнейших островов Греции. Меня пригласили в кабинет, убранный с восточной роскошью. Г. Склудис, человек лет сорока пяти, с умными глазами и весьма интеллигентным лицом. Он очень мало похож на чистокровного грека: небольшой нос, холеная борода, простая манера держаться. Если бы я не знал, с кем имею дело, я принял бы г. Склудиса за одного из профессоров московского или петербургского университета.

— Вы хотите знать мое мнение о современных событиях, — начал г. Склудис. Прежде всего, я должен вам сказать, что оппозиции в парламенте у нас в данное время не существует. Мы все солидарны относительно интересов Греции.

— Я в этом уверен. Что вы думаете о положении вещей на острове Крите?

— Критяне желают соединения с Грецией. Но предположите, что Криту будет дана автономия, и остров будет управляем одним из иностранных принцев, назначенных по общему соглашению держав Европы. Для поддержания власти принца на острове нужна военная сила. Из каких же элементов будет она составлена? Из жителей Крита, греков и мусульман? Но мы видим, что даже опыт устройства подобной жандармерии на Крите оказался неудачными. Учредить военную силу на остров из греков и мусульман — это значит дать одним в руки револьвер, другим — саблю. Междоусобие возникнет неминуемо, как только флот союзных держав снимет блокаду с берегов Крита. Автономия острова практически не разрешима. Мое мнение относительно критского вопроса — это соединение острова с материком Греции. Мы истратили слишком много денег на остров Крит, чтобы отнестись к этому вопросу безразлично.

— Но что вы думаете о блокаде, и возможна ли, по вашему мнению, война в Фессалии?

— Я думаю, что державы не пожелают блокады Воло, Пирея и Арты. Подобная блокада будет сигналом к началу войны. Представьте себе, что на границе Фессалии, лицом к лицу, стоят две враждебных армии. Вы видите сами, что возбуждение греческих солдат в данное время достигло крайней степени. Они пришли сюда с Кавказа, из Анатолии, с островов Архипелага, из отдаленнейших мест Греции. Неужели вы думаете, что все это совершилось без заранее обдуманного намерения и может окончиться ничем? С другой стороны вы должны знать, что мы слишком бедны и не можем долгое время содержать столь значительную армию. Или остров Крит будет уступлен Греции, и тогда волонтеры мирно разойдутся с сознанием, что самолюбие и национальные интересы Греции удовлетворены, или война вспыхнет на днях. Я не думаю, чтобы блокада могла предотвратить войну. Союзные державы поступили бы гораздо лучше, если бы посоветовали Оттоманской Порте отозвать свою армию от границ Фессалии. Если бы Этхем-паша удалился со своими войсками, наша армия не имела бы перед собою врага, и тогда, естественно, война не могла бы возникнуть. С кем бы тогда сражалась наша армия? Державы могли бы гарантировать целость Оттоманской Порты, и, без блокады, война была бы прекращена в самом начале.

— Но греческая армия тогда заняла бы Македоню.

— Не верьте тому, что говорят на улице! Мы не хотим Македонии, эта страна — логовище Лернейской гидры, это змеиное гнездо для Греции. Получить Македонию хотят решительно все: сербы, болгары, греки. С нашей стороны было бы слишком неблагоразумно простирать свои виды на Македонию, которая легко может стать яблоком раздора.

— Подобно Константинополю?

— Быть может, мы желаем только присоединения Крита. Вы, вероятно, слышали, что на знамени критских инсургентов написано ‘Смерть или единение!’.

Г. Склудис простился со мною очень любезно и просил меня обращаться к нему за разъяснением политических вопросов данной минуты, если в том встретится надобность. Люди, не стоящие у власти, всегда любезнее тех, кто держит в своих руках кормило правления. Г. Склудис, бывший министр, оказался гораздо сообщительнее и внимательнее г. Дельяниса, первого министра Греции, или г. Скюжеса, министра иностранных дел и самого солидного афинского банкира. В Афинах оперирует ‘банк Скюжеса’, главарями которого состоят сам министр и его брат. Кстати, греки, подражающие во всем французам, отбрасывают греческое ‘эс’ в своих фамилиях и любят, когда вместо ‘Дельянис’ произносят ‘Дельяни’ и вместо ‘Скюжес’ говорят по-франпузски ‘Скюжэ’. Маленькая слабость современных греков.

Дописываю мое письмо ранним утром 25-го Марта, это день освобождения Греции, день, который будет праздноваться с необычайным торжеством, и от которого ожидают так много в политике — начала войны, революции, быть может. К сожалению, написать вам о 25 Марта в Афинах я могу только через три дня, когда отойдет следующая почта в Россию. Сегодня почта идет в 8 часов утра. На заре я был разбужен трубами. Я отворил окно отеля. Трубы перекликались во всех частях города. Трубачи группами ходили по улицам Афин и будили жителей. Веселое эхо труб откликалось в самых дальних предместьях… Вот ударила пушка, за нею другая, третья… Салют в 21 выстрел, которым встречен день освобождения. На площади Конституции заиграл военный оркестр. Город просыпается, все бегут на улицу. Перезвон колоколов сменил пальбу и трубы.

По программе, опубликованной вчера, сегодняшние торжества должны происходить в следующем порядке: утром пушечный салют и национальный гимн, исполненный военным оркестром. В 10 часов церемониальное шествие и служба в кафедральном соборе в присутствии членов королевской фамилии, министров, депутатов и послов тех иностранных держав, которые пожелают принять участие в национальном, празднике. Всем посланникам греческое правительство разослало приглашения. В 3 часа дня состоится большая демонстрация. Шествие ремесленных обществ со знаменами, войска волонтеров. Эта официальная программа, а неофициально в Афинах может сегодня произойти многое другое. Мы, иностранцы, не чувствуем себя вполне безопасными 25-го Марта и ожидаем событий тревожно. Я на всякий случай зарядил револьвер.

Сегодня в Афины должна прибыть партия англичан-волонтеров в 250 человек, отлично вооруженных. Они также устроят демонстрацию. Волонтеров в Греции очень много, и в Афинах из них уже сформирован иностранный легион со знаменами всех наций. Тут англичане, шведы, немцы, итальянцы. Вот только ни одного русского.

Закончу мое письмо последними известиями с Крита.

У Акротери, близ Эраклиона, было большое сражение, в котором участвовало 8 тысяч греческих инсургентов и 10 тысяч регулярных турецких солдат. Битва продолжалась несколько часов подряд. Много убитых и раненых. Над инсургентами начальствовал Коракас. У них была артиллерия, состоявшая из 15 пушек под начальством Дафотиса. Результатов сражения афинские газеты не сообщают: очевидно, греки были разбиты. Близ Ретимно также было сражение, продолжавшееся 9 часов подряд. Убито 7 турок и 4 грека. Много раненых. Форт Изеттин находится в столь опасном положении, что он занят отрядом союзных войск под начальством английского офицера. Итальянские и французские солдаты заняли также местечко и форт Бору. Австрийцы захватили Акротери и дорогу в Суду. Несмотря на блокаду и усиленную охрану берегов Крита, оттуда тайно, на маленьких лодках, пробрались Кокинис и несколько инсургентов участвовавших в сражении под Спиналонгой. Эти инсургенты привезли в Афины захваченное ими немецкое знамя. Из Фессалии сообщают, что капрал эвзонийского батальона выдал за 25 лир туркам план расположения греческих войск и их артиллерии. Шпион пойман. Этот факт несколько компрометирующего свойства: эвзонийские батальоны — самое надежное войско Греции.

25-е МАРТА

Годовщина освобождения Греции на этот раз праздновалась в Афинах особенно торжественно, бурно и далее буйно. Я вам писал, что с зарею город разбудили трубы и пушечные выстрелы. Bcе жители Афин толпились на площади Конституции в ожидании церемониального шествия в кафедральный собор. Солнце жгло, жара стояла невыносимая. Кто успел, поместился за столиками кафе, расставленными на площади и тротуарах.

Дамы в изящных туалетах, элегантные афиняне пили сироп, кофе и ликеры. Всюду смех, улыбки и пестрые национальные флаги весело развивавшиеся на стенах домов и на козлах сновавших по улицам фиакров. Афины своим видом и шумными демонстрациями напоминали в этот день Париж.

В 10 часов утра заиграла полковая музыка, и, маршируя, прошел по улице Меркурия полк гвардейской пехоты в синих мундирах, с султанами на высоких кепи. Лес штыков засверкал на солнце. Конные и пешие жандармы, с красными генеральскими лампасами, стали по двое, сдерживая толпу, которая не обращала на них никакого внимания. Жандармы тоже переходили с места на место и разговаривали с публикой. Блестевшие золотыми жгутами погон и пестрыми лядунками офицеры жандармерии, побрякивая саблями, гуляли по улицам и курили папиросы. Все было очень мило, по-домашнему и без всякой дисциплины. Прошел еще один полк солдат в белых штиблетах, и военное шествие кончилось — в Афинах почти не осталось солдат, — все в Фессалии. Вслед за армией потянулись кареты и ландо представителей дипломатического мира, послов и министров. Я видел германского посла в блестящем гусарском мундире, послов Италии, Англии, Сербии, министров Скюжеса, Дельяниса и других. Наконец, при громких криках ‘зито’, показался экипаж короля Георга, конвоируемый эскортом кавалерии. Король был в мундире греческой гвардии и высоком кепи с широким золотым позументом. Король Георг — стройный блондин с красивыми, холеными усами. Он кажется совсем молодым, несмотря на свои 47 лет. Королева сидела с ним рядом. За ними следовал экипаж принцесс Марии и Софии, приветливо улыбавшихся толпе. Но едва королевские экипажи въехали на улицу Меркурия, весь кортеж сразу остановился. Я не видал, что случилось: говорят, кавалерийская лошадь запуталась в упряжке кареты, лошади экипажа принцесс выскочили на тротуар, и произошел переполох, сейчас же, впрочем, окончившийся благополучно. Церемониальное шествие продолжалось без дальнейших остановок. Конечно, после великолепных петербургских церемониалов, праздничная процессия в Афинах кажется очень скромной и маленькой. Зеленых греческих гусар на довольно плохих лошадях нельзя сравнить с нашими блестящими конногвардейцами в их золотых латах и рыцарских шлемах с орлами. Но южное солнце, голубое небо, веселые улицы Афин делали красивой процессию 25-го Марта.

Среди дипломатического мира, праздновавшего этот день, отсутствовал только посланник Турции. Министра-президента г. Дельяниса толпа встретила громкими ‘зито’. Процессия, после десятиминутной службы в соборе, совершенной митрополитом Прокопием в сослужении греческого духовенства, вернулась в том же порядке к королевскому дворцу. Часа на два в Афинах наступила тишина, затем сменившаяся такими шумными и буйными демонстрациями, каких мне не случалось видеть раньше. Все это продолжалось до темной ночи с криками, суматохой, ружейными и револьверными выстрелами. Толпа в Афинах ходит вооруженной. Почти у всех ножи и револьверы в карманах и под платьем. Греки-островитяне носят оружие открыто, несмотря на запрещение. Я провел тревожный день, и моя тревога, как вы увидите, имела основание. 25-го Марта ожидали объявления войны или революции. На улицах из рук в руки передавали прокламации о вооруженной демонстрации. Теперь ее ожидают сегодня, 26-го Марта, и в эту минуту, когда я вам пишу, по улицам разъезжают конные патрули. Афинская толпа довольно дисциплинирована, но теперь, при общем возбуждении страстей, достаточно одного слова, одной искры, чтобы вспыхнул пожар. Русским, бывшим в Афинах, советовали во избежание опасности выдавать себя за волонтеров, если кто-нибудь укажет на них пальцем.

Демонстрации 25-го Марта начались на площади Согласия в3 часа дня. Громадная толпа народа с криками ‘Зито полемос!’ — ‘Да здравствует война!’ двинулась отсюда ко дворцу. Впереди несли два знамени: греческое, голубое с белым крестом, и критское с позолоченным крестом на древке. Это знамя нес высокого роста критянин с длинными усами, без шапки, в национальном костюме. Он был похож на Тараса Бульбу, как его рисуют, только без чуба. Около двадцати критских беглецов в черных шароварах и черных фесках с оружием за поясом, шли за своим знаменоносцем. За ними следовал экипаж, в котором сидел ветеран войны 1821 г. за освобождение Греции, столетний старец в военном мундире, отставной генерал Коронеос. Его везли, чтобы он произнес речь перед народом. Улица была запружена двигавшейся в шествии толпой, в которой преобладала афинская чернь. Процессия подошла к дворцу. Старый ветеран взошел на ступени и начал говорить. Слов его нельзя было расслышать. Старческий голос не мог покрыть смутного гула толпы. Когда Коронеос кончил, раздались крики: ‘Зито полемос! Зито Эллас!’. Коронеос потребовал, чтобы его допустили к королю, — он хотел передать адрес королю Георгу. — ‘Короля нет во дворце, его величество отправился в Фалеро!’, — объявил народу королевский адъютант Боцарис, старый заслуженный генерал. — ‘Нас обманывают!’, ‘Король во дворце!’ раздались крики. Толпа стала надвигаться на дворцовое крыльцо. Боцарис приказал солдатам оттеснить народ, но едва солдаты попробовали исполнить приказание, в них полетели каменья. Один камень ударил в лицо самого Боцариса, другой тяжело ранил солдата. Дворцовой стражи было немного, и ей пришлось отступить. До поздней ночи толпа стояла у дворца, дожидаясь короля и крича: ‘Зито полемос!’. Другая часть народа с Коронеосом во главе двинулась на площадь Конституции. Здесь Коронеос взошел на балкон дома, выходившего на площадь, и объявил толпе, что король Георг не принял народного адреса. Толпа волновалась. К счастью, ее внимание было отвлечено появлением на том же балконе старого гарибальдийца, дравшегося под знаменами Гарибальди и приехавшего волонтером в Афины. Я в первый раз видел такую живую иллюстрацию седой старины. Передо мной стоял крепкий старик в красной одежде гарибальдийцев и говорил с народом. В долголетии он не уступал самому Коронеосу. Я не мог узнать имени, но эпоха войн за освобождение Италии и Греции, когда бился с австрийцами Гарибальди, когда умер в осажденных турками Миссолонгах лорд Байрон, живо воскресала передо мною в образе этого гарибальдийца… Только ближайшие слышали его слова, но все поняли его жестикуляцию: он говорил о прежних битвах и показывал руками, как гарибальдийцы будут бить турок. ‘Зито полемос! Зито Гарибальди!’ — ‘Смерть туркам!’ — кричала вся площадь. ‘Зито Гарибальди’ относилось теперь к сыну знаменитого полководца. Его прибытия ожидают в Афинах со дня на день. Но славная старина и ее воспоминания как-то не вязались в моем представлении с настоящим. Тогда Греция сражалась за свое освобождение, теперь она хочет драться за присоединено Крита, тогда, в ту эпоху были великие люди и герои, вроде Байрона и Гарибальди, теперь действует какой-то Гарибальди-fils, прикрывающийся великим и славным именем знаменитого папаши. Старик-гарибальдиец, в красном одеянии, появившийся словно привидение прошлого, перед современными греками казался мне живым укором корыстному патриотизму афинян. Где теперь Ипсиланти, где Капподистрия, портреты которых продавались на площади? Я не знаю имени, могущего заменить эти славные имена!

Едва кончилась первая демонстрация, как на улице Стада показалось густое облако пыли: новая толпа оборванцев и афинских санкюлотов бежала за военным оркестром, шедшим с музыкою по улице. Толпа била в ладоши, в такт аплодируя маршу. Мальчишки, гамены Афин, срывали национальные флаги со стен домов и с фиакров и присоединялись к процессии. Несколько сот синих флагов развевалось в пыли над головами толпы.

Едва стемнело, началась третья демонстрация на этот раз очень эффектная, совсем феерическая.

Улицы и дома осветились факелами, красный свет бенгальского огня переходил с улицы Стада на улицу Меркурия и терялся вдали. Это был факел-цуг афинских студентов, который они устроили в честь прибывших английских волонтеров. Англичане шли в толпе студентов и кричали ‘Hip, hip, hourra!’. По всему пути процессии раздавались револьверные и ружейные выстрелы. Пороху было истрачено больше, чем на войне. На шляпах студентов, как и у большинства публики, виднелись белые карточки со словами: ‘Зито полемос!’. Только к полуночи стихла пальба, но отряды трубачей, перекликаясь, все еще проходили из улицы в улицу. Толпа теперь наполняла все кафе. Некоторые дома и дворцы были эффектно иллюминованы, но иллюминацию площади побоялись устроить: старались избежать стечения толпы в одном пункте. Улицы также не были иллюминованы. Очень красив был только монастырь Св. Георгия, весь светившийся в темноте ночи на вершине дальней горы.

Праздник афинян закончился весьма неприятным для них известием: получен был ультиматум европейских держав, приглашавших Грецию и Турцию отозвать войска с Крита и из Фессалии. Объявлялось, что в случае войны победившая сторона ничего не выиграет. Говорилось о блокаде. Я был у министра иностранных дел, г. Скюжеса, когда атташе итальянского посольства вручил ему неприятную Греции ноту. Всегда любезный и вежливый г. Скюжес на этот раз подал мне левую руку и чуть было не отказал в выдаче карточки для проезда к греческим войскам в Фессалии. Он был очень не в духе.

ПОЛИТИКА ГРЕЦИИ

Тихая звездная ночь над Афинами, в дальних садах меланхолическим свистом перекликаются ночные совки, а в ярко освещенном кафе шум, брань и крики политических споров… Мы пережили тревожный день.

Я вам писал о прокламациях, раздававшихся на улицах, и об ожидавшейся на сегодня ‘вооруженной демонстрации’. Конные патрули жандармов и гусар весь день разъезжали по городу, часовые с заряженными ружьями стояли на всех перекрестках. Кажется, все окончилось благополучно, если ничего не будет ночью…

‘Вооруженная демонстрация’ замышлялась неблагонадежною частью афинян, патриоты были против нее, и в афинских газетах сегодня говорилось, что ‘истинные эллины’ не способны на подобную демонстрацию.

Нынче только и разговоров, что о вчерашней ноте держав. Греки ее поняли весьма своеобразно. Они находят, что державы предоставляюсь Греции свободу действий: ‘в случай войны, говорилось в ноте, победившая сторона ничего не выиграет от победы’ —стало быть, рассуждают греки, возможность войны допускается Европой, нам препятствовать не будут, а относительно результатов войны еще можно будет поспорить. ‘J’y suis — j’y reste’! Вассос остается на Крите, наши войска займут Македонию, и фактически эти области будут принадлежать нам, подобно Египту, занятому англичанами. ‘Фасуди’ — греческий ‘Петрушка’, который на мой взгляд немножко напоминает афинских дипломатов, жестоко подсмеивается в газетах над выжидательной политикой Европы. Маленькая Греция втихомолку хочет устроить все по-своему. Тут нужны или энергические меры, соответствующие могуществу европейских держав, или уступки требованиям настойчивой Эллады. Дипломаты играют в жмурки и часто не видят того, что прячется за внешними дипломатическими фразами. Дипломатия скоро очутится перед заряженными ружьями и совершившимися фактами.

Требовать от греческого правительства, чтобы оно отозвало свои войска из Фессалии, значит ложно понимать настоящее положение вещей в Греции. Дело в том, что, несмотря ни на какие ультиматумы и ноты, греческое правительство не в состоянии остановить национального движения. Король и министры в данную минуту управлять возбужденной толпою не могут и плывут по течению. Малейший протест против войны, и правительство будет свергнуто в Афинах. Толпа совершенно ослеплена фанатизмом и готова драться против всей Европы. Трудно представить себе большее политическое безумие. Англия втайне поддерживает это национальное движение греков и своим участием в союзе держав только препятствует принятию энергических мер. Афины, Крит полны английских агентов, раздающих деньги под видом вспомоществования разоренным критянам.

Гуманные чувства, по всем вероятиям, удержат Европу от решительного шага, и она не захочет своим военным могуществом раздавить маленькую Грецию, а Греция способна уступить только силе. Надо думать, что после войны в Македонии и Фессалии дело кончится компромиссом. Весьма возможно, что Криту будет дана автономия под управлением принца Георга Греческого, что будет равносильно присоединению острова к Греции. Без Македонии греки пока обойдутся. В войне с турками трудно сомневаться, — только война может дать исход общему возбуждению греков. Это своего рода кровопускание, которое спасает от апоплексического удара. Греческие инсургенты, в числе 3,000 человек, вчера уже перешли границу Македонии и засели в горах. Телеграммы извещают, что 25 Марта праздновалось греческими войсками в Фессалии с небывалым возбуждением. Нервы напряжены до крайних пределов и не сегодня-завтра раздастся сигнал войны. Этой войной на Востоке, которой опасается Европа, Греция хочет добиться уступок. Я не думаю, чтобы вулкан политических страстей, действующий в Греции, мог вызвать всемирное землетрясение, общую войну, разделение Турции или что-нибудь подобное. Еще не настала минута разрешения восточного вопроса. России, конечно, выгодно и необходимо пробрести ключ от Босфора, но к этому ключу протянуто слишком много рук. Англия боится России, опасаясь за Индию, которая, как здесь говорят, ждет спасения от русских и ‘видит в Русском Императоре — Мессию, спасителя Индии’. Но зачем заглядывать так далеко в необозримые политические горизонты будущей истории? Если Константинополь не может быть русским городом в данное время, то для России полезно сохранить расшатанную Оттоманскую Порту в видь политического буфера, подобного тем буферам, которые созданы Англией на границах Индии и России в Азии. Константинополь в слабых руках султана все же лучше, чем в руках Англии или какой-нибудь другой враждебной державы, стремящейся замкнуть нам выход из Черного моря. Наша политика, прекрасно сознающая русские интересы, стремится к сохранение целости Оттоманской Порты вовсе не из любви к туркам. Нас напрасно считают туркофилами. Мы также не ярые эллинофобы, мы не желаем зла маленькой Греции, но у нас есть свои национальные интересы, свои задачи на Востоке, которыми мы не обязаны поступаться ни для кого. Мы, наконец, хотим общего спокойствия и мира, нарушать их кровавой войной — опасно и преступно.

Только грекам нет дела до всего цивилизованного мира, только им их национальный эгоизм кажется чем-то идеальным и героическим. Они готовы на войну, раздор, кровопролития.

Трудно понять при таком положении вещей, что заставляет волонтеров всех наций идти на помощь Греции.

В Афинах в данное время образован целый иностранный легион. Среди добровольцев, обмундированных в греческую форму: в желтые сапожки и высокие кепи, в синие мундиры с красным воротником, есть много датчан, англичан и итальянцев. На днях, в числе волонтеров, появился даже один русский: какой-то кавказец в черкеске с газырями, нечто вроде Ашинова, человек с низким лбом и весьма несложными умственными способностями: ему просто хочется драться, все равно где и за кого. Интересно, в самом деле, проследить психологию всех этих волонтеров. Шутка сказать — умереть за Грецию. Для этого нужна какая-нибудь идея, более или менее высокая.

Байрон умер за Грецию, видя в ее войне за независимость идею свободы. Иные считали борьбу с турками своего рода крестовым походом против неверных.

В старом филэллинстве были рыцарство, гарибальдизм, борьба за свободу народов и цивилизацию Европы против восточного варваризма. В настоящее время нить ничего подобного. Я присматривался к иностранным волонтерам, пришедшим в Афины. Тип их весьма несложен. Это здоровенные, мускулистые люди, ищущие войны и сильных ощущений. Таких много. Они не могут выдумать пороха, но жечь его готовы с удовольствием. Греция доставила им удобный случай. Англичане и датчане сидят с трубками в зубах во всех афинских кафе, показывают маленьким грекам свои мускулы и пьют вино дюжинами бутылок. К вечеру волонтеры пьяны, ходят по улицам и густым басом кричать: ‘vive la Grece!’, ‘зито полемос!’, ‘hip—hip hourra!‘. Афиняне в восторге от этих волонтеров с бычачьими английскими шеями и прекрасным боксом. Кроме бокса у этих филэллинов, идущих умирать за Элладу, нет никаких идей и никаких идеалов. Это просто здоровенные молодые люди, весьма способные к драке и питью.

Нигде я не видел столько ослов, как в Афинах. Разве одних волонтеров и политиков здесь больше. ‘Hip—hip—hourra‘ и ослиный рев слышны во всех концах города. Ослы носят на своих спинах корзины с апельсинами, волонтеры — идею панэллинизма, до которого им нет дела. Трудно себе представить что-нибудь глупее английского или датского волонтера в Афинах: тупые физиономии, жирные, гладко выстриженные затылки, зычный бас и всегда готовый кулак. Да простят им боги Эллады и умница Афина Паллада в особенности!

Дописываю мое сегодняшнее письмо 27-го Марта. Ночь прошла благополучно. ‘Вооруженной демонстрации’ не было. По улицам под конвоем провели несколько связанных по двое критян и греческих солдат, вероятно замешанных в буйствах 25-го Марта. Часовых и патрулей больше не видно. Все вошло в прежнюю колею. С громкими свистками по улице Стада ездит афинская конка на таких отчаянно плохих лошадях, каких нет даже у петербургского Общества конно-железных дорог. Блохи, а не лошади. Мальчишки выкрикивают газеты, движется по тротуарам афинская толпа. Вчера состоялось торжественное заседание во французской археологической школе, закончившееся обедом французских, английских и американских археологов в зале Grand Hotel‘я. Среди археологов было много изящных дам, француженок и американок, очень хорошеньких и, судя по возрасту и красоте, ничего общего не имеющих с археологией и ископаемыми древностями. Археологические Общества в Афинах, особенно американские, тратят тысячи долларов на раскопки. Русская археология здесь, к сожалению, не имеет своих представителей. Сегодня за табльдотом один почтенный грек объяснился мне в любви к России. Я был очень удивлен. Первое доброе слово, которое я слышу по адресу своего отечества. Уверяю вас, что очень тяжело жить в стране, враждебно настроенной к вашему народу. Закончу письмо несколькими новостями. состоялся совет греческих министров, который, совместно с королем Георгом, выработал ответ на ноту держав, как здесь говорят, очень энергичный и исполненный достоинства. Совет министров решил призвать резервистов двух возрастов к оружию. Из Канеи сообщают о больших стычках инсургентов с турками близ Эраклиона.

XII

АФИНЫ

Эллада и Греция! Не правда ли, как много поэзии в этих словах и как мало политики? Вам грезятся древние сказки и древние мифы, героические образы, навеянные песнями Гомера, проносятся в вашем воображении… Пароход рассекая волны, бежит лунною ночью по сверкающей равнине Эгейского моря и мнится, в брызгах и пене серебряных волн из морской глубины появляется колесница Посейдона, запряженная конями в рыбьей чешуе. Посейдон рассекает трезубцем волны, и прекрасная свита зеленокудрых океанид плывет за колесницей бога, властителя грозной стихии. Помните картину Айвазовского ‘Посейдон’?

Но теперь над Эгейским морем и Архипелагом властвует, вместо Посейдона, греческий морской министр, г. Левидис, вместо нимф и наяд плавают миноноски. Элевсинские мистерии заменены таинственными мистериями греческой дипломатии, и только бог войны — Марс-Арей в почете у современных эллинов. В небольшой стране, занимающей провинции Фессалии, Аттики и Беотии и полуостров Морею — древний Пелопонес, а также острова Архипелага, живет маленький народ, насчитывающий во всей Греции лишь 2.600,000 эллинов. Сами греки стараются доказать свое происхождение от древних обитателей Эллады, считают себя сынами Перикла и Фемистокла, но на самом деле это смешанный народ, происшедший от других национальностей, в позднейшие времена населявших Элладу. Можно было бы сочинить новый миф о том, как богиня Афина Паллада вышла замуж первым браком за римлянина, потом развелась с ним, и ее взял в жены турецкий паша. От этого брака произошел современный эллин. Тогда как полудикие персы, разбитые греками во многих сражениях, до сих пор сохранили свою национальность, греки совершенно ее утратили за две тысячи лет.

Древнего в современной Элладе — только названия городов: Афины, Марафон, Фивы, Спарта. От этих имен веет классической стариной, и тем ничтожнее кажутся новые города Греции в сравнении со своим великим прошлым. Бесспорно, самый большой город теперешней Эллады — Афины, ее столица, насчитывающая до 150 тысяч жителей. Афины — это большой русский провинциальный город, вроде Одессы или Харькова, с мраморным дворцом короля Георга, напоминающим дом губернатора, у которого стоят два часовых.

Афины, по крайней мере их Акрополь, видны еще с моря, когда плывешь у берегов Греции. Но самый живописный вид на Афины с холмов, по которым вьется дорога в Элевсин. Над городом на трех скалистых холмах царят: древний Акрополь с развалинами Парфенона, монастырь св. Георгия и афинская обсерватория. Белый мраморный дворец короля служит центром города. Вокруг него, вправо и влево по низкой долине рассыпались дома, церкви и строения старых и новых Афин. Множество зданий из белого мрамора, который очень дешев в Греции, придают городу веселый и живописный вид. Кругом по долине Аттики зеленеют кипарисы и маслины, целые сады апельсиновых и лимонных деревьев. В древности белые мраморные колонны Парфенона и храма Акрополя были, вероятно, красотой Афин, но теперь, в развалинах, потемневшие от времени, они похожи со своими глубокими впадинами на гигантские черепа, memento mori, нависшее над Афинами. Когда странник из Фив или Спарты в древнее время приближался к Афинам, он, вероятно, останавливался, опершись на посох, на холмах элевсинской дороги и, простирая руку, призывал имена богов, восхищенный красотой великого города. И теперь, как прежде, прекрасны горы Гимеда, славные своим ароматным медом, прекрасно южное солнце, освещающее белый мрамор Афин, и лазурное, необычайно нежного цвета небо, по которому скользят легкие облачка, как минутные сны, как грезы древней Эллады, покоящейся вечным сном на развалинах своих храмов…

Порт Афин — Пирей находится в получасовом расстоянии от столицы Греции. Это небольшой городок с удобной гаванью, с мачтами судов и трубами пароходов на голубом рейде. Как все портовые города, он полон толкотни и шумливой жизни. Несколько сильных батарей защищают вход в Пирей. Отсюда идет главная железнодорожная ветвь Греции: Пирей, Афины, Коринф, Навилион, Триполи, Патрас, Олимпия… Железных дорог в Греции мало. Во всей Фессалии только одна линия, соединяющая порт Воло с Лариссой. Военный греческий флот стоит не в Пире, а в великолепной бухте острова Саламина, знаменитого в древности битвой Фемистокла с Ксерксом. Здесь находится морской арсенал. Кстати сказать, греческий флот очень невелик. Он состоит всего из 50 судов. Броненосцев три: ‘Гидра’, ‘Спецца’ и ‘Псара’ построены во Франции. Военные суда второго класса: ‘Георгий’ и ‘Адмирал Миаули’. Суда третьего класса: ‘Актион’, ‘Амврекион’, ‘Альфиос’, ‘Пиниос’, ‘Королева Ольга’, ‘Евротас’ и ‘Ахиллес’.

Самая сильная часть греческого флота — миноноски. Их насчитывается 24. Кроме того, имеется еще одно судно ‘Эллада’, на котором помещается школа морских офицеров. Над греческим флотом начальствуют принц Георгий и адмиралы Сактурис и Криэзис.

Весь флот находится теперь у берегов Фессалии. Нельзя сказать, чтобы Амфитрида и Посейдон были особенно благосклонны к флоту Греции. Одиссеев нет более, и знаменитые моряки Эллады не могут похвастаться своим искусством. Во время войны греческий флот может очутиться между Сциллой и Харибдой — броненосцами Турции и Европы.

Чтобы покончить с военными силами Эллады, я сообщу вам сведения и о ее сухопутной армии.

В мирное время Греция имеет армию в 26,000 солдат, состоящую из 10 батальонов эвзонийской пехоты, очень живописных воинов в фесках и фустанеллах, из 3 батальонов артиллерии, 3 батальонов кавалерии, 7 батальонов жандармов и 1 батальона инженерных войск, саперов. Имеется еще 10 батальонов пехоты разных полков. Центавры греческой кавалерии напоминают, по форме, наших гусар. Что касается эвзонийской пехоты, этих солдат в юбочках (фустанеллах), то они очень красивы на параде. Греческие войска обучены по французскому образцу, и во время войны они могут быть доведены, благодаря всеобщей воинской повинности и призыву резервистов, до 200,000 солдат. Теперь под ружьем поставлено 65,000 регулярных солдат, и масса волонтеров. Армией начальствуют: принц Константин, генералы: Мавромихали, Макрис и полковник Вассос.

Малорослые, щеголеватые греческие солдаты в военных формах всех цветов радуги, от палевого до светло голубого, с перьями колибри на высоких кепи, в белых штиблетах и коротких курточках, еле доходящих до талии, с какими-то ятаганами, привинченными к ружьям Гра, вместо штыков, не производят особенно благоприятного впечатления. Маршируют они нестройно и не имеют нашей русской выправки.

У кавалерии очень плохие лошади, военная музыка состоит главным образом из кларнетов. Армия кажется полками оловянных солдатиков, очень пестрых и маленьких, но, быть может, у греческих войск геройский дух, дух Леонида и Фемистокла, — не знаю. Во время войны за освобождение Греции, греческие солдаты сумели отстоять свое отечество, и теперь, кажется, у них много энтузиазма с примесью чисто греческого хвастовства. Турок они собираются взять на ‘ура’. Если будет война, мы увидим, что сильнее: сознательный ли патриотизм греков или восточный фанатизм турок, поднявших знамя ‘газавата’ — священной войны.

Правление в Греции — конституционное, с парламентом, ограничивающим королевскую власть. В парламенте заседают 207 депутатов, избираемых на четыре года, 150 из них — партия Дельяниса, остальные —оппозиция, ‘трикуписты’. Г. Дельянис, первый министр и президент — Зевес парламентского Олимпа. Г. Скужес — министр иностранных дел, Меркурий, посланник богов, морской министр, г. Левидис — Посейдон, Метаксас, военный министр — Марс, Варвоглис — министр юстиции и представитель греческой Фемиды. Внутренними, домашними делами Греции заведует министр г. Мавромихалис и подходящего для него божества среди богов Олимпа я найти не могу. Боги теперь часто ссорятся, и им недостает единодушия. Дела Греции очень плохи, и теперь не до нектара и не до амброзии. Советы министров происходят чуть не каждый день. Греция, в конце концов, рассчитывает на великодушие и филантропические чувства Европейских держав, на сочувствие цивилизованного мира к стране классических развалин.

Что касается науки в Афинах, то Аристотелей и Сократов здесь, кажется, нет, хотя есть университет, академия наук, 4 гимназии, военная школа в Пирее, флотская на корабле, духовная школа и масса ученых Обществ, преимущественно археологических: греческое Общество археологов, немецкое, французское, английское и даже американское. Русского, к сожалению, нет.

В Афинах есть превосходный ботанический сад с самыми редкими коллекциями деревьев, роскошными пальмами, кипарисами, лаврами. Тут собрано все, что может произвести богатая флора Эллады, ее южное солнце, ее мягкий морской климат и благодарная почва. В этом саду можно забыться и замечтаться, как в раю.

Над головой висят тяжелые, красные апельсины, виноград вьется по лозам, говоря о торжественных пиршествах Вакха, о вине Фалера, чудесном черном вине, которое продается теперь в Афинах под фирмою ‘Солон и К®’. Этот Солон, конечно, не знаменитый греческий мудрец, но его вино — источник мудрости и веселья. В его искрах я вижу прекрасного Амура и Афродиту, слышу песни Анакреона. Древние храмы возникают из своих развалин, юноши и дивы, увенчанные розами, приносят белых голубей прекрасной богине и славят Адониса…

Кроме ботанического сада, в Афинах есть еще два прелестных сада: дворцовый и ‘Затон’, Из густоты зелени лавров и олив там выглядывают насмешливые, беззубые сатиры, в ручейках купаются мраморные нимфы… но живых нимф — увы! — в современной Греции нет! По крайней мере я не видел ни одной хорошенькой. Все древние нимфы стали самыми обыкновенными кокотками, и им воспрещено прогуливаться по главной улице ‘Стада’. Несмотря на южное солнце, нравы Афин очень скромны, и о знаменитых ‘афинских ночах’ нет и помину. Славные гетеры, Фрины, смущавшие старцев ареопага, исчезли вместе с великим прошлым Греции. От них не осталось даже развалин, годных для опереточной сцены. Впрочем, афинские донжуаны могут теперь ухаживать за афинскими матронами, мужья которых отправились на войну. В городе скоро останутся только старики, женщины и дети. Мне грустно за будущих молодых вдов Греции. Прекрасные афинянки пострадают больше всех от последствий войны.

Я тоже скоро отправлюсь в Фессалию, и надеюсь там познакомиться с знаменитыми в древности Фессалийскими ведьмами, воспетыми Апулеем. Но я, кажется, говорил о науке? Все равно, будем говорить о поэзии. В Афинах насчитывается не меньше поэтов, чем в Петербурге. К счастью, я не знаю греческого языка и не могу вам сказать, подлинно ли хороши поэты: Сурис, Дросинос, Христос Паламос, Синодинос, Провеленгиос, Маркорас и недавно умерили Ахиллес Парнаскос. Вероятно, они лучше Фофанова и Минского и хуже Гомера и Анакреона. Среди греческих поэтов есть декаденты, что трудно было ожидать от страны, так сказать прокопченной классическими преданиями и духом древней поэзии. Но афиняне подражают французам даже в декадентстве и символизме. Современные музы афинского Парнаса занимаются флиртом с Полем Верленом.

Журналистика в Афинах очень богата, по крайней мири, по количеству газет, ежедневных и еженедельных. Лучшими газетами считаются: ‘Акрополис’, ‘Асти’, ‘Эмброс’, ‘Эстиа’, ‘Эфимерис’, — дворцовый орган, официоз, ‘Кери’, ‘Скрип’ и ‘Пpoпиa’ — орган Дельяниса. Есть и сатирические журналы, например, ‘Ромеос’, издающийся весь в стихах. Эти стихи, политические и гражданские памфлеты, пишет сам редактор журнала, юмористический поэт Георгий Сурис, которым афиняне восхищаются. У него, говорят, есть аттическая соль. Афинская печать пользуется полной свободой слова и не знает цензуры. Врут афинские журналисты, надо им отдать справедливость, беспардонно. На днях в ‘Асти’ была напечатана моя беседа с министром Дельянисом. Дельянис ничего подобного мне не говорил, и я о своей беседе с министром никому не сообщал ни слова. Откуда же cиe? Вчера дворцовый орган напечатал опровержение такой же беседы американского журналиста с королем Георгом, которая была сообщена в ‘Асти’ за достоверный факт. Вчера афинские газеты отрицали блокаду Арты, Воло и Пирея, а сегодня уже говорят, что она начнется с понедельника, или, быть может с пятницы на страстной неделе. Из афинских журналистов лучшими и самыми талантливыми считаются гг. Гаврилидис, Пакламанос и Дресинис. Благодаря военному времени и политической смуте, афинские газеты теперь раскупаются нарасхват. Редакции здешних газет очень бедны, и вознаграждено за труд греческие журналисты получают самое маленькое, как у нас в провинции. ‘Асти’ платит своим сотрудникам не лучше ‘Одесских Новостей’ иди ‘Крымского вестника’. В Афинах есть два дамских журнала, в одном из которых пишет греческая писательница г-жа Калерои Паррен, отличающаяся от наших дам писательниц завидной молодостью и красотой.

Судя по ее наружности, я думаю, что она и пишет прекрасно. Калерои Паррен — одна из муз и граций современного Геликона в Афинах. Она же председательница дамского клуба. Классическая страна ведьм, муз, нимф и вакханок не могла, конечно, обойтись без дамского клуба. Вероятно, в нем есть также Парки и Гарпии, Горгоны и Медузы, как в нашем клубе на Пушкинской. Афинянки еще не эмансипировались и не надели туник. Впрочем, среди афинских дам есть свои Гиппократы в юбках и Аристотели в чепцах. Как и в Петербурге, в Афинах есть литературный клуб ‘Парнас’.

На ‘Парнасе’, должно быть, очень хорошо, но я там еще не был. Непременно буду на Олимпе и на Парнасе, напьюсь из Кастальскаго ключа и вернусь к вам, если только пули инсургентов или башибузуков не отправят меня в область Аида. Мрачным Аидом смотрит теперь большой афинский театр, в котором, по бедности публики, давно нет представлений. Тут была когда-то опера. Антрепренерам, желающими прогореть, я рекомендую снять один из афинских театров: театр ‘Варьетэ’ — совсем не классическое название, не правда ли? Или театр ‘Политеама’, где давались попеременно то оперетки, а то — драма. Из опереток, вероятно, наибольшим успехом пользовалась в Афинах ‘Прекрасная Елена’, напоминавшая эллинам троянскую войну, героев древности, двух Аяксов, Ахиллеса, Менелая и Париса и ‘Раз три богини спорить стали на горе в вечерний час’. Эсхил и Софокл давно не занимаются греческой драмой, и о греческих драматургах новейшего типа что-то не слышно. Опереточная греческая труппа, помните, собиралась к нам в Петербург, но так и не приехала, вероятно, руководимая чувствами народной антипатии. Есть в Афинах один национальный кафешантан с греческими шансонетными певицами, но теперь, ввиду общего героического настроения греков, он плохо посещается. Афинские театры стоят теперь на берегу Леты, и по этим берегам бродят тени голодающих артистов. Из них можно было бы навербовать хорошую труппу волонтеров для войны в Фессалии. Но актеры всегда предпочитали лавры искусства лаврам побед.

Самым достопримечательным местом в Афинах, этом археологическом городе, должен был бы быть национальный музей с его отделением античных раритетов профессора Шлимана. Но я плохой археолог, и афинский музей меня не удовлетворил. Я не хотел копаться в черепках разбитых урн, в древнегреческих письменах на каменных плитах. Я думал там преклониться перед каким-нибудь великим созданием Фидия или Праксителя, увидеть Венеру Милосскую, божественного Аполлона, насладиться красою форм античной скульптуры. С бьющимся сердцем вошел я в музей, красивое мраморное здание в классическом стиле. В одной зале стояли какие-то грубые идолы — Аполлоны древнейшего периода скульптуры, в другой — обломки носов, рук и кусочки торсов, в третьей — битая классическая посуда. Но где же прекрасные боги и богини? Большинство статуй расхитили в Акрополисе английские лорды, и афинянам достались только копии с созданий Фидия. Я видел мраморную Афину Палладу, скучную Афродиту в длиннейшей тунике. Хорош был один колоссальный могучий Посейдон со своим трезубцем. В крошечном музее в Элевсине я видел чудную, маленькую головку богини, которая, по-моему, была прекраснее всех афинских коллекций. Какая истинно классическая красота была в этом обломке мрамора…

В Афинском музее хороши только величественные и печальные саркофаги с барельефами сфинксов, плачущих женщин, протянувших руку на прощанье своим мужьям, сошедшим в могилу. Эти саркофаги производили грустное и торжественное впечатление смерти, вечного покоя, перед которым ничтожны все наши маленькие радости и печали. Сколько слез разлуки, сколько вечного человеческого горя сохранили нам эти мраморные памятники искусства! Я вышел из музея усталым и разбитым, полным сожалений… Много ученому и мало поэту даст афинский музей. Он говорит только о смерти, а не о наслаждении вечной красотой искусства. Гробницы, скелеты, разбитые черепки и обломки статуй —вот все, что я там нашел. Современные Афины так же, как прежде, украшены множеством статуй — мрамор и скульпторы очень дешевы в Греции. Достаточно какому-нибудь богатому греку построить общественное здание, чтобы благодарные соотечественники тотчас воздвигли ему монумент. Статуи здесь ставят не героям и поэтам, а разным Крезам из греческих коммерсантов. Но может быть, герои обедневшей Эллады — именно богачи и толстосумы? Современные Солоны не плюют в бороду Крезам… Мудрецы стали вежливее. Афиняне воздвигли еще при жизни статуи: Иоганесу Варвакису, Аверову, на свой счет возобновившему древний стадиум для новейших олимпийских игр (Аверов богатый коммерсант из Александрии), и братьям Заппе, также что-то построившим. Статуй поэтов в Афинах немного: памятник лорду Байрону и греческому певцу войны и свободы — Ригасу. Об афинском Акрополе я много говорить не буду: кто его не знает, не изучил его еще в гимназии, не видел его фотографий и моделей? Вот обломки дорических колонн, из которых многие устояли, пережив бомбардировки и землетрясения. Вот божественный Парфенон, храм Афины-Паллады, покровительницы города, вот храм Победы, и кариатиды Эректеона… С высоты Акрополиса чудный вид на Афины и дальнее море. Внизу видны стадиум, развалины театра, колонны храма Зевеса и храм Тезея. Английские мисс являются в Акрополь с булками и съестными припасами, чтобы провести тут весь день с Бедекером в руках, погружаясь в классические воспоминания. Я не стану подражать этим мисс и не займу вас рассказом о чувствах и ощущениях, пережитых мною в Акрополе. Но я не могу не похвалить афинян за то, что они не обирают путешественников, посещающих античные достопримечательности города. Медная монета сторожу Акрополя — вот все, что требуется от иностранца. В Афинах все необычайно дешево: фиакры, отели, табльдоты, фрукты.

Лучшими отелями считаются: отель ‘Grande Britania‘, ‘Hotel d‘Angleterre‘ и ‘Grand Hotel‘, где я остановился. В этих отелях вы можете получить от 3 до 5 руб. в сутки прекрасный номер с полным пансионом: кофе, завтрак и обед, очень изысканно приготовленный. В отелях есть общие салоны, гостиные, курительные комнаты, кабинеты для чтения, с газетами и журналами.

Зала табльдота прямо роскошна: огромные зеркала во всю стену, электрические люстры, сервированный хрусталем, вазами свежих цветов и фруктов общий стол, лакеи, говорящее по-английски и по-французски… очень недорогие вина.

Надо сознаться, у нас в Петербурге нет ничего подобного, так мило соединяющего комфорт и дешевизну. Квартиры в Афинах также необычайно дешевы, совсем не по-петербургски: можно найти приличную квартирку в три комнаты за 7—8 рублей в месяц, как где-нибудь в уездном городке России. Афины бедны, и это сказывается на всем.

‘Критон, роскошный гражданин

Очаровательных Афин’,

— нашел бы их теперь сильно изменившимися. Кстати, об афинских банях. Я не дерзнул говорить о банях непосредственно после музея и Парфенона, но после отеля — можно. Афиняне и все вообще греки, ненавидящие турок, сохранили много турецких привычек: турецкий кофе после обеда, полутурецкую феску в одежде и, наконец, турецкие бани. Классических терм нет в Афинах.

Мрачная каменная постройка, напоминающая восточную тюрьму, с крошечными тяжелыми дверьми, с куполом, в котором проделаны круглые отверстия, дающие слабый свет — вот греко-турецкая баня. Это скоре подземелье, где можно убить человека, смыть с каменных плит кровь и заглушить крик под тяжелыми сводами, под которыми дико и странно звучит голос. Из одной каменной, жарко натопленной кельи для преступников, узким проходом ведут вас в другую, и железная дверь тяжело закрывается за вами.

Право, это неприятное чувство, особенно, если остаешься один с глазу на глаз с широкоплечим, косо глядящим на вас греком-банщиком. Очень милое учреждение, где можно с удобством душить и резать. Кинжал ‘Гетерии’ и других тайных греческих обществ мог бы тут действовать с успехом, когда нужно отделаться от неприятного лица. Но, к счастью, этот застенок — только баня. В нем вас одевают в чалму Гарун-Аль-Рашида и умащают благовонными маслами.

За исключением бани, Афины — вполне европейский город с красивыми улицами, множеством хороших магазинов и кафе. На площади перед дворцом от 5 до 7 часов вечера собирается масса публики, элегантных дам и кавалеров. Часть площади занята столиками кафе. Здесь курят, пьют кофе и ликеры, отдыхая в прохладе вечереющего дня, очень жаркого, несмотря на Март месяц.

Среди площади — столб с ярко освещенными электрическими часами. Мужчины остаются на улицах и в кафе почти всю ночь, бесконечно споря о политики, но дам после 7 часов уже не видно. Они куда-то скрываются и, вероятно, чем-нибудь заняты, театров и балов теперь нет в Афинах. В самом деле, что делают прекрасные афинянки по вечерам? Я думаю, они занимаются бесконечной работой во вкусе Пенелопы, поджидающей Одиссея: ночью распускают то, что соткали днем.

Не будь политики, в Афинах было бы очень скучно. Но тут все — маркизы Салисбери, Бисмарки, Биконсфильды и Макиавелли. Можно услышать самые тонкие дипломатические догадки и суждения.

Есть в Афинах и биржа, но так как денег у афинян нет, евреи отсутствуют, а большинство греческих коммерсантов переселилось в Лондон и Одессу, то биржа пустует и не составляет общественного бедствия, как у нас.

В Афинах есть русская колония, но она очень невелика: архимандрит отец Сергий, служащий в русской церкви, доктор Котанов, первый секретарь нашего посольства г. Смирнов, г-жа Сотериади, русская, вышедшая замуж за афинского грека, и еще немногие. Я перезнакомился почти со всеми. По-русски в Афинах почти не говорят, по крайней мере теперь. Россия не в фаворе.

Из окрестностей и дачных местностей Аеин всего живописнее место морских купаний, старое и новое Фалеро, куда идет паровой трамвай, но о Фалеро я уже писал вам. В одном часе езды от Афин по железной дороге — городок Элевсин с развалинами храма Дианы, в двух часах — Марафон и в четырех — знаменитый Коринфский канал, перерезавший перешеек Пелопонеса.

Если сравнить маленькие Афины с громадным шумным и пестрым Константинополем, крошечную Грецию с обширной Турцией, насчитывающей среди своих подданных миллионы разноплеменных народов, свирепых курдов, диких и воинственных арабов, то невольно удивляешься смелости этой горсточки греков, решающихся бороться с еще могущественной Оттоманской Портой, войска которой не раз громили Акрополь, жгли города и села Греции. Не даром в греческом гимне поется:

‘Из костей святых народа,

Славных греческих костей,

Ты исходишь, о свобода,

Мать героев прошлых дней!’

Война усыплет греческими костями поле битвы. Но как-то плохо верится в эллинский героизм, хвастливый, с эспаньолкой и усами стрелою. Греки-островитяне еще сохранили воинственный дух ‘удальцов’, ‘поликаров’ и смелых ‘клефтов’, носят боевой наряд с ятаганами и пистолетами за кожаным поясом, но афинские и пелопонесские греки — народ торговый, непривычный к войне. Аршин им больше по плечу, чем ружье. Впрочем, не будем на этот раз говорить о войне и политике. Прощаясь с Афинами, я невольно бросаю взгляд на прекрасные берега Аттики, голубое море и легкие очертания гор Гимеда. Прекраснее Греции только наш Крым, где горы живописнее и выше, больше растительности и зелени на берегах, просторнее морская даль, не стесненная группами скалистых островов Архипелага, Эгины и Саламина. Мне предстоит пройти от моря до моря гористую и дикую Фессалию, где теперь уже раздаются ружейные выстрелы и скоро, быть может, начнется война. Все сильное и способное носить оружие ушло из Афин, в которых остались только дамы и дипломаты. Изнеженный веселый городок Эллады по-прежнему беззаботно греется на южном солнце, кушает устриц и артишоки, запивая их фалернским вином, а из Фессалии уже надвигается грозовая туча, и мониторы союзного флота угрожают блокадой и, быть может, канонадой Пирею.

XIII

ВОЙНА

Война началась, хотя еще не официально. Греческое правительство телеграфирует в Фессалию, чтобы прекратили сраженье, но пушки стреляют сами собою и не слушают министров. Артиллерийское орудие — плохое орудие в руках дипломатов. Раз его зарядили, оно палит вопреки политическим соображениям. Кроме того, надо прибавить, что греческие пушки, помимо пороха, заряжены еще энтузиазмом, а энтузиазм — самое взрывчатое вещество в Mиpе. Хуже динамита. Сам Бертольд Шварц не мог выдумать ничего подобного. Уверяю вас, что вся Греция теперь заряжена с казенной части самым пылким энтузиазмом. Она стреляет даже без приказания. Война началась, и мы вступили в период неизвестности. Нет более истины. Арестуются все телеграммы. Корреспонденты греческих и иностранных газет находятся в положении военнопленных. Их депеши перехватываются в Афинах. После первого известия о сражении в Фессалии, мы не знаем ничего достоверно и официально и должны ограничиваться общей молвой, правдоподобными слухами и фактами, которые проскользнули сквозь пальцы дипломатической цензуры.

Кое-что я все же могу сообщить вам о начале военных действий в Фессалии. Дело произошло следующим образом. ‘Этникэ-Гетерия’, греческое патриотическое Общество, послало на границу Фессалии батальон инсургентов, организованный на общественные средства. Он состоит из 2,600 волонтеров под начальством полковника Копсопопулоса Комигонаса. В этом батальоне, находятся 15 греческих священников, 2 доктора и несколько фармацевтов, отличающихся воинственным духом. Армия гетеристов одета в эвзонийские юбочки, очень напоминающие балетные юбочки танцовщиц, и в голубые шапки с инициалами ‘Этникэ-Гетерия’. К этому добровольному войску примкнуло еще 115 итальянских волонтеров под командой капитана Киприани.

28-го Марта в городке Калампаке батальон гетеристов отслужил торжественный молебен и в полночь, разделившись на четыре колонны, перешел, без ведома греческого правительства, границу Фессалии и Македонии близ местечек Тафос-Биньбаши, Перлианца, Орфана и Дендро-Джиорджи.

Три колонны успели проникнуть в лесистые горы Македонии, но последняя колонна была замечена турецкими аванпостами, которые тотчас открыли огонь. Сражение произошло близь деревни М. — подлинное наименование ее почему-то скрывается.

Турки успели окружить гетеристов, и положение их было, очевидно, опасное, так как им на выручку должен был двинуться полковник Дмитриади с 8-м батальоном регулярных эвзонийских солдат — лучшего войска Греции. Тогда по всей линии турецкой армии открылся огонь, на который принуждены были отвечать греческие батареи. Сражение началось в 5 часов утра и продолжалось весь вчерашний день. Результаты его пока неизвестны, так как все телеграммы перехватываются в Афинах. Говорят, будто бы взять в плен один турецкий офицер, ранен в руку греческий, много убито и ранено солдат, и будто бы с двух постов турки оттеснены. Особенно сильно обстреливался турками греческий пост у монастыря св. Ильи. Пальба орудий была слышна за десятки верст.

При первом известии об этом сражении в Афинах был поспешно собран совет министров, и г. Дельянис телеграфировал остановить сражение, как будто это можно сделать по приказанию, словно на параде или маневрах: полковник скомандовал, музыка замолчала, и солдаты стали во фронт. Разумеется, г. Дельяниса никто не послушал, и ход событий совершается своим порядком. Турок атаковали, и армия Эдхем-паши должна будет перейти в наступление. Войну можно считать начавшейся. Мне кажется, что вернее всего считать приказание г. Дельяниса ‘остановить войну’ простою дипломатическою уловкою. Греческое правительство теперь может сказать, что ‘сделало все от него зависящее’, и Европа не будет в состоянии обвинить Грецию в начале военных действий. Все произошло нечаянно, без ведома министров и греческой дипломатии. Греция войны не начинала. Война вспыхнула, так сказать, в силу законов физики: две враждебных армии находились слишком близко друг от друга, подобно двум тучам, насыщенным электричеством. Отсюда вспышка молнии, гром, баталия и канонада. Европа не успела поставить громоотвод и должна считаться не с дипломатией афинского правительства, вполне невинной, а с физикой и разрушительными силами природы. Война явилась, как Deus ex machina. За одним сражением ‘по нечаянности’ произойдет другое, и нам, корреспондентам, остается отправиться на театр военных действий, так как представления в этом театре уже начались. В Афинах теперь будет известно только о победах греческого оружия, о том, что в таком-то сражении убито 20 турок и 1 грек, известная статистика войны. Сам великий Наполеон грешил ею и сообщал в Париж о победах, когда его били в России. Только будучи очевидцем событий, можно во время войны составить о них правильное понятие.

Сегодня из Афин был отправлен в Фессалию последний батальон резервистов. Войска шли по городу, освещенные синим бенгальским огнем, и, блеснув штыками, пропадали в темноте улиц отряд за отрядом. Толпа аплодировала, изредка раздавались выстрелы револьверов. Афиняне провожали своих солдат на смерть или победу. Здесь феерические проводы, аплодисменты, яркие окна магазинов, а там, в далекой Фессалии, среди лесов и гор, — стоны умирающих, трупы убитых, ночь и смерть…

Право, в войне нет ничего привлекательного. Она красива, пока солдаты маршируют по городу, да в исторических описаниях славных побед Александров Македонских, Наполеонов и Тамерланов. Если в войне есть что-нибудь хорошее, так это общий подъем духа, отрешение от будничных интересов, патриотизм народа и геройские подвиги отдельных лиц. Но и это не искупает жестокости убийства. Европа сделает великое дело цивилизации, если успеет остановить Грецию. Худой мир лучше доброй войны. Уж по одним медицинским приготовлениям, лазаретам и госпиталям, которые теперь спешно устраиваются, можно судить, что будет. Греческие дамы принимают в том деятельное участие. Моя знакомая, m-me Ралли, богатая коммерсантка, живущая обыкновенно в Лондоне, нарочно приехала в Афины и выхлопотала себе назначение начальницы госпиталя в Лариссе. Дамы афинского бомонда скоро начнут приготовлять бинты, а наиболее героические из них собираются поступить в сестры милосердия. Я, наконец, встретился в Афинах с капитаном Димерасом, с которым плыл на ‘Олеге’ из Севастополя. Димераса теперь нельзя узнать в белой фустанелле, красной греческой феске набекрень и с оружием за поясом. Он уже организовал свой отряд маленьких спартанцев, и на днях едет в Фессалию. Из него выйдет партизан во вкусе нашего Дениса Давыдова. Димерас бредит подвигами и говорит только о том, как отряд греческих, ‘паликаров’ в 50 человек перерезал ночью целый турецкий лагерь в войне за освобождение Греции, как он со своими 120 спартанцами перейдет горы Македонии и Фессалии по ему одному известным тропинкам и т. п. Это, кажется, самый искренний и увлекающийся из эллинских патриотов…

Вчера я наконец получил первое письмо из Петербурга. Мне пишут, что петербургские газеты разделились на два лагеря: одни нападают на греков, другие сделались филэллинистскими органами печати. Конечно, издали все кажется лучше, чем вблизи. Греки, подобно бубнам, славны за горами. Я не отрицаю энтузиазма греков. Толпа всегда приходить в энтузиазм, когда начинается драка. Что же касается руководителей греческой политики, то, если хорошенько присмотреться, у них совсем не в энтузиазме дело. Они прекрасно понимают выгоды присоединения Крита к Греции и постоянно жалуются, что Греция слишком много денег затратила на Крит. Отказаться от Крита — значит потерять затраченный капитал. Можно ли примириться с такой неудачной финансовой операцией? Греки всегда были опытными коммерсантами, их министры — дельцы и банкиры.

Говоря о ‘гибнущих братьях-критянах’, о ‘борьбе цивилизации с ‘турецким варваризмом’, о ‘гуманных чувствах Европы’, они, в конце концов, начинают перечислять затраченные на Крит суммы. Тут не ‘братья’ гибнуть, а миллионы. Некоторые афинские банки могут лопнуть, если их операция с Критом окажется неудачной.

Впрочем, я, быть может, смотрю на вещи слишком трезво, и меня обвинять в недостатке идеализма. ‘Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающей обман’…

XIV

ИНСУРГЕНТЫ

Если вы развернете карту Фессалии и Македонии и проследите движение инсургентов в глубь македонских гор, то план и цель этого движения будут вам совершенно ясны. Перейдя границу, инсургенты взяли деревни Вальтино, затем Кранию, очень выгодную боевую позицию, и, наконец, местечко Кипуро, которое всего в двух часах от турецкого города Гревены. Таким образом, в руках инсургентов вся линия, разделяющая Эпир от Македонии. Гетеристы, заняв удобные позиции, стали между двумя турецкими армиями, находящимися в Эпире и Македонии, и отрезали их друг от друга. Эдхем-паша теперь не может соединиться с турецким корпусом, расположенным по границе от Арты до Крании. Если греческие регулярные войска перейдут в наступление, турецкая армия должна будет действовать против них двумя отдельными частями, имея между ними позиции инсургентов. Этот план гетеристов нельзя не признать удачным и хорошо выполненным.

Деревню Вальтино инсургенты взяли после упорного и геройского сопротивления турецких солдат. В сражении много убито и ранено с обеих сторон. Убить один из главных начальников инсургентов — капитан Макрис. Несмотря на значительное превосходство сил инсургентов, турецкие солдаты, всего 800 человек, дрались упорно и наконец, отступив, заперлись в казармах. Им предложено было положить оружие, но они отказались, несмотря на то, что под казармы инсургентами была подведена динамитная мина. Тогда гетеристы взорвали казармы и находившийся рядом с ними дом. При взрыве погибло 200 турок, остальные, пытавшиеся прорваться сквозь строй инсургентов, были частью перебиты, частью взяты в плен. 9 пленных турок отосланы в г. Калампаку.

Инсургенты, среди которых много македонских революционеров, считают, что на войне все средства позволительны. Помимо ружей и пушек, они вооружены бомбами Орсини. Все занятые ими позиции турок взорваны динамитом.

Таким образом революционная война в Македонии принимает самый беспощадный характер. Инсургенты ‘Гетерии’ одной рукой бросают страшные орсиниевские бомбы, а другой пишут чувствительный прокламации вроде следующей: ‘Именем Божиим и именем Греции мы объявляем свободу и даруем ее несчастной Македонии’. Гетеристы образовали военный трибунал, решающий жизнь и смерть в занятых революционерами местечках Македонии. Председателями этого кровавого трибунала состоят начальник корпуса инсургентов Милонас и итальянец Киприани. ‘Этнике-гетерия’, тайное национальное общество греков, как видите, действует в Македонии огнем, мечом и динамитом. Даже в Афинах правительственная партия и органы ее печати относятся к гетерии недоброжелательно и осуждают ее поступки. В эпоху войны за освобождение Грециии существовало другое тайное общество ‘Филике-гетерия’, история которого полна тайных убийств и преступлений, но и оно ограничивалось кинжалом, тогда как ‘Этнике-гетерия’ не брезгает бомбами Орсини и массовым избиением. Международные договоры запрещают употребление на войне разрывных пуль, отравленного оружия и других слишком бесчеловечных способов убийства, но гетеристы, действуя бомбами Орсини в Македонии, говорят, что это не война, а революция, когда нет ни прав, ни законов, ни договоров. Едва ли подобный образ действий гетерии может привлечь симпатии Европы к Греции. Взорванные в Вальтино казармы с 800 турецких солдат — дело вопиющее и бесчеловечное. Даже на войне это кажется ужасными.

Эдхем-паша, узнав о движении инсургентов на Гревену, выслал против них два батальона пехоты и артиллерии. Но горы и леса в Македонии представляют слишком удобную почву для партизанской войны, и трудно предположить, чтобы туркам удалось выбить инсургентов из занятых ими позиций. Турки прозевали и не успели предупредить вторжение гетеристов, и теперь поправить ошибку невозможно. При первом известии о сражении на границе, принц Константин, главнокомандующий греческой армии, издал приказ готовиться к бою, и все греческое войско стоит под ружьем. Из Тирнавоса сообщают, что там весь вчерашний день слышна стрельба, но кто участвует в сражении — регулярный войска или инсургенты — пока неизвестно. Война продолжается, но в официальных кружках и среди дипломатии Афин о ней ничего не известно или, вернее, существование войны отрицается, несмотря на то, что в происшедших уже сражениях участвовали регулярные солдаты Греции. Но здесь войну сваливают на одних инсургентов, и очень возможно, что вся война произойдет без официального о ней уведомления представителей европейских держав. ‘Il fant sauver les apparences!‘ — говорят греческие дипломаты с самой дипломатической улыбкой. Они уверены, что Греция может делать все, что ей угодно, рассчитывая на снисходительность Европы к маленькому государству. Но если дать Греции Крит или Македонию, Сербия, Болгария и все маленькие государства Балканского полуострова расхватают Оттоманскую Порту по клочкам и потребуют, подобно Греции, своей доли территориальных уступок. Одни желают Восточную Румелию, другие — часть Македонии… Албания стремится к освобождению… Кому тогда достанется Константинополь? Восточный вопрос обострился теперь до последней степени.

Хроническая болезнь перешла в скоротечную, и ‘умирающий человек’ рассчитывает только на европейскую медицину. Обойдемся ли без операции? Дипломатия склонна к паллиативам, и консилиум европейских министров решит дело.

В Афинах все то же самое: прибывают волонтеры, на дебаркадере железной дороги толпятся солдаты, отправляемые в Фессалию. Ожидают прибытия американского парохода с 4,000 греческих волонтеров из Нью-Йорка. В Афинах до того все по-военному, что сегодня хоронили с военной церемонией даже мирного профессора афинского университета. За гробом представителя науки шел целый полк солдат с опущенными ружьями, били в барабаны и трубили в трубы. Впрочем, в Афинах, как говорят, докторам медицины и философии отдаются воинские почести, как генералам от инфантерии. Ружье на караул и пушечный салют над могилой. Кстати о греческих ружьях. Это не настоящее Гра, а только имитация. Греческая армия вооружена ружьями системы Гра, переделанными, ради экономии, из старых французских Шаспо. Какими они окажутся на войне — еще не известно. Я пробовал стрелять, — две осечки на три выстрела. О, если бы все ружья были таковыми — война была бы мене братоубийственной. Впрочем, военная статистика доказывает и так, что из всего количества выпущенных боевых снарядов только небольшая часть достигает цели, т.е. убивает людей. Не помню, какое тут процентное отношение…

В Греции не имеется собственной фабрики оружия. и ружья выписываются из-за границы. Они продаются теперь всего по 5, по 7 рублей за штуку, так как по случаю военного времени не обложены ввозной пошлиной. Почти все лавки, все базары в Афинах обратились в военный арсенал. Ружья продаются даже в мелочных и бакалейных лавочках. Вместо свечей спрашивают патронов и вместо керосина — порох.

Греки целые дни проводят в тире, пристреливая купленные ружья. Скоро дамы вооружатся легкими кавалерийскими винтовками и составят эскадрон амазонок.

Право, что за охота воевать в такой чудной стране! Вчера я шел по улице. Из-за решеток садов спускаются фиолетовые кисти цветущей глицинии, апельсинные деревья блестят своими золотистыми плодами, словно пронизанными солнцем… Как хорошо! Это страна мирных туристов, веселых рантье, влюбленных и молодоженов. Зачем тут ‘кровавый пир войны’? Греция могла бы быть превосходным курортом, вроде Ниццы. Для нее совершенно достаточно границ княжества Монако. Афинскому Акрополю можно было бы даровать автономию под управлением профессора археологии с армией из двух университетских швейцаров. Но, увы, греки не довольствуются своим музеем и классическими воспоминаниями. Не будь этого воинственного национализма, они были бы премилым народом. Афинянин утром торгует на 2 рубля в своем магазине, а вечером переходит из одного кафе в другое, платит в каждом по 3 копейки за чашку кофе, 2 копейки пурбуара, 1 копейку за номер газеты — и совершенно счастлив. Он может играть до поздней ночи в домино и разговаривать о политике. Чего еще больше? Но греки хотят новых битв при Саламине и Марафоне, новых Фермопил в Македонских горах. Это развивает в них неприятное хвастовство и самый отчаянный шовинизм. Хвалите грека, его обычаи, его страну, восхищайтесь его будущей доблестью на поле брани, и он мгновенно превратится в самого лучшего вашего друга.

— Вы, конечно, филэллин? — спрашивает меня грек. (Ведь у них даже одна улица называется ‘Филэллинской’).

— Нет еще, — ответил я, но, уверяю вас, стоить мне только влюбиться в одну из прекрасных дочерей Греции, я сделаюсь самым ярым филэллином.

Пока я еще не люблю Эллады и подчас скучаю по нашему Петербургу… Ведь у нас там скоро Пасха! Примите, вместе с этим письмом, мое поздравление, любезные читатели. Мне, кажется, не придется христосоваться в этом году. Я буду в это время слушать не заутреню, а рев фессалийских пушек. Люди-братья там в светлый день Христова Воскресенья, вместо поцелуев, будут обмениваться пулями и ударами штыков. Можно ли утешаться тем, что одни — мусульмане, а другие —православные?

Мне хотелось бы провести эти дни праздника дома, в семье, а не на батарее или в палатке.

Тут, даже в Афинах, а не в Фессалии, приходится видеть картины совсем не мирного свойства. На днях вечером я забрел со своим слугой в небольшую кофейню на краю города. Мы спросили по рюмке мастики и оливок и сели к столу. Вдруг вошли четыре морейских грека в фесках, фустанеллах, пататуках — род бурки, — вооруженные с ног до головы. Не прошло и четверти часа, как они изрядно выпили пьяной мастики, заорали песни и, выхватив кинжалы, воткнули их — каждый перед собою —острием в стол.

В таких случаях соседям полагается делать то же самое. Мы положили перед собою на стол револьверы и продолжали беседовать. К счастью, все ограничилось ‘вооруженной демонстрацией’. Драки не произошло. Греки посмотрели на нас и наши револьверы, пошептались, и один из них подошел к нам с приглашением выпить вместе. Мы перешли к их столу и весело провели время, объясняясь больше жестами, чем словами, так как по-гречески знали только ‘кали эмера, кали эспера и ора калю’.

Mopeйскиe (пелопонесские) греки — народ воинственный, и больше похожи на турок или албанцев, чем на греков. Если бы вся греческая армия состояла из морейцев, эвзонов и островитян Кипра и Крита, то войску Эдхем-паши пришлось бы иметь дело с опасным врагом. До сих пор мне не удается узнать более или менее точного числа греческой армии на границе. Если послушать греков, то в Фессалии их до 200,000. Турок всегда оказывается вчетверо меньше. Во всяком случае, сведения русских газет, определяющих армию Эдхем-паши в 80,000 человек, а греческую в 45,000 — не верны. Греков в Фессалии теперь не менее 65,000 — это minimum. Численность обеих армий почти ежедневно меняется, так как прибывают все новые подкрепления из Афин и Константинополя. На днях из Афин в Фессалию отправляется иностранный легион. Рядом со мною в номере отеля живет английский полковник, очень богатый человек, привезший с собою в Афины 200 англичан волонтеров, вооруженных на его личные средства. ‘Коварный Альбион’, стреляя в инсургентов на Крите, посылает собственных инсургентов в Фессалию.

XV

НА ПАЛУБЕ

Уже сутки, как я на палубе греческого парохода ‘Пелоис’, идущего в Фессалию. Хотя он носит имя древнего царя Пелопонеза, ‘Пелопс’, устроен совсем не по-царски: это небольшой грузовой пароход с первым и единственным классом для пассажиров. Кормят скверно, помещение неважное. Всю роскошь кают-компании составляет клетка с попугаем, который наверно скоро выучится кричат: ‘зито полемос’, так как ему приходится сто раз на день слышать это восклицание. ‘Пелопс’ идет всего 10 миль в час, ежеминутно останавливается и грузится в маленьких портах, стоит в них часа по два, и небольшое расстояние от Пирея до Воло мы пройдем только в 40 часов. Но что делать? Других пароходов здесь нет, и остается утешаться чудными видами прекрасных берегов Греции. Мы плывем зигзагами среди целого лабиринта островов, словно по вырытому между ними каналу. Море превратилось в широкую голубую реку, сжатую живописными утесами, за которыми виднеется снежная цепь гор. Солнце, ясное небо, тишина и градусов 20 жары. Вот прыгнул над водою дельфин, и тотчас раздался выстрел: на пароходе идет в Фессалию целый полк, и греческие солдаты развлекаются стрельбой дельфинов и морских чаек. Пока еще не попали ни разу, — плохие стрелки! Дельфины насмешливо кувыркаются в волнах под самым носом ‘Пелопса’.

Мы минули знаменитый Лавриум, где теперь, вместо храма Афины Паллады, виднеются трубы цинковых, медных и железных рудников, разрабатываемых греческой и французской компаниями. Потянулись скалистые берега острова Эвбеи с маленькими городками и деревушками. В городке ‘Халкиде’ остров соединен разводным железным мостом с материком Греции. На Эвбею теперь можно проехать в карете. — А вот Парнас! — сказал мне один из пассажиров, указывая на покрытую снегом и облаками громадную гору вдали.

— Где же музы? — спросил я.

— Увы! Муз нет, но теперь на Парнасе делают самый лучший в Греции сыр.

Музы и сыры! Мельпомена и корова! Ферма и жилище граций! В качестве бывшего поэта я был поражен в самое сердце столь вопиющей прозой. Но такова теперь вся Греция! Напрасно я рассматривал в подзорную трубу белоснежный Парнас: ни Терпсихоры, ни Тали, ни Мельпомены! Только легкие облака вились и клубились на вершине горы, и тень их бежала по снежным склонам. Но сердце мое угадывало присутствие невидимых богинь. Разве не прекрасно было лазурное небо над Парнасом, не девственно чиста его белая вершина, полная красоты и поэзии?

Впрочем, одна из граций была на палубе парохода, если не на самом Парнасе. Она приняла образ хорошенькой гречанки в изящном дорожном туалете и маленькой соломенной шляпке. Муза говорила со мною о поэзии Гомера и Байрона, декламировала стихи и кокетливо улыбалась двум сопровождавшим ее старичкам. По всем вероятиям, это была Клио, муза истории, так как она благосклонно относилась к седой древности.

Но я говорю вам о музах, когда вы ждете от меня известий о войне и политике.

Что вам сказать о войне? Вот маленький городок Стилида, а близ него, почти на берегу моря, узкий проход среди гор: это знаменитый Фермопилы, где Леонид и триста спартанцев… Я думаю, что положение Греции теперь еще более стесненное, чем Фермопильское ущелье, сдавленное горами, с непроходимой снежной цепью позади. Турки опаснее персов, и Греции трудно выйти с честью из политического ущелья, в которое она попала. Греции недостает Леонида: он имел несчастье умереть несколько тысяч лет тому назад. После него остались только Фермопилы, в которых легко застрять. И Греция застряла. Она делает внутренний заем в сорок миллионов драхм для войны.

Сегодня вечером я видел воинственный танец греков. При свете луны человек пять-десять солдат взялись за руки и пошли хороводом по палубе, подпрыгивая и распевая хором турецкую песню с греческими словами, среди которых постоянно слышалось: ‘Ая-София’, ‘Фессалия’, ‘Элевтерия’ (свобода) и ‘то Крити’ — Крит. Иногда песня обрывалась криком: ‘зито полемос’! — да здравствует война! Пляска и пенье приводили солдат в энтузиазм, выражавшийся прыжками и жестикуляцией. Один солдат даже кувыркался через голову. Дикая пляска, хриплые голоса, хоровод теней на палубе при лунном свете — производили странное впечатление. Это национальный танец греков, называемый ‘хорос’. В нем нет ни удали, ни красоты. Он напомнил мне детскую картинку из Робинзона Крузо, где изображены пляшущие кружком на берегу дикари.

Впрочем, когда дело и разговор не касаются войны, греческий солдатик добродушен и услужлив. Ветер на палубе мешал мне зажечь спичку и закурить папиросу. Один из солдат подскочил ко мне и чуть не с головою закрыл меня от ветра своей синей шинелью.

Я привык встречать недружелюбное отношение к русским в Греции и потому невольно отмечаю всякую любезность, которую мне окажут. Сегодня, когда мы остановились, в городке Ламии, какой-то усатый грек, приехавший с берега, улыбаясь, подал мне розу. ‘Руссо, Руссо!’ — сказал он и весело похлопал меня по плечу. Я вложил розу в петличку и пожал ему руку.

Ночью в порту деревеньки Ореос мы встретили греческую эскадру. При свете луны на волнах покачивались черные корпуса двух броненосцев ‘Гидры’ и ‘Псары’ и виднелось штук десять миноносок. Едва ‘Пелопс’ дал свисток, входя в порт, с ‘Гидры’ на нас упал столб электрического света: нас рассматривали. Пять-шесть военных шлюпок на веслах подошли к пароходу, и к нам взошли морские офицеры за почтой. Они разобрали вcе греческие газеты, бьвшие у нас. Я узнал, что эскадра находится под начальством принца Георга и адмирала Сактуриса.

Броненосцы и миноноски стоят под парами и через два часа куда-то отправляются. Куда — мне не сказали, это военный секрет. ‘Гидра’ и ‘Псара’ — броненосцы новейшей конструкции, как говоря, со всеми боевыми усовершенствованиями, но впечатления они не производят. Наши броненосцы куда величественнее и больше. ‘Гидра’ и ‘Псара’ — совсем небольшие пароходы. Покачиваясь своими тремя мачтами и светясь электрическими огнями, отражавшимися в воде, они ясно виднелись при лунном сиянии невдалеке от ‘Пелопса’.

Звонко пробили склянки, на всех судах эскадры перекликнулись сторожевые матросы, и все стихло. Только с берега доносился неугомонный треск лягушек, бубенчики овец и далекий лай собак в деревне.

Часа через три, после встречи с эскадрой, мы были в Воло. Я еще не видел города. Теперь час ночи, и я думаю остаться до утра на пароходе, так как гостиницу ночью разыскать трудно. Пока дописываю мою корреспонденцию.

На пароходе сегодня говорили, что инсургенты находятся уже вблизи города Кревены в Македонии. Они взяли деревню Платони после большого сражения с турками на мосту Алиакмонос. Между Кревеной и Яниной инсургенты перерезали телеграфную проволоку.

Близь Янины заняла удобную позицию десятитысячная армия башибузуков, высланных против инсургентов. Наместо военных действий я думаю отправиться завтра по железной дороге, и затем верхом или пешком, как придется, в горы к аванпостам греческой армии. В Лариссе я должен буду получить разрешение главнокомандующего посетить военные посты. Военный министр дал мне письмо к принцу Константину. Боюсь, что мои корреспонденции теперь будут несколько запаздывать, так как теперь правильного почтового сообщения с Афинами не будет. Но что делать? — a la guerre comme a la guerre.

Передо мною — горы и леса Фессалии, трудные переходы, ночевки на земле под плащом, суровая страна, полная боевой смуты, тревог и опасностей. Мне, русскому корреспонденту, нечего ожидать внимания и содействия среди греческой армии, враждебно относящейся к России. Патриотический фанатизм здесь, конечно, еще сильнее, чем в Афинах. На обстреливаемых неприятелем редутах, среди банд, инсургентов, в боевом лагере царит большее возбуждение, чем на улицах города…

Сейчас выходил на палубу посмотреть Воло.

Линия белых домиков, освещенных лунным светом, тянется у подножия невысоких гор. Кое-где горят огни, в домах и на берегу перекликаются петухи. Пароход остановился саженях в двухстах от города. Кругом кольцо бухты Воло и вдали красная звезда маяка. Несколько судов и два парохода стоять на якоре. Чудная лунная ночь! Луна золотым пятном дрожит в темной воде. На палубе ни души… На корме тускло горит одинокий фонарь…

Так вот Воло, о котором столько говорят в Афинах, которому угрожает блокада, куда ежедневно отправляются из Афин батальоны солдат! Какой мирный и хорошенький городок! Какие яркие звезды над ним, какая теплая ночь! И как далеко отсюда наша Россия!

XVI

ФЕССАЛИЯ

Не знаю, получили ль вы мою корреспонденцию с парохода ‘Пелопс’. Одно из моих писем, как мне известно, было перехвачено греческим правительством. В Фессалии мне пришлось пробыть всего несколько дней, но эти дни были полны приключений, о которых я вам расскажу в следующем письме. Пока сообщу вам о Воло, Лариссе и действующей греческой армии, расположенной на границе.

В Воло мне пришлось пробыть часов шесть в ожидании поезда, шедшего в Лариссу. Воло — небольшой портовый городок Фессалии, полный теперь военного шума и движения. На узких улицах, под перцовыми деревьями, около набережной, офицеры обучают роты новобранцев в синих шинелях. Слышна команда, щелканье ружейных курков, сигналы горнистов. Здесь я встретил сумасшедшего поэта Николо, очень популярного в Греции. Толпа народа стояла на берегу. Николо сидел в лодке и, с тетрадкой стихов в руках, патетически декламировал. Он говорил, что высадился на берега Фессалии без орудия. ‘Мое орудие, — говорил он, — перо поэта и тетрадь стихов’. Толпа хохотала, совершенно не замечая, что идеи сумасшедшего Николо очень похожи на ее собственные. Николо желает присоединения к Греции не только Крита, но Македонии, Эпира, всех островов архипелага и даже Константинополя. Константинополь, по мнению Николо, историческое наследие Греции, ее отчизна, ее венец, ее колыбель. Кроме Греции Константинополь не должен принадлежать никому. Св. София — греческий храм. Можно думать, что мысли безумного Николо охватили всю Грецию, или, быть может, безумная поэзия — звучное эхо современного панэллинизма. Не даром Николо так популярен в Греции. Он всюду ездит, пьет и ест бесплатно. Его можно встретить во всех кафе, в Афинах, в Воло, в Ларисе! Он был даже на острове Крит. Как всем решительно известно, поэт Николо — претендент на руку греческой принцессы Марш, дочери короля Георга. Об этом знает сама принцесса. Николо принимают во дворце, ласкают афинские барышни, дарят ему старое платье, деньги и конфеты. Сумасшедший поэт совершенно безобиден и служит предметом шуток вceй Греции. В его стихах есть свой безумный смысл, его рифмы, очень недурные, вздыхают то о принцессе Марии, то об утраченном Грецией Константинополе. Николо надеется получить руку принцессы для себя и Константинополь для Греции. Усатый, загорелый, с добродушным лицом и безумными глазами, в старой шляпе и поношенном платье, сидел Николо в лодке и поучал народ, собравшийся на берегу. Николо был воплощением того сумасшедшего энтузиазма, который заставляет Грецию противоречить целой Европе. После, когда мне пришлось говорить с греческими патриотами, во всех них я видел Николо, Николо, Николо, его идеи, его блестящие лихорадочным огнем светлые глаза…

Поезд, который отправлялся в Лариссу, был переполнен солдатами и офицерами. Когда он тронулся, солдаты стали стрелять из ружей и кричать ‘зито’. Это повторялось на каждой станции. Поезд состоял из вагонов третьего и первого класса — с небольшим салоном. Второго класса на греческих поездах нет. Идут они очень медленно, однако всю Фессалию, от моря до границы, мы проехали в четыре часа с небольшим. Таким образом, считая верст по двадцати в час, протяжение всей страны нужно считать в 80 верст. Любой уезд одной из наших губерний больше Фессалии. Македония немногим больше Фессалии, и, правду говоря, стоит ли из-за такого клочка земли проливать столько человеческой крови?

Но что делать? — в маленькой Греции очень тесно!

Любопытно сравнить эти две страны — Фессалию и Македонию. Фессалия — низменная, зеленая равнина, окруженная кольцом невысоких гор. За ними видны другие, высокие, снежные горы, — там Македония, дикая, гористая страна, родина великого Александра. Фессалия культивирована, в ней много садов и виноградников, в ней стоит обученная на французский лад греческая армия с элегантными офицерами, прекрасно говорящими по-французски. Среди снежных гор и лесов Македонии расположилось турецкое войско Эдхем-паши с башибузуками и дикими племенами горцев. Скалы, ущелья, суровые варвары ожидают там греческих офицеров в перчатках…

Среди цепи македонских гор я увидел великий и древний Олимп. Его седая вершина была покрыта снегом и облаками. Серые тучи подымались, клубились и открывали освещенные солнцем снега горной вершины и казалось, что подымается там занавес храма, и виден сияющий алтарь древних богов. Я видел жилище Зевеса, почти всегда скрытое от человеческих взоров густыми облаками. Там небо соединялось с землею на недоступной высоте Олимпа. Немудрено, что фантазия древних считала Олимп жилищем богов. До сих пор на некоторые из его вершин еще не ступала ничья нога. Там лед, снега, страшные пропасти…

Белый, снежный, девственный Парнас, где жили прекрасные музы, и покрытый тучами Олимп, на вершине которого блещут молнии Зевеса, — это самое величавое зрелище, какое мне случалось когда-либо видеть. Перед лицом этих двух гор умолкают все политические споры, все интересы современности. Невольно переносишься в иной мир, мир древних мифов, и древней поэзии.

Но я корреспондент, и должен писать вам о том, что нас волнует в данную минуту. Поезд подходил к Лариссе, в которой находится теперь главная квартира главнокомандующего греческой армии — принца Константина.

Лариса — совсем турецкий город. Еще издали видишь множество минаретов, подымающихся над кровлями домов. В Лариссе до сих пор живет много турок, — теперь греческих подданных. Греки вообще обращаются довольно хорошо с турками, но 25-го марта они, в порыве национального энтузиазма, срывали фески с проходивших турок и избили многих мусульман. Некоторые из местных мусульман поспешили отправить своих жен, матерей и детей в другие города. Турки в Лариссе держатся робко, рано закрывают свои кофейни и опасаются говорить на улице. Я был на берегу Пенея. Эта классическая речонка, по правде сказать, очень невзрачна, мутна и незначительна, но на ее берегу стоят красивые развалины мусульманской мечети. Ее купол покрыт зеленым мхом и на минарете свили гнездо длинноногие аисты. Аисты стоят здесь на одной ноге на всех мечетях и кружатся над городом. Их никто не трогает, — священные птицы, как у нас — голуби. Через Пеней перекинут каменный мост, зорко охраняемый солдатами. За ним видны поле, горы и белые палатки греческого лагеря и передовых постов. В самой Лариссе расположено теперь десять тысяч солдат. Эффектные эвзоны в красных фесках, синих и белых фустанеллах, маршируют по улицам, проезжают отряды конных карабинеров в зеленых гусарских мундирах, с тяжелыми саблями в стальных ножнах и с лядунками через плечо. Вся жизнь города сосредоточена на главной площади, где в павильоне перед казармой эвзонов играет оркестр. За столиками на площади офицеры пьют кофе. Женщин почти не видно, всюду солдаты. Когда я вышел из гостиницы на площадь — оркестр играл какой-то опереточный вальс. Дома, часовой, шагавший на деревянной вышке, пестрые эвзоны — напоминали оперную или опереточную декорацию. Музыка оркестра часто перебивалась трубою эвзонского горниста, трубившего сбор на пороге казармы. В 9 часов вечера трубные звуки делались прямо неистовыми, — человек шестьдесят горнистов ходили по городу и трубили в шестьдесят труб сразу. Очень воинственная какофония!

Пройдя улицу, я увидел ‘дворец’ и главную квартиру принца — белый двухэтажный домик с палисадником, в котором, около ружей, составленных в козлы, стоит взвод караульных солдат. Мимо проходила похоронная процессия, и солдаты взяли ружья на караул. Через полчаса из палисадника выехал сам принц верхом на вороной лошади и, в сопровождении адъютанта, помчался галопом на аванпосты. Я не успел рассмотреть принца, — он проехал слишком быстро. Это было вечером. На другой день я узнал, что в эту ночь было первое регулярное сражение. Турки хотели занять удобную позицию близ Лариссы в горах, но были отброшены с большим уроном греческими солдатами. Греки поставили на горе четыре пушки и тысячу эвзонов. Позиция осталась за ними. Весть о сражении сильно взволновала город.

С минуты на минуту ожидают войны и наступления армии Эдхем-паши. Эдхем-паша, по общим отзывам греческих офицеров, — талантливый полководец, и его побаиваются. Я видел его портрет. У него лицо лисицы, хитрое и умное. По-видимому с умом солдата он соединяет хитрость восточного политика. Говорят, у него железный характер и сильная воля.

Из Лариссы в подзорную трубу видно место ночного сражения и позиция, которую пытались занять турки. Туда было направлено множество биноклей, но кроме горы, облаков и какой-то черной полоски между ними, — вероятно линии солдат, ничего разглядеть нельзя. К полудню привезли в город нисколько закрытых повозок, —это были раненые в сражении солдаты. Повозок было две. Я собирался отправиться на место ночной битвы, а также осмотреть военные посты близ Лариссы, но моим намерениям не суждено было осуществиться. Со мною случилось самое неожиданное приключение, которое только можно себе вообразить. Я объясняю его себе только враждою греков ко всем русским и тревожным настроением, которое господствует во время войны в городе, находящемся в виду неприятеля. Всего боятся, всего опасаются, каждую минуту ожидают какой-нибудь хитрости со стороны врага, измены и предательства. Настроение в городе удрученное и, несмотря на веселые мотивы, которые играет на площади военный оркестр, правду говоря, над городом висит что-то мрачное, ожидание близкой опасности и нападения. Кто знает, на чьей стороне будет военное счастье? Быть может, завтра Ларисса будет в руках Эдхем-паши, который сказал, что будет пить кофе в Лариссе.

XVII

ШПИОНЫ

Я хотел вам рассказать о моем приключении в Лариссе, хотя оно скорее похоже на анекдот. Эпиграфом для него могла бы послужить русская пословица: ‘пуганая ворона куста боится’, а озаглавить анекдот следовало бы так: ‘невероятное приключение или русский и турецкий офицеры в греческой армии’. Этот анекдот был бы очень забавен, если бы мне не пришлось испытать его неприятные последствия. До сих пор, в качестве русского, я претерпевал только маленькие неприятности, встречая общее недоброжелательство, но теперь неприязнь ко всему русскому в Греции я испытал уже серьезно.

Пока я мирно бродил по улицам воинственной Лариссы, над моею головой собирались тучи. Подобно другим корреспондентам, не зная греческого языка, я должен был взять переводчика. Это был ловкий армянин, которым я был бы доволен, если бы он не стал меня обкрадывать. Я заметил его плутни и рассчитал. Последствия этого тотчас же сказались. Обиженный армянин явился к директору полиции и, в качестве патриота и гражданина Греции, как он себя именовал, донес на меня, будто я полковник русской армии, а сопровождавший меня слуга мой, крымский татарин Осман Мамут, — переодетый турецкий офицер. Хотя у меня было письмо от греческого военного министра, в главной квартире больше поверили доносу армянина, чем этому письму. На мою беду как раз перед этим были арестованы в Лариссе два немецких офицера.

Сначала я не замечал ничего и только удивлялся, что мне долго не выдают разрешения побывать на позициях греческой армии. Три раза я заходил в главную квартиру, но меня все просили подождать. Слухи о русском и турецком офицерах, приехавших в Лариссу, облетел весь город. Когда я со своим слугой проходил по улице и сидел за столиком в кафе, вокруг нас собирались группы офицеров, перешептывались и тревожно смотрели на нас. Сначала я объяснял себе все это простым любопытством, возбуждаемым иностранцами. Наконец мы заметили, что куда бы мы ни пошли, за нами следует жандарм. Рассчитанный мною армянин донес также, что слуга мой носил в Афинах турецкое офицерское платье, — вещь уже совсем невероятная. Мой слуга просто надевал свой национальный костюм, вышитый золотом и позументами. Оказалось, что у него была даже турецкая сабля, а на самом деле — кавказский кинжал в серебряной оправе. Совершенно о том не ведая, мы производили сенсацию в Лариссе. Директор полиции явился к главнокомандующему, из главной квартиры телеграфировал в Афины, к нам приставили жандармов.

Не было никакого сомнения в том, что мы офицеры, подосланные Турцией, но так как документы наши были в полной исправности, а явно преступных действий мы не обнаруживали, то придраться к нам и арестовать не было возможности. Поздно вечером, когда мы собирались спать, в двери нашего номера кто-то постучался. Я отворил дверь. Вошел греческий офицер с двумя солдатами и хозяином гостиницы. Никто из них не говорил ни по-русски, ни по-французски. Мы поняли только, что нам возвращают документы и не разрешают посетить позиции, дозволяя уехать куда угодно. На другое утро я пытался разъяснить, что все это курьезная ошибка, что я никогда не был полковником, а мой слуга, у которого даже сломана одна рука, — турецким офицером. Ничто не помогало. Меня произвели в полковники, а моего лакея в офицеры. Нам оставалось довольствоваться этим назначением и благодарить за то, что нас не расстреляли или не повысили в качестве шпионов. Подробности всей этой истории мне разъяснил один знакомый грек, ехавший со мною на пароходе из Севастополя и прекрасно говоривший по-русски. Я посылал его к директору полиции, но ему не поверили. Я пытался увидеть адъютанта главнокомандующего, г. Аджипетроса, но мне отвечали, что он очень занят. Все, что оставалось мне сделать, — это возвратиться в Афины и обратиться к нашему посланнику, г. Ону. В то время, как английские корреспонденты, человек шесть, беспрепятственно проживали в Лариссе и посещали позиции армии, русского корреспондента, по простому навету рассчитанного за воровство армянина, сочли за шпиона и постарались удалить из Лариссы. Я не знал даже, находится ли еще г. Ону в Афинах. Турецкий посланник был уже отозван в Константинополь, и война должна была быть объявлена не сегодня—завтра. Говорили, что Малакса взята греческими инсургентами, что греческий военный пароход ‘Македония’ бомбардировал Превезу. Греческая эскадра, как сказал нам один из ее капитанов, когда мы были в порте Ореос, должна была через два часа выйти в море и разгромить Салоники. Время было бурное, горячее, а мне приходилось возвращаться на пароходе ‘Фессалия’ в Пирей, чтобы там предпринять что-нибудь.

Но если даже наш посланник в состоянии реабилитировать меня во мнении главной квартиры в Лариссе, я не хочу больше оставаться в негостеприимной и враждебной к нам Греции. Я сяду на первый пароход в Пирее и поеду в Салоники или в какой-нибудь ближайший к месту военных действий турецкий порт. Мне все равно, откуда наблюдать события. К тому же в Лариссе цензируются все письма и телеграммы корреспондентов, и нет возможности сообщать что-нибудь противное желаниям Греции. Говорят, например, что три тысячи греческих инсургентов захвачены турками в Македонии, но достоверно здесь известно лишь о победах греческого оружия.

Кстати сказать, русские офицеры, будто бы служащие в турецкой армии, производят здесь большую тревогу. Говорят, будто русские офицеры устроили туркам минные заграждения в Салониках. Русские офицеры грезятся грекам даже в мирных корреспондентах, странствующих и путешествующих среди бурь политических и военных событий. Но пока русские офицеры — только миф, а вот присутствие англичан и прекрасных англичанок в греческой армии вполне достоверно. Англичане здесь всюду. Они, в качестве корреспондентов, раздают, кому следует, английские фунты стерлингов, а прекрасные англичанки в костюмах сестер милосердия, весьма кокетливых, действуют иногда более действительным, чем деньги кокетством. Красота также подкупает, как золото. Англичане, в случай войны, собирающиеся запереть для русского флота Дарданеллы и Гибралтар и истребить наши суда в водах Средиземного моря, где у нас нет портов, рассылают по всей Греции своих агентов в юбках и смокингах ради усиления английского престижа. ‘Английское обаяние’ в лице прекрасных сестер милосердия — несомненно, и греческие офицеры не могут ему не подчиниться. Две англичанки, ехавшие со мною в поезде из Лариссы, так мило притворялись, будто бы спят, что трудно было сомневаться в их ‘бдительности’. Англичане находят, что на войне все средства позволительны — даже самое непозволительное кокетство. ‘Мисс’ и ‘миссис’ умеют служить Британии и жертвовать всем для отечества. Они делают глазки самым непрезентабельным офицерам греческой армии.

На одной из станций между Воло и Лариссой мы встретили два поезда, переполненных солдатами. Это был гвардейский батальон. В одном из вагонов играл военный оркестр. В Воло было много итальянских волонтеров, направлявшихся в Арту. Греки над ними смеялись, называя их ‘макарони’. Итальянские волонтеры — какие-то безбородые студенты в шапочках гондольеров, с ружьями за спиной и книжками в руках. В Афинах теперь их, как говорят, две тысячи под предводительством самого Гарибальди-сына.

Я сел на пароход ‘Фессалия’ и уехал на нем из Фессалии, в которой судьба преследовала меня подобно Фессалийской ведьме. Других ведьм, воспетых Апулеем, я там, к сожалении, не встретил. ‘Золотым ослом’ показалась мне только фессалийская военная полиция, принявшая корреспондента за офицера и шпиона. Золотые галуны, редкая сообразительность придавали ей сходство с апулеевским знаменитыми ослом. По дороге я рассказывал бывшую со мною в Лариссе историю греческим офицерам, и мы смеялись очень весело. Мой ‘турецкий офицер’ принес нам бутылку вина на палубу, и греческие офицеры чокались стаканами с ‘русским шпионом’. Что касается Османа Мамута, то он был очень доволен, что из лакеев попал в штабс-капитаны или, по-турецки, биньбаши. К сожалению, ‘вышпионить’ мне ничего не удалось, а то я предательски сообщил бы своим читателям в Петербург все слабости и дурные стороны греческих позиций. Мои стрелы попали бы в самое плохо защищенное место греческой армии. Впрочем, я его знаю и так, — это чисто греческое хвастовство собственным небывалым героизмом. ‘Не хвались, дивчина, идучи на рать’! Увы! Теперь я не знаю, где встречусь с моими читателями и откуда буду им писать. Может быть из Салоник, если их не разгромят нынче ночью, может быть из Элассоны, может быть из Константинополя. Таковы превратности судьбы корреспондента. Во всяком случай я буду теперь в Турции.

XVII

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Поcле моего отъезда из Фессалии, как я узнал в Афинах, Эдхем-паша перешел в наступление. Атака греческой позиции, бывшая при мне в Лариссе, была первым актом войны, разразившейся кровопролитным сражением, которое продолжается до сих пор, — уже двое суток. Это первое генеральное сражение. Результаты его пока неизвестны в Афинах. Из Лариссы сообщают только, что турки отступили и битва происходит на турецкой границе. Говорят, что турки нападают, как бешеные, что к ним прибывают все новые силы и свежие подкрепления. ‘Идут — и конца им нет’! Эдхем-паша постоянно меняет солдат, тогда как менее многочисленная греческая армия дерется без отдыха. Турецкие бомбы плохи и не разрываются при падении. Греки взяли в плен двух немецких офицеров, и в Афинах по этому случаю высказывают нескрываемое злорадство. ‘Этих офицеров надо посадить в клетку на площади и показывать народу за трехкопеечную плату в пользу бедных’! — сказал мне один грек за табльдотом в отеле. В Афинах ненавидят Европу за ее туркофильскую политику.

Пока еще ничего не известно о результатах сражения, и я не могу сообщить вам новых фактов, я расскажу вам о моих дальнейших приключениях. Едва я приехал в Афины, как узнал, что поимка в Лариссе двух шпионов здесь производит сенсацию. Bcе газеты пишут обо мне и моем слуге Османе Мамуте. В газете ‘Скриб’ напечатаны наши портреты. Но в Афинах это quи pro quo выходит еще забавнее. Здесь оказывается, что я — слуга моего слуги. Отличный сюжет для оперетки, но никак не для политического инцидента. Греческие газеты пишут, что в армию приехал турецкий офицер со своим слугою, но они поменялись ролями, чтобы незаметно проникнуть в Лариссу. Слуга стал барином, а барин слугою. Совсем как у нас в Малом театре. Пальм мог бы прекрасно сыграть турецкого офицера в лагере греков. Что касается г-жи Рапсовой — она была бы очень хороша в фустанелле, изображая греческого эвзона. Но в данном случае оперетку разыграли греческие дипломаты, совершенно поверившие политическому quи pro quo. Разубедить дипломатов было очень трудно. Для этого потребовалось разъяснение нашего посольства, телеграмма французского посланника, опровержения в газетах. Афинская публика, конечно, была еще легковернее дипломатов. Когда я со своим слугою вошли вечером в кафе, толпа чуть не перебила всех окон. Потребовалось вмешательство жандармов, так как нам грозила очевидная опасность. Вечером мне объявили, что я нахожусь под охраной жандармов и просили не выходить из гостиницы. На другое утро ко мне явился жандармский офицер и произвел обыск. Перерыли мои бумаги и чемоданы, потом меня и Османа посадили в карету и повезли к министру полиции, которому я хотел дать нужные разъяснения.

Около министерства столпилось множество народа. Нам грозили кулаками, и каждую минуту я ждал, что оперетка превратится в драму. Из толпы могли в нас выстрелить или пустить камнем в голову. Но все обошлось благополучно. Отряд жандармов с ружьями в руках оттеснил толпу, и нас ввели в министерство. Сопровождавший нас офицер показал министру полиции мои документы, я дал нужные объяснения, и нас, другой дорогой, отвезли в ‘Grand Hotel‘, где я остановился.

Однако, наш армянин не бездействовал. Он играл роль предателя, как армянин известной кавказской оперетки ‘Хаджи-Мурат’.

‘Гулим-гулим-гулим-джан—

Это два шпиона’! —

напевал он на ухо афинским дипломатам мотив ‘Хаджи-Мурата’. Кроме того, армянин вертелся, как бес, по улицам Афин и настраивал против нас толпу. Полиция и солдаты должны были оберегать двери ‘Grand Hotel‘ от толпы. Я обращался к министру с просьбой арестовать армянина, но даже тогда, когда моя невиновность в истории о шпионах была доказана, армянина арестовать не хотели или не могли: он прикрывался именем патриота, гражданина Греции, действовавшего на пользу своего отечества. Таким образом, несмотря, на заступничество русского посольства, меня, так как я был русским, могли безнаказанно оклеветать в Афинах. Вору-армянину, хотя армян не любят и в Греции, охотно верили потому, что он показывал против русского. Во все время моего пребывания в этой враждебной нам стране, мне приходилось одному выносить на себе всю ненависть греков к России. Я не мог добиться ни правды, ни справедливости.

Только на другой день моего пребывания в Афинах ко мне явились репортер газеты ‘Акрополис’ и г. Георг Скалиери, редактор газеты ‘Скриб’. Они выслушали мои разъяснения и поместили в своих органах опровержение возведенной на меня клеветы. Министр иностранных дел, г. Скюжес, также содействовала моему оправданию. Я был реабилитирован во мнении афинской публики, но поступок оклеветавшего меня армянина остался безнаказанным по законам страны. Послезавтра я думаю уехать с первым пароходом в Константинополь, если, по дороге в Пирей, меня не убьют. Мне обещали дать охрану и проводить ночью в карете. Уверяю вас, что это совсем не весело видеть вокруг себя разъяренную толпу, злобные взгляды, сжатые кулаки. Толпа—всюду толпа, легковерная, мстительная…

Не будь этого, я чувствовал бы самое смешливое настроение. Какие пустяки могут иногда обратиться в политический инцидент! Из-за нелепого quи pro quo переписываются министры, посылаются телеграммы в Европу, волнуется общество. Но такова судьба, — греки решительна хотят разыгрывать оперетку в современной политике: они готовы воевать со всей Европой, всюду видят коварные замыслы против себя и даже скромного корреспондента принимают за подосланного шпиона. Греки хвастаются своей цивилизацией, но, я думаю, подобного приема, какой я встретил в греческой армии и в Афинах, нельзя было бы ожидать от самого варварского народа. Говорят, что турки прекрасно обращаются с корреспондентами и умеют их отличить от шпионов.

— ‘Греция всегда давала уроки Европе’! — сказал мне один греческий коммерсант, хвастливо играя бриллиантовыми перстнями на пальцах.

Когда я жаловался на притеснения и несправедливости, которые испытываю, мне отвечали: ‘a la guerre comme a la guerre‘! или ‘вы — русский, зачем же вы приехали в Грецию’? Но, мне кажется, во время войны сражаются ружьями и пушками, а не клеветой и низкими обвинениями. Ненависть к нации только у варваров переносится на отдельную личность.

Случай, бывший со мною, отлично доказывает несостоятельность публикации греческих министров о безопасности иностранцев в Афинах и во всех провинциях Греции. Когда афинская толпа 25-го марта ломилась даже во дворец и побила камнями королевского адъютанта г. Боцариса, то может ли греческое правительство защитить иностранца? Наше посольство в Константинополе предупреждало меня, что ехать теперь в Грецию небезопасно. Тогда я в этом сомневался, но теперь испытал это на самом себе. Доноса армянского проходимца было достаточно, чтобы на меня взвели серьезное обвинение, подвергавшее меня опасности быть побитым каменьями толпы. Недоставало только, чтобы меня расстреляли по скоропалительному приговору военного суда в Лариссе.

Впрочем, говоря откровенно, я доволен этим приключением. Устав от однообразной петербургской жизни, я поехал в Грецию искать сильных ощущений и получил их в избытке. Над моей головой свистели пули в Изеттине, в Лариссе и Афинах я видел перед собой озлобленную толпу. Когда я приехал в Афины, мои знакомые тревожно справлялись, правда ли, что меня и моего слугу связали и посадили в тюрьму. Этого не было. К сожалению, я не испытал положения военнопленного. Должно быть, неприятно. Помните стихи Лермонтова? —

‘Когда зари румяный полусвет

В окно тюрьмы прощальный свой привет

Мне, умирая, посылает,

И опершись на звучное ружье,

Наш часовой, про старое житье

Мечтая, стоя засыпает…’ и т.д.

Когда я припоминаю о случившемся, мне смешно, что мой Осман Мамут наделал столько тревоги в греческом войске и в Афинах. ‘Турецкий офицер’, отличающийся изрядной физической силой и довольно плохой сообразительностью, несколько раз просил у меня позволения побить напиравших на нас греков, но я его отговаривал, убеждая, что Эдхем-паша еще успеет это сделать лучше его. Зачем же лишать лавров Эдхем-пашу?

Но довольно об этом. Я еще ничего не сказал вам о прелестном мысе Сунион, мимо которого плыл наш пароход по пути в Афины. Синее море, ясное, лазурное небо, и между ними, на дикой скале, мраморный храм Минервы. Это Сунион. Развалины древнего храма еще достаточно сохранились, и с моря кажется, что храм стоит во всей своей минувшей красоте, кажется, что проплываешь мимо древней Греции, тысячи лет тому назад, когда прекрасные боги царили над классической Элладой, и она не делала современных глупостей в политике и военной стратегии. Да пребудут над ней Марс и Афина!

XIX

С БЕРЕГОВ МАЛОЙ АЗИИ

Вы, быть может, удивляетесь, что я попал в Малую Азию? Я тоже. Это совсем не по пути из Пирея в Константинополь. Но что же делать? Пароход ‘Мемфис’, принадлежащей французской компании ‘Messagerie‘, заходит в Смирну — поклониться Востоку: для ‘Мемфиса’ сто верст’ — не круг: он идет очень быстро.

С какою радостью я покинул берега негостеприимной Греции, где pусcкие теперь чувствует себя очень нехорошо. Только на ‘Мемфисе’, под защитой французского флага, я очутился в безопасности. Но даже на палубе этого парохода греки грозили мне кулаками и задорно кричали: ‘Рyccкий! Русский!’ Это было в Пирее.

— Я удивляюсь, — сказал мне один пассажир, — что вы вышли целы и невредимы из Греции. Как вас там не укокошили? Греки — премилый народ и очень похожи на итальянцев: они улыбаются, любезно разговаривают с вами и, едва вы повернулись, пускают вам пулю в спину. Видно Бог вас хранил!

Этот пассажир, официальное лицо, имени которого я не имею права назвать, оказывается, прекрасно знал бывшую со мною историю в Лариссе и Афинах, и объяснил мне ее совсем иначе. Он был знаком с подробностями дела. По его словам, от меня хотели избавиться в Афинах, так как я был в это время единственным в Греции русским корреспондентом, и здесь были хорошо осведомлены об эллинофобском направлении моих корреспонденций. Я не сочувствовал Греции, и это знали. Меня не хотели допустить в Лариссу, но не было благовидного предлога удалить русского корреспондента.

Греческие политики, однако, продолжают еще подражать восточным дипломатам. Кроме того у них был прекрасный классически пример — письма Белерофонта. Меня, под видом любезности, снабдили подобным письмом в Лариссу. Я его считал рекомендацией и находил неловким вскрыть конверт.

Да мне и не приходила в голову мысль о предательстве. Ко мне также, под видом переводчика, был подослан тайный агент, выдававший себя за армянина, а на самом деле грек. Благодаря его содействию, нашли предлог заподозрить меня и моего слугу в шпионстве и поднять историю, вынудившую меня покинуть Грецию в самую интересную минуту военной кампании. Дела греческой армии в это время были уже плохи, что тщательно скрывалось от Европы. Грекам было неудобно иметь в Лариссе русского корреспондента и лишнего свидетеля их неудач, не расположенного писать в пользу Греции. Подробности бывшего со мною вы уже знаете, Это беспримерное, по своей дикости, отношение к литератору, к которому в военном лагере должны были бы относиться, как к парламентеру. Но что же делать? Несмотря на вражду к русским в Греции, я пробыл на своем посту до последней возможности, и не моя вина, если я его покинул. Вот объяснение бывшей со мной истории, которое я слышал. Не смею ни утверждать, ни отрицать его достоверности, хотя, на мой взгляд, это объяснение довольно правдоподобно. Покидая Грецию, я, однако, не думаю перестать писать вам о ней и о современных событиях в Фессалии. Я только меняю наблюдательный пункт и, вместо Афин, буду переписываться с вами из Константинополя. Это даже выгоднее: письма отсюда доходят в Петербург на два дня раньше.

Пароход компании ‘Messagerie‘, на котором я еду, правду говоря, довольно скверный. Чуть ли не грузовой. Он по крайней мере грузится углем в Смирне, и весь покрыт мелкой угольной пылью, так что нельзя ни к чему прикоснуться, не сделавшись трубочистом. Каюты освещены электричеством, но совсем не так роскошны, как например, на египетском пароходе, на котором я ехал в Пирей. ‘Эль-Кагира’ лучше ‘Мемфиса’. Кроме того ‘Мемфис’ нагружен плохо и все время идет, наклонясь на бок. Капитан, любезный француз, почему-то объясняет эту неисправность войною, но я извожу его французской известной песенкой, применяя ее к ‘Мемфису’.

‘Il etait un petit navire,

Quи n’avai jamai naviue’

Был один маленький кораблик,

Который еще никогда не плавал.

Вообще на ‘Мемфисе’ больше французской любезности, чем удобства для пассажиров. Если бы не две хорошеньких турчанки, едущие с нами, наше плавание можно было бы назвать несчастным. Двое суток в довольно бурном море! Два раза заходило солнце за островами Греции и Малой Азии, две ночи крупные звезды, с Большой Медведицей в зените светят над палубой нашего ‘Мемфиса’.

На заре второго дня мы были в Смирне, важнейшем торговом порте Малой Азии, о котором вы имеете понятие по небольшому кружку, обозначенному на географической карте. На самом деле, Смирна на этот кружок вовсе не похожа. Огромный полуазиатский, полуевропейский город виднелся перед нами на низком берегу, за которым подымались невысокие, лесистые горы. Справа они походили на ‘твердыни застывших волн’, по выражению поэта Мицкевича. И точно, зеленые горы здесь были волнисты и напоминали гребни брошенных на берег волн. Над Смирной темнели развалины стен и башен древней крепости, которая, как здесь говорят, была построена Александром Македонским. Этот великий завоеватель до сих пор почему-то популярен в Смирне, и во всех кафе висят его лубочные изображения, хотя героем современной Македонии является не Александр, а Эдхем-паша.

Зеленая полоса кипарисовой рощи, ряд минаретов, потерявшихся в пестрой массе домов, — вот общий вид Смирны. В Смирне превосходная набережная и каменный полукруг мола, делающий удобную бухту одним из лучших портов Средиземного моря.

Но прежде, чем попасть на берега Малой Азии, я совершенно неожиданно очутился на русской территории на нашем военном клипере ‘Вестник’. ‘Вестник’ стоял в бухте Смирны вместе с целой эскадрой французских, американских и итальянских броненосцев, из которых особенно хороши были два белых, как снег, американских чудовища с огромными пушками и бравыми солдатами в кепи.

Кстати: около Пирея, притаясь между скалами, стоит английский броненосец… что бы это означало? Отчего он не на рейде Пирея, и о его присутствии здесь никто не ведает? Разве одни греческие министры… Афины под охраной английских пушек! Турецкий каик с загнутым килем подвез меня к русскому пароходу.

— Земляки можно к вам на корабль? — крикнул я матросу, мывшему палубу. Матрос весело осклабился и смотрел на меня в недоумении: откуда русский человек взялся в Смирне? Тотчас на трапе парохода показался молодой офицер и крикнул мне:

— Пожалуйте! Милости просим! Только простите: у нас уборка!

Я взобрался по сходням на мокрую палубу и тотчас очутился в кружки русских моряков, дружески пожимавших мне руку. Меня пригласили пить чай в кают-кампанию. Начались расспросы о Петербурге, об Афинах. ‘Вестник’ уже целый год в плавании. Право, кто не был на чужой стороне, среди враждебного народа, тот не знает, как весело и хорошо вдруг, неожиданно, очутиться среди земляков и соотечественников, да еще наших милых и радушных моряков. Я готов был расцеловать первого попавшегося матроса.

Офицеры ‘Вестника’ просили меня послать приветы их родным и знакомым в Петербурге.

Нашу беседу прервала церемония поднятия русского флага, на этот раз, по случаю страстной недели, менее торжественная: без музыки. Раздались свистки боцманов, офицеры вышли на палубу и русский флаг взвился и развернулся над мачтой…

Через час я был в Смирне. Это шумный портовый город, с железнодорожной ветвью, со множеством турецких кофеен и магазинов. На пристани целый лес корабельных мачт, снастей, парусов и красных турецких флагов с белым полумесяцем. Суда нагружены лимонами, апельсинами, — целый фруктовый рынок на море.

В городе несколько сот тысяч жителей, среди которых сорок тысяч греков. Этим сорока тысячам предложено оставить Смирну в пятнадцатидневный срок. Греков высылают по случаю войны, опасаясь бунта, так как дознано, что им посылают оружие и боевые припасы из Греции. Было арестовано несколько ящиков ружей, тайно привезенных в Смирну. Я вышел на берег в сопровождении турецкого консула. Он тотчас познакомил меня с моим смирнским собратом по перу, эфенди Гакки, редактором газеты ‘Смирна’, с турецким адвокатом Рифат-эфенди и начальником порта Мемет-Джемалом. Я давно не встречал такого чисто восточного гостеприимства, какое нашел в Смирне. К русским здесь относятся превосходно. Мне показали весь город, начиная с великолепного ‘чарши’ — рынка. Это ряд улиц, похожих на крытые галереи, под навесами которых ежеминутно проходят целые караваны нагруженных верблюдов — косматых чудовищ со стальными сетками на зубах. Кругом пестрые восточные магазины с лакомствами, оружием, знаменитыми смирнскими коврами и благовониями — ладаном, миррой. Тут же продают гашиш. На каждом шагу порталы мечетей, тихо журчащие фонтаны. По всему рынку снует яркая живая толпа в фесках, чалмах, тюрбанах. Арабы в белых бурнусах, черные негры с лицами, словно вычищенными ваксой, женщины, закутанные в покрывала, турки, курды, арнауты, евреи, греки — весь Восток, столпившийся в Смирне. Меня таскали по всем кофейням, дарили мне разные безделушки, четки из розового дерева, восточные кошельки с золотой вышивкой. Много расспрашивали меня о России и справедливо упрекали русских за то, что в Смирне нет ни одного русского торговца. Но что же делать? У нас даже в Константинополе всего одна русская лавка. Мы всю торговлю на Востоке отдаем в руки греков и англичан, и еще хотим, чтобы наше влияние там было равносильно английскому. В Смирне, богатейшем городе Малой Азии, масса иностранных магазинов, европейских товаров и ничего русского. На берегу Малой Азии, близ Смирны, сосредоточены турецкие войска, переправляемые на Крит и в Фессалию. Берег на несколько верст белеет палатками. Страшная сила движется в Европу с Востока.

Я имел честь представиться генерал-губернатору Смирны, Камиль-паше, и Осман-паше, командующему войсками. Осман-паша, — другой, не тот, которого вы знаете, — старый приветливый генерал в мундире, вышитом золотом. Он принял меня в своем кабинете, долго говорил по-французски о том, что участвовал в севастопольской кампании и в последней русско-турецкой войне.

— Мы часто дрались с русскими, но мы их любим! — улыбаясь, сказал мне Осман-паша. Я ответил, что и с французами у нас было много войн, но мы теперь добрые друзья.

Осман-паша отправляет войска на остров Крит. Он очень жалел, что по случаю праздника, Пятницы, не может показать мне учения турецких солдат. В победе Эдхем-паши он не сомневается и уверяет, что Ларисса уже взята.

Адъютант Осман-паши проводил меня до ворот смирнских казарм и скомандовал часовым:

— Селям-эт!

Четыре часовых в фесках сделали мне на караул, чему я несколько удивился в качестве мирного статского. Это была любезная почесть, которой меня проводили, как русского корреспондента.

Мимо меня красивым маршем прошел полк молодцеватых солдат редифа, и железные ворота казармы закрылись.

Меня провели в роскошный дворец генерал-губернатора Смирны, потонувший среди зелени апельсинных и лимонных деревьев. Два офицера по высокой лестнице террасы ввели меня в прохладную гостиную с мягкими диванами и восточной утварью. Хрустальная люстра спускалась с потолка, как в мечети. Это был дворец во вкусе сказок Шехерезады. Шамиль-паша отправлялся в мечеть и мог принять меня только на минуту. В гостиную вышел немного сгорбленный старичок с лукавыми глазами, острым носом и седой бородой.

— Ларисса взята! — прямо сказал мне Шамиль-паша, показывая телеграммы ‘New York Herald‘a’.

Турецкая кавалерия разрезала линию греческих войск и заняла долину Фессалии. Греки отступили, Ларисса была окружена турками.

Признаюсь, я плохо поверил этому известию, хотя оно было не из турецких источников. Надо его проверить в Константинополе. Ничего нет невозможного, что после четырехдневного генерального сражения, греки отступили перед превосходными силами турецкой армии, но плоха верится в столь быстрое окончание кампании.

Если взята Ларисса и занята турками долина Фессалии, — война окончена. Европа может предложить Греции отозвать войска с Крита, если Греция желает, чтобы турки ушли из Фессалии. Тогда сложный политически вопрос разрешится сам собою, и Греция не в состоянии будет упорствовать доле.

После короткого разговора с Шамилем-пашою я откланялся и вышел из дворца. Было уже 4 часа, и надо было спешить: ‘Мемфис’ должен был сняться с якоря в 5 часов, чтобы завтра к утру поспать в Дарданеллы, так как проход через Дарданеллы разрешается только днем. Таким образом в плаванье мы будем трое суток! Праздник Светлого Христова Воскресенья я встречу на ‘Мемфисе’ в Мраморном море.

В заключение маленький эпизод, который мне рассказан сейчас на палубе. Он очень характерен для греков. В Лариссе греки едва не убили г. Кожека, сына покойного австрийского посланника в Афинах, и г-на Бурэ, сына французского посланника, которые, вместе с двумя французскими корреспондентами, разговаривали за столиком кафе, не совсем благосклонно отзываясь о Греции. Два офицера греческой армии подслушали разговор и подняли целую историю. Толпа накинулась на иностранцев и хотела бросить их в Пеней. Отряду жандармов едва удалось их спасти. Точно также в Константинополе греки, без всякого повода, напали на двух русских и одного австрийского офицеров. Греция, очевидно, переживает сильнейший кризис национального возбуждения, сопровождаемый припадками буйства. Очень опасный вид национальной ‘Mania grandiosa‘.

XX

ВОЙНА

Ларисса взята. Это совершилось так неожиданно быстро, что я сначала не решался поверить. Только по приезде в Константинополь я убедился в достоверности факта, получив подтверждение в нашем посольстве. Взятие Лариссы — начало конца греко-турецкой войны.

В ночь на 5-ое апреля, когда я был в Лариссе, турки неожиданно перешли в наступление. Армия Эдхем-паши двинулась от Элассоны к границе Фессалии, и турецкий авангард пытался занять выгодную позицию в пограничных горах. Сверх ожидания встретив здесь греческую артиллерию, турецкие солдаты отступили. Война перешла на границу Македонии, но, после трехдневного генерального сражения с главными силами Эдхем-паши, греки стали отступать к Лариссе. Эвзоны напрасно старались задержать неприятеля. Эдхем-паша превосходно воспользовался преимуществами своей армии. Он постоянно вводил в сражения новые свежие силы, полки сменяли полки, и наконец атака великолепной турецкой кавалерии совершенно сломила неприятеля. Кавалерия прорвала линию греческих войск и заставила их в беспорядке отступить к Лариссе. На берегу Пенея греки снова успели укрепиться и построить редуты. Ларисса еще держалась в течение одного дня. Заняв долину Фессалии, турецкая армия окружила Лариссу.

Греки бежали, но турецкая пехота еще не решалась войти в оставленный город. Опасались, что Ларисса минирована. Наконец, вслед за кавалерией, на улицы города вошли войска редифа. Магометанское население Лариссы, с муллами во главе, вышло на встречу Эдхем-паше. Радость мусульман была неописуема. В мечетях служили молебствия. Ени-шеер, Новый город, как турки называют Лариссу, снова сделался турецким городом. Эдхем-паша остановился во дворце, еще вчера бывшем резиденцией принца Константина. Турецкая армия в побежденном городе вела себя превосходно: ни грабежа, ни насилия, ни убийств. На улицах сохранялся образцовый порядок. Честь победы и взятая Лариссы всецело принадлежала турецкой кавалерии. Эдхем-паша оказался превосходным тактиком. План кампании, диспозиция генерального сражения были выполнены почти с пунктуальной точностью. Взятие Лариссы совершилось так быстро, что Эдхем-паша мог бы повторить классическую фразу: ‘veni, vidi, vici!‘ — пришел, увидел, победил. Не более недели тому назад я видел Лариссу, наполненную греческими эвзонами и карабинерами. На площади военный оркестр играл опереточные мотивы, во всех кафе греческие офицеры курили и играли в трик-трак. Но выиграть партию в трик-трак легче, чем выиграть битву. Теперь в руки турок досталась артиллерия, амуниция, ружья Гра и масса провианта, оставленные греками в Лариссе. Красные фески наполнили улицы Ени-шеера, и Эдхем-паша, как обещался, пьет кофе в главной квартире греческой армии.

Но окончена ли война со взятием Лариссы? Что делает теперь побежденная греческая армия? Говорят, принц Константин ранен в ногу и бежал в Афины, где теперь будто бы вспыхнула революция. Этим слухам надо верить с осторожностью. Война еще не окончена. Отступив, греческие войска заняли сильную позицию вблизи бухты Воло. Эта позиция, помимо полевой артиллерии, защищена пушками греческих броненосцев, стоящих на якоре у берегов бухты. Весьма осторожный, Эдхем-паша не решился преследовать греков. Он благоразумно обошел опасную позицию близ Воло и оставил ее пока в стороне. Его войска двинутся на Трикколо и разобьют по частям, вплоть до Арты, стоящие там греческие полки. Позиция будет взята за позицией, город за городом, вся Фессалия будет очищена от греческих солдат, и тогда настанет участь последнего укрепления близ Воло. Так опытный и не увлекающийся шахматный игрок берет фигуры у своего противника и, обессилив его, дает шах и мат королю главными фигурами. Положение греческого короля теперь самое невыгодное. Офицеры взяты в плен, не осталось ни одной туры, партия проиграна. Одна надежда, что противник прозевает выгодный ход, но этого трудно ожидать от такого ловкого и внимательного игрока, как Эдхем-паша. Он играет лучше Стейница, Ласкера и Чигорина.

Даже после взятия позиции близ Воло греческая армия может отступить в горы, и тогда начинается долгая и трудная партизанская война, весьма невыгодная для турецкой регулярной армии. Турецкие генералы опасаются именно этого маневра. У греков много хороших горцев, горы южной Фессалии и Румелии, дикие и скалистые вершины Пинда представляют укрепленные самой природой позиции.

По опыту нашей войны на Кавказе, мы знаем всю трудность партизанской войны в горах, где нельзя дать ни одного правильного сражения, где личная храбрость заменяет искусство и тактику полководцев.

Турция прекрасно понимает затруднительность подобной войны, и она отправила в Фессалию одного из лучших своих генералов, — знаменитого Осман-пашу, героя русско-турецкой военной эпопеи. Только армейская молодежь в Турции мечтает о триумфальном шествии турецкой армии в Афины. Дипломаты и генералы более осторожны. Если вмешательство Европы не прекратит войну в Греции, мы будем присутствовать при крайне интересной борьбе победителей и побежденных.

Турция в горах Фессалии может выиграть победу Пирра. Я не сомневаюсь в победе Турции, но эта победа обойдется ей дорого. После поражения в Лариссе, греческая армия пала духом, но может вспыхнуть народная война, когда каждый грек возьмется за ружье. Национальное возбуждение в Греции слишком велико. Получив прекрасный урок в Лариссе, греки едва ли опомнятся. Они полезут как медведи на рогатину. Их самолюбие слишком сильно задето. Помилуйте! Они воображали, что с первых же шагов побьют турков, и вдруг такой афронт! Теперь окажутся виновны решительно все: король, принц Константин, г. Дельянис. Как они решились начать войну, когда греческая армия не была к ней достаточно подготовлена? В Афинах забудут, что войны требовал народ, а не король. В Константинополе носятся слухи, что г. Дельяниса уже убили. Если это и неправда, то очень характерно. Я не желал бы быть теперь в Афинах. Воображаю, что там делается. Принц Константин до последней минуты телеграфировал, что все обстоит превосходно, и вдруг — поражение под Лариссой, бегство греческой армии, массовая гибель солдат, потеря провианта и артиллерии! Этого скрыть нельзя…

Турция если и напрягает последние финансовые средства для войны с Грецией, находится все же в несравненно лучшем положении, чем ее противница. При мне еще в Афинах оставалось не боле двух сотен солдат: все, даже жандармерия, отправлено на границу. Военные силы истощены. Константинополь, наоборот, переполнен отборным войском Турции. В Фессалию отправлены только войска редифа и несколько эскадронов кавалерии. Из Малой Азии идут прямо полчища. Я невольно сравниваю великолепную турецкую кавалерию на чистокровных арабских лошадях с тощими конными карабинерами Греции, маленьких эвзонов в юбочках с плохими ружьями Гра-Шаспо в руках и молодцеватых низамов и редифов в фесках с ружьями Мозера и Мартини. Можно ли сомневаться в победе Турции? Мусульманский Восток еще слишком силен и воинствен. Даже для громадной России были нелегки войны с Турцией, а затеянную Грецией войну надо считать прямо политическим и национальным безумием, от которого Грецию могут излечить только холодные души, вроде принятого ею в Лариссе. Кроме того, надо прибавить, что в греческой армии нет ни одного талантливого генерала, могущего соперничать в искусстве с Эдхемом или Осман-пашою. Разве полковник Вассос, но и он похож на герцога Альбу скорее наружностью и жестокостью, чем способностями полководца.

XXI

СТАМБУЛ

По приезде в Константинополь, я был окружен неожиданным вниманием. Моя история в Афинах здесь, оказывается, была известна. Газеты ‘Саба’ и ‘Икдам’ напечатали обо мне самые лестные для меня статьи, в которых рассказывается о моих приключениях в Греции.

В иллюстрированном журнале ‘Малюмат’ мой портрет.

Константинопольское общество сделало мне самый любезный прием. Ежедневно я получаю визитные карточки от совершенно мне незнакомых лиц. Меня посетили Сулейман Фейзулла, драгоман е.в. султана, Сеид Амед, адъютант султана, Фуад-бей, генеральный консул в Батавии, Хашик-эфенди, член бюро иностранной прессы в Константинополе, и многие другие. Меня приглашают обедать, кататься, на вечера и рауты. Я боюсь даже, что мне не останется времени писать мои корреспонденции. Но, во всяком случае, я очарован турецким, чисто восточным гостеприимством и милой любезностью константинопольского общества. Симпатии к русским здесь очень велики и достаточно было русскому корреспонденту встретить недружелюбный прием в Греции, чтобы найти самое искреннее расположение в Константинополе.

Я был у Тевфик-бея, одного из высших чиновников министерства иностранных дел. Меня пригласили в его кабинет в министерство. Паша сидел за письменным столом, окруженный несколькими чиновниками. Он был в мундире и феске, довольно полный, с рыжеватой бородой и карими, острыми глазами. Он любезно протянул мне руку и пригласил садиться. По восточному обычаю мне подали маленькую чашку кофе.

— Нас считают варварами в Европе, — сказал Тевфик-бей, но вы сами имели случай убедиться, что греки, которые хвастаются своей цивилизацией, на самом деле, стоят в этом отношении ниже турок.

— Но зато греки очень храбры, — пошутил я, они смело нападают на журналистов, вооруженных пером, и отступают только перед штыками солдат.

— Они нападают даже на детей и женщин. Вы, конечно, знаете о зверствах, совершенных греками на Крите. Но я вам сообщу еще один факт: греки украли дочь нашего консула в Воло. Где находится теперь эта несчастная — не известно. Наш консул, по объявлении войны, должен был покинуть Воло, не разыскав дочери. Это дело передано теперь французскому консулу. С пленными турецкими солдатами в Афинах обращаются варварски: им плюют в лицо, бросают в них каменьями…

— Правда ли, что греки сломали руку вашему консулу в Пирее?

— Нет, это неверно, но они выбили стекла в нашем посольстве в Афинах.

Паша сделал мне несколько вопросов о России и сказал на прощание:

— Нас, турок, очень мало знают в вашей стране, и я очень прошу вас познакомить в своих корреспонденциях ваших соотечественников с нашим народом.

Тевфик-бей был до известной степени прав. В самом деле, знают ли у нас турок? Я думаю, еще многие представляют себе турецкого пашу сидящим, поджав ноги, на диване, с чубуком кальяна в руках. Турецкие паши очень светские люди, прекрасно говорят по-французски и носят европейское платье, сохранив только национальную феску. Тевфик-бей мало чем отличался от любого из петербургских бюрократов. Точно также министерство иностранных дел в Константинополе совершенно европейское учреждение. Мне позволили осмотреть некоторые его отделения, и директор архива Мустафа Нури-бей лично показал мне свою канцелярию с ее образцовым порядком. Здание Министерства иностранных дел громадно и полно кипучей деятельности. Чиновники получают прекрасное содержание, несравненно большее, чем у нас.

Подобно Тевфик-бею жаловался на то, что турок мало знают в Европе, известный турецкий журналист и писатель Ахмед Михдат-бей. Ахмед Михдат редактор самой большой в Константинополе газеты ‘Терджиман-Ахыйхат’, считающейся органом султана.

По крайней мере, эта газета наиболее любима в Ильдиз-Kиocке. Ее редактор один из важных сановников Турции. У него вид профессора.

— Вы требуете цивилизации от турок, сказал мне Ахмед-Михдат, но дайте же мирное развитие и покой нашей несчастной стране. Помилуйте, война за войною в течение целых столетий! То с Poccиeй, то с Грецией! У нас возбуждают раздоры, разжигают религиозные и национальные страсти. Чего хочет от нас Англия? Армянская смута была посеяна англичанами. До сих пор армяне и турки жили, как братья. Посмотрите — армяне занимают у нас высшие должности, они руководят нашей торговлей, они были всегда нашими лучшими друзьями. Но Англия через созданные ею революционные комитеты возбудила армян против нас. Армяне, на глазах толпы, разорвали на клочки 12 маленьких девочек, шедших из школы, армяне чуть не взорвали наш банк, они нарочно вызывали резню… Неужели чернь могла быть равнодушна? Если бы у вас в России, евреи, положим сделали то же самое, толпа начала бы их бить. У вас бывали еврейские погромы. Но я вам скажу, что когда били армян на улицах Константинополя, многие мусульманки прятали и спасали их в своих гаремах, отворяли им двери своих домов, рискуя жизнью. И виною всех армянских ужасов, повторяю, была Англия. Я всегда был русофилом и думаю, что Россия наш лучший друг. Только ее политике мы можем доверять. Европа хочет разделения Турции… но неужели это так легко? Ведь Турция — живое тело, и, чтобы разнять его части, потребуется слишком кровавая операция. Она может вызвать общую войну. Англия первая обратится против Poccии.

— Признаться, — сказал я, — я плохо понимаю, как может Англия воевать с Poccиeй? Англия — морская держава, Россия — сильна на суши. Ведь это будет война кита с медведем! Кстати, в русских газетах писали о плохом состоянии вашего флота. Правда ли это?

— У нашего флота есть свои недостатки и главный из них тот, что наши броненосцы вооружены старыми крупповскими пушками. Пушки греческого флота — новейшей системы и стреляют дальше наших. Но вопрос о флоте теперь не так важен. Вы видите, греки разбиты на всех пунктах. Со взятием Лариссы, война еще не окончилась, но теперь она не продлится долго.

— Правда ли, что сербский посланник отозван из Константинополя?

— Я не думаю, что этот факт означает войну. Тут есть другие, частные причины. Вы в Константинополе в первый раз? Теперь наша общественная жизнь стихла, благодаря войне и армянским неурядицам, но я уверен, что в другое время Константинополь вам очень бы понравился.

Я сказал, что люблю Константинополь, и мы простились. На другой день я познакомился с талантливым турецким художником, Хашик-эфенди. Он портретист. Долго жил в Италии, прекрасно изучил живопись, говорит очень горячо об искусстве, и его картины могли бы сделать честь любой из наших выставок. В Петербурге имеется всего одна работа этого художника — портрет графини Монтебелло. Я видел его этюды, полные жизни и экспрессии. Хотя формально живопись запрещена Кораном, это искусство начинает развиваться в Константинополе. Среди пашей и сановников Порты много меценатов.

Мы так мало знаем Турцию, что я был удивлен, встретив артиста и художника в феске. Мы сошлись с ним в любви к Востоку, к его ярким краскам, пестрому колориту и своеобразной красоте. Из работ Хашик-эфенди мне особенно понравился этюд молодого турка в тюрбане, со странными, задумчивыми глазами на смуглом лице… Какая великолепная фигура!

Я познакомился также с несколькими блестящими офицерами турецкой кавалерии. Это настоящая jeunesse d‘or Константинополя. Особенно очаровали меня своею любезностью два брата. Оба адъютанты и такие красавцы, которых можно встретить только в Турции. Если бы наши петербургские дамы видели их где-нибудь за городом, во время прогулки в изящном экипаже, их сердце было бы в положении города Лариссы. Ларисса была бы взята турецкими офицерами.

Я видел также турчанок — под покрывалом. Это сказочные красавицы в прозрачных черных вуалях на лице, в черных фереджэ. Они, как тени, проходят по улицам при ярком солнце, и черный цвет их одежды, совсем монашеской, странно противоречит полным жизни, розовым лицам и блестящим, горячим, нежным глазам. Они мелькают мимо за стеклами карет во время обычных прогулок у Золотого Рога или в Скутари. Я когда-нибудь на досуге расскажу вам маленькие секреты Стамбула и выдам тайны современных гаремов. Шехерезада еще рассказывает свои пикантные сказки, и тысяча и одна ночь в Константинополе полна любви и очарований.

Вчера был в Скутари, на азиатском берегу. Здесь у волн Босфора — совсем венецианские домики, ступени их крыльца купаются в воде, лодки входят прямо во двор через ворота над волнами… А кругом кусты цветущей сирени, темные кипарисы, лиловые кисти глициний… Какая красота, как уютно и хорошо здесь! Но дальше — пестрый и грязный восточный базар, за ним мечеть вертящихся дервишей, а потом бесконечное, мрачное кладбище в лесу темных кипарисов. Каменные, старинные памятники в чалмах и тюрбанах… Я ехал верхом по дороге, идущей в Багдад… Вдали виднелось Мраморное море и минареты Стамбула. Солнце заходило за холмистые горы азиатских берегов, и мне чудилось, что все это странный, сказочный сон.

XXIII

У МИНИСТРА

Я имел случай беседовать с Тевфик-пашою, министром иностранных дел Турции. Высшие сановники Оттоманской Порты очень недоступны, и только благодаря любезному содействие лиц нашего посольства, а также тем симпатиям, которыми теперь пользуются русские в Константинополе, мне удалось получить аудиенцию у министра.

Тевфик-паша живет в Пере в деревянном, очень оригинальной архитектуры доме, из окон которого открывается прелестный вид на Босфор. Меня ввели в гостиную, убранную по-европейски роскошно, но без претензий на излишний блеск. Ничего бросающегося в глаза. Меня встретил брат министра, с которым я имел случай познакомиться несколько раньше. За дверью, ведущей в кабинет министра, были слышны голоса. Тевфик-паша был занят, но, получив мою карточку, тотчас же прервал свои занятия, чтобы переговорить со мною. В гостиную вошел высокий, плотный, лет 42, человек с необычайно светлым и приветливым лицом. Умные глаза, над орлиным, очень типичным носом, добрая улыбка, мелькающая под светлыми усами.

Тевфик-паша — блондин, что очень редко встречается у турок. У него светлая борода, мягкие волосы. Лоб очень высокий. Он в феске и черном смокинге. Министр держится просто, безо всякой натянутости в обращении. Он сел на диван у окна и осведомился, давно ли я в Константинополе.

После нескольких любезных фраз я спросил у министра, что он может сказать русской публике о современной политике и событиях в Греции.

— Благодаря благосклонности России и ее дружеским отношениям к нам, — сказал Тевфик-паша, — а также благодаря ее добрым советам быть умеренными в наших действиях по отношении к Греции, все пока благополучно.

— Можно ли считать войну окончившейся?

— Что касается войны, я надеюсь, что ее почти можно считать окончившейся.

Тевфик-паша, как все восточные дипломаты, очень осторожен в своих словах и старается сказать как можно меньше, взвешивая и обдумывая каждое слово. Он заговорил со мною о своем пребывании в России и Петербурге, спрашивал меня о Греции Он превосходно говорит по-французски и настоящей европеец. Я простился с ним, очарованный его любезностью, но очень мало узнав о его политических взглядах. Впрочем, то немногое, что сказал мне Тевфик-паша, весьма значительно, если допустить комментарии. Турция, конечно, легко могла уничтожить греческую армию, когда она еще была недостаточно организована в Воло и Лариссе. Но Турции советовали ждать и быть умеренной. Об умеренности в требованиях к Греции Тевфик-паша говорит и теперь, когда победа на стороне Турции. К России министр относится с большой симпатией. Все это доказывает, что со стороны Порты ничто не угрожает европейскому миру. К Греции победители готовы отнестись великодушно. Все это указывает на то, что мир с Грецией скоро будет заключен, и никаких дальнейших осложнений нам не угрожает. Но, что означает фраза министра ‘все пока благополучно’?

Я думаю, действия турецкой армии будут до конца победоносны. Почти вся Фессалия находится в руках Эдхем-паши. Калампакка, Трикколо, важнейшие пункты и позиции греков, пали после незначительного сопротивления. Теперь предстоит еще одно генеральное сражение при Фарсале, где грекам удалось сосредоточить остатки своей разбитой армии. Сражение при Фарсале, знаменитое в глубокой древности, еще ничего не говорит о сражении при современной Фарсале. Классические воспоминания в войне ни при чем.

Греческая армия, составленная из плохо обученных резервистов, волонтеров, и т. п. едва ли будет в состоянии противиться хорошо дисциплинированной армии Эхдем-паши. Дух греческих солдат совершенно упал. В Афинах происходит кавардак, перемена министерства, внутренняя неурядица. Масоны-трикуписты и сторонники г. Ралли займут первое место в парламенте. Г. Дельянис, наиболее способный человек в греческом министерстве, отставлен по указу короля. На г. Дельянисе греки срывают злость за свои неудачи. Надо же обвинить кого-нибудь! Народ требовал войны, — ее нельзя было не начать, а раз война проиграна, виновным оказывается не народ, желавший воины, а г. Дельянис, которого за его осторожную медлительность называли Фабием Кунктатором и изображали едущим на черепахе. Такова справедливость в Афинах. Если уж ссылаться на древние примеры, то надо вспомнить, как афиняне отравили Сократа. Лучших своих людей они убивали или подвергали остракизму. Теперь они едва ли благодарное. Г. Дельянис несомненно опытный и талантливый политик, масоны едва ли будут лучше его.

Турецкая армия наверное скоро будет в Воло, из которого поспешно отправлены все женщины и дети.

Английский и итальянский крейсеры стоят в бухте.

Эдхем-паша, так как его армия разделилась для оккупации Фесеалии, потребовал подкрепления. К нему послано 12 батальонов редифа. Таким образом, для сражения при Фарсале, уже состоявшегося, как известно из телеграмм, в пользу турок, Эдхем-паша располагает достаточными силами.

Если мне придется отправиться в действующую турецкую армию, я надеюсь проехать из Салоник в Воло на турецком пароходе. К этому времени Воло будет взят. Кстати, об армии Эдхем-паши. Турецкая регулярная армия действует удивительно корректно. Она прекрасно дисциплинирована. О ‘турецких зверствах’ теперь нет и помину. Башибузуков Эдхем-паша или вовсе не принимает, или зачисляет их в ряды регулярных солдат, лишая их этим возможности грабить и убивать.

С пленными, в противоположность грекам, турки обращаются превосходно. Вчера в Константинополь прибыл первый транспорт с больными и ранеными солдатами. Что касается константинопольских греков, — они пока держат себя смирно. Пасха прошла безо всяких инцидентов. Грекам в Константинополе предложено: или принять турецкое подданство, или покинуть город в течение недели. К остающимся в городе грекам турки не проявляют ни малейшего недоброжелательства. Им оказывают всевозможные льготы.

Многие греческие купцы горько жалуются на разорение, которое причинили им их соотечественники в Афинах своим бестолковым шовинизмом. Критские и константинопольские греки не проявляют никакого сочувствия к воинственным афинянам.

XXIII

СЕЛАМЛИК

Я читал несколько русских и французских описаний ‘селамлика’, и ни одно из них не показалось мне удовлетворительным, когда я сам увидел это действительно великолепное зрелище, посмотреть которое нарочно приезжают из Лондона, Парижа, Петербурга… Это нечто восхитительное, трудно поддающееся описанию. Я удивляюсь, что ни один художник до сих пор не изобразил ‘селамлика’ на картине. Какой богатый сюжет для колориста! Сколько ярких красок, пестрых фигур, блеска и красоты! Право, точно видишь живую иллюстрацию к сказке о Гарун-Аль-Рашиде!..

Селамликом, как вы знаете, называется торжественный выезд султана в мечеть, повторяющийся каждую пятницу. Благодаря любезности г. Яковлева, второго драгомана нашего посольства в Константинополе, я имел в самый день селамлика карточку посла, с которой можно было получить пропуск в павильон для иностранцев, считающихся на селамлике гостями султана. Меня сопровождал посольский кавас в расшитом шнурками турецком платье, в феске, с турецкой саблей на боку и револьвером в раззолоченной кобуре. Очень эффектный наряд…

Еще по дороге к Ильдиз-Киоску нам попадались войска, кавалеристы, спешившись, стояли у тротуаров, улицы были запружены народом. Мой экипаж обгоняли посольские коляски с кавасами на козлах, щегольские кареты пашей, за которыми скакали верховые ординарцы. По склонам холмов и в садах виднелись закутанные в белые покрывала фигуры турчанок. Около мечети Xaмидиэ экипаж остановился, и кавас провел меня в павильон для иностранцев, показав карточку адъютанту султана, блестящему офицеру в аксельбантах и синем мундире с красными откидными рукавами. Адъютант любезно улыбнулся, сделал под козырек и по-французски попросил меня войти. Павильон, разделенный на несколько комнат, был наполнен элегантной публикой. У каждого окна было человек по пяти, и я предпочел выйти на маленькую площадку перед павильоном, откуда можно было лучше видеть. Тут под деревьями стояли русские матросы, францисканские монахи, какая-то хорошенькая дама под руку с мужем, несколько турецких офицеров и корректных англичан в перчатках и цилиндрах. Площадка и павильон выходили на короткую, очень покатую улицу, начинавшуюся от дворцовых ворот Ильдиз-Киоска и кончавшуюся у чугунной решетки перед мечетью Хамидиэ. Собственно, на этом небольшом пространстве сосредоточивалась вся церемония селамлика. Дальше виднелся широкий двор мечети и ниже огромная площадь, на которую отрядами прибывала кавалерия. Она двигалась и скакала вдали бесконечной лентой среди целого леса пик и красных значков. Чудный вид на Босфор и Константинополь открывался в перспективе этой картины.

Улица перед павильоном пока была пуста, и по ней двигалось всего пять-шесть маленьких повозок, запряженных ослами. Турки-чернорабочие лопатами доставали желтый песок из повозок и разбрасывали его по улице. Но вот издали донеслись звуки военного марша, и показались ряды солдат в красных фесках и синих мундирах. Впереди шел оркестр, блестевший медными трубами. Несколько тысяч солдат со знаменами входили на площадь и улицу, шпалерами становясь вдоль тротуаров. За турецкой пехотой шли молодцеватые арнауты, и наконец показались зуавы. Представьте себе несколько сот рослых красавцев-арабов со смуглыми, темными лицами, в красных фесках, перевитых искусно свернутой зеленой чалмой. Это зуавы, великолепное войско из дальней Аравии и Египта. На красавцах солдатах синие куртки со шнурками, красные шальвары и белые штиблеты. К ружьям, вместо штыков, привинчены короткие прямые сабли, ярко блестящие на солнце. Под музыку марша арабы шли красивым, церемониальным шагом, выкидывая правую ногу, будто танцуя чардаш. Декорация Босфора, великолепная мечеть, музыка и эти полки арабов, пестрые, яркие, переносили воображение в сказочное царство востока. Казалось, что видишь не действительность, а оперную или феерическую сцену, полную движения, музыки и красок. Зуавы стали внизу, под каменной стеной площадки павильона, и когда один из арабов, улыбаясь и оскалив белые зубы, подняла, голову и посмотрел на нас, — мне очень хотелось набросать этюд этой красивой, типичной головы в зеленой чалме. Штыки зуавов блестели прямо под нами, и страшно было оступиться, чтобы не упасть на их острия. Маркитанты разносили зуавам воду в медных чашках и деревянных кувшинах. Слышались смех и шутки на странном гортанном наречии. Теперь на площади и вдоль всей улицы стояли несметные войска. Между линией войск — пять или шесть оркестров, попеременно игравших марш. Конные турецкие казаки, черкесы, пешие арнауты и зуавы, матросы турецкого флота с палашами в руках и ряды низама. Две линии красных фесок и блестящих штыков. Я невольно вспомнил церемонию 25-го марта в Афинах и сравнил ее с военным парадом селамлика. Маленькая Греция с двумястами маленьких солдат, марширующих по улице Афин перед своим королем, и теперь, здесь, великолепная армия еще могущественной Оттоманской Порты! Какая разница! Какое безумие эта война греков с громадной Турцией! В Константинополе словно не заметили даже взятия Ларисы, Трикколо, Каламнаки. Никакого торжества по этому поводу. Селамлик ничуть не торжественнее на этот раз, да, впрочем, ему и трудно быть еще более блестящим.

Мои мысли прервала громкая команда, войска взяли на караул, и громовой крик ‘Падишагин-биньяша!’ пронесся по всей линии полков, вдоль улицы на дворе мечети, на дальней площади. Войска приветствовали появление султана. Оркестры играли церемониальный марш. Из ворот Ильдиз-Киоска вышла блестящая свита залитых золотом, орденами и звездами пашей. Они шли в два ряда, по старшинству чинов, один за другими. За свитой показалась великолепная коляска, с раззолоченными кучерами и форейторами. Вороных красавцев коней вели черные негры и египтяне в синих одеждах. По бокам коляски шли конвойные арнауты с оружием за поясом. Я близко видел султана. Он проезжал в двух шагах от меня. Перед ним, в почтительной позе, сидел великий визирь. Сам султан был полною противоположностью окружавшему его блеску и величию. Необычайная простота. Красная феска, как у всех, черная шинель без орденов, золота и украшений. Только кривая сабля, которую придерживал рукою падишах, говорила, что это владыка всего Востока, всего мусульманского миpa, его военачальник, повелитель, светский и духовный глава. Султан -небольшого роста. У него умное лицо с орлиным носом, с короткой, уже седеющей бородой. В спокойных, проницательных глазах видна усталость. Он сидит, слегка сгорбившись, и беспрестанно прикладывает руку к феске, отвечая на поклоны.

За коляской султана прислужники вели под уздцы его великолепных верховых арабских коней в драгоценных уборах, коляска въехала во двор мечети, и султан медленно поднялся на крыльцо, сопровождаемый свитой.

Наступил получасовой перерыв. Войска стали вольно. В павильоне разносили угощение: папиросы, чай и печенье. Из мечети доносились изредка выкрикивания муллы. Небольшая группа женщин в белых чадрах толпилась у ограды. Народа вообще было очень мало на селамлике.

Снова раздалась команда, и войска, сдвоив ряды, стали с музыкой расходиться. Улица опустела. На ней был теперь только ряд мальчиков, важно сидевших на больших лошадях. Мальчики в генеральских мундирах с эполетами и орденами. Мне сказали, что они — сыновья пашей и находятся в свите султана.

К крыльцу мечети подали другую коляску, запряженную двумя белыми конями такой красоты, каких можно увидеть на картинках волшебных сказок. Султан сел в коляску и сам правил конями. Бешеные на вид и послушные каждому движению вожжей, арабские кони взвились на дыбы и помчались. Толпа пашей и царедворцев вприпрыжку бежала за коляской султана до самых ворот дворца. Толстые паши задыхались и на бегу придерживали сабли.

За коляской султана проехали две кареты с его сыновьями. Один из них уже взрослый молодой человек в военном мундире, другой — прехорошенький, розовый мальчик со звездой на груди и с гувернером. Потом следовали четыре кареты с султанскими женами. Под прозрачной вуалью покрывал я видел красавиц султанского гарема. Черкешенки, аравитянки, турчанки — прекрасные розы сераля, жемчужины Востока, выражаясь цветистым слогом поэтов. Вы знаете этих волшебниц по сказкам Шехерезады. За каретами гарема шли негры-евнухи, длинноногие, долговязые, в красных фесках и черных длиннополых сюртуках. Безобразные, с толстыми губами черные евнухи неуклюже шагали, размахивая не в меру длинными руками… Весь Восток с его евнухами, красавицами, царственным Гарун-Аль-Рашидом и его великим визирем, с черными воинами и великолепными конями промелькнул передо мною на селамлике. Недоставало только духов и волшебников, и тех сказочных сокровищ, в которых теперь нуждаются турецкие финансы. Но победа и деньги — это почти одно и тоже.

XXIV

В МОРЕ

41®56′ северной широты, 0®21′ западной долготы… Я снова в Черном море, на палубе парохода ‘Олег’. Лаг показывает скорость 12 миль в час, и завтра утром я увижу знакомые берега Крыма, русскую землю, которую я покинул два месяца тому назад…

Мою радость омрачило только одно печальное известие, последний отклик войны. Я узнал о гибели человека, которого отличал невольно в толпе греков. Помните Димераса? Я писал вам о нем в первой моей корреспонденции с Востока. Он умер геройской смертью… Боже мой! Еще так недавно я горячо спорил с этим человеком. На этой самой палубе мы долго ходили с ним в лунную ночь. Он был полон надежд, энергии и прекрасных, героических иллюзий. Но он ехал с Кавказа в дальнюю Грецию, чтобы найти там смерть, страшную смерть! Ему отрубили голову и бросили ее собакам…

Димерас во главе отряда инсургентов, организованного на его собственные средства, проник в горы Македонии. Между Салониками и станцией Дедеагач он успел взорвать динамитом железнодорожный мост, но при отступлении был окружен четырехтысячным отрядом башибузуков. С Димерасом было 120 человек греков. Из них спаслось всего девять в лодке. Остальных перебили. Димерас защищался отчаянно, но один турок сбил его с ног ударом приклада… и под саблей башибузука скатилась с плеч эта умная львиная голова со смелыми глазами и открытым лицом!

Конечно с инсургентами, действовавшими динамитом и бомбами Орсини, турки не церемонились. Один из спасшихся греков из отряда Димераса рассказал мне сейчас всю эту печальную историю. Он едет со мною на ‘Олеге’ в Севастополь. Он говорит, будто бы турки хотели воткнуть голову Димераса на палку и носить по городу, но этого не допустил английский консул. Я не совсем доверяю этому рассказу. Греки постоянно обвиняют турок в небывалой жестокости. Только смерть Димераса несомненна. Грек показал мне газету, в которой рассказано о гибели их отряда в Македонии.

Знакомая, окровавленная голова стоит в моих глазах…

Вы знаете, я далеко не сторонник греков, я не люблю их национального характера, их хвастовства, заносчивости, самохвальства, но прекрасные люди есть всюду. Одним из таких был Димерас. Если греки хотят хвалиться своими героями, пусть вспомнят Димераса, погибшего на полях Македонии. Может быть, в одном Димерасе была последняя искорка героизма древних Фемистоклов и Мильтиадов. Леонид и его 300 спартанцев… Димерас и его 120 греков из Спарты. Разница только в том, что спартанцы Димераса были дрянь, мелочь, и у него одного было благородное сердце. Я ему говорил: один в поле не воин.

В последний раз я видел Димераса в Афинах. Он был в своей живописной фустанелле, с оружием за поясом. Я просил его дать мне фотографическую карточку, чтобы поместить в нашей газете.

— Погодите! — сказал мне Димерас. — Это потом, когда вы услышите обо мне.

И я услышал, но какую грустную новость! Он ушел тогда неведомыми горными тропинками в Македонии, и я потерял его из виду. Он мечтал о подвигах, о смелых ночных переходах и битвах. Он кое-что успел сделать, но одной отваги было мало! Нужно было иметь добрых товарищей и соратников, а их-то и не было среди греков. Я уверен, что они бежали, оставив его одного. Их догоняли и били, и только девять из них успели сесть в лодку на берегу. Три дня без пищи и воды они плавали в море, пока их лодку прибило к острову. Совсем страничка из Одиссеи, если только не врет оставшийся в живых грек. Я плохо верю трусам и беглецам.

Мне хотелось бы, чтобы в вашей памяти осталась благородная фигура Димераса. Среди жалкой истории поражений и бегства греческой армии хотелось бы остановиться хоть на одном герое. Мне кажется, что таким был Димерас. Это светлое лицо в кровавой комедии, разыгравшейся на Балканском полуострове. Слава Богу, что все это теперь кончилось. Греки разбиты. Даже греческий флот с его образцовыми броненосцами, миноносками и пушками ровно ничего не делал. Во все время войны он простоял в Opeocе, крейсировал у берегов Фессалии и теперь благополучно убрался восвояси.

Я не могу себе объяснить этих странных морских маневров, ограничившихся пустыми демонстрациями. Хотели разгромить Салоники, Смирну, Дарданеллы и не сделали ни одного выстрела! Между тем, если греки в чем-нибудь были сильнее турок, так это во флоте. Турецкие броненосцы были вооружены устарелыми пушками Крупа, а ‘Гидра’ и ‘Псара’ имели усовершенствованные, дальнобойные орудия.

И все-таки, греческий флот ничего не сделал!.. Просто была буря в стакане воды, и флот греков не отважился на опасное плаванье. Говорили, что греческая армия укрепилась в Фермопилах, но от Эдхем-паши последние дни не было никаких известий. Этот прекрасный полководец и восточный политик, как уверяют, подготовляет самое лучшее известие к празднику. Завтра турецкий Курбан-Байрам и Эдхем-паша хочет поднести султану в этот день весть о последней победе. Война кончена, и европейские державы уже сделали Греции и Турции представления о заключении мира. Давно пора. Греки совсем напрасно сопротивляются. Лучше поднять белый флаг.

Фессалия оккупирована турками, Вассос удалился с Крита, — finita la comedia. Новое афинское министерство трикуписта Ралли с талантливым г. Склудисом в роли министра иностранных дел, могло бы прекратить бесполезную резню. Турецкие войска с победным криком ‘Я Алла!’ идут вперед и могут остановиться перед Афинами, если вовремя не заключить мира. Не довольно ли политических треволнений? С каким отрадным чувством я смотрю на спокойное море, полное блеска и лазури! На черте горизонта целая стая крылатых парусов. Скрылись в голубом тумане дальше берега Босфора, пароход ровным бегом несется среди играющих волн, покрытых чешуйчатой рябью… Изредка плеснет дельфин и, прыгнув над водою, уйдет в смутную глубь моря.

Я, вместе с офицерами ‘Олега’, от нечего делать занялся интересным опытом. Я написал на своей визитной карточке на трех языках адрес нашей редакции и короткую просьбу уведомить о получении. Мы положили карточку в бутылку, тщательно закупорили, прикрепили к пробке маленький флаг и бросили бутылку в море. Через месяц или два ее прибьет течением к берегам Малой Азии, Крыма или Кавказа. Если найдут эту находку, уведомят по почте нашу редакцию. Смотря по тому, к каким берегам пристанет бутылка, можно будет определить течения, очень изменчивые в Черном море. Быть может, шутка удастся. Завтра мы повторим опыт.

Палуба ‘Олега’ похожа на оранжерею: она сплошь уставлена корзинами клубники и черешен, которые отправляют в Россию целым транспортом. Крупные, спелые ягоды краснеют, точно на клумбах, и наполняют пароход душистым запахом.

Мирная картинка после военных эскизов и батальной живописи, которыми мне приходилось так долго любоваться…

Не правда ли, это лучше плодов побед, даже самых кровавых?

Но что будет теперь с побежденной Гpeцией? Остряки уверяют, что она во всяком случай выиграла.

Население страны было слишком густо, в пределах прежней Греции становилось слишком тесно, и греки хотели расширить свои границы. Но они достигли своего желания обратным путём: границы остались те же, но население убавилось, благодаря пушкам и ружьям турок. Теперь в Греции уже не будет тесно.

Жестокая шутка! Греция получила такой серьезный удар, от которого она едва ли оправится. Это не богатая Франция, которая без особых усилий уплатила контрибуцию в несколько миллиардов. Греция потеряла так много крови на полях Фессалии, что ей грозит жестокая анемия. Если она не скончается в самом скором времени, то это можно будет приписать только искусству европейских врачей.

Какой рецепт теперь пропишет Греции европейская дипломатия?

XXV

ВОЙНА И МИР

9 сентября.

Мир подписан и греко-турецкую войну можно считать законченной, если только неустойчивый Восток нам не готовит какого-нибудь сюрприза, — хотя бы на острове Крите. Магометанская луна изменчива и часто меняет свои фазы. Если бы Греция не была выжата, как губка, в финансовом и политическом смысле, и греческий патриотизм не разрядился при неудачном выстреле в чалму, мы не могли бы ручаться за мир.

Темперамент и рассудок — вещи различные, а на Востоке все — дело темперамента. В этом мы имели случай убедиться.

Греция начала войну наперекор воле всей Европы. Даже теперь, сверх всякого ожидания, пока в Элладе действует субсидируемое Англией общество ‘Heteria Etnike’, можно опасаться вспышки темперамента на острове Крите. Амбициозное слово, перебранка — и блеснут ножи. Для Англии всегда может оказаться выгодной вспышка страстей на Востоке.

Побежденная Греция, потери которой, благодаря нашей дипломатии, сведены до минимума, может теперь убедиться в великодушии России.

Клевета, ненависть, злословие, сыпавшиеся в Афинах на голову России и русского народа, не помешали нам выгородить в беде наших единоверцев. Греции возвращается ее богатая житница или, вернее, сад — Фессалия, Греция, несмотря на всю невыгоду своего положения, платит Турции минимальную контрибуцию в 4.000,000 турецких фунтов — сумма, едва ли покрывающая затраты Оттоманской Порты на войну. Права и привилегии живущих в Турции греков восстановляются. Кто знает, какой неблагонадежный элемент составляют турецкие греки и как они опасны для турецкого правительства, тот вполне может оценить эту статью договора, включению которой упорно сопротивлялась Порта. Берлинский трактат, парализовавший плоды наших побед после восточной войны, был несравненно более выгоден для России, чем мирный договор, подписанный в Топхане, — для Турции. Победительница на поле сражения была побеждена дипломатией, и Турции остается только слава победы, не заключающая в себе ничего вещественного.

Греция, наоборот, очутилась в самых выгодных условиях. Она проиграла битву, не потеряв клочка земли. Ничтожные изменения границы в стратегических целях очень несущественны. Греция, в качестве финансового банкрота, платит контрибуцию по пятачку за рубль. Это все равно, что игрок, проигравшийся на зеленом поле в экарте, заплатил бы вместо своего проигрыша лишь десятую долю. ‘Он плохо играет — с него надо недополучить’. Всеми этими незаслуженными выгодами Греция обязана России. Политика России, стремящаяся к миру и благу народов, выше личных счетов. Как бы к нам ни относилась Греция, обвиняя нас во всех бедствиях своей войны, мы не изменим своей политики, в конце концов благоприятной Греции. Собственно говоря, греки не могли заслужить ничьих симпатий. Войну они начали, несмотря на все предупреждения Европы, они могли осложнить восточный вопрос и вызвать общую смуту единственно ради своего национального эгоизма. Героизма в войне они никакого не проявили. Это была позорная для Греции война. История не запомнит таких быстрых поражений. Когда в севастопольскую кампанию Россия была побеждена соединенными силами нескольких государств, героический Севастополь держался одиннадцать месяцев, не имея ни хорошего оружия, ни боевых припасов. Побежденная Россией Турция может указать на славную оборону Плевны. Между тем Греция, несмотря на весь свой раздутый энтузиазм, не способна была удержаться ни в одной позиции, даже в прекрасно укрепленном Фарсале. Но бесславная война закончилась славным миром. В нашей печати смеялись, что Греция, в качестве маленькой, позволяет ceбе не слушаться старших: маленькой — все можно, а теперь маленькую все жалеют.

Турция все-таки большая, а большие должны уступать детям. Вот логика событий. ‘Hellas—hйlas! — увы — Эллада!’ — можно было сказать, видя поражение Греции, но условия мира столь выгодны, что мы можем ожидать возрождения Греции. Из боевого огня она восстанет, подобно фениксу, и, пожалуй, еще наделает хлопот Европе. Даже автономию Крита Греция могла бы считать национальным удовлетворением, если бы тут дело касалось действительно сострадания и любви к греческим критянам. Война Греции способствовала освобождению критян от турецкого господства. Но, так как подкладка греческих симпатий к критянам была совсем иная, и в территориальном присоединении Крита был заинтересован банк Скюжеса, брата бывшего министра иностранных дел, то автономией Крита в Греции не будут довольны.

Когда, в 1821 году, греки дрались, одушевленные идеей свободы, увлекшей даже лорда Байрона, они победили турков, но теперь этой идеи не было, и греки проиграли войну. Вот внутренний смысл совершившихся событий.

Нам, русским, не следует обольщаться надеждой, что вмешательство России в переговоры о мире, принесшее столько выгод грекам, будет оценено в Афинах. Ни благодарности, ни симпатии со стороны греков нам ждать нечего. Теперь, когда подписан выгодный для Греции мир, я убежден, что в Афинах нас ругают ничуть не меньше, рисуют все те же карикатуры на северного медведя, дрессируемого Англией, и прохаживаются насчет русской культуры. Даже собираемые у нас пожертвования в пользу греческих раненых не изменят общественного настроения в Афинах. Ненависть к русским настолько сильна до сих пор, что, как мне пишут из Афин, русские матросы с наших военных судов принуждены разгуливать в Пирее под ружьем, и лодки, высаживающая матросов на берег, снабжены пушкой. Было несколько весьма прискорбных случаев нападения на русских моряков. Разумеется, России нет никакого дела до симпатий и антипатий маленькой Греции, и мы руководствуемся исключительно собственной политикой.

К неблагодарности наших единоверцев, болгар или греков, нам не привыкать стать. За благоразумие нового греческого министра иностранных дел, г. Склудиса, с которым мне случалось беседовать, когда он был еще только представителем оппозиции в парламенте, можно поручиться. Это человек энергичный, умный и настолько богатый, что Англия не может привлечь его симпатий, разве только они будут вполне бескорыстны. Королевский дом Греции симпатизирует России, и против нас одни национальные страсти народа, весьма, впрочем, сильны. Но я надеюсь, что мудрая Афина не навсегда покинула Грецию, которой так коварно изменил Марс. Исключительно заступничеству России, стоявшей во главе европейского соглашения, обязана Греция тем, что она вся не обратилась в развалины, подобные Акрополису, на котором не раз пировали турецкие паши. Научные и поэтические симпатии к классическому музею Греции привлекли на ее сторону расположение Европы. Было бы очень некрасиво и противно архитектурному стилю, если бы на храме Парфенона была воздвигнута магометанская луна, а к храму Тезея приделали бы минарет мечети. Турки имеют мало вкуса, и они не раз украшали подобным образом развалины античных храмов.

Россия, встречая Фора, поставила на Невском статую Мира, и ее крылья осенили также маленькую Грецию, которой мы от души желаем растить на богатых фессалийских полях не национальный шовинизм, а оливковые ветви, плоды которых так превосходны в Греции. Под сенью этих ветвей греки теперь могут спокойно кушать свои оливы и посылать нам, если не свои симпатии, то свое отменное оливковое масло. Оливки, как плоды мира, положительно бесценны!

Владимир Шуф. (Борей)

На Востоке

ОГЛАВЛЕНИЕ

I

НА ПУТИ

Черное море

II

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

III

ГРЕЦИЯ

IV

АФИНЫ

V

ПЕРЕД БЛОКАДОЙ

VI

ЭЛЛАДА

VII

КРИТ

XIII

ВОЙНА

XIV

ИНСУРГЕНТЫ

XV

НА ПАЛУБЕ

XVI

ФЕССАЛИЯ

XVII

ШПИОНЫ

XVII

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

XIX

С БЕРЕГОВ МАЛОЙ АЗИИ

XX

ВОЙНА

XXI

СТАМБУЛ

XXIII

У МИНИСТРА

XXIII

СЕЛАМЛИК

XXIV

В МОРЕ

XXV

ВОЙНА И МИР

Читайте также: