На рубеже, Кейзерлинг Эдуард, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

На рубеж.

Пьеса въ двухъ дйствіяхъ графа Кейзерлинга.

Дйствующія лица.

Баронъ Крафтъ фонъ-Ашбергъ, сенаторъ въ отставк (членъ верховнаго суда).

Сидонія, его жена.

Бенигна, его дочь 23 лтъ.

Баронъ Бентъ фонъ-Гохзатель, братъ баронессы.

Аллоизій Фишеръ, студентъ.

Докторъ Геротль.

Кронбергъ, слуга.

Тоня, горничная.

Сцена представляетъ виллу въ одномъ изъ предмстій Вны.
Время дйствія Октябрь 1848 г.

I АКТЪ.

Гостиная на вилл Ашберговъ. Въ передней стн противъ зрителей стеклянная дверь на веранду и въ роскошный садъ, окрашенный въ осенніе цвта. Направо отъ дверей — окно, налво каминъ, передъ каминомъ карточный столъ и два большихъ, глубокихъ кресла. Въ лвой отъ зрителей стн — дв двери, между ними, ближе къ середин, стоитъ круглый столъ, кушетка и стулья. Направо отъ зрителей два окна, между ними дверь, завшанная портьерой. На стнахъ портреты предковъ, въ судейскихъ мантіяхъ 17 и 18 столтій. Послобденное время. Золотисто-красный отблескъ заката, затмъ сумерки. Въ камин горитъ огонь.

Гохзатель. (Господинъ около 40 лтъ, очень элегантный, сидитъ у камина съ вытянутыми ногами и спокойно куритъ сигару. Время отъ времени поглядываетъ на дверь направо, откуда слышны подавленные голоса. Слва вбгаетъ Тоня въ бломъ чепчик, спшитъ къ окну въ передней стн и глядитъ въ окно). Разв онъ уже внизу, Тоня?

Тоня. Сейчасъ, сейчасъ онъ будетъ виденъ. Уже спускается.

Гохзатель. Будто ужъ такое удовольствіе глядть ему вслдъ!

Тоня. Вотъ онъ, вотъ онъ! Этакій красавецъ!

Гохзатель. Это убдительно. Но казалось, что ты больше на сторон другихъ, тхъ, что тамъ, — на баррикадахъ.

Тоня. Конечно, г-нъ баронъ! Вдь т — за насъ. Мы не можемъ быть на сторон г-на поручика, жениха нашей барышни. Но онъ такой красивый, и никто не можетъ закрыть мн глаза и запретить смотрть на то, что красиво.

Гохзатель. Глаза, чтобы смотрть. Это, конечно, тоже одна изъ новыхъ свободъ.

Тоня. Какъ-же! Вс мы — люди! и смотрть на то, что красиво — мое право!

Гохзатель. Вотъ видишь, еще одно преимущество у г-на поручика передъ тми, которые тамъ, за тебя.

Тоня. Что именно?

Гохзатель. Да красота.

Тоня. Подождите, г-нъ баронъ! Когда,— когда мы будемъ на верху,— то и мы тоже похорошемъ. Объ этомъ и идетъ рчь.

Гохзатель. Правда, Тоня, правда. Въ этомъ — вся суть.

Тоня. Экое искусство быть красивымъ, когда имешь все!

(Изъ дверей направо выходитъ баронесса, симпатичная, старая дама съ блоснжными волосами и розовымъ, яснымъ лицомъ. Она спшитъ къ окну направо и смотритъ въ него. Бенигна идетъ за ней и въ задумчивости останавливается въ дверяхъ).

Баронесса. Здсь его можно еще видть. Милый мальчикъ! Спаси тебя Богъ! (Вытираетъ глаза).

Гохзатель. А что же ты, Бенигна, не идешь къ окну и не глядишь ему вслдъ?

(Бенигна бросаетъ на него высокомрный, злой взглядъ, медленно подходитъ къ окну и смотритъ).

Баронесса. Вотъ онъ оглядывается (машетъ платкомъ).

Тоня. Кланяется, кланяется (тоже машетъ платкомъ).

Баронесса. Тоня, что это ты?

Тоня. Ахъ, да. Внизу изъ кухни лучше видно (бжитъ налво).

Баронесса. Какъ они его вс любятъ!

Гохзатель. Да, онъ иметъ успхъ у народа. По ныншнимъ временамъ это можетъ пригодиться.

Баронесса. И приходитъ къ намъ, несмотря на вс опасности. Ахъ, эти ужасные люди! Онъ сказалъ, что ихъ уже прогнали съ главной улицы. Фельдмаршалъ имъ покажетъ! Да спасетъ его Богъ, да хранитъ его Провидніе! Какой онъ сегодня бодрый былъ, нашъ Польдль, точно никакой опасности и не существуетъ. Не правда-ли, дточка? (Къ Бенигн). Что ты скажешь, дитя?

Бенигна. (Не оборачиваясь). Да, мама.

Баронесса. (Тише, брату). Она еще такъ взволнована. Вдь, невста! И всякій разъ эта тяжелая разлука. Милосердный Богъ! Вотъ времена! Мое дитя — точно спартанка!

Гохзатель. Если бы спартанцы не такъ часто уходили на войну, имъ не было бы поводовъ произносить т громкія слова, которыя насъ заставляютъ зубрить въ школахъ.

Баронесса. Да, да! Именно въ такія тяжелыя минуты и вырывается изъ души хорошее слово. Но война! Прошу покорно, тоже война! И съ такими людьми! Со студентами, которые не хотятъ учиться, и съ рабочими, которые не хотятъ работать. Чего э-т-и-м-ъ-то нужно?

Гохзатель. Что каждый изъ нихъ чего-нибудь да хочетъ,— это-то и является въ нихъ боле всего противнымъ духу воинской дисциплины.

Баронесса. И наши бдные офицеры должны въ такихъ-то стрлять!

Гохзатель. Которые даже формы не имютъ.

Баронесса. Впрочемъ, можетъ быть, они и добрые люди, по своему.

Гохзатель. Отъ этого намъ не легче, если они добры по своему, а не по нашему.

Баронесса. Должно быть, нехорошо имъ живется. Отчего-бы и не дать имъ чего-нибудь? Впрочемъ, вдь въ конц-концовъ, мы тутъ не виноваты.

Гохзатель. Ты, милая сестра, ни въ чемъ невиновата.

Баронесса. Какъ знать? Никогда не знаешь, въ чемъ провинился. А теперь мы должны оставаться здсь, въ то время, какъ вс отсюда ухали. Даже нашъ добрый императоръ ухалъ. Но что ты станешь длать съ Крафтомъ? Онъ говоритъ, что не удетъ.

Гохзатель. Твой мужъ по своему правъ: онъ прежде всего хочетъ покоя. Онъ говоритъ: никуда не поду, буду попрежнему играть въ пикетъ, кататься съ Кронбергомъ по аллеямъ сада и не позволю всей этой исторіи проникнуть за порогъ моего дома.

Баронесса. Но если они придутъ и станутъ стрлять?

Гохзатель. А мы закроемъ тюфяками окна, запремъ на замокъ двери, вооружимъ дворника и Кронберга пистолетами, Каро обыщетъ садъ. Затмъ, принесутъ свчи, и мы станемъ вспоминать запутанные судебные случаи давно минувшихъ лтъ и объявимъ, что никакой революціи нтъ.

Баронесса. Все это было бы прекрасно, если бы не это мучительное безпокойство. А Крафтъ не позволяетъ даже поговорить объ этихъ длахъ. Ахъ, Боже мой! Какъ бы люди не забыли положить тюфяки на окна! Прислуга такъ небрежна.

Гохзатель. Опустимъ наши подъемные мосты. Закажемъ къ опредленному часу ужинъ, подложимъ дровъ въ каминъ, и пусть кто-нибудь скажетъ, что въ нашемъ мір не все благополучно.

Баронесса. Да, да. Пойду, взгляну сама (въ дверяхъ, указывая на дочь). Поговори съ ней, развлеки ее. Ты вдь это умешь. (Уходитъ).

Наступаютъ сумерки.

Гохзатель. Ты все еще смотришь вслдъ твоему жениху? (Бенигна продолжаетъ молчать и сидть неподвижно). Ты, конечно, думаешь о томъ, какъ это красиво имть такого человка, который ежедневно приходитъ къ теб и уходитъ, не обращая вниманія ни на какія опасности.

Бенигна. Конечно, это опасно!

Гохзатель. Ну, не такъ, чтобы ужъ очень! Съ главной улицы фельдмаршалъ, кажется, уже давно прогналъ бдныхъ малыхъ.

Бенигна. Но все же еще стрляютъ. Наконецъ, его могутъ прослдить.

Гохзатель. Да, кто-нибудь изъ разогнанной банды.

Бенигна. Люди, доведенные до отчаянія,— всегда опасны. (Горячо). Я знаю, ты всегда стараешься все умалить. Никакой опасности нтъ, съ Леопольдомъ ничего случиться не можетъ. Не такъ ли? Ты вдь это хочешь сказать? Ну, а здсь съ нами ничего не можетъ случиться?

Гохзатель. Не приведи Богъ! Отчего ты сразу не скажешь, что и здсь будетъ опасно?

Бенигна. Старая исторія!

У насъ все должно быть срое-срое, срое. Если и случится, что-нибудь такое особенное, то сейчасъ на это набрасываютъ срый покровъ, какъ на мебель лтомъ. И снова нтъ ничего. Я думаю, если бы у насъ кто-нибудь умеръ, такъ и это обратили бы въ нчто будничное, безцвтное… точно ничего не произошло, или самое большое, посмотрли бы, какъ на помху заведенному въ дом порядку, какъ на дло, касающееся одного Кронберга.

Гохзатель. Я нахожу, что вообще значеніе смерти сильно переоцнено.

Бенигна. Да, конечно. Чтобы супъ былъ поданъ на столъ минута въ минуту, чтобы свчи были зажжены ровно въ 7,—вотъ это событія, значенія которыхъ переоцнено быть не можетъ.

Гохзатель. Во всякомъ случа, за нихъ говорить тотъ фактъ, что ихъ пригодность была доказана опытомъ многихъ лтъ. Но въ теб зашевелилась теперь страсть твоихъ предковъ къ приключеніямъ.

Бенигна. Ахъ, мои предки? Вс вдь они были или судьями, или президентами, или что то въ этомъ род.

Гохзатель. Безпорочные предки, которые чему-либу учились бы, были бы, чего добраго, хуже.

Бенигна. На улицахъ такія событія… Тамъ люди живутъ, тамъ, можетъ быть, герои. Но намъ ни до чего нтъ дла.

Гохзатель. ‘Можетъ быть герои’. Въ этомъ вся суть.

Бенигна. Заговорить даже объ этихъ вещахъ не смй. Другіе бгутъ, боятся чего то, по крайней мр, а къ намъ и страхъ не допускается. Когда Поль приходитъ, то онъ приноситъ съ собой хоть воздухъ улицы.

Гохзатель. Тоже, быть можетъ, герой! Не отъ того ли ты съ нимъ теперь боле милостива, чмъ раньше? Господи! Стрлять въ этихъ бдныхъ малыхъ! Я не говорю, что стрлять не надо, но это такое безобразіе. Твой отецъ правъ. Тюфяками надо закрыть окна.

Бенигна. Безобразіе! Ну да, конечно. Красота для насъ на первомъ план. Красиво-красиво,— вдь мы только объ этомъ и толкуемъ. Это точно цль, къ которой мы прикованы. Мн кажется, что настоящая то жизнь начинается именно тамъ, гд кончается это вчно красивое существованіе.

Гохзатель. Пожалуй, это и врно. Но если у тебя къ этому склонность…

Бенигна. У насъ — склонность. Мы живемъ, и умираемъ, и любимъ другъ друга, и все это только упражненія въ разговорахъ. Папа — на пенсіи, и мы тоже, и наши чувства,— все! На улицахъ такія поразительныя вещи, но сюда ничто не сметъ проникнуть. Съ тхъ поръ, какъ я научилась думать, мн при каждомъ звонк казалось, что вотъ-вотъ, наконецъ, придетъ нчто настоящее, какое-нибудь дйствительное событіе, но… это всегда бывалъ или докторъ, являвшійся къ пикету, или ты.

Гохзатель. Да. Всегда только я!

Бенигна. А если бы и явилось что-нибудь особенное, Кронбергъ немедленно заявилъ бы, что господа не принимаютъ.

Гохзатель. Но твоя помолвка, вдь пришла же она, наконецъ, и позвонила. А твой женихъ, который приходитъ ежедневно, несмотря на опасность.

Бенигна. Но вдь ты же сказалъ, что съ нимъ ничего не можетъ случиться, а помолвка это бываетъ у всхъ.

Гохзатель. Очевидно, онъ подвергается большимъ опасностямъ, если судить по твоему вниманію къ нему. Теперь иногда бываетъ дйствительно похоже на то, что вы помолвлены.

Бенигна. Онъ одинъ только и приноситъ кое-что изъ того, что происходитъ тамъ, на улиц.

Гохзатель. Женщинамъ, вдь, такъ нравится, когда мужчины подвергаются опасности.

Бенигна. Ахъ, это опять та вчная красота, къ которой мы должны быть пришпилены.

Гохзатель. А когда мы, мужчины, умираемъ, то женщины становятся великими, это ихъ апоеозъ.

Бенигна. Что мн отъ этого? У насъ остановили вс часы. Тони восторгается всми этими бдными людьми, которыхъ всячески притсняютъ въ то время, какъ другіе только и длаютъ, что бражничаютъ.

Гохзатель. Бражничаютъ?

Бенигна. Да. Тони въ послднее время часто употребляетъ это слово. Она мн много разсказываетъ, когда завиваетъ мн волосы. А у насъ, у господъ, ничего такого нтъ, что могло бы насъ воодушевить.

Гохзатель. Ты, однако, забыла объ одномъ событіи въ твоей жизни.

Бенигна. О какомъ?

Гохзатель. Ты забыла меня.

Бенигна. Тебя?

Гахзатель. Да, меня. Понему бы нтъ? (Продолжаетъ говорить спокойно и небрежно). Разв это не своего рода событіе въ жизни молодой двушки: элегантный, немолодой мужчина, который ее любитъ, и всегда любилъ! При всемъ своемъ желаніи, эта молодая двушка не сможетъ припомнить такого момента въ своей жизни, когда бы надъ ней не вяла эта удивительная любовь элегантнаго, немолодого господина. Да, самому ему съ годами становилось все холодне и — ясне, но любовь его продолжала оставаться такой же дтской и наивной. Когда молодая двушка вздумала обручиться съ украшеніемъ общества и возвела это общественное украшеніе въ герои, то этому немолодому господину осталось только стиснуть кулаки. Можетъ быть, подобная любовь и смшна, но она все же событіе.

Бенигна. Ахъ, дядя Бентъ! Да, ты всегда былъ добръ. Ты любилъ меня, конечно! Ты всегда долженъ былъ оставаться здсь и глядть на меня такъ, какъ только ты это умешь длать. Такъ должно было быть.

Гохзатель. Это — тоже любовь на пенсіи.

Бенигна. Я врю теб. Все, что ты говоришь теперь, прекрасно и… печально. Но почему ты это не высказываешь иначе? Почему ты объ этомъ говоришь такъ же точно… какъ при подношеніи мн французскаго мыла и новыхъ духовъ въ день моего ангела?

Гохзатель. Такъ вотъ въ чемъ дло: мы не умемъ подчеркивать. Въ подчеркиваніи — безвкусіе, а на улиц только и живутъ — подчеркиваніемъ.

Бенигна. Т, тамъ на улиц такъ чудно шумятъ. А по временамъ, видишь ли, я испытываю такую жажду шума. Я не ясно понимаю, чего они тамъ хотятъ. Кажется, чтобы вс были равны, а у насъ отнять все и убить министровъ. Боже мой! Это все равно. Нтъ надобности быть за нихъ, можно быть также и противъ нихъ. Неправда ли? Но чмъ-нибудь быть нужно! Мы же здсь, точно отверженные, точно привиднія. Прячемъ газеты и повторяемъ старые анекдоты о Малэрб и давнымъ давно умершихъ президентахъ верховнаго совта.

Гохзатель. Но они, вдь, тоже имютъ право, чтобы о нихъ поговорили.

Бенигна. А тамъ (указываетъ на окно). Тамъ кричатъ и говорятъ рчи, и произносятъ великія слова и стрляютъ — и получаютъ раны. И изъ ихъ ранъ льется много крови, а ихъ женщины тоже принимаютъ участіе и плачутъ, и клянутъ — и — и сердца у нихъ обливаются кровью. И все это горячо — пламенно, горячо.

Гохзатель. Дитя, я вижу, что, несмотря на тюфяки въ окнахъ, и къ намъ проникла эта странная лихорадка!

Бенигна. Временами въ окна доносятся крики, — крики, которые, не знаю какъ, но они высказываютъ все, все, что въ душ таится и давно уже просится наружу. Слушай! (Прислушивается). Слушай, тамъ, далеко опять стрльба (спшитъ къ окну и высовывается изъ него). Вотъ оттуда это слышно. (Дышетъ глубоко). Какой воздухъ! Пахнетъ дымомъ. Далеко, очень далеко — голоса, улица внизу совсмъ опустла — точно ждетъ чего то: гляди.

Бенигна. Тамъ пожаръ.

Гохзатель. Да, конечно! Съ этими людьми, которыхъ мы не видимъ, которые тамъ далеко кричатъ, стрляютъ,— быть можетъ, истекаютъ кровью, быть можетъ, умираютъ — съ ними намъ здсь не выдержать сравненіе. Насъ прежде всего видятъ, мы спокойны и просто живемъ, слдовательно, мы — блдны и апатичны. (Бенигна еще больше выгибается изъ окна).

Гохзатель. Что ты тамъ видишь? (Подходитъ къ окну). А, вонъ того человка.

Бенигна. Какой у него видъ!

Гохзатель. Да… Гм… Этотъ, во всякомъ случа, иметъ видъ человка, кое-что испытавшаго. Онъ смотритъ, преслдуюгь-ли его.

Бенигна. Какъ онъ смотритъ!

Гохзатель. Да, малый — страшноватый!

Бенигна. Вотъ онъ побжалъ. Разв они идутъ? Вотъ онъ уже на углу.

Гохзатель. На этомъ молодц хорошо отразилось похмлье отъ жажды геройскихъ подвиговъ.

Бенигна. Ты обратилъ вниманіе на его глаза?

Гохзатель. На охот, у преслдуемаго звря — такіе же точно глаза.

Бенигна. Какимъ взглядомъ окинулъ онъ улицу, какимъ, полнымъ ожиданія взглядомъ! Кто смотритъ такъ, у того въ глазахъ, должно быть, очень жарко. Вся жизнь въ глазахъ. (Прислоняется, блдная отъ волненія, къ стн).

Гохзатель. Дитя, что ты съ собой длаешь!

Бенигна. Ахъ! — хоть бы разъ въ жизни такъ поглядть на жизнь и смерть!

Гохзатель. Пойдемъ отсюда.. Ты заболешь отъ этого воздуха!

Бенигна. Ахъ, какъ бы мн хотлось, чтобы разъ въ жизни кто-нибудь меня ждалъ съ такими глазами! Глаза, которые ждутъ, такъ ждутъ, что становится больно.

Гохзатель. (Съ горечью). Ну, конечно. Заставить другого испытать муки, а самой оставаться въ сторон,— объ этомъ вы вс мечтаете! Оставь это, дитя. Одна мысль о подобныхъ вещахъ длаетъ тебя больной. (Ведетъ ее къ креслу и усаживаетъ). Ну, какъ ты себя чувствуешь?

Бенигна. Ничего. Прошло. (Часы бьютъ 7). Кронбергъ сейчасъ принесетъ зажженныя свчи, придетъ папа, за нимъ мама съ подушками… а затмъ, позвонитъ докторъ… Двери запрутъ…

Гохзатель. И кладовая съ дорогими старыми вещами еще разъ въ безопасности.

Бенигна. Продолжаетъ ли онъ еще бжать или стоитъ на перекрестк и смотритъ,— оглядываетъ всю улицу этими глазами, этими удивительными глазами?

(Слва входитъ Кронбергъ съ двумя зажженными канделябрами.— Сдой старикъ, чопорный и корректный. Ставитъ — одинъ канделябръ на каминъ, а другой на ломберный столъ, который придвигаетъ къ камину, придвигаетъ къ нему кресла. Въ то же время съ другой двери налво входитъ баронъ Ашбергъ. Согбенный 70-лтній старикъ съ очень блыми, красиво вьющимися волосами и строгимъ, безбородымъ лицомъ. Онъ передвигается съ трудомъ, опираясь на палку. За нимъ баронесса съ нсколькими подушками въ рукахъ. Сзади Тони со скамеечкой для ногъ. Баронъ садится въ большое кресло у камина, баронесса подкладываетъ ему подушки, а Тони ставитъ скамеечку подъ ноги).

Баронъ. Только сейчасъ свчи, Кронбергъ? Почему такъ поздно? За это время темнота невыносима.

Гохзатель. Только что наступили сумерки.

Баронъ. Очень коварны эти такъ называемыя сумерки. Кто открылъ окно? Вдь вы знаете, что я этого не люблю.

Бенигна. Я. Было такъ душно. Мн хотлось немного свжаго воздуха.

Баронъ. Милое дитя! Я этого не люблю. Свжій воздухъ! Какъ будто теперь, оттуда можетъ войти что-нибудь путное. Закройте ставни! (Кронбергъ и Тони закрываютъ окна, ставни, спускаютъ шторы, сдвигаютъ занавси). Вотъ такъ, такъ! Теперь опять начинаетъ длаться уютно. Такъ. Садитесь. Не стойте кругомъ, точно что-то случилось. Садись, Сидонія! (Баронесса поспшно садится къ столу).

Баронесса. Ну, вотъ я и сижу.

Баронъ. А ты, дитя мое, подойди же ко мн? (Бенигна подходитъ къ отцу и опускается на колни. Онъ проводить по ея волосамъ). Въ такое время нужно держаться тсне другъ къ другу. (Кронбергу и Тони). Чего вы ждете? Окна внизу закупорены?

Кронбергъ. Все закупорено, г-нъ баронъ.

Баронесса. Хорошо. Обойдите съ Лео садъ. Черезъ нижнюю калитку кто-нибудь можетъ ворваться. Такъ ступайте и присмотрите хорошенько. Гд замшкался докторъ?

Кронбергъ. Г-нъ докторъ теперь какъ разъ переходитъ улицу.

Баронесса. Вотъ это хорошо. Ступайте же, ступайте. (Тоня и Кронбергъ уходятъ налво).

Баронъ. (Къ Бенигн). Что ты задумалась? Да, да, пока въ невстахъ, всегда найдется о чемъ думать, а позже, ставши женой, она начинаетъ удивляться, о чемъ она такъ много раздумывала.

Баронесса. (Смется). Ахъ, отецъ!

Баронъ. Не безпокойтесь, твоему Леопольду ничего не станется!

Бенигна. Я это знаю, папа.

Баронъ. Она это знаетъ. (Смется). Слыхали ли вы? Въ такомъ случа все прекрасно. (Звонятъ). Ага! Докторъ. (Начинаетъ тасовать карты. Бенигна садится къ столу).

(Докторъ входитъ слва. Выразительное, прекрасное лицо, сдая голова).

Баронъ. Добрый вечеръ, докторъ! Нельзя сказать, чтобы вы сегодня были особенно аккуратны.

Докторъ. Добрый вечеръ, добрый вечеръ, господа! Неаккуратенъ? Часы на башн только что…

Баронъ. До башенныхъ часовъ мн нтъ никакого дла. Я живу и распредляю свое время по своимъ часамъ.

Докторъ. Да… гм… Конечно, конечно. А на улиц опять оживленно, въ окрестностяхъ пожаръ, да и пострливаютъ немножко.

Баронъ. Если бы мы желали услышать и увидать это, намъ стоило лишь подойти -къ окну. Но какъ видите,— мы къ окну не подходимъ. Садитесь-ка лучше и снимайте.

(Докторъ садится къ карточному столу и снимаетъ).

Докторъ, Удивляться, впрочемъ, тутъ нечего. Слыхали-ли вы о новой глупости министровъ? Они сами не знаютъ, чего хотятъ.

Баронъ. Нтъ, я не слыхалъ ничего о глупостяхъ министровъ. Мы собрались здсь не для политическихъ разговоровъ. Вдобавокъ, я не нахожу занимательнымъ разговоръ о министрахъ, у которыхъ, кстати, такія необыкновенныя звучныя фамиліи, какъ Горнеборстель, и пр. Прошу. Вамъ начинать. То, что мн нужно знать по этой части, мн сообщаетъ Кронбергъ, когда я просыпаюсь отъ послобденнаго сна, когда и безъ того бываешь въ скверномъ настроеніи духа. Я не хочу мшать вашей страсти къ свобод и новымъ вяніямъ, любезный докторъ. Но если существуетъ свобода, то я тоже, надюсь, свободенъ въ своихъ четырехъ стнахъ жить такъ, какъ мн хочется.

Баронесса. Не волнуйся, Крафтъ, докторъ ничего больше не говоритъ.

Баронъ. Я не волнуюсь. Я желаю только твердо установить регламентъ этого дома.

Докторъ. (Бормочетъ). Ладно, ладно! Регламентъ страуса.

Баронъ. (Возбужденно). Сдлайте одолженіе, докторъ. Когда, будетъ введена ваша новая свобода, то я тоже буду свободенъ оставаться страусомъ, если это ма правится. Вообще страуса ложно понимаютъ. Я предоставляю другимъ моды и свободы. За собой же я сохраняю право мыть руки до и посл ды, когда тамъ, на улиц это будетъ отмнено — и — и…

Гохзатель. И сть рыбу вилкой, а не ножемъ.

Баронъ. Разумется, и это тоже.

Баронесса. (Доктору). Прошу васъ, докторъ, оставьте этотъ разговоръ.

Докторъ. Но я молчу, молчу. И такъ, у меня — шесть.

Баронъ. Какъ было ужъ сказано, милая Сидонія, я не волнуюсь. Я только не хочу мшаться въ чужія дла. То, что творится на улиц,— касается одного лишь фельдмаршала. Когда я состоялъ на служб — то тоже не обращался за совтами въ вопросахъ моей спеціальности къ господамъ военнымъ. Начните-ка, докторъ, совтовать сапожнику, какъ вамъ шить сапоги, и будьте уврены, что наживете мозоли. Такъ то. Ну, какъ бы тамъ ни было, а у меня семь.

(Тишина. Игроки время отъ времени произносятъ слова, относящіяся къ игр. Баронесса усердно вышиваетъ. Бенигна задумчиво опускаетъ свою работу на колни и смотритъ на огонь, прислушиваясь къ тому, что происходитъ на улиц. Гохзатель молча куритъ).

Баронесса. Какой у насъ чудный октябрь. Не знаешь, какъ и благодарить за него Господа Бога. Не правда-ли, дитя?

Бенигна. (Разсянно). Да, мама.

Баронесса. Сегодня у насъ опять лтній день. Ничего подобнаго я не помню.

Баронъ. Какъ же, а въ 1797 году, когда я былъ прокуроромъ въ Праг, былъ точь-въ-точь такой же октябрь, помню у насъ въ саду расцвла тогда въ октябр, роза, ярко-красная m-me Recamier.

Баронесса. Сегодня у насъ въ саду тоже расцвла большая красная роза.

Баронъ. Знаю, знаю. Я просидлъ передъ нею утромъ цлыхъ два часа.

Баронесса. Когда я увидла ее, то подумала, что Господь посылаетъ намъ ее, какъ доброе предзнаменованіе.

Докторъ. Розамъ мало дла до политики, сударыня.

Баронъ. И слава Богу! Ламоаньо, Малербъ говаривалъ.

Баронесса. (Смется). Ахъ, опять твой старый Малербъ на сцен. Обыкновенно говаривалъ: — существуетъ лишь одна прекрасная вещь,— роза и лишь одинъ лакомый кусочекъ.

Баронесса. (Смясь). Да перестань же, Крафтъ!

Баронъ. Хорошенькая женщина. (Баронъ и баронесса смются).

Гохзатель. Бдный Малербъ до тхъ поръ размышлялъ о розахъ, пока…

Баронъ. Печальный конецъ Малерба намъ хорошо знакомъ

изъ исторіи. Объ этомъ, съ твоего разршенія, мы поговоримъ въ другой разъ.

Гохзатель. О, пожалуйста.

Баронесса. А какъ называется наша роза?

Баронъ. M-me Marchale de Noailles.

Гохзатель. Не по имени ли той пожилой особы, которая, взойдя на эшафотъ, съ сожалніемъ вспоминала, что забыла свой носовой платокъ въ тюрьм Консьержери?

Баронъ. Этого факта я не знаю! У тебя, однако, сегодня особенная наклонность останавливаться на концахъ жизненныхъ исторій. Ты не правъ, любезный шуринъ, къ концу всегда приходятъ непріятности.

Гохзатель. Одна-то — уже наврное.

Баронъ. Да-ну!— къ чему говорить объ этомъ?

Пауза.

Баронесса. (Роняетъ работу на колни). Какъ сегодня уютно! Вс вмст. Отецъ снова разсказываетъ двусмысленные анекдоты старика Малерба, точь-въ-точь, какъ прежде… Такъ бы хотлось прожить цлую вчность.

Баронъ. И это вышиваніе тоже растянуть на цлую вчность.

Баронесса. Вчно насмхается… Да, спокойно оставаться всмъ вмст, никогда не разлучаться. И смерть должна бы прійти ко всмъ разомъ. Такъ, въ одинъ вечеръ всмъ вмст и отправиться, чтобы никто не остался одинокимъ.

Гохзатель. Удивительно, вс разговоры въ этотъ вечеръ сводятся въ конц-концовъ къ этой послдней непріятности.

Баронъ. Отчего же иногда и не поговорить о смерти? почему бы нтъ? смерть, вдь, въ конц-концовъ такое же учрежденіе, какъ и всякое другое.

Гохзатель. Съ той лишь разницей, что не мы ее учредили.

Баронесса. (Склоняется, вздыхая надъ работой). Ахъ, но что же жутъ подлаешь!

Пауза.

(Потомъ дверь налво съ шумомъ раскрывается, и Тоня влетаетъ, какъ бомба, страшно взволнованная).

Баронъ. Что такое? Я не желаю, чтобы врывались ко мн, точно что то случилось.

Тоня. Ахъ… Боже милосливый… не знаю.

Баронесса. Да что случилось. Богъ мой!

Тоня. Я такъ испугалась и въ жизнь мн не сказать.

Баронъ. Прислуга должна умть отвчать, когда ее спрашиваютъ.

Баронесса. Да говори же, стрляютъ, что ли, внизу?

Тоня. Нтъ, кто-то чужой въ саду.

Баронесса. Чего онъ хочетъ, Богъ мой?

Баронъ. Пусть Кронбергъ распорядится, чтобы онъ ушелъ изъ моего сада.

Тоня. Онъ и вовсе не можетъ, лежитъ у ршетки, будто покойникъ. Недавно говорилъ еще… и гутъ на немъ кровь (показывая на грудь), а теперь онъ тихій, тихій, а лицо блое, блое и этакое страшное…

Баронесса. Бдный юноша!

Баронъ. Это вовсе не основаніе, чтобы въ моемъ саду…

Тоня. Сказывалъ, хотли поймать его двое, и тогда товарищи толкнули его въ садъ, Боже милостивый!

Баронъ. Собственно, по настоящему слдовало бы дать знать полиціи.

Бенигна. (Взволнованно). Да еще бы, чтобы его сейчасъ же поймали! Вдь онъ искалъ спасенія у насъ, — онъ въ бд! Отчего вы не идите къ нему, докторъ? Иди же, дядя Бентъ! помоги ему!— принеси его сюда!

Баронъ. Сюда? зачмъ сюда?

Докторъ. Надо взглянуть, однако.

Бенигна. (Нетерпливо). Идите же, идите! можетъ быть, онъ истекаетъ кровью, умираетъ, или они его схватятъ.

Гохзатель. (Направляясь къ двери къ Бенигн). Да, да, и ты получишь свою долю того, что происходитъ на улиц.

Бенигна. Иди же, иди! (Докторъ и Гохзатель уходятъ въ среднюю дверь. Тоня бжитъ слдомъ за ними. Дверь остается открытой. Бенигна останавливается въ дверяхъ и выглядываетъ наружу).

Баронесса. Милосердый Богъ! Какія времена!

Баронъ. Надо это дло, однако, обсудить. Отъ всей этой кутерьмы — умъ за разумъ зайдетъ.

Бенигна. Обсудить?

Баронъ. По-человчеству разсуждая, это такъ, конечно, но не могу же я здсь, у насъ.

Бенигна. Почему же не здсь? Почему не у насъ? Разв эта комната священна — потому что здсь играютъ въ пикетъ? Ахъ, отецъ, не будь такимъ — такимъ…

Баронесса. Опомнись, дитя, что ты говоришь?

Баронъ. Разв старикъ не иметъ правъ на покой? Во всякомъ случа, обсудить можно.

Бенигна. Вотъ они!

(Баронъ отходитъ въ сторону. Въ дверяхъ показываются докторъ и Гохзатель, и между ними Аллоизій Фишеръ, безъ шапки, въ безпорядочномъ, покрытомъ пятнами крови, плать. Черные волосы падаютъ на смертельно блдное, юношеское, почти отроческое лицо. Кронбергъ съ фонаремъ въ рукахъ слдуетъ за ними).

Докторъ. Ну, вотъ такъ, такъ еще два шага.

(Бенигна пододвигаетъ кресло, на которомъ сидлъ баронъ).

Гохзатель. Садитесь, пожалуйста. Что, больно?

(Аллоизія сажаютъ въ кресло. Бенигна поправляетъ ему подушки и робко отходитъ въ сторону).

Докторъ. (Наклоняется надъ больнымъ и изслдуетъ его). Здсь, небось, лучше, чмъ тамъ, внизу? Что? слишкомъ много свта? Закройте-ка глаза.

Аллоизій. Они, они уже настигали меня, я не могъ больше!— и — и Рези тоже исчезла.

Докторъ. Да… Кое-что мы уже узнали. Ну… только побольше мужества. Не мшало бы немного вина (Кронбергъ уходить налво. Баронъ тихонько подходитъ).

Аллоизій. Старый господинъ, конечно, очень сердитъ. Ахъ, я вдь не хотлъ.

Баронъ. Да — врываться въ чужой садъ, во всякомъ случа, некорректно…

Аллоизій. Тамъ, внизу, въ темнот было такъ хорошо… Мн кажется, я тамъ крпко уснулъ. Все исчезло — все, и такъ хорошо пахло, пахло розами. Тамъ бы я охотно остался.

Баронъ. Ночевать въ чужихъ садахъ не дозволяется.

Аллоизій. Такъ я… я долженъ уйти?

Баронъ. Я сочувствую вашему… гмъ… приключенію. Ваше внезапное появленіе нарушило, конечно, покой нашего семейнаго круга, но обязанности человколюбія мн не чуясды.

Аллоизій. Да вдь я — его врагъ.

Баронъ. Человколюбіе повелваетъ мн дать вамъ здсь пріютъ.

Бенигна. Да, здсь, — вотъ тутъ рядомъ. (Показываетъ направо). Онъ останется. Я уже приказала Кронбергу.

Баронесса. Господи, исусе, бдное дитя!

Аллоизій. Рези, наврное, будетъ ждать.

Баронъ. Мсто нахожденія этой дамы намъ неизвстно.

Аллоизій. Это моя милая. Она хотла оставаться возл меня, тамъ, гд стрляли, но я ее выругалъ, и она разсердилась.

Докторъ. Успокойтесь, успокойтесь. Она найдетъ васъ. Вс Рези всегда умны и сообразительны. А теперь мы останемся здсь.

Баронъ. Но почему же здсь? Отчего бы тогда не перетащить сюда и остальныхъ баррикадистовъ?

Бенигна. Отецъ, не говори такъ, по крайней мр, теперь!.. ты вдь видишь, въ какомъ онъ состояніи… Мы здоровы и въ безопасности, а онъ страдаетъ и истекаетъ кровью, смотри — это кровь, это его право. Кто же другой можетъ имть здсь такія права?

Баронъ. Что съ нею?

Баронесса. Оставь! Не раздражай ее!

(Кронбергъ приноситъ бокалъ вина. Бенитна опускается на колни и даетъ больному пить).

Бенитна. Выпейте, это подкрпитъ васъ.

Аллоизій. Серебряный бокалъ! Изъ серебрянаго бокала я еще никогда не пилъ. (Пьетъ). Да, хорошо, горячо и сладко.

(Слегка оправляется и глядитъ на Бенигну). Сударыня! Вы чудно хороши.

Занавсъ.

ДЙСТВЕ II.

Та же комната, что и въ первомъ дйствіи. Дверь на веранду открыта. Пестрая осенняя зелень деревьевъ залита золотистымъ свтомъ посл-полуденнаго солнца. Кронбергъ, серьезный и злой, поправляетъ подушки на большомъ кресл. Изъ дверей налво осторожно выглядываетъ баронъ, затмъ медленно подходитъ ближе.

Кронбергъ. Онъ тамъ, г-нъ баронъ. (Указываетъ на веранду).

Баронъ. Да… Гмъ… Я хотлъ только взять свои карты для пасьянса.

Кронбергъ. Онъ, кажется, очень слабъ.

Баронъ. Я васъ объ этомъ не спрашивалъ. Я ищу свои карты, а не его.

Кронбергъ. Простите, г-нъ баронъ! (Поспшно направляется къ карточному столу).

Баронъ. Оставьте. Найду и самъ. У васъ достаточно дла при другихъ.

Кронбергъ. Барышня приказали приготовить здсь кресло.

Баронъ. Хорошо, хорошо. Длайте, что она приказываетъ. Я — я разложу свой пасьянсъ въ спальн. Здсь нтъ мста.

Кронбергъ. Господи! Кто бы могъ думать о подобномъ происшествіи!

Баронъ. А извстно ли, какъ зовутъ этого… этого… молодого человка?

Кронбергъ. Фишеръ. Аллоизій Фишеръ, такъ онъ назвалъ себя.

Баронъ. Фишеръ? Да. Да. Тамъ, въ томъ кругу, часто встрчаются такія фамиліи.

Кронбергъ. Никогда не воображалъ, что мн придется, еще прислуживать какимъ-то господамъ Фишерамъ.

Баронъ. Замолчите, Кронбергъ. Вы забываетесь! Этого измнить нельзя. Моя дочь такъ хочетъ. Я могу жаловаться, если это мн нравится, но вы должны исполнять ея волю. Вы прислуживаете не г-ну Фишеру, а моей дочери. Вообще, прислуживать не слдуетъ, но если ужъ приходится — то служить всмъ одинаково.

Кронбергъ. Да, я длаю, что велятъ.

Баронъ. Ну, и хорошо.

Кронбергъ. Но все же не легко служить человку, который не уметъ принимать услугъ.

Баронъ. Что вы тамъ бормочете? Вы прислуживаете потому, что вы слуга. Вдь такъ? Это ваше искусство. А понимаетъ-ли въ этомъ что-нибудь г-нъ Фишеръ, или нтъ — это уже его дло.

Кронбергъ. Такая прекрасная погода, а г-нъ баронъ не можетъ и покататься въ саду.

Баронъ. Почему?

Кронбергъ. Потому что чужой человкъ занялъ кресло на колесахъ.

Баронъ. Я не жалуюсь.

Кронбергъ. Разв легко переносить, что г-нъ баронъ долженъ сидть въ спалн и тамъ раскладывать свои карты?

Баронъ. Вы забываетесь, Кронбергъ! Я знаю ваше доброе сердце, но не желаю, чтобы ваше желаніе служить мн заходило такъ далеко. Вы должны понять, что все, что здсь длается, длается по моей вол, и вы не должны понимать это какъ-нибудь иначе. Разв я уже такъ мало значу, что мой слуга можетъ высказывать мн сожалніе?

Кронбергъ. Простите, г-нъ баронъ, вашъ старый слуга…

Баронъ. Хорошо — хорошо. Насъ просто вышибло изъ обычной колеи! Происходитъ нчто такое… Да, ну вотъ и карты! Чай принесите въ мою спальню. А затмъ,— кто тамъ?

Кронбергъ. Барышня, г-нъ докторъ и баронъ,— вс при чужомъ.

Баронъ. Такъ — такъ! Вс около него! Мн хотлось бы сказать пару словъ доктору.

Кронбергъ. Сейчасъ попрошу его. (Идетъ къ передней двери и говоритъ, обращаясь къ тмъ, кто за дверьми).

Баронъ. А затмъ, Кронбергъ…

Кронбергъ. (Оборачиваясь). Они меня зовутъ.

Баронъ. Такъ идите, Бога ради. (Кронбергъ уходитъ). Они зовутъ!

(Докторъ и Гохзатель, разговаривая, входятъ изъ среднихъ дверей).

Докторъ. До пули никакъ не добраться. Трудно предвидть заране, что она тамъ натворила. Зависитъ ли потеря крови и отъ сердца. (Къ барону). Мы говоримъ о вашемъ гост. Положеніе критическое.

Баронъ. Да, да! Мой гость! Я очень жалю моего гостя.

Докторъ. Придется еще оставить его покуда.

Баронъ. Такъ что же? я ничего!

Докторъ. Эта пуля тамъ внутри — можетъ надлать намъ непріятностей… Есть опасность эмболіи. Представьте себ, этакій ничтожный сосудикъ.

Баронъ. Не трудитесь, докторъ. Я не знаю, что происходитъ съ моими органами въ м-о-е-м-ъ тл, тмъ мене мн интересно знать, какое вліяніе можетъ оказать пуля на внутренности какого-то совершенно чуждаго мн молодого человка. Теперь онъ тамъ?

Докторъ. Да. У него одышка.

Баронъ. Что же, веранда къ его услугамъ.

Баронесса. (Входитъ слва съ чашкой и быстро идетъ на веранду). Я несу ему бульонъ. (Уходитъ).

Докторъ. Конечно, это для васъ большое безпокойство, но въ томъ состояніи, въ какомъ онъ теперь, перевозить его невозможно.

Баронъ. Этого никто и не требуетъ. Но я не желаю, чтобы мое единственное дитя говорило со мною, какъ это было сегодня утромъ, и смотрло на меня, точно я извергъ. Бенигна сострадательна, прекрасно! И вс вы тоже сострадательны. Но я не хочу, чтобы меня оглядывали, точно — въ моемъ плать безпорядокъ, и все это только потому, что вамъ кажется, что во мн нтъ чувства состраданія. Такъ вотъ, пожалуйста, весь домъ къ услугамъ г-на Фишера. Я буду раскладывать пасьянсъ въ спальн. Можетъ быть, и это покажется ламъ безсердечнымъ?

Гохзатель. Милосердный Богъ! Имть доброе сердце, это не значитъ, имть такое занятіе, которое должно наполнить весь день.

Баронъ. Спасибо за выговоръ.

Докторъ. Кто знаетъ, можетъ быть, это лишь на короткій срокъ.

Баронъ. Умретъ? Сожалю. Никому не желаю смерти. Это было бы безнравственнымъ. Удивительное дло, прежде это почти всегда продлывалось у себя дома. Теперь же все иначе.

Гохзатель. Да, съ тхъ поръ, какъ молодежь взяла на себя исполненіе обязанностей людей зрлаго возраста. (Баронесса поспшно входитъ изъ средней двери, идетъ къ дверямъ налво съ чашкой въ рукахъ и останавливается въ дверяхъ).

Баронъ. Хорошо, хорошо. Объ этомъ мы поговоримъ въ другой разъ. Итакъ, я молчу. И у меня есть чувство состраданія. Пожалуйста.

Баронесса. Ахъ, онъ такой добрый, этотъ бдный мальчикъ.

Баронъ. Тмъ лучше, тмъ лучше. Такъ кормите же хорошенько г-на Фишера, если ему это полезно. Бенигна такъ приказываетъ. Молодой человкъ раненъ, и т. д., но его преимущество, т. е. его право на насъ, какъ говоритъ Бенигна. Прекрасно! И вс поэтому заняты г-немъ Фишеромъ.

Баронесса. Я буду съ тобою раскладывать пасьянсъ, Крафтъ.

Баронъ. (У дверей налво). А наша партія сегодня вечеромъ, докторъ? да нтъ, нтъ! знаю, знаю!

Баронесса. Я буду съ тобою играть. (Баронъ и баронесса уходятъ).

Гохзатель. Бдный старикъ! Напяливаетъ на себя человколюбіе, точно тсный мундиръ, это, должно быть, не легко.

Докторъ. Послушайте, баронъ, вдь вамъ не чужды добрыя чувства. И вотъ юноша, который за свои убжденія…

Гохзатель. Или за убжденія другихъ.

Докторъ. Это безразлично. Не вс могутъ создавать новые взгляды, большинство изъ насъ лишь боле или мене усваиваетъ чужіе.

Гохзатель. Хорошо. Итакъ, этотъ юноша…

Докторъ. Получаетъ такъ, здорово живешь, за свои убжденія пулю въ грудь, желаетъ только выгадать время, чтобы скорй поправиться, или — да, впрочемъ, Боже мой, я ни за что не ручаюсь… И при такихъ то обстоятельствахъ у васъ можетъ явиться жалость къ этому старому барину по поводу того, что онъ одинъ вечеръ останется безъ пикета!

Гохзатель. Не монтируйте себя, докторъ! Вы слишкомъ переоцниваете трудъ сожалнія.

Докторъ. Бенигна вполн нрава, что держитъ его въ узд.

Гохзатель. Охъ, да! Когда женщиной овладетъ чувство милосердія,— она становится тираномъ.

Докторъ. Все равно, даже въ тхъ случаяхъ, когда ей захочется имть лишь куклу для игры.

Гохзатель. Или судьбу.

Докторъ. Это одно и то же. Но, однако, пора нашему паціенту дать покой. Пусть онъ поспитъ. Они тамъ слишкомъ долго разговариваютъ. Когда такая двушка, какъ Бенигна, захочетъ играть съ судьбою, то и здоровое сердце можетъ оказаться задтымъ и… (Подходитъ къ дверямъ и, обратясь къ тмъ, кто на террас, говоритъ). Въ комнату, въ комнату! Теперь уже окончательно пора. Слишкомъ много воздуха, даже свжаго воздуха, тоже вредно… Кронбергъ, везите его, пожалуйста. (Кронбергъ вкатываетъ черезъ среднюю дверь кресло, на которомъ лежитъ, вытянувшись, обложеный подушками, Аллоизій. Бенигна идетъ рядомъ съ кресломъ).

Бенигна. Солнце еще такъ горло, докторъ!

Докторъ. А теперь намъ нуженъ отдыхъ и отъ солипа, я отъ присутствія прекрасной особы,— это всего. Теперь надо спать.

Аллоизій. А вы? Вы тогда тоже уйдете, сударыня?

Бенигна. Нтъ, я останусь,— я тутъ буду сторожить, чтобы ничто дурное не омрачило ваши грезы! Я говорю о тхъ ужасахъ, что происходятъ теперь тамъ, на улицахъ.

Гохзатель. Я полагалъ, что происшествія на улиц — именно то, что…

Бенигна. Ахъ, замолчи, пожалуйста. Ну, что вы можете знать?

Докторъ. Нтъ. Теперь нашъ паціентъ долженъ остаться единъ. Онъ ужъ самъ позаботится о своихъ грезахъ. Кронбергъ будетъ при немъ.

Аллоизій. Да, мн кажется, я хорошо усну. И мн будетъ грезиться длинная, желтая садовая аллея, съ пестрой поблекшей листвой и прелестное созданіе, стройное и блое, медленно движущееся по пей. А въ конц аллеи розовый кустъ съ большой красной розой наверху.

Докторъ. Прекрасно. Подобные сны я охотно разршаю моему больному.

Аллоизій. А потомъ, — когда я проснусь…

Беннігна. Я опять буду тутъ,— снова стану разсказывать вамъ.

Аллоизій. Да — о разныхъ важныхъ, былыхъ, счастливыхъ вещахъ. (Опускаетъ голову и закрываетъ глаза).

Докторъ. Уходите, уходите скорй. Онъ уже спитъ…

Бенигна. Точно ребенокъ.

Гохзатель. Хорошо теб, Бенигна, быть такой доброй.

Бенигна. (Тихо и взволнованно). Не говори о немъ. И не гляди на нею. Онъ долженъ замерзнуть отъ твоего взгляда. Ты его ненавидишь, я это чувствую.

Гохзатель. Я?

Бенигна. Да, вс вы.

Гохзатель. Теб это нужно, чтобы цликомъ удержать его за собою.

Бенигна. Я не понимаю васъ. Я боюсь васъ. Вы вс точно… точно…

Гохзатель. Тни, привиднія, сказала ты вчера.

Бенигна. Ты и это желалъ бы сдлать темой для дешеваго остроумія. Но на этотъ разъ теб не удастся, потому что здсь — все сама дйствительность. И раны его — настоящія раны, и когда, онъ страдаетъ,— то это дйствительныя страданія, и когда онъ радуется,— то это настоящая радость. Господи, мн по временамъ кажется, что я такъ далеко, далеко отъ всхъ васъ!

Гохзатель. Когда ты къ намъ вернешься, дитя, принеси и намъ что-нибудь изъ этой дйствительной, настоящей жизни.

Докторъ. А теперь, господа, уходите. (Подталкиваетъ ихъ по направленію къ средней двери). Кронбергъ, хорошенько присматривайте за больнымъ. Я иду въ город. (Уходитъ въ среднюю дверь. Кронбергъ стоитъ неподвижно и уныло смотритъ на больного).

Аллоизій. (Полуоткрывъ глаза). Ахъ, вы хотите тутъ стоять?

Кронбергъ. Хочу ли я или нтъ — это уже мое дло. Барышня приказала — и все тутъ.

Аллоизій. Вы, какъ будто, не особенно охотно исполняете ея приказанія. (Кронбергъ пожимаетъ плечами). Я, пожалуй, скорй усну, если вы не будете стоять тутъ и разсматривать меня.

Кронбергъ. Могу смотрть и въ другую сторону, если это желательно.

Аллоизій. Смотрите въ другую сторону. Мн непріятно быть предметомъ вашего вниманія потому только, что вамъ такъ приказано. А всего лучше будетъ, если вы совсмъ уйдете отсюда.

Кронбергъ. Могу остаться въ сосдней комнат, если это вамъ угодно, г-нъ Фишеръ.

Аллоизій. Да, пожалуйста, и не сердитесь на меня за это, прошу васъ. Видите ли, поддерживать разговоръ, какъ должно, я не въ силахъ, и вдобавокъ, мой разговоръ не будетъ особенно интересенъ для васъ.

Кронбергъ. Если вамъ что-нибудь понадобится,— вамъ стоитъ только позвать.

Аллоизій. Благодарю. Вы очень любезны. Я не хотлъ васъ обидть. (Кронбергъ уходитъ направо. Аллоизій опускаетъ голову на подушку и съ глубокимъ вздохомъ закрываетъ глаза). Такъ… теперь… она… снова ..идетъ… по алле. Медленно, медленно, тонкая и блая. (Засыпаетъ. Баронъ просовываетъ голову изъ дверей налво, оглядываетъ комнату, потомъ осторожно подходитъ къ больному, садится противъ него и съ напряженнымъ любопытствомъ разсматриваетъ его. Больной длается неспокойнымъ, произноситъ во сн имя ‘Рези’,— открываетъ глаза и съ ужасомъ оглядывается кругомъ).

Баронъ. (Слегка кланяясь). Я… Я не хотлъ вамъ мшать. Надюсь, я не помшалъ вамъ.

Аллоизій. Она здсь?

Баронъ. Я не знаю, о комъ вы говорите.

Аллоизій. Рези?

Баронъ. Вы уже вчера упоминали это имя. Но, какъ уже было сказано, эта особа мн незнакома.

Аллоизій. Мн снилось… Мн снилось… Я стоялъ внизу, въ саду, и туда пришла Рези, вся въ траур, и мн стало ясно,— что я умеръ.

Баронъ. Ты… да! Къ несчастью, мы не въ силахъ защищаться отъ сновидній.

Аллоизій. А вы? Зачмъ вы тутъ сидите?

Баронъ. Мн казалось, что я имю на это нкоторое, право. Вдь я, въ конц концовъ…

Аллоизій. Вы давно уже сидите тутъ и разглядываете меня?

Баронъ. Я только что вошелъ.

Аллоизій. Вы, вроятно, хотли поучиться, какъ умираютъ.

Баронъ. Было бы безтактно говорить съ вами на эту тему.

Аллоизій. Во сн я снова почувствовалъ, какъ тогда,— когда меня вели, и я самъ не могъ двигаться,— и мн казалось, что теперь уже конецъ.

Баронъ. Нездорово думать все на эту тему.

Аллоизій. Ничуть не похоже на то, какъ я это раньше представлялъ себ. Я воображалъ,— что вотъ стоитъ человкъ на улиц и стрляетъ и проклинаетъ, такъ жарко, жарко… и кричитъ, и сжимаетъ кулаки… Вамъ когда-нибудь приходилось такъ здорово кричать и сжимать кулаки?

Баронъ. Нтъ, у меня такой привычки нтъ.

Аллоизій. Нтъ? У васъ такъ не принято? А, между тмъ, то, что не принято у васъ, нчто очень хорошее. Да, представьте себ, кричишь, сжимаешь кулаки, желаешь умереть за другихъ,— и вдругъ шальная нуля — и валишься, и истекаешь кровью, и жизнь горячей, горячей струей бжитъ изъ тебя. Чувствуешь себя почти хорошо, какъ будто говоришь и можешь ясно высказать все, что чувствуешь.

Баронъ. Гм… Я боюсь, что, умирая, не испытываютъ такихъ пріятныхъ ощущеній.

Аллоизій. Нтъ, нтъ! Совсмъ, совсмъ не такъ! Т-е-п-е-рь я это уже, наврное, знаю. Впервые я это почувствовалъ тамъ, внизу, въ саду, когда меня туда принесли и положили. Нтъ, это похоже на то, будто что-то огромное, срое, холодное обвивается вокругъ тебя.

Баронъ. (Вздрагиваетъ). Мн кажется, намъ лучше перемнить тему нашего разговора. Это для насъ обоихъ не совсмъ…

Аллоизій. Именно насъ-то обоихъ это и касается. Знаете, что я испыталъ, лежа тамъ, внизу, въ саду? Точь-въ-точь, какъ тамъ, наверху — въ Богеміи — на фабрик, когда я, будучи ребенкомъ, подъ утро просыпался, лежа на кровати. Мать шила у лампы, въ которой уже почти не было масла, въ окнахі свтало, стекла были покрыты грязно-срымъ дымомъ, лампа гасла. Мать сидла невыразимо блдная, и все было блдно-блдно, какъ будто все тоже хотло погаснуть. Ффу!

Баронъ. Очень жаль. Гм… да… ваша, ваша матушка будетъ очень безпокоиться о васъ.

Аллоизій. Мать тамъ, въ горахъ Богеміи,— Черная Марри.

Баронъ. Да, въ самомъ дл? А вы — учитесь?

Аллоизій. Да, толстякъ-смотритель далъ для этого денегъ.

Баронъ. Очень любезно со стороны этого господина.

Аллоизій. (Смется). Да,-омъ очень любезенъ, этотъ толстякъ. Въ субботу вечеромъ ложится на подоконникъ съ трубкой въ зубахъ и, высовываясь наружу, кричитъ внизъ, чтобы Черная Марри поднялась наверхъ. Любезный господинъ — этотъ толстякъ. Н-д-а! И вотъ я здсь. Толстяку и но спилось, что тамъ въ сумеркахъ онъ работалъ для новыхъ временъ. (Смется).

Баронъ. Если бы я подозрвалъ, что этотъ разговоръ такъ тягостенъ для васъ, я не затялъ бы его.

Аллоизій. Ахъ, здсь ничего нтъ тягостнаго! Такъ суждено было быть! А у васъ есть сынъ?

Баронъ. Къ сожалнію, нтъ.

Аллоизій. И онъ, можетъ быть, тоже былъ бы противъ васъ Можетъ быть, тоже стоялъ бы тамъ, гд я стоялъ.

Баронъ. Какъ я уже сказалъ, у меня нтъ сына. Но все же это не причина о немъ думать такъ.

Аллоизій. Вы, конечно, и его сдлали бы такимъ же тихимъ и безцвтнымъ, какъ все здсь? Зачмъ вы приказали принести меня сюда?

Баронъ. Вы не предоставили мн другого выбора.

Аллоизій. Вы могли оставить меня внизу. Я — вашъ врагъ.

Баронъ. Я не извергъ.

Аллоизій. Быть добрымъ, подавать милостыню — это у васъ принято, это для васъ своего рода предметъ роскоши. Сыты и добры. Мы, наоборотъ,— мы голодны и злы. И это — наше право.

Баронъ. Милостивый государь. Вдь, я вамъ не высказываю своихъ политическихъ взглядовъ. Съ вашей стороны — это безпощадно утруждать меня вашими.

Аллоизій. Безпощадно? Нтъ, мы не таковы. Да, я это утверждаю. Добровольно я бы сюда не пошелъ. Во мн нтъ доброты, во мн нтъ и безпощадности. Здсь, здсь, не умютъ ненавидть, не правда ли? Если здсь кто-нибудь умираетъ, то не знаешь, за что онъ умеръ. Вашъ міръ весь окутанъ мягкой блой шерстью, не пропускающей никакихъ звуковъ. Цлыя горы блой шерсти, которая давитъ внизъ, и т, которые находятся внизу, задыхаются подъ этой тяжестью, но у насъ, наверху — ничего не должно быть слышно — все должно быть бло и мягко, и тихо.

Баронъ. (Взволнованно). Мы для васъ, сударь, сдлали, что могли. Васъ окружили заботливымъ уходомъ, вамъ отдали кресло, такъ что я лишенъ возможности кататься въ саду. Вамъ отдали мою комнату, и я долженъ раскладывать пасъянсъ въ спальн. Вы перевернули вверхъ дномъ весь домъ,— и за все это вы еще говорите дерзости. Это неблагодарно съ вашей стороны, г. Фишеръ. Хотя вы и мой гость, но я долженъ вамъ высказать: это называется неблагодарностью, господинъ Фишеръ.

Аллоизій. Ахъ, да. Но быть вчно обязаннымъ благодарностью. Эта благодарность такъ утомительна.

Баронъ. Я отъ васъ не требую благодарности, если она въ вашемъ кругу не признается за добродтель, но я требую уваженія. У меня, въ этомъ дом, я привыкъ къ уваженію, я человкъ старый, я служилъ королю и отечеству, и теперь я желаю, чтобы меня уважали. Здсь, въ этомъ дом, не можетъ быть сказано ни одного слова, которое не дышало бы уваженіемъ ко мн. Каждый стулъ долженъ меня уважать тутъ. Это мое право. Я этимъ живу.

Аллоизій. Этимъ вы живете! И мы должны доставить вамъ это уваженіе, которымъ вы живете. Не такъ ли? Это наша отплата вамъ. Но… мой любезный господинъ, касса закрывается.

Баронъ. Вы, вы очень дерзки, молодой человкъ!

Аллоизій. Да, шапку долой передъ каждой старостью! Но такъ ли? Все равно, стоитъ ли она того, или нтъ? Но скоро вы увидите нчто совсмъ иное,— увидите, что честь будутъ отдавать только новому, грядущему. Такъ-то, мой старый господинъ…

Баронъ. (Очень раздраженно). Здсь не народное собраніе, милостивый государь! Здсь мой домъ,— домъ, достойный уваженія, непрошеннымъ гостемъ котораго являетесь вы, милостивый государь! Здсь… (При послднихъ словахъ появляется въ дверяхъ Бенигна съ красной розой въ рукахъ. Она на мгновеніе останавливается, потомъ быстро выступаетъ впередъ).

Бенигна. (Останавливается передъ Аллоизіемъ, какъ бы защищая его). Отецъ, что ты длаешь съ нимъ?

Баронъ. Я? Да… Гм… Онъ говорилъ тутъ разныя вещи,— мы разговорились.

Бенигна. Погляди, какъ онъ измученъ.

Аллоизій. Это ничего. Старый баринъ разсердился. Ну… вотъ…

Баронъ. Я высказываю свое мнніе. Если ужъ здсь осуждаютъ…

Бенигна. Вдь, онъ долженъ былъ спать.

Баронъ. Не гляди такъ на меня, дитя. Хорошо! Я ничего больше не скажу. Пусть молодой человкъ свободно критикуетъ, потому что онъ боленъ.

Аллоизій. Ахъ, что это за удовольствіе услышать снова громкій разговоръ!

Баронъ. Вдь, я могу и совсмъ уйти. Мн нтъ никакой необходимости слушать… (Направляется къ двери). А эта роза,— конечно, изъ сада. Послдняя роза!

Бенигна. Она ему нравится.

Баронъ. Сдлай одолженіе, сдлай одолженіе! Пусть онъ все беретъ. И я вынужденъ буду слечь и захворать, чтобы также… также… Ну, хорошо, хорошо!

Бенигна. (Кладетъ розу къ Аллоизію на колни). Я принесла ее къ нему, потому что онъ самъ не можетъ пойти къ ней.

Баронъ. (Въ дверяхъ еще разъ оборачивается). Наша послдняя (уходитъ).

Бенигна. (Подсаживается близко къ Аллоизію, который лежитъ, обезсиленный, и съ улыбкой глядитъ на нее). Онъ васъ обидлъ?

Аллоизій. Нтъ, нтъ… Старый баринъ разсердился за то… за то, что я неблагодаренъ, — сказалъ онъ.

Бенигна, Ахъ, эта вчная благодарность! Что въ ней хорошаго?

Аллоизій. А затмъ мы поговорили о томъ, что длается на улиц.

Бенигна. Но докторъ запретилъ вамъ такіе разговоры.

Аллоизій. Да, мн снилось.

Бенигна. Вамъ должны сниться только тихіе, хорошіе сны.

Аллоизій. Сперва я видлъ аллею и васъ, вы шли по ней. Больше никого не было.

Бенигна. Ну, а потомъ… Кто прогналъ меня?

Аллоизій. Пришла Рези — вся въ траур.

Бенигна. И я тогда исчезла?

Аллоизій. Да, тогда вы исчезли. Я опять очутился внизу, на улиц. Я звалъ, я кричалъ — и тогда.

Бенигна. И тогда?

Аллоизій. Какъ хорошо было такъ громко кричать: свобода! свобода!— это придаетъ силы.

Бенигна. А свобода нчто очень великое?

Аллоизій. Свобода! О, это — не знаю, какъ сказать,— свобода — это все, все, что есть прекраснаго на свт. Свобода длаетъ то, что вс т, которые плакали, могутъ опять смяться, и еще она даетъ такое чувство, точно мы всхъ своихъ обидчиковъ ударили въ лицо, она длаетъ такъ, что кажется, будто мы растемъ, растемъ.

Бенигна. И вы не боялись? Вы хотли умереть, не правда ли? Умереть и видть другихъ умирающими?

Аллоизій. Своихъ желаній никакихъ нтъ, за каждаго желаетъ нчто другое, нчто страшно могучее.

Бенигна. Должно быть, это хорошо?

Аллоизій. Вс стоящіе рядомъ составляютъ одно, одно нераздльное цлое, одну жизнь. Моя душа, душа каждаго въ отдльности — вся полна, переполнена жизнью другихъ. Другіе кричатъ то, что я чувствую. Это такое состояніе, точно мой голосъ сверхчеловчески громко выражаетъ все, что таится въ моей душ.

Бенигна. А потомъ васъ и настигло?

Аллоизій. Да, потомъ это случилось.

Бенигна. Вы хотли умереть за другихъ. Не правда ли? Вы были счастливы?

Аллоизій. Нтъ, нтъ, это было совсмъ не такъ! Не знаю… Все хорошее какъ-то исчезло… Я остался одинъ… И шумъ, и мракъ. Стало невыразимо страшно. Только всего и было.

Бенигна. (Невольно). Нтъ, нтъ, не можетъ быть, чтобы такъ, только такъ.

Аллоизій. А, между тмъ, именно такъ оно и было.

Бенигна. А гд была она, та, которая…

Аллоизій. Кто?

Бенигна. Ну, да та, та, которая васъ любитъ.

Аллоизій. Моя Рези? Ея тамъ не было, я услалъ ее. Что ей тамъ?

Бенигна. И она могла уйти? О, этимъ двушкамъ все позволено. Он смютъ любить, кого хотятъ и какъ хотятъ, он могутъ идти, куда имъ хочется, он могутъ кричать и проклинать, а потомъ — потомъ он позволяютъ услать себя.

Аллоизій. Что ей тамъ было длать?

Бенигна. А теперь, гд она сейчасъ?

Аллоизій. Рези? Она, врно, ищетъ меня, будетъ плакать обо мн, а затмъ…

Бенигна. А затмъ?

Аллоизій. Найдетъ другого: она мила и добра.

Бенигна. Да, эти уходятъ, когда ихъ отсылаютъ!

Аллоизій. Безъ милой — намъ нельзя обойтись. Одному тяжело жить. Она заботится о насъ. Прижмешься другъ къ другу и но чувствуешь одиночества.

Бенигна. Я бы не ушла, я бы стояла рядомъ съ вами. Когда вы упали, я бы васъ прикрыла собой. Я бы рукой зажала вашу рану, чтобы остановить кровь. И тогда, тогда то Безобразное не пришло бы. Вмст — мы не испугались бы и все Великое пережили бы вмст.

Аллоизій. Вы, вы, тамъ, сударыня? Нтъ, тамъ, гд вы, остальное все очень далеко. Все, все, прочь, только одно.—

Бенигна. Что же только одно?

Аллоизій. Да, вы, сударыня.

Бенигна. И свобода,— прочь? и ненависть? и только одна я?

Аллоизій. Да, вы, а кругомъ тихо и ясно.

Бенигна. И вы больше не думаете о тхъ, которые плачутъ, и за которыхъ вы хотли умереть. Я — я на мст ихъ?

Аллоизій. Да, вы.

Бенигна. А когда бы я ушла,— вы глядли бы на дверь, вы ожидали бы такъ, что у васъ жгло глаза?

Аллоизій. Да, я ждалъ бы.

Бенигна. И вы счастливы оттого, что все прочее исчезло, и только я одна осталась?

Аллоизій. Это такъ покойно.

Бенигна. И вы больше не думаете о тхъ, которые такъ несчастны, о всемъ томъ, что осталось тамъ внизу?

Аллоизій. Здсь — этого нтъ. Блые покровы одваютъ здсь все. Здсь невозможно желать… Лежать покойно… И вы здсь, сударыня.

Бенигна. Но вы до-л-ж-н-ы желать, силь-н-о желать. Желать — ж-и-т-ь,— чтобы остаться со мною. И если бы кто захотлъ васъ устранить отъ меня, то вы бы его возненавидли, такъ, какъ вы ненавидли тамъ, внизу… такъ ли это, скажите?

Аллоизій. Здсь невозможно ни любить ни ненавидть.

Бенигна. Это я не хочу. Нтъ, нтъ! Вы должны быть счастливы, черезъ меня счастливы, вы должны пережить такое счастье, чтобы цлую жизнь потомъ могли жить имъ. Вы должны чувсгвовать меня одну — чувствовать сильно — чувствовать безумно — я — этого хочу, хоть одинъ разъ въ жизни я этого хочу (цлуетъ его).

Аллоизій. Изъ за чуда нельзя жить.

Бенигна. Умереть — теперь? Когда мы счастливы? мы не хотимъ — умирать! А у васъ тамъ внизу, тамъ умютъ желать, желать — сильно, такъ сильно, что это обязываетъ…

Аллоизій. Да,— но это тамъ!

Бенигна. А эта — ваша свобода, вдь для нея вы хотли жить?

Аллоизій. Да, свобода — уже одно стремленіе къ ней — жизнь.

Бенигна. Но сейчасъ вдь всего этого нтъ — ни свободы, ни той, которая позволила услать себя, ни вашихъ друзей. А я здсь, и все это мое теперь. Не правда ли? Говорите же! Все это дикое, горячее и сильное, мое теперь? Къ намъ вы это принесли оттуда, для меня принесли. Я ждала этого.

Аллоизій. Медленно двигается взадъ и впередъ по садовой алле… Затмъ подойдутъ старые люди — съ тихими, блдными лицами, и старый слуга станетъ глядть на меня, потому что ему такъ приказано…

Бенигна. Какое намъ дло до другихъ? Мы одни. Вы и я. Вы мн принадлежите.

Аллоизій. Принадлежать, подобно этимъ стульямъ или часамъ? И я долженъ быть такимъ же спокойнымъ, потому что я т-а-к-ъ у-ст-алъ.

Бенигна. Нтъ, нтъ, не то! Любовь, которая длаетъ все прекраснымъ, для которой живутъ,— вотъ, что нужно, и это есть тамъ, тамъ у васъ.

Аллоизій. Грезы и грезы, отъ которыхъ, отъ которыхъ нельзя проснуться.

Бенигна. Я стояла тамъ у окна, прислушиваясь къ тому, что происходитъ внизу. Ждала,— ждала,— и вотъ.

Аллойзій. (Отстраняя ее). Простите, сударыня, не сердитесь, но здсь т—с-н-о, здсь тяжело дышать. Вы добры и прекрасны, я знаю. Вы можете быть такой. Это ваше занятіе, призваніе, если хотите. Но мы,— мы отъ этого умираемъ, я не привыкъ къ тому, чтобы принадлежать кому-нибудь, даже, когда я боленъ и израненъ. Я не привыкъ находиться ни подъ стекломъ, ни подъ колпакомъ: а такимъ именно стекляннымъ колпакомъ и является та любовь, о которой вы говорите. Взять и оставить при себ… да, это вы умете. Ахъ, мн кажется, что внизу, гд еще пахнетъ порохомъ, и гд такъ много жизни и движенія, я снова могъ бы дышать. Здсь же — нтъ. Здсь, точно лежишь въ теплой прсной вод, которая поднимается все выше и выше. Нтъ скоре, скоре прочь отсюда. Вы должны отпустить меня на волю.

Бенигна. (Съ ужасомъ кидается къ дверямъ направо). Я?— Что я вамъ сдлала? (Во время послднихъ словъ въ дверяхъ направо показывается Гохзатель и спокойно слушаетъ. Замтивъ его, Бенита, какъ бы ища защиты, бросается къ нему). О, дядя Бентъ. Ты…

Гохзатель. Ну — что, Бенита, — поспорила немножко съ твоей дйствительностью? Это ужъ у нихъ такой обычный суровый пріемъ.

Бенигна. Я ничего не понимаю. Я ему ничего не сдлала. Онъ разсердился. За что?

Гохзатель. Можетъ быть, онъ боится тебя.

Бенигна. Меня боится? О — нтъ.— Онъ знаетъ, что я за него, что я — на его сторон. Онъ говоритъ, что со мною ему хорошо. (Во время этого разговора, Аллоизій лежитъ тихо съ закрытыми глазами).

Гохзатель. Помнишь, какъ ты сказала, что мы здсь, точно — привиднія, точно тни. Не правда ли?

Бенигна. Но вдь я совсмъ другое.— Я хочу жить его жизнью. Онъ разсказывалъ мн о ней, о своихъ надеждахъ о своихъ мечтахъ и вдругъ прогналъ меня прочь.— Я ничего не понимаю.

Гохзатель. Боюсь, что онъ не отдляетъ тебя отъ насъ,— такъ—какъ…

Аллоизій. (Точно во сн). А… Рези… Все еще нтъ…

Гохзатель. Слышишь — мн кажется, что теперь онъ снова очень далекъ отъ насъ и… и… отъ тебя…

Бенигна. Ему опять снятся печальные сны, которые заставляютъ — его страдать. Но этого не должно быть.

Гохзатель. Теперь онъ снова въ своемъ мір, въ своей дйствительности,— потому что мы, даже и ты,— для него лишь сонъ.

Бенигна. Нтъ не правда. Я не хочу этого. Я не желаю быть ни сномъ, ни привидніемъ… Для него — я дйствительность. Онъ сказалъ, что когда я съ нимъ, то все прочее исчезаетъ. Ты это мн нарочно говоришь, чтобы все обдать холодомъ, все обезцвтить.

Гохзатель. Боже мой. Но вдь, мы вс бродимъ и кого-то ищемъ, для кого мы не миъ, кто бы подтвердилъ, такъ сказать, нашу дйствительность. Мы въ ней сами такъ мало уврены.

Бенигна. Онъ сказалъ, что я длаю его счастливымъ.

Гохзатель. (Съ сдержаннымъ волненіемъ). Видишь ли, дитя, когда въ этомъ дом каждый день посл обда раздается звонокъ, и каждый разъ является все тотъ же дядя Бентъ, то и онъ, можетъ быть, приходитъ только затмъ, чтобы узнать, не сталъ-ли — онъ со вчерашняго для большей дйствительностью, чмъ-то боле значительнымъ, чмъ эта старая картина, къ которой — давно привыкли.

Бенигна. Ты,— дядя Бентъ, мой другъ.

Гохзатель. Да,—да. Я знаю это. Другъ молодой двушки именно и есть та старая картина, которую начинаютъ тогда лишь замчать, когда ее снимутъ, потому что на ея мст осталось пятно на стн.

Бенигна. Зачмъ ты такъ говоришь? Разв ты не понимаешь, ч-т-о онъ внесъ къ намъ и своими страданіями и своей жизнью?

Гохзатель. (Взволнованно) О, я это очень хорошо понимаю. Онъ показалъ теб, сколько въ теб сокровищъ. Ты стоишь передъ нимъ съ переполненными руками и хочешь, чтобы онъ въ теб поврилъ, чтобы онъ разршилъ теб одарить его. А онъ… онъ продолжаетъ жить въ своемъ мір. Ты и твои щедрыя руки — для него — чуждая греза.

Бенигна. Онъ знаетъ, что я понимаю его,— что я живу его жизнью.

Гохзатель. Нтъ, мы черпаемъ лишь изъ собственнаго источника.

Бенигна. Т, которые тамъ внизу.

Гохзатель. Т тоже жмутся другъ къ другу и кричатъ и согрваютъ себ сердце великими словами, чтобы спастись отъ своего одиночества.

Бенигна. Но я не хочу быть одинокой.

Гохзатель. Такъ ужъ созданъ нашъ міръ. Одни стоятъ съ переполненными руками и хотятъ всхъ одарить, но не внушаютъ доврія тмъ, которыхъ хотли бы осчастливить, и ихъ голоду голодающіе не врятъ.

Бенигна. Отчего въ твоихъ словахъ столько горечи? Что я сдлала теб? Да и онъ, разв онъ что-нибудь теб сдлалъ?

Гохзатель. (Улыбаясь). Ты права, молодой человкъ и въ самомъ дл внесъ къ намъ нчто такое, что разбиваетъ нашу уравновшенность, то, что по выраженію твоего отца, выбиваетъ насъ изъ обычной колеи. Старыя картины начинаютъ быть чувствительными,— а это вовсе имъ не къ лицу.

Бенигна. Я чувствую — существуетъ нчто большее,— чмъ все это наше, такое печальное и покойное.

Гохзатель. Твой юный, блдный другъ и не подозрваетъ, ч-т-о онъ теб принесъ. Подражай, дитя мое, розамъ твоего отца, которыя стоятъ тихо въ солнечномъ свт и радуются, что на нихъ такія дивныя краски. Однако нашъ молодой другъ проснулся.

Аллоизій. (Открылъ глаза и наблюдаетъ ихъ). Она принадлежитъ Вамъ?

Гохзатель. Вы, кажется, отдохнули. Это васъ немного подкрпило?

Аллоизій. Я спрашиваю, любите ли вы ее?

Гохзатель. Видите ли,— здсь у насъ принято спрашивать: ‘курите ли вы’? или ‘поете ли вы’?— Но никогда не спрашиваютъ: ‘любите ли вы?’

Аллоизій. Меня она боится.

Бенигна. (Опускается передъ нимъ на колни). Нтъ. То, что произошло раньше, былъ сонъ, не правда ли? Теперь я могу остаться…

Аллоизій. Тамъ ждутъ… другіе… я долженъ…

Гохзатель. Товарищи и свобода — подождутъ, пока — вы поправитесь. А теперь вы должны отдохнуть.

Аллоизій. (Задыхаясь). Все это далеко — очень далеко. О, хоть бы немного воздуха, хоть одинъ глотокъ.

Гохзатель. Кронбергь. (Кронбергъ показывается справа). Спорй за докторомъ. (Кронбергь уходитъ).

Бенигна. Боже мой, какъ онъ страдаетъ.

Аллоизій. Какъ темно,— Помогите, сударыня.— У васъ такъ свтло…

Бенигна. Помочь — по какъ? какъ?— Да помогите же ему.

Гохзатель. (Склоняется надъ больнымъ). Но что я могу сдлать? (Аллоизій умираетъ). Онъ — онъ переживаетъ теперь наиболе одинокое мгновеніе въ жизни.

Бенигна. (Плачетъ.) Нтъ… нтъ… онъ не долженъ…— только не онъ.

Гохзатель. Да, дитя, плачь о немъ. Мертвые снисходительны, они не мшаютъ нашимъ грезамъ.

Бенигна. Мертвые? Почему же онъ долженъ умереть? Онъ могъ бы жить — онъ хотлъ жить… Почему умереть долженъ онъ. а мы, ты и я, должны жить?… а онъ?

Гохзатель. Мы. Да я не знаю. Можетъ быть потому, что у насъ нтъ ничего такого, изъ-за чего стоило бы умереть. (Баронъ заглядываетъ осторожно изъ лвой двери).

Баронъ. Что тутъ случилось?

Гохзатель. (Длаетъ нмой, многозначительный знакъ, баронъ медленно приближается).

Баронъ. О, очень, жаль. Теперь у г-на Фишера однимъ опытомъ больше, чмъ у всхъ насъ.

Перев. А. Черевковой.

‘Современникъ’ Кн. XII. 1913 г.

На рубеж.

Дйствующія лица.

I АКТЪ.

ДЙСТВЕ II.

Читайте также: