На Волге, Паприц Константин Эдуардович, Год: 1881

Повесть
Время на прочтение: 75 минут(ы)
Скачать в PDF

НА ВОЛГ.
ПОВСТЬ.
(Посвящается памяти Ф. Достоевскаго.)

I.

Знойное солнце, блестя и играя, разсыпаетъ золотые потоки свта по ясной лазури. Набжитъ иногда тучка, и еще ярче и радостне выплываетъ оно, точно омытое ея жемчужнымъ, прозрачнымъ покровомъ. А сама куда-то дальше летитъ, отъ всхъ втайн держа свой путь. И небо глубокое, и тучка-суета смотрятся въ безмятежную, катящую тихими струями, Волгу. Далеко разлилась она и, кажется, гд-то съ небомъ встртилась, потонувъ въ голубомъ туман. Золотистыя волны ея переливаются въ горячихъ лучахъ солнца. Иногда рыба всплеснетъ, и долго стоитъ звукъ въ глубокомъ молчаніи дня. Зеленою стной придвинулся къ рк лсъ, обнажая песчаные, угрюмые овраги. Тамъ тишина, усталъ онъ шумть и поникъ въ сладкой истом, каждая травка приклонилась къ земл и не можетъ вдоволь насладиться своимъ покоемъ. Иногда пролетитъ пчела, прожужжитъ золотыми крыльями и усядется въ чашечку яркаго, душистаго цвтка. А тишина глубже, безмятежне, точно все застыло подъ лаской яркихъ, жгучихъ лучей. Иногда, разсыпаясь серебромъ, подбгала волна къ самому берегу, будто баюкая старый лсъ, и съ таинственнымъ шепотомъ дальше бжала, сливаясь съ голубымъ покровомъ рки.
Къ самой вод сбгаетъ зеленая полянка. Плохенькое деревенское стадо разбрелось по ней, мелькая между кустами и изрдка нарушая тишину бряцаньемъ бубенчиковъ. По колно въ вод, мрно махая хвостомъ, стоятъ коровы, въ глубокомысліи остановился быкъ и посоловлыми главами осматриваетъ свой гаремъ, по склону разбрелись овцы, нсколько лошадей жадно щиплятъ траву. Подъ развсистой, угрюмою елью, весь спрятанный ея мохнатыми втвями, лежитъ Ванька-пастухъ. На видъ ему лтъ двнадцать. Черные кудрявые волосы окружаютъ худенькое, блдное лицо, на которомъ горятъ, какъ два уголька, такіе же черные глаза. Короткая рубашонка и штаны прикрываютъ его тло, воротъ разстегнулся, и глядитъ оттуда загорлая, худая грудь, говоря о невеселомъ жить его. Но здсь Ваньк хорошо. Вс лучшія минуты его жизни прошли въ этомъ заповдномъ лсу. Здсь онъ — желанный гость, каждый кустикъ, каждое дерево знаютъ его, онъ любитъ ихъ, заботится, а за это и его здсь любятъ. Прошепчетъ втеръ, закачаются вершины, а Ваньк кажется, что он ему говорятъ что-то ласковое, доброе, запоетъ птичка, и онъ знаетъ, что она для него поетъ, ему разсказываетъ, потому что кому же нужна была ея псня, какъ не Ваньк, который съ такою любовью слушалъ ее. Онъ все къ себ примнялъ. Никто отъ него здсь зла не видлъ, никто и Ваньк горя не принесъ. Много ему и волна разсказала, а онъ добавилъ своей дтской смлою фантазіей и понялъ остальное. То думается ему, что она разсказываетъ, какъ утонулъ бдный мужикъ, какъ она обняла его и унесла своимъ быстрымъ теченіемъ отъ роднаго пепелища. Никто-то надъ нимъ не поплакалъ, никто панихиды не отслужилъ. А то кажется, что водяной зоветъ Ваньку въ свое подводное царство. И многое, многое другое представлялось его праздному воображенію. Стадо далеко разбредется, а онъ и не замчаетъ,— все думаетъ свою безконечную дтскую думу. Смотритъ на небо: оно — задумчивое, тихое — особенно его привлекало. Въ глубокой синев коршуны парятъ, ласточки рютъ, и летятъ его мысли такъ же прихотливо, какъ он. Пронесется чайка, блеснувъ блоснжнымъ, серебристымъ крыломъ, проскользнетъ по поверхности рки, схватитъ рыбу, огласивъ свою побду громкимъ крикомъ, и вздрогнетъ Ванька,— этотъ крикъ выводитъ его изъ волшебнаго, чарующаго мірка. А кругомъ тишина, глубокая какъ небо. Прислушивается къ ней Ванька и старается уловить каждый звукъ. Вотъ что-то дрогнуло, застонало вдали, что-то заунывно понеслось въ безмятежномъ молчаніи дня: это бурлаки застонали свою псню. Много разъ Ванька слыхалъ ее, онъ даже полюбилъ ея грустный, однообразный напвъ, но всякій разъ ему становится что-то не по себ. Думаетъ онъ о бднякахъ, объ ихъ суровой жизни, и о себ думаетъ. А псня все льется.
‘Дернемъ, подернемъ… Давай, Поддавай’ — звучитъ рыдающій припвъ, и вмст съ нимъ летитъ дума Ваньки. Такъ проходили лтніе долгіе дни. Онъ съ счастливымъ сердцемъ встрчалъ начало дня, наблюдалъ его полное теченіе и съ восторгомъ провожалъ на ночной отдыхъ, когда, сіяя багровымъ свтомъ, словно купаясь и нжась въ рк, гасли послдніе лучи. А затмъ наступала тихая лтняя ночь, которая любила Ваньку и ласкала его.
Только-что сгонитъ онъ стадо въ деревню, забжитъ домой взять нсколько объдковъ и — снова назадъ на Волгу, гд, случалось, проводилъ цлую ночь. Сначала ему доставалось за это, даже били его, но потомъ, ругнувъ крпкимъ словомъ, махнули рукой. Съ тхъ поръ онъ сталъ свободенъ.
Въ эти тихія ночи Ванька былъ еще счастливе. Ни звука въ воздух,— только волны переливаются. Небесный сводъ горитъ звздами, ясныя — мерцаютъ он, будто чьи-то безчисленныя очи. И опять кажется Ваньк, что он на него смотрятъ, ему мигаютъ. Иногда облака протянутся серебристою вереницей. Онъ не можетъ оторвать глазъ отъ небеснаго покрова. Вотъ гд-то звзда понеслась огненною стрлой, блеснула на мгновенье и потонула во мгл.
‘Куда улетла?— думается ему.— Это ангелы божьи играютъ и звздами перекидываются. Бабы мн кинули’,— фантазируетъ онъ и самому смшно длается, какъ это онъ, Ванька-пастухъ, захотлъ, чтобъ ангелы вспомнили о немъ. Онъ счастливъ, что они позволяютъ ему хоть издали смотрть на ихъ забавы. Вообще видъ неба особенно наводилъ его на размышленія. Думалъ онъ о Бог, святыхъ и объ ихъ счастливой жизни. Иногда въ этихъ безконечныхъ думахъ Ванька доходилъ до такого состоянія умиленія, что въ слезахъ изливалъ полноту своей души. Любилъ онъ смотрть, какъ тихо, величаво выплывалъ изъ-за рки мсяцъ, покрывая ее блестящей, золотою парчой. Свтлая, дрожащая лента ложилась на ея поверхности.
‘Точно кто мостъ золотой перекинулъ,— казалось Ваньк, и думаетъ онъ, куда ведетъ этотъ мостъ.— Въ рай!— ршаетъ онъ.— Вотъ бы попасть туда!’ — и опять уносится своей мечтой. А кругомъ все свтло подъ лаской чарующихъ лучей. И хорошо бывало ему въ т ночи, и жутко. Смотритъ онъ по сторонамъ и чудится ему, что это не ель стоитъ, а какой-то лохматый старикъ съ протянутыми руками.
‘Лшій!…’ — шепчетъ Ванька. Но здсь его никто не обижаетъ, такъ не обидитъ и ‘самъ хозяинъ’. Даже думается ему, что и руки-то лшій протянулъ, чтобы приласкать его. И жутко, и хорошо. Шу-шу-шу… шелеститъ втеръ, а Ваньк чудится, словно шепчетъ старикъ какія-то добрыя слова. А то мерещится ему, что изъ рки выходятъ русалки съ зелеными волосами, струи бгутъ съ нихъ и переливаются алмазами въ лунныхъ лучахъ. Придутъ он къ Ваньк и потащутъ въ свои водяные покои.
‘Защекочутъ, зацлуютъ’,— думалъ онъ, вспоминая разсказы деревенскихъ, и боязно ему, и хочется въ то же время узнать эти холодные, невдомые ему поцлуи. А кругомъ серебристая, сіяющая ночь. Иногда Ванька вдругъ вздрагивалъ. Какое-то чудовище бжало по рк и, словно огненный змй, несся за нимъ длинный золотой столбъ. Пролетитъ чудовище, и волны начинаютъ роптать, точно разгнвавшись, что нарушили ихъ крпкій сонъ. Весь полный своихъ фантазій, Ванька засыпалъ, и грезились ему свтлые, сладкіе сны, а утромъ первый проблескъ дня, первый румяный лучъ будилъ его и возвращалъ изъ сказочнаго царства.
Первую травку весной Ванька встрчалъ съ безконечною радостью,— эта травка воскрешала вс его мечты. Онъ слушалъ, какъ осторожно и нершительно начиналъ издалека свою псню жаворонокъ, и въ неизъяснимомъ восторг, вдыхая смолистый запахъ лса, хотлъ бы самъ кричать отъ счастья. Лсъ подслушивалъ его тайны и ласково кивалъ своей мохнатой головой, Ванька прислушивался къ его голосу и жилъ съ нимъ одной, неразрывною жизнью. За то сколько горя испытывалъ онъ, когда осенью постепенно желтли и опадали листья, когда грустно смотрли осиротвшія втви и печально вздыхали о чемъ-то. Птицы улетали, и только воронъ своимъ тоскливымъ кривомъ нарушалъ мертвенную тишину лса, точно плъ панихиду минувшей крас его. Словно могилы возвышались груды желтыхъ листьевъ и въ нихъ хоронилось Ванькино счастье. А тамъ — зима, метели, снжные сугробы и долгія мученія Ваньки. Семейство его состояло изъ отца, Василія, матери, Аксиньи, и двухъ маленькихъ сестеръ. Отъ него, какъ отъ старшаго, уже требовали заработковъ. Никогда не оставляла избы Василья постоянная, безысходная бдность. Видно, ей полюбились ея черныя, закоптлыя стны, въ которыя дулъ и завывалъ втеръ, жалкіе лохмотья обитателей и черные куски сквернаго хлба. Любила, видно, она и колоть лучины, и многія слезы, которыя здсь проливались, и ругательства пьянаго Василья,— а пьянъ онъ бывалъ часто, такъ что удивлялись только, откуда у него бралась водка. Видала бдность также и побои, которые выпадали на долю Ваньки, и, сидя угрюмо въ своемъ закоптломъ углу, не приходила защищать его. Какъ только Василій былъ пьянъ, онъ билъ сына, билъ съ увлеченіемъ, до синяковъ.
Много и Аксинья вынесла, но потомъ свыклась и уже не выла, когда пинки градомъ на нее сыпались. Разв застонетъ, да и то рдко. Только смотритъ изъ подлобья какимъ-то безжизненнымъ, тупымъ взглядомъ. Она была до того забита, что уже перестала чувствовать оскорбленія. Жалкая, худая, съ рябымъ лицомъ, она иногда забывала все окружающее, разговаривая сама съ собой и своей разсянностью вызывая новыя непріятности. Когда проходилъ день безъ побоевъ, Аксинья начинала тужить. ‘Знать разгнвался и смотрть не хочетъ,— думала она про мужа и ждала, какъ милости, новой затрещины.— Не бьетъ — не любитъ’,— было ея любимымъ убжденіемъ и въ безконечныхъ побояхъ она умла находить признаки его любви. Только подчасъ, когда уже слишкомъ сильно проявлялось расположеніе къ ней мужа, вдругъ ея глаза загорались какимъ-то страннымъ блескомъ, точно у собаки, которая не знаетъ пощады. Ломили кости, ныла спина, разрывалась отъ боли грудь, а Аксинь и въ голову не приходило о лучшей дол. Другая жизнь теперь для нея была бы невозможна,— она такъ сжилась съ положеніемъ забитой, что измненіе ея участи повлекло бы за собой или смерть, или помшательство. А здсь она не многимъ отличалась отъ своихъ сосдокъ, которыя прошли ту же суровую школу.
Такъ проходила жизнь Ваньки вчно въ проголодь, въ боязни побоевъ, безъ всякаго привтливаго слова. Двумъ сестрамъ его жилось легче. Ходили слухи, что вскор посл возвращенія Василья изъ солдатъ родился Ванька, и родился какъ-то очень не во время, не въ срокъ. Это и было причиной всхъ мученій его жизни. Аксинья, еще только чувствуя его, уже проклинала, какъ живое свидтельство ея вины. Тогда она еще не была забита. Вспыхнуло и въ ней чувство, и за эту вспышку она заплатила цной всей жизни. Кто знаетъ, можетъ-быть и до сихъ поръ ей припоминаются т ясныя, весеннія ночи, которыя проводила она въ сосднемъ лсочк. Тихія звздочки въ неб горли, въ кустахъ соловуншо щелкалъ и отъ этой псни сильне разгоралась любовь. Тогда она была молода, здорова и горячо, страстно обнималась съ молодцомъ уланомъ.
Такъ и родился Ванька съ проклятіями. Онъ никого не любилъ изъ своихъ родныхъ. Мать, вчно униженная, боявшаяся даже приласкать его, возбуждала въ немъ только жалость. Онъ ненавидлъ Васцлья и зналъ, что тотъ не былъ его отцомъ. Но былъ у него врный, неизмнный другъ, который не пожаллъ бы жизни для Ваньки и, казалось, понималъ все, что творилось въ дтскомъ его сердц. Это былъ старый, безобразный Волчокъ. Часто, весь избитый, Ванька, сверкая глазами, бжалъ съ нимъ куда-нибудь въ глушь и здсь наедин, весь въ слезахъ, обнявъ своего преданнаго друга, изливалъ передъ нимъ всю муку наболвшаго сердца. Волчокъ въ отвтъ только лизалъ его лицо. А для Ваньки это было краснорчиве всякихъ увреній,— онъ видлъ, что его ласкаютъ, сочувствуютъ ему, и безъ конца ласкалъ своего врнаго, стараго пса. Когда лтомъ Ванька, увлеченный своими фантазіями, казалось, забывалъ друга, Волчокъ тихо лежалъ около него и, сознавая всю важность минуты, только изрдка на него взглядывалъ, умильно помахивая хвостомъ. Когда ночью въ лсу что-нибудь возбуждало его опасеніе, онъ тихо, но внушительно рычалъ, какъ бы давая знать, какая сила охраняла его друга. Зашепчутся деревья, или птичка встрепенется, а Волчокъ уже на-готов и, уткнувъ морду въ лапы, свирпо рычитъ. Онъ бдительно охранялъ тишину, которая приносила столько отраднаго его бдному, маленькому Ван. Онъ относился къ нему даже какъ-то покровительственно, какъ старый ддушка къ неопытному внуку. Волчокъ отличался самыми философскими взглядами на жизнь. Т безконечные пинки и побои, которые выпали на его долю въ продолженіе длинной жизни, закалили въ немъ духъ спартанца. Онъ не возмущался даже и тмъ, что, несмотря на его старые годы, его преисправно колотили до сихъ поръ, уже не говоря про лишеніе какихъ бы то ни было удобствъ жизни. Удрученный годами, онъ, кром того, страдалъ падучею болзнью. Подъ старость припадки ея, по какимъ-то обстоятельствамъ, случались у него все рже и рже. Но именно, благодаря этой немощи его, и совершилось знакомство Волчка съ Ванькой. До тхъ поръ онъ не имлъ даже пріюта и кочевалъ съ одного двора на другой, пока его не выгоняли вонъ посл тяжелаго припадка падучей. Года три тому назадъ, въ какой-то праздничный день, Ванька вышелъ на улицу и былъ свидтелемъ слдующаго зрлища: человкъ пять ребятишекъ разныхъ возрастовъ, громко смясь и шумя, тащили на привязи черную косматую собаку. Несчастная билась, жалобно визжала, но ничто не было въ состояніи пробудить жалость въ ея мучителяхъ. Они такъ были увлечены своимъ предпріятіемъ повсить собаку, такъ имъ хотлось видть, какъ при этомъ она будетъ себя вести, что не могли отказаться отъ удовольствія только потому, что ей это могло быть не совсмъ пріятно. Хохотъ мужиковъ, глазвшихъ на улиц, благодаря праздничному дню, еще боле подстрекалъ ребятъ къ исполненію задуманнаго дла. Остроты сыпались на несчастную со всхъ сторонъ. Ванька долго смотрлъ на эту картину. Что-то особенное совершалось въ его душ. Казалось, слезы хотли политься изъ глазъ, жгучая жалость къ обреченной на жертву переполняла его существо. Но слезы не потекли, а только зажглись глаза какимъ-то нехорошимъ огонькомъ. Онъ рванулся въ толп, ударомъ сшибъ съ ногъ двухъ мальчугановъ и несчастную освободилъ отъ душившей ее петли. Трое остальныхъ, пораженные смлостью того самаго Ваньки, надъ которымъ всегда издвались, а главное — неожиданностью дла, быстро отретировались. Ванька вышелъ полнымъ побдителемъ и, весь блдный, съ горвшими глазами, велъ трофей своей побды. Молва о немъ разнеслась по всей деревн. Съ этой минуты и началась глубокая, задушевная дружба между нимъ и собакой. Что бы ни случилось съ Ванькой, Волчокъ все понималъ, и горе, и радость. Такъ проходила ихъ жизнь: зимой били обоихъ, а лтомъ они мечтали. Впрочемъ, ихъ взгляды на природу расходились. Когда Ванька съ благоговніемъ смотрлъ ночью, какъ выкатывался на небо огненный шаръ, какъ онъ плылъ по тихому своду, Волчокъ начиналъ рычать. Онъ не любилъ мсяца,— должно-быть его смущалъ его ясный, безмятежный видъ. Иногда, въ припадк враждебнаго чувства, онъ даже взвывалъ. Впрочемъ, старый ддушка Волчокъ, наконецъ, сдлалъ уступку Ваньк и теперь уже не рычитъ на мсяцъ, а только враждебно, изъ подлобья на него посматриваетъ. Вообще Волчокъ, постигшій житейскую мудрость, отличался боле положительными взглядами и часто въ то время, когда Ванька далеко уносился въ своихъ мечтахъ и словно, забывъ все земное, парилъ въ небесной вышин, Волчокъ рыскалъ по лсу, отыскивая добычу. Дружба ихъ скрпилась еще боле, благодаря одному обстоятельству.

II.

Зимній январскій вечеръ. Въ изб Василья — стужа, втеръ дуетъ въ щели. Голодъ съ холодомъ услись по угламъ и держатъ всхъ въ своей могучей власти. Даже таракановъ — и тхъ не видно: знать, сть нечего. На палатахъ лежитъ пьяный Василій. Онъ совсмъ захмеллъ и только изрдка срываются съ языка какія-то несвязныя слова. Аксинья, что-то шепча, стругаетъ лучину, на лавкахъ спятъ, прикрытыя лохмотьями, дв сестры Ваньки. Самъ Ванька, дрожа отъ холода, въ рваномъ ватномъ зипун сидитъ у окна. Неоконченный лапоть лежитъ передъ нимъ, кудрявые волосы расползлись по лицу, а взоръ устремленъ куда-то далеко, туда, гд на простор бсится и рвется метель. Снжные хлопья облипаютъ окна, втеръ все жалуется на свою горемычную долю. Тоскливо и жутко. Треснетъ лучина, и опять молчаніе. Аксинья замолкла, сла на лавку и куда-то устремила свои оловянные глаза. А Ванька далеко унесся своей думой. Щемитъ что-то сердце. Смотритъ онъ въ окно и чудится ему, словно покойникъ бродитъ по земл и о чемъ-то такъ горестно плачетъ.
‘Эхъ, жизнь ты горемычная’,— думается ему и далеко онъ уносится въ дремучій лсъ, гд такъ жутко теперь, или въ поле, гд борется какой-нибудь крестьянинъ съ злою непогодой.
‘Вишь, сосдъ Иванъ за дровами ухалъ… Тяжко придется ему’.— И представляется Ваньк, что Иванъ замерзаетъ, а савраска его поникла головушкой и тоже ждетъ кончины. А кругомъ-то, носится, словно бсъ, шальной втеръ: то заплачетъ онъ, а то такъ захохочетъ, что морозъ по кож подеретъ. Посмотрлъ Ванька кругомъ, и еще боле жутко на душ стало. Мать недвижимо сидитъ и все смотритъ куда-то, лучина догорла и только по временамъ вспыхиваетъ слабыми искорками.
‘Пость бы чего,— вспоминаетъ онъ,— да хлба нтъ, до завтра подождать’, и думаетъ онъ о всхъ тхъ, кому сть нечего. А метель все сильне реветъ.
— Эй, Ванька!— вдругъ раздается пьяный голосъ Василья. Ванька вздрагиваетъ,— чуетъ онъ недоброе въ этомъ хорошо знакомомъ ему крик. Думы въ мигъ разорвались и разлетлись въ разныя стороны, остался лишь печальный полумракъ, холодъ и тяжелое, давящее чувство.
— Водки давай!— реветъ пьяный.— Аль, лшій, не слышишь?
— Водки нтъ,— шепчетъ Ванька.
— Слышь, давай!— все громче реветъ Василій, вставая съ палатей, которыя жалобно подъ нимъ поскрипываютъ. Лучина совсмъ померкла, кругомъ глубокая тьма, слышно, какъ Василій идетъ къ шкафу, какъ онъ беретъ пустой полуштофъ. Рука пьяницы дрожитъ, посудина выскальзываетъ и въ дребезги разбивается. Раздается громкое ругательство.
— Выпили, черти, выпили!— вопитъ онъ.— Небось я помню, сколько было. Это ты, дьяволенокъ!— и слова сопровождаются затрещиной.
У Ваньки даже въ глазахъ потемнло отъ затрещины, онъ и не пытался уклоняться, а только вдругъ какъ-то ослъ, съежился. Тяжелое, дкое чувство наполняло грудь, онъ молчалъ. Лицо его поблднло, но ни одной слезинки не выкатилось изъ глазъ. Онъ такъ ненавидлъ теперь всю эту несчастную хату, родныхъ своихъ, весь свтъ и свою жизнь. О, съ какимъ бы наслажденіемъ заснулъ онъ въ уютной, тихой могил, гд-нибудь подъ березкой или сосенкой! И снгъ скрылъ бы ее отъ всхъ людей, онъ бы блымъ коврикомъ ее покрылъ и успокоилъ несчастнаго Ваньку. А отецъ все что-то кричитъ, и новый ударъ летитъ въ спину. Кругомъ та же тьма. Аксинья со страхомъ забилась въ уголъ и не сметъ двинуться, чтобы не привлечь на себя вниманія мужа. Ей по опыту извстно, какъ оно дорого стоит. Къ участи сына она относилась равнодушно, какъ къ чему-то неизбжному. ‘Знать не больно, коли не кричитъ’ — такъ разсуждала она и ни однимъ словомъ не защищала сына. А Ванька этою порой, пользуясь темнотою, пробирается къ двери. Явилась у него одна мысль, и на нее-то онъ возлагаетъ вс свои надежды. Василій шаритъ въ шкафу, а Ванька уже у двери. Вотъ онъ схватился за скобу, толкнулъ ее, и дохнула на него темная, холодная ночь. Что-то отецъ кричалъ въ слдъ, но Ванька ничего не слышалъ,— такъ занятъ онъ былъ своей новою мыслью, такъ всецло былъ ею поглощенъ. Волчокъ, визжа и прыгая отъ радости, встртилъ его на двор. Ванька это замтилъ на минуту, но тотчасъ же забылъ. Глубокая, непроглядная тьма смотрла на него, втеръ взметалъ цлые столбы снга, рвалъ на немъ ватный зипунъ, засыпалъ его снжною пылью. Но Ванька ничего не замчалъ.— ‘Убгу, убгу,— твердилъ онъ воспаленными губами,— хоть на край свта, но уйду отъ нихъ, чтобы не били’. На минуту передъ нимъ мелькнула мать и жалость почувствовалъ къ ней, но въ своемъ ожесточеніи противъ всхъ онъ прогналъ и это чувство. Явились было и сестренки съ блдными, чахлыми личиками, но и ихъ онъ тотчасъ же забылъ. Такъ озлоблено было его дтское невинное сердце!… Покатилась слеза по лицу и тихо застыла на рсниц… И метель, и втеръ добре тхъ, которыхъ онъ оставилъ. Вдь если они и завываютъ, то потому, что самимъ тяжело пришлось. Вотъ налетлъ втеръ, развялъ его кудри, пробрался подъ ватный зипунъ, и думаетъ Ванька, что тутъ не ему одному тяжело, а вс о чемъ-то тоскуютъ. На вс лады завываетъ метель, а Ванька дальше бжитъ. Деревня давно осталась позади и начались поля. Угрюмо стоялъ, весь засыпанный снгомъ, лсокъ, жалобно шелестя своими голыми втвями. Запыхался Ванька, усталъ, и вотъ чудится ему, что кто-то ласково кладетъ его на землю, а онъ не сопротивляется,— нтъ, онъ съ наслажденіемъ ложится на мягкую, пуховую постель. Мелькнулъ на минуту Волчокъ, Ванька опустилъ руку въ его мохнатую шерсть, и хорошо ему. Вотъ кто-то покрываетъ его блымъ, нжнымъ одяломъ. Обрывки мыслей летятъ въ его голов. Вспомнились лтнія ночи, звзды небесныя, и кажется все, что чей-то голосъ шепчетъ: спи, Ваня, спи. И крпче обхватываетъ онъ Волчка, прижимаясь къ нему, тихій сонъ смываетъ его глаза. Опять припомнился сосдъ Иванъ съ савраской, но ему уже не жаль ихъ, нтъ, они спятъ на такой же мягкой постели, подъ ту же сладкую псню. Раскрылъ Ванька глаза и видитъ, что съ неба летятъ блые духи, много ихъ, цлая вереница.— ‘Ангелы’,— шепчутъ губы, и припоминаетъ онъ, какъ они звздами играютъ. А метель бсится и вьется кругомъ. Волчокъ чувствуетъ, что дло не ладно: не привыкъ онъ видть своего друга на такой мягкой постели, покрытаго блымъ одяломъ. Все тревожне становится онъ: то, прижавшись къ Ваньк, начинаетъ обнюхивать и лизать его, то завываетъ, протяжно и тоскливо, среди унылаго плача природы. Подергаетъ Ваньку за руку, снова полижетъ лицо, но видитъ, что дло плохо: Ванька спитъ и не хочетъ подняться. Вотъ издали донеслось ржаніе лошади, чей-то крикъ, но вой метели унесъ слова, и опять слышенъ только плачъ вьюги. Волчокъ насторожилъ уши и чутко прислушивается. Онъ оставляетъ Ваньку и бросается въ сторону. Ныряя въ снгу, онъ тревожно прислушивается и томительно взвываетъ. Все ближе и ближе приближается кто-то. Лошадёнка невесело переступаетъ, погружаясь по колна въ снжные сугробы, вся засыпанная снгомъ. Волчокъ громче взвываетъ, не жаль ему своего голоса,— отъ него вдь зависитъ спасеніе Ваньки. Въ темной мгл ясне выступаютъ розвальни съ савраской. Дядя Иванъ возвращается домой съ тайной добычи. Только въ такую ночь и можно было порубить дровецъ въ чужомъ лсу,— никто не увидитъ и не услышитъ. Волчокъ прыгаетъ возл него, кидается на лошадь и тревожнымъ визгомъ заставляетъ дядю Ивана отправиться вслдъ за нимъ. Такимъ-то образомъ Волчокъ спасъ своего друга отъ крпкихъ объятій старика-мороза, отъ пуховой, блоснжной постели его, и мальчикъ снова началъ свою тревожную жизнь. До сихъ поръ его сердце еще не успло окончательно ожесточиться,— нтъ, онъ всюду искалъ привта, ласковаго слова, но нигд не находилъ его. Такъ тяжело сознавалъ онъ свое одиночество, такъ давили его вс невысказанныя мысли, что случалось, онъ чего-то горячо просилъ у Бога, слова срывались съ губъ, но онъ самъ не сознавалъ, чего ему нужно, только чего-нибудь другаго. Впрочемъ, за послднее время подобныя минуты становились у Ваньки рже, какія-то другія мысли вкрадывались въ него, и онъ уже не завидовалъ, когда ласкали другихъ дтей. Нтъ, теперь вдругъ явилось что-то враждебное и къ этимъ дтямъ, и къ отцамъ ихъ, и къ ласкамъ. Одна мысль порой приходила къ нему и утшала его одинокаго, забытаго всми. Это была надежда на отдыхъ у Бога. Ему смутно представлялось, что его ждетъ на неб, но всякій разъ, когда онъ уносился туда, гд ангелы и звзды, что-то святое осняло его. Тамъ и его приласкаютъ и можетъ-быть даже больше, чмъ другихъ, вдь Богъ видитъ, что здсь Ванька одинокъ, что его бьютъ, а другимъ и теперь хорошо живется. Но въ послднее время одна ужасная, угрюмая дума явилась слдствіемъ его размышленій. Она въ мигъ отнимала у него весь свтъ, всю радость, и только темная ночь ложилась передъ нимъ безъ малйшаго проблеска лучей. До такой степени онъ привыкъ относиться недоврчиво во всмъ радостямъ, что и здсь запало вдругъ въ его дтскую душу сомнніе, и хоть Ванька отгонялъ его, но оно назойливо являлось при всякомъ удобномъ случа.
‘Что если и тамъ не будетъ радости?— шепталъ онъ въ безконечномъ своемъ страх.— Что если и тамъ Ваньку не примутъ и не приласкаютъ? Вдь если вс люди отвернулись отъ него, значитъ — онъ злой, дурной, а такихъ на небо не принимаютъ. Вдь онъ мамку и всхъ своихъ не любитъ, и когда попъ на исповди спрашиваетъ его объ этомъ, онъ прямо говоритъ: нтъ, не люблю. А когда Богъ спроситъ, онъ Ему то же отвтитъ’. Тяжело приходится Ваньк, онъ чувствуетъ, что если это такъ, то лучше пойти къ водяному, къ русалкамъ, потому что тамъ его не станутъ наказывать. Такъ трепетало его дтское, обливавшееся кровью, сердце въ темныхъ сомнніяхъ, въ боязни чего-то еще боле страшнаго, онъ, какъ пугливый зврекъ, опасался новыхъ бдъ и боялся заглядывать впередъ. Ванька искалъ выхода, и только воскресавшая природа нжнымъ дыханіемъ своимъ приносила ему примиреніе и забвеніе всхъ золъ. Онъ начиналъ мечтать, и мечты заглушали горькую правду. И Ванька жилъ, жилъ по-своему, больше мучаясь, а иногда даже полной, своеобразною жизнью — всегда въ сторон отъ людей, потому что отъ нихъ( онъ встрчалъ только насмшки и обиды. ‘Ванька-пастухъ день это дня дуретъ’,— говорили о немъ въ деревн, и главнымъ признакомъ дурковатости считалась его постоянная задумчивость. Бывало, лтомъ, отправятся двки и ребятишки въ лсъ за ягодами или грибами и натолкнутся на Ванькино стадо. А онъ и не замчаетъ никого, смотритъ въ небесную высь, точно унесся съ земли своей думой. И дти, и взрослые одинаково не взлюбили Ваньку. Можетъ-быть въ этомъ сказывалось ихъ тайное сознаніе его превосходства надъ ними, и за это его не взлюбили. Съ годами Ванька все боле уходилъ въ самого себя. Богъ знаетъ, чмъ бы кончилось подобное состояніе, еслибы не совершилось въ его жизни событія, открывшаго ему много радостей, оно бросило внезапно нсколько свтлыхъ лучей, которые согрли и приласкали Ваньку. Онъ пересталъ быть забытымъ и одинокимъ. Видно, сжалилась надъ нимъ, наконецъ, сердитая мачиха-судьба.

III.

Мирно, привтливо раскинулось село Спасское на самомъ берегу Волги. Нырнуло оно въ глубокую зелень и укрыло свое убожество, свои кривыя хаты подъ ея ласковою тнью. Выступитъ песчаный оврагъ, круто спускаясь къ рк, омывающей его своими волнами, а затмъ опять та же манящая, зеленая даль. Блая церковь потонула въ плавучихъ березахъ, и только колокольня протянулась высоко къ небу. Шагахъ въ пятидесяти отъ сельскаго кладбища, переполненнаго деревянными крестами, среди густыхъ, заросшихъ кустовъ сирени и черемухи, выглядываетъ новое одноэтажное строеньице. Празднично смотритъ оно съ своими цльными, переливающимися всми цвтами радуги, стеклами, съ красною крышей и чистымъ крыльцомъ, точно сознаетъ свое превосходство надъ кривыми, призадумавшимися сотоварищами — избами крестьянъ. Особенно горделивы ставни, съ какими-то необыкновенными красными цвтами въ синихъ вазахъ, он выказываютъ полное пренебреженіе во всмъ собратьямъ, которые завистливо на нихъ поглядываютъ съ своихъ заржавленныхъ петлей. Большая черная доска съ блыми буквами, придланная при вход, гласитъ, что въ этомъ дом помщается земская школа. Надъ крыльцомъ вертится красный птухъ. Много разговоровъ, много краснорчія было истрачено въ засданіяхъ земскаго собранія по вопросу объ устройств школы въ сел Спасскомъ, такъ какъ подобное устройство являлось вопіющею необходимостью въ виду того, что на 15 верстъ кругомъ не было школы.
И вотъ былъ выстроенъ въ сел Спасскомъ домикъ для школы въ русскомъ вкус, посреди зелени, въ виду гигіеническихъ условій, а въ март того же года съ послднимъ саннымъ путемъ пріхала учительница, Елизавета Михайловна Дроздова.

——

Уже вечерло. Былъ одинъ изъ послднихъ, еще довольно сильныхъ мартовскихъ морозовъ. По Волг тащилась пара ямщицкихъ лошадей, впряженныхъ въ плохенькія деревенскія сани. Видно было, что он совершили уже далекій путь. Ямщикъ дремалъ, понуря голову. Лишь изрдка онъ выпрямлялся, покрикивая на лошадей, и снова впадалъ въ дремоту. Кругомъ нмая тишина. Изрдка по берегу мелькали огоньки въ деревняхъ, но тотчасъ же тонули въ глубокомъ мрак. Далеко раскинулась снжная равнина, и гнетущее молчаніе смерти лежало надъ землей, цпенвшей въ холодныхъ, мертвыхъ объятіяхъ мороза, изрдка втеръ пробгалъ по блому покрову и съ тихимъ шорохомъ уносился дальше. Ни одной звзды не свтилось въ угрюмомъ, будто черномъ, неб. Въ саняхъ сидла молодая особа въ ватномъ суконномъ пальто и поношенной шляпк. Худое, истощенное лицо ея зарумянилось отъ мороза. Черные глаза то закрывались отъ усталости, то вдругъ загорались огнемъ. Холодъ забирался подъ ея салопъ. Это и была будущая учительница Спасской школы. Она тщательно закрывалась тоненькимъ пледомъ, но члены оцпенли до того, что она перестала ихъ чувствовать. Какое-то странное состояніе овладвало ею: тло замирало отъ холода, а мысль усиленно вдругъ заработала и вызвала цлую вереницу воспоминаній изъ прошлаго. Иногда они стихали, затмъ возставали съ удвоенною силой. Казалось, мертвенная тишина разбудила ихъ, словно призраки вставали они въ ночной мгл. А скрипъ полозьевъ еще больше надрывалъ сердце.
‘Итакъ, тамъ все кончено, окончилась первая половина жизни. Что было въ ней?— Только обманутыя ожиданія, порой нестерпимая, порой ноющая скорбь, и больше ничего. А сколько упованій сгорло въ эту жаркую молодость!… Исполнилось ли хоть одно?— ‘Нтъ’, подсказало сердце. А какъ жить-то хотлось, какъ жаждалось счастья и любви!… Но они шли мимо, приближалось горе, и хоть губы шептали: ‘довольно его, дайте отдыха, жизни’, но ничего не помогало… Точно проклятье тяготло… Неустанная борьба разума съ чувствомъ обусловливала весь драматизмъ жизни, потому что нельзя было жить въ противорчіи съ собой… И въ итог — чахотка…’
— Эхъ какъ жизни жаль!— даже вслухъ проговорила она.
— Что, барышня, говорить изволишь? Мн, что ли?— отозвался вздремнувшій ямщикъ съ козелъ.
Она молчала. Ямщикъ задремалъ опять. Лошаденки бжали мелкою рысцой. Мертвая тишина не нарушалась ни однимъ звукомъ, а мысли бились и работали. Вся жизнь до мелочей вдругъ предстала ея разстроенному воображенію и, какъ тни, неслись воспоминанія. Вспомнилось дтство. Оно-то въ своемъ спокойствіи и подготовляло всю горечь дальнйшей жизни. Наряды, французскій языкъ, гувернантки, учителя и полное отсутствіе основныхъ познаній людей и свта. Вс любовались прелестной двочкой, когда она, сидя на штофной мебели гостиной, занимала, въ ожиданіи maman, гостей.
— Quelle beaut,— восклицали они, и это пріятно щекотало ея дтское самолюбіе.
‘Посмотрли бы теперь’,— вдругъ подумалось ей, и что-то тяжело застонало въ груди.
Весь міръ, все человчество ограничивались тогда для нея этою гостиной и кружкомъ говорившихъ по-французски людей. Двери въ мрачную область тщательно скрывались. Жизнь для нея являлась не томительною борьбой, а постояннымъ праздникомъ, на которомъ она должна была играть одну изъ первыхъ ролей. Впрочемъ, и тогда уже бывали минуты такого сильнаго дтскаго горя, что можно было предвидть возможность будущей драмы. Иногда безъ всякой причины Лиза вдругъ заливалась слезами, говоря, что все ей надоло, что она умереть хочетъ. Старушка няня крестила ее, увщевала, и Лиза смирялась на время. Только заберется куда-нибудь въ уголъ и долго сидитъ тамъ. Потомъ перекрестится, сдлаетъ земной поклонъ, и опять звенитъ ея хохотъ, опять разливается веселье. Но вдругъ предстала грозная дйствительность. О, какъ завидовала тогда Лиза тмъ несчастнымъ, заброшеннымъ дтямъ, которыя выступили въ ту вковчную борьбу съ первыхъ дней своей жизни. Они и не знали никогда радости, они могли ожидать впереди только лучшаго, потому что нечего было терять. Ихъ не поражалъ тотъ хаосъ, который раскрылся передъ ней, когда она самостоятельно вышла на жизненную дорогу,— вышла одинокая, безъ всякаго содйствія.
‘Да, забытая, а главное — ненужная!— и теперь мучительно билась мысль.— Другая бы давно привязала камень на шею, да въ воду, а я ду учить дтей. Эка проклятая, животная привязанность къ жизни!… Но, Боже, еслибы здсь былъ успхъ, вдь тогда все бы забылось!… Можетъ-быть даже счастье бы началось… А чахотка… Докторъ сказалъ: плохо… Господи, да неужели ужь такъ плохо? Неужели нтъ возврата къ жизни?… А сколько въ ней мучительнаго счастья… Вонъ заблестла звзда, можетъ-быть это мн…’ Кашель прервалъ нить мыслей.
‘О, мечты!… Нечего утшать себя радужными надеждами,— видно, скоро конецъ. Страшно!… Въ могил тихо, забвеніе, но въ этой тишин весь ужасъ. Жить, желать, терзаться и взамнъ всего — одна тишина. Оставить весь міръ, муки и отчаянія и перестать существовать. А рядомъ — то же забвеніе, та же награда другому мученику… Могилы, деревянные гробы и голыя кости… О, все, только не это… Чье-нибудь посинлое лицо и червь, впившійся въ него — этотъ судья людей…’ — Она заплакала, вся дрожа. Рука Лизы закоченла. Она это почувствовала и начала тереть ее. Мрачныя думы стихали.
— Андрей, скоро ли прідемъ?— позвала она ямщика, чтобы что-нибудь сказать,— мертвая тишина пугала ее.
— Теперь скоро, сейчасъ село Городищи, а тамъ 15-ти верстъ не будетъ,— отвчалъ онъ, постегивая лошадей, а черезъ минуту опять дремалъ.
Лиза откинулась на задокъ саней и только-что закрыла глаза, какъ думы опять полетли въ прошлое. Передъ ней стоитъ парадный казенный домъ ихъ. Въ большой двухсвтной зал тишина, вс зеркала завшаны, въ бломъ глазетовомъ гробу лежитъ ея мать, красивая и нжная, какъ одинъ изъ окружавшхъ ее цвтовъ.— Поздно ночью вернулась она съ бала, почувствовала вдругъ дурноту и, не успвъ снять роскошнаго розоваго платья и внка блыхъ розъ, слабо вскрикнула и тотчасъ же скончалась. Такъ тихо, кротко она спала, точно бабочка, упившаяся ароматомъ цвтка. Лиз тогда въ первый разъ представилась смерть во всемъ ея безконечномъ могуществ, и она ее поразила. До сихъ поръ Лиза никогда не видала покойника. Чувство ужаса усиливалось при вид кроткаго лица матери, въ которой она искала хотя бы искру жизни. Какую-то тайну отгадывало это лицо, и для Лизы это была тайна жизни.
‘Вотъ жила блестящая, добрая, не могли налюбоваться на нее, и вдругъ всему конецъ,— трепетала тогда Лиза.— Вотъ синія тни ложатся на чудное лицо, испортили его. Похоронятъ — и никто не вспомнитъ о ней, вс забудутъ… Что же длать, чтобы не забыли такъ скоро?— бился тревожный вопросъ.— Кого ласкать, кому длать добро?’
Она опять всматривалась въ дорогое лицо, изучала каждую омертввшую черточку, и все открывало передъ ней новый міръ, полный тревожныхъ запросовъ и сомнній. Тишиной могилы вяло отъ покойницы, а Лиза ощущала страстный приливъ жизни. Она вскрикнула и упала безъ чувствъ. Мать похоронили, а мысль двочки посл перваго пробужденія усиленно работала. Часто казалось, что грудь разрывается отъ необычайнаго притока мысли и чувства. Учителя были поражены перемной Лизы,— ея вопросы сбивали ихъ и смущали. Отецъ ея, генералъ Дроздовъ, ставилъ имъ первымъ условіемъ, чтобъ они избгали всякихъ сомнній, а главное — всхъ модныхъ современныхъ идей.— ‘Знайте, что у ней всегда будетъ кусокъ хлба,— говорилъ онъ,— а потому ей нужно одно только свтское образованіе. Пусть съ своимъ либеральничаніемъ сидятъ господа по чердакамъ и въ подвалахъ, а мы будемъ жить честными, порядочными людьми’.— И вдругъ случилось то, чего такъ боялся генералъ. Явилась новая жизнь и громко заявляла о себ. На вс мольбы Лизы разъяснить ея сомннія учителя отвчали увертками, увеличивая этимъ вопросы и ея горе. Скоро она поняла, что здсь нечего искать разршенія. Она схватилась съ какой-то отчаянною ршимостью за Евангеліе и всею душой углубилась въ великія божественныя истины. Минутами, вникая въ глубокій смыслъ ученій, ей казалось, что она слышала самого поучающаго Учителя, и новый свтлый міръ идей все шире раскрывался передъ нею. Вставало что-то великое, осненное божественнымъ свтомъ, но еще не постигаемое. ‘Блажени алчущіе и жаждущіе правды, яко тіи насытятся’, и Лиза искала правды со всею стремительностію молодаго существа, но двери въ это святилище не отворялись для нея. ‘Толците и отверзятся’, но для нея оставались закрытыми. ‘Послдніе да будутъ первыми’, но вдь здсь она одна изъ первыхъ, хотя она же нищая духомъ, и больная душа ея томилась въ безчисленныхъ противорчіяхъ. Часто по ночамъ старуха-няня слышала ея тяжелыя, одинокія рыданія, но не подходила къ ней, она сознавала, что происходитъ что-то превосходящее ея пониманіе. Старушка съ глубокимъ чувствомъ отзывалась на всякій призывъ Лизы и тайно молила Пречистую уврачевать ея раны. Евангеліе было перечитано нсколько разъ, пытливый умъ получилъ еще большій толчокъ, но читать было нечего. Одинъ учитель тайкомъ сталъ приносить книги. Лиза напала на нихъ со всею свойственной ей стремительностію, но скоро ихъ источникъ изсякъ,— учитель испугался. Няня достала у сосдей нсколько книгъ. Здсь была одна часть исторіи французской революціи, Тьера, былъ какой-то романъ Евгенія Сю и разсказы Горбунова. Кром того, въ библіотек генерала Лиза нашла нсколько старыхъ Отечественныхъ Записокъ и три романа Жоржъ Занда. И больше не оставалось ничего. Весь этотъ сбродъ не могъ успокоить ея встревоженнаго духа,— всякая прочитанная книга только увеличивала сомннія, не давая отвта на нихъ. Часто изнемогая подъ бременемъ мысли, Лиза, рыдая, бросалась на шею къ нян, а та только нжно крестила ее. И теперь, въ глубокомъ мрак ночи, кажется ей, что воскресаютъ т минуты, когда при мерцающемъ свт лампадки старушка шептала псаломъ Давида, и Лиза смирялась на время и отдыхала.
‘Няня, разскажи мн, какъ у васъ живутъ,— говорила она, немного успокоившись.— Вдь я ничего не знаю, такъ научи же меня, научи’.— И начинались разсказы старушки про тяжелую участь крестьянъ, про бдность ихъ и про многое другое, что творится на бломъ свт. Говорила она и про сосдку, которая тоже барышней была и вышла замужъ за чиновника,— какъ съ бдности спился онъ, и теперь прежняя барышня по міру ходитъ. А Лиза слушала и сердце ея обливалось кровью.— ‘Да полно, Лизанька, томиться-тo, вдь за всхъ не перемучаешься’,— утшала няня. Силы кипли въ груди и требовали выхода,— пассивное положеніе становилось невозможнымъ. Жажда жизни томила, жгла ее, хотлось подвига, страсти. Хотлось самопожертвованія во имя идеи, во имя человчества. Нсколько разъ ей снилась Жанна Д’аркъ. Стало душно, нужно было бурь и грозъ. Лиз во все время ея томленій счастье не являлось мечтой: думала она о всемірномъ страданіи и сама хотла страдать. Передъ ней вдругъ открывался цлый міръ горя, Лиза заглядывала впередъ: онъ тянулся безъ конца. Она стала бывать у несчастной сосдки и другихъ бдняковъ, разумется, въ тайн отъ отца, который, какъ истый баринъ, и не подозрвалъ всей драмы, находя, что Лиза стала за послднее время еще красиве съ своимъ задумчивымъ выраженіемъ. Разъ какъ-то она обратилась къ нему съ своимъ горемъ. Но здсь не было никакого сочувсвтія,— напротивъ, онъ вдругъ прозрлъ, что совершилось то, чего такъ опасался. Жизнь Лизы ухудшилась, благодаря неусыпному надзору отца. Она прямо заявила ему, что такъ жить не можетъ, какъ жила до сихъ поръ, что она оскорбляетъ достоинство человка, живя только своей собственной жизнью.
‘Буду трудиться, чтобы принести пользу. Пусть лучше умру обезсиленная, а жить, какъ я прежде жила, не буду и не хочу’,— категорически заявила Лиза. Генералъ видлъ, что дло зашло слишкомъ далеко, но своимъ упорствомъ еще надялся уничтожить вс ея бредни. Сцены между ними стали повторяться чаще, и Лиза мучилась вдвойн. Въ одну ночь она ршила, что должна покончить со всмъ прошлымъ и, крпко обнявъ старушку, навсегда оставила свой домъ.
Весь ужасъ этой ночи опять воскресалъ передъ Лизой. Безграничныя стремленія, смутные идеалы о міровомъ равенств, любви и, рядомъ, постоянное сознаніе своего безсилія. Одна, кругомъ все чужіе, даже не было няни, всюду пустыня… Угрюмо, непривтливо смотрлъ міръ. Никому не было дла до нея. А въ сердц и голов какой-то безобразный хаосъ. Мысли и чувства неслись въ полномъ безпорядк, убивая другъ друга своимъ противорчіемъ. Была минута, когда Лиза захотла убить себя. Уже намшала головокъ фосфорныхъ спичекъ, но жажда жизни была еще сильна, и она осталась жить. Главное — вспомнила въ ту самую минуту всхъ несчастныхъ и ршила бороться. Борьба ужасала и соблазняла ее. Какая-то пропасть передъ ней раскрылась, и ей, затая дыханіе, хотлось въ нее броситься. Она жила въ маленькой конурк, платя за нее изъ своихъ собственныхъ денегъ, полученныхъ за два ничтожныхъ урока. Изъ дома Лиза ничего не имла. Рядомъ съ ней жилъ одинъ студентъ. Глубокія ночи просиживалъ онъ за книгами, блдный огонекъ свчи мигалъ ей въ щели, а Лиза мучилась въ своей агоніи. Ей давно уже хотлось пойти къ нему попросить его помощи, но страшно было,— она не знала этихъ людей. Оставалась какая-то прежняя черта и самолюбіе не позволяло идти первой къ этому рзкому, грубому человку. Но въ одинъ вечеръ, когда длинныя полосы свта ложились въ ея комнату изъ сосдней конуры, а думы, казалось, дошли до крайняго предла, она отважно отворила дверь и была въ комнат сосда. Онъ сочувственно отнесся къ ней и предложилъ свою помощь. Впрочемъ, Лиз казалось, что студентъ не понялъ ее. Онъ видлъ въ ней несчастную двушку, а она была алчущая и жаждущая правды и примиренія съ собой. Онъ не понялъ всей бездны ея мученій. Съ этихъ поръ ея одиночество кончается, но разв становится лучше?— Нтъ, мученія продолжались. Она чувствовала себя чужой и въ этомъ обществ. Случалось, въ большой компаніи студентовъ и студентокъ, когда гамъ стоялъ въ воздух отъ всевозможныхъ рчей, когда страстно и горячо давались клятвы служить общему длу, Лиза, безъучастная и непонятая, уходила куда-нибудь въ уголъ и съ смертельною тоской искала чего-то въ безотрадной ночной тьм. Казалось, ей мста не было на свт, а въ могилу еще не хотлось. Она слушала, какъ высказывались самыя либеральныя идеи, иногда даже т, которыя сама разршала, и странно ей казалось, что это что-то другое — для нея непонятное. Ни съ кмъ близко она не могла сойтись, вс относились къ ней нсколько свысока, считали за аристократку. Никто не хотлъ понять ея больной души, а она не могла понять ихъ. Общія стремленія складывались въ такія чуждыя другъ другу формы, что, казалось, исчезало самое ихъ родство. Когда авторитетныя имена Лассаля, Прудона, Маркса и другихъ сыпались въ рчахъ всхъ, Лиз горько чувствовалось, что она ничего не знаетъ, что эта область для нея — неоткрытая земля. Она продолжала биться, читать и догонять другихъ. Только одинъ студентъ выказывалъ къ ней большее сочувствіе. Онъ недавно окончилъ курсъ семинаріи и теперь былъ на верху блаженства. Некрасивый, весь въ веснушкахъ, съ рыжими волосами, онъ во время собраній сидлъ всегда скромно въ углу, не ршаясь ни однимъ звукомъ заявить о своемъ присутствіи. Краснвшій при каждомъ слов, студентъ былъ какъ-то жалокъ Лиз, и она съ нимъ говорила. Спустя нсколько мсяцевъ посл ихъ знакомства, онъ, старая отъ смущенія, признался ей въ любви. Лиза оборвала его съ перваго слова, и отношенія ихъ окончились. Другой господинъ, громко кричавшій на собраніяхъ, хотя и не пользовавшійся популярностью, предложилъ ей жить съ нимъ гражданскимъ бракомъ. Возмущенная Лиза, вся въ слезахъ, умоляла его уйти. Такъ проходила ея тяжелая жизнь. Утромъ она бгала по урокамъ и, казалось, забывала свое горе, а вечеромъ мучилась отъ думъ, воспоминаній и противорчій. Между тмъ здоровье все слабло, появился скверный сухой кашель, грудь начала болть. Тмъ не мене одна мысль о смерти приводила ее въ неизъяснимый трепетъ. Надежда на что-то лучшее не хотла ее оставить, и она ршила хать учительницей въ сельскую школу.
‘Тамъ дти, эта святая, нетронутая, сила,— думалось ей,— можетъ-быть въ нихъ-то и найду обновленіе’.
И она уже горячо любила ихъ.
‘Вдь и въ крестьянахъ много хорошаго,— продолжала разсуждать она,— можетъ они инстинктивно поймутъ такихъ скитальцевъ, какъ я, и не отвернутся… Только бы полюбили’. И ей рисовалась картина, какъ будутъ къ ней приходить крестьяне благодарить за успхи дтей, а они, веселыя, умненькія, сидя за книгами, тоже будутъ радоваться.
‘О, здсь можно забыть всякое горе, потому что увидишь столько новыхъ, здоровыхъ жизней, столько непочатыхъ силъ для борьбы! ‘
Лиза уже знала теперь эту борьбу и съуметъ къ ней приготовить.
‘Честные, сильные, добрые,— шептала она въ умиленіи.— Только вотъ грудь болитъ, но это ничего,— скоро весна все исцлитъ’.
Ей представлялось ея будущее житье.
‘Говорятъ, на Волг, это хорошо… Тамъ легче думается и чувствуется… И такъ далеко отъ цивилизованнаго міра. Это тоже хорошо. А потомъ и няня прідетъ…’
Ей вдругъ стало очень легко. Вс черныя стороны исчезали, оставалась лишь свтлая, тихая жизнь.
‘Да, здсь воскресеніе и примиреніе со всмъ прошлымъ. Только бы силъ побольше, а главное — любви…’
Она осмотрлась кругомъ. Среди снжной равнины мелькали огоньки, гд-то лаяла собака.
— Андрей, что, пріхали?— радостно спросила Елизавета Михайловна.
— Пріхали, барышня, слава теб Господи. Ужь, видно, больно соскучилась. Да и шутка сказать, изъ Москвы изволишь хать. Небось вс косточки растрясла. Тоже чугунка томить людей любитъ. Оретъ, шумитъ, гудитъ, да и дло длаетъ. Самому зжать не приходилось, а тоже видалъ. Диковинка!…— говорилъ старикъ-ямщикъ, самъ обрадовавшійся концу путешествія.— Эй, вы, голубчики!— прикрикнулъ онъ на лошадей, и он, радостно пріободрившись, рысцой затрусили по гладкой дорог.
И крикъ Андрея, и его слова, и приближающіеся, мелькающіе огоньки — все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась въ пледъ и съ ожиданіемъ стала смотрть вдаль. Блая церковь рзче выступала изъ ночной мглы, чернлись, слабо обрисовываясь, крестьянскія избы.
‘Новая жизнь, новые люди,— думалось ей.— О, еслибы здсь не прожить безслдно! Пусть даже теперь и не оцнятъ,— не нужно ихъ благодарности, можетъ когда-нибудь на могилу мою придетъ кто изъ бывшихъ учениковъ, помолится, пожалетъ, положитъ внокъ изъ полевыхъ цвтовъ. Да не нужно и этого,— только бы въ сердц почувствовали. Господи, что-то будетъ!’
И ей хотлось врить въ счастье и будущее.
Огоньки приближались, и нкоторые дома уже рельефно выступали изъ глубокой теми мартовской ночи.

IV.

Елизавета Михайловна поселилась въ новомъ домик села Спасскаго. Дни проходили за днями, а свтлое чувство, появившееся въ ней при възд въ село, оставалось нетронутымъ. Минутами являлись жгучія воспоминанія, но мирное настроеніе ея не нарушалось, напротивъ, чмъ тяжеле были они, тмъ боле росла и крпла вра въ будущее. Все пережитое ею казалось только приготовленіемъ для этой новой жизни. Она была такъ полна своимъ чувствомъ, что не замчала ни полнйшаго равнодушія, ни подчасъ косыхъ взглядовъ окружающихъ. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замчала. Она даже любила смотрть на ея лицо, покрытое безчисленными морщинками,— оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянамъ, чтобы дти начали ходить учиться до ея открытія, но получила въ отвтъ, что великимъ постомъ Богу молиться надо, а не съ книжками сидть. Ее это не обидло. Напротивъ, она вполн сознавала правоту ихъ.
‘Пусть молятся,— вдь въ этомъ все счастіе ихъ, вдь суровая доля ихъ озаряется однимъ свтомъ, свтомъ религіи’. И она была полна ожиданія и вры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшокъ герани съ бархатистыми, красными цвтами, сама вымыла старенькія кисейныя занавски и торжественно повсила ихъ на окнахъ своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще былъ, но не очень мучительный. Вообще она вдругъ опять почувствовала себя совсмъ молодой, и столько силъ кипло въ груди, столько являлось ожиданій, что невольно врилось въ возможность жизни. Бывали такія минуты, когда ей хотлось обнять весь міръ. И деревня, и подчасъ грубые крестьяне, и ихъ неприглядная жизнь окрашивались для нея какимъ-то розовымъ свтомъ. Самое горе ихъ не пугало ее, а только усиливало въ ней притокъ любви. А въ груди что-то жарко горло.
По вечерамъ она пускалась въ разговоры съ дьяконицей. Лиза находила много интереснаго въ этомъ субъект и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина, въ ней поражало сочетаніе полнаго, флегматичнаго лица съ необыкновенно страстнымъ темпераментомъ. Она твердо врила, что ‘блаженъ, кто много возлюбилъ’, и любила много. Мало-по-малу она начала посвящать Лизу въ свои сокровенныя тайны, и та слушала, находя даже и въ этомъ что-то своеобразное.
— А то вотъ еще,— начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламаціей, какъ сама называла времяпровожденіе за самоваромъ,— прозжалъ здсь какъ-то разъ купецъ на Нижегородскую и захалъ къ намъ въ село. Собой какъ розанъ хорошъ. Настоящій херувимъ: глаза съ поволокой, румянецъ во всю щеку, осанка княжеская,— ну, однимъ словомъ, душка. То-то весело было,— и начиналось длинное повствованіе о молодомъ ‘геро’, объ его любви къ ней, какъ сердце ея, слабое, женское, не устояло противъ его чаръ, и такъ дале.
Аграфена Филипповна пользовалась въ сел самой широкою популярностью. Много она свадебъ устроила, много дтей окрестила и вслдствіе этого знала вс тайны спасскихъ обывателей. Всюду она являлась въ качеств родственницы. Это было могучимъ орудіемъ въ ея рукахъ. Она заводила безконечную канитель, ссорила всхъ, кого хотла, сплетничала со страстью и за силу свою пользовалась общимъ уваженіемъ. Аграфена Филипповна всегда помнила, что она была дочерью узднаго городскаго священника и только по вол судебъ попала въ это захолустье, въ несчастное селишко, гд почти вс доходы ограничивались състными припасами. Впрочемъ, съ тхъ поръ, какъ за ней былъ признанъ въ мстной аристократіи авторитетъ умной дамы, она примирилась съ захолустьемъ, и только въ грустныя минуты вздыхала о величіи своего городка. Въ другое время Лиза съ отвращеніемъ отвернулась бы отъ этой пошлой, недалекой женщины, но теперь ко всему она относилась крайне сниходительно, все занимало ее, какъ что-то совершенно новое, а главное — что должно было играть роль въ ея будущей дятельности. Такъ проходило время. Великій постъ уже кончался. Было начало апрля. Снгъ по полямъ почти весь стаялъ, шумные веселые ручьи оглашали окрестность своимъ радостнымъ говоромъ. Въ поляхъ сталъ пть жаворонокъ. Волга посинла и надулась. Какъ-то пролился первый весенній дождь. Въ воздух было что-то животворное, счастливое, и Лиза это необыкновенно чувствовала. Посл Пасхи должны были начаться ея занятія. Весна, дло, милые ребята — все это сулило ей большія ожиданія. Она чувствовала, какъ жизнь охватывала ее своими живительными волнами и будила въ ней что-то страстное, молодое. Вмст съ природой воскресала она. ‘Вотъ гд счастье свое нашла,— радостно думала Лиза,— въ глуши, въ деревн, у сермяжнаго мужика, какъ называла его няня. Мощь его коснулась меня и обновила’. И она любила этого мужика, своего обновителя, хотя въ то же время вставали новые вопросы. Новое, незнакомое открывалось передъ ней. Этотъ мужикъ возбуждалъ въ ней странное недоумніе. Съ каждымъ днемъ убждалась Лиза, что до сихъ поръ она любила не этого сермяжнаго, часто пьянаго, горемычнаго крестьянина, а какого-то другаго, взлеляннаго и созданнаго ея фантазіей. Прежде она рисовала въ своемъ воображеніи русскаго богатыря съ цпями на рукахъ, съ страшнымъ ярмомъ, и поражалась той нетронутою силой, которая дремала въ его груди, проявляясь лишь въ безконечномъ мученическомъ терпніи. Казалось, Илья Муромецъ еще не собрался съ силами и въ ожиданіи сиднемъ сидлъ. Срый мужикъ съ его отрепьями и пороками стушевывался передъ этимъ богатыремъ-мученикомъ. Теперь же миражъ угасалъ: все ближе подходилъ мужикъ-гигантъ, блднлъ и удалялся. Это приводило Лизу въ страшное смущеніе, она продолжала покланяться поразительной выносливости несчастнаго народа, но чувствовала, что это не Илья Муромецъ, а рабъ, созданный для покорности. Когда ей случалось говорить съ крестьянами, всякій разъ она чувствовала что-то ложное въ отношеніяхъ съ ними, какой-то фальшивый звукъ вкрадывался въ ея слова. Часто Лиза видла, что они совсмъ другъ друга не понимаютъ. ‘Барышня добрая,— говорили про нее крестьяне,— только намъ такая не пригожа’. Но до нея не доходили эти слова, и она надялась, что со временемъ сойдется съ ними ближе.
Наступила Пасха. Радостный звонъ колоколовъ наполнялъ теплый весенній воздухъ и далеко летлъ по спокойной поверхности рки. Ледъ уже прошелъ и, казалось, она отдыхала посл тяжелыхъ трудовъ, на поляхъ выползала зеленая бархатная травка, птицы заливались на вс голоса. Шумная, пестрая толпа тснилась на главной улиц села. Хохотъ, псни, визгъ гармоники, щелканье подсолнуховъ, христосованье — все это сливалось въ одинъ праздничный звукъ. Парни въ красныхъ рубахахъ и плисовыхъ шароварахъ, въ поддевкахъ на распашку толпились около прекрасной половины спасскаго общества и сыпали отборными комплиментами. Громкій смхъ былъ лучшимъ одобреніемъ. Передъ разставленными палатками съ пряникали, орхами и конфектами сновала молодежь. Ребятишки всюду совали свои носы, облизывались, глядя на соблазны, и гремли своими копйками. Начинался настоящій праздникъ. Около кабака сидлъ отставной солдатъ, уже замтно охмелвшій, и жарилъ на балалайк плясовую. Какой-то мужичонко, общипанный и оборванный, несмотря на праздникъ, долго торговался съ другимъ изъ-за косушки. Условіе было заключено, и онъ пустился, что есть мочи, отплясывать камаринскую. Общій хохотъ поощрялъ деревенскаго артиста.
— Молодецъ, Филька, молодецъ! Ишь валяетъ, чортовъ сынъ, что ногами-то выдлываетъ. Откалывай, братъ, откалывай!— доносилось изъ толпы, и Филька ухитрился сдлать такое па, что удостоился получить сверхъ ожиданій еще косушку. Въ другомъ мст блый, какъ лунь, старина затягивалъ слабымъ, дребезжащимъ голосомъ псню и съ уморительными жестами приплясывалъ. Опять общій смхъ и веселье. Словомъ, вс праздновали.
Лиз вдругъ захотлось куда-нибудь подальше и отъ этого смха, и отъ веселыхъ людей. Горячее, живое чувство наполняло ее, хотлось остаться лицомъ къ лицу съ природой, можетъ даже заплакать отъ полноты души и снова о многомъ передумать. Она вышла на улицу. Толпа продолжала веселиться, сильне раздавались пьяные голоса, кто-то громко ругался. Праздникъ лишался своего радостнаго настроенія. Лиза хотла поскоре выбраться изъ этого шума и, торопясь, пробиралась черезъ толпу. Многіе ей низко кланялись, но доносились иногда и остроты на ея счетъ.
— Пардонъ, мамзель!— вдругъ раздалось у ней надъ самымъ ухомъ, и пьяный, хорошо одтый купчикъ нагло заглянулъ ей въ глаза.— Можетъ проводить прикажете, потому тсно и съ женской слабостью затруднительно. Мы мужчины деликатные и насчетъ женскаго пола всегда готовы.— Онъ что-то еще говорилъ, я рядомъ съ нимъ разливался поощрительный хохотъ. Она ничего не слыхала и скоро шла впередъ. Только сердце сильно забилось и гадкое чувство вползало въ него. Вся эта праздничная картина вдругъ показалась отвратительной. Пьяныя лица, красныя отъ вина и жары, нагло и тупо смотрли на нее, какъ на чудо, гд-то парень заигрывалъ съ бабами, и слышался ихъ пронзительный визгъ.
Помни, помни, другъ любезный,
Свою прежнюю любовь —
заливался пьяный. Въ кабак громко ругались.
У Лизы слезы подступили въ глазамъ. Такъ безжалостно оскорбили ее свтлое, радостное настроеніе. Она ихъ любила, радовалась, что имъ весело, и вдругъ за это… Горько!
Село осталось позади. Озимыя поля растилались зеленымъ ковромъ. Подальше лсъ стоялъ черной, трепещущею стной. По весеннему небу плыли большія серебристыя облака. Оно точно радовалось, смотря на оживающую, дышащую полною грудью, землю, и привтливо, ясно улыбалось новой жизни. Легкій туманъ ползъ надъ полями, синеватою мглой застилая далекіе лса, и, казалось, таялъ въ ослпительныхъ солнечныхъ лучахъ. Лиза посмотрла кругомъ: всюду встрчалъ ее задумчивый, счастливый шепотъ природы. Радостное чувство опять появлялось.
‘Она не разочаровываетъ,— думалось ей,— она только ласкаетъ… А люди… Тамъ — водоворотъ, страсти… Природа ихъ не усмиритъ. Она раскрываетъ передъ ними свою двственную чистоту, какъ будто напоминая, въ чему должно стремиться. Люди не слушаютъ ея тихаго голоса, они страшатся ея, когда она напоминаетъ о себ громомъ и молніей…
Лиза прислушалась: въ неб заливался жаворонокъ.
‘Онъ не знаетъ тоски, его псня — одна любовь. Какое счастье — всю жизнь любить безъ всякихъ фальшивыхъ звуковъ! Пусть будетъ страданіе, но будетъ и любовь. Страдать за идею… Даже умереть изъ-за нея, не получивши никакой награды, потому что она только бы оскорбила всю святость поступка. Бороться, страдать, а главное — любить, такъ безкорыстно любить, какъ солнечные лучи нжатъ землю, именно — согрвать и нжить. Вдали загорится новая заря, и тогда умереть въ счастливомъ сознаніи, что тьма кончается. О, сколько блаженства!…’
Она встревожилась, глаза горли, румянецъ покрылъ лицо, что-то свтилось въ немъ…
Дорога уходила въ лсъ. Еще кое-гд по оврагамъ бллъ снгъ, но рядомъ большія полянки уже покрылись зеленью. Шумъ стоялъ въ воздух,— такъ пли и кричали птицы. Посвтлвшія ели радостно шептали. На большомъ, довольно крутомъ овраг лсъ разступался и виднлась синющая даль Волги. Казалось, тихо дышала она подъ лаской нжащихъ золотыхъ лучей. Потоки серебряныхъ звздъ разливались и горли на ея голубой поверхности. Огромная водная равнина сіяла и нжилась. Сердито подбгали волны къ оврагу, набрасываясь на него и сверкая блою пной. Изъ воды торчали верхушки деревьевъ и крыши какихъ-то затопленныхъ строеній.
‘Вотъ гд жизнь, такая же свирпая и неумолимая, какъ наша,— думала Лиза.— Все сокрушается безъ всякаго состраданія. Нахлынутъ волны и — конецъ…’
И представилось ей, что она среди сердитыхъ волнъ, несчастная, забытая всми Лиза.— ‘Иди по теченію’, казалось, кто-то твердилъ ей, а она не хотла, и разв не можетъ назваться теперь побдительницей? Даль ея жизни смотрла тихой, ласкающей. Она прислушивалась въ весеннему шуму лса и сознавала, что въ ея сердц — та же возраждающаяся, страстная жизнь.
‘Какъ хорошо’,— вдохнула она всею грудью смолистый запахъ. Мысль вдругъ стихла, угомонилась,— осталось сладкое, тихое раздумье. Глаза увлажнялись. Она долго оставалась въ этомъ радостномъ, какъ бы созерцательномъ, состояніи. Вдругъ пронесся порывъ втра, закачалъ втвями и донесъ чей-то тихій, сдержанный стонъ. Черезъ минуту все стихло, и только лсъ раскачивалъ своими вершинами. Опять налетлъ втеръ и снова разнесъ чье-то жалобное рыданье. Лиза направилась къ тому мсту, откуда оно доносилось. Подъ развсистою елью, на краю оврага, спрятавъ лицо въ сырой, молодой травк, лежалъ мальчикъ. Маленькое тло его подергивалось отъ глухихъ, тяжелыхъ рыданій. Порой они переходили въ тяжелый, сдавленный стонъ и потомъ снова разражались цлою бурей. Съ головы упала шапка и откатилась въ сторону. Возл лежала черная собака и, молча, лизала его шею.

——

Еще за нсколько дней до Пасхи Аксинья совсмъ захлопоталась съ своимъ хозяйствомъ, чтобы не упасть лицомъ въ грязь передъ сосдками. Ей хотлось угодить мужу. Василій занялъ денегъ и былъ очень доволенъ. Онъ уже цлую недлю не напивался и крпился, чтобы разршиться по-настоящему въ Свтлый день. Аксинья была неузнаваема. Она суетилась, хлопотала, бгала по деревн, прося различной хозяйской утвари,— свою собственную Василій давно пропилъ,— и жила по-своему полною жизнью.
— Батюшки мои, тсто бы не перекисло, во-время бы поставить,— повторяла она уже который разъ, мся тсто для пирога. Яйца варить бы… Чтой-то творогъ киселъ,— охала Аксинья до тхъ поръ, пока Василій не прикрикнулъ на нее.
Наконецъ тсто поставлено. Давно не мучилось такъ ея сердце: для этого было много причинъ. Наканун праздника съ стсненнымъ дыханіемъ она вынула пирогъ изъ печи.
Вышелъ онъ на славу: помазанный яйцомъ, онъ ликовалъ и улыбался. Въ окно для большаго эффекта смотрло солнце и какъ разъ освщало произведеніе Аксиньи.
— Вотъ такъ пирогъ испекла!— похвалилъ Василій.— Ишь сверкаетъ, словно рожа у Зыбина.— У этого самаго Зыбина, богатаго кулака, онъ выпросилъ всми неправдами, чуть не на колняхъ, три рубля.— Молодецъ Аксинья, совсмъ на бабу похожа стала.
Она была на верху блаженства,— давно не приходилось ей слышать похвалъ. Удивительно, какъ она не сдлалась къ нимъ равнодушной. Пирогъ былъ тщательно спрятанъ въ шкафу. На другой день онъ долженъ былъ украшать столъ. И, вотъ, этотъ день, злополучный для Ваньки, насталъ. Столъ въ углу подъ образомъ Аксинья покрыла блою скатертью. Она осторожно поставила пирогъ и еще что было. Полюбовавшись имъ нсколько минутъ и раздумывая, какой-то испекла сосдка Марья, она вышла изъ избы позвать Василья, сидвшаго на прилавк подъ овномъ. И вотъ тогда-то и совершилось роковое происшествіе. Въ изб никого не было. Только Волчокъ лежалъ около печи и умильно, масляными глазами, посматривалъ издали на героя дня. Даже тараканы — и т не ршались близко подступить въ пирогу: подбжитъ одинъ, поведетъ усами и въ благоговніи отступитъ. А пирогъ все ликуетъ. Волчокъ какъ-то боязливо поднялся и подошелъ къ столу. И будто нарочно для него скамейку подставили,— вотъ только вскочить, а тамъ и готово. Соблазнъ беретъ его. И, какъ на смхъ, Аксинья не идетъ: видно, заболталась съ сосдкой Марьей о пирог,— можетъ, зоветъ попробовать его. А слюни такъ и текутъ у Волчка. Уже давно онъ ничего не получалъ, кром корки чернаго хлба, а послднее время и ея не было, чмъ только онъ питался? Вотъ тихонько онъ поднялъ лапу на лавочку и стоитъ, а Аксиньи нтъ какъ нтъ. Разобрало Волчка: вдругъ онъ жалобно завизжалъ, скакнулъ отчаянно, стащилъ на полъ пирогъ и, схвативъ крпко передними лапами, началъ немилосердно терзать его. Тарелка съ синей каемочкой побжала со стола, скатилась на полъ и, сдлавъ нсколько прыжковъ, невредимо успокоилась. И въ эту-то минуту вошли Аксинья, Василій, сосдка Марья и за ними Ванька съ сестрами,— вошли и остолбенли. На лиц Аксиньи изобразилось такое отчаяніе, какого Ванька никогда не видалъ. Василій, вооружившись дубиной, нещадно началъ колотить Волчка, Аксинья, прійдя въ себя, схватила ухватъ и тоже стала его бить.— ‘Бьетъ, а у самой слезы’, вспоминалось потомъ Ваньк. Волчокъ сначала визжалъ, а потомъ и визжать пересталъ. Онъ пробирался къ двери, дрожа всмъ тломъ и какъ-то диво оглядываясь. Но не удалось ему уйти,— вс были безжалостны, даже самъ Ванька. Наконецъ, его перестали бить и принялись за Ваньку. Вдь это онъ его привелъ, онъ его хозяинъ, такъ пусть и отвчаетъ за него, и Василій колотилъ его. Аксинья не хотла поднять на него руки, но воспоминаніе о пирог, который теперь такъ плачевно лежалъ въ углу, было до того сильно, что она не утерпла и огрла Ваньку ухватомъ. Онъ раньше зналъ, что отецъ станетъ его бить, но вдругъ Аксинья, которая до сихъ поръ рукой до него не дотрогивалась, теперь тоже ударила его, ни въ чемъ неповиннаго. Горько ему стало. Онъ никогда не плакалъ передъ отцомъ, но теперь не могъ удержаться: дв слезинки полились по щекамъ.— ‘За что бьете-то?’ — вырвалось у него.
Наконецъ, его выгнали вонъ и въ своемъ родномъ лсу Ванька выплакалъ новое несчастье.
Уже много людскаго горя зналъ старый лсъ!

V.

Длиннаго разговора между Елизаветой Михайловной и Ванькой не было. Они вдругъ сблизились безъ всякихъ проявленій сочувствія. Сначала Ванька испугался: люди увидали его слезы, которыя онъ такъ тщательно оберегалъ отъ ихъ глазъ. До сихъ поръ ихъ видлъ одинъ Волчокъ, это была его сокровенная тайна, и вдругъ она открылась. Но когда онъ вглядлся въ красивое, измученное лицо Лизы, когда замтилъ, съ какою жалостью она смотрла, его сердце вдругъ наполнилось чмъ-то жгучимъ, тоскливымъ, но въ то же время и радостнымъ. Взглядъ ея черныхъ глазъ открылъ для бднаго пастуха цлый міръ ласки и счастья. Посл немногихъ вопросовъ они чувствовали себя близкими. Лиза гладила рукой его волосы, а Ванька весь точно трепеталъ отъ радости. Вотъ и его ласкаютъ, не только тхъ дтей, которымъ онъ такъ завидовалъ, и ласкаетъ такая хорошая, красивая барышня. Эта мысль приводила его въ неизъяснимый восторгъ.
‘Такъ молодъ и такъ мучается’,— думала, смотря на него, Лиза и ей хотлось дать ему счастья.
— Приходи ко мн,— сказала она на прощанье,— не забывай.
О, да разв могъ забыть ее Ванька! Онъ такъ тосковалъ въ своемъ одиночеств и вотъ теперь явилась эта барышня, которая ласкаетъ и ужь, можетъ, любитъ его.
‘Господи, подай ей за ея милость!— шепталъ онъ въ своемъ счасть. И хотя она ушла, а ему все казалось, что кто-то стоитъ возл и ласкаетъ.— ‘Меня любитъ, Ваньку-пастуха. А если нтъ?… ‘ Въ сомнніяхъ билось его сердце. Но онъ отгонялъ эту мысль и бросился обнимать Волчка, который, впрочемъ, не очень сочувствовалъ появленію барышни, онъ съ каждымъ днемъ своей жизни становился злйшимъ врагомъ людей и теперь не измнилъ своей непріязни, явившейся слдствіемъ горькаго опыта. Иногда во время ихъ разговора онъ начиналъ грозно, недоврчиво рычать, какъ бы защищая свои права.
На другой же день тихо отворилась дверь комнаты Елизаветы Михайловны и показалась кудрявая голова Ваньки. Долго стоялъ онъ, не ршаясь толкнуть дверь. ‘Вдругъ разсердится’ — мелькало въ его голов. Тогда уже ничего ему не останется, а между тмъ онъ былъ полонъ смутныхъ ожиданій и всю ночь ему снилась она.— ‘Будь, что будетъ’,— ршилъ онъ и отворилъ дверь.
— А, Ваня!— привтливо раздалось изнутри.— Входи, входи, голубчикъ, я тебя давно жду.
И онъ ршился. Точно въ рай входилъ онъ въ эту маленькую, чистенькую комнатку, которая казалась ему такой свтлой и уютной. Онъ былъ босикомъ и, осторожно дойдя до перваго стула, остановился.— ‘Что-жь я, дуракъ, сапоговъ-то не надлъ! Все словно бы лучше’,— только теперь вспомнилъ Ванька и конфузливо стоялъ.
— Ваня, садись же! Смшной какой,— смялась Елизавета Михайловна, и хорошо ему было отъ ея смха.— Разскажи же мн, Ваня, о себ,— прямо приступила она,— все разскажи — и хорошее, и дурное. Да, впрочемъ, подожди, вдь соловья баснями не кормятъ, врно, хочется сть.
Елизавета Михайловна пошла къ шкафу, и черезъ нсколько времени передъ Ванькой появились кусокъ пирога, пряники, колбаса и блый хлбъ.
— На, кушай на здоровье,— суетилась она, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Она рзала пирогъ, выбирала лучшіе пряники, и все это очень занимало ее. Ванька до сихъ поръ слова не вымолвилъ.
‘Точно гость пришелъ, какъ ублажаетъ,— думалось ему.— Дома-то бьютъ, а здсь вонъ ласка, да привтъ. Господи, поклониться бы ей до земли!’ — и онъ былъ на верху блаженства, смущаясь въ то же время и не зная, что съ собой длать. Мало-по-малу смущеніе исчезало. Утоливъ голодъ, онъ началъ разсказывать про свое житье. ‘А за это приколотили’,— потупя глаза, оканчивалъ онъ какой-нибудь эпизодъ своей жизни.
Лиза мучилась за него и, казалось, съ каждою минутой больше любила его.— ‘Вотъ школа жизни: она или закалитъ, или ожесточитъ противъ всего,— думала она и слушала разсказъ про Волчка, ужасалась жестокости его мучителей, этихъ маленькихъ, невинныхъ дтей.— Какъ вырвать ихъ изъ этой среды, какъ вложить въ нихъ начала нравственности и милосердія къ ближнему? Вдь ходятъ же они въ церковь, значитъ Бога любятъ, а между тмъ жестоки отъ своего непониманія. Имъ нужны ласки, а не побои, про которые разсказываетъ Ваня. А у взрослыхъ-то какъ сердце закалено! Вдь и они — такія же дти, безъ разума и пониманія. Нужно ихъ учить, потому что съ такими отцами дти останутся всегда жестокими’.
А Ванька разсказываетъ про мать, какъ она сидитъ иногда по цлымъ днямъ на лавк, все что-то бормочетъ и смотритъ въ даль.
‘Это русская-то женщина, на которую возлагаются надежды въ обновленіи русскаго духа, когда, можетъ-быть, она желаетъ одного — поскорй безпробудно заснуть. Гд ей умиротворять, когда она сама пришиблена, забита и жаждетъ покоя? Здсь нуженъ переворотъ всей русской жизни, потому что улучшеніе какой-нибудь одной ея черты не можетъ имть значенія’.
Ванька говоритъ про свою бдность, какъ, случалось, по цлымъ днямъ хлба въ изб не бывало, а Лиза сильне мучается. ‘Гд-жь имъ нравственность проповдывать, когда голодъ заставляетъ на преступленіе идти! Вдь все забудутъ — и Бога, и совсть, только бы хлбъ былъ. Бдные!… Не обновишь ихъ, не накормивъ передъ тмъ до-сыта. И только посл этого надо сять любовь’.
И тайная, несмлая мысль невольно вкрадывалась въ ея надежды — посять эти смена любви. Теперь при начал своей новой дятельности она вся была полна большихъ, даже несбыточныхъ, стремленій. Казалось Лиз, что все можно побороть съ благими, человческими желаніями,— она еще не встрчалась здсь съ дйствительностью.
Ванька дошелъ до послдняго разсказа о пирог и снова повторилъ его съ подробностями.
‘Да, всю жизнь искалчатъ изъ-за пирога, потому что голодные не имютъ и его. О, какъ несчастны эти люди!’
Ванька замолчалъ,— больше нечего было разсказывать.
— Ваня, будемъ учиться,— вдругъ посл нкотораго молчанія горячо сказала Лиза.— Ты много хорошаго узнаешь и не будетъ такъ горько жить. Можешь и мамку свою научить. О, Ваня, еслибы вс несчастные нашли хоть одно дло,— разумется, хорошее, честное, въ которомъ могли бы иногда забываться,— они нашли бы дорогу къ счастью.
Красныя пятна ярко выступили на ея щекахъ. Она горячилась и, казалось, забывала, съ кмъ говоритъ.
— Пусть даже они страдаютъ, но ихъ дти уже будутъ счастливы. На ихъ могилахъ засіяетъ новая жизнь. Пусть они пожертвуютъ собой во имя добра, даже не понимая того, какой важный поступокъ совершаютъ для дтей своихъ, которыя иначе тоже будутъ томиться и заливать горе виномъ. Да, Ваня, въ этомъ весь смыслъ жизни. И разв Богъ не оцнитъ? Вдь это Его же великая, святая заповдь. Ваня, понимаешь ли ты меня? Нтъ, не понимаешь? Но ты поймешь потомъ, когда меня въ живыхъ не будетъ, и благословишь ту, которая научила тебя любить.
Сухой, длинный кашель прервалъ ея слишкомъ горячую рчь. Она долго не могла успокоиться. Уже давно не высказывалась Лиза и теперь хотлось многое сказать, хотя бы этому ребенку, который не пойметъ всей важности ея словъ…
А Ванька сидлъ, слушалъ и хоть не понималъ, что говорила она, но сознавалъ, словно и ей горько. Да, эта мысль уже давно пришла ему въ голову, когда онъ увидалъ ее въ лсу печальной и задумчивой. Можетъ-быть отъ этого такъ скоро и поврилъ ей, и полюбилъ всей душой.
— Ваня, подай-ка воды,— проговорила она, успокоившись.— Вотъ все что-то нездоровится. Ну, а теперь я отдохну. Приходи же учиться.
Ванька давно уже завидовалъ нкоторымъ деревенскимъ мальчикамъ, учившимся у сельскаго дьячка, и теперь эта мысль его приводила въ восторгъ.
— Да вотъ съ Егорьева дня пасти придется,— проговорилъ несмло онъ,— такъ разв вечеромъ.
— Ну, хорошо, вечеромъ, а то буду приходить къ теб и въ лсу станемъ учиться. Это еще лучше будетъ. Никто не помшаетъ,— уже радовалась Елизавета Михайловна своему плану.— Въ лсу свжесть, прохлада, тамъ твоя головка лучше все пойметъ. Милый, какъ мы будемъ счастливы!…Что же, ужь уходишь? Ну, прощай,— проговорила она, видя что Ванька всталъ.
— Прощай, барышня,— беззвучно проговорилъ онъ, хотлъ еще что-то сказать, но голосъ оскся. Онъ постоялъ еще нкоторое время, помялъ шапку въ рукахъ и вдругъ стремительно выбжалъ на улицу. Что-то радостное открывалось передъ пнмъ и Ванька чуть не плакалъ отъ счастья. Вдругъ вся жизнь наполнилась и дорога стала. Ванька-пастухъ пріютъ нашелъ. А Лиза осталась задумчивой, больной, но тоже счастливой. Многое волновалось въ ея груди. Жажда жизни становилась сильне, неотвязчиве, и даже не жажда жизни, а страданія во имя другаго. Теплый весенній воздухъ лился въ открытое окно, на свтломъ неб кое-гд зажигались звзды, все сулило радости и ясное, полное тепла и свта, будущее.

VI.

Занятія Лизы начались съ оминой недли. Число учениковъ сначала было очень невелико. Нкоторые изъ крестьянъ относились съ большимъ недовріемъ и въ ней, и къ ея слабому здоровью.— ‘Гд ей, на ладанъ дышетъ, любой малышъ ее перекричитъ’. Но это до нея не доходило. Правильныя занятія предполагались не ране осени, т. е. съ 15 сентября. Елизавета Михайловна была даже рада, что пока вся школа состояла изъ 10 человкъ. Сначала она встртила въ нихъ полное нежеланіе сойтись съ ней, но мало-по-малу отношенія становились ближе, правда, приходилось иногда прибгать въ крайнихъ случаяхъ къ пряникамъ и грошовымъ конфектамъ, но за то теперь дти уже сами подходили въ ней съ разговорами. Это ее безконечно радовало. Случалось, что Лиза, съ пылавшимъ лицомъ, толковала имъ что-нибудь, а ребята выдлывали въ это время одну изъ своихъ безчисленныхъ шалостей, но она со всмъ мирилась, надясь со временемъ на лучшій ходъ дла.— ‘Вдь они, глупые, пользы своей не понимаютъ,— говорила она крестьянамъ,— еще не привыкли учиться’, и со всей страстью продолжала служить своему длу. Ванька приходилъ каждый день и всегда радовалъ ее своими успхами.
— Милый, учись, учись! Ты многое узнаешь,— лаская его, говорила она,— и забудешь въ книг свою невеселую жизнь.
И Ванька учился, какъ могъ, хотя бы ужь для того, чтобъ утшить Елизавету Михайловну.
Были два лнтяя, которые положительно ничего не хотли длать, они преисправно брали конфекты и пряники, но на другой же разъ являлись, не зная урока и изобртая новыя шалости. Она горячилась, умоляла, толковала имъ безъ конца, но они школьничали и ничего не длали.
‘Видно, я виновата,— мучилась она,— что не умю объяснить имъ и привлечь ихъ вниманія’. И продолжала безплодно, на вс лады, объяснять. Ванька видлъ ея мученія,— видлъ, какъ она возвращалась въ свою комнату измученная и обезсиленная,— и не зналъ, чмъ помочь. Онъ разъ подошелъ къ нимъ и внушительно замтилъ, что они дураки и только мучаютъ Елизавету Михайловну, чтобы старались учиться или ихъ выгонятъ изъ школы. Но это только ухудшило дло. Ванька сталъ любимчикомъ учительши, и вс принялись его преслдовать. Эти распри между учениками приводили ее въ отчаяніе.
‘Если съ этихъ поръ станутъ ненавидть другъ друга, то что же будетъ потомъ, когда столкнутся съ жизнью и настанетъ настоящая борьба?’ Она толковала имъ, что нужно любить другъ друга, жить мирно, безъ ссоръ, но сейчасъ же начиналась драка. И она отчаявалась. Разъ даже ршила сказать отцамъ двухъ шалуновъ, чтобъ они попробовали убдить ихъ въ польз ученія, что сама она испробовала вс средства, но они ее не слушаютъ. Отцы выпороли дтей. Это привело ее въ глубокое горе. Она за все упрекала себя. За то сколько радости приносили ей малйшіе успхи учениковъ. Она не знала, какъ ихъ хвалить и награждать. Боле всхъ радовалъ Ванька. Онъ уже начиналъ читать, и каждое слово, съ трудомъ выходившее изъ его губъ, приводило ее въ восторгъ.
Такъ шла ея жизнь въ волненіяхъ и радости. Они губили ея слабое здоровье, но она, увлеченная дломъ, не замчала ничего. На двор уже стояла весна: кусты сирени и черемухи подъ окнами школы покрылись первой, нжною зеленью. Въ неб звенли жаворонки. Лиза восхищалась природой, радовалась, горевала,— словомъ, жила самой тревожною жизнью, только грудь все болла и временами мучилъ кашель. Ванька началъ пасти свое стадо и не могъ бывать въ школ. Впрочемъ, теперь онъ уже читалъ съ грхомъ пополамъ и длинные весенніе дни проводилъ въ своемъ заповдномъ лсу и въ поляхъ, усиленно работая, складывая слова и фразы. Вечеромъ онъ прибгалъ къ ней и сообщалъ о своихъ успхахъ. Задолго до его прихода она садилась у окна и смотрла на уходившія въ лсу поля, на извивавшуюся желтою лентой дорожку, откуда являлся Ванька. Часто даже выходила ему на встрчу. Она знала, что онъ ее любитъ, и это сознаніе успокоивало ея тревогу. Стояли первые дни мая, ясное небо только изрдка затемнялось набгавшею тучкой, орошавшей землю. Нжная, блдно-зеленая листва принимала изумрудный оттнокъ. Какъ-то вечеромъ робко заплъ соловей. Жизнь била ключомъ, являлись смутныя, тайныя желанія… Опьяняющій воздухъ весны лился отъ каждаго листочка и что-то сильне заставляло биться сердце и захватывало дыханіе.
Косые лучи прятавшагося солнца пронизывали прозрачный воздухъ и привтливо смотрли въ комнату Лизы. Теперь она чувствовала себя легче. Мысль стихла, сложила крылья. Казалось, горизонтъ очищался отъ облаковъ, хотлось врить въ счастье и примиреніе. Вс теплыя стороны вдругъ озарились тихимъ, ласковымъ свтомъ. Дышалось легче, широкое чувство лилось въ грудь. Лиза сидла въ своемъ кресл у окна, поджидая Ваньку.
‘Природа снова дала миръ. Ея дйствіе безконечно, также какъ и ея милосердіе,— думала она.— Вся прелесть жизни въ постоянной смн бурь и затишья. Только бы на минуту покой. Наступитъ ли онъ для меня?… Да, теперь я врю, что и для меня онъ возможенъ. Я уже теперь счастлива. Вдь была одна какъ былинка. Одна — страшное слово!… Вотъ няня еще хотла пріхать. Удастся ли ей?… Вдь родные — бдняки вс. А Ваня… что-то съ нимъ будетъ… Онъ выростетъ большой, можетъ-быть поступитъ въ университетъ, я стану жить съ нимъ, и няня тутъ же, вдь сколько здсь можетъ быть счастья. И умирать будетъ хорошо, видя его честнымъ труженикомъ. А тамъ вмсто меня зеленая могила, цвтами убрана, сверху березка свсилась. Онъ придетъ иногда и прольетъ слезу отъ своего чистаго сердца’. Ей самой стали смшны вс эти, почти дтскія, думы. Она задумалась, мысли принимали другое направленіе.
‘Но до тхъ поръ буду жить. Лучше мучительная жизнь, чмъ тихая смерть. Именно она и страшна своимъ покоемъ, забвеніемъ всего’, заработала вдругъ прежняя мысль.
‘Вдь страданіе и есть жизнь. Пусть минутами наступитъ отдыхъ для возможности дальнйшей борьбы, а затмъ снова страданіе во имя идеи. А какъ будетъ дорога эта выстраданная и облитая слезами идея. Да, въ ней — вся жизнь, все существованіе. Только страшно вру въ людей потерять. Что тогда дамъ дтямъ? А вдь это легко, ужасно легко, стоитъ помшать мн къ достиженію завтной цли.— И вдругъ мелькнула одна мысль, которая страшно ее испугала.— Быть-можетъ, стоитъ имъ сдлаться счастливе меня, и я перестану ихъ любить, но нтъ, это неправда. Это мимолетныя сомннія, но вра еще велика, а вдь она горы двигаетъ’.— И Лиза врила въ это. Она осмотрлась кругомъ. Ласково небо смотрло, на немъ блестлъ молодой мсяцъ, гд-то въ березахъ начиналъ пть соловей, на Волг была невозмутимая тишина, только плавно по втру двигалась лодка съ парусомъ и на ней переливался огонекъ.
‘О, какъ хорошо!’ — тихо вздохнула Лиза и сжала руками влажное отъ слезъ лицо.
— Елизавета Михайловна,— осторожно окликнула ее Яковлевна,— аль почивать изволишь. Вонъ тамъ Ванькинъ отецъ пришелъ, вишь хочетъ говорить съ тобой. Позвать, что ли?
— Пусть войдетъ,— нехотя проговорила Лиза, предчувствуя что-то, что должно было испортить ея настроеніе. Ей такъ не хотлось теперь видть людей, кром Вани, и, какъ нарочно, пришелъ Василій, котораго она не могла видть за его жестокость къ сыну.
‘Затишье смняется бурей’ — мелькнуло въ голов, когда дверь отворилась и вошелъ Василій съ краснымъ лицомъ и подбитымъ глазомъ. Легкій запахъ вина наполнилъ комнату.
— Здравствуй, сударыня!— грубо и громко началъ онъ.— По длу пожаловалъ къ твоей милости. Слышалъ я, что ты сына маво учить начала. Избаловался онъ, проку отъ него нтъ, ни работаетъ, нц въ хозяйств пользы не приноситъ и пасетъ-то неладно. А потому родительской своей властью запрещаю ему книжкой заниматься. Мы, извстно, люди бдные, не до грамоты намъ, а смотримъ, какъ бы съ голодухи на тотъ свтъ не отправиться. Изволь, значитъ, сударыня, прекратить вс эти глупости. Да и благодарности какой ни на есть отъ насъ не жди, потому нёеизъ чего.
Да, предчувствіе Лизы сбылось, что-то больно защемило внутри, она даже сразу не нашлась, что сказать.
— Да вдь ты не понимаешь,— наконецъ проговорила она,— онъ потомъ большія деньги будетъ заработывать.
— Да, потомъ-то будетъ, а мы, ждамши его, на тотъ свтъ пока переселимся, значитъ самъ-четвертъ. Много благодарны. Изволь-ка попросту прогнать его. Да вотъ онъ и самъ, легокъ на помин.
Дйствительно, Ванька, съ книгой за пазухой, бжалъ подъ окнами школы. Щеки его раскраснлись, шапка съхала на затылокъ, кудри разсыпались, какъ тонкія черныя змйки. Черезъ нсколько минутъ Ванька вошелъ въ комнату и оцпенлъ, увидя отца.
— Слышь, сюда съ этихъ поръ и ноги не показывать, ни шагу!— закричалъ на него, все сильне хмелвшій, Василій.— Ишь, словно нищій, пороги обиваетъ. Ступай-ка домой подобру-поздорову, а книжонку-то брось. Кланяйся да пойдемъ,— и, поклонившись Лиз, онъ вышелъ. Ваня стоялъ потупя голову, изъ подлобья печально на нее посматривая. ‘Господи, за что послалъ!’ — шепталъ онъ про себя. Отецъ его толкнулъ и оба исчезли.
А Лиза сидла и мучилась опять.— ‘Ваня, Ваня, голубчикъ! Не даютъ ему жить’. Но она не можетъ его оставить. Скоро занятія въ школ кончаются, тогда она станетъ ходить къ нему въ лсъ. И опять толпой нахлынули мысли.
‘Трудно выйдти изъ своей среды. Сколько гибнетъ несчастныхъ, ноторые жаждутъ познаній, и все-таки пропадаютъ, именно потому, что у нихъ явились другія стремленія. Масса безжалостна ко всему, что возвышается надъ ней. Деспотизмъ есть главное отличіе посредственности. Она труслива, но вмст съ тмъ назойлива, и такихъ бдныхъ Ваней будетъ преслдовать безъ конца. Онъ — нищій духомъ, и за это страдаетъ. Вотъ сейчасъ какъ онъ посмотрлъ… У ребенка такой взглядъ’.
Что-то мрачное выступало передъ ней, совершенно уничтожая недавнее ея успокоеніе, будто сгущалась ночь. И вся будущая жизнь Вани предстала въ ея воображеніи такою же безотрадной, какъ ея. Т же стремленія могутъ быть и у него въ постоянной борьб съ мелкою дйствительностью.
‘И черезъ меня онъ можетъ быть несчастливъ,— вдь это я открыла передъ нимъ цлую неизвстную ему область,— застонало вдругъ у ней въ груди.— Ваня, прости, прости, если зло теб сдлала. О, вдь это ужасно съ самыми чистыми стремленіями все-таки быть вредной. А кругомъ одна пустыня, никто не поможетъ, не откликнется. Гд истина? Гд та дорога, по которой смло можно идти впередъ, безъ боязни и заблужденій? Ваня, прости же, ты знаешь, что я люблю тебя,— вся въ изнеможеніи отъ внутренней борьбы мучилась она.— Вдь хотла теб только счастья принести.— Она откинулась на спинку кресла, глаза съ какимъ-то отчаяніемъ смотрли вдаль.— Только бы ненависть не явилась къ Василью и всмъ такимъ. Вдь они не вдаютъ, что творятъ,— нужно и ихъ любить, а не могу. О, помоги, помоги Господи!— почти застонала она, закрываясь руками. Лицо ея горло, губы были воспалены и сухи.— Господи, да неужели придется все бросить?… Неужели польза немыслима?… Въ ту ночь, когда ушла отъ отца, казалось, что весь міръ ждетъ твоей ласки… А теперь… Вдь не пересоздашь… Только усложнишь горе, внеся самосознаніе въ ихъ грубую жизнь. Эти новые запросы — не одно ли мученье?… Не лучше ли полная тьма? Теперь страдаютъ и умрутъ покорные… Тогда борьба… Что же длать?’ — застылъ вопросъ и пріостановилъ вс мысли. Нкоторое время ни одинъ звукъ не будилъ ея сосредоточеннаго состоянія.
Вдругъ дверь тихо скрипнула и на порог появилась дьяконица, шурша своимъ туго накрахмаленнымъ платьемъ. Она съ любопытствомъ всматривалась въ измученную, худенькую фигурку Лизы, которая все не отнимала рукъ отъ лица. Аграфена Филипповна очень желала, чтобъ эта нмая сцена продолжалась по возможности долго.— ‘Ужъ только по лицу узнаю всю подноготную,— всегда говорила она про себя.— Брошу одинъ взглядъ и нтъ отъ меня секретовъ. Слава Богу, изучила сердце человческое’, заканчивала Аграфена Филипповна. И теперь стояла она, хитро высматривая своими маленькими глазами, вся погруженная въ психологическія изслдованія. Видно было, что она явилась неспроста. Широкое лицо ея носило теперь какое-то особенное выраженіе. Блое ситцевое платье было съ большой претензіей на моду. Гладко причесанные волосы скрплялись щегольской, на подобіе кинжала, шпилькой. Лиза очнулась и вздрогнула.
— Ахъ, Аграфена Филипповна!— быстро начала она.— Извините, я васъ и не замтила. Да, по правд сказать, не до того было.
— Вижу, вижу, дорогая Елизавета Михайловна, что не весело вамъ. И какія такія мысли затуманили вашу головку? Подлились бы со мной,— вдь горе-то легче вдвоемъ длить. Не мало и я на своемъ вку перенесла, тоже знаю, что такое страдать,— окончила она патетическимъ тономъ.
— Потому что жизнь человческая одно сраженіе. Это я говорила много разъ отцу Николаю, онъ даже удостоилъ помстить мою мысль въ свое ‘слово’, сказанное имъ въ Свтлый день. Только онъ сказалъ — не сраженіе, а битва. Такъ это я къ тому начала, что всякій изъ насъ горе переносилъ, и ничья-то жизнь веселымъ ручейкомъ не протекала, всякій поплакалъ и погоревалъ,— говорила Аграфена Филипповна, все боле и боле увлекаясь своей чувствительностью. Она всегда необыкновенно сознавала глубину своихъ мыслей, а потому въ разговоръ у ней вкрадывался какой-то покровительственный тонъ.
— Притомъ же мы съ вами люди молодые,— продолжала она, думая, что уже произвела надлежащее впечатлніе на Лизу, молча сидвшую у окна.— Намъ общество нужно,— конечно, не этихъ сиволапыхъ дураковъ, съ которыми вы имете ангельское терпніе разговаривать,— намъ нужна антилигенція (это слово она съ большимъ трудомъ выучилась произносить у одного студента, прізжавшаго на лто въ ихъ городокъ и имвшаго счастье покорить ее любвеобильное сердце, слово это у ней произносилось только въ торжественныхъ случаяхъ). Конечно, здсь нтъ настоящей антилигенціи, но на безрыбьи и ракъ рыба, говоритъ русская пословица. Примите мой совтъ, не брезгайте,— я сама совершенно понимаю, какъ образованной барышн тяжело въ этомъ обществ. Душно, дышать нечмъ. Но что длать,— я съумла примириться. Возьмите примръ съ меня. Каково мое положеніе?— Мужъ, вы сами знаете, сельскій дьяконъ и притомъ глупъ. Я образовываю его, но… что длать, ничего не помогаетъ. Еслибы не я, онъ даже волосъ бы своихъ не расчесалъ и въ такомъ вид отправился бы въ церковь. Такъ глупъ и лнивъ этотъ мужчина, и я должна его любить.— Она была очень довольна собой и продолжала съ увлекательнымъ краснорчіемъ.— Понимаете ли, какъ мн тяжело. Другая бы давно отъ него бжала, а я всегда съ нимъ и врна ему,— добавила Аграфена Филипповна, забывая, какъ сама разсказывала Лиз про свои похожденія.— Я знаю, что тамъ будетъ награда за все,— совсмъ шутливо окончила она, указывая пухлою рукой на небо и видя, что Лиза на нее не смотритъ, оставалась нкоторое время въ такомъ положеніи.— ‘Слушаетъ ли она меня’,— мелькнуло вдругъ въ ея голов, но она твердо врила въ успхъ своего предпріятія и ршила сдлать большой скачокъ.— А теперь весна, кровь играетъ. Птичка къ птичк летитъ, листочекъ шепчетъ листочку и все радуется. А вы, моя дорогая, все одни съ этими мужичатами. Вы стали бы здсь роль играть, васъ бы на рукахъ носили.— Она увлеклась и забыла, что спасское общество не иметъ такого рыцарскаго характера: она жила воспоминаніями своего городка.— Елизавета Михайловна, ободрите меня, скажите хоть словечко!
— Говорите, я слушаю васъ.
— Знаете ли, вы одарены отъ Бога всмъ,— за что же вы прячете въ землю талантъ? Вы въ состояніи довести человка до бшеной страсти своей красотой и умомъ, онъ испепелится и угаснетъ,— сказала Аграфена Филипповна.— Правда, вы не совсмъ теперь здоровы, но и это отъ одиночества. Елизавета Михайловна,— вдругъ начала она торжественнымъ тономъ,— я всегда откровенна и теперь буду говорить прямо. Вы внушили одному человку страстное чувство любви. Онъ погибнетъ безъ васъ,— совсмъ уже увлеклась она.— Это существо тихое, нжное, а главное — любящее. Можетъ ли онъ надяться на ваше сочувствіе?
— Но кто же это нжное, любящее существо?— спросила тихо Лиза.
— Вы хотите знать кто?— Это сынъ многоуважаемаго Степана Сергевича Зыбина, Иванъ Степановичъ.
Лиза тихо и судорожно засмялась. Какая-то горькая нотка звучала въ этомъ нервномъ смх. Она никогда не могла забыть, какъ безжалостно пьяный Зыбинъ, сынъ богатаго кулака, разрушилъ ея радостное чувство въ первый день Пасхи, глубоко оскорбивъ ее. Когда же она услыхала, какъ онъ съ отцомъ обдлываетъ крестьянъ, въ ней вдругъ шевельнулось что-то похожее на ненависть.
— Стыдно вамъ, Аграфена Филипповна, оскорблять меня, предлагая услуги этого негодяя и развратника!— нервно начала Лиза.— Напрасно вы думали, что я ужь такъ низко пала. Что-жь, онъ жениться на мн хочетъ?
— Это даже совсмъ не по-ноншнему,— обиженнымъ тономъ отвчала дьяконица, видя, что ея дло не выгорло.— Не жениться, а жить свободною любовью. А что онъ негодяй и развратникъ, это вы совсмъ напрасно. Человкъ молодой, способный ошибаться, но всегда и во всемъ честный.
— Честный, честный!— перебила ее Лиза.— Пьетъ кровь изъ крестьянъ, пускаетъ ихъ по міру — и честный. Онъ только ненависть можетъ возбудить. Такой ожесточаетъ и развращаетъ другихъ,— отъ него на воровство, на грабежъ пойдутъ. Понимаете ли вы это, защитница его? Да и что же за учительница я была бы, когда бы сдлалась его содержанкой? Вдь дти вры не имли бы въ меня,— страшно горячилась Лиза, ударяя себя руками въ грудь.— За что обижать одинокую, слабую женщину?… Эхъ, нехорошо съ вашей стороны!
Лиза устала и смолкла, хотя еще многое хотлось сказать.
— И какая, подумаешь, важная вы барыня. Люда и получше васъ имъ не брезгаютъ. А сдлала я вамъ мое предложеніе изъ дружбы въ нему, безъ всякихъ интересовъ (она забыла, что Зыбинъ общалъ за успхъ шелковое платье). Да и васъ жаль: сохнете, какъ щепка….
‘О, какой цинизмъ, оскорбленіе какое!— мелькнуло въ голов Лизы.— До чего я-то дошла, когда мн такія предложенія длаютъ!’ — заговорило въ ней самолюбіе, но скоро оно исчезло, и осталась тупая, тихая боль.
— Посмотримъ, что-то вы потомъ запоете,— продолжала съ апломбомъ Аграфена Филипповна,— не было бы поздно.
— Ради Бога, сжальтесь, оставьте меня,— прошептала Лиза.— Никогда не обращусь къ вамъ съ просьбой. Можетъ умру черезъ мсяцъ, изсохну, по вашимъ словамъ, а все-таки останусь честной. Вдь у меня, говорятъ, чахотка,— что-жь, вы трупомъ моимъ торговать станете? Вдь не стоитъ того. Такъ и скажите это Зыбину. А теперь уйдите, уйдите!— вся дрожала она.
— Ну, коли такъ, прощайте,— вздохнула Аграфена Филипповна и, подобравъ крахмальныя оборки, величественно выплыла за дверь.
‘Себя бы предложила вмсто меня,— мелькнуло вдругъ у Лизы и самой совстно стало за свою мысль.— О, Лиза, Лиза, до чего ты дошла съ своими идеалами!’ — горько думала она.
‘Не бросить ли? Не успокоиться ли въ могил? Вдь тьма побдитъ… Намъ ли сять, слабымъ, неумлымъ! О, бдные, бдные, они гибнутъ, не понимая, что имъ нужно и гд ихъ спасеніе! Господи, вдь послднія силы имъ отдаешь и — съ разбитымъ сердцемъ, съ отчаяніемъ, можетъ безъ вры въ ихъ будущее умирать никмъ не замченной! А тамъ — погостъ, одинокая могила и полное забвеніе… Это ли награда посл мукъ? Но, нтъ, нтъ, зачмъ это я… Милые, родные, униженные, всю себя вамъ отдамъ! Берите, терзайте, все стерплю…’
И вся изнеможенная, обезсиленная лежала она въ своемъ кресл, почти теряя сознаніе отъ мыслей и событій этого дня, искаженное лицо подергивалось отчаяньемъ, судорожными рыдагнн, но слезъ не было… А въ окно смотрла свтлая майская ночь, на блдномъ неб одиноко млла звзда, звонко и страстно заливался соловей, съ Волги тянуло прохладой…

VII.

Опять Ванька въ своемъ лсу. Снова небо и земля ласкаютъ его, а пвуньи заливаются на вс голоса въ темной дубрав, заставляя забыть его вс горести. Но он не знаютъ, что жизнь его согрлась теперь,— онъ уже не одинъ. Можетъ-быть он заревновали бы своего любимца, еслибы знали, что кром ихъ пніи для него есть еще одинъ голосъ, который далъ ему много радости. Да, Ванька вдругъ почувствовалъ, что онъ не бобыль, какъ самъ называлъ себя, и даже что-то похожее на гордость явилось въ немъ при этомъ сознаніи. До сихъ поръ онъ думалъ, что люди злы, что они только насмхаются и бьютъ слабыхъ, и вдругъ оказывается, что есть между ними и любовь,— она воплощалась для него въ Лиз. Какъ онъ полюбилъ ее! Часто думалъ Ванька: ‘Вотъ еслибы сказала: поди, Ванька, бросься въ Волгу,— сейчасъ бы пошелъ. Жисть свою отдамъ за нее,— ужь больно она мн полюбилась’. Онъ пасъ стадо съ своимъ Волчкомъ, а Елизавета Михайловна въ его мысляхъ всегда бывала тутъ же. Прежде, слушая, какъ волны бгутъ, онъ думалъ: ‘Вотъ имъ весело, ихъ много, только я одинъ съ Волчкомъ’. А теперь и ему хорошо, и ему весело. Иногда даже начиналъ псню затягивать и старался излить въ ней все свое чувство. Лсъ не сердился за это, хоть его тишина и нарушалась дтскимъ голосомъ, но онъ все такъ же любилъ Ваньку. Книга была всегда съ нимъ, много онъ узналъ горя и радости, разбирая буквы, мучаясь, когда что-нибудь не подавалось ему, и торжествуя, когда длинное слово и фраза посл долгихъ усилій складывались врно. Онъ цлый день жилъ надеждой повидаться вечеромъ съ Елизаветой Михайловной, чтобы разсказать о своихъ занятіяхъ, послушать ее и на нее посмотрть. Она про многое говорила ему, разсказывала о своемъ прошломъ. И онъ уже любилъ старушку-няню, ненавидлъ тхъ, которые обижали Лизу, и горевалъ вмст съ ней у гроба матери. Часто въ ту же ночь, смотря на блдное весеннее небо съ одинокими звздами, онъ снова передумывалъ все слышанное и многое смущало его. Что-то говорило ему, что она несчастна, что томится и мучается. ‘За что обижали ее, добрую-то такую? Мучители!’ — твердилъ онъ, думая о своихъ мучителяхъ и о Лизиныхъ, и что-то недтское, нехорошее ложилось въ его грудь. Она повторяла, что нужно всхъ любить, прощать всмъ, но Ванька не могъ простить тхъ, которые сдлали ее несчастной. И за себя ему трудно было простить, а за Лизу казалось невозможнымъ.
‘Ишь кашель-то какой!— думалъ онъ, когда въ припадк мучилась Лиза.— Все они, мучители’,— и хотлось Ваньк всмъ отомстить за нее бдную.
‘Не стану ихъ любить’,— говорилъ онъ Лиз, когда она твердила, что съ ненавистью нельзя жить, что тогда возненавидишь самого себя.
Съ каждымъ днемъ онъ становился сосредоточенне, а къ отцу относился прямо съ пренебреженіемъ.
— Ишь зазнался съ учительшей своей! Подожди, скоро покончу ваше знакомство,— угрожалъ Василій.
Ваньк было очень тяжело, но надежда у него оставалась, и онъ терплъ. Только ненависть къ отцу становилась сильне и серьезне. Минутами хотлось бжать изъ своего дома.
‘Терпи, терпи, Ванька,— самъ себя увщевалъ онъ,— выростешь большой, тогда славно заживешь. Вдь и Елизавет Михайловн не легко’.— Онъ старался, изобртая всевозможныя средства, развлекать ее. Случалось, приносилъ пойманную птичку, разъ блку поймалъ и съ невыразимымъ счастьемъ вручилъ ей свой подарокъ. И Лизу радовали вс эти бездлицы.
Насталъ іюнь. Занятія въ школ кончились и цлые дни оставались у нея незанятыми. Нкоторыя книги, которыя она привезла съ собой, были давно прочитаны. Да теперь ей и не хотлось читать. Она нигд не получала отвта на вопросы, которые становились назойливе съ каждымъ днемъ. Наконецъ-то она могла посщать Ваньку въ лсу. Онъ съ трепетомъ ожидалъ ее въ своемъ святилищ, и когда увидалъ въ первый разъ между зеленью худенькую фигуру Лизы, ему стало необыкновенно хорошо. Здсь, подъ снью стараго лса, соединялось для него все дорогое, весь мірокъ его, вся радость. Лиза садилась около него, открывала книгу, и начиналось ученье, а вмст съ тмъ ихъ разговоры или, врне, страстные совты ея. Ванька рдко прерывалъ ее: онъ только слушалъ, не всегда понимая. Она сознавала это и старалась не оставлять темнымъ ни одного слова. Лиза умла даже предупреждать вс его вопросы, и онъ, весь поглощенный вниманіемъ, только слушалъ. Въ ногахъ Волчокъ лежалъ и посматривалъ умными глазами на своего друга. Долго онъ возмущался вторженіемъ третьяго члена въ ихъ союзъ, и всякій разъ при появленіи Лизы громкій лай стараго скептика-Волчка будилъ окружавшую тишину, но наконецъ привыкъ и онъ. Побрякивая колокольцами, бродило стадо. Лсъ глубоко внималъ всякому слову, раздававшемуся подъ его зеленымъ покровомъ. Каждое явленіе природы и жизни старалась Лиза объяснить своему любимцу. Она переходила съ одной мысли на другую, сама не замчая того, и говорила часто до изнеможенія, до припадка кашля. Что ей было до этого: она всмъ существомъ служила иде и была счастлива. Много ее тревожила одна мысль: религіозные вопросы становили ее въ большое затрудненіе. Еще въ дтств она не была набожна, няня учила ее молиться, она повторяла за ней слова, но никто не объяснялъ ей ихъ значенія, она молилась, но не чувствовала. Въ тяжелую пору сомнній, когда вра должна была или исчезнуть совсмъ, или обратиться въ слпой мистицизмъ, Лиза почувствовала, что вс старанія старушки были напрасны. Она не могла врить и молиться. Это сознаніе, можетъ-быть, сдлало ее еще боле несчастной. Когда она попала въ студенческій кружокъ, общій духъ отразился и на ней, отсутствіе вры ощущалось особенно въ тяжелыя минуты: не было исхода излиться ея скорби. Но въ дтяхъ она старалась сохранять вру и не разрушала ее ни однимъ словомъ.— ‘Что дамъ имъ взамнъ, отнявъ счастье у нихъ?… Дать имъ сомнніе, которое сдлаетъ ихъ несчастными?… Вся нравственность, существующая у народа, держится только религіей. И она заставляла всхъ любить Бога.
‘Пусть въ Бог свой идеалъ полюбятъ и стремятся къ этому образцу чистоты и совершенства’,— мечтала Лиза и заводила длинные разговоры съ Ваней, внушая любить святое и чистое. Такъ проходила ихъ жизнь, и тяжелыя, безсонныя ночи, которыя проводила она у окна, въ ужасной тревог разршая свои вопросы, отнимали послднее здоровье. Она худла съ каждымъ днемъ, такъ что даже Яковлевна, прислуживавшая ей, замтила это.
— Что это, сударыня, ты все хвораешь? Хоть бы дохтура спросилась, а то знахарку-бъ позвала. Право!
Но Лиза увряла, что ей ничего не нужно, что она здорова, и благодарила старуху за вниманіе. Но разъ посл совтовъ Яковлевны она подошла къ зеркалу, вглядлась въ себя и оцпенла. Ввалившіяся желтыя щеки съ красными пятнами дйствительно были ужасны, глаза, впалые и блестящіе, тоже краснорчиво говорили о ея состояніи. Лиза долго смотрла на себя, и горькое чувство западало въ грудь.— ‘Неужели такъ близокъ конецъ?’ — въ невыразимой тоск думала она, но не хотлось врить. На другой же день она обратилась къ доктору, тотъ, выслушавъ ее, покачалъ головой и сказалъ, что болзнь очень запущена, но не безнадежна. Впрочемъ, послднее утшеніе было сказано какъ-то мелькомъ. Выслушавъ множество совтовъ объ образ жизни, Лиза съ тяжелымъ чувствомъ вышла отъ доктора. Зеркало открыло ей многое. Что-то билось въ груди, прося жизни, а другой внутренній голосъ говорилъ, что жизнь невозможна. Днемъ онъ стихалъ иногда, но ночью безжалостно произносилъ приговоръ всмъ ея мечтамъ, идеямъ, стремленіямъ. А кругомъ эта трепещущая, короткая ночь, будто воплощеніе борьбы свта и мрака, счастія и страданія, жизни и смерти. Въ вискахъ кровь стучала, сердце сильно, сильно билось, везд могильная тишина, соловей уже пересталъ пть, Лиза вслушивалась и мучилась вдвойн. Ее перестала даже умиротворять тишина природы. Напротивъ, чмъ полне становилась она, тмъ усиливались волненія Лизы. Въ тишин вс ея мечты бились какъ въ предсмертной агоніи.
‘О, какъ безжалостна природа!— болзненно думала она, оставаясь равнодушной ко всмъ страданіямъ.— Пусть весь міръ зальется кровью, но и тогда взойдетъ то же равнодушное, сіяющее солнце, то же небо будетъ смотрть съ своей высоты. Здсь никогда не можетъ быть гармоніи’. И она продолжала всматриваться въ небесный сводъ съ его звздами, точно постигая какую-то тайну. Часто, когда сильный втеръ высоко поднималъ волны на рк, Лиза шла на берегъ и слушала ихъ угрюмый рокотъ, хотла ли она заглушить свое горе, или находила отвтъ своимъ вопросамъ въ этомъ безцльномъ, грозномъ движеніи, но она любила съ болью въ сердц прислушиваться къ нему. Измученная Лиза возвращалась домой и засыпала въ своемъ кресл тяжелымъ, давящимъ сномъ. Минутами къ ней возвращалось спокойствіе, надежда на что-то лучшее, и она отдыхала съ Ваней. Даже онъ замтилъ въ послднее время въ ней что-то особенное. Конечно, ему и не представлялось, чтобы дло принимало серьезный оборотъ, но онъ мучился мыслію, что у ней есть какое-то тайное горе. Господа, какъ много бы онъ далъ, чтобъ уничтожить его, но, видно, это было не въ его силахъ. Былъ жаркій іюньскій день. Ванька гналъ по полю свое стадо, громко пощелкивая кнутомъ и покрикивая то на того, то на другаго изъ своихъ подданныхъ. Съ одной стороны смотрлъ березовый молодой лсокъ, съ другой разстилалось поле уже начинавшей желтть ржи, чередуясь полосами съ нжною зеленью овса. Иногда набгавшій втеръ колыхалъ золотистыя волны, и он бжали къ самому горизонту. Пекло сильно. Ванька съ наслажденіемъ думалъ, какъ онъ выкупается, прійдя на свое завтное мсто. Волчокъ, высунувши языкъ, гонялся за овцами, забжавшими въ овесъ. Впереди уже стоялъ лсъ, гд-то между деревьями сверкнула Волга. И хоть Ванька всю жизнь провелъ здсь, а все ему мило и ново, каждая березка, каждая сосенка. Стадо мелькало между зеленью оврага, сбгавшаго къ рк.— ‘Эй, вы, любезныя! ‘ — погонялъ Ванька и весело бжалъ за нимъ. Голубая, спокойная даль Волги разстилалась на большое пространство, по берегамъ нсколько деревень тонуло въ зелени, гд-то сіяла на солнц верхушка колокольни, глубокое, безмятежное небо подходило къ густой стн лса.
‘Вотъ благодать-то, приволье!— уже который разъ повторяетъ онъ и представляетъ себ, что было бы съ нимъ, еслибъ отвезли его въ городъ и засадили учиться.— Убжалъ бы назадъ,— ршаетъ Ванька,— не вытерпло бы сердце… Зато посл ученья сколько будетъ радости. Разбогатлъ бы, домъ здсь выстроилъ на самомъ берегу, и Лизавета Михайловна со мной. Эка, хорошо-то! Хоть цлый день лежи, да смотри, какъ тучки бгутъ, волны плескаютъ. А она говоритъ, что нужно не для себя жить, нужно добро длать, да вдь богатому все легко. Денегъ много, покупай, чего хочешь, гостинцевъ всмъ ребятамъ хватитъ, кому на рубашку, кому на сапоги, а кому и избу выстроить. Вс-то придутъ къ Ваньк-пастуху и благодарить станутъ. Сами же били, а потомъ христарадничать будутъ,— вдругъ злобно подумалось ему, но онъ отгоняетъ эту мысль и весь полонъ мечтаній, какъ Ванька-пастухъ бдняковъ, какимъ самъ былъ, приголубитъ и всмъ поможетъ.— Скажу, и я былъ такой, а вонъ какимъ вышелъ. А на самомъ часы серебряные, кафтанъ новый. И всмъ бднякамъ тогда станетъ легче жить. А ужь Лизавету Михайловну какъ холить стану,— руки не дамъ поднять. Тогда здоровая она будетъ, румянецъ во всю щеку.— Волчокъ посл своихъ тяжелыхъ трудовъ летитъ къ нему.— Вотъ и его не забуду, цпочку мдную привяжу, комнату отведу, отдльную. И такъ-то хорошо будетъ. А все ученье.— Онъ сбжалъ къ рк и, скинувъ рубашку, перекрестясь на-скоро, бросился въ воду. Хорошо Ваньк, плескаетъ онъ водой, и высоко летятъ серебряные брызги, а сверху солнышко гретъ и ласкаетъ его.— Эхъ, приволье!— твердитъ онъ и кружится, играетъ водой, только блая пна кругомъ, а дальше гладкая, спокойная голубая поверхность рки. Проплыветъ иногда тучка и, на минуту затемнивъ ее, дальше бжитъ.— Словно гоняется за кмъ,— думаетъ Ванька, смотря, какъ скользитъ она въ чистомъ воздух, и припоминаетъ по этому поводу вс научныя познанія свои. Смотритъ онъ на рку и любуется ея тишиной.— Вотъ тиха, а сколько бдъ каждый годъ длаетъ! Пропадаютъ люди ни-за-что, ни-про-что. Подбжитъ волна, покроетъ и — прощай, поминай, какъ звали!— И думаетъ онъ, какъ тамъ, на дн, страшно, да одиноко.— Вонъ Лизавета Михайловна говоритъ, что русалокъ совсмъ и нтъ, значитъ въ рк только рыбы одн, лежитъ покойникъ, а он-то плаваютъ, кружатся, самъ-то зеленый, глаза выпучилъ, волосы какъ плети,— все боле и боле пугается Ванька и бжитъ назадъ на берегъ. Теперь ему прохладно въ лсу, только послдняя мысль что-то крпко въ нему привязалась.— А многіе сами себя изводятъ, топятся, значитъ жить-то на бломъ свт не легко, вс къ Богу хотятъ, а вдь утопленниковъ Онъ не принимаетъ, и выходитъ, что нигд имъ пріюта нтъ. Вотъ горе-то!’ — вздыхаетъ Ванька и перелетаетъ своей думой дальше. Скоро должна придти Елизавета Михайловна, и онъ начинаетъ посматривать, не видать ли ее. Дйствительно, черезъ нсколько времени слабо треснули сучья и въ зелени показалась Лиза. Волчокъ навострилъ уши, но, увидавъ знакомую, замахалъ хвостомъ. Опять они рядомъ сидятъ, Ваня со вниманіемъ слушаетъ ее и замчаетъ, что сегодня что-то неможется ей. И правда, она блдне обыкновеннаго, видно, мучается какой-то тайною мыслью.
— Ваня,— вдругъ сама себя прерываетъ она,— ты знаешь, я больна, можетъ умру скоро… Ваня, не горюй тогда, не приходи въ отчаяніе. Живи, голубчикъ, для пользы другихъ. Много такихъ бдныхъ, какъ ты, и вс они нуждаются въ помощи. Бейся, мучайся, но все-таки выходи на свтлую дорогу. Пусть насмшки и обиды сыпятся на тебя,— это все пустяки,— служи честно своему длу, не обращая на нихъ вниманія… Помни, что вс мы, живущіе на этомъ свт, обречены мучаться,— ужасно торопилась она,— но пусть это мученіе будетъ не за себя, а за другихъ…— Она остановилась, чтобы перевести духъ: кашель начиналъ душить ее.
Ваня сидлъ убитый и несчастный. Вс розовыя мысли его мгновенно улетли. Лиза хотла начать опять, но въ эту минуту позади ихъ раздался чей-то легкій смхъ. Она вздрогнула и оглянулась. Волчокъ громко залаялъ. Шагахъ въ пяти, сіявшій и улыбавшійся, стоялъ Иванъ Степановичъ Зыбинъ. Масляная физіономія его, съ нахальнымъ, самоувреннымъ выраженіемъ, казалось, вся горла въ солнечныхъ лучахъ. Онъ тихо подступалъ, поигрывая цпочкой и стараясь быть изящнымъ.
— Съ первоначалу долженъ почтительнйше просить извиненія на счетъ своей смлости,— элегантно началъ онъ, прижимая руку къ сердцу.— Потому нжная пара сидитъ, все равно, какъ два голубка, и вдругъ на нихъ нападаетъ коршунъ злодй. Трогательно и умилительно!— заливался онъ мелкимъ смшкомъ.
— Оставьте насъ,— проговорила громко Лиза, но онъ нахально продолжалъ лзть.
— Гд же-съ душа ваша великая, когда гршника отталкиваете отъ себя? Потому я тоже состраданія добиваюсь, какъ вы изволили это выразить, и по сему случаю къ вамъ-съ пришелъ.
Его глаза вдругъ заблестли какимъ-то огонькомъ. Ванька сидлъ блдный, съ горвшими глазами.
— Такъ не извольте-съ стсняться,— снова началъ Зыбинъ, разваливаясь около Лизы. Она вскочила, твердо выжидая, что будетъ дальше.— Чего же-съ испугались, мы не тронемъ, а если что и будетъ, то лишь отъ избытка чувствій,— все лзъ онъ съ тмъ же огонькомъ въ глазахъ. У него даже порвался голосъ, онъ замолчалъ и только смотрлъ на нее.— Ну, ты, убирайся,— вдругъ закричалъ онъ Ваньк страннымъ, прерывавшимся голосомъ, кидая ему двугривенный.
— Не уходи, Ваня,— прошептала Лиза,— онъ не посметъ насъ обидть.— Она все сильне блднла, опираясь на стволъ березы. Что-то небывалое до сихъ поръ совершалось въ ея душ. Что-то нестерпимо жгучее разливалось по всему существу Лизы, не прорываясь наружу.
Зыбинъ вдругъ порывисто охватилъ ее рукой и съ гадкимъ, скотскимъ выраженіемъ, близко наклонясь къ ней, заглянулъ въ лицо. Оно было мертвенно-блдно, но ему было все равно.
— Уйди! Убью!— закричалъ Ванька, съ трудомъ переводя дыханіе и, схвативъ его за руку, началъ тащить въ сторону. У него вдругъ явилась совсмъ не дтская сила, онъ, дйствительно, могъ убить въ эту минуту. Но Зыбинъ, казалось, не обращалъ на него вниманія: онъ все крпче обхватывалъ Лизу, которая даже сопротивляться не могла,— такъ страшно измучилась она въ эту минуту.
— Уйди!— кричалъ Ванька. Зыбинъ размахнулся и сильно его ударилъ. Тотъ пошатнулся, но, овладвъ собой, снова бросился на противника и впился зубами въ его руку. Волчокъ скакалъ и лаялъ на весь лсъ. Уже давно издалека доносился стукъ колесъ, онъ приближался все ближе, слышались даже голоса. Зыбинъ рванулся и исчезъ въ чащ лса.
Все произошло необыкновенно быстро. Лиза безъ слезъ, изнеможенная, лежала около дерева. Ванька стоялъ мрачный, потупи голову, сжавъ кулаки. Никто не говорилъ ни слова. Оба слишкомъ сильно чувствовали. Такъ прошло нсколько минутъ. Вдругъ Лиза встала, подошла къ Ваньк и крпко, порывисто его обняла. Ему показалось, что ея слеза упала къ нему на лицо, но она не плакала,— это была одинокая, жгучая слеза.

VIII.

Послднее происшествіе отразилось одинаково сильно какъ на Елизавет Михайловн, такъ и на Ваньк, только по двумъ разнымъ причинамъ. Ему открылось вдругъ что-то новое, страшное, онъ нигд не находилъ исхода своей тоск.— ‘Господи, неужели умретъ?’ — въ безъисходной, смертельной скорби своей повторялъ онъ. Ванька вставалъ на колни, молился за нее, но нигд не находилъ покоя. Даже самъ Богъ теперь казался ему такимъ злымъ за то, что послалъ на нихъ несчастье. Теперь одн слезы облегчали его горе. Впрочемъ, ихъ никто не видалъ по-прежнему, кром старыхъ друзей, Волчка и лса. Уже не прислушивался Ванька къ его шепоту,— горе было слишкомъ велико, А когда опять воскресала въ его воображеніи послдняя сцена, онъ заливался слезами и ненавидлъ еще сильне всхъ мучителей. Впрочемъ, иногда мечты о будущемъ снова возвращались въ нему и примиряли съ настоящимъ.
Лиза была глубоко оскорблена. Она поняла, что жила не исключительно для другихъ, но и для самой себя. Тяжела была мысль, что для Вани такъ рано открывается развратъ, вся грязная сторона жизни.— ‘Но, можетъ и къ лучшему,— думала она:— его не поразитъ за то эта грязь, когда онъ самостоятельно выступитъ на борьбу’.— Но главнымъ образомъ она страдала за себя.
— Умереть не дадутъ, не дадутъ въ могилу лечь,— съ горечью шептала Лиза, чувствуя, какими быстрыми шагами шла къ ней.
Во второй разъ докторъ сказалъ, что лчиться уже поздно,— болзнь такъ застарла, что надежды на искорененіе ея почти не было. Лиза благодарила за откровенность и съ страннымъ тоскливымъ чувствомъ вернулась домой. Грудь болла сильне, кашель покоя не давалъ и, несмотря на частыя посщенія доктора, никакого улучшенія не было. Странное, сосредоточенное состояніе никогда теперь не оставляло ея. Подводились всеобщіе итоги. И между тмъ исчезала эта страстная, жгучая жажда жизни, которая еще такъ недавно звала Лизу въ свой мучительный водоворотъ. Даже казалось минутами, что и въ поко можетъ быть счастье. Она закрывала глаза, воображая могильную тишину, и то забвеніе, которое такъ пугало ее прежде, становилось теперь даже отраднымъ.— ‘Видно жизнь устала, тло на покой просится’, съ горькой улыбкой думала она, вспоминая свои 24 года. Но иногда вдругъ воскресали съ прежнею силой вс желанія, хотлось опять жить и бороться безъ конца. Тревожная мысль не могла заснуть такъ быстро и все билось въ борьб. Лиз казалось иногда, точно какія-то струны рвались въ ея сердц, и каждая, прежде чмъ лопнуть, издавала тяжелый, усиленный, болзненный звукъ. Это была ожесточенная борьба жизни и смерти. Лиза съ мучительнымъ чувствомъ прислушивалась, какъ рвались эти струны. Въ такомъ состояніи прошли дв недли. Съ Ваней она почти не видалась: слабость становилась такъ велика, что приходилось сидть дома. Онъ иногда забгалъ освдомиться объ ея здоровь и съ тяжелымъ чувствомъ выходилъ черезъ минуту, боясь ее разстроить. Эти короткія посщенія происходили въ тайн отъ Василья.
Разъ какъ-то, наканун праздника, Ванька совсмъ уже въ сумерки зашелъ къ ней. Лиза полулежала на кресл, глаза были закрыты, волосы распустились и длинными прядями сбгали на грудь. При трепетномъ свт сумерекъ блдность ея казалась поразительной. Ваня остановился у двери и съ невыносимою болью смотрлъ на нее, у самого что-то ныло въ груди, что-то тоскливо билось. ‘Спитъ’,— подумалъ онъ и хотлъ осторожно выйти.
— Это ты, Ваня?— раздался ея слабый голосъ.— Здравствуй, милый, сядь сюда. Я не спала… Спасибо, что не забываешь.
Ваня тихо подошелъ и слъ на маленькую скамеечку, стоявшую возл кресла.
Лиза замолчала. Было что-то мучительное и въ этой тишин, и въ слабомъ, мерцавшемъ освщеніи умиравшаго дня.
— Лампу не засвтить ли?— ршился спросить онъ, но она только молча покачала головой.
Казалось, нужно было говорить или безъ конца много, или молчать, и она молчала, смотря разсянно на загоравшіяся звзды, въ сел собака залаяла, издалека неслась псня возвращавшихся съ поля косарей. Все было тихо. Послдніе звуки колокола, возвщавшіе о конц всенощной, радостно раздались въ вечернемъ воздух и стихли. Народъ уже давно разошелся, а мысль, которая явилась слдствіемъ благовста, продолжала работать, то уничтожаясь, то возникая снова.
— Здсь же и меня отпвать будутъ, пронесется печальный звукъ съ колокольни и далеко улетитъ, только ни въ чьемъ сердц не отзовется. Тоже народъ придетъ, но никто не пожалетъ, разв одинъ Ваня… А вдь тихо, хорошо будетъ лежать, кругомъ запахъ ладана, свчи горятъ, молитвы тянутся длинною вереницей, ни въ комъ не возбуждая мыслей… Въ первый и послдній разъ люди замтятъ и затмъ забудутъ навсегда… Всякій въ лицо заглянетъ… Отчего это смерть возбуждаетъ такое вниманіе и любопытство живыхъ? Своею тайной?… А тайна въ чемъ?…
Мысли Лизы спутались. Наплывъ ихъ былъ такъ великъ, что одна смняла другую, не давъ ей закончиться. Картины прошлаго воскресали съ новою силой, точно начали приближаться какіе-то далекіе звуки. Мысли, свои и чужія, вдругъ воскреснувшія лица и событія нахлынули толпой, смшиваясь въ одно неразрывное цлое. Казалось, въ каждомъ темномъ углу ея комнатки стояли призраки минувшаго, то исчезая, то появляясь вновь. Но, несмотря на страшный приливъ воспоминаній и думъ, Лиза уже не чувствовала того мучительнаго томленья, которое прежде становилось до невозможности болзненнымъ. Какъ будто какой-то важный вопросъ былъ уже окончательно ршенъ и вдругъ пересталъ ее тяготить. Остались т же мысли, но уже примиренныя и успокоенныя.
‘Можетъ покой смерти’,— думала Лиза, но не вздрагивала и не блднла теперь при этомъ ршеніи. Будущаго уже не было для нея, это она мучительно сознавала, оставалось примиреніе съ прошлымъ. Да вдь и съ нимъ давно уже все было покончено, только сама она была связующимъ звеномъ, скоро должно было порваться и оно. И мысль примиряла прошедшее, настоящее и въ безмолвіи склонялась передъ будущимъ. Но одно горькое сознаніе не могло стихнуть. Все-таки ей ничего не удалось. Она прошла въ жизни совершенно незамченной, ненужной, такъ и умретъ. Останется одна могила, даже безъ креста, безъ подписи, всмъ чужая, я какія силы ощущались въ груди, когда родилось желаніе страдать и бороться.— Куда пропали?— съ горечью думаетъ теперь Лиза.— Все истлло, уничтожилось. Затмъ явились эти стремленія, безплодныя и никому ненужныя… Зачмъ жила?… Лишняя, лишняя!’ — шептала она и склонялась подъ тяжестью своей думы.
Ваня сидлъ возл нея и только теперь понялъ, что ей плохо. ‘Неужели помретъ?— мелькнуло вдругъ у него въ голов.— А такія вдь не живутъ… Она святая будетъ,— какіе за ней грхи? Только одинокой къ небу пойдетъ… Господи, возьми и меня въ себ!’ — вдругъ подумалось ему. Онъ не спускалъ глазъ съ нея. Она сидла все съ тмъ же скорбнымъ выраженіемъ.
У иконы слабо мерцала лампадка. На неб звзды разгорались, мсяцъ выплывалъ изъ-за лса, кое-гд на Волг мелькали сторожевые огни.
Лиза вдругъ вздрогнула и очнулась. Ей показалось, что въ одномъ углу стояла та самая страшная фигура, о которой такъ много въ послднее время она думала. Страшная, въ бломъ покрывал, съ блестящею косой, смотрла она, и какая-то отвратительная улыбка раздвигала челюсти ея безобразнаго черепа. Сумракъ окутывалъ ея члены и все ближе, казалось, подходила она.
‘Господи, уже виднія начинаются,— думала черезъ минуту Лиза.— Неужели же такъ скоро конецъ?…’
— Ваня, зажги лампу, мн что-то нехорошо, страшно,— проговорила она.
Ванька проворно вскочилъ и принялся дрожащими руками зажигать лампу. Туслый свтъ ея наполнилъ всю комнату, мгновенно небо потемнло, поблднли звзды. Лиза замтила это. Она за всмъ стала наблюдать съ какимъ-то болзненнымъ вниманіемъ.
— Милый,— прошептала она, обнявъ Ваню,— если я что сдлала въ своей жизни, такъ только Валю приласкала. Живи, живи!— Она опять смолкла.— Почитай что-нибудь,— тихо сказала она, чтобы прервать томительное молчаніе, которое вдругъ испугало ее,— все равно, что попадется…
Онъ подошелъ къ книжной полк и взялъ книгу, которую уже прежде читалъ. Это была священная исторія, ветхій завтъ. Лиза взяла ее и, раскрывъ, гд попалось, подала Ван.
Открылась исторія о Содом и Гоморр. Мрно, отчетливо началъ читать Ванька. Лиза почти не слыхала его,— она опять впадала въ прежнее состояніе. Часы на церковной колокольн пробили 10, и этотъ звукъ возобновилъ прерванныя мысли. Опять представилась церковь, и по средин въ гробу Лиза, уже равнодушная ко всему. ‘Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоея’ — съ поражающей ясностью доносится до нея.— ‘Слава Отцу и Сыну и Св. Духу’ — поютъ на клирос.— Значитъ, дйствительно жизнь тяжелый подвигъ, если славятъ Бога въ благодарность за уничтоженіе ея… Нтъ, а все-таки жизнь хороша, хороша своимъ мученіемъ… О, еслибы жить!’ — вырвался вздохъ.
А Ваня внятно, съ разстановкой читаетъ.
— ‘Неужели ты погубишь праведнаго съ нечестивыми,— сказалъ Авраамъ Господу.— Можетъ-быть есть въ этомъ город 50 праведниковъ’.
Мысли Лизы неслись дальше.
‘Въ этой страстной привязанности къ жизни, часто проклинаемой, и заключается коренной природный консерватизмъ людей. Вдь въ будущемъ нтъ страданія, а міръ все живетъ своей жалкой, но обожаемой жизнью. Смерть — полный переворотъ, оттого она и страшна, какъ все новое’. Мысль вдругъ оборвалась и снова перелетла въ прошлому.
Опять старый барскій домъ вставалъ въ ея воспоминаніяхъ. Большая зала, по средин глазетовый гробъ и въ немъ — мать. Эта картина особенно часто стала рисоваться въ послднее время передъ Лизою. ‘Она наслаждалась, я мучилась, а результатъ одинъ и тотъ же’ — думаетъ она о матери. Въ углу, утирая слезы, припомнилась старушка-няня.— ‘За всхъ не перемучаешься’ — точно доносятся ея слова.— Да, въ нихъ была глубокая истина. Никого не сдлать счастливымъ и за всхъ томиться…
‘Гд-то теперь она?… Ни одного письма еще здсь отъ нея не получила… Милая, добрая, спасибо теб,— ты много радости дала твоей несчастной барышн. Хотла вдь пріхать во мн, но будетъ уже поздно,— мучительно подумалось Лиз.— Поплачетъ обо мн, сходитъ на кладбище, молитву прошепчетъ,— ту молитву, которая такъ горячо несется изъ груди народа?. Она и Ваня… разв мало двухъ любящихъ?… Она Ваню къ себ возьметъ… Все будетъ хорошо. Старушка воспитаетъ его…’
Въ тишин раздаются слова Вани:
— ‘Господь общалъ пощадить городъ и для 20 праведниковъ’.
‘Вотъ какъ онъ уже хорошо читаетъ. Вдь я его научила… Можетъ хоть одинъ честный… О, дай-то Богъ!’
— ‘Да не прогнвается Владыка, что я скажу еще однажды: можетъ-быть найдется десять.— Пощажу и для десяти,— отвчалъ Господь’.
Лиза прислушалась къ послднимъ словамъ. Они ясно, отчетливо донеслись до нея.
— Ваня!— вдругъ начала она, когда онъ замолчалъ въ ожиданіи, прикажетъ ли она читать дальше.— Понялъ ли ты, что прочиталъ? Я скажу теб. Люби міръ и людей изъ-за этихъ десяти праведниковъ. Значитъ, есть силы и любовь у того народа, который произвелъ ихъ. Ваня, врь, что придетъ время, когда правда побдитъ, зло уменьшится. Люби ихъ,— они сами несчастны. И за что же ты возненавидишь всхъ, когда между ними есть и праведники, въ которыхъ все спасеніе и надежда?… Не только десять,— одного найдешь, изъ-за него прости всхъ и ихъ полюби.
Лиза совсмъ впала въ изнеможеніе,— такъ горячо проговорила она эти слова. Ваня смотрлъ въ полъ, слушая ее съ глубокимъ вниманіемъ. Иногда онъ вытиралъ кулакомъ набгавшую слезу и продолжалъ слушать. Прошло нсколько времени. Гд-то сверчокъ трещалъ, да тяжело дышала, иногда покашливая, Лиза. Она въ послдній разъ сяла любовь, чтобы люди со временемъ собрали жатву.
— Ваня, ты вдь въ гор выросъ, теб легче будетъ жить. Честно живи,— начала было она, но голосъ прескся.— Нтъ, не могу, устала,— съ какимъ-то даже отчаяніемъ прошептала она.— О, зачмъ я не могу жить!— вырвался у нея крикъ. Обнявъ Ваню, она стала смотрть въ его влажные глаза.— ‘Вотъ плачетъ, меня жаль’,— думала она, а у самой что-то жгло и ныло въ груди. Лиза пристально смотрла на него.
‘Въ душ у меня читаетъ’,— подумалъ тогда Ваня. Онъ всталъ, чтобъ уходить
— Сегодня мн что-то нехорошо… Завтра опять легче будетъ,— старалась она утшить его.— Прощай, милый!!
Лиза привстала съ кресла, крпко обняла его и въ безсиліи опять опустилась. Потупя голову, Ваня шелъ къ двери.
— Подожди еще, вдругъ позвала его Лиза и, быстро вскочивъ, три раза его перекрестила. Она страстнымъ, долгимъ поцлуемъ приникла къ его лбу.— Милый, спасибо теб!— прошептала она.
Черезъ минуту Ванька ушелъ. Лиза осталась одна. Ей вдругъ показалось, что этимъ жгучимъ поцлуемъ она простилась со всмъ міромъ. И въ эту минуту почувствовала такую любовь въ нему, такое страстное желаніе помочь въ его страданіяхъ, что мысль о смерти снова показалась ужасной. Но тогда же Лиза поняла, что уже все кончено. Возбужденіе было слишкомъ сильно: едва дошла она до своего мста, едва схватилась за кресло, какъ тихо, будто подкошенная, безъ чувствъ упала въ него. Опять свтлая, глубокая ночь осняла землю и въ золотистомъ свт луны переливалась рка. Уже небо алло на восток и на горизонт стояли багровыя облака съ какимъ-то трепетнымъ, розовымъ отблескомъ.

IX.

Зыбинъ никогда не могъ забыть оскорбленія, нанесеннаго ему мадамой, какъ въ злоб онъ называлъ Лизу, а главное — Ванькой. Рука довольно сильно вспухла и безпрестанно напоминала дерзость мальчишки-пастуха.
‘Вотъ посмотритъ негодяй, я его упеку!— въ бшенств твердилъ онъ.— Да и мадам спуску не дамъ… Ишь любовника себ нашла,— повторялъ онъ, изобртая имъ месть и забывая, что Ваньк всего 13 лтъ. На первое время нужно было скрыть скандалъ, и Иванъ Степановичъ, какъ тонкій дипломатъ, сдерживалъ свои порывы. Ваньк было легко отомстить,— Василій кругомъ задолжалъ старику Зыбину, такъ что орудіе у нихъ было въ рукахъ. Лизу онъ ршилъ пока неотступно преслдовать, разсказывать про нее разные ужасы крестьянамъ, а главное — объ ея безнравственности, и выжидать удобнаго случая для боле серьезныхъ дйствій. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, гроза надъ Ванькиной семьей разразилась. Зыбинъ требовалъ немедленной уплаты всхъ долговъ, а они составляли весьма чувствительный для Василья кушъ. Онъ снова валялся въ ногахъ, Христомъ Богомъ заклиналъ ихъ спасти его отъ нищенской сумы, клялся, что уплатитъ долгъ черезъ мсяцъ, но старикъ не сдавался.
— Къ намъ уваженія не имете, а намъ вашего брата не нужно,— важно говорилъ онъ.
— Ужь мы ли вашу милость не почитаемъ? Мы ли Бога не молимъ за ваше здравіе? Господи, кто же благодтели наши окромя васъ!— слезно умолялъ Василій, ползая въ ногахъ старика.
— А что Ванька твой съ сыномъ моимъ Иваномъ въ всу сдлалъ, а?— вдругъ грозно промычалъ Зыбинъ,— аль не знаешь? Такъ знай это!— и онъ разсказалъ исторію въ лсу въ совершенно искаженномъ вид.
— Учительша сама свиданіе ему назначила, а Ванька вишь въ защитники ползъ, такъ понимаешь ли, дуракъ ты эдакій, каково моему сердцу родительскому приходится, если всякая дрянь, плевка не стоющая, сына моего обижать будетъ?… Ну, пошелъ вонъ! Такъ и быть, дв недли сроку даю, только знай, чтобы мальчишк было примрное наказаніе. Выдери, при всей деревн, да такъ, чтобы вкъ не забылъ.
Василій съ облегченнымъ сердцемъ вышелъ отъ Зыбина, давая клятву такъ выдрать Ваньку, какъ еще никого въ деревн не драли.
‘Вишь, окаянный, семью свою губить захотлъ!… Такъ я же покажу ему себя, узнаетъ силу отцовскую!..’ И вечеромъ того же дня ршилъ привести свою угрозу въ исполненіе.
Ровно черезъ два дня посл описанной сцены у Лизы Ваньку выдрали и затмъ посадили въ амбаръ.
— Състъ тебя домовой!— проговорилъ Василій, вталкивая его туда.
Аксинья тупо смотрла на все происходившее, а сестренки спрятались по угламъ и пугливо оттуда выглядывали.

——

Ночь. Ванька въ амбар сидитъ. Давно заснула деревня. Къ тихомъ ночномъ воздух ясно донеслись до него десять ударовъ колокола съ сельской колокольни, и опять все стихло. Въ маленькое окно амбара смотритъ клочокъ неба, покрытаго грозовою тучей. Кругомъ такая темнота, хоть глазъ вымоли. Стонетъ сердце у Ваньки, но ни одной слезы не проронилъ онъ сегодня.
‘Ужъ какъ мучалъ,— думаетъ онъ, въ ожесточеніи, объ отц, а все же я не крикнулъ, слезинки не выронилъ…
‘Проклятые!— стиснувъ зубы, повторяетъ онъ,— за что били-то? Разв мои вина? Небось, самъ отецъ пропиваетъ все добро, а меня бьютъ… Проклятые!’ — твердилъ онъ въ страшномъ ожесточеніи, и это слово какъ-то особенно рзко раздавалось въ общемъ молчаніи.
Гд-то мышь заскреблась, и опять все стихло. Окружавшая тишина мало-по-малу, казалось, смиряла Ваньку. Первое чувство проходило,— злоба была слишкомъ сильна и измучила его. Онъ въ изнеможеніи опустился на землю, голова выдала отъ всхъ воспоминаній.
‘Нарочно передъ всей деревней… Позоръ-то какой!— думаетъ онъ и мучается вдвойн.— А Петька-то Захаровъ такъ зубы и оскалилъ, небось радъ, что не его одного дерутъ. Да и вс они радовались, небось. Постылые!’ — и онъ сверкаетъ въ темнот своими глазами.
‘Господи, только бы она не узнала!— вдругъ подумалъ онъ о Лиз.— Стыдъ-то какой. Вдь больна она, узнаетъ, тосковать станетъ… Какъ быть-то?… Разскажутъ ей, все разскажутъ… Да мн-то ничего, а ей каково?… Господи, что же длать?— въ отчаяніи твердитъ Ванька.— Здоровье-то ея плохое. Что будетъ-то?’ — Изъ ужас отъ мысли, что будетъ, онъ весь трясется.
‘Темь-то какая!— оглянулся Ванька вокругъ.— Боязно: ночь, домовой придетъ. Хоть и говоритъ Лизавета Михайловна, что домовыхъ нтъ, а все жутко… Эхъ, засадили куда! Бросили бы псамъ лучше ужъ за одно!’ — и вдругъ онъ чувствуетъ, что слезы подступаютъ къ глазамъ.
‘Убили бы за-разъ, чмъ томить-то по-пустому’,— уже совсмъ заливался Ванька, не стсняясь, что кто-нибудь увидитъ его. Слезы облегчили его, думы мало-по-малу успокоились.
‘За что любить-то ихъ?— вспоминаются ему слова Лизы.— Не за что. Вс они — волки! ‘ — и кулаки сжимаются въ безсильной злоб. Вдругъ Ванька вздрогнулъ: какіе-то звуки раздавались въ тишин.
‘Домовой пришелъ…— мелькнуло у него въ голов, и въ страх онъ пятится назадъ.— ‘Състъ тебя домовой’,— слышатся ему въ темнот слова отца, и, весь трепеща, онъ дальше прячется въ уголъ.
‘Да что же это я?— вдругъ самъ застыдился Ванька.— Вдь это буренка въ стойл ворочается, а я и не всть что…’ Немного легче становится на душ, а все-таки жутко.
‘Вдь если теперь не пришелъ, потомъ будетъ… Вдь въ амбар онъ каждую ночь бываетъ, потому хозяинъ’,— опять думаетъ Ванька и, чтобы разсять свой страхъ, ршается пройти нсколько шаговъ.
‘Что это, словно щекочетъ кто?’ — замираетъ у него сердце.
Онъ попалъ въ паутину, и лохмотья ея висятъ у него по лицу, самъ паукъ выпутывается изъ своихъ тенетъ. Но Ванька не замчаетъ этого и тихо, цпенющими губами, творитъ молитву. Онъ заслъ въ уголъ и глаза закрываетъ, чтобы не видать мрака. На верху, подъ крышей, встрепенулась проснувшаяся птица, а Ванька снова коченетъ отъ страха. Сова гд-то прокричала, и слышится ему, что она кричитъ: ‘Застъ тебя домовой’. Онъ забылъ въ эту минуту вс наставленія Лизы и трепеталъ хозяина.
‘Хоть бы заря поскоре!’ — Но небо угрюмо темнетъ и гд-то вдали слышатся раскаты грома.
‘Что-то теперь Лизавета Михайловна? Должно, спитъ, а можетъ болсть томитъ,— начинаетъ разсуждать онъ, приходя въ себя.— Ужь больно худа стала, словно свчка таетъ’, и дышетъ тяжко, и кашель рветъ… Жива ли?’ — вдругъ точно кто подсказалъ ему и снова Ванька трясется и мучается, даже на сердц похолодло.
‘Спаси ее, Господи, помоги ей, не дай умереть. Меня лучше возьми,— никому нужды во мн нтъ… Спаси ее и помилуй’,— молится онъ, а самъ не сметъ двинуться отъ страха и горя.
‘Кто-то скребется…— вдругъ слышитъ онъ и чувствуетъ, какъ волосы на голов становятся дыбомъ.— Вотъ пересталъ.— Онъ весь обратился въ слухъ.— Смолкло… Вотъ опять… Что же это?… Кто тамъ?— робко раздаются въ тишин его слова. Что-то визжало, прыгало, царапалось.— Волчокъ!’ — догадался Ванька и даже перекрестился, вздохнувъ съ облегченнымъ сердцемъ.
‘Ну, теперь съ нимъ не такъ боязно… Теперь, можетъ, и домовой не придетъ’.
Вдругъ красный огонь прорзалъ темноту, освтивъ на мгновенье и съёжившагося отъ страха Ваньку, и какой-то хламъ кругомъ, и снова все погрузилось въ мракъ.
‘Моланья!’ — шепчетъ онъ и опять крестится. Ударилъ громъ, старенькій амбаръ, казалось, зашатался отъ сильнаго сотрясенія. Слышны падающія крупныя капли дождя. Налетлъ холодный порывъ втра, гд-то хлопнулъ ставней, поднялъ облако пыли и проникъ къ Ваньк. Береза жалобно билась втвями. Громко крикнула разбуженная птица. У двери вьется Волчокъ и протяжно взвываетъ. Все тоскливе становится Ваньк. Страхъ прошелъ,— вдь его охраняетъ Волчокъ, но отъ тоски никто не охранитъ.
‘Теперь бы въ лсъ,— думаетъ онъ.— Тамъ привольно. Ишь втрища какой, сколько теперь деревьевъ поломаетъ!… Что-то молодая береза у оврага, устоитъ ли? Небось, все-то тамъ мечется, стонетъ, полымемъ божій огонь сверкаетъ, на неб громъ перекатывается, птица всякая бьется, пріюта ищетъ. Ишь буря-то какая, много — поломаетъ!…’ И чудится ему, какъ валятся деревья, и лежатъ они на земл, уныло шелестя помертввшими листочками. Но скоро мысли опять перелетаютъ въ школу, къ Лиз.
‘Пожалуй, испужается грозы-то,— вдь хворая. Одна совсмъ. Небось, Яковлевна сама на печку забралась’.
А молнія опять заглянула въ оконце, опять близко грянулъ громъ, и только ливень шумитъ, гремя о землю, да воетъ втеръ. Ванька усталъ, измучился.— ‘Кабы уснуть,— думаетъ онъ и закрываетъ глаза.— Страмъ-то какой, страмъ… Только-бъ не узнала… Да и то ничего,— она добрая’, опять возвращается прежняя мысль, но на душ стало легче, мука стихла, изрдка Ванька молитву шепчетъ. И, погружаясь въ дремоту, онъ начинаетъ мечтать, какъ славно современенъ они заживутъ. Опять домъ на берегу Волги мерещится, ихъ счастливое житье… А на двор все бушуетъ гроза, хоть громъ и стихаетъ, но молнія по-прежнему заглядываетъ на Ваньку. Онъ успокоился, заснулъ. Вдругъ снова протяжно, заунывно крикнула сова. Ванька очнулся, даже холодный потъ выступилъ на лбу.— ‘Словно по покойник’ — думается ему, и опять воскресаетъ та мысль, которая мелькала у него въ первый разъ.
‘Господи, коли случится!— повторяетъ онъ, весь потрясенный событіями дня и угрюмой обстановкой своей, не ршаясь назвать то, чего такъ страшился. Что-то привязалась къ нему эта мысль и покоя не даетъ.— Нтъ, Богъ не попуститъ. Мы снова заживемъ!’ — утшаетъ онъ себя и дйствительно понемногу успокоивается, снова погружаясь въ дремоту.
Гроза прошла. Изрдка даже проглядываетъ звзда, снова скрываясь въ обрывкахъ тучъ. Ласковое, серебристое облачко посмотрло въ оконце и дальше уплыло. Ваньк грезится что-то хорошее, радостное. Гд-то вдалек онъ отъ всхъ злодевъ, ему сладко, его вс любятъ, знакомый зеленый лсъ, говоръ ключа, пніе малиновки баюкаетъ его.— ‘Ваня, а Ваня!— слышится ему во сн, онъ думаетъ, что это кто-то хочетъ его приласкать,— Ваня, Ваня!’ — снова доносится до него шепотъ. Онъ раскрываетъ глаза: все тотъ же амбаръ, въ окно ясное небо видно, на немъ звзда горитъ.— ‘Стихла гроза’,— шепчетъ онъ и, свернувшись клубочкомъ, опять хочетъ заснуть.
— Ваня!— уже чей-то усиленный голосъ слышенъ ему. Ктото стоитъ у окна и зоветъ его.
‘Не чудится ли?— думаетъ Ванька, но раздается тихій стукъ въ дверь.
— Здсь!— отвчаетъ онъ въ страх и надежд.— ‘Зовутъ ласково, тихо, значитъ, не отецъ. Кто бы такой?’ — мелькнуло у него. Чья-то рука шарила по двери, отыскивая задвижку. Затая дыханіе, онъ ждалъ, что дальше будетъ. Запоръ щелкнулъ, дверь скрипнула и отворилась. Свтъ широкою полосой ворвался въ амбаръ. Въ дверяхъ стояла чья-то маленькая, сгорбленная, фигура. Она снова назвала Ваньку.
— Здсь,— отвчалъ онъ, поднимаясь изъ своего угла.
— Не узнаешь, чай, Яковлевну?— проговорила старуха.— За дломъ пришла, не по-пустому. Лизавета Михайловна хочетъ повидаться съ тобой, такъ поворачивайся живе. Вишь достала тебя, сокровище какое, изъ-подъ желзныхъ замковъ.
— Яковлевна, родимая, аль ей больно не можется?— съ трепетомъ спрашивалъ Ванька, но старуха почему-то не отвчала.
— Говорятъ теб, иди за мной. Живо!— отрзала Яковлевна, и оба выступили въ походъ. Ночь совсмъ разъяснилась. Только изрдка на уходившей туч еще вздрагивала серебристою струей молнія. Въ кудрявыхъ, прозрачныхъ облакахъ прятался молодой серпъ мсяца, окруженный, точно кружевомъ, дымчатыми и золотистыми тучками. Во ржи кричали перепела, гд-то вторили имъ ночные отголоски. Иногда серебристыми волнами колыхалась наливающаяся рожь, наполняя воздухъ сладкимъ, одуряющимъ запахомъ. На восток горла свтлая полоска.
— Яковлевна, скажи, родная, съ чего ночью-то вдругъ я понадобился ей?— допрашивалъ Ванька, въ ужасной боязни услышать то, что шепталъ ему кто-то въ амбар.
— Ишь ты, неугомонный какой!— ворчала старуха, развязывая мало-по-малу языкъ.— Говорю: жива, только вишь ей что-то причудилось, она и испугалась. ‘Яковлевна,— говоритъ,— сходи за Ваней, сдлай милость’.— ‘Изволь, говорю, схожу,потревожу старыя кости’. А передъ этимъ я ее водила по школ, все обошли. Ужь очень слаба стала, еле ноги передвигаетъ, а знай твердитъ: ‘Какъ мн хорошо, да легко, только бы Ваню повидать’. Полюбился ты ей пуще всего. Чего, думаю, хорошаго, кашляетъ съ кровью, вся надрывается, по лицу славы текутъ… Теперь-то полегчало. Вотъ я грозу-то переждала, да и пошла, а по дорог разговорилась съ вашей сосдкой, Марьей,— тоже изъ села шла. Она мн и разсказала, что у васъ тутъ случилось. Я къ теб, въ амбаръ. Благо ночь, никто не видалъ, и Волчокъ даже не залаялъ. Вотъ и вытащила богатыря изъ-подъ замковъ,— окончила она свой разсказъ.
— Значитъ, плохо ей. Господи!— въ страх повторялъ Ванька и бжалъ по тропинк, прорзавшей поле высокой ржи. Яковлевна не поспвала за нимъ.
— Куда бжишь-то, куда бжишь?— ворчала она, задыхаясь и оставаясь позади.
А Ванька все бжалъ впередъ, изрдка показываясь изъ-за ржи и снова ныряя въ ея высокія волны. Голова кружилась и отъ избытка ощущеній, и отъ свжаго душистаго запаха поля. Деревня, гд жилъ Ванька, находилась въ одной верст отъ села Спасскаго. Блая церковь, облитая лунными лучами, свтлла на темномъ горизонт, покрытомъ пронесшеюся тучей. Угрюмая разстилалась впереди Волга, кое-гд свтля красными огоньками. Мокрая отъ дождя крыша школы блестла среди окружавшей ее зелени. Ванька взглянулъ на окна, въ нихъ было все темно, только въ одномъ слабо мигалъ огонекъ. Яковлевна осталась позади,— ее даже не было видно. Ваня тихо толкнулъ дверь, она была не заперта.
‘Господи, что-то будетъ!— въ страх прошепталъ онъ и, перекрестившись, вошелъ въ школу. Прихожая была совсмъ темная, онъ ощупью прошелъ дальше. Вотъ классная, скамейки въ порядк разставлены вдоль комнаты, повыше чернетъ доска, лучи мсяца проникаютъ черезъ окна и освщаютъ картины изъ Св. Писанія, развшанныя по стнамъ. Все какъ прежде, везд тотъ же порядокъ.— Вотъ сейчасъ, сейчасъ…— трепещетъ Ванька, приближаясь къ ея комнат.— Врно спитъ,— тишь-то какая!’
Дйствительно, ни одинъ звукъ не будилъ мертвой тишины. Ваня слышалъ удары своего сердца. Онъ даже дыханіе затаилъ.
‘Должно-быть лампадка теплится,— вдругъ подумалъ онъ, вспоминая огонекъ въ окн.— Яковлевна зажгла ее. Врно, спитъ. Я не разбужу, войду’. А сердце все стучитъ. Уже нсколько минутъ стоитъ онъ возл двери, не ршаясь войти.
‘Что это Яковлевна нейдетъ!’ — думаетъ Ванька, пугаясь тишины, и слышитъ въ это время, какъ она отворяетъ наружную дверь, кряхтя и охая отъ усталости, и опять все погружается въ тишину.
‘Пошла спать къ себ’,— догадался онъ и стоитъ въ ожиданіи чего-то. Гд-тополъ треснулъ. Ванька вздрогнулъ и вдругъ быстро отворилъ дверь. Изъ общаго полумрака глянулъ слабо мигавшій огонекъ лампадки. Онъ безпрестанно мелькалъ, то почти потухая, то снова наполняя комнату тревожнымъ, красноватымъ свтомъ.
‘Такъ и есть, лампадка горитъ’,— думаетъ Ванька и присматривается дальше.
Любимое кресло Лизы пусто, оно повернуто къ окну,— точно еще недавно она сидла здсь, можетъ-быть смотря на ночь. Кровать стоитъ въ углу, за занавской, и тамъ такая же тишина.
‘Спитъ, спитъ,— ршаетъ Ванька и старается прислушаться къ ея дыханію.— Небось умаялась, крпко заснула.— Душно. У него опять голова закружилась. Онъ прислъ на стулъ и снова слушаетъ.— Хоть бы вздохнула,— мелькаетъ у него въ голов и чмъ-то томительнымъ наполняется сердце.— А что, коли пойти да тихонько отдернуть занавску,— вдругъ приходитъ ему мысль.— Вдь давно не видалъ. Только бы поглядть на нее. Авось не проснется. Да вдь сама звала.— Онъ ршается привести свой планъ въ исполненіе. Блдный свтъ луны мелькнулъ въ окно, озаривъ и Ваньку, и занавску.— Теперь дло складне выйдетъ, а то еще что уронишь въ темнот.— Лампадка мигнула и погасла, наполнивъ комнату копотью и дымомъ. А Ванька тихо отодвигаетъ занавску. Вотъ кровать выдлилась изъ темноты. Лиза, казалось, крпко спала, одяло свсилось на полъ.— Да, да, спитъ’,— ршаетъ Ванька и любуется, какая тихая и спокойная она лежитъ.
‘Ну, слава теб Господи, знать непохудшало, коли спитъ.— Лучъ прокрался черезъ окно и освтилъ спокойное, блдное лицо Лизы.— Усмхается,— продолжаетъ Ванька разсматривать ее.— Знать что причудилось.— Онъ ршается приблизиться.— Крпко спитъ, не разбудишь.— А лучъ все играетъ по красивому лицу ея и окружаетъ его трепетнымъ, таинственнымъ сіяніемъ. Коса выбилась изъ-подъ головы и, разсыпавшись, свсилась съ подушки. Тишина мертвая, въ сел ни звука.
Жутко становится Ваньк. Онъ ршается чуть-чуть кашлянуть.— ‘Что это не двинется,— опять думаетъ онъ.— Усмхнулась и лежитъ… Хоть бы словечко прошептала, хоть бы вздохнула. Нтъ, тихая… Да и не дышетъ’,— вдругъ въ смертельномъ страх подумалось ему.
— Лизавета Михайловна!— окликаетъ онъ дрожащимъ голосомъ.— Не слышитъ.— Опять онъ ее позвалъ, и снова та же мертвящая тишина. Все ближе наклоняется Ванька, блдный, глаза выпучилъ. Онъ близко приникъ въ спящей, но она не слышитъ и только все усмхается… Ванька вскрикнулъ и упалъ къ ея ногамъ.

X.

Взошла заря, блеснули ея первые лучи, а Лиза лежала все съ тою же улыбкой, словно не могла оторваться отъ сладкаго сна. Въ оцпенніи въ ногахъ ея сидлъ Ванька, вытаращилъ глаза и застылъ, не спуская взгляда съ тихаго, кроткаго лица покойной. Онъ не страдалъ,— онъ ничего не могъ чувствовать. Пришла Яковлевна на утро, увидала, въ чемъ дло, и, шепча молитву, отошла къ образу. Снова лампадка зажглась, начались приготовленія. Но Ванька не видалъ всего этого, онъ смотрлъ на Лизу, ничего не сознавая и ощущая только что-то ужасное, что его придавило и уничтожило,— точно гора обрушилась. Онъ даже не слыхалъ, какъ Яковлевна вывела его изъ комнаты и посадила на крыльцо. Когда его вернули, Лиза лежала уже на стол, такая же кроткая, красивая, съ тою же улыбкой на лиц. И опять Ванька приковался къ ней своими глазами. Входили люди, священникъ служилъ панихиду, но все это для него было гд-то далеко, что-то совсмъ чужое. Онъ не замчалъ, какъ входившіе шептали о немъ, какъ подошелъ было Василій къ нему, но ушелъ, не сказавъ ни слова. Все это было гд-то далеко, не здсь. Явился на минуту молодой Зыбинъ и, не совсмъ ловко себя чувствуя, подъ предлогомъ духоты, оставилъ школу. Бабы стояли возл покойной и тихо шептали между собой. Нсколько ребятишекъ то молча, съ любопытствомъ, смотрли на нее, то принимались усердно выбивать земные поклоны. Явился гробъ, и Лиза узнала счастье послдняго покоя. Дьяконица, вся въ черномъ, явилась съ букетомъ цвтовъ. Она плавно подошла къ гробу и, поднявъ къ небу глаза, что-то тихо начала шептать, изрдка поднося къ лицу платокъ и подолгу оставаясь въ такомъ положеніи. Она забыла вс обиды, нанесенныя ей Лизой, и по христіанскому обычаю пришла отдать ей послдній долгъ. Цвты мягко ложились вокругъ блднаго личика покойной, и, казалось, она благодарила за эту память о себ, можетъ-быть даже просила прощенія. Снова панихида, снова народъ, наполнившій большую комнату школы, а затмъ ночь, псаломщикъ и слабое сіяніе свчи. А Ванька все у гроба стоитъ, не наглядится. Что-то чудное творится въ его душ. Онъ и не думаетъ, что завтра опять народъ придетъ, священникъ, и унесутъ Лизу туда, куда она такъ боялась попасть. Но теперь ей хорошо, она усмхается отъ счастья и, можетъ, даже Ваньку зоветъ туда же, гд миръ и покой.
‘И Ванька туда же’,— вдругъ мелькаетъ въ его голов первая опредленная мысль, онъ продолжаетъ смотрть на нее. А она руки скрестила и, можетъ, за него молится.
‘Туда же, туда’, все крпнетъ его намреніе и больше ничего пока онъ не можетъ сознавать. Иногда доносятся слова псаломщика, но и это гд-то далеко. Только одна Лиза лежитъ здсь покойная, счастливая. И вдругъ онъ почувствовалъ что-то новое. У него вдругъ горе явилось, онъ зарыдалъ и заплакалъ. До сихъ поръ было одно оцпенніе,— теперь легче стало. Звзды трепетали на неб, опять мсяцъ заглянулъ на покойную, но окно было завшано, и ему не удалось повидать ее. Опять солнце взошло, но у Ваньки теперь была уже одна мысль, которая успла родиться и состариться въ эту ночь. Онъ понялъ вдругъ, что когда-нибудь ее унесутъ, что онъ останется одинъ, и тогда-то его дума и скажетъ ему, какъ быть. Теперь Ванька сознавалъ, что онъ живой, не мертвый. Даже когда Яковлевна утромъ подошла къ нему и предложила что-нибудь състь, онъ отказался,— значитъ, все понялъ. Это снова увеличило его горе: ‘Я живой, а вонъ она-то лежитъ — не движется’, въ отчаяніи подумалъ Ванька, и прежняя мысль опять явилась откуда-то. Новыя слезы, новыя рыданія. Когда утромъ вся комната биткомъ набилась народомъ, Ванька уже видлъ всхъ, смотрлъ, по не плакалъ. Онъ тщательно оберегалъ отъ нихъ свое горе.
— Ишь, каменный, слезы не выронилъ!— донеслось до него во время панихиды, но онъ не понялъ этихъ словъ. Все та же мысль вполн поглощала его. Гробъ понесли въ церковь. Свтлый день провожалъ Лизу. Ласточки ряли надъ ней, гд-то подъ небесами плъ жаворонокъ. Сзади толпились народъ и ребятишки…. Кончили, отпли, простились, закрыли гробъ, а дума Ваньки не отвязывается даже въ минуту послдняго прощанья. Нтъ, тогда-то она вдругъ представилась ему вполн неизмнной и законченной. Понесли на кладбище, зарыли… Лизы нтъ, осталась могила… И народъ разошелся… А съ верху льются т лучи, которые любила она, они и Ваньку ласкаютъ. Береза что-то шепчетъ и словно плачетъ, роняя съ листьевъ капли минувшаго дождя. Тихо на кладбищ, хорошо. Ванька прильнулъ лицомъ въ сырой земл и не встаетъ, все прислушивается, не скажетъ ли чего покойная. Волчокъ лежитъ возл, онъ нашелъ своего друга. И вдругъ вс мысли, которыя высказывала Лиза, припомились Ваньк, словно онъ услыхалъ ихъ, все крпче прижимаясь къ могил.
‘Люби людей,— твердила покойная,— и живи для нихъ’. Онъ вспомнилъ это, но не могъ ихъ любить.— ‘Прости, родимая!’ — шепчетъ онъ’.— ‘Если одного праведника найдешь, люби за него всхъ’,— опять долетаютъ до него ея послднія слова, но онъ никого не нашелъ и никого не любитъ.— ‘Если къ другимъ ненависть будешь имть, себя возненавидишь’,— слышится ему, но теперь уже все равно. Онъ цлый день пролежалъ на кладбищ, уже и солнце зашло, небо потемнло, и мсяцъ освтилъ холмикъ, подъ которымъ лежала Лиза, а Ваньк все-то припоминается и что-то странное происходить въ его голов, вс мысли заканчиваются тою же одной, которая столько разъ уже являлась ему.
‘Да, нынче, нынче,— твердитъ онъ горячими губами.— И Волчокъ тоже’,— добавляетъ Ванька, смотря на своего стараго друга.
— Прости же, прости родимая!— твердитъ онъ и цлуетъ рыхлую землю, влажную и отъ вечерней росы, и отъ его слезъ. Онъ всталъ.— ‘Сейчасъ, сейчасъ!’ — упорно преслдуетъ его мысль. Ванька отошелъ отъ могилы и оглянулся, она рзко выдлялась на зеленомъ ковр своимъ угрюмымъ, безжизненнымъ видомъ. Лука освщала ее. Ванька это замтилъ.
‘Ласкаетъ ее,— весь въ слезахъ думаетъ онъ и дальше бжитъ.— Зайти къ ней въ послдній разъ’,— ршаетъ Ванька, проходя мимо школы, и отворяетъ дверь. Яковлевна окликнула его изъ своей коморки.
— Ступай, ступай, батюшка, посмотри!— проговорила она, выходя и громко вздыхая.— Вс подъ Богомъ ходимъ, прійдетъ и нашъ часъ. Да свчу возьми,— неравно испужаешься посл покойницы-то.
Ванька вошелъ въ комнату, гд еще такъ недавно горячо поучала Лиза. Все было прибрано, только запахъ ладана говорилъ о недавней кончин. Посмотрлъ Ванька кругомъ, и тоска сжала сердце. Онъ прошелъ дальше въ ея комнату, гд она такъ ласкала его. Всякая вещь вызывала у него слезы. Сколько радости онъ узналъ здсь, сидя на маленькой скамеечк, но все прошло. Онъ подошелъ къ окну, гд лежалъ измятый листочекъ почтовой бумаги.
‘Въ ея ручкахъ было’,— проговорилъ Ванька и взялъ листокъ. Слезы сжимали его горло. Это было письмо, полученное Лизой за день до смерти отъ няни.
‘Родимая моя барышня, солнышко мое!— писала она.— Что-то давно, моя радость, не получала отъ васъ всточки. Здорова ли, счастлива ли? Благодарю Творца и Создателя, что сподобитъ еще увидть мою радость неоцненную, Лизаньку. Родные съ длами поуправились и отпускаютъ меня старуху въ вашей милости. А дастъ Господь, и совсмъ съ вами останусь. Больно хочется умереть на вашихъ драгоцнныхъ ручкахъ. Ужь стара стала и здоровье плохо. Надюсь черезъ недльку свидться съ моимъ сокровищемъ. Вс мои просятъ позволенія поцловать вашу ручку, а я ужь попросту цлую прямо въ алыя губки.

‘По гробъ жизни ваша Наталья Чернышева’.

Письмо было написано съ ошибками, крупнымъ старушечьимъ почеркомъ. Ванька долго разбиралъ его, потомъ бережно сложилъ и опять положилъ на окно. Что-то призадумался онъ.— ‘Да вдь и она скоро туда же’,— пронеслось въ голов. Онъ подошелъ къ кровати. Здсь сердце не вытерпло, и Ванька горько заплакалъ. Онъ бросился на подушку, осыпая ее горячими поцлуями. Сердце стонало въ немъ.
— Ну, теперь туда. Эй, Волчокъ!— закричалъ онъ вдругъ, вскакивая, и почти опрометью бросился бжать. Волчокъ гнался за нимъ. Вотъ поле ржи разступилось передъ ними и поглотило, точно въ крпкихъ объятіяхъ. Увидалъ ихъ лсъ и привтливо замахалъ головой. Гд-то птичка испуганная встрепенулась и высоко поднялась, словно звала Ваньку съ собой. И свтлые лучи льются на него, и небо ласково глядитъ. А вотъ и она, матушка, разстилается передъ нимъ, тихая, глубокая, точно тайну какую разгадываетъ. Тишина, благодать везд. Гд-то на томъ берегу костеръ горитъ,— должно-быть табунъ пасется,— и длинными языками взбгаетъ къ верху пламя, отражаясь въ вод. Оглянулся Ванька вокругъ. Все старые знакомые, всякое дерево, всякій кустъ: вонъ можжевельникъ растетъ, какъ пугался, бывало, ночью Ванька, смотря на него,— все казалось, что человкъ стоитъ. Все то милое, знакомое, родное… ‘Господи, сколько радости бывало здсь!… А теперь не будетъ’,— вздохнулъ онъ. А вонъ оврагъ: здсь онъ ягоды собиралъ, сколько бывало находилъ птичьихъ гнздъ и не разорялъ ихъ, зная, какъ тяжело живется обиженнымъ. И все-то его здсь любило,— здсь не было враговъ. Казалось, его жизнь сливалась со всмъ этимъ привольемъ, и тогда вдругъ забывалась тяжелая, суровая доля.— ‘Эй, Волчокъ!— кричитъ снова Ванька, а Волчокъ уже давно здсь и смотритъ на своего друга.— Старина моя!— гладитъ его Ванька и вдругъ начинаетъ его обнимать.— Мы вмст, вмст,— шепчетъ онъ, а у самого слезы бгутъ изъ глазъ.— Намъ съ тобой здсь нтъ житья’.
Ванька къ самой рк подошелъ и смотритъ. Тиха Волга, вся переливается. И кругомъ тоже глубокая, задумчивая тишина. Словно все призадумалось.
‘Господи, благослови!’ — шепчетъ Ванька и, крестясь, идетъ въ воду. Все глубже становится, уже по поясъ. Онъ оглянулся назадъ: тамъ покой и тишина. Но вдь и Ванька идетъ туда же, только здсь метели, да бури бываютъ, а тамъ всегда свтло, солнышко не жалетъ тепла и вс не нарадуются своему счастью. Ступилъ онъ еще два шага и опять назадъ смотритъ. Лсъ прислушивается и свтлый, ласковый что-то шепчетъ. Можетъ и онъ груститъ о Лиз.
— Волчокъ, сюда, скорй сюда!— кричитъ Ванька, а у самого голосъ отъ страха дрожитъ. Слезы на лиц блестятъ въ свтлыхъ лучахъ. Волчокъ скакалъ, визжа, по берегу, но не ршался слдовать за другомъ. Онъ въ первый разъ ослушался его. Вода Ваньк по горло. Тихія, блестящія струйки ближе подбгаютъ къ нему, сверху звзды сіяютъ, небо свтится, рка зарумянилась алыми полосами, скоро заря, мсяцъ надъ лсомъ стоитъ.
— Волчушенька, скорй ко мн, не оставляй!— рыдавшимъ голосомъ кричитъ Ванька, но Волчокъ только громче взвываетъ.
Ванька сдлалъ еще шагъ и… его ужь не видно. Только мелкіе круги побжали, дробясь въ лунномъ сіяніи, и по-прежнему невозмутимо-тиха рка. Звзды начинали гаснуть, легкій втерокъ пробжалъ по лсу и зарябилъ поверхность воды. Ночь кончалась. Только, бгая въ отчаяніи по берегу, томительно завывалъ Волчокъ, и далеко разносился его вой по широкому волжскому приволью. На восток загоралась заря. Рка и небо свтлли золотистымъ, багровымъ сіяньемъ.

К. Паприцъ.

‘Русская Мысль’, No 9, 1881

Паприц Константин Эдуардович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Донские гишпанцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1887
  2. Лето, Горький Максим, Год: 1909
  3. Дедушка Илья, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1902
  4. Каан-Кэрэдэ, Итин Вивиан Азарьевич, Год: 1926
  5. На озере Лоч, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1914
  6. Предания ‘Золотого клада’, Новосильцева Екатерина Владимировна, Год: 1880
  7. Сцены из жизни Гарибальди, Гарибальди Джузеппе, Год: 1882
  8. Розы в ноябре, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1978
Электронная библиотека