На Рогачевке, Гусева Пелагея Егоровна, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 147 минут(ы)

НА РОГАЧЕВК

СЕЛЬСКАЯ ДРАМА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

Апрльское солнце ярко освщало группы прихожанъ выходившихъ отъ обдни изъ церкви села Завьялова что на Рогачевк, по старой Петербургской дорог. Между невысокими избами селенія кой-гд были видны двухъэтажные дома, съ выбленными трубами и расписными ставнями.

Было омино воскресенье. Пестрая толпа разряженныхъ двушекъ и молодушекъ шла изъ храма по лвую сторону, а по правую — степенные мужики въ длинныхъ на распашку суконныхъ чуйкахъ, изъ-подъ которыхъ выглядывала поддевка перепоясанная краснымъ кушакомъ. Между ними молодые ребята щеголяли новыми поярковыми шляпами украшенными ленточкой и павлинымъ перомъ. Особенно отличались изъ нихъ франтовствомъ сынки тхъ бородачей которые обладали двухъэтажными домами.

Но вотъ посреди всей разряженной толпы, смиренно склонивъ голову предъ народомъ, одна за другою идутъ ‘вковуши’, {Не всмъ читателямъ, вроятно, извстно что такое ‘вковуша’. Это такъ-сказать мірскія монашенки. Въ иныхъ мстахъ ихъ называютъ ‘келейницами’. Двушка или молодая вдова не думающія идти замужъ выучивается грамот, начинаетъ носить черное платье и не появляется ни на игрищахъ, ни въ хороводахъ. Если не желаетъ остаться въ семь, то не рдко міромъ выстраиваютъ ей на огород избушку. Случится ли кто въ деревн занеможетъ, вковушка является ходить за больнымъ, помретъ ли кто, он читаютъ по покойник Псалтирь, и учатъ малыхъ ребятишекъ. Такихъ мірскихъ монашенокъ довольно большое число въ Елинскомъ узд.} вс повязанныя низко, по самыя брови, чернымъ платкомъ съ бдою каемкой, и сарафаны на нахъ безъ всякой ‘окрасы’.

Изъ толпы крестьянъ выдлилась небольшая группа, отличавшаяся отъ нихъ одеждой и пріемами. Высокая, стройная блондинка шла подл пожилой женщины одтой въ зеленое люстриновое пальто, около нихъ подпрыгивали дв небольшія двчурки. На молодой двушк было клтчатое шотландское платье, и черный драповый казакъ красиво обхватывалъ ея гибкій станъ, сквозь голубую вязаную косынку виднлась большая золотистая коса надернутая на гребенку.

— Съ праздникомъ васъ, Агаья Ивановна, раздался женскій голосъ позади нихъ. Мать и дочь обернулись. Предъ ними стояла молодая двушка, сопровождаемая высокомъ брюнетомъ.

— Ахъ, Марья Львовна. Какъ ваше здоровье?

— Слава Богу, благодарю васъ.

Молодой человкъ слегка приподнялъ фуражку и заговорилъ съ блокурою двушкой, у которой въ то же мгновеніе ямочки на щекахъ залились нжнымъ румянцемъ, и черные глаза блеснули какъ звздочки. Говоря съ молодымъ человкомъ, она нсколько конфузилась, застнчиво поправляя на лбу волнистые волосы, которые втеръ безпощадно путалъ, но скоро потомъ она оправилась и начала свободне шутить и смяться, показывая свои блестящіе блые зубы.

Присоединившаяся къ нимъ Марья Львовна была блдноватая брюнетка, небольшаго роста, съ синими задумчивыми глазами, которые она такъ кротко и ласково вскидывала на того съ кмъ говорила. Дв черныя глянцовитыя косы спускались изъ-подъ розовой шляпки.

— Однако, Сережа, намъ пора домой, сказала она обращаясь къ молодому человку: — тетя ждетъ насъ къ чаю.

— Ну вотъ, сейчасъ ужь и домой, съ упрекомъ взглянула на нее блондинка.

— А ты и рада тутъ калякать, крикнула на нее мать, покачавъ годовой.— Отецъ сейчасъ придетъ изъ церкви… Бги скорй, ставь самоваръ.

И Агаья Ивановна съ любовью толкнула въ спину свою хорошенькую дочку, а та обернулась на Машу и ея спутника, и съ выразительною улыбкой закричала имъ: ‘до свиданья’, а сама перепрыгнувъ канавку побжала черезъ большую дорогу въ крайній новенькій домикъ, стоявшій рядомъ съ большимъ домомъ священника, въ квартир котораго помщалось народное училище. Этотъ домъ былъ выкрашенъ коричневою краской, съ блыми карнизами, съ мезониномъ и параднымъ крыльцомъ на улицу.

Между тмъ Марья Львовна, потолковавъ съ Агаьей Ивановной о хозяйств, о томъ, о другомъ, стала наконецъ просить ее отпустить Таню вмст съ нею посмотрть на хороводы.

— Мы зайдемъ къ вамъ посл обда, вдь вы отпустите ее съ вами, не правда ли?

— Съ вами-то, моя голубушка, какъ не отпустить. Отъ васъ она кром добра ничему не займется.

Маша поблагодарила ее, и он разошлись. Въ эту минуту изъ церкви вышелъ священникъ, сдой, высокій, нсколько сутоловатый старикъ, со строгимъ выраженіемъ лица, которое въ мигъ просіяло удовольствіемъ при вид дтей. Молодой человкъ былъ сынъ его, а Маша дальняя родственница, сиротка, которую отецъ Павелъ воспиталъ какъ родную дочь. Онъ давно уже овдовлъ, и вся нжность души его сосредоточилась на этихъ двухъ существахъ.

Агаья Ивановна была жена пономаря, который въ это время заперъ церковь и заговорился со странницей, присвшей отдохнуть на ступеняхъ паперти. Пономарь, Николай Спиридоновичъ, былъ мущина широкоплечій, съ рябоватымъ добродушнымъ лицомъ, въ длинномъ казинетовомъ сюртук, его жидкіе волосы были заплетены въ одну косу, торчавшую на затылк. Замтивъ усталость странницы, Спиридоновичъ пригласилъ ее зайти къ нему въ домъ отдохнуть и обогрться чайкомъ ради праздника.

— Вотъ я къ вамъ гостью веду. Встрчай-ка Агаша, закричалъ онъ жен, входя въ свою новую съ молоточка горенку.

Горница пономаря была съ двумя перегородками, кругомъ стнъ стояли лавки, въ переднемъ углу продолговатый столъ, надъ столомъ угольная лодка съ оковами драпированными подъ потолокъ кисеей. За образами торчалъ большой пучокъ вербы, и тутъ же съ боку на гвозд висло мдное кадило. На зеркал красовалось полотенце съ вышитыми концами, Таниной работы. Въ противоположномъ углу стоялъ станъ.

Агаья Ивановна охотно привтствовала странницу, и сейчасъ же усадила къ столу за самоваръ.

— Спаси васъ Царица Небесная! сказала старушка, снимая съ плечъ большую котомку. Таня вскочила съ мста и начала помогать старушк.

— Ахъ ты мое дитятко, барышня ты моя хорошая! заговорила странница, съ благодарною улыбкой взглянувъ на Таню, но вдругъ лицо ея приняло серіозное, почти страдальческое выраженіе. Она вперила въ молодую двушку свои небольшіе сренькіе глаза, и какимъ-то вщимъ голосомъ промолвила:

— Коли теб, мое дитятко, приведетъ Господь быть одинокою на чужой сторон, не откажутъ теб добрые люди ни въ ночлег, ни въ куск хлба…

Услыша это странное привтствіе, Таня грустно поникла головой и безотчетно задумалась. Но скоро лицо ея прояснилось, и снова дтская улыбка заиграла на пухленькихъ губкахъ, бойкій взглядъ заискрился.

Странница между тмъ напилась чайку, отобдала, поблагодарила добрыхъ людей, и отправилась дале въ свой безконечный путь.

Посл обда, Завьялово быстро оживилось, вся молодежь высыпала на улицу. Кто спшилъ къ качелямъ, повшеннымъ посреди села, кто подходилъ подъ окна выкликать знакомыхъ на колокольню, позвонить въ послдній разъ до будущей Святой. Сельскія двушки небольшими кружками собирались у воротъ и перешептываясь искоса поглядывали на проходившимъ мимо ихъ ребятъ, которые посвистывали съ гармоніями въ рукахъ, напвая въ полголоса плясовыя псни. Наконецъ вс собрались и гурьбой повалили на задворки, на Поповскую луговину, чтобы ‘заиграть въ хороводы.’ Луговина эта лежала на полдень, нсколько на пригорк, здсь всегда показывалась первая проталинка и рано просыхало.

II.

Въ двухъэтажномъ дом украшенномъ разноцвтною рзьбой, за дубовымъ раскиднымъ столомъ сидлъ богатый крестьянинъ Бобошинъ. Предъ нимъ стоялъ высокій жбанъ и разрисованная фаянсовая кружка съ пнившимся квасомъ. Тутъ же на стол лежали огромные деревянные счеты окованные мдью.

Агаонъ Кузьмичъ Бобошинъ былъ человкъ малограмотный, но смышленый. По раздл съ братьями, на долю его досталось семейнаго капитала тысченки полторы, которыя онъ своимъ дльнымъ, практическимъ умомъ, мало-по-малу, и годъ отъ году, такъ умножилъ что его теперь, какъ говорится, и палкой не сшибешь. Съ открытіемъ ‘чугунки’ онъ началъ скупать дрова на корню и мелкій камень, да подряды брать, такимъ образомъ и разжился. Сына своего отправилъ въ Питеръ, въ Гостиный Дворъ, а дома на сел, какъ говорилъ онъ, ‘открылъ жен для забавы’ лавочку и сталъ чаемъ, сахаромъ и другими състными припасами торговать. Правда что въ околотк вс считали его мужикомъ ‘себ на ум, съ разчетцомъ’, но вдь скупость не глупость, ршали степенные люди, и вс отъ мала до велика съ почтеніемъ снимали шапки предъ Агаономъ Кузьмичемъ Бобошинымъ. Сожительницу свою, Ульяну Семеновну, онъ крпко держалъ въ рукахъ. Несмотря, впрочемъ, на строгость, жена въ немъ души не чаяла.

Кончивъ свои счеты и разчеты, онъ подозвалъ къ себ супругу, и началъ съ нею держать совтъ о томъ какъ бы ныншнимъ годомъ Бориса оженить: пора привести въ домъ помощницу, да и парень неравно за глазами въ Патер поизбалуется, тогда его и ‘въ оглобли не введешь.’ Только-что они было разговорились, какъ вдругъ отворяется дверь и входитъ пономариха. Помолившись на иконы и раскланиваясь съ хозяевами, она извинялась что де незваная въ гости пришла.

— Какъ это можно, Агаья Ивановна? Много чести….. милости просимъ! добро пожаловать!… привтствовалъ хозяинъ вошедшую гостью.

— Я только-что сама было хотла къ теб, воскликнула Бобошина, обнимая пономариху, — а ты какъ тутъ, моя родимая!… И усадивъ гостью, Ульяна бросилась со связкой ключей наверхъ и принесла оттуда разнаго угощенья.

— Вотъ спасибо, Агаья Ивановна, что не поспсивились и безъ зову пришли, заговорилъ Бобошинъ, разглаживая бороду.

— Предъ вами-то спсивиться? Что вы это, Агаонъ Кузмичъ!.. Кабы не вы, такъ мы до сихъ поръ сидли бы въ старой, худой изб, да дули себ въ кулаки, не только намъ лсу поврили, и деньжонками ссудили, дай Богъ вамъ здоровья!

— Какъ не помочь въ нужд доброму человку. Твой Спиридонычъ-то у насъ мужикъ хорошій, поискать такого. Поправится, такъ, Богъ дастъ, поплатится съ вами.

— Конечное дло, поплатимся, да вдь дорого яичко къ Великому Дню… прибавила пономариха.

— А что ваша Танюша подлываетъ? спросила Ульяна нарзывая къ чаю сдобнаго кулича.

— Да пошла съ Марьей Львовной на хороводы посмотрть, и маленькихъ сестренокъ взяла съ собой, дло молодое, погулять хочется.

— Отчего же не прогуляться? Ну, а Спиридонычъ — ничего?… въ добромъ здоровь по приходу кончилъ? таинственно прибавила Бобошина, когда мужъ ея вышелъ изъ горницы. Бобошины съ пономаремъ испоконъ вка водили хлбъ-соль.

— Да что, родная, будешь въ добромъ здоровь, какъ нужды-то въ глаза глядятъ, отвчала пономариха.— Нынч, по зим-то было дло, разка три хорошихъ…. прибавила она со вздохомъ.

Ульяна сочувственно покачала головой:

— Ты бы его полчила, въ Москву бы свозила. Тамъ, говорятъ, баринъ очень хорошо отъ запоя лчитъ, и ни съ кого копйки не беретъ. едоръ Свистуновъ у него лчился, теперь вина на духъ не принимаетъ.

— Господи! кабы можно было помочь этому горю! воскликнула Агаья Ивановна, поднявъ глаза на иконы въ серебряныхъ ризахъ, предъ которыми теплилась лампада.— А то вришь ли, мы съ Таней мукой измучились глядя на него. Вдь добрый человкъ, трезвый мухи не обидитъ, а ужь какъ запьетъ, то завязалъ бы глаза да и бжалъ изъ дому вонъ.

— Что и говорить, тяжко терпть теб, сердечная, да и Танюша-то съ этихъ лтъ настрадается, вдь какая она у тебя умница, да рукодльница, правду сказать, хоть и горе иногда терпишь, за то ужь въ дткахъ утшилъ тебя Господъ: дочки красавицы, а сынокъ каково хорошо на крылос поетъ.

— Да, слава Богу! сказала Агаья Ивановна, улыбаясь сквозь слезы.— Нынче Васю въ реторику переведутъ, хоть трудненько намъ содержать его въ семинаріи, за то онъ радуетъ насъ, учится хорошо.

— А московскій деверкъ-то помогаетъ ли вамъ?

— Какъ же, дай Богъ здоровья! Къ Святой Танюш драповое пальто прислали.

Оставимъ двухъ пріятельницъ толковать между собою, и заглянемъ на Поповскую луговину, гд веселится молодежь.

III.

Часа въ три пополудни, Поповская луговина, вплоть до Волковскаго бугра, поросшаго частымъ березникомъ, была вся покрыта деревенскимъ людомъ. Тутъ народъ сходился не только изъ Завьялова, но и изъ другихъ сосднихъ деревень. Двушки выряженныя въ штофные сарафаны со множествомъ обкладокъ изъ позумента и бархата, въ короткихъ разноцвтныхъ душегрйкахъ, вс какъ одна покрыты алыми ‘фатами’. Парни, заломивъ набокъ шляпу съ павлинымъ перомъ и бойко набросивъ чуйку на одно плечо, прохаживаются мимо двушекъ, перекидываясь острою шуткой и плутовски обмниваясь краснорчивымъ взглядомъ.

Молодыя молодки въ тучковскихъ шаляхъ, распустивъ концы до земли, чинно ходятъ съ платочками въ рукахъ и многія матушки и даже батюшки пришли сюда же посмотрть и полюбоваться на молодежь.

Двушки, взявшись за руки, молча начали водить хороводъ. Ребята прошлись мимо нихъ раза три, наконецъ подходятъ и съ молодецкою осанкой, кланяются двкамъ, т жеманно разступились, и одинъ изъ парней тихо, плавно затянулъ:

‘Охъ!— да! какъ на го-о-орк, на гор, да

На высокой, на крутой!!…

Тутъ присоединились женскіе голоса, и всмъ хоромъ грянули припвъ:

Ай-да люли! люлюшки люли! Да —

На высокой на крутой….

Охъ — да! на высокой на крутой, да —

Стать зеленый дубокъ

Ай да люли!…

Какъ подъ этимъ подъ дубкомъ

Стоитъ двка съ молодцомъ.

Она стоючи стоитъ,

Словно зорюшка горитъ,

Во глаза дружка бранитъ:

Ужь и что же ты за другъ

Коли любишь семь подругъ,

А восьмая двка я,

А девятая жена!…

Коль десятую полюбишь,

То я прочь отойду,

То я прочь отойду

Къ хороводу подойду,

Ай-да люли! люлюшки люди! да —

Къ хороводу подойду.

— Затягивайте ребята, какую повеселе! предложилъ кто-то со стороны, и статный, высокій дтина, съ едва пробивавшимся усомъ, въ малиновой канаусовой рубах, тряхнулъ черными кудрями, пріосанился и пріятнымъ теноровымъ голосомъ заплъ:

У воротъ, воротъ, воротъ,

Воротъ батюшкиныхъ,

Новыхъ матушкиныхъ,

Разыгралися ребята, распотшилися,

Охъ! Дунай, мой Дунай

Охъ веселый Дунай!…

— А никакъ это Бобошинъ, Таня, сейчасъ плясалъ въ хоровод? спросила Таню Марья Львовна.

— Какъ же, онъ. Не правда ли какой молодецъ! Лучше его во всемъ сел никто не уметъ въ хоровод ходить.

— Смотрите, Татьяна Николаева, не влюбитесь въ него, вмшался въ разговоръ стоявшій съ ними рядомъ поповичъ, слдя за направленіемъ взгляда молодой двушки.

— А что же будетъ тогда? усмхнулась Таня.

— Тогда я этому болвану размозжу лобъ…. отвтилъ онъ полушутя.

— А вамъ-то что до меня за дло? Вотъ мило! Не прикажете ль вамъ докладывать если неравно кто мн понравится, отрзала Таня, стараясь скорчить серіозную гримасу.

— Оставьте пожалуста эти глупыя шутки! съ волненіемъ въ голос прервала ихъ Маша.— Вотъ, кажется, Савиновыхъ молодая подходитъ къ намъ, прибавила она, строго посмотрвъ на Таню.

— Не буду, не буду, не сердись! говорила Таня, наклоняясь къ плечу строгой подруги, которая привыкла къ подобнаго рода выходкамъ рзвой двушки и ласково улыбаясь погрозила ей пальцемъ.

— Вы, Марья Львовна, кажется, необыкновенно совершенствуетесь въ деспотизм, дко замтилъ Сергй,— впрочемъ не удивляюсь, мудрено ли въ этомъ совершенствоваться, имя такого прекраснаго учителя какъ мой родитель.

Маша ничего не отвтила на эти заносчивыя слова, только лицо ея мгновенно отуманилось такою грустью что она едва удерживала слезы уже мелькнувшія на ея длинныхъ, темныхъ рсницахъ. Въ это время къ нимъ подошла невстка Савиновыхъ, и поздравивъ ихъ съ праздникомъ, стала приглашать въ хороводы.

Марья Львовна быстро овладла собою, и силилась улыбнуться, протягивая Савиновой руку.

— А гд же ваша Катя? спросила она, чтобы заговорить о чемъ-нибудь, — что-то ея не видно въ хоровод.

— Да вонъ она! Въ зеленой штофной душегрйк, вотъ рядомъ съ Митюшиной молодой стоитъ. Говоря это, Савинова показала рукой на красивую двушку, съ тонкими, какъ смоль черными бровями, которыя какъ-то характеристично сходились на переносиц и придавали лицу ея очень бойкое выраженіе. Въ эту минуту Катю выбрали въ хороводъ, а молодая невстка ея начала опять приглашать поповскихъ двицъ поиграть съ ними въ хороводы.

— Какъ ты думаешь, Таня, не пора еще вамъ домой? Не разсердятся наши домашніе?

— Не знаю какъ ваши, а меня тятенька отпустилъ хотъ до вечера, а маменька наврное долго просидитъ у Бобошиныхъ.

— Ну такъ давайте поводимъ немножко хороводы. Согласилась Маша.

— Наконецъ-то наша Марья Львовна стала великодушне, улыбнулся Сергй, лукаво поглядывая на Таню, которая хоть и общала Маш не дурачиться, а самой смерть хотлось подразнить поповича, ей презабавнымъ казалось что онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего приревновалъ ее къ крестьянскому парню.

Когда они вс трое стали въ хоровод, хоръ плъ:

Изъ-за лсику, да лсу темнаго

Вылетали тутъ, да два сокола,

Изъ-за садику, да изъ зеленаго

Выходили тутъ, да два молодца.

Въ средину хоровода вышли Бобошинъ и другой блокурый парень, въ голубой ситцевой рубах и плисовой безрукавк. Молодцы одинъ предъ другимъ, размахивая шелковыми платками, пошли гулять по хороводу.

— А что если которую изъ васъ выберутъ въ средину? спросилъ Сергй у своихъ двицъ.

— Что жь тутъ особеннаго? Не пойдемъ да и только, отвтила Маша.

— Отчего же не пойти? вмшалась Таня,— посмотрите какъ я отличусь! особенно если выберетъ меня Бобошивъ.

Хоръ продолжалъ:

Два молодчика, два удалые,

Они шли-прошли становилися,

Промежду себя разбранилися

За одну душу красну двицу —

При этомъ оба молодца показали на Таню, и хоръ грянулъ:

За Татьяну свтъ Николаевну.

Красна двица выходила къ нимъ,

Выходила къ нимъ, говорила имъ:

Вы молодчики, вы удалые,

Вы удалые, парни бравые!

Таня чинно вышла въ хороводъ, и съ улыбкой поглядывая на своихъ, сейчасъ же вошла въ свою роль и начала выражаться жестами, по смыслу псни:

Вы не ссорьтеся, не бранитеся,

Вы по совсти разойдитеся,

Коли съ волюшкой я растануся,

Одному изъ васъ я достануся.

Либо черному, чернобровому,

Либо блому, блокурому.

Доставалася красна двица

Парню черному, чернобровому.

И онъ взядъ ее, взялъ за рученьку

И повелъ ее да вдоль по кругу.

Всмъ товарищамъ выхваляется,

Красной двицей величается.

Таня пошла по хороводу рука объ руку съ Бобошинымъ, и оглядываясь на своихъ кивала имъ головой, какъ бы давая знать: ‘только де меня и видли, прощайте!’

По окончаніи псни поповичъ нахмурился не на шутку и сейчасъ же предложилъ идти домой.

Молодыя двушки не сопротивлялись, вышли изъ хоровода, и вс трое молча, не спша, направились къ дому.

Бобошинъ остался одинъ посреди хоровода и печально смотрлъ вслдъ удалявшейся Тани.

— Что братъ Боря? обжогся!.. подтрунивали надъ нимъ товарищи.— Чего стоишь, затягивай! нечего тужить о поповн, ‘хороша каша, да не наша’… руби-ка братъ лучше по себ дерево.

— А чмъ наши двки хуже ея? задорно вступился рыжеватый, невзрачный паренекъ за честь своихъ сельскихъ красавицъ.

— Такъ, такъ! Волчокъ, вози его хорошенько! Кричало нсколько голосовъ, и Бобошинъ не успвалъ отгрызаться.

— Ты-то что, комаръ, горячишься? окрикнулъ Волчонка одинъ изъ пріятелей Бобошина: — Борьк стоитъ руку поднять, отъ тебя и праху не останется! Съ этими словами высокій, широкоплечій парень вытолкалъ забіяку изъ хоровода. Того это такъ взорвало что онъ дйствительно какъ разъяренный волченокъ набросился на своего противника.

— Митюха!.. Борисъ Агаонычъ! оставьте!

— Чего же намъ стоять тутъ, да смотрть на нихъ, кричали женскіе голоса, пойдемте, подружки, домой! мы и безъ нихъ обойдемся. Домой! Эй! Дуняша! Акуля!.. домой!..

— А все изъ-за этой ‘кутейницы’, шептала Катя, красня отъ досады.

— Смирно ребята! загремлъ басомъ пріятель Бобошина:— а то двки и взаправду разсердятся.

— Миръ!.. закричало нсколько голосовъ, и въ минуту все стало тихо и чинно.

Каждый выбралъ себ двицу, и вс взялись за руки: огромная цль образовала полукругъ, съ одной стороны первая пара подняла вверхъ руки, представляя ворота, въ которыя съ другаго конца, наклонившись, одна за другою, входили играющія лары, и всмъ хоромъ пли:

Заплетися плетень, заплетися!

Ты завйся труба золотая,

Завернися камка хрущатая.

О-охъ! свтъ, срая утица!

Потопила ты малыхъ дтушекъ

Во меду сладкомъ, да во паток…

Послднія слова псни допвали стоя въ плетн и не трогаясь съ мста: руки каждаго обвивались вокругъ шеи своего сосда. Такъ какъ мущин первому предоставляется право запвать Расплетися плетень, то они обыкновенно стараются помедлить, перекоряясь другъ съ другомъ: Петръ на Ивана, Иванъ на Петра, и такимъ образомъ довольно имютъ времени забавляться смущеніемъ двушекъ, котлрыя краснютъ и улыбаются, потупя глазки.

Наконецъ Бобошинъ первый началъ:

Разплетися, плетень, разплетися!

Ты развйся труба золотая,

Развернися камка хрущатая!

О-охъ! свтъ срая утица!

Вынимай-ка малыхъ дтушекъ,

Ты изъ меду, да изъ патоки…

Быстро и шумно разплелся плетень, громко и весело звучала псня, на лицахъ играла рзвая улыбка. Только Катя Савинова смотрла сентябремъ, потому что Борисъ Бобошинъ на этотъ разъ не выбралъ ея въ пары.

Попли еще, поплясали подъ балалайку и гармонику, но вотъ солнышко закатилось за лсъ, и вся рзвая ватага, сгруппировавшись въ небольшіе кружки и затянувъ протяжную хоровую псню, тихими шагами начала подвигаться къ селу, и тамъ скоро вс разбрелись, направляясь каждый къ своему жилищу, гд семейные поджидали ихъ къ ужину.

— Ну что, Боря, какъ дла?… облюбовалъ ли себ невсту? спрашивалъ Бобошинъ сына, когда они встали изъ-за стола отъ ужина.— Кажись у васъ въ этомъ товар недостачи нтъ: съ пятокъ такихъ наберется что одна другой краше, у нкоторыхъ и достаточекъ водится.

Борисъ только тряхнулъ кудрявою головой и ни слова.

— Что крутишь годовой? не все же гулять по вол. Пора, братъ, насъ, стариковъ, внучатами потшить. Пока Господь грхамъ терпитъ, насчетъ домашняго достатку все идетъ хорошо… Ну, сказывай: облюбовалъ что ли? аль ужь намъ съ матерью прикажешь самимъ постараться объ этомъ?..

И Агаонъ, принимая за стыдливость молчаніе сына, продолжалъ, одушевляясь:

— Коли такъ, то ужь правду теб сказать: по невсту далече не подемъ, а вотъ только перейдемъ черезъ дорогу, какъ разъ прямо напротивъ…

И Агаонъ показалъ рукой на окна противоположнаго дома.

— Двка что твой маковъ цвтъ! работящая, да и за словомъ не ползетъ въ карманъ, а ужь выряженная ровно куколка. А не то такъ у десятскаго Матреша, невста тоже какъ лебедь блая.

— Батюшка, не торопите меня съ женитьбой! началъ Борисъ почти умоляющимъ голосомъ: — Подождите хоть до осени! не корю я тхъ невстъ о которыхъ вы сейчасъ помянули, только скажу вамъ какъ предъ Богомъ, не лежитъ мое сердце ни къ одной изъ нихъ, а безъ охоты женитьба не въ радость, сами понимаете.

Агаонъ почесалъ въ затылк, поморщился и пристально посмотрвъ на сына, молвилъ не спша:

— Неволить не стану, время еще не ушло, въ другой разъ потолкуемъ объ этомъ.

Старикъ всталъ, оправилъ лампаду и началъ молиться и сонъ грядущій. Борисъ поклонился родителямъ и пошелъ и верхъ спать.

Посл того какъ Бобошины много перехоронили дтей, изъ которыхъ уцллъ одинъ Борисъ, они не могли надышаться на сына, какъ на единственное сокровище. Отецъ, несмотря на свой крутой нравъ, любилъ его до слабости и теперь не въ силахъ былъ приневоливать его къ женитьб, хотя, по его убжденію, двадцатидвухлтняго парня непремнно слдовало женить.

Мать, сколько ни думала, ни гадала, все-таки никакъ не могла взять въ толкъ почему бы ея сыну ни одна изъ сельскихъ двокъ не по сердцу, даже и Катя Савинова, которой по красот и богатству не было равной во всемъ Завьяловскомъ приход.

Войдя въ свтелку, Борисъ долго прохаживался, заложа руки за спину, наконецъ открылъ окошко, и началъ насвистывать заунывную псню.

Спустя минуту отворилось другое окно, въ свтелк противоположнаго дома, и женскій голосъ заплъ:

Ты злодй ли, мой злодй,

Злодй добрый молодецъ!

Засушилъ ты, зазнобилъ

Мое сердце двичье….

Въ этихъ страстныхъ переливахъ голоса было столько неподдльной тоски что простая псня невольно хватала за сердце и заражала своею тоской. Пла Катя Савинова, ея грустная мелодія далеко раздавалась по зор и замирали въ вечерней тишин, прерываемой лишь изрдка лаемъ неугомонной дворняшки.

Борисъ сердито захлопнулъ окно, раздлся и легъ въ постель.

IV.

Нсколько лтъ тому назадъ, къ отцу Павлу пріхала одна дальняя родственница, вдова дьякона, и просила пріютить ее на нсколько времени подъ своимъ кровомъ. Она только что схоронила мужа, какъ вслдъ за тмъ горемъ домикъ и вс пожитки ея сгорли, едва она успла спасти спящаго ребенка, свою пятилтнюю дочку Мащу, и снять со стны образъ, родительское благословенье, какъ уже пламя охватило весь домъ. Сострадательная жена отца Павла не отказала ей въ пріют. Чрезъ нсколько вредени вдова отправилась въ Москву хлопотать о просвирническомъ мст, а Машу оставила на рукахъ у нихъ. Долго они ожидали возвращенія Машиной матери, наконецъ получаютъ извстіе что вдова съ горя заболла въ Москв и умерла, покинувъ свою малютку на волю Божію.

Врно Самъ Господь намъ послалъ это дитя, ршили благочестивые супруги, и начали воспитывать Машу какъ родную дочь, своихъ дочерей у нихъ не было, только и росъ одинъ сынъ Сережа, мальчикъ, въ свою очередь, скоро подружился съ названною сострой.

Спустя семь лтъ жена отца Павла опасно занемогла, предчувствуя свою кончину, она безпокоилась за будущность сиротки и просила мужа, въ случа ея смерти, не разставаться съ двочкой.

Когда у Маши не стало второй матери, отецъ Павелъ съ такою нжностью началъ лелять ее, и такъ привязался къ ней что не могъ отдать себ отчета кого онъ любилъ боле, сына, или питомицу. Сына отецъ Павелъ нсколько поизбаловалъ, но Машу нельзя было избаловать, она, съ ея кроткимъ характеромъ, была для него всегда ангеломъ утшителемъ. Кром того, Маша прекрасно училась, прилежно занималась рукодльями и въ послдствіи замняла отцу Павлу хорошаго помощника по училищу.

Когда Маш исполнилось семнадцать лтъ, отецъ Павелъ, видя постоянную привязанность къ ней Сергя, задумалъ ихъ повнчать. ‘Вотъ, Богъ дастъ, онъ окончитъ семинарскій курсъ, думаетъ старикъ, тогда чего же для него лучше?— Маша двушка красивая, о нравственныхъ ея качествахъ и говорить нечего…. Сдамъ ему свое мсто и соединю ихъ судьбу, домъ мой полная чаша — будутъ себ жить припваючи.’ И такъ глубоко укоренилась въ сердц старика эта отрадная мысль, такъ сроднился онъ съ нею что не могъ себ представить какъ бы могло случиться иначе.

Маша, узнавъ о намреніи своего воспитателя и видя юношескую дружбу Сергя, сама полюбила его всею душой.

Когда Сергй окончилъ семинарскій курсъ по первому разряду, то отецъ высказалъ ему свое намреніе. Къ удивленію старика, молодой человкъ принялъ это холодно, и сказалъ что онъ еще не торопится съ женитьбой.

Погрустилъ, посердился отецъ Павелъ, да и думаетъ: ‘Въ самомъ дл, онъ еще молодъ для обязанности священника, пускай повременитъ и сдлается поосновательне, Машины года тоже не уйдутъ…’

И такимъ образомъ, старикъ, не покидая завтной надежды, началъ терпливо ожидать согласія сына.

Намренія отца Павла ни кому не были извстны, кром его сестры просвирни, которая жила у него въ дом со смерти жены.

Посл хороводовъ, Маша и Сергй шли всю дорогу молча, задумчиво, одна только Таня беззаботно щебетала какъ птичка, тщетно пытаясь развеселить своихъ спутниковъ.

Когда они подошли къ дому священника, Маша молча поцловала подругу, а Сергй прощаясь съ Таней такъ сильно сжалъ ея руку что двушка вскрикнула и сказала что она съ этихъ поръ никогда больше не подастъ ему руки.

Войдя въ гостиную, Сергй закурилъ папиросу и скорыми шагами началъ ходить по комнат. Семейныхъ никого не было дома. Маша не снимая бурнуса сда на клеенчатый диванъ, лицо ея то вспыхивало, то снова покрывалось блдностью, наконецъ она дрожащимъ отъ волненія голосомъ произнесла:

— Сережа! скажи, ради Бога, за что ты на меня сердишься? я готова просить у тебя прощенья если чмъ-нибудь неумышленно оскорбила тебя.

— Я и не думалъ на васъ сердиться, да и съ какого повода?…

— Нтъ, Сережа, будь хоть на этотъ разъ откровененъ! я давно уже собиралась поговорить съ тобой.

— Къ вашимъ услугамъ… Съ загадочною улыбкой сказалъ Сергй, останавливаясь противъ молодой двушки, которая тяжело переводя дыханіе съ грустнымъ упрекомъ подняла на него глаза и продолжала:

— Скажи, пожалуйста, съ чего ты вздумалъ съ нкоторыхъ поръ говорить мн вы? Были всегда какъ братъ съ сестрой, а теперь вдругъ ни съ того, ни съ сего, на вы. Значитъ и я должна теб говорить Сергй Павловичъ, вы?

— Какъ вамъ угодно, это совершенно зависитъ отъ васъ, только позвольте васъ уврить въ одномъ, что я ровно ничего не имю противъ васъ. Если я давеча пошутилъ касательно деспотизма, то я увренъ что вы понимаете что это съ моей стороны простая шутка.

Говорилъ Сергй уставивъ на молодую двушку безучастный, металлическій взглядъ, и она съ ужасомъ читала въ этомъ взгляд полнйшее равнодушіе если не пренебреженіе.

— Вы, Марья Львовна, кажется, очень взволнованы, готовы плакать. Увряю васъ, какъ честный человкъ, что вы никогда въ жизни ничмъ не оскорбили меня, напротивъ, всегда были слишкомъ внимательны ко мн. Ну теперь довольны ли вы моимъ отвтомъ?

— Довольна! Глухо произнесла двушка, уходя къ себ въ комнату, и тамъ уткнулась лицомъ въ подушку, чтобы не слышно было ея рыданій.

Сергй оставшись одинъ думалъ про себя: ‘Недурно что я такъ ее огорошилъ… Надо же когда-нибудь вывести изъ заблужденія этого стараго мечтателя. Онъ усердно поддерживаетъ въ ней свою химерческую надежду… А этому не бывать.’

Старымъ мечтателемъ онъ назвалъ своего отца.

‘Очень я нуждаюсь его мстомъ, продолжалъ онъ мысленно,— пусть предоставляетъ Марь Львовн. А мн если не придется поступить въ Москву во дьяконы, такъ пойду въ свтское званіе, и женюсь на комъ хочу.’

Такъ мечталъ Сергй Колоколовъ, и въ его воображеніи мгновенно мелькнула рзвая улыбка Тани. Тутъ онъ весело потирая руки схватилъ фуражку и вышелъ изъ комнаты.

Отецъ Павелъ былъ въ отлучк, на слдствіи, въ округ своего благочинія. Сестра же его, просвирня Аграена Алексевна, сидла у дьяконицы, и въ цломъ дом священника не было живой души, одна только Маша, приклонившись къ изголовью, дала полную волю накипвшимъ слезамъ.

V.

— Маша! вдругъ раздалось въ гостиной, вслдъ затмъ просвирня вошла въ комнату плачущей двушки, и торопливо зажгла свчу.

— Царь ты мой Небесный! воскликнула она, увидя свою любимицу въ слезахъ.— Маша, да скажи ради Господа что это у насъ такое случилось?…

— Ничего, тетя, не безпокойтесь! особеннаго ничего не случилось. Говорила Маша, утирая слезы, и стараясь придать какъ можно больше твердости своему голосу.

— Такъ о чемъ же ты, глупая, расплакалась? А гд же Сергй? ужь не онъ ли чмъ огорчилъ тебя?

Не отвчая на вопросы, Маша схватилась за сердце и глубоко вздохнувъ, начала ршительнымъ тономъ:

— Душечка, тетя! поговорите вы съ палашей, у меня самой не хватитъ на это силъ….

— О чемъ это еще? съ ужасомъ спросила тетка.

— Чтобъ онъ оставилъ и выкинулъ изъ головы свое намреніе о моемъ устройств, я никогда не пойду замужъ…

И тутъ молодая двушка передала весь свой разговоръ съ Сергемъ, прибавивъ:

— Теперь все кончено. Я не намрена больше его связывать собой. И приданое перестану шить, буду опять съ папашей заниматься въ училищ.

— Вотъ пустяки какіе! Съ сердцемъ крикнула Аграена Алексева.— Я думала и невсть что случилось! Неужто ты не видишь что Сергй просто дурачится, и съ тхъ поръ какъ тогда побранился съ отцомъ за деньги, все и старается длать ему на зло. Вотъ какъ отецъ протуритъ его хорошенько, не пошлетъ ему ни гроша, тогда скорй схлынетъ съ него дурь-то…. А то ужь больно зазнался… Какой ему еще невсты?

— Нтъ, тетя, я знаю, я убждена что онъ…. что я ему просто противна!… Прервала ее Маша, глотая слезы.

— Полно, глупая, что попусту надрываться!… уговаривала ее тетка, гладя по головк, а Маша тоскливо прижималась къ ея плечу и съ отчаяніемъ повторяла:

— Все кончено, знать не угодно было Господу!…

— Да почему это ты думаешь что ты ему противна? и съ которыхъ это поръ пошло у васъ такъ?…

— Я не знаю за что онъ меня возненавидлъ, и съ которыхъ поръ, тоже не знаю.

— Это вздоръ, пустяки, за что ему тебя возненавидть? а началъ онъ дурачиться ровно съ тхъ поръ какъ взялъ это нечистое, богопраздное мсто, съ тхъ поръ и оставила его благодать Божія…. Какъ же, вдь, не хочу де отцомъ одолжаться, самъ буду ‘зарабатывать’…. да вотъ и втюрился въ этотъ, прости Господи, вертепъ!….

Аграена Алексевна энергически отплюнулась.

Маша нсколько утихла, и молча скрестивъ на груди руки, жадно ловила каждое слово, какъ будто желала найти въ нихъ опору своему разбитому сердцу, и надежда противъ воли ея готова была придраться къ чему-нибудь чтобы снова южить.

— Почему вы думаете, тетя, что это мсто иметъ на него такое дурное вліяніе? Промолвила она, устремивъ на просвирню свои кроткіе синіе глаза, на которыхъ еще дрожали слезы.

— Какъ не думать, когда я своими глазами все видла и слышала…. Теб въ ту пору, по прізд изъ Москвы, ничего не сказала, не хотла огорчать, а у самой съ тхъ поръ душа не на мст. Пытались его уговаривать чтобы бросилъ этихъ Чучудиныхъ, такъ вотъ нтъ: ‘Вы де, тетенька, не понимаете ихъ, они вс образованные, ученые люди’. Гд ужь мн сговорить съ нимъ, онъ и отцу-то слова вымолвить не дастъ, ‘по старинному, дескать, папаша разсуждаете’…. Легко-ль дло, какой сталъ умница!…

— Чу! идетъ!!.. Это кажется онъ!… вскрикнула Маша, и лицо ея мгновенно покрылось матовою блдностью.

— Прошелъ на верхъ, въ свою комнату. Ну чего ты вся затряслась? Что онъ теб сдлаетъ? Идетъ, такъ идетъ, что за бда? Я и при немъ могу говорить что знаю….

— Теперь, тетя, разкажите! Мн хочется узнать все подробно какъ вы были въ Москв.

Аграена Алексвна съ минуту подумала, услась на лежаночку, и начала свое повствованіе о томъ какъ она по осени прізжала въ Москву навстить милаго племянничка, посмотрть на его житье-бытье, и свезти ему именинный пирогъ.

VI.

— Прізжаю я тогда съ вечернимъ поздомъ, вхожу къ этимъ Чучулинымъ, вышла кухарка, я и спрашиваю: Гд, модъ, миленькая, мн тутъ найти учителя Сергя Колоколова? Я молъ его тетка.— А вотъ, говоритъ, пожалуйте въ комнату, и показала мн на дверь. Я отряхнулась, оправилась съ дороги и вошла въ чистую горницу, гляжу и въ тотъ уголъ, и въ другой, куда бы помолиться, нигд нтъ ни одного образа. Знать молъ нехристи какіе живутъ, прости Господи! За столомъ у окошка сидитъ какая-то барынька, гадаетъ въ карты, и такъ уткнулась въ нихъ что и меня не замтила. На диван лежитъ молодой человкъ, взодравши къ верху ноги, онъ эдакъ искоса поглядлъ на меня, да отвернулся, легъ на другой бокъ, слиной ко мн. Я шагнула шага два на средину комнаты, поклонилась этой барын и спрашиваю: — Вы молъ хозяюшка что-ль здшняя?— Да, говоритъ, я дочь господина Чучулина, а что вамъ угодно?— Я пришла, говорю, навстить моего племянника Сергя Колоколова. Эта барынька глянула на меня таково не привтливо и говоритъ: — Его теперь дома нтъ. Не угодно ль, говоритъ, приссть, только если вы сегодня хотите его видть, то вамъ придется долго ждать.— Подожду, говорю. Я модъ изъ села Завьялова, домой далече хать. Тутъ она показала мн на стулъ, а сама опять принялась за гаданье. Посидла этакъ я минутъ съ пятокъ, гляжу, отворяется дверь и входитъ какой-то мущина, голова какъ овинъ косматая, подъ мышкой тащитъ цлую охапку книгъ. Тутъ барынька всполошилась, живо спрятала карты, и вскочила съ мста. А онъ сперва на меня прищурился, поглядлъ, и безъ поклона подошелъ къ хозяйк, да какъ бухнетъ на столъ вс книги.— Вотъ, говоритъ, Ольга Назаровна! вс пять частей досталъ, а вы молъ все меня не хвалите?— Мерси, отвчаетъ она, закуривая папиросу,— я, говоритъ, всегда знала что вы дльный господинъ. За это я васъ угощу папироской. И усадила его возл себя. Тутъ она начала толковать объ этихъ книгахъ.

— Что она молода? хороша собой? робко спросила Маша.

— Куда, хороша! рыло такое что поискать…. на видъ за тридцать, рыжая, носастая, ужасъ что за чучело, недаромъ Чучулиной называется.

У Маши отлегло отъ сердца, и она съ нетерпніемъ просила тетку продолжать.

— Потолковали, потолковали, потомъ космачъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу, да и началъ читать. Гляжу, и тотъ шалопай что лежалъ все время на диван живо повернулся и привсталъ, звая и потягиваясь, какъ на смхъ, прямо на меня, и начали они вс трое хохотать. Тотъ читалъ какіе-то стихи, почитаетъ, почитаетъ, и вс опять примутся хохотать. Послушала я, послушала, ничего въ толкъ не возьму, надоло мд: — А позвольте молъ, говорю, васъ спросить куда это Сергй-то ушелъ?— Онъ пошелъ въ театръ, нехотя отвтила рыжая.— Какъ, наканун ангела, вскрикнула я. Такъ то онъ Бога-то чтитъ!— А нешто вамъ Богъ-то съ родни что вы такъ за него заступаетесь, отвтилъ косматый.— Да, молъ, не знаю какъ вы, а я создана по образу и по подобію Божію, отвтила я.— Ну а вотъ мы, говоритъ, матушка, вс отъ обезьяны происходимъ. И захохоталъ.— Господи! завопила я, въ эдакой-то адъ мой Сережа попалъ!…— А Сергй-то какъ тутъ, за нимъ вбжалъ мальчишка лтъ двнадцати и заоралъ:— Несчастіе!…— Что врно билетовъ не нашли? спросили вс въ одинъ голосъ.— Да, не достали, отвчалъ Сергй.— Нешто молъ ныньче ко всенощной-то ужь по билетамъ пускаютъ? Промолвила я, да вдругъ и подхожу къ нему.— Узнаешь ли молъ меня, Сережа? Съ наступающимъ ангеломъ!..— Ахъ! тетенька! вы какъ здсь очутились? И какъ путный нагнулся поцловалъ у меня руку, а я загребла его другой рукой за вихоръ-то, качаю да приговариваю: Ты молъ сынъ священника, да и самъ готовишься принять этотъ великій санъ…. Онъ рванулся, да какъ пихнетъ меня, а самъ весь поблднлъ и не знаетъ что сказать.— Такъ-то ты молъ день своего ангела встрчаешь? Вмсто храма Божьяго да по театрамъ шатаешься? Мой Сергй стоитъ какъ тнь, ни слова!— Что молъ, знать языкъ прильпе къ гортани?… Не дивлюсь что ты здсь такой сталъ: въ этой безбожной компаніи мудрено ль человку развратиться. Тутъ мой Сергй какъ заоретъ на меня, а самъ хлопнулъ дверью со всего размаха и ушелъ.— Ну, молъ, хорошо… Вижу что мн тутъ длать больше нечего, поклонилась, да и вышла вонъ, а у самой въ три ручья слезы. Пошла съ горя на Арбатъ, къ Мар Гавриловн ночевать, и пирожокъ не успла поднести своему племяннику, такъ онъ тамъ и остался на стул. Вотъ теперь видишь отчего нашъ Сергй на себя не похожъ сталъ?— избавила Аграена Алексева кончивъ свой разказъ.— И теб много печалиться не совтую, поврь ты мн что она вы него словно туманъ какой нагнали, вотъ дай срокъ, опомнится и опять все пойдетъ по-старому.

Машу ни мало не успокоилъ этотъ разказъ, она ясно видла что тетушка по невднію и по нжности своей къ племяннику слагаетъ всю бду на Чучулиныхъ, а въ чемъ они тутъ виноваты, она ясно не сознавала. ‘Онъ просто разлюбилъ меня,’ думаетъ двушка грустно поникши головой, и въ раздумьи она не замтила какъ старушка слзла съ лежанки и тихими шагами вышла вонъ изъ комнаты.

VII.

— Боря! да что ты заспался сегодня? Блины простынутъ. Я ужь въ третій разъ прихожу будить тебя. Вставай.

Такъ говорила Бобошина притащивъ въ свтелку къ сыну стопу горячихъ блиновъ и съ творогомъ и съ яицами. Но Борисъ лниво потягивался, пользуясь послдними минутами домашняго приволья. Не плохое ему было житье и въ Питер, а все же не то что дома.

— Вставай, вставай! говорила мать.— Для него нарочно блины безо время затяла, а онъ тутъ потягивается, да почесывается. Отецъ ужь давно въ рощу ухалъ, а теб строго приказалъ переписать все что записано карандашомъ въ зеленой книг. Слышишь! вставай!… А посл обда мы позваны къ Спиридонычу въ гости, пойдешь что ль съ нами?

При послднихъ словахъ парень живо вскочилъ на ноги, куда и сонъ длея.

— Какже, матушка, безпремнно пойду! И Борисъ наскоро полъ блиновъ, не прошло и четверти часа какъ онъ уже сидлъ за счетною книгой, усердно переписывалъ и подводилъ итоги.

Ныншнюю ночь онъ, правду сказать, почти до разсвта проворочался съ боку на бокъ. Лишь только хочетъ задремать, предъ нимъ сейчасъ, какъ живая, явится высокая, гибкая фигура блокурой красавицы. Эта рзвая плутовка съ улыбкой глянетъ ему въ очи, у парня словно мурашки пойдутъ по-сердцу, вздрогнетъ онъ, откроетъ глаза и совъ улетитъ какъ испуганная птица.

Не боле часа сидлъ Борисъ за счетною книгой, живо все переписалъ, поврилъ итоги, положилъ книгу на полку и началъ съ нетерпніемъ поглядывать въ окошко: скоро ль отецъ вернется къ обду.

Приготавливаясь въ гости, Борисъ тщательно вычистилъ свои опойковые сапоги съ красными отворотами и тонкаго сукна поддевку, стирая съ нея каждую пылинку, онъ не разъ вздохнулъ по своемъ новомъ сюртук, въ которомъ щеголялъ въ Питер. И порядкомъ побранилъ себя что не захватилъ его на всякій случай.

Таня вышла въ хороводъ для шутки, чтобы подразнить поповича, и сама не подозрвая того, не шутя затронула ретивое молодаго Бобошина.

Посл обда Николай Спиридоновичъ отправился съ полуштофомъ въ деревню Волково, чтобы купить для Бобошиныхъ сладкой водки, такъ какъ никто изъ нихъ не пилъ простаго вина. Деревня Волково была отъ нихъ въ двухъ верстахъ, и Спиридоновичъ живо слеталъ туда.

— Вотъ теб, Агаша! Чисть скорй на закуску, говорилъ онъ жен, подавая дв селедки, затмъ вытащилъ изъ кармана сладкую водку и еще косушку очищеннаго.

— Вотъ ужь этого-то, голубчикъ, напрасно купилъ, сказала жена, съ грустью посмотрвъ на простое вино.

— Эхъ, матушка! Какъ напрасно? неравно еще кто навернется… Сейчасъ мн Дементій Птушковъ встртился, хотлъ тоже завернуть къ намъ, кстати надо и тому поднести рюмочку. Добрые люди впередъ пригодятся: ‘не имй сто рублей, а имй сто друзей.’ Да вотъ и Птушковъ уже здсь, какъ разъ легокъ на помин, прибавилъ Спиридоновичъ взглянувъ въ окно.

Пономариха мигомъ схватила со стола сладкую водку и спрятала въ залавокъ, чтобы не роспили ее прежде времени.

Не прошло и четверти часа какъ къ дому ихъ подошли Бобошивы, проходя мимо оконъ, Ульяна заглянула въ кухню, гд пономариха рзала селедку.

— Дома ль? крикнула Бобошина съ добродушною улыбкой. Агаья Ивановна бросилась за ворота встрчать дорогихъ гостей, а Ульяна, здороваясь, сунула ей въ руку узелокъ съ мятными пряниками, изюмомъ и орхами изъ своей лавочки, приговаривая:

— Проту не взыскать на моемъ маломъ гостинц.

— Что ты, родная, все съ своимъ угощеньемъ приходишь? отговаривалась пономарихй.

— Какое тутъ угощенье! Это я немножко принесла твоимъ ребяткамъ позабавиться.

— Наше почтеніе Николаю Спиридоновичу съ сожительницей и дтками! Провозгласилъ самъ Бобошинъ, помолясь да иконы, и ставъ посреди избы важно раскланивался. Борисъ же молча поклонился хозяевамъ и, несмло озираясь, искалъ глазами Таню, но ея не было въ комнат.

Пономарь засуетился и началъ усаживать гостей на почетное мсто, а пономариха поставила посреди стола сладкую водку, и кругомъ нея разложила на маленькихъ тарелочкахъ закуски: тутъ были соленые огурцы, качанная капуста, мелко нарзанная говядина и селедка.

Въ попыхахъ Спиридоновичъ усадилъ самого Бобошна прямо подъ кадиломъ, которое загремло и на голову тому посыпалась зола и уголья.

Пономарь проворно вскочилъ на лавку, схватилъ съ гвоздика кадило и началъ имъ помахивать, приговаривая на распвъ:

Сіе малое кадило

Всхъ на свт уходило,

Добирается того,

Кто и носитъ его!…

Спиридоновичъ намекалъ на похоронный обрядъ. Гости засмялись.

— Что и говорить, ты у васъ мастеръ на все! замтилъ Птушковъ:— Лучше тебя наврядъ ли кто скажетъ шуточку и прибауточку. А вамъ то и на руку, не все же человку унывать, да сидть повся носъ: сгорбатишься прежде времени, подчасъ не мшаетъ и разсмяться. Вотъ еще завтра на могилахъ по родителямъ наплачемся….

— Нтъ, братъ, завтра ‘радуницу’ править не станемъ, некогда, посл обдни сейчасъ на выгонъ.

— Ахъ, да, вдь завтра Егорьевъ день! воскликнулъ Бобошинъ:— Какъ же это, радуница-то стало-быть останется?

— До субботы отложимъ, сказалъ пономарь, въ субботу ужь и запоемъ:

Пришла Дмитрова суббота,

Всмъ кутейничкамъ работа.

Любезные блинки!

Пресладкая кутья!

На могилахъ бабы воютъ,

Кутейнички блинки ловятъ.

Любезные блинки!

Пресладкая кутья!

— Ха-ха-ха! покатывались гости со смха.

Всмъ гостямъ было весело, только Борисъ не переставалъ смотрть на дверь и думалъ: ‘Вотъ, вотъ войдетъ Татьяна Николаевна’.

— А гд же ваша Таня? спросила наконецъ Ульяна пономариху.

— Пошла въ ваши края, да вотъ что-то долго засидлась, къ Аринушк побжала за пяльцами. Та вздумала на Святой вышивать тамбуромъ полотенце и выпросила у насъ пяльцы, а теперь Таня сама хочетъ впяливать, Савиновы об по воротничку заказали ей.

При этомъ разговор смуглыя, слегка подернутыя пухомъ, щеки Бориса сильно разгорлись, глаза отуманились.

— Теперь ты, Дементій, разкажи намъ про свое питерское житье-бытье! молвилъ Спиридоновичъ, наливая Птушкову рюмку вина:— Я слышалъ что ты тамъ какъ сыръ въ масл катаешься.

— Нечего Бога гнвить, житье мн такое что и умирать почитай не надо. Вотъ Борисъ знаетъ какъ хозяинъ хорошъ до меня: люди встаютъ ранехонько, да бгутъ въ лавки, а я какъ живу при хозяйской квартир, то встану себ не спша, помаленичку, и прежде всего чайкомъ позабавлюсь.

— Утромъ-то небось съ аппетитомъ чайку-то попьешь, вмшался пономарь,— не то что вотъ наше дло: вскочишь съ постели, да бжишь на колокольню звонить, и порядкомъ пересохнетъ у тебя въ глотк пока обдню-то пошь. Приходъ большой, почти всякій день заказныя службы.

— Да вдь служите-то не даромъ, кабы мы не заказывали обденъ, то вамъ и чайку бы не на что было купить, замтилъ Бобошинъ, съ улыбкой прищурясь на пономаря.

— Что и говорить, Агаонъ Кузмичъ, спохватился Спиридоновичъ,— спасибо наши мужички усердны къ храму Божьему, и съ нашимъ братомъ хорошо платятся… Я, братъ, перебилъ тебя, Дементій, продолжай какъ ты тамъ съ аппетитомъ чаекъ распиваешь?

— Нетокмо что съ однимъ, иной разъ и съ двумя аппетитами, съ двусмысленною улыбкой началъ Птушковъ.

— Какъ же это такъ? допрашивала лономариха, заваривая чай.

— А вотъ какимъ образомъ: утромъ выйдешь въ людскую, тамъ молодая чернобровая прачка сидитъ за самоварчикомъ, разумется, и меня сейчасъ дернетъ за рукавъ и усадитъ возл себя. А тамъ, глядишь, выходитъ горничная: въ раскрахмалеяномъ плать, такъ юпками и шуршитъ, а сама бленькая, румяненькая, курносенькая, глазки съ просонья какъ щелочки. Войдетъ, этакъ манерно поклонится и подсядетъ къ намъ со своимъ чайничкомъ. Вотъ я такимъ образомъ и распиваю чаекъ съ двумя аппетитами.

— Смотри, Птушковъ! полушутя погрозилъ ему Бобошинъ.— Вотъ я жен твоей скажу чтобъ она теб хорошенько бороду вытаскала за эти ‘аппетиты’… Этакъ ты у меня и паренька моего введешь тамъ во искушеніе… А знаешь что въ Писаніи сказано: ‘Горе тому чрезъ кого соблазнъ входитъ въ міръ’.

— Что жь тутъ за соблазнъ и какая вамъ изъ того обида что я въ компаніи чайку напьюсь? Двушки он смирныя, да у насъ и хозяйка кое-какихъ-то держать не станетъ. А что касается до вашего Бориса, то онъ живетъ посреди насъ что твоя монашенка, на женскій полъ и глазъ не поднимаетъ… надо правду сказать, парень примрный.

Борисъ сконфузился и отвернулся къ окну, глядитъ, а тамъ Таня скоро бжитъ своей частенькою походочкой. У парня сердце кнуло и чашка затряслась въ рукахъ.

Войдя въ комнату, Таня съ привтливою улыбкой поклонилась гостямъ, поставила въ уголокъ пяльцы, сняла съ головы платочекъ и поправивъ за уши свои золотистые волосы, подошла къ столу.

‘Ровно сахарная куколка’, подумалъ Борисъ.

— Что это ты, сударыня, засидлась? Вдь я теб строго приказала скорй приходитъ домой! прикрикнула не нее мать.

— Не сердитесь, мамочка, я право все спшила домой, но къ Аринушк пришла тетка, прямо изъ Кіева, и такъ хорошо начала разказывать про этотъ чудный градъ, про святыя мощи, какія тамъ есть пещеры!.. И много, много поразказала интереснаго, такъ что я заслушалась и не замтила какъ промелькнуло время. Пустите меня, мамочка, въ Кіевъ, на свои ‘трудовыя’ пойду! съ жаромъ говорила Таня.

— Теперь ты наливай намъ чай и подчивай, Таня, сказала мать, уступая ей свое мсто.

— А значитъ радуницу-то нын въ субботу будемъ править? спросилъ пономаря Бобошинъ.

— Въ субботу, отвчалъ тотъ.

— Подумаешь какъ народъ-то былъ уменъ въ старину, разсуждалъ старикъ Бобошинъ,— всякому то-есть обряду врное названіе далъ: хоть бы теперича ‘радуница’. Мы радуемся Свтлому празднику, а на оминой творимъ память по усопшимъ родителямъ, чтобъ и ихъ души на томъ свту возрадовались.

— Разумется въ старину народъ больше для Бога да для души своей старался, а нынче всякій наровитъ о мамон да о нарядахъ думать, заявила свое мнніе пономариха.

— Что и говорить! поддакнула ей Бобошина.

— Хорошо толковать о душеполезныхъ длахъ, перебилъ ихъ хозяинъ,— а все же за компанію не мшало бы и псенку спть. За тобой чередъ, Дементій! Ну-тка, начинай какую позакатистй!

Тутъ Дементій раза два откашлялся, вскинулъ голову и, подбоченясь, залился звонкимъ теноромъ, Спиридоновичъ не выдержалъ, началъ ему подтягивать:

Ужь какъ вс мужья до женъ своихъ добры,

Покупали имъ сибирскіе бобры,

Ужъ какъ мой-то мужичокъ-дурачокъ

Мн на зло купилъ коровушку,

Загубилъ мою головушку!

Все коровушку подой, да подой,

А теленочка напой, да напой…

Погоню ли я коровушку лскомъ,

Закричу я своимъ звонкимъ голоскомъ:

Ты медвдь ли мой, медвдушка лсной,

Ты послушай-ка молодки молодой,

Обдери мою коровушку,

Развяжи мою головушку!

— Экіе озарники! усмхнулась Ульяна.— Бабъ на зубки поддваютъ, а сами безъ бабъ ни на шагъ.

Агаонъ приподнялся и началъ собираться домой, говоря:

— Будетъ, попировали, пора и хозяевамъ дать покой, не то Спиридонычъ пожалуй утреню проспитъ для Егорьева дня.

Предложеніе отца не со всмъ-то было по-сердцу Борису, ему хотлось еще хоть бы часокъ посидть съ Таней, которая какъ нарочно только-что было сла подл него. Но длать было нечего, вс уже встали.

— Когда же теперича къ намъ-то… ваше… какъ бишь тебя величать-то? ваше священство, ужь больно высоко, ваше степенство будетъ не справедливо… шутилъ Бобошинъ, прощаясь съ пономаремъ.

— Мой титулъ тоже не маловаженъ, съ обычною находчивостью откололъ Спиридоновичъ, — меня на три манера можно величать: кадило-раздуватель, свщи-возжигатель, церковно-запиратель. Выбирай любое!

Шутка вызвала общій смхъ, затмъ вс распрощались.

VIII.

На зар Агаья Ивановна разбудила мужа къ заутрен. Спиридоновичъ всталъ, надлъ свой долгій казинетовый сюртукъ и отправился въ коморку пошарить въ залавк, не осталось ли чего посл вчерашнихъ гостей… Пономариха, услыша что мужъ скрипнулъ залавкомъ, встревожилась и окликнула:

— Николай Спиридонычъ! ты чего тамъ ищешь?

— Табаку насыпаю въ табатерку, солгалъ Спиридоновичъ.

— То-то, а я ужь было думала что ты какія-нибудь глупости затялъ.

Спиридоновичъ молча шмыгнулъ въ дверь.

Агаья Ивановна встала и отворила залавокъ, глядь, а въ полуштоф сухохонько… Ну, думаетъ она, дло плохо!.. Тмъ боле что Спиридоновичъ давно ушелъ звонить, а удара въ колоколъ все еще не было. Больше получаса она съ трепетомъ прислушивалась и сердце ея сжималось страхомъ: Не отправился бы муженекъ вмсто церкви, да въ Волково…

Но вотъ, послышался благовстъ, пономариха перекрестилась и стала класть въ печку дрова.

— Таня! вставай! картофелю надо начистить на похлебку, слышишь? а то не управимся къ выгону.

Двушка, протирая глаза, живо вскочила съ постели изначала помогать матери стряпать.

Когда по кухн все ужь было готово, Таня, нарядивъ своихъ сестеръ, причесалась и одлась сама, и пошла съ ними въ церковь.

— На отход обдни смотри прибги домой, выгонять скотину! крикнула ей вслдъ мать, сажая въ печку пироги.

— Хорошо, маменька, приду!

Входитъ Таня въ церковь, постояла тамъ нсколько минутъ, и видитъ что отца ея нтъ на клирос. Съ болью въ сердц догадалась двушка что врно его сегодня и не было здсь… Ея свжее личико мгновенно поблднло и омрачилось безпокойствомъ.

‘Какъ быть, думаетъ она: пойти ли сказать матери, или ужь не огорчать ея до времени?’ Ршивъ на послднемъ, она усердно принялась молиться.

На конц обдни приходитъ Таня домой, мать встртилась ей въ сняхъ съ заплаканными глазами, двушка уже знала причину ея слезъ. Входитъ въ комнату, смотритъ, отецъ лежитъ поперекъ кровати и ноги свшены долой.

Хотя это горе было не новое, но тмъ не мене оно сокрушило семейныхъ. Огорченная Таня подставила скамейку и осторожно положила на нее ноги спящаго отца, который храплъ на всю горницу.

Но вотъ, затрезвонили во вс колокола, и народъ, по выход изъ церкви, спшилъ выгонять свой домашній скотъ.

Агаья Ивановна зажгла Богоявленскую свчу предъ образами, вынула изъ-за кивота пучокъ вербы, раздлила его дтямъ и вс присли на лавку. Въ эту минуту Спиридоновичъ промычалъ что-то сквозь зубы и вдругъ дикимъ, хриплымъ голосомъ заплъ:

Жигунъ, жигунъ, жигунецъ!

Разудалый молодецъ!

Пойду выдерну тычинку…

Сама шмыгъ въ огородъ…

Жигунъ, жигунъ, жигунецъ!..

— Царица Небесная! шептала пономариха тихо всхлипывая.— Матерь Божія, укрпи насъ терпніемъ!

Затмъ вс встали, помолились, и пошли въ хлва выгонять свою скотинку. Таня обратала гндка и повела его подъ уздцы, мать погнала коровушку съ телкой, а маленькія двочки подгоняли овецъ, около которыхъ рзво попрыгивали бленькіе ягнята.

Крестьяне дружною толпой, съ вербовыми втвями въ рукахъ, гнали мелкій и крупный скотъ черезъ село къ загону. Колокольный звонъ какъ-то торжественно сливался съ ревомъ коровъ, ржаніемъ лошадей и блеяніемъ овецъ. Животныя шумно выражали свою радость, почуя лтнее приволье посл долгаго заключенія въ хлвахъ.

Загонъ представлялъ четвероугольникъ, съ полдесятины земли обнесенной изгородью, куда вогнали весь мелкій и крупный скотъ, и гд теперь поставили посредин накрытый блою скатертью столъ, на которомъ была приготовлена большая деревянная чаша съ водой. Два пастуха стали у входа, одинъ съ хлбомъ-солью, другой съ иконой Св. Власія, покровителя домашнихъ животныхъ.

Колокольный звонъ продолжался, но скотъ уже стоялъ тихо, какъ вкопаный, вытянувъ шею по направленію къ воротамъ, и казалось ожидалъ чего-то, и какъ будто къ чему прислушивался.

Вдали, у церкви, заколыхались хоругви, заблестли на солнц мстные образа, народъ двинулся, и по втру донеслось пніе: Христосъ Воскресъ!

Скоро священникъ вошелъ съ крестомъ, дьяконь съ кропиломъ. Затмъ пвчіе разставили иконы вокругъ стола и начался молебенъ съ водосвятіемъ.

— Посмотрите, маменька! наша буренка молиться не хочетъ, пошла въ уголъ!.. огорчилась Параша, маленькая дочка пономаря.

— Тс! тише! остановила ее мать, и двочка принялась усердно молиться.

Бобошинъ Борисъ стоялъ не подалеку отъ пономаревыхъ и все время не спускалъ глазъ съ Тани, которая держала лошадь подъ уздцы. Ихъ гндка нельзя было пуститъ въ табунъ, онъ имлъ дурную привычку кусаться съ прочими лошадьми. Обыкновенно во время выгона заботился о немъ самъ пономарь, хотя и Тан было не въ диковину обращаться съ лошадью, но на эту пору ей сдавалось что каждый уже догадывался о причин отсутствія ея отца.

Молебенъ кончился, иконы съ пніемъ понесли въ церковь, священникъ на вс стороны оснилъ крестомъ скотину, а дьяконъ окропилъ ее святою водой.

Проводивъ святыню, пастухъ затрубилъ въ рожокъ, и громко похлопывая кнутомъ, погналъ свое стадо въ зеленвшіе луга. Народъ долго еще стоялъ провожая глазами своидъ четвероногихъ питомцевъ, наконецъ разсыпался по полямъ, и каждый отыскавъ свою полосу, воткнулъ въ нее вербочку, чтобы рожь такъ крупна уродилась какъ распуколки на верб, и чтобъ не побило ея градомъ.

Посл обда Борису надо было собираться въ Питеръ. Отецъ послалъ работника запрягать лошадь, а мать стала увязывать сдобныя лепешки, которыя напекла сынку на дорогу. Борисъ собирался нынче какъ-то нехотя, часто задумывался и по временамъ взглядывалъ на отца, какъ бы желая что-то сказать ему, но видимо не ршался.

Когда телжку подали къ крыльцу, Агаонъ широко оснилъ себя крестомъ и прислъ на лавку, за нимъ послдовали мать и сынъ, наконецъ вс встали, помолились и Бобошинъ, прощаясь съ сыномъ, сказалъ ему въ наставленіе:

— Ну, Борисъ, смотри держи себя хорошенько! Помни: что посешь, то и пожнешь. Забаловаться человку немудрено, лиха бда разъ попустить себя, а тамъ ужь и не потрафишь на добрую колею. Смотри сынокъ, я надюсь на тебя крпко! заключилъ отецъ обнимая Бориса. Потомъ тихими шагами приблизилась къ нему мать и со слезами припавъ на грудь сына приговаривала:

— Прощай, мой соколикъ, мое красное солнышко, поскорй письмецо-то пришли къ намъ!

Боря нагнулся чтобъ обнять ее, и мать начала цловать его и въ щеки, и въ глаза, и въ губы.

Затмъ вс трое вышли изъ избы. Борисъ съ матерью слъ въ телжку и взявъ въ руки вожжи оглянулся на отца, который въ эту минуту быстро отиралъ глаза рукавомъ красной рубахи.

Телжка тронулась, но отецъ долго еще стоялъ безъ шапки у воротъ, глядя вслдъ удалявшемуся сыну.

Пока Бобошины прощались, Батя Савинова все время стояла подъ навсомъ своего дома. Проводивъ Бориса глазами, она вошла къ себ въ свтелку, сла у открытаго окна и опустивъ головушку на об руки, крпко задумался Агаонъ наблюдалъ за ней, и видлъ какъ потомъ подняла она разгорвшееся лицо, взглянула еще разъ въ ту сторону куда скрылась телжка Бориса, вытерла глаза кисейнымъ рукавомъ и тихо запла. Щеки ея пылали, янтари колебались на высокой груди, голосъ дрожалъ и мало-помалу становился все громче и звучне, такъ что Агаонъ, стоя у воротъ, невольно заслушался ея псни. Катя пла:

Солнце красное, оставь ты небеса!

Ты скорй катись за темные лса!

Свтелъ мсяцъ, ты останься за горой!

Покрывайся все ночною темнотой!

Ужь вы дайте мн наплакаться младой,

Съ моей лютою сердечною тоской.

Со всего свта пришла ко мн бда:

Разсердился мой любезный на меня,

Онъ сдлаетъ свого ворона коня

И съзжаетъ со широкаго двора.

Поровнялся со моимъ краснымъ окномъ,

Не махнулъ мн левантиновымъ платкомъ,

На прощань онъ не смотритъ мн въ лицо.

Разломись мое внчальное кольцо!

Разорвися сердце бдное тоской!..

Милый детъ за невстою иной.

Ты развейся моя русая коса!

Пропадай моя двичья красота!…

‘Вдь это она на него псней-то мтитъ’, подумалъ Бобошинъ, выразительно тряхнувъ головой, ‘поди ты вотъ, стало-быть еще глупъ парень…. Этакая красота по немъ тужитъ, онъ себ и ухомъ не ведетъ.’

Телжка между тмъ остановилась на конц села, противъ пономарева домика. Борисъ, передавъ вожжи матери, соскочилъ съ облучка, говоря:

— Я, матушка, забгу на минуту къ Спиридонычу, вчера я, кажется, у нихъ забылъ свои лосинныя перчатки.

Съ этими словами онъ подбжалъ къ окну, Таня отворила. При вид ея у парня едва хватало духу спросить о перчаткахъ. Молодая двушка засуетилась, сейчасъ отыскала зеленыя лосинныя перчатки и подавая ихъ Борису привтливо спросила:

— Вы врно ужь въ Петербургъ отправляетесь?

— Да-съ, ужь нагулялся, пора и за работу.

Въ эту минуту за перегородкой забурлилъ пьяный Спиридоновичъ, Таня со страхомъ взглянула на перегородку, отъ стыда готова была провалиться сквозь землю. Въ смущеніи протянувъ руку Бобошину, она торопливо проговорила:

— Прощайте! Дай Богъ вамъ всякаго благополучія! и захлопнула окно.

Борись пошелъ отъ окна повся голову и думалъ про себя: ‘Такъ вотъ она сердечная отъ чего была такъ печальна на выгон, значитъ опять закутилъ.’

Всю дорогу до самой станціи онъ проговорилъ съ матерью о семейств пономаря, но про любовь свою къ Тан онъ все-таки не ршился намекнуть ей ни однимъ словомъ.

IX.

Посл Егорьева дня Сергй тоже началъ собираться въ Москву и предъ отъздомъ ему во что бы то ни стало хотлось повидаться съ Таней. ‘Но какой бы взять для этого предлогъ? Зайти ли самому, къ пономаревымъ или вызвать ее сюда какъ-нибудь чрезъ Марью Львовну? Впрочемъ та еще пожалуй подумаетъ что я заискиваю ее самое, нтъ, это нейдетъ’, обдумывалъ Сергй сидя въ своей комнат и поглядывая въ боковое окно на крышу пономарева домика. Но вдругъ онъ вскочилъ съ мста, быстрымъ движеніемъ приложилъ руку ко лбу и воскликнулъ: ‘Эврика, эврика!’ Затмъ мигомъ сбжалъ съ лстницы, вошелъ въ гостиную и увидя тамъ отца молча подошелъ къ нему подъ благословеніе.

Что это значить: здоровается мой богословъ или прощается? заговорилъ отецъ Павелъ съ любовью глядя на сына.

— Какъ хотите сочтите, отрзалъ Сергй,— сегодня въ пять часовъ я дйствительно намренъ отправиться въ Москву.

— Что такъ скоро?

— Обязанность призываетъ.

— А мн на праздник путемъ не пришлось и посмотрть на тебя, а главное, нужно бы поговорить съ тобой о дл….

— Между нами о длахъ, надюсь, разговоры кончены, поспшилъ прервать его Сергй, догадываясь куда клонитъ рчь старикъ.— Я выжидаю какъ только откроется въ Москв дьяконское мсто, и когда поступлю на него, то извщу, конечно, и васъ.

— О-охъ! вздохнулъ отецъ Павелъ, покачавъ головой на сына, затмъ согнулся старичокъ и молча побрелъ въ свой кабинетъ.

Сергй же прошелъ въ комнату Маши, и сухо спросилъ:

— Не здсь ли моя старая хрестоматія?

— Да, кажется здсь, отвчала двушка доставая съ полки потертую книгу, Сергй молча взялъ ее и вышелъ изъ комнаты. Онъ проворно опять вбжалъ наверхъ, схватилъ листокъ бумаги, разорвалъ его пополамъ, и написавъ нсколько словъ, вложилъ эту записку въ книгу, а самъ началъ охорашиваться предъ зеркаломъ, усердно взъерошивая свой чубъ, который и безъ того всегда торчалъ къ верху, что впрочемъ шло къ его греческому профилю.

Затмъ Колоколовъ взялъ подъ пальто приготовленную книгу и отправился къ пономаревымъ.

— Погляди-ка, Танюша, вдь кажется это къ намъ идетъ поповичъ? Такъ и есть, къ намъ!… сказала Агаья Ивановна, заглянувъ въ окошко.

— Ахъ! Боже мой! какъ же быть-то? онъ увидитъ тятеньку… встревожилась Таня, торопливо запирая дверь на крючокъ.

— Бги скорй, спроси, зачмъ онъ, и скажи что молъ, отецъ нездоровъ.

— Чего вы тамъ еще хитрите, окрикнулъ ихъ пьяный Спиридоновичъ.— У меня не лгать! Понеже отецъ лжи есть діаволъ.

— Не безпокойся, голубчикъ, спи! кротко уговаривала его жена:— Это я унимаю ребятишекъ чтобъ они не шумли. И пономариха дала Тан знакъ рукой чтобъ она вышла. Та на цыпочкахъ прокралась къ двери и мигомъ выбжала за калитку.

— Какое счастье! воскликнулъ Сергй увидя Таню, но она поспшила объявить что отецъ боленъ и извинилась что они никакъ не могутъ принять его.

— Мн никого и не надо видть, кром васъ, вырвалось у него.— Вы, кажется, желали прочесть хрестоматію Галахова, вотъ она! молвилъ Сергй подавая Тан книгу:— это моя собственность, и вы можете оставить ее въ ваше владніе, она мн не нужна больше.

Таня вся вспыхнула, глаза ея блеснули дтскою радостью, она бережно повертывала въ рукахъ книгу, и съ какой-то робкою улыбкой взглянула на Сергя, проговоривъ:

— Покорно васъ благодарю! и хотла удалиться, но Сергй остановилъ ее за руку и шепнулъ:

— Обратите вниманіе на двадцатую страницу…

— Тамъ врно стихи которые вамъ особенно нравятся? наивно спросила Таня.

Не отвчая на вопросъ, Сергй пристально посмотрлъ ей въ глаза и со сдержанною улыбкой сказалъ что онъ сегодня узжаетъ, но зайдетъ къ ней подъ окно проститься.

Двушка съ недоумніемъ посмотрла на него, молча поклонилась и исчезла за дверь.

— Волшебница! прошепталъ Сергй глядя ей вслдъ:— съ каждымъ днемъ все хорошетъ.

— Маменька, душечка, посмотрите какую книгу подарилъ мн Сергй Павловичъ, сколько тутъ стиховъ! шептала Таня отъ радости, не зная куда спрятать подарокъ.

— Что это ему вздумалось?.. сказала мать, какъ-то подозрительно поглядывая на книгу.

— Онъ слышалъ какъ я одинъ разъ говорила Маш что мн хочется почитать хрестоматію, взялъ да и подарилъ мн, говоритъ, она у него лишняя.

Пономариха, видя откровенность дочери, успокоилась и сказала: — Спасибо ему за это.

Таня бросилась съ книгой въ холодную горницу чтобъ одной на простор просмотрть ее, открыла двадцатую страницу, гд къ удивленію нашла записку, и стала читать:

‘Я узжаю, и увожу съ собой вашъ прелестный образъ, который живетъ и будетъ вчно жить въ моемъ сердц. Пусть эта книга когда-нибудь напомнитъ вамъ безпредльно любящаго васъ С. K.’

Таня задумалась, щеки ея вспыхнули яркимъ румянцемъ, съ минуту она въ смущеніи смотрла на записку, потомъ, какъ бы желая преодолть какое-то смутное чувство, отрицательно потрясла головой, прошептавъ:

— Пустяки! глупости!.. Это одна насмшка… Онъ думаетъ что я такъ сейчасъ и поврю.

И схвативъ чернилицу она нетвердою рукой закрестила записку, приписала подъ ней нсколько словъ и положивъ въ карманъ обдумывала какъ бы ей похитре передать эту записку Сергю, чтобы не замтили домашніе. Къ счастію ея матери не было дома, она ушла съ бльемъ на рчку, а маленькія сестры побжали на усадьбу за молодою крапивкой для зеленыхъ щей, одинъ только отецъ громко храплъ за перегородкой, и Таня въ ожиданіи Сергя придвинула пяльцы подъ самое окно и сла за вышиванье.

Сергй собрался въ Москву. Отецъ Павелъ молча, съ прискорбнымъ видомъ, благословилъ его, а тетушка прощаясь сунула ему въ руку дв десятирублевыя ассигнаціи, это были деньги Машины, которыя отецъ Павелъ подарилъ ей на платье, по раздл дохода, но она видла что у Сережи сильно потерто пальто, и знала что отецъ имъ крайне недоволенъ, не станетъ набиваться съ деньгами, а тотъ по гордости не попроситъ, Маша уговорила тетку передать ему эти деньги, такъ чтобъ онъ не подозрвалъ чьи он, а сама она не вышла изъ комнаты, когда прощался Сергй: ей больно было бы встртить его холодный поклонъ.

Просвирня было собралась провожать милаго племянника, но тотъ остановилъ ее, говоря что терпть не можетъ никакихъ проводовъ. Длать нечего, вздохнула Аграфена Алексевна, сняла шугай, и проворчавъ ‘Господь съ нимъ’, влзла на лежанку и подгорюнилась.

Сергй пустилъ работника съ лошадью впередъ, а самъ забжалъ къ Пономаревымъ подъ окошко.

Увидя его Таня растерялась, покраснвъ до ушей, она торопливо вынула изъ кармана записку, молча сунула ее Сергю въ руку и спряталась за простнокъ.

Молодой человкъ съ восторгомъ схватилъ отвтъ на свое billet doux, живо догналъ работника и вскочивъ въ телжку, дрожащими руками развернулъ отвтъ, но увы! какъ велико было разочарованіе когда ему бросилась въ глаза его собственная записка, зачерченная жестокою рукой, особенно когда прочелъ подъ ней слдующую фразу:

‘Прошу васъ впередъ никогда не длать мн такія глупости. Лучше возьмите назадъ свою книгу.’

Эти слова сильно задли за живое нашего студента. Онъ злобно скомкалъ въ рук роковой отвтъ, и что есть мочи крикнулъ на работника:— Чего мямлишь, погоняй проворне!..

X.

Настала вакація, въ церковныхъ слободкахъ всюду начали поджидать гостей изъ Вианской и изъ Московской семинарій, кто своихъ членовъ семьи, а кто тхъ родственниковъ которымъ некуда пріютиться на вакантное время.

Нкоторые изъ семинаристовъ нердко проводятъ всю лтнюю вакацію совершенно у чужихъ, въ семейств одного изъ своихъ товарищей. Ихъ вообще принимаютъ радушно, въ особенности тхъ которые уже на богословскомъ курс. Имющіе взрослыхъ дочекъ или племянницъ мтятъ такимъ образомъ породниться.

Молодыя двушки предъ вакаціей въ особенности хлопочутъ сохранить свое личико отъ загара: исполняя огородныя и полевыя работы, он тщательно укрываются кисейными платками, и приберегаютъ къ этому времени свои наряды.

Въ Завьяловскомъ причт также поджидали изъ Вианіи гостей.

— Слышала ты, Маша, новости? говорила Таня своей подруг, когда он въ сумерки сидли съ ней вдвоемъ на крыльц.

— Какія новости?

— Вотъ еще какія!… будто ужь ты ничего и не знаешь?

И Таня ущипнула подругу за щеку и сказала что ей вовсе нейдетъ хитрить.

— Странная ты двочка, сказала Маша,— зачмъ бы я стала хитрить? Если ты что-нибудь знаешь, лучше разкажи скорй!

— Да какъ же, начала Таня,— разв ты не слыхала что на эту вакацію собираются сюда гости изъ Вианіи?

— Ахъ, да! Слышала, только не знаю кто и къ кому.

— Къ дьякону, поспшила объявить Таня,— прідетъ братъ и сестра, молодая двушка, а къ дьячих двое племянниковъ изъ-подъ Вереи. То-то будетъ весело! радовалась Таня, хлопая въ ладоши:— Можетъ и къ вамъ кто-нибудь взглянетъ…

— Нтъ, я не думаю, грустно отвтила Маша,— Сережа, пожалуй, на всю вакацію удетъ къ дяд въ Коломну.

— Вотъ теб разъ! Что это ему вздумалось?

— Папаша вчера отъ дяди получилъ письмо: онъ зоветъ Сережу на все лто къ себ.

Двицы об задумались.

Маша вспомнила какъ прежде бывало она считала дни и минуты ожидая Сергя на вакацію, приготавливала для него разные сюрпризы, доставала у знакомыхъ книгъ и мечтала какъ они будутъ вдвоемъ читать ихъ. Съ какой любовью она шила и вышивала для него манишки, которыми онъ щеголялъ предъ товарищами. И вотъ теперь все кончено!…

Маша очень любила Таню и во всемъ доврялась ей, кром любви къ Сергю. Она не ршалась подлиться съ подругой своимъ сердечнымъ горемъ, зная что вс со стороны привыкли смотрть на нихъ какъ на брата съ сестрой.

Таня въ свою очередь нсколько разъ порывалась повдать подруг что Сергй узжая написалъ къ ней любовную записку, только ее останавливало одно, что пожалуй Маша будетъ ее бранить и упрекать въ нескромности. Сегодня ей особенно хотлось открыть своему благоразумному другу это обстоятельство, но странно, она чувствовала что слова замирали на язык ея.

Подъ вліяніемъ этой нершительности, она молча положила свою маленькую головку на колни подруги, а та также молча, задумчиво, начала гладить ея мягкіе золотистые волосы и вдругъ спросила:

— Скажи мн, Таня, любила ты когда-нибудь или нтъ?— Я что-то не замтила чтобы тебя кто-нибудь особенно интересовалъ.

— Что теб вздумалось спрашивать меня объ этомъ? Тутъ Таня быстро подняла голову съ колнъ подруги.

— Да такъ, пришло на умъ, да и только.

— По правд теб сказать, начала Таня,— меня многіе интересуютъ, въ особенности какое-нибудь новое лицо.— Но чтобы полюбить кого-нибудь одного, такъ сильно какъ это пишутъ въ романахъ, то я думаю, со мной этого никогда не случится.

— Будто у тебя такое холодное сердце?

— Вопервыхъ, ты сама же и маменька моя всегда твердите мн что если кто изъ мущинъ сильно ухаживаетъ за двушкой, то значитъ онъ ее ни во что не считаетъ, потомъ, я сама хорошо знаю что мной не будутъ интересоваться богословы и даже философы, коль станутъ ухаживать, такъ разумется только изъ насмшки, зная что дьячкова дочь имъ не годится въ невсты… Да что это я растолковалась объ этомъ? какъ будто меня ужь сейчасъ замужъ отдаютъ.

И Таня разсмялась. Она говорила сущую правду: сердце ея дйствительно еще не вдало любви.

— Ну а ты? спросила она Машу: — Знаешь что такое сильная, безпредльная любовь? Слово безпредльная она цликомъ взяла изъ Сергевой записки.

— Знаю, тихо промолвила Маша, — только ты пожалуйста не болтай никому!

— Сохрани Богъ! Какъ это можно? Будь уврена…

— Марья Львовна! ужинать пожалуйте! закричала въ эту минуту кухарка, высунувъ голову въ парадную дверь.

Маша вздрогнула и вскочила на ноги.

— Какъ же это?.. Я думала что ты раскажешь мн что-нибудь побольше!.. говорила Таня, ухвативъ поповну за об руки.

— Не теперь, но можетъ-быть когда-нибудь, со временемъ… таинственно прибавила Маша и, поцловавъ подругу, скрылась за дверь.

‘Вотъ ужь никакъ не ожидала что Маш кто-нибудь сильно нравится’, размышляла Таня, и долго продумала въ эту ночь, перебирая въ ум всхъ знакомыхъ семинаристовъ, но никакъ не могла угадать кто бы это былъ изъ нихъ. Про Сергя ей мене всего могло придти въ голову. ‘Что-то прідетъ ли онъ? или въ самомъ дл отправится въ Коломну? И каковы т гости что собираются сюда на вакацію?’ Съ этими мыслями Таня завернулась въ худенькое крашенинное одяло и заснула беззаботнымъ, младенческимъ сномъ.

XI.

Противъ ожиданія Маши, Сергй пріхалъ домой на первыхъ же дняхъ вакаціи, онъ стремился въ Завьялово чтобы видть Таню. Ея суровый отвтъ на извстную записку не только не охладилъ его, но скорй подлилъ смолы въ огонь быстро обхватившій угловатую натуру избалованнаго семинариста. Таня избгала съ нимъ встрчи. Видя свою неудачу, Сергй раздражался, и подъ вліяніемъ этой любви сдлался еще мрачне и непривтливе съ домашними.

Отецъ Павелъ молча горевалъ глядя на сына, а тотъ также молча дулся на отца безо всякой видимой причины. Старику наконецъ невыносимы стали подобныя отношенія, и онъ началъ придумывать средства какъ бы разсять свое единственное чадо и сдлать для него жизнь пріятне въ родительскомъ дом. ‘Скучаетъ онъ’, оправдывалъ отецъ Павелъ сына въ ум своемъ… И приказалъ работнику заложить телжку чтобъ отправиться въ сосднее село Васильевское, съ намреніемъ привезти оттуда къ себ въ гости одного изъ товарищей Сергя, также кончившаго богословскій курсъ.

Алексй Ефимовичъ Любомудровъ съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе отца Павла, съ Сергемъ онъ былъ еще съ малолтства друженъ и хотя въ послднее время они стоя нсколько расходиться во мнніяхъ, но все-таки осталась хорошими пріятелями. Къ тому же между семинаристами было извстно что въ Завьяловскомъ причт разцвли ‘розы и лиліи’ и молодой человкъ обрадовался случаю бывать въ ихъ обществ.

Марью Львовну онъ встрчалъ у своей родственницы, жены объзднаго надзирателя, и всегда восхищался ея начитанностію и умомъ.

Любомудровъ былъ самъ изъ числа нжныхъ натуръ, съ оттнкомъ мечтательности, что очень гармонировало съ его открытымъ лбомъ, блднорозовыми щеками и какъ ленъ блокурыми вьющимися волосами. Вся фигура его была нсколько миніатюрна, но отличалась изяществомъ. Въ семинаріи онъ кое-когда писалъ стихи, вслдствіе чего былъ прозванъ отъ товарищей ‘Гораціемъ’.

Дорогой отецъ Павелъ разговорился съ молодымъ человкомъ о его намреніи касательно выбора карьеры, и Любомудровъ высказался что онъ желаетъ поступить во священники.

— Вотъ и видно что вы ‘Любомудровъ’, одобрилъ его старикъ,— а мой ‘Колоколовъ’ вышелъ пустозвонъ: все норовитъ въ свтское званіе.

— Нынче это въ мод между нами, улыбнулся студентъ,— у меня тоже три брата вышли въ свтское званіе, но мн оно какъ-то не по характеру, да при томъ же изъ нашей семьи ужь никого не останется предъ престоломъ Божіимъ, некому будетъ и родителей помянуть.

За послднія слова отецъ Павелъ обнялъ и поцловалъ въ маковку молодаго человка, говоря что онъ надется увидть его счастливйшимъ семьяниномъ.

Когда они подъхяли къ дому, отецъ Павелъ показалъ рукою наверхъ, гд была комната Сергя: — Этотъ аппартаментъ въ вашемъ полномъ распоряженіи.

Молодой человкъ почтительно ему поклонился и побжалъ по лстниц, прямо наверхъ.

— Ба! ба! ба! самъ ‘Горацій’ явился, какими судьбами? обрадовался Сергй. Онъ не подозрвалъ что отецъ готовилъ ему такой сюрпризъ.

— Очень просто, отвчалъ гость, отряхиваясь и оправляя свой синій галстукъ, — твой батюшка захалъ къ намъ изъ Осиповки и пригласилъ меня погостить у васъ, и я, какъ видишь, сейчасъ же и воспользовался.

— Браво! брависсимо! воскликнулъ Сергй: — Значитъ ‘нашего полку прибыло…’ Вотъ ужь не ожидалъ что мой почтенный папенька откинетъ такую умную штуку.

— Твой отецъ, кажется, добрйшій человкъ, серіозно замтилъ гость.

Сергй скорчилъ кислую гримасу и процдилъ сквозь зубы:

— Коль хочешь, пожалуй онъ и добръ, только по своему…

— Ахъ! я и забылъ что ты вчно разыгрываешь мизантропа, съ мирною улыбкой перебилъ его пріятель.

— Я, конечно, смотрю на жизнь положительно, безъ всякой сентиментальности и предоставляю однимъ любимцамъ музъ видть все въ розовомъ цвт.

— Опять старая псня, опять допекаетъ меня музами! смялся Любомудровъ.— Оставь музъ въ поко, он право предобрыя старушки.

— Хорошо, согласился Сергй, ударивъ по плечу своего школьнаго товарища.— Ну, затмъ, идемъ къ обду!

Пріятели обнялись и отправились въ гостиную, гд уже былъ накрытъ столъ, и только-что поджидали отца Павла изъ классовъ.

Аграфена Алексевна ласково приняла гостя, котораго Сергй отъ нея сейчасъ потащилъ къ Марь Львовн.

— Самъ ‘Горацій’! рекомендовалъ онъ Любомудрова.

Маша съ улыбкой протянула гостю руку, говоря:

— Мы давно уже знакомы.

За обдомъ вс наперерывъ веди оживленную бесду. Когда же вышли изъ-за стола, молодые люди отправилась гулять по селу, а Маша посмотрла имъ вслдъ, и подумала: ‘Хорошо что папаш пришла мысль пригласить его сюда, авось теперь Сережа будетъ повеселе.’

Не прошло недли какъ собрались Вианцы въ Завьялово, живо вс перезнакомились съ причтомъ, и начали каждый вечеръ собираться къ попову крыльцу, куда выносилась стулья, скамейки, и гд съ восьми часовъ вечера затвались игры въ фанты, хороводы и горлки.

Днемъ обыкновенно вс въ разброд, такъ какъ и у духовныхъ въ эту пору кипитъ горячая работа на поляхъ, на снокос и въ огородахъ. Въ домахъ живой души не остается, кром малыхъ ребятишекъ. Семинаристы тоже вс разбредутся, кто куда: одинъ съ удочкой, другой съ ружьемъ, а кто лежа на усадьб, въ высокой трав, подъ тнью черемухи, готовитъ лекціи, въ то время какъ нкоторые изъ нихъ помогаютъ домашнимъ убирать снокосъ. Но вечеромъ вся молодежь, какъ по данному знаку, собиралась у попова крыльца. Двицы, наскоро поужинавъ, умоются, причешутся, наднутъ чистенькія платья и идутъ въ компанію, и гуляютъ часовъ до одиннадцати, несмотря на то что завтра надо вставать почти съ солнцемъ наравн.

Таня тоже намревалась веселиться въ эту вакацію и радовалась прізду вианскихъ гостей, но вотъ уже прошла недля какъ вс начали собираться у попова крыльца, а она все не ршалась присоединиться къ рзвой молодой компаніи, не зная какъ встртиться и какъ ей обращаться съ Сергемъ посл его записки.

Однажды вечеромъ прибгаютъ Вася съ Грушей отъ попова крыльца и объявляютъ что тамъ вс толкуютъ: ‘отъ чего наша Таня не выходитъ на улицу’.— Сегодня и васъ про тебя спрашивали, добавилъ Вася, обращаясь къ сестр

Таня въ это время чистила огурцы къ ужину и до крови обрзала себ руку, съ досады что ей изъ-за поповича пришлось сидть дома, когда вс подруги веселятся.

— Въ самомъ дл, Танюша, что это ты сидишь какъ кикимора? Пошла бы повеселилась наряду съ другими, молвила Агаья Ивановна, садясь за столъ.

— У меня платье не глажено, проговорила сквозь зубы двушка и вся покраснвъ потупилась.

— Вотъ какая важность! долго ль его выгладить,— завтра какъ растоплю печку, пока до растряски сна живо разгладишь. Да пожалуй и растрясать-то не придется: солнышко садится въ тучу, наврядъ ли будетъ красный день, добавила пономариха, заглянувъ въ окно.

‘И въ правду, думаетъ Таня, не сидть же мн изъ-за него все лто дома, и что это на меня за страхъ такой напалъ? Вотъ завтра же пойду къ нимъ, да и только! а на него не буду обращать никакого вниманія.’

XII.

На другой день съ самаго утра пошелъ дождь, и вся молодая компанія собралась къ попу въ училище.

Мущины мигомъ разобрали вс столы и лишнія скамейки, взгромоздивъ ихъ горою къ одной стн, чтобы пошире и попросторне было затвать игры.

— Что это Таня запропала? Сейчасъ напашу ей строгую записку, говорила Марья Львовна, когда вс собрались.

Сергй такъ этому обрадовался что отъ восторга вскочилъ на самый верхъ скамеекъ.

Лишь только Маша успла выговорить эти слова, какъ вдругъ является Таня.

— Ба, ба, ба! Наконецъ-то… закричалъ Сергй разводя руками и отъ радости не трогаясь съ мста.

Таня красня обвела глазами все общество, наскоро поклонилась мущинамъ и подошла къ Маш здороваться. Та пожурила ее что такъ долго не показывалась, а Таня оправдывалась общею фразой: все де было некогда. Затмъ она торопливо услась подл дьяконовой сестры, съ которой прежде уже успла познакомиться.

— Давайте въ ‘сосди’ играть, предложили мущины, и Сергй быстро соскочилъ со скамейки чтобы помститься рядомъ съ Таней.

Желая познакомить читателя съ обществомъ которое тутъ собралось, я постараюсь представить его въ короткихъ словахъ.

Съ Любомудровымъ мы уже знакомы, онъ съ своею счастливою наружностью, которая была врнымъ отпечаткомъ его души, съ перваго же взгляда располагалъ почти каждаго въ свою пользу. Всмъ было съ нимъ легко, и ему было со всми легко и пріятно. Съ Сергемъ они представляли полнйшій контрастъ: одинъ — олицетворенное спокойствіе, другой же, казалось, созданъ весь изъ крайностей: душевные порывы часто отражались на всхъ мускулахъ его лица, на страстныхъ, съ приподнятыми краями, губахъ не рдко мелькала саркастическая улыбка, а стальные глаза его порою зажигались такимъ блескомъ, который какъ-то непріятно волновалъ и въ то же время невольно приковывалъ къ себ.

Тутъ были еще другіе семинаристы: братъ дьякона Михайло Васильевичъ Соколовъ, скромный, застнчивый молодой человкъ который очень мало говоритъ, но за то хорошо поетъ и играетъ на скрипк. Двадцатилтняя сестра его, дородная деревенская красавица, съ круглымъ, румянымъ лицомъ, наивнымъ взглядомъ и вздернутымъ къ верху носикомъ, одта она въ кисейное платье.

Двое дьячковыхъ племянниковъ, Поспловы: старшій маленькаго роста, съ большою, шершавою головой, его плотная фигура на коротенькихъ ножкахъ чрезвычайно подвижная, и комически остроумный взглядъ такъ и сверкалъ изъ-подъ черныхъ, широкихъ бровей.

Братъ же его очень высокій, сухощавый, съ орлинымъ носомъ и разноцвтными волосами: у него были русые, почти блокурые волосы, черныя брови и рыжіе огненные усы.

Маша была интересна, въ свтлолиловомъ плать и въ такою же ленточкой въ волосахъ. На Тан нарядъ былъ бдне другихъ, но очень къ лицу: голубое ситцевое платье шло къ ея золотистымъ волосамъ, тоненькая талія была перехвачена чернымъ поясомъ съ бронзовою пряжкой, и на пышныя плечи наброшена блая кисейная пелеринка съ вышитыми краями, своего рукодлья.

Мы оставили общество за игрою въ ‘сосди’.

Когда спросили Сергя: ‘доволенъ ли онъ своею сосдкой’, молодой человкъ окинулъ восторженнымъ взглядомъ

Таню и сдерживая улыбку проговорилъ съ разстановкой: ‘пока доволенъ’.

— А я недовольна, сказала въ свою очередь Таня.

Сергй бросилъ на нее одинъ изъ свойственныхъ ему взглядовъ, тихо проговоривъ:

— Жестокая!

Скоро игра въ ‘сосди’ смнилась фантами, и тутъ шершавый, коротенькій господинъ Послдовъ началъ распоряжаться, и всхъ смшить остротами, шуточками и гримасами. Ему съ братомъ, какъ нарочно, достались фанты: одному продавать ленты, другому быть аршиномъ, аршинъ оказался въ полтора раза больше самого разнощика.

— Не желаете ли лентъ, барышни! лентъ! Прикажите отмрить! Ей-Богу ленты здоровыя, хоть въ косу вплетай, а не то такъ возъ затягивай ими! кричалъ маленькій человчекъ поддлываясь подъ тонъ ‘Петрушки’ и съ комическою строгостью постоянно оглядывался на брата покрикивая:

— Аршинъ! или за мной!

Покупателей было мало, и нашъ разнощикъ приходилъ въ отчаяніе что весь товаръ останется у него на рукахъ.

— Подойди-ка, братъ разнощикъ, я тебя выручу: отмривай мн двадцать аршинъ! сказалъ Любомудровъ. Но продавецъ началъ просить чтобы покупатель убавилъ требуемое число, увряя что его ленты гнилыя и линючія. Любомудровъ настаивалъ, и наконецъ помирились на трехъ аршинахъ.

Поспловъ ожесточенно схватилъ брата за об руки и припрыгивая ворчалъ:

— Хоть бы аршинъ-то помилй достался, а то извольте цловаться съ этакою дубиной.

Слдующій фантъ предлагалъ сказать ‘правду и неправду’.

— Фантъ!

— Чей! закричали вс.

— Татьяны Николавны!

Тана встала и пошла обходить всхъ по порядку.

Сергй съ нетерпніемъ повертывался на стул ожидая что она ему скажетъ?

— А вамъ какую бы правду сказать? вдругъ обратилась къ нему Таня съ напускною смлостью.

— Какую вы знаете, отвчалъ Сергй, вливаясь въ нее глазами.

— Правду говорятъ… запинаясь начала Таня.

— Что говорятъ?

— Что вы очень ловко умете льстить двицамъ. И если которая въ расплохъ положитъ вамъ пальцы въ ротъ…

— Опасно! перебилъ Сергй:— Я сейчасъ ихъ и поцлую.

Таня застыдилась и убжала на прежнее мсто.

— Позвольте! вы еще не кончили! Это была неправда закричалъ ей вслдъ Сергй.— Правда еще за вами!

— За неточное исполненіе фантовъ подвергаются тройному штрафу! вступился маленькій Поспловъ, бросаясь за Таней и взявъ ее за руку подвелъ опять къ Сергю.

Мимоходомъ она обратилась къ Маш:

— Подскажи пожалуйста!

Та что-то шепнула ей на ухо, Таня бойко подошла къ Сергю.

— Правда что у васъ твердый, непоколебимый характера сказала она.

— На этотъ разъ вы не совсмъ ошибаясь, не безъ гордости отозвался Сергй взъерошивая волосы.

— Чей фантъ вынется тому влзть на вершину скамеекъ, и сказать какіе-нибудь стихи, предложилъ Михайло Васильевичъ, дьяконовъ братъ.

— Браво, Соколовъ!.. Превосходно!.. воскликнула Поспловъ, подпрыгнувъ на стул и съ торжествующею миной началъ подтасовывать фанты.

Любомудровъ въ эту минуту разговаривалъ съ Марьей Львовной.

— Музы, на сцену! скомандовалъ маленькій человчекъ. ‘Горацій’, твой фантъ!

— Что вы, господа? Я вижу заговоръ! Вы на меня нападаете! защищался Алексй.

Колоколовъ проворно вынулъ изъ кармана записную книжку, вырвалъ изъ нея листокъ и подавая вмст съ карандашомъ Любомудрову, повелительнымъ жестомъ показалъ на верхъ скамеекъ говоря:

— Извольте отправляться на Парнасъ!

Товарищъ его молча повиновался, и взгромоздившись на верхнюю скамью глубокомысленно провелъ ладонью по высокому лбу и быстро окинувъ глазами все общество, съ краской на лиц, началъ чертить карандашомъ. Вс сидли въ безмолвномъ ожиданіи, но нашъ поэтъ изорвалъ листокъ на мелкіе клочки и слзая съ ‘Парнаса’ сконфуженно проговорилъ:

— Если вы уже непремнно требуете отъ меня стиховъ, то позвольте завтра исполнить мой фантъ, не то всмъ скучно бы показалось дожидаться. Вдь я плохой импровизаторъ.

При этомъ молодой человкъ робко посмотрлъ на Машу, та поспшила кивнуть ему головой, говоря:

— Конечно, конечно.

Затмъ въ училище вошелъ Спиридоновичъ, и помахивая церковными ключами, провозгласилъ на распвъ:

— Миръ вамъ, и я къ вамъ!

Семинаристы съ радостными криками обступили пономаря и упрашивали участвовать въ играхъ, у нихъ устраивалось разыгрыванье псенъ въ картинахъ.

Спиридоновичу это было на руку, хотя для прилику онъ тоже отговаривался: я де ужь старъ, куда де мн.

Семинаристы и слышать не хотли. Отняли у него шляпу а церковные ключи, а сами услись на полу въ кружокъ и посадили въ средину Спиридоновича: онъ долженъ былъ представлять ‘атамана’ и посл каждаго куплета вызывать эсаула. {Эсаулъ! Выйдь на корму, посмотри ко дну!

Нтъ ли пеньевъ, кореньевъ.

Подводныхъ каменьевъ!

Эсаулъ вскакиваетъ на ноги и повертываясь на вс четыре стороны, ударяетъ въ ладоши, говоря: ‘А вотъ посмотрю, разъ! а вотъ посмотрю, два! и такъ до четырехъ. Затмъ садится на прежнее мсто, и хоръ продолжаетъ.} Затмъ вс хоромъ плавно запли:

Внизъ по матушк по Волг

По широкому раздолью! и т. д.

При этомъ покачивались, перекидывая руки то въ ту сторону, то въ другую, въ подражаніе гребцамъ.

Но вотъ подошла очередь атаману вызывать эсаула. Спиридоновичъ открякнулся раза два, вынулъ изъ кармана табатерку и постукивая по ней, вспоминалъ какъ его научили семинаристы, забылъ на бду и, не долго думая, грозно скомандовалъ:

— Эсаулъ!!

— Что прикажешь, атаманъ?!

— Выдь-ка въ воду, посмотри на погоду!.. Нейдетъ ли кто? не несетъ ли что?!..

Пвцы покатились со смха, Спиридоныча изъ атамановъ разжаловали.

Посреди общей веселости маленькій Поспловъ, лихо подбоченясь, прервалъ товарищей, и выступа на средину заплъ:

Скажи, скажи маменька!

Скажи государыня!

Какъ блый ленъ брати?

За нимъ хоромъ подхватили:

Учила Дуньку мати — мати — мати,

Какъ блый ленъ брати — брати — брати:

Вотъ такъ, Дунька! Вотъ такъ, сердце!

Уродися ленъ мой — ленъ!— блый ленъ!

Диво на гор!— диво на крутой!

Ленъ мой ленъ! блый ленъ!!

Ужь я брала, я брала ленокъ,

Ужъ я бравши приговаривала:—

Чеботами приколачивала —

Ты удайся, удайся ленокъ!

Ты удайся ленокъ бленькой!

Не жури меня мой миленькой…

Диво на гор!— диво на крутой!

Ленъ мой ленъ!— блый ленъ!!

Когда въ псн Дунька мяла, пряла и ткала ленокъ, Поспловъ въ пляск жестами показывалъ вс эти дйствія, и наконецъ пустился въ присядку. Поднявъ надъ головою руки съ краснымъ платкомъ, онъ какъ вихорь носился по комнат и выкидывалъ всевозможныя колнца: то мелкой дробью сменилъ на мст, то извивался какъ вьюнъ, то грудью выступалъ впередъ, гордо кивая головой, какъ бы вызывая на бой противника, и братъ его, огромный, не выдержалъ, замахалъ длинными руками, затопалъ на мст, да какъ пустится въ соревнованіе съ маленькимъ человчкомъ, и пошли они вдвоемъ откатывать пляску, одинъ другаго удале.

Глядя на нихъ у каждаго изъ присутствующихъ невольно задрожали вс жилки, и руки-ноги заходили ходуномъ. Спиридоновичъ отъ восторга розинулъ ротъ даже и пть пересталъ.

— Ай-да, молодцы! ай-да, ловко! экъ васъ лихая-то болсть угораздила!… похваливалъ онъ, машинально подобравъ об полы своего долгаго сюртука, и повидимому тоже готовъ былъ пуститься въ плясъ.

Только-что было разгулялись наши Вианцы, по-своему, на-семинарски, какъ вдругъ появленіе нежданныхъ гостей помутило ихъ веселье къ самому разгар. Въ училище вошелъ отецъ Павелъ, съ клинскимъ стряпчимъ и разодтою молодою двушкой, въ локонахъ, въ бломъ кисейномъ плать съ пунцовымъ кушакомъ изъ широкихъ лентъ. Это дочь стряпчаго Глафира Петровна, съ которой Маша была знакома. ‘Папашенька’ ея былъ въ форменномъ сюртук съ ясными пуговицами и въ туго накрахмаленныхъ воротничкахъ, которые прикрывали его гладко выбритый трехъярусный подбородокъ.

Семинаристы затихли, вытянувъ физіономію, Спиридоновичъ, увидя ‘батьку’, сейчасъ на вытяжку, а самъ бочкомъ-бочкомъ по стнк да и маршъ къ двери.

— Куда жь ты, Николай Спиридоновичъ? остановилъ его отецъ Павелъ.

— Домой пора, ваше благословенье!

Прізду клинской гостьи обрадовалась одна только Маша, остальные же вс искоса на нее озирались, думая про себя: ‘Вотъ тебя нелегкая принесла сюда.’

Видя что игры не клеятся попрежнему, Маша, какъ хозяйка, предложила идти на прогулку, кстати выглянуло солнышко. Семинаристы обрадовались этому предложенію, и чрезъ нсколько минутъ отецъ Павелъ съ своими клинскими гостями и остальнымъ обществомъ отправился въ поле по направленію къ Волковскому бугру.

Погода разгулялась, іюльскій втерокъ скоро обсушилъ траву, мухи зажужжали на солнц, въ кустарник раздалось чириканье птицъ, и вся молодая компанія разсыпалась по мелколсью Волковскаго бугра. Кто искалъ въ высокой трав клубнику, кто рвалъ васильки и колокольчики, а кто составлялъ изъ мелкихъ цвтовъ полевые букеты, — только отецъ Павелъ съ гостемъ шли себ чинно по дорог и трактовали о житейскихъ длахъ.

XIII.

Время было уже за полночь, въ дом священника вс спали, только въ мезонин сквозь зеленую занавску еще свтился огонекъ.

— Ты все бьешься, отыскиваешь тему? спросилъ Сергй своего пріятеля, сидвшаго облокотясь на руку за письменнымъ столомъ.— Давай-ка братъ лучше спать: утро вечера мудрене….

— Ложись, я теб не мшаю, у твоей постели ширмы, нехотя отвтилъ Любомудровъ.

— Вотъ же твои ‘добрыя старушки’! знать ужь черезчуръ состарлись, ни одна нейдетъ къ теб на помощь, поддразнивалъ Сергй поклонника музъ. Я совтую теб взять темой нашъ вчерашній разговоръ касательно любви и разсудка.

— Хорошо, согласился Любомудровъ,— попытаюсь доказать стихами чего не сумлъ прозой.

— Доказывай какъ хочешь, а я былъ и буду при своемъ мнніи, что любовь сильне разсудка, а сильный всегда побждаетъ слабаго. Огонь страсти не подчиняется никакимъ условіямъ. Никакую силу нельзя противопоставить сил любви, даже и самая совсть почти всегда подчиняется ей.

— Это еще вопросъ!… Я буду возражать.

Пока Любомудровъ ораторствовалъ, Сергй сидлъ неподвижно, поникши головой. Любомудровъ, принимая его молчаніе за безсиліе, торжественно хлопнулъ его по плечу сказавъ:

— Что, знать и ты наконецъ согласился?

— А? Что? воскликнулъ Сергй, протирая глаза. Онъ преспокойно заснулъ подъ тихій, равномрный голосъ Любомудрова. Тотъ расхохотался что такъ краснорчиво ораторствовалъ самъ съ собою, и затмъ погасилъ свчу, и оба студента затихли подъ наитіемъ крпкаго сна на зор

На другой день, едва подошелъ роковой срокъ восемь часовъ вечера, какъ уже семинаристы начали похаживать мимо попова крыльца да поглядывать на окна церковной слободки, въ ожиданіи скоро ль соберутся двицы. Алексй съ озабоченнымъ видомъ ходилъ взадъ и впередъ по улиц, приготовленные стихи лежали у него въ карман. Сергй, угрюмый и злой, сидлъ одинъ въ своей комнат. Сегодня утромъ онъ видлъ Таню, она полола огурцы въ огород, а онъ прогуливался по меж своего сада и заговорилъ съ нею сквозь изгородку, но двушка ничего не отвчала, притворяясь будто не слышитъ. Онъ пытался заговаривать раза три, все было безуспшно. Таня уткнулась еще ниже въ борозду, какъ будто и не къ ней относились.

Первая вышла на крыльцо Маша съ клинскою гостьей, которая осталась у нея недльки на дв, попить молока и подышать чистымъ деревенскимъ воздухомъ. Увидя ее, оба Поспловы съ досадой переглянулись и скорчивъ кислую гримасу долго не ршались подойти къ крыльцу. Наконецъ, слегка приподнявъ фуражки, они спросили Марью Львовну гд Сергй Павловичъ, и затмъ отправились къ нему на верхъ.

Но вотъ вышли дьякововы гости, потомъ Таня съ Васей и двумя маленькими сестрами, и когда Сергй сошелъ съ лстницы, то уже все молодое общество было въ сбор.

Товарищи, увидя Любомудрова, сейчасъ же потребовали исполненія вчерашняго фанта. Нашъ ‘Горацій’ красня вынулъ изъ кармана стихи, и подалъ ихъ Соколову, который громко началъ читать:

Когда обманчивыя страсти

Намъ душу станутъ волновать.

Чтобъ избжать бды, напасти,

Разсудокъ долженъ воевать.

Но если въ сердц засвтится

Желанный лучъ любви святой.

То разумъ строгій примирится,

Вкушая совсти покой.

Лишь та любовь полна отрады,

Что умъ собой животворитъ,

Она одна, какъ свтъ лампады,

Нашъ путь тернистый озаритъ.

— Недурно, ршили въ одинъ голосъ Поспловы:— хоть и на глагольныхъ римахъ вызжалъ, но все-таки написано изрядно!..

— Не только ‘изрядно’, но даже великолпно! не правда ли, Марья Львовна? подтвердилъ Соколовъ.

Маша съ улыбкой сочувствія взглянула на поэта и задушевнымъ тономъ прибавила:

— Я вполн согласна съ вами.

Любомудровъ отъ восторга такъ растерялся что даже не нашелся поблагодарить молодую двушку, мнніе которой было для него неизмримо дороже самыхъ восторженныхъ похвалъ со стороны товарищей.

Затмъ, начались какъ и всегда игры, хороводы, горлки и веревочка.

XIV.

Каждый вечеръ собиралась молодежь церковной слободки и шумно веселилась посл дневныхъ трудовъ. Таня почти всегда была первой ‘затйщицей’, начинала игры, придумывала фанты, и ея звучный серебристый смхъ раздавался всхъ чаще. Красотой своей и веселостью характера она нердко побждала сердца семинаристовъ, но сама не обращала ни на кого вниманія, не исключая и Сергя. Наконецъ и онъ пересталъ выбирать ее въ сосди и хороводы изначалъ ухаживать за клинскою гостьей, которая была недурна собой, нарядно одвалась и любила спорить о всевозможныхъ предметахъ.

На лиц Маши постоянно лежала тнь меланхоліи, хотя она и старалась казаться веселой, но сквозь привтливую улыбку просвчивала грусть и въ голос слышалось затаенное горе. Всхъ боле наблюдали за ней свтло-голубые глаза Любомудрова, онъ томился боле чмъ любопытствомъ разгадать причину ея душевной тревоги.

Однажды, по окончаніи вечернихъ забавъ, Сергй съ Любомудровымъ пошли провожать товарищей, возвратившись домой нашли Машу еще на крыльц, ночь была мсячная, она сидла поникши головой, погруженная въ думу, и не замтила какъ они подошли и долго молча стояли позади нея. Наконецъ, Алексй робко и тихо спросилъ:

— О чемъ это вы такъ задумались?

Маша вздрогнула и, не поднимая головы, отвчала:,

— Такъ себ, положительно ни о чемъ.

И сказавъ это поспшила ускользнуть въ дверь чтобъ утереть глаза, прежде чмъ студенты войдутъ въ комнату.

Посл ужина, когда молодые люди вошли къ себ на верхъ.

Алексй слъ у окна и долго барабанилъ по столу пальцами. Сергй подошелъ къ нему.

— Что, братъ, опять на облакахъ витаешь? и хорошо длаешь, на земл скверно! Я и самъ охотно залетлъ бы туда же, еслибъ имлъ твои идеальныя крылья.

— Нтъ, голубчикъ Сергй, и меня тянетъ къ земл… Но вдругъ перемнивъ тонъ, съ притворнымъ равнодушіемъ спросилъ:— Не знаешь ли, Сережа, почему Марья Львовна такъ измнилась?

— Въ какомъ отношеніи?

— Она кажется очень грустна и задумчива, я встрчалъ ее въ Бережкахъ у моей двоюродной сестры, она была совсмъ не та что теперь, я просто не узнаю ее.

Сергй хорошо зналъ причину ея грусти, но мало придавалъ этому значенія, въ силу того что де и у нея есть свое самолюбіе, не считая нужнымъ объяснять товарищу истину, онъ вздумалъ схитрить и сказалъ:

— Почему же я могу знать что происходитъ у нея въ душ? Можетъ она влюбилась въ тебя.

— Что ты говоришь?! вскрикнулъ Алексй.

— Да что же тутъ удивительнаго? Вы какъ нельзя лучше созданы другъ для друга: оба сентиментальны, оба летаете на облакахъ. Вотъ бы штука-то была, кабы вы съ ней повнчались!

— Гд мн мечтать о такомъ счасть, сказалъ Любомудровъ, пристально и недоврчиво посмотрвъ на товарища.— Да скажи пожалуйста, кто она теб доводится?

— Кто? повторилъ Сергй,— я и самъ хорошенько не знаю въ которомъ колн ваше родство, кажется не ближе чмъ нашему сараю двоюродный плетень.

— Въ такомъ случа ты можешь быть счастливйшимъ человкомъ, можешь жениться на Марь Львовн, какъ-то беззвучно добавилъ Алексй.

— Нтъ, она не въ моемъ характер, задумчиво промолвилъ Сергй, перебирая свой портфель.

— Чей это портретъ? спросилъ Любомудровъ заглядывая на карточку, которую Сергй повертывалъ въ рукахъ.

— Смотри, иль не узнаешь? Кажется фотографія очень похожа.

— Марья Львовна?!

— Тебя, я вижу, она не на шутку интересуетъ, чудакъ ты, право чудакъ! врзался по уши, а самъ все съ ней серіозничаетъ. Длай скорй предложеніе! чего изнывать вамъ обоимъ? Честнымъ паркомъ да и за свадебку…. препятствій нтъ.

— Не шути пожалуйста! это право нисколько не остроумно… сказалъ Алексй, вскочивъ съ мста.

— Что, братъ, знать порядкомъ забрало за живое?.. Хочешь я отъ тебя сдлаю ей предложеніе? скажу что ты съ ума сходишь по ней, она расчувствуется и сейчасъ же дастъ согласіе, продолжалъ трунить Сергй, помышляя въ душ что это дйствительно могло бы осуществиться.— Эхъ! а еще Горацій! Я на твоемъ мст не сталъ бы минуты задумываться, завтра же сдлалъ бы предложеніе.

Алексй молча слъ противъ него, щеки его горли, дыханье опиралось въ груди, внимательно посмотрвъ на Сергя, онъ доврчиве заговорилъ:

— Предложеніе сдлать не долго, только я увренъ что будетъ попусту, сколько я могъ замтить, сердце ея не свободно, и этотъ счастливецъ ни кто другой, какъ ты.

— Вдь я уже сказалъ теб что я не люблю ея! Пойми же наконецъ! Нтъ, я вижу ты просто съ ума спятилъ, Алеха.

— Утшительнаго для меня мало въ томъ что ты и не любишь, это я видлъ и прежде и вижу теперь: это-то и есть причина ея задумчивости.

— Полно вздоръ городить! Мы съ ней не сейчасъ познакомились, слава Богу, выросли вмст, пятнадцать лтъ знаемъ другъ друга, а ты самъ же говоришь что встрчалъ ее веселою въ Бережкажъ.

И разговоръ ихъ кончился на томъ что Алексй далъ ему слово выбрать удобную минуту и посвататься за Марью Львовну.

Въ конц-концовъ фотографія Маши перешла въ руки Любомудрова, который обрадовался ей какъ ребенокъ, и улучивъ удобную минуту, прижалъ карточку къ губамъ, потомъ къ сердцу, и затмъ скоро заснулъ, убаюканный лучезарными мечтами.

Сергю же не спалось, онъ долго проворочался съ боку на бокъ и, не имя силъ заснуть отъ разнообразныхъ ощущеній, всталъ, накинулъ на себя отцово полукафтанье, служившее ему халатомъ, и тихо притворивъ за собою дверь, вышелъ изъ комнаты.

Проходя по большой дорог, мимо оконъ пономаря, онъ тяжело вздохнулъ. ‘Долго ль она еще будетъ издваться надо мной?’ съ досадой спрашивалъ онъ самого себя, машинально останавливаясь противъ пономарева домика, гд давно уже все покоилось безмятежнымъ сномъ. Церковный сторожъ ударилъ въ колоколъ двнадцать разъ, и вдали послышалось перекликанье деревенскаго караула. Затмъ снова водворилась полная тишина.

XV.

— Ну, ребятушки, теперь намъ не грхъ и отдохнуть маленько, говорилъ Спиридоновичъ, распоясывая свой зеленый кушакъ и садясь за горячія сочни {Ржаныя лепешки съ творогомъ, перегнутыя въ вид пирожковъ.}.— На корову и на лошадь сна напасли вдоволь, съ покосомъ, можно сказать, поршили, а жниво еще сыровато, съ прозеленью, недльку-другую надо повременить.

— А пустыри-то заовражные не считаешь? возразила ему жена, снимая свой стряпушечій фартукъ.

— Что жь, пустыри, они еще не уйдутъ, въ кустахъ трава не выгоритъ, успемъ исподоволь выкосить. А теперь пусть ребята грибовъ потаскаютъ. Вчера я иду изъ кузницы, а мн на встрчу Домна съ Аринушкой, столько гриба притащили что диво, да все однихъ блыхъ.

— Знать опять будетъ солдатчина, вздохнула пономариха.

— А теб-то что приболло? Насъ съ тобой въ солдаты не возьмутъ, не годимся, усмхнулся пономарь.

— Ты все только о себ думаешь, небось и добрыхъ людей жалко….

— Ну, вотъ, ‘жалко’. Ты лучше по грибы-то собирайся. Поповы завтра всей семьей хотятъ въ Харламовскій березникъ, и клинскую гостью вишь охота беретъ: для нея ‘батька’ приказалъ пгашку завтра не пущать въ поле — дло городское, не привычное, устанетъ неравно. Кстати оттуда и грибы вс подвезутъ. Поповичъ такъ и юлитъ около гостьи, поди, чай, за ней приданаго-то не одну тысячу дадутъ: у приказныхъ крючковъ денегъ много.

— Ну и дай Богъ, замтила пономариха,— онъ же все въ свтскіе норовитъ, вотъ и невста готова.

Таня пасмурно сдвинула брови и отвернулась къ окну. Разговоръ о клинской гость ей былъ не по сердцу, онъ вызвалъ у нея яркій румянецъ, глаза зажглись какимъ-то страннымъ блескомъ, похожимъ на негодованіе.

— Танюша, чай и ты пойдешь съ ними? обратилась къ ней мать.

— Коль отпустите, мы вс пойдемъ, отвтила Тавя.

— Всмъ нельзя, я маленькихъ не пущу безъ себя, вотъ ты съ Васюткой, это другое дло, а самой мн некогда: у меня завтра хлбушки.

— Марья Львовна ужь распорядилась чтобъ я завтра чмъ свтъ разбудилъ Таню, сказалъ Спиридоновичъ.

— И мы пойдемъ, маменька, пустите! запросились Груша и Параша.

— Сказала не пущу! и молчать! Отстанете, запутаетесь, кто васъ будетъ отыскивать по лсу?

Двочки об ударились въ слезы.

— А это вотъ что? крикнулъ на нихъ отецъ, показывая на ременную плетку висвшую чрезъ матицу для острастки. И двочки живо присмирли.

Посл завтрака Таня начала разглаживать свое синее китайчатое платье, въ которомъ она ходила по грибы. На этотъ разъ молодая двушка особенно позаботилась о своемъ грибномъ наряд, даже кофточку обшила новою тесемкой, чтобъ не очень отличаться отъ подругъ, которымъ были ни почемъ и ситцевыя платья. ‘Вотъ она-то небось разоднется, съ горечью думаетъ Таня, я буду предъ ней какъ нищенка.’

Это ‘она’, относилось къ Глафир Петровн, которую Таня почему-то не взлюбила.

Ухаживанье Сергя за клинскою гостьей оказалось наилучшею мрой для достиженія его цли. Глафира Петровна благосклонно принимала вниманіе поповича и нердко, говоря съ нимъ, смуглыя щеки ея загорались румянцемъ, что не ускользало отъ бойкаго взгляда Тани. Сперва она хотла доказать что ей ршительно все равно, но возвращаясь съ гулянья, она уже не разъ чувствовала безотчетную тоску, и нердко продумавъ всю ночь, она лишь подъ утро засыпала тяжелымъ сномъ, по утру ея первая мысль была о Серг.

Вся молодая компанія замтила что Таня съ нкоторыхъ поръ совсмъ стала не та. Сквозь порывистую веселость минутами проглядывала у нея такая грусть что она, не имя силъ скрывать ее, вдругъ ни съ того, ни съ сего оставляла игры, уходила домой, и тамъ уткнувшись въ уголокъ холодной горницы обливалась горячими слезами. Но спросивъ самое себя что у нея на горе случилось, иногда разсмется, посмотрится въ зеркало, и если глава не очень красны, то умоется и опять побжитъ гулять.

Наблюдая на ней, Сергй окончательно торжествовалъ.

XVI.

Лишь только выглянуло солнышко и народъ на сел едва закопошился, Таня съ Васей уже были на ногахъ, они увязывали въ крашенки вчерашнія лепешки, огурцы и яйца, тихо перешептываясь чтобъ не проснулись маленькія сестры и не подняли опять ревъ. Таня накинула на голову кисейный платокъ съ голубыми подосками, взяла крашенку, перекрестилась на иконы и тихо притворивъ за собою дверь вышла съ братомъ изъ комнаты.

Спустя нсколько минутъ, по дорог лежавшей полемъ съ шумнымъ говоромъ шла молодежь церковной слободки. Впереди нихъ, на досчатой телг хала просвирня, какъ клуша въ гнзд, вся обставленная кузовками. Дорога повернула подъ гору, по опушк сосноваго лса, и говоръ молодежи, перемшанный съ громкимъ смхомъ, оживился еще боле. Коротенькій господинъ Поспловъ ухитрился надть себ на голову дв драничныя крашенки одна на другую, привязалъ къ тросточк два платка, красный и блый, въ вид знамени, и гордо выступая впереди всхъ вожакомъ, походилъ какъ нельзя боле на Спсь Толстаго.

— Этотъ Поспловъ иногда бываетъ удивительно остроуменъ, сказала Глафира Петровна Маш,— только ужь слишкомъ много на это претензіи…

— Тихонько, пожалуста, онъ услышитъ, топотомъ предостерегла ее Маша.

— Что длать, бываетъ и коса притупляется… вдругъ оглянулся на нихъ маленькій человчекъ.

Об двицы сконфузились, и чтобы загладить проступокъ, Глафира Петровна заговорила съ чудакомъ. Между прочимъ спросила его, что онъ наврное первымъ въ своемъ класс?

— Да-съ, безъ похвальбы могу сказать что я одинъ весь классъ поддерживаю, то-есть правильне выразиться, скрпляю…

— Значитъ вы первымъ! вмшалась въ разговоръ Маша.

Товарищи вс съ улыбкой переглянулись.

— Точно такъ-съ, отвчалъ Поспловъ, ни мало не сконфузясь,— я дйствительно первымъ, только съ другаго конца.

Онъ въ самомъ дл плохо учился, чего по его игривому остроумію нельзя, казалось, было предполагать.

— Что же это вы отстали? сказалъ Сергй, подходя къ Тан, и заглянулъ ей прямо въ глаза.

Молодая двушка попятилась отъ него и надувъ губки не вдругъ стала отвчать:

— Я дожидаюсь Васю, онъ тамъ въ кустахъ вырзываетъ себ дудочку.

Въ голос Сергя попрежнему слышалась нжная струна, и его смлый, жгучій взглядъ какъ электрическая искра мгновенно проникъ въ душу Тани. ‘Опять врно хочетъ меня дурачитъ’, подумала она, стараясь вооружиться искусственною холодностью.

— Колоколовъ! что жъ ты отсталъ? оглянулись на него товарищи, и тетушка просвирня покачала съ телги на него толовой.

— Да уйдите же вы отъ меня ради Бога! вскрикнула Таня, почувствовавъ неловкость что осталась вдвоемъ съ Сергемъ, который не спуская съ нея своего упорнаго взгляда тихо вздохнулъ, проговоривъ:— Богъ съ вами!

— Вася, скорй! вс уходятъ!.. крикнула Таня и бгомъ поспшила присоединиться къ компаніи.

Сергй же остался дожидаться Васю, и потомъ они оба пошли позади всхъ, разговаривая о чемъ то вполголоса. Вася вырзывалъ себ свистульку.

— О чемъ это вы толковали съ нашимъ Сергемъ? опросила Таню Аграфена Алексевна, съ язвительною улыбкой.

— Мн толковать съ нимъ не о чемъ, рзко отвтила Тавя, понявъ ея улыбку,— братъ вырзывалъ себ дудочку, а я дожидалась его, не знаю зачмъ подошелъ къ намъ Сергй Павловичъ…

Наконецъ достигли Харламовскаго березника, пгашку отпрягли и привязали на арканъ. Вся компанія услась въ кружокъ на мягкую зеленую траву, и каждый началъ выгружать изъ своей крашенки състные припасы. Просвирня разостлала синюю скатерть, куда разложили вс лепешки, огурцы и яйца, а посредин поставили штофъ съ топленымъ молокомъ. Пройдясь пшкомъ пять верстъ, молодежь порядкомъ проголодалсь и очень охотно принялась за вчерашнія лепешки.

Сидя за завтракомъ, заговорились кому съ кмъ аукаться и условились входя въ лсъ всмъ держать вправо. Вася попробовалъ свою свистульку. Она ему такъ удалась что вс присутствующіе невольно зажали уши, и мальчикъ торжественно объявилъ что онъ на вс ауканья намренъ отвчать своей дудочкой.

Тутъ каждый повсилъ себ крашенку чрезъ плечо, и вс пошли въ разсыпную. Вслдъ затмъ начало раздаваться громкое ‘ау!!’ и буйный втеръ перекатами разносилъ его по лсу, сливая съ шумомъ листьевъ дрожавшей осины и вковыхъ березъ.

XVII.

Грибовъ было вволю, крашенки живо начали наполняться, красное солнышко незамтно поднялось на полдень, втеръ стихъ, и жара стала невыносимая. Тутъ воя компанія начала громко перекликаться, чтобы повернуть назадъ ко дворамъ. Но на грибы глаза завистливы, особенно женскіе: которая набрала себ полный кузовъ, той не лишнимъ казалось наполнить еще и платокъ и фартукъ. А на выход, какъ нарочно, куда ни оглянешься, все грибы стоятъ: тутъ, глядишь, за кустомъ тройчатка молодыхъ выставили рыженькія головки изъ-за зеленаго моху, тамъ большой червоголовикъ толстокоренный, ну какъ тутъ не увлечься? невольно еще, и еще похватаешь.

Таня нсколько поотстала отъ своихъ, и стащивъ съ шеи бумажный платокъ, начала грибы собирать въ узелъ.

Компанія между тмъ незамтно удалилась, только слышалась неподалеку одна Ванина свистулька, разчитывая на нее двушка не робла, въ полной увренности что и вс здсь, но странно ей казалось одно: бросится она по направленію къ свистульк, а та какъ на смхъ раздается чрезъ минуту въ другой сторон. Таня замчала что она все углубляется дальше въ лсъ.

Бгая по жар за Васиной дудочкой и безпрестанно аукаясь то тому, то другому, она наконецъ совершенно выбилась изъ силъ, ужь не рада была и грибамъ. Двушка напрягаетъ вс силы въ звонкое ‘ау!’ и въ голос ея не шутя послышались слезы.

Вдругъ неподалеку отъ нея на полянк показался Сергй, спокойно перекачивая изъ стороны въ сторону почти пустою крашенкой.

— Гд же Вася? гд вс?.. крикнула оробвшая Тавя.

Сергй показалъ рукой въ глубину лса, и двушка бросилась туда со всхъ ногъ, поповичъ послдовалъ за нею.

Часъ тому назадъ онъ выпросилъ у Васи дудочку, въ надежд запутать ею Таню, которая, ни мало того не подозрвая, бгала по лсу въ страшной тревог.

Сергй догналъ ее, говоря сдержанно-успокоительнымъ тономъ:

— Со мной вы ни въ какомъ случа не можете запутаться, я хорошо знаю весь этотъ лсъ, и знаю гд мы находимся. Совтую вамъ немножко приссть отдохнуть, потомъ я выведу васъ на дорогу.

Измученная Таня робко вскинула на него глаза, повторяя сквозь слезы: — Но гд же вс? Гд Вася?..

— Они нсколько ушли впередъ, хитрилъ Сергй, спокойно постукивая своей тросточкой о сухое дерево.

Видя его невозмутимое хладнокровіе, Таня доврчиве взглянула на него, а онъ совершенно просто подошелъ къ ней и помогъ ей снять съ плечъ большую крашенку, которую отнесъ потомъ шага за два подъ тнь, гд лежала огромная, сломанная бурей береза.

Усталая двушка молча повиновалась, положивъ подл себя узелокъ съ грибами, она въ изнеможеніи опустилась на траву.

Ей было нестерпимо жарко. Тяжело переводя дыханіе, она быстро сняла съ головы кисейный платокъ. Гребенка выпала изъ ея косы, и золотистые волосы, тяжелою волной покрывая весь станъ, разсыпались по плечамъ синяго платья.

Таня такъ была измучена что и не замтила безпорядка своего туалета, жадно вдыхая въ себя воздухъ, она съ полуулыбкой взглянула на Сергя, который почему-то въ эту минуту не казался ей тмъ чмъ былъ для нея за нсколько часовъ.

Чтобы боле заискать ея довріе, Сергй помстился на бугорк, въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, въ тайн онъ едва могъ сдерживать свой восторгъ что судьба ему такъ благопріятствуетъ: онъ съ ней вдвоемъ… среди дремучаго лса… Какое блаженство!

И молодой человкъ сгаралъ желаніемъ хоть разъ утолить жажду трепетавшаго сердца, прижать ее къ груди своей и слитъ всю свою душу въ одномъ томительно-сладкомъ поцлу. Но зная характеръ Тани и дорожа ея минутною доврчивостью, онъ длалъ надъ собой усиліе, чтобъ удержать маску хладнокровія.

Прошло минутъ десять въ молчаніи, Таня, нсколько отдохнула, замтивъ что волосы ея въ безпорядк, она торопливо подобрала ихъ подъ гребенку и поднявъ голову къ солнцу проговорила:

— Который теперь часъ? Небось ужь поздно, пора домой. Мн страхъ какъ хочется пить!

Говоря это, она посмотрла на Сергя. Онъ былъ блденъ какъ мертвецъ, глаза ея встртились съ его страстнымъ взглядомъ и она невольно вся затрепетала.

Услыша ея голосъ, онъ машинально вскочилъ на ноги, вынулъ изъ своей крашенки два огурца, разрзалъ ихъ и, подавая Тан, сказалъ:

— Пожалуста возьмите!

Въ голос и во всхъ движеніяхъ Сергя не было и тни прежней самоувренности, напротивъ, въ эту минуту онъ былъ робокъ какъ дитя, которому дарятъ хорошую игрушку.

— Теперь пойдемте! сказала Таня, избгая его взгляда, и встала съ мста.

Сергй какъ бы опомнился, видя что драгоцнныя для него минуты кончаются, и доле не владя собою онъ судорожно схватилъ Танину руку и сквозь блдныя дрожащія губы у него вырвалось:— Нтъ! вы не уйдете…. прежде чмъ… Онъ не докончилъ.

— Вы сами же общались вывести меня на дорогу! въ недоумніи вскрикнула двушка пытаясь высвободить свою руку.

Видя ея испугъ, Сергй опятъ овладлъ собою, пустилъ руку и съ умоляющимъ взглядомъ прислъ подл нея на сухую березу.

Таня вздохнула, сдвинула брови и молча сурово смотрла на него.

— Ради Бога, выслушайте меня! прерывисто началъ Сергй.— Я несчастнйшій человкъ!… Я люблю васъ до безумія…. Вы должны мн сказать! Не то, я убью себя… Перестань же меня мучить!… добавилъ онъ, понизивъ голосъ, и, какъ бы сознавъ свое безсиліе, поникъ головою.

Таня въ смущеніи стояла подл него. Все существо ея охватило какое-то невдомое досел чувство, сердце дрожало, ныло и рвалось къ нему, но воспоминаніе о клинской гость какъ остріе ножа коснулось его, и двушка пришла въ себя.

— Я не понимаю зачмъ вы все это говорите мн, я вамъ не ровня. У меня нтъ такихъ нарядовъ и столько придаваго, какъ напримръ у Глафиры Петровны. А надо мной вы просто сметесь! запальчиво добавила она и отвернулась чтобы скрыть слезы которыя вдругъ обильными ручьями покатились по ея раскраснвшимся щекамъ.

Сергй съ восторгомъ было протянулъ къ ней об руки чтобы заключить ее въ свои объятія, но Таня быстро отступила и строго выпрямилась, повторяя сквозь рыданія:

— Вы не смете подходить ко мн, слышите, не смете! Я бдна и не могу быть вашей невстой и не позволю смяться надо мной!

— Клянусь теб честью, я никогда и не думалъ надъ тобой смяться. Ты видишь, я готовъ умереть у твоихъ ногъ какъ собака… Не сердись же на меня, мой ангелъ, выслушай!

Таня упорно стояла отвернувшись и Сергй клятвенно началъ уврять ее говоря:— Я потому только ухаживалъ за клинскою гостьей чтобы затронуть твою ревность и убдиться въ твоихъ чувствахъ. Я за счастіе сочту жениться на теб какъ только получу ‘вольное’ {Прежде часто поступали на мсто съ обязательствомъ жениться на той двушк за которой оно предоставлено, безъ этого условія мста называлась ‘вольными’.} мсто.

Тан не хотлось врить его словамъ, но все-таки она чувствовала что у нея какъ-то отлегло отъ сердца, взглянувъ на Сергя, она проговорила:

— Пора домой.

— Хорошо, мой милый тиранъ, моя мучительница, сейчасъ пойдемъ, только скажи мн хоть одно слово: согласна ты быть моею женой? и я тогда съ терпніемъ буду выжидать себ мста.

Таня молчала, но ея взглядъ и выраженіе улыбка были краснорчиве всякаго отвта.

У Сергя застучало въ виски, сердце заныло сладкою болью и дрожащія руки горячо обвились вокругъ молодаго стана.

— Ты моя, не правда ли, моя, несравненная Таня? Мое божество! шепталъ онъ почти въ безпамятств, прижимая ее къ груди своей, и только-что уста ихъ слились въ жгучій поцлуй, какъ вдругъ почти совсмъ подл нихъ громко раздалось:

— Таня, ау-у!

Двушка мгновенно поблднла и быстро вырвалась изъ объятій. Сквозь чащу мелькнуло сренькое нанковое пальто и Вася показался изъ-за кустовъ.

— Гд ты, сударыня, пропадаешь? крикнулъ онъ на сестру.— Я доходилъ до самаго Глухова оврага, весь лсъ избгалъ! съ досадой говорилъ мальчикъ, вытирая на лбу взмокшіе блокурые волосы.

— Я все откликалась на твою дудочку, а ты вдругъ пропалъ, чмъ же я виновата? Меня бросили. Я кричала, кричала, даже охрипла. Но гд же вс?

— Гд, сердито повторилъ Вася,— чай давнымъ-давно пообдали дома.

— Какъ же ты-то отсталъ отъ нихъ? спросилъ Сергй, поднимая на свои плеча Танину крашенку.

— Да вотъ по ея милости, отвчалъ мальчикъ, показывая на сестру,— вижу что ея нтъ, поставилъ свои грибы на телгу, они вс похали, а я пошелъ отыскивать Татьяну.

— Ахъ ты мой добрый Вася! Да ты чай измучился, родненькій, говорила Таня ласково обвивая руку вокругъ шеи своего любимаго брата. И такъ они втроемъ отправились домой.

Дорогой Сергй, улучивъ минуту, сказалъ Тан чтобъ она никому не говорила о томъ что онъ за нее посватался.

— Пусть это будетъ тайной для всхъ, пока я не получу себ мста.

Особенно онъ просилъ не проговориться какъ-нибудь Марь Львовн. И Таня общала ему свято сохранить съ тайну.

Время подходило уже къ вечернямъ, когда наши запоздалые грибники возвратились изъ лса.

XVIII.

Однажды утромъ Маша вошла зачмъ-то въ кухню. Увидя ее, кухарка екла бросила чистить грибы и торопливо вытирая руки, съ таинственною улыбкой вынула изъ кармана фотографическую карточку, говоря:

— Посмотрите-тка, матушка барышня, вдь это вашъ натретъ.

Маша взглянула на карточку и очень удивилась, спрашивая:

— Гд ты взяла ее?..

— Вчера нашъ-то гость далъ мн зашить рукавъ у сюртука, начала екла озираясь вокругъ,— вотъ я и стала зашивать, гляжу, изъ грудоваго кармана что-то бухъ на полъ, гляжу, ахъ! молъ батюшки свты! да вдь это наша писаная красавица Марья Львовна! Какъ она сюда попала? А онъ давеча прибжалъ ко мн какъ угорлый. ‘Не видала ль, говоритъ, ты карточку?’ А я ему: нтъ, молъ, сударикъ, ничего такого не видала. Ужь солгала, прости Господи!

— Ну что жь онъ, огорчился? спросила Маша.

— Встимо дло огорчился, всего инда въ жаръ бросило.

— Что жь ты не отдала ему назадъ?

— Ишь ты, матушка барышня, ‘назадъ’, статочно ль дло? Можетъ онъ гд потихоньку отъ васъ взялъ, а тамъ межь своими строкулистами-то и зачалъ бы васъ на зубки поднимать.

— Правда твоя, екла, хорошо сдлала что прежде мн показала, сконфуженно проговорила Маша, повертывая въ рукахъ свою карточку, и вдругъ увидла что на другой сторон мелкимъ почеркомъ написанъ ея акростихъ:

Мн всего ты милй,

Ангелъ жизни моей,

Рвется сердце тоской,

И къ теб лишь одной

Я стремлюсь всей душой.

Прочтя эти стихи, Маша грустно улыбнулась и, съ минуту подумавъ, подала карточку екл, говоря:

— Отдай ее назадъ Алексю Ефимовичу, только смотри не говори что ты показывала ее мн, скажи что просто нашла подъ лавкой. Онъ врно взялъ ее у Бережковской барыни, она ему сродни, а насчетъ того что онъ сталъ бы смяться надо мной, я не думаю, онъ кажется такой добрый, смирный человкъ.

— Что правда, то правда, встимо дло, смирный человкъ, худаго слова объ немъ грхъ сказать, онъ изо всхъ ихъ лучше здсь. Вотъ бы вамъ, Марья Львовна, чмъ не женихъ? добавила екла плутовски моргнувъ глазами.— Небось ужь и вамъ пора замужъ?

— И безъ меня ему невсты найдутся. Уклончиво отвтила Маша.

— Отчего же такъ? продолжала екла оскаля свои широкіе зубы,— молодецъ, кровь съ молокомъ, а изъ лица всегда такой умильный. Мн право ужь не однова приходило въ голову, пока онъ у насъ въ гостьб находится, чего бы молъ лучше для нашей барышни? Я право, посватаю васъ за него.

— Что ты, съума сошла! вскрикнула Маша.— Сохрани тебя Богъ! Лучше и не заикайся!..

— Чего жь вы испужались-то? Неужто я ужь и вправду такая дура что такъ вотъ спроста и брякну…. Я могу сказать какъ-нибудь примрно, обинякомъ, что де вотъ бы вамъ, батюшка, такую невсту кабы Богъ послалъ….

Маша разсмялась на слова простодушной еклы говоря:

— Не хитру же ты околесицу придумала, нтъ ужь лучше впередъ не пускайся въ свахи.

екла обидлась и насупившись опять принялась перебирать грибы, которые на варево, которые на жарево, а которое въ прокъ, сушить на зиму.

Клинская гостья ухала. Незамтно подошелъ Успеньевъ день, а за нимъ живо нагрянуло и роковое первое сентября, конецъ вакаціи. Грустно понуривъ головы собрались семинаристы въ послдній разъ у попова крыльца.

Веселье и игры у нихъ какъ-то не клеились сегодм, какъ ни старались молодые люди сохранять бодрый видъ: что де мы понимаемъ свои обязаннности — не все гулять, но въ голос каждаго изъ нихъ слышалась невольно монотонная нота. Даже и чудакъ Поспловъ на этотъ разъ какъ-то присмирлъ, вмсто безконечныхъ остротъ, шутокъ и прибаутокъ, онъ изрдка корчилъ какую-нибудь гримаску и затмъ меланхолически почесывалъ себ затылокъ, да многозначительно покрякивалъ переглядываясь съ товарищами.

Даже отецъ Павелъ замтилъ что сегодня молодежь что-то особенно присмирла, отворивъ окошко изъ кабинета, и выглянулъ къ нимъ въ своей плисовой ермолк, рзко отдлявшейся отъ сдыхъ волосъ.

— Что это вы, господа, словно на поминки собрались, сидите вс повся носы, я слушалъ, слушалъ, инда тоска взяла, хоть бы псенку спли на послдокъ.

Семинаристы встали, поклонились старичку и вопросительно взглянувъ другъ на друга, единодушно промолвили:

— Зачмъ же дло стало? Соколовъ, начинай!

Соколовъ тихо вздохнулъ и заплъ своимъ симпатичнымъ теноромъ, а за нимъ и его товарищи грянули отъ всей души:

Прости вакація драгая!

Простите вс мои друзья!

Прости о два молодая!

Прости, прости! уду я…

Прости приволье дорогое!

Прости родимая семья!

Промчалось время золотое…

Суровый долгъ зоветъ меня —

Зоветъ онъ въ скрытый домъ высокій,

Сидть съ тетрадкой за столомъ,

Учиться мудрости глубокой,

И горе запивать виномъ.

Ужь близко стрлка роковая —

И вотъ насталъ разлуки часъ!…

О два, два молодая!

Ну поцлуй въ послдній разъ!

— Ну что же вы, господа, не послдуете словамъ псни? выглянулъ опять отецъ Павелъ и привтливо улыбаясь шутилъ съ молодыми людьми.

— Это не отъ васъ, батюшка, зависитъ…. Въ одинъ голосъ отвчали семинаристы.

Двицы покраснли и съ серіозною миной отвернулись въ сторону, какъ будто не объ нихъ идетъ рчь.

— Если ваше благословенье разршитъ намъ столь благопріятную для васъ повинность, то мы со всякимъ удовольствіемъ!.. рады стараться по вашему приказанію! бойко отрапортовалъ маленькій Поспловъ, вскочивъ съ своего мста.

Двицы вс переполошились.

— Разршаю! крикнулъ отецъ Павелъ, любившій подъ часъ потрунить надъ молодыми двушками, которыя едва заслышали слово ‘разршаю’, какъ дикія козы бросились съ криками въ разныя стороны, семинаристы за нами. Маленькій Поспловъ изловилъ дьяконову сестру за шею и повелительно тащилъ ее къ окошку изъ котораго смотрлъ отецъ Павелъ покатываясь со смху, и похваливалъ ловкость Посплова, который одинъ дйствовалъ энергически въ данную минуту. Авдотья Васильевна визжала, но удалецъ нашъ ни мало не обращалъ на это вниманія, крпко держа въ рукахъ свою жертву, прехладнокровно спрашивалъ:

— Какъ, батюшка, прикажите, за оба ушка, аль за подбородочекъ? И съ этими словами онъ припрыгнулъ и громко чмокнулъ Авдотью Васильевну прямо въ толстенькія губки.

Двушка чуть не заплакала отъ стыда и досады.

Въ сумерки, когда семинаристы вс разошлись, Сергй быстрыми шагами ходилъ по своей маленькой комнат. То онъ въ нетерпніи перевшивался въ окно, прислушиваясь, то опять принимался ходить взадъ и впередъ. Наконецъ отворилась дверь и вошелъ Любомудровъ.

— Алеха! Это ты? окликнулъ его Сергй зажигая свчу.

Алексй подошелъ къ нему и глухимъ, беззвучнымъ голосомъ произнесъ:

— Все кончено!.. завтра ду…

— Ну что, говорилъ съ ней? посватался, аль опять струсилъ? съ безпокойствомъ допрашивалъ Сергй заглядывая въ лицо пріятеля.

— Говорилъ….

— Ну что же она теб сказала?

— То что я давно уже и прежде зналъ…

— Да говори же яснй: отказала чтоль?…

— Разумется отказала, когда любитъ другаго. Съ этими словами Алексй взялъ фуражку и вышелъ изъ комнаты.

Сергй, сгарая нетерпніемъ, накинулъ пальто и бросался за нимъ, догнавъ его, опять заговорилъ:

— Она сама теб сказала что любитъ другаго?

Алексй тяжело вздохнулъ, и началъ не спша:

— Не буквально такъ…. она говоритъ что уважаетъ меня, но… но… замужъ не пойдетъ ни за кого въ мір…. и все это изъ-за тебя… укоризненно добавилъ Алексй.— Впрочемъ, не будемъ больше объ этомъ говорить…

— Вотъ прекрасно! вздумалъ теперь меня упрекать. Что же, по твоему, я долженъ жениться на ней безъ всякаго влеченія, чтобы только удовлетворить ея капризному чувству?..

— Замолчи ради Бога, не говори о ней съ такою наглостью! вспылилъ наконецъ Алексй.— По правд теб сказать, ты и мизинца на ног ея не стоишь.

— Вкусы различны, мирно отвчалъ Сергй, не желая ссориться и въ тайн все-таки не теряя надежды что это дло въ послдствіи еще можетъ уладиться.

Проводивъ Любомудрова, Сергй и самъ вскор ухалъ въ Москву, и началъ усердно посщать консисторію, въ ожиданіи дьяконскаго мста.

XIX.

Когда разъхались гости изъ села Завьялова, въ причт сдлалась такая тишина что долго посл нихъ все казалось пусто и мертво, даже старики ходили повся носы, словно потеряли что-то.

Таня взяла шитье и въ горя отправилась къ Марь Львовн, которой конецъ вакаціи не такъ сильно отозвался въ сердц, она, напротивъ, казалось, рада была этой мертвой тишин, ей наскучили шумныя вечернія игры, и надоло притворяться веселою, да глотать слезы въ тихомолку по ночамъ. Оставшись совершенно одна, она только-что было собралась поплакать на простор какъ вошла Таня.

— Господи, какая скука! какая пустота везд, даже дло изъ рукъ валится, да и не знаешь за что приняться, говорила Таня, откровенно выражая свою тоску.

— Тише, пожалуйста! Здсь тетя прилегла отдохнуть, остановила ее Маша.

— Въ самомъ дл?… ахъ, извини, я не знала, зашептала Таня, и хотла было уйти.

— Куда же ты? подожди, пойдемъ въ свтелку, тамъ и будемъ толковать на простор. Удержала ее Маша и повела по лстниц на верхъ.

Отправляясь, въ комнату Сергя, у Тани сердце порядкомъ забило тревогу.

Въ свтелк былъ страшный безпорядокъ: столъ весь усыпанъ табачнымъ пепломъ, на полу везд разбросаны окурки папиросъ, клочья бумаги и очистки огурцовъ.

Молодыя двушки принялись прибирать все и приводить въ порядокъ.

Тан не въ первый разъ приходилось съ Машей сидть въ этой комнат, но она никогда еще не была для нея такъ дорога какъ теперь. Ей милы казались эти пропитанныя табакомъ стны, он ей говорили о недавнемъ присутствіи дорогаго существа. Она вспомнила какъ онъ прощаясь сказалъ ей: ‘Не позабудь же меня, моя дорогая невста.’ При этомъ воспоминаніи лицо ея разгорлось румянцемъ, глаза подернулись влагой, на полуоткрытыхъ губахъ невольно мелькнула счастливая улыбка. Она вздохнула и задумалась.

Посл извстной сцены въ лсу, Тан почти не приходилось встрчаться съ Сергемъ наедин. Сколько разъ въ сумерки ей хотлось поговорить съ нимъ сквозь изгородку сада, особенно когда изъ открытаго окна холодной горницы она слышала какъ онъ ходитъ по меж и поетъ:

Ты для меня душа и сила,

Ты для меня огонь святой!

Ты жизнь мн новую открыла…

Спи ангелъ мой! спи Богъ съ тобой!…

Сердце затрепещетъ бывало въ ней, какъ птичка въ клтк, и начнетъ ее манить въ огородъ, но вдругъ какой-то тайный голосъ грозно шепчетъ ей: ‘Что ты длаешь, отчаянная?.. онъ насмется надъ тобой, да и женится на богатой невст. А тутъ еще вдругъ увидитъ мать, или другой кто-нибудь, заговорятъ дурно…. тогда хоть не живи на свт.’ И Таня послушается этого голоса, утретъ горячую слезу и затаивъ въ груди спертое дыханье, пошлетъ ему по втру тайный поцлуй, закроетъ окошко, помолится да и ляжеть въ постель.

Лишь только двицы поприбрали комнату а было услись съ шитьемъ около стола, какъ вдругъ на порог появился отецъ Павелъ въ своей ермолк на голов и съ кипою бумагъ въ рукахъ.

— Вы что, папаша, хотите здсь заниматься? спросила Маша.— Садитесь, мы сейчасъ уйдемъ.

— Нтъ, зачмъ же, я было думалъ что тутъ мухъ поменьше… да сидите, сидите, я васъ не потревожу, заговорилъ старичокъ затворяя дверь.

— Куда же вы, папаша?! Мы ужь готовы!… И двицы, схвативъ работу, живо обжали его по лстниц. Видя это отецъ Павелъ привтливо посмотрлъ на нихъ и вернулся въ свтлицу.

— Знаешь что, Маша, пойдемъ къ намъ, будемъ тамъ сидть одн-одинехоньки.

— А гд же ваши?

— Маменька повезла Васю въ семинарію, а тятенька убираетъ снопы съ поля.

— Хорошо, пойдемъ! согласилась Маша.

Въ горниц пономаря всегда было чисто, свтло и уютливо, двицы сли у открытаго окошка и опять принялись за шитье. Но вдругъ Маша нечаянно осмотрлась кругомъ и увидла на стол Хрестоматію Галахова, которую конечно сейчасъ же узнала по переплету, взявъ ее въ рука, она съ недоумніемъ посмотрла на Таню.

— Скажи пожалуста, какъ она попала къ теб? Я думала что Сережа увезъ ее въ Москву.

Таня вся покраснла и запинаясь начала:

— Да, это… она еще съ самой Святой… Еще тогда подарилъ мн Сергй Павловичъ. Разв онъ… разв ты отъ него не слыхала?…

— Нтъ, онъ не иметъ привычки докладывать мн ни о чемъ… въ особенности о томъ что касается тебя, рзко отвтила Маша и вся поблднвъ бросила на Таню холодный, почти презрительный взглядъ.

Таня оробла и сконфузилась чуть не до слезъ.

Видя что подруга на нее разсердилась и не зная что длать, она начала упрашивать Машу взять эту книгу отъ нея назадъ.

— Вотъ пустяки какіе! отвтила Маша взволнованнымъ голосомъ.— Коль онъ теб подарилъ эту книгу, такъ мн-то что до этого? Она твоя и береги ее у себя на память объ немъ.

Губы Маши нервно подергивались и слезы начали душить горло. Она поскоре свернула свое шитье и молча вышла изъ горницы.

Таня не посмла уговаривать ее остаться, она со страхомъ смотрла ей вслдъ и горько заплакала. Въ эту минуту только ее освтила мысль: ‘Неужели и она его любитъ не какъ брата? Вдь на самомъ-то дл онъ ей не братъ, а дальняя родня, они могутъ обвнчаться если только онъ..’

Эта мысль мгновенно какъ молнія поразила Таню и уничтожила ее въ собственныхъ глазахъ.

‘Такъ вотъ почему, думала она,— онъ взялъ съ меня слово не проговориться ей!… Боже! теперь мн все ясно…. Но что же мн длать?… Неужели онъ меня обманывалъ?..’

И Таня, обхвативъ обими руками голову, въ тяжеломъ раздумьи наклонилась на столъ и такъ просидла до самаго вечера, пока не прибжали маленькія сестры съ крикомъ возвщая что отецъ детъ съ поля и веллъ собирать ужинать.

Маша досадовала на себя и раскаявалась что такъ рзко поступила: ‘Зачмъ я доказала ей что это мн непріятно? Однако какъ она покраснла, какъ растерялась,— это ясно что и она къ нему неравнодушна. Но все-таки глупо было съ моей стороны доказывать…. Что мн за дло до нихъ? Вдь онъ все равно же меня больше не любитъ. Я видла и прежде что она ему нравится…. И отчего сегодня мн такъ больно это показалось…’ съ горечью помышляла двушка, стараясь благоразуміемъ подавить чувство ревности, которое, давно уже начало гнздиться въ душ ея.

XX.

Живо прокатило лто, настала дождливая осень, затмъ подошли и морозные утренники. Бабы и двки мнутъ и треплютъ ленъ, распвая величальныя псни и поддразнивая другъ дружку сватами да женихами, такъ какъ объ эту пору, около Покрова, на сел и по деревнямъ всюду наклевывались свадьбы.

За Катю Савинову жениховъ отбою нтъ, но она упорно всмъ отказываетъ, тоскливо поглядывая на Бобошинскія окна: вотъ уже три дня какъ пріхалъ домой Борисъ, а сватовъ все еще не засылаетъ къ ней и самъ на глаза не показывается.

Погостилъ онъ у отца съ матерью четыре денька, не вышелъ во все время ни разу, не только къ хороводу, но даже и къ воротамъ своимъ, на пятый ухалъ въ Петербургъ. Катя ходитъ въ тоск, сама не своя.

Однажды въ воскресенье приходитъ отъ обдни молодая невстка Савиновыхъ и объявляетъ за обдомъ новость: Вс говорятъ что Борисъ Бобошинъ посватался за Пономареву Таню и далъ ей на приданое 300 рублей, а свадьбу вишь отложили до Красной Горки.

— Вотъ какъ нынче пошло! поповны зачали у вашихъ двокъ жениховъ отбивать, съ неудовольствіемъ замтилъ Прохоръ Савиновъ, заглядывая, изъ-за плеча старухи матери, на свою любимицу дочку Катюшу. А та сидитъ молча, слушаетъ, крпко закусивъ нижнюю губу, только ложка съ кашей затряслась въ рукахъ.

— Можетъ это еще и не правда, а только такъ, попусту языки треплятъ…. сказала бабушка, видя что у внучки навернулись слезы.

— Вдь этакая, право, нынче молодежь безстыдная!… хоть бы теперича Борисъ года два ужь сестрицу Катю въ хороводъ выбиралъ, а самъ постылый женится на кутейниц, озлобленно проворчала невстка.

Посл этой новости, цлый день сама не своя проходила Катя, ей стыдно было предъ семейными показать свое сердечное горе, но слезы такъ и душили ее, готовыя всякую минуту брызнуть ручьями изъ глазъ.

Лишь только дождалась она первыхъ сумерекъ, накинула на плечи плисовую шубейку, завернула въ фартукъ мыканокъ и веретенъ, да и отправилась въ лосдки къ своей пріятельниц ‘вковуш’ Аринушк, которая жила у Бобошиныхъ на огород.

Проходя мимо Бобошинской избы, Катя глубоко вздохнула и послала проклятье своей соперниц.

Повернувъ на задворки, она увидла огонекъ изъ двухъ маленькихъ окошечекъ шестиаршинной кельи.

‘Вотъ ужь я наплачусь тамъ въ волюшку и нарыдаюсь на простор. Только дай Богъ чтобъ у Арины не было никого изъ монашенокъ.’

Подойдя къ избушк, Катя заглянула въ окно и видитъ что Арина стоитъ предъ образами и читаетъ Псалтырь, постоявъ съ минуту, двушка тихонько постучалась.

Аринушка положила земной поклонъ, закрыла книгу, повсила четки на гвоздикъ и заглянула въ окошко.

— Можно что-дь войти? я къ теб въ посдки, крикнула Катя утирая слезы.

‘Вковушка’ съ огаркомъ бросилась отпирать калитку и свтить гость, но лишь только отворила дверь, какъ втеръ съ дождемъ и снгомъ задулъ свчу. Тутъ Арина схватила Катю за рукавъ и повела ее ощупью къ себ въ келью, приговаривая:

— Пойдемъ, пойдемъ моя красавица, милости просимъ.

— Ты никакъ, родная, стояла на молитв, я тебя потревожила? оговаривалась Катя переступая порогъ тихаго жилища мірской монашенки.

— Нтъ, моя ласточка, ты мн не помшала, я ужь кончила. Сафроновы по тетк сорокоустъ заказали, а я давеча натощакъ-то не успла каизму вычитать, помшали, такъ вотъ ужь теперь и выполнила, говорила Аринушка снимая съ Кати шубейку и усаживая ее на переднюю давку.— Вотъ спасибо что пришла съ мыканками, продолжала Арина, и я съ тобой попряду маленько. Да что это у тебя глазки-то опухли и голосокъ дрожитъ? Ужь нтъ ли у васъ въ дом горя какого?

— Нтъ…. отвчала Катя и зарыдавъ закрыла лицо руками. Мыканки и веретена повалились у нея изъ фартука на полъ.

— Господи исусе! Мать Пресвятая Богородица!… восклицала озадаченная Арина, собирая по полу веретена.

Въ кель ‘вковуши’ была безукоризненная чистота, полъ блый, стны вс улплены лубочными картинками духовнаго содержанія, чело у печки занавшено чистымъ полотенцемъ, у образовъ теплилась лампадка, подъ угольникомъ стоялъ маленькій столикъ, накрытый блою скатертью. Сама Аринушка была еще довольно красивая, блокурая двушка, лтъ тридцати съ небольшимъ, высокая, худощавая, на ея добродушномъ лиц мелькала томная улыбка, подъ глазами и вокругъ губъ лежала легкая тнь и мелкія морщинки, свидтельствовавшія о многихъ житейскихъ тревогахъ. Говорятъ она въ ранней молодости имла несчастіе не соблюсти себя, и съ тхъ поръ уже навсегда затворилась въ эту келейку.

— Погадай-ка ты мн, родненькая! начала Катя:— ты вотъ Матреш десятскаго какъ разъ угадала правду, помнишь, объ Святой?… На картахъ выходило все что она вылетъ замужъ за блокураго парня, такъ и есть: Поликарпъ за нее сватается, совсмъ дло поршили, въ это воскресенье сговоръ.

— Нтъ, моя ласточка, ты ужь картами меня не смущай, я зарокъ дала: больно отецъ Павелъ бранитъ меня за гаданье, въ Спажинки не хотлъ было причастья давать.

— Одинъ только разокъ метни. Я ужь грхъ на свою душу приму, упрашивала ее Катя, — авось на сердц полегчаетъ, да ну же, болзная, погадай!..

— Нтъ, ягодка, не проси, гадать не стану. А лучше давай потолкуемъ: что у васъ было съ Борисомъ-то, любились что ль вы? таинственно шепнула ‘вковуша’, наклоняясь къ самому уху Кати.

— Нтъ, такого ничего не было…. Онъ просто бывало норовитъ встртить меня, а иной разъ такъ заглянетъ въ глаза что ровно иглой кольнетъ въ сердце, а вотъ съ тхъ самыхъ поръ какъ эта кутейница вышла однова съ нимъ въ хороводъ, съ тхъ поръ и шабашъ…. словно она его корешками обвела какими, теперь ужь и къ намъ ни ногой.

— Та-а-къ, протянула Арина и пододвинувшись ближе къ Кат, начала гладить ея черные волосы.— Можетъ вы съ нимъ цловались когда? Ужь ты отъ меня не таись, я не выдамъ, вкрадчиво продолжала ‘вковушка’, и вздохнувъ робко подняла глаза на иконы, какъ бы чувствуя упрекъ совсти что де уста свои сквернитъ такими мірскими соблазнами.

Катя потупилась и сквозь зубы проговорила: ‘Только одинъ разъ’…. и сама вся зардлась какъ зарево.

— Какъ же это было и когда?

— Объ Святкахъ, вздохнувъ начала Катя.— Ночь была свтлая, морозная, у меня сидла Матреша десятскаго, она и говоритъ: ‘Пойдемъ, двка, посмотримъ на ряженыхъ, сейчасъ, говоритъ, провалила цлая ватага къ Митюшинымъ’, вотъ мы съ ней и побжали, глядимъ, а за нами гонятся двое ряженыхъ, Борьку я сейчасъ узнала по росту и по кудрямъ. Онъ схватилъ меня за оба плеча, да и давай цловать.

— Ну а ты что?

— А я, встимо, дала ему кулакъ въ спину, для прилику, да обругала окаяннымъ.

— Ну а онъ что?

— Ничего, только захохоталъ, и убжали оба. Теперь вотъ, повришь ли, двонька, словно ножомъ меня пропороло въ сердце какъ услыхала что онъ женится, а эту проклятую кутейницу, такъ бы вотъ, кажется, своими руками задушила…

— Что ты, что ты это говоришь… съ ужасомъ остановила ее Арина,— да еще полно правда ли что онъ посватался за подмареву Таню, можетъ одн пустыя сплетни?…

— Правда, правда. У меня сердце давно ужь это чуяло, сказала Катя, заливаясь горькими слезами.

XXI.

Борисъ дйствительно посватался за Таню. Отецъ съ матерью были рады-радехонки, но Таня изъ рукъ вонъ: ‘Ни за что, говоритъ, не пойду, не прельщайте меня его богатствомъ: и черезъ золото слезы катятся, лучше дома буду гнилыя корки сть, да день и ночь работать, а за мужика не пойду.’

— Дура ты, говоритъ ей отецъ, — Борисъ, коль захочетъ, завтра же выпишется въ купцы, и ты сама же посл будешь благодарить родителей что не посмотрли на твою ребяческую глупость. Легко ль дло: ‘за мужика не хочу’. Твой отецъ вотъ и не мужикъ, да предъ всякимъ лапотникомъ долженъ спину гнуть… Приходится кланяться и тому который въ работники не годится къ Бобошинымъ.

— Что съ ней много толковать, сказала на это пономариха,— ладить дло, да и только.

— Вы меня хотите насильно отдать! вскрикнула Таня, отчаянно посмотрвъ на мать.— Что жь, воля ваша, ладьте дло, а я руки на себя наложу…. вся помертввъ, дрожащимъ голосомъ говорила двушка и слезы вдругъ хлынули у нея ручьями.

— Этакая, право, супротивница, сказалъ отецъ, не зная какъ быть и на что ршиться.— Ладно, неволить не станемъ, сама чай знаешь отцовскій карманъ. Не пойдетъ за Бобошина, такъ будешь вкъ косами трепать, денегъ нтъ. Мста сдавать не могу, ты не одна у меня.

— Этимъ вы меня не застращаете, твердо возразила Таня, коль останусь въ двушкахъ, то проживу рукодльемъ, а подъ старость въ монастырь пойду, лучше посвятитъ себя Богу чмъ поневол выходить замужъ.

— Охъ, двка! подумай хорошенько: Посл ужь на себя пеняй… сказала мать, грустно покачавъ головой.

— Мамочка! родненькая! не сердитесь. Зачмъ вы такъ скоро хотите меня съ рукъ сбыть? чмъ я вамъ такъ надола?… говорила Таня сквозь слезы, ласкаясь къ матери.

— Тятенька! зачмъ? не надо… заплакали об младшія двочки.

— Чего еще не надо?! крикнулъ отецъ.

— Не надо Таню замужъ отдавать!… рыдая проговорила Груша.

— Ну, ну! что съ вами длать, не отдамъ, пока сама не захочетъ, молвилъ отецъ, гладя двочку по головк.

Таня подошла, обняла отца и поцловала у него руку.

Потолковали между собой родители, и ршили: Что де неволить двку опасно, подождемъ, можетъ сама еще одумается и согласится.

А Бобошинымъ дали такой отвтъ: ‘Просимъ-дескать повременить хоть до весны, наша де невста очень молода, ей не мшаетъ еще ума-разума покопить, да полотенцевъ на дары нашить. {По народному обычаю, каждая невста должна обдарить женихову родню вышитыми полотенцами.} А мы этимъ временемъ повидаемся съ московскимъ братцемъ, перетолкуемъ, онъ и въ приданомъ сколько-нибудь поможетъ.’

Съ тмъ Борисъ и ухалъ въ Питеръ. А что клевета до трехсотъ рублей, это уже было дополнено со стороны перескащиковъ.

Однажды Спиридоновичъ несетъ къ священнику церковные ключи, а просвирня остановила его въ сняхъ и спрашиваетъ:

— Можно что дь васъ поздравить?…

— Съ чмъ прикажете? усмхнулся пономарь.

— Съ нареченнымъ зятемъ, говорятъ за вашу Таню богатый женихъ сватается.

— Кто же это говоритъ?

— Ну вотъ ‘кто’, слухомъ земля полнится. Не скрывайтесь, мы разбивать не станемъ. Но васъ дай Богъ всякому….

— Да еще нечего пока и разбивать-то…

— Полноте таиться-то, а вы скажите лучше, скоро ль у васъ свадьба?

— До свадьбы еще долга псня, можетъ на весну, а можетъ и никогда…. махнувъ рукой, добавилъ Спиридоновичъ, и хотлъ-было удалиться.

— Зачмъ же дло стало? остановила его опять просвирня.

— Да, какъ вамъ сказать то? и за приданымъ, да и невста еще подъ ладь не дается. Что ты будешь съ ней длать, нынче молодежь упрямая, не то что въ наше время…. брякнулъ спроста Спиридоновичъ, и передавъ ключи, съ низкимъ поклономъ ушелъ дамой, ворча себ, подъ носъ: ‘Поди тутъ вотъ, сейчасъ уже вс затрезвонили!’

— Такъ и есть! Я такъ и знала что она отъ этого жениха рыло отвернетъ. Какъ же вдь, за попа норовить!… воскликнула просвирня, входя въ Машину комнату. Та тревожно подняла на нее глаза и спросила:

— Разв разошлось дло?

— Татьяна не желаетъ! Какъ можно, такая барыня да за мужика лойдотъ!… И нашъ дурень то все ей ручки жметъ, да въ глаза глядитъ, вотъ она и возмечтала….

— Вы думаете что она изъ-за него отказала Бобошину? обратилась къ ней Маша, не зная что сказать, въ душ она ни мало не сомнвалась въ томъ.

— Извстное дло изъ-за него. Я теб давно ужь говорила: не дружись ты съ этою стрекозой, вотъ и вышли моя правда, а ты ротъ-то разинула, все зовешь ее къ себ, наряжаешь ли причесываешь, выкройки даешь отъ своихъ платьевъ, книги ей суешь. Безъ тебя она путемъ и слова не умла бы сказать, а теперь поди какъ стала модничать!.. упрекала просвирня Машу, не зная на чемъ сорвать досаду: не на шутку боялась что если Сергй вдругъ получитъ вольное мсто, то, чего добраго, какъ разъ женится на подмаревой Татьян, и разрушитъ ихъ завтныя надежды.

— На все воля Божія, отвтила Маша съ полною покорностію.

У просвирни же было другое на ум: ‘Нтъ, думаетъ она, этому длу надо издали помшать.’ И не сказавъ ни слова домашнимъ, въ тотъ же день обдумала планъ и приступила къ цли. Въ сумерки она поймала пономариху у колодца, когда та накачивала воду, и долго вкрадчиво толковала съ ней, а сама между тмъ сообщила будто бы по секрету: ‘Что де и у насъ можетъ скоро свадьба. Такъ и такъ, у насъ де ужь это дло задумано давно. Только вы ради Господа никому не говорите, кром Тани, да и той крпко на крлко закажите… Я это такъ ужь только по дружб открываюсь вамъ.’

— Съ какой стати мы будемъ разказывать, будьте покойны, отъ насъ никогда не выйдетъ сплетенъ, отвчала пономариха, не мало удивляясь въ душ такой неожиданной откровенности со стороны хитрой просвирни.

— Таня, скажи ‘слава Богу’, таинственно шепнула пономариха дочери, завидя ее на крыльц.

— Слава Богу. А что, маменька, какую радость хотите мн сказать? съ живостью спросила Таня.

— Тс! Тише! Это секретъ. Марья Львовна скоро будетъ нашею попадьей.

— Правда? За кого? Ужь просватана?…

— Вишь давно ужъ, только она никому не говорила…

— Да за кого же? съ нетерпніемъ спрашивала Таня.

— Женихъ не чужой, свой домашній, Сергй Павловичъ.

У Тани помутилось въ глазахъ и опустились руки.

— Да ты смотри и рта никому не развай объ этомъ! строго добавила мать:— Сохрани Богъ, кто узнаетъ, выйдетъ стплетня, и тогда отъ поповыхъ не уйдешь.

Таня вся похолодла отъ этой новости.

— Что ты вздрагиваешь? спросила ее мать.

— Ничего, маменька, такъ что-то озябла, съ усиліемъ проговорила она.

— Батюшки! Да что съ тобой? Въ изб жара: голова какъ огонь, а сама вся холодная?

— Право, ничего, увряла двушка, и отказавшись отъ ужина, залзла на печку, прижалась тамъ въ темный уголокъ и вся предалась своему отчаянію. ‘Значитъ я не ошиблась тогда’… съ невыразимою болью раздавалось у нея въ душ. ‘Она ужь давно его невста… Зачмъ же онъ меня обманывалъ? Клялся, уврялъ… Ахъ! Какой же онъ безчестный человкъ! А я-то, безумная, все ему врила’… терзалась Таня, крпко зажимая себ ротъ подушкой чтобы домашніе не услышали ея рыданій.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Сергй, ни мало не подозрвая что происходитъ въ Завьялов, закупилъ для Тани книгъ и показывая ихъ Ольг Назаровн, говорилъ ‘что развитіе Тани ему придется начинать чуть не съ азбуки: она кое-какъ самоучкой выучилась грамат, а ума палаты’, добавлялъ онъ, взъерошивая свои волосы съ самодовольною улыбкой.

— Не правда ли что я хорошо составила программу для первоначальной подготовки къ настоящему посву? Только боюсь что вамъ не удастся надлить ее этими книгами, пожалуй еще маменька не позволитъ, съ кислою гримасой замтила Ольга Назаровна.

— Вотъ еще ‘не позволитъ’! она и грамот-то, кажется, не знаетъ, а тятенька такъ недалекъ что ровно ничего не пойметъ изъ этихъ книгъ. Отдавая ихъ, я конечно скажу что это молъ вашимъ дтямъ: у нихъ еще есть дв двчонки, а Таня, разумется, первая все проглотитъ. На всякую книжонку такъ и бросается: дома кром Четьи-Минеи да Псалтыря ничего не видывала.

— Хорошо, хорошо, поддакивала Ольга Назаровна, перелистывая книги.— Какъ бы мн хотлось хотя однимъ глазкомъ взглянуть на вашу Таню!

— А вотъ, подождите: какъ только опредлюсь къ мсту здсь въ одномъ приход дьяконъ подъ судомъ, вроятно отршатъ, — тогда живо пойдетъ у меня дло со свадьбой, и сейчасъ же привезу ее подъ ваше руководство. Вдь она еще какъ есть цыпленокъ, натура цльная, не испорченная… съ счастливою улыбкой мечталъ Сергй.

— Итакъ, значитъ, на Святки вы укатите къ своей Тан?

— Укачу, Ольга Назаровна.

— Часъ добрый, позжайте, только смотрите чтобы къ Новому Году быть здсь, не то нашъ литературный вечеръ разстроится.

— Не безпокойтесь, за мной дло не станетъ.

— То-то же!.. погрозилась ему Ольга Назаровна уходя въ свою комнату.

Святки приближались. Сергй въ ожиданіи ихъ считалъ дни и минуты, точь въ точь какъ бывало въ дтств ждалъ скоро ль отецъ пришлетъ за нимъ въ Дмитровъ съ лощадью работника.

Въ Сочельникъ онъ прикатилъ въ Завьялово, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, даже съ Машей на этотъ разъ обошелся привтливе.

Въ первый день Рождества онъ отправился къ обдн, въ надежд увидть Таню, но ея не было въ церкви. ‘Что это значитъ? ужъ не больна ли она?’ думаетъ Сергй. И цлый день прошелъ для него въ томительной скук. Двадцать разъ онъ проходилъ по сугробу мимо пономаревыхъ оконъ, но ни въ одномъ изъ нихъ ни разу не замтилъ Тани.

На другой день опять отправился въ церковь, и на этотъ разъ у него была приготовлена записка, которую онъ надялся въ толп передать въ руки Тан. Въ записк этой онъ умолялъ назначить ему часъ когда можно къ ней придти, такъ чтобы никого изъ семейныхъ не было дома.

Стоя за обдней, онъ не спускалъ глазъ съ того мста гд обыкновенно становилась Таня. Смотритъ, вошла пономариха съ двумя младшими дочеріми, а Тани опять нтъ. По окончаніи службы онъ продрался было сквозь толпу къ Агаь Ивановн, чтобы спросить ее о Тан, но тутъ какъ на смхъ, подл пономарихи очутилась тетка, заговорила съ ней и проводила ее почти до ихъ двора: при ней невозможно было спрашивать. Такъ и вернулся онъ опять ни съ чмъ.

Измученный неизвстностью, истомленный желаніемъ поскорй увидть ее, Сергй ршился посл обда отправиться къ пономаревымъ. Забравъ подъ мышку приготовленныя книги, подходитъ онъ къ пономареву двору, и сердце забило въ немъ сладкую тревогу.

Предъ окнами, на сугроб, рзвились Груша и Параша, съ раскраснвшимися отъ мороза щеками, съ криками и звонкимъ смхомъ, двочки втаскивали на высокій сугробъ салазки и оттуда предовольныя катились нсколько шаговъ, пока салазки не стукнулись въ ворота.

— Есть кто дома? спросилъ ихъ Сергй.

— Нтъ никого, отвчали двочки, продолжая кататься:— тятенька по приходу Христа славитъ, а маменька пошла къ Бобошинымъ.

— А Татьяна Николаевна?…

— Она гоститъ въ Москв у дяденьки, теперь скоро прідетъ домой.

Сергй крякнулъ съ досады, но длать было нечего, подозвалъ онъ старшую двочку и передавъ ей книги, сказалъ:

— Вотъ это я вамъ дарю, умете читать?

— Какъ же, я ужъ давно умю, а Параша еще только пятую каизму учитъ въ Псалтыр.

‘Кабы зналъ, ни за что бы не похалъ сюда’, съ невыразимою досадой думаетъ Сергй.

Къ довершенію всего онъ услыхалъ отъ еклы что за Таню сватается Бобошинъ и что отецъ съ матерью очень этого желаютъ, только еще дло за невстой, она не соглашается за мужика выходить.

— И хорошо длаетъ, сказалъ на это Сергй.

— Чмъ же хорошо? возразила екла:— Бобошины богаты, а у пономаревыхъ-то, вы знаете, хоть шаромъ покати, чистехонько… нужда, бдность, здила сама-то пономариха въ Москву съ деверемъ совтоваться. Тотъ тоже говоритъ: надо дло ладить. Ужь не знаемъ на чемъ у нихъ окончится, заключила екла.

Хотя Сергй былъ увренъ что Таня не предпочтетъ ему мужика Бобошина, но пожалуй на нее не поглядятъ. ‘Двушка она, кажется, съ характеромъ, насильно ее не обвнчаешь’, утшалъ себя Сергй, но этотъ разговоръ все-таки взволновалъ его и невольно вертлся въ ум.

‘Что длать? думаетъ онъ, подождать ли еще здсь, можетъ-быть и въ самомъ дл она скоро прідетъ, или уже поскоре въ Москву и тамъ увидться съ ней?’ Онъ ршилъ на послднемъ.

Танинъ дядя служилъ псаломщикомъ въ собор. Сергй отправился къ нему, подъ предлогомъ передать Тан поклонъ изъ Завьялова и всточку отъ ея родителей.

Приходитъ — на бду никого не засталъ дома, вс были въ гостяхъ. Попросилъ прислугу сказать что онъ де завтра зайдетъ, въ такомъ-то часу.

Узнавъ о его посщеніи, Таня встревожилась, ей не хотлось его видть, и она упросила тетку сказать что ея нтъ здсь, ухала молъ въ Завьялово.

‘Чего ему еще надо отъ меня?’ съ болью въ сердц думаетъ Таня.

— Ну что, видли ее? говорили съ ней? спрашивала Ольга Назаровна, когда Сергй вернулся отъ псаломщика.

— Нтъ, судьба меня окончательно преслдуетъ: сегодня, говорятъ, ухала въ Завьялово.

— Скажите пожалуста, какая досада! съ участіемъ воскликнула Ольга Назаровна.— Что же вы намрены длать? Я вамъ совтую поскоре написать къ ней, чтобъ она васъ успокоила касательно этого глупаго сватовства.

— Я давно ужь написалъ бы къ ней, еслибъ была хоть какая-нибудь возможность. Вы полагаете что и у насъ люди по-людски живутъ? Нтъ, извините, жестоко ошибаетесь. Вы де поврите какія у насъ грубыя, допотопныя понятія существуютъ до сихъ поръ. Еслибы, положимъ, моя сестра или Таня подучила письмо, хотя отъ своей подруги, она должна прочесть его громко, при всхъ, потомъ передать въ руки своему ‘тятеньк’, который посл формальной проврки предоставитъ дочк пользоваться этимъ письмецомъ, а когда будетъ писать отвтъ, то опять тотъ же тятенька долженъ прочесть письмо, прежде чмъ оно будетъ запечатано. А если, сохрани Богъ, родители вдругъ узнаютъ что письмо прислано дочери отъ чужаго молодаго человка, то ей больно достаются за это.

— Вотъ чудеса! Право еслибы не вы говорили, я бы не поврила. Такъ какъ же вы теперь намрены поступить?

— Одно средство, отвчалъ Сергй,— поскорй пріискать мсто. Въ томъ приход на который я разчитывалъ на бду дьякона оправдали, только послали на два мсяца на покаяніе.

II.

Наканун Новаго Года ночь была ясная, морозная, миріады звздъ блестли на темно-синемъ небосклон, полный мсяцъ выглядывалъ изъ-за церкви, обливая фантастическимъ свтомъ золотыя главы, деревья опушенныя инеемъ, и все кипящее жизнью Завьялово.

Въ избахъ ярко горла лучина, толпы ряженыхъ, съ лсами, балалайками, гармониками, ходили по улиц. Двки изъ двора во дворъ бгали подслушивать подъ окна, и что говорилось въ избахъ, то каждая изъ нихъ истолковывала по своему, примняя къ своей судьб.

Наконецъ съ шумомъ вс повалили въ большую избу десятскаго, гд назначенъ былъ сборъ на игрище.

Тутъ были и черти съ рогами, и Бабы-Яги съ помеломъ, медвди-плясуны, карлы горбатые съ льняными до земли бородами, въ лубочныхъ шапкахъ, и чего, чего тутъ сбыло: пляски, псни, крики по птушиному, по поросячьи, шумъ, гамъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ. Чуть и головахъ не ходили.

Въ то время какъ въ изб десятскаго молодежь, и даже нкоторые старики, веселились до упаду, по дорог къ деревушк Маклаковк, полемъ, бжала одна-одинехонка молодая двушка. Одежда на ней была бдная: нагольная засаленая шубенка, на голов худая набойчатая косынка. Шла она неровною походкой то пустится бжать, то робко начнетъ озираться, то поплетется нога за ногу, понуря голову, и нердко тяжелые вздохи волновали молодую грудь, а въ черныхъ глазахъ минутами сверкало дикое отчаяніе.

Достигнувъ Маклаковки, она постучалась въ крайній домъ и спросила:

— Гд тутъ живетъ старая Куличиха?

Небольшая старушка выглянула въ окошко, потомъ накинула на плеча душегрйку и вышла за ворота:

— Ты ворожить что ль къ ней?

— Нтъ, такъ, по своему длу, отвчала двушка.

Старуха показала на задворки:

— Вотъ, туда ступай, прямехонько, все по изгороди, какъ разъ придешь къ ней.

— Спасибо, родимая! Теперь ужь знаю, крикнула двушка поклонившись и исчезла за угломъ.

‘Голосъ словно знакомый… Кто бы это такой?’ ворчала про себя старуха запирая калитку.

Двушка между тмъ подошла къ указанной избушк, обошла ее вокругъ, видитъ огня нтъ. ‘Все-таки постучусь’, думаетъ она, ‘можетъ Куличиха заснула.’ И она постучала въ дверь, въ избушк по прежнему тихо. Наконецъ она осмлилась, и начала громко стучать въ окно.

— Какой тамъ лшій?!… крикнулъ дребезжащій голосъ съ печки.

— Бабушка, впусти! дло до тебя есть… звонко откликнулась двушка.

— Нелегкая васъ носитъ въ такую пору! дня-то вамъ мало окаяннымъ! ворчала старуха выская огонь.

Потомъ зажгла лучину и впустила къ себ запоздалую гостью.

— Ишь тебя черти пригнали! Что бы днемъ? Покоя старымъ костямъ не дадите изъ-за какой-нибудь гривны мди! злобно кричала Куличиха. Двушка такъ оторопла что едва могла вымолвить слово:

— Не серчай, я не съ гривной пришла къ теб.

Она вытащила изъ кармана завернутый въ тряпочку полтинникъ, и подавая его вороже, прибавила:

— Это только для перваго раза, а тамъ не пожалю и цлковаго, коль скажешь правду, да пособишь моей лютой кручин.

Морщинистое лицо старухи осклабилось чмъ-то въ род улыбка, маленькій черный глазъ запрыгалъ (другаго у нея давно уже не было) и нижняя губа такъ вытянулась что казалось она хотла проглотить серебряную монету.

— Ну, ну! разказывай что теб приключилось: женихъ, иль полюбовникъ бросилъ?… совсмъ инымъ голосомъ заговорила колдунья, заглядывая въ лицо двушки, та нсколько было отвернулась, а старуха злорадно захохотала.

— Думаешь, не узнала? Эхъ, красотка! кто старую Куличиху проведетъ, тотъ трехъ денъ не проживетъ. Ишь ты въ лохмотья-то нарядилась! да и у меня память-то еще съ дымомъ въ трубу не вылетла. Лучше бы прямо говорила: ‘Я де дочь завьяловскаго богача Савинова’, такъ я бы къ теб кубаремъ съ печки скатилась. Снимай лохмотья-то! покажи мн свои очи ясныя, щеки алыя, шею лебединую!

Длать было нечего. Катя сняла съ себя нагольную шуйку, а старуха стащила съ нея крашенинную косынку и усадила за столъ въ передній уголъ.

— Смотри, бабка! сказала Катя озираясь:— Чтобъ никто не провдалъ что я вздумала у тебя ворожиться, особливо наши домашніе! Боже сохрани! Отецъ тогда меня убьетъ…

— Небось, не сумлвайся: никто ни провдаетъ, я сейчасъ побгу ставни закрою, тогда примемся за дло… Ночь-то насъ не ждетъ.

У Кати сердце щемило страхомъ что она ршилась на такой тяжкій грхъ. Куличиха далеко въ околодк слыла за колдунью.

Старуха достала съ полки деревянную чашку, налила въ нее воды, посыпала туда чего-то, и велла Кат отвернуться въ уголъ лицомъ, а сама начала шепотомъ наговаривать на воду. Затмъ дунула въ чашку, встряхнула головой на вс четыре стороны, наконецъ велла Кат обернуться къ ней, продолжая глядть въ воду сказала:

— Онъ за другой гонится, да не на радость себ… Потонетъ въ гор, какъ въ мор… Можетъ и женится на ней. Свадьба, хуже похоронъ… а подъ конецъ, рано ли поздно ли, корысть все-таки будетъ въ твоихъ рукахъ…

— Какъ же въ моихъ рукахъ, коли говоришь что онъ женится на той?… вся помертввъ перебила ее Катя.

— Я теб скажу какъ, только приноси общанный цлковый.

— Встимо дло принесу, за деньгами не постою…

— Теперь ты сними съ себя крестъ, а я буду свое дло длать. Съ этими словами старуха шмыгнула въ подполье, достала оттуда пучекъ сухой травы, положила на небольшую сковороду, поставила среди пола, потомъ обвела мломъ кругомъ черту, зажгла эту траву и посыпала туда еще чего-то. Трава запылала, по изб пошелъ смрадъ, вдругъ черная кошка замяукала, прыгнула съ печи, и начала кидаться изъ угла въ уголъ.

У Кати морозъ пробжалъ по жиламъ, и волосы стало перебирать на голов.

Старуха отворила трубу и помахивая вникомъ на не стороны, шептала какія-то таинственныя слова, изъ которыхъ долетали до ушей Кати безсмысленные отрывки.

Когда трава сгорла, колдунья облила сковороду холодною водой и велла Кат стать на нее да глядть въ потолокъ.

— Сняла чтоль крестъ-то?

— Сняла, робко отвчала двушка, а у самой такъ зубы и стучатъ какъ въ лихорадк. Со страхомъ глядитъ она и колдунью, да твердитъ невольно въ ум: ‘Съ нами крестная сила, съ нами крестная сила’.

— Ну чтожь ты? становись! аль оробла! теперь ужъ поздно раздумывать, ха-ха-ха!! Злобно засмялась колдунья.

Катя долго не ршалась переступить заколдованную черту, ей казалось что сковорода сейчасъ подъ ней провалится, а сама она обратится въ вдьму и вылетитъ въ трубу. Видя ея нершимость, старуха повелительно схватила ее за руку и толкнула, двушка вскрикнула и не помня себя отъ ужаса переступила наконецъ черту.

Ворожея подала ей въ руки узелокъ съ какимъ-то порошкомъ приговаривая:

— Какъ пикуль трава колюча, такъ чтобъ и они были межъ собой на иглахъ.

Затмъ велла Кат проговорить: ‘аминь’.

— Какъ мать сыра земля холодна въ крещенскіе морозы, такъ чтобъ и онъ былъ всю жизнь холоденъ къ ней.

Катя опять проговорила ‘аминь’.

— Какъ суха зимой въ пол былинка, такъ чтобъ и она вся высохла.

‘Аминь’, едва слышно повторила двушка.

Тутъ старуха налила въ маленькій пузырекъ нсколько капель темной жидкости и подавая Кат сказала:

— Это сокъ изъ цвтка что нагоняетъ тоску и привораживаетъ. Вотъ изъ этой сткляночки поливай ему по три капли въ пищу иль питье, во что удастся, а коль это не подйствуетъ и онъ женится на другой, тогда вотъ этимъ порошкомъ посыпь ихъ постель, и все будетъ по твоему. Только эти снадобья мн самой стоятъ дорого, меньше цлковаго за каждое не возьму. Не то всю ворожбу опрокину на твою голову.

— Охъ! ужь ты меня не пужай! Сказала что за деньгами не достою…

— Ладно, теперь ступай домой, скоро птухи запоютъ.

— Такъ теперь самая глухая полночь?… ужаснулась Катя.

Домой ей было бжать добрыхъ версты три, дрожь пробгала у нея по жиламъ при мысли что теперь, посл ворожбы, нечистая сила не дастъ ей покоя. Если попросить Кудичиху проводить, то еще пожалуй хуже.

— Что, красотка, задумалась? аль одна домой боишься? Я провожу…

‘Вс-то она мои мысли угадываетъ’, думала со страхомъ Катя, и не смя противорчить, согласилась.

Черезъ нсколько минутъ они об вышли изъ Маклаковки и полемъ направились къ Завьялову.

Месяцъ скрылся за облаками, только звзды ярко горли на неб, да густой иней мелкими искрами леталъ по морозному воздуху. Катя шла и всю дорогу въ ум твердила молитву, бросая пугливые взгляды на колдунью.

Но вотъ уже въ Завьялов замелькали огоньки. Слава Богу. Теперь недалеко, думаетъ двушка и все прибавляетъ ходу, такъ что Куличиха не успваетъ за ней.

Лишь только он стали подходить къ селу, какъ вдругъ церковный колоколъ ударилъ въ набатъ. На сел все суетилось, и сквозь черное облако дыма, ярко блеснуло ьамя.

— Пожаръ!… воскликнула Катя, и что есть духу бросилась впередъ.

Стирая Куличиха постояла съ минуту на дорог, посмотрла съ котораго конца горитъ и махнувъ рукой проворчала: ‘Бда не велика, у попа денегъ много, выстроитъ опять.’

Затмъ колдунья потрусила обратно въ свою деревушку.

III.

‘Горькая я, несчастная зародилась на блый свтъ! Что мн длать съ тобой моя скотинушка?… Погоню я тебя въ поле глодать снгъ, да мереть съ голоду!…’ Выла въ голосъ пономариха стоя въ хлв и глядя на свою коровушку, которая мычала безъ корма, а въ омшанник бляли овцы и ревдъ голодный теленокъ.

— Погоди моя ‘красава’, покормлю тебя рзкой… уговаривала она коровушку, почесывая у нея подъ шеей, а у самой по лицу катились слезы.

Вчера Спиридоновичъ поздно вечеромъ пріхалъ порядкомъ подвыпивши изъ Клина. Пока Агаья Ивановна собирала ужинать онъ схватилъ фонарь и пошелъ въ сарай за сномъ для лошади. На бду фонарь онъ тамъ уронилъ, огарокъ изъ него выпалъ и зарылся въ сно, Спиридоновичъ пошарилъ, пошарилъ въ потьмахъ, не нашелъ. ‘Авось погасъ’, думаетъ онъ, и не усплъ до двери дойти, какъ красное пламя освтило ему дорогу: сарай вспыхнулъ, съ нимъ рядомъ загорлся и овинъ и вся солома въ скирду. По счастью еще втеръ тянулъ въ поле, а то бы и всей церковной слободк не устоять.

На другой день, Спиридоновичъ чмъ свтъ похалъ собирать по приходу ржаной соломы, на рзку для скота. Ждетъ пождетъ его Агаья Ивановна, ужь время обда прошло, а онъ все не возвращается. Голодный скотъ реветъ, и у бдной хозяйки сердце надрывается глядя на него.

Смотритъ она, уже къ вечеру, гндко подвезъ хозяина ко двору. На розвальняхъ было сноповъ десять соломы, на которыхъ Спиридоновичъ лежалъ, какъ говорится, ‘безъ заднихъ ногъ’.

Жена съ горькими упреками растолкала его, съ помощью ея онъ кое-какъ вошелъ въ избу и затянулъ, подплясывая разслабленными ногами:

Выгоняйте вы скотину

На широкую долину!

Гонятъ двки, гонятъ бабы,

Гонятъ малыя ребята…

— Ты чего, баба, хнычешь? велико дло — сарай!… наплевать на него, у насъ еще ‘царское’ водится… Съ этими своими онъ вынулъ изъ кармана шкаликъ водки. Слышишь, Агашка, молчать, а то прибью.

— Бей! ужь за одно мн… Авось скорй ноги протяну, силъ моихъ, моченьки нтъ! Чмъ будешь теперь скотину-то кормить? Ожесточенно кричала жена, подступая къ мужу.

Тотъ было хотлъ размахнуться на нее, да врно силъ не хватило, онъ захохоталъ и повалился на лавку.

Бдная жена выпрягла лошадь, привязала ее къ пустымъ яслямъ, и пошла къ Бобошиной, попросить взаймы снца.

На утро Агаья Ивановна сама ужь отправилась собирать по приходу соломы. И съ этихъ поръ они начали скотину кормитъ. Телку съ овцами продали, муку скоро на рзку всю ссылали, и тутъ-то настала для нихъ тяжелая пора. Частехонько вся семья питалась одними завалеными кусочками, купленными у нищихъ изъ сумы. Такимъ образомъ перебились они кое-какъ до Великаго Поста.

Потомъ съ говльщиковъ доходъ пошелъ хорошій, и пономаревы было нсколько поотдышали, но нужда назойливая гостья: гд разъ поселится, то ея ни метлой не выметешь, ни чадомъ не выкуришь. Полюбила она пономареву семью, и такъ тамъ глубоко запустила корни что не давала имъ просвту.

Однажды утромъ, выходитъ пономариха задавать корму скотин, смотритъ, задняя калитка на двор стоитъ настежь, бросилась она затворять, глядитъ, гндка нтъ, и узды его нтъ на колушк. Такъ у нея и подкосились ноги, и опустились руки: пришла въ избу да и заревла благимъ матомъ. Узнавъ въ чемъ дло, Таня тоже заплакала. Приходитъ Спиридоновичъ изъ церкви. Какъ сказали ему что гндка со двора свели онъ какъ сумашедшій бросился въ хлвъ и тамъ ухватился за ясли, да и давай хныкать навзрыдъ.

Гндка онъ самъ выростилъ, вскормилъ, выходилъ до шести годовъ въ хол да въ нг: по осени барышникъ давалъ за него семьдесятъ пять рублей, и вотъ, теперь все кончено, и лто работать не на чмъ.

IV.

Подходитъ Святая Недля, а пономаревымъ и разговться не на что, дочери вс безъ башмаковъ сидятъ, для великаго праздника. А сынъ письмо за письмомъ шлетъ что тоже весь обносился.

— Господи! хоть живая въ гробъ ложись… вздыхаетъ Агаья Ивановна. Таня все молчитъ, но у самой сердце кровью обливается глядя на мать, которая такъ постарла и похудла за эту зиму что какъ будто прошло пятнадцать лтъ отъ осени до новой весны.

Удрученная семейнымъ горемъ, молодая двушка порой забывала свое собственное, и не рдко были минуты когда она почти раскаивалась что отказала Бобошину. Тогда, думаетъ она, я нашла бы средства помогать отцу съ матерью, и можетъ-быть не допустила бы ихъ до такой крайней нужды.

Однажды сидла она въ такомъ раздумь, повся голову, надъ штопкой стараго платья, вдругъ вошла Ульяна Бобошина. Пономариха обрадовалась ей, усадила ее на лавку и пошла ставить самоваръ. Ульяна только что вчера прислала ей гостинецъ, четверку свжаго чаю, который Борисъ привезъ изъ Питера.

Пріхавъ домой на Святую онъ матери покоя не давалъ чтобъ она сходила опять къ понамаревымъ и узнала наврное, пойдетъ ли за него Таня.

— Что ты моя ягодка пріуныла? обратилась Бобошина къ Тан, и ласково взяла ее за подбородокъ.— Женихи по ней съ ума сходятъ, а она тутъ печалится.

— Разв вы не знаете сколько у насъ въ дом горя…. со слезами на глазахъ отвтила двушка, и опять уткнулась въ шитье.

— Ну вотъ ‘горя’, повторила Бобошина пристально глядя на нее,— эдакой красотк стоитъ только одно слово вымолвитъ, и у васъ на двор будетъ не токмо что одна лошадь, а хоть пара….

Таня вспыхнула, она ясно поняла куда клонитъ Ульяна. Съ минуту она сидла молча, тяжело переводя дыханье, потомъ вдругъ подняла голову, въ глазахъ ея мелькнула ршительность, и дрожащія губы громко произнесли:

— Какое же это слово?…

Въ каморк, за перегородкой, стояла мать, ни жива, ни мертва: она боялась что дочь вдругъ брякнетъ наотрзъ Боболпишй: ‘Что де нтъ, не надйтесь, я не согласна выходить за вашего сына’.

— Ну вотъ, ‘какое’?… Чай сама знаешь…. Ужь не томи ты нашего парня-то, вдь онъ весь сокрушился по теб….

— Я согласна, коль вы не оставите моихъ родителей, поможете имъ въ нужд, почти спокойно проговорила Таня и вставъ съ мста вышла изъ комнаты.

— Ой ли? неужто?!.. воскликнула Ульяна, перекрестясь: — Вотъ и длу всему конецъ…. Теперь побгу обрадую сынка. Ивановна! гд ты тамъ запряталась? Иди сюда! Теперь уіь не до чаю….

— Слышу, слышу, родимая, слава Теб Господи! говорила пономариха утирая фартукомъ радостныя слезы, и хозяйка съ гостьей обнялись.

Бобошина ушла домой, чтобы поскорй объявить сыну Танино согласіе. А Агаья Ивановна бросилась искать дочь и нашла ее въ холодной горниц.

— Что ты тутъ дитятко зябнешь? пойдемъ въ избу, заговори она подходя къ Тан, которая сидла уткнувшись лбомъ въ стекло, и не обертываясь къ матери отвчала:

— Нтъ маменька, мн не холодно.

По голосу мать услыхала что двушка плачетъ, и начала ласкать ее, цловала, обливаясь слезами, и называла благодтельницей всей семьи.

— Что это вы, маменька! разв я стою того?… И Тавя ловила руку матери чтобы поцловать. Тяжело у нея было на сердц, во сознаніе что она будетъ полезна отцу съ матерью придавало ей бодрость и силу.

— Сынокъ! скажи ‘слава Богу’! крикнула Ульяна входя въ свою горницу.

— Что, матушка, неужли согласна?!.. воскликнулъ Борисъ.

— Согласна, отвчала мать.

И Борисъ, отъ радости не зная что длать, бухъ матери въ ноги, повторяя какъ сумашедшій: ‘Согласна! согласна!’…

— Чего ты мн-то кланяешься? пошелъ скорй кланяйся отцу, чтобы денегъ далъ на сговоръ, у пономаревыхъ-то вдь нтъ ни полушки.

Въ первый же день Свтлаго Праздника, Борисъ нарядился въ новый сюртукъ, припомадилъ свои черныя кудри, и пошелъ, или лучше сказать полетлъ къ Пономаревымъ христосоваться. Вслдъ за нимъ туда же отправились и его родители.

Въ тотъ же день, помолясь Богу, ‘ударили по рукамъ’, и назначили сговоръ справлять въ омино воскресенье.

Прощаясь Агаонъ Бобошинъ вынулъ изъ кожанаго кошелька пятидесятирублевую ассигнацію и подавая ее Тан съ важностью молвилъ:

— Вотъ это теб, нарченная невстушка, къ сговору на наряды.

Таня растерялась, она отъ роду впервые видла пятидесятирублевую ассигнацію, и не зная что длать, хотла у Бобошина поцловать руку. Но онъ ей не далъ, говоря:

— Эдакъ у насъ не водится… И поцловалъ двушку въ губы, приговаривая:— Вотъ какъ! по нашему.

Посл него поцловала Таню нарченная свекровь. Счастливый Борисъ не могъ оторвать глазъ отъ своей невсты.

Какъ только проводили Бобошиныхъ, Тавя подошла къ матери и подавая ей ассигнацію сказала:

— Маменька, возьмите, размняйте поскорй и пошлите Вас на сапоги.

— Вотъ ты какая у насъ!… прослезилась мать.— Теб подарили на наряды, а ты, голубка, прежде о другахъ позаботилась…. Господь тебя благословитъ!…

V.

Всю Святую Недлю поджидали Сергя домашніе. У Маши душа замирала при мысли: что-то будетъ теперь, и какъ-то онъ приметъ эту новость, когда узнаетъ что Таня совсмъ просватана? Но Сергй не прізжалъ, въ конц недли пришло отъ него письмо чтобъ его не ждали въ Завьялово, что онъ занемогъ и лежитъ въ больниц.

Отецъ Павелъ очень встревожился и просилъ сестру създятъ навстить его.

— Вотъ, Богъ дастъ, кончу по приходу, сказала просвирня,— въ оминъ понедльникъ и отправлюсь, тамъ и поживу около него недльку, другую, пока не поправится.

— Спасибо теб, сестрица, только цнить-то онъ насъ съ тобой не уметъ… молвилъ отецъ Павелъ и задумался.

Просвирня по обыкновенію ходила въ праздники по приходу, и Маша всю Святую сидла дома одна. Съ Таней посл того разговора он встрчались рдко и холодно, но съ тхъ поръ какъ Таню просватали, Маш все хотлось повидаться съ ней и приласкать ее попрежнему.

Наканун сговора, Таня, блдная, печальная, сидла подъ окномъ и дошивала себ розовое кисейное платье. Мать съ утра до ночи хлопотала съ пивомъ да съ разными другими приготовленіями, двочки гуляли на улиц, а невста одна-одинехонька сидла съ своею думушкой.

Вдругъ отворяется дверь и входитъ Маша. Увидя ее, Таня вскрикнула отъ радости, бросила шитье и кинулась къ ней на шею.

— Я думала что ужь не увижусь съ тобой до самой свадьбы, сказала Таня, улыбаясь сквозь слезы.

— Проста меня, въ смущеніи шептала Маша, цлуя ее.

— Ты не виновата, не будемъ поминать о прошломъ!… Теяерь ужь вамъ не долго остается вмст пожить… рыдая говорила Таня, и он снова крпко обнялись.

— Когда у васъ свадьба? спросила Маша.

— Въ Духовъ день.

— А тамъ онъ увезетъ тебя въ Петербургъ?

— Кажется увезетъ, а, впрочемъ, не знаю, мн все равно.

— Какое ты хорошенькое шьешь себ платье, а поясъ какой взднешь? начала Маша, чтобы перемнить разговоръ.

— Никакого, разсянно отвчала невста.

— Какъ это можно, я принесу теб мой блый, онъ еще совсмъ новенькій, и сама приду причесать теб голову.

Тана поблагодарила подругу и нсколько было повеселла, потомъ вдругъ опять задумалась и робко взглянувъ на Машу, спросила:

— А ваша когда будетъ свадьба?

— То-есть чья ‘ваша’? Ты хочешь сказать моя?

— Твоя и его… вся вспыхнувъ докончила Таня.

— Кого ‘его’? съ испугомъ спросила Маша.

— Зачмъ ты отъ меня такъ скрываешь? Вдь твоя тетя сама сказала маменьк, только просила никому не говорить. Мы никому и не говорили…. прибавила Таня съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ.

‘Что жь мн теперь отъ нея таиться?’ подумала Маша, и начала:

— Ты хочешь знать, когда будетъ моя свадьба? Никогда.

— Какъ же? Что ты говоришь? Вдь вы ужь давно назначены другъ другу? Я думала что посл Святой…

— Мало ли что ‘назначены’. Онъ никогда не любилъ меня, напротивъ, онъ скорй меня ненавидитъ и всегда старается убдить въ этомъ папашу.

Голосъ Маши дрожалъ, щеки горли и на темныхъ рсницахъ опять мелькнули слезы.

— Что ты говорить? въ ужас переспросила ее Таня.— Онъ не хочетъ на теб жениться? Онъ не любитъ тебя? Какъ же это твоя тетя….

Она не докончила. Въ эту минуту въ комнату вошла пономариха.

— Ахъ, дорогая гостьюшка! воскликнула она, бросаясь къ Маш:— Какъ это вы вздумали?..

— Я давно ужь собиралась, да все никакъ не могла выбрать времени.

Тутъ Агаья Ивановна разговорилась съ Машей и просила ее завтра пожаловать къ Тан на сговоръ.

— И съ Сергемъ Павловичемъ пожалуста приходите. Нашей невст будетъ повеселй съ вами.

— Покорно васъ благодарю, я приду, а Сережа въ больниц, его нтъ здсь, пишетъ что у него лихорадка.

— Неужли? Ахъ, какъ жалко! Поди ты вотъ… Знать простудился, сердечный.

Во все время ихъ разговора Таня сидла молча, скрестивъ на груди руки, и забыла что ей надо платье дошивать.

— Что же ты, дочка? Кончай! Не успешь пожалуй….

Двушка принялась за шитье, но иголка и наперстокъ безпрестанно выпадали у нея изъ рукъ.

Маша принялась помогать ей, наконецъ взяла все платъ къ себ домой чтобы тамъ докончить.

— Ахъ, какія у тебя ледяныя руки! вскрикнула гостья прощаясь съ Таней.

— Какая она добрая, шутка ли, взяла къ себ дошивать все платье, говорила пономариха, проводивъ Машу, — а я думала что она за что-нибудь сердится на насъ. Богъ знаетъ съ которыхъ поръ и глазъ не показывала. Славная будетъ у васъ попадья молодая, нечего сказать.

Таня глубоко вздохнула, но не стала передавать матери что слышала отъ Маши.

Спиридоновичъ ожилъ, повеселлъ и прежнія шуточки и прибауточки опять посыпались у него на каждомъ шагу.

Мать не знала какъ и Бога благодарить, несмотря на вс труды и хлопоты по хозяйственнымъ дламъ, она и не чувствовала усталости. Двочки суетились, помогали матери, и радовались что имъ въ город купили по пар новыхъ башмаковъ.

Вс были довольны и счастливы, только у самой невсты не весело было на душ.

VI.

На другой день, въ шестомъ часу пополудни, у пономаря все уже было готово къ сговору: два стола накрыты блою скатертью, на одномъ изъ нихъ лежалъ высокій круглый хлбъ, украшенный изюмомъ, въ средину его врзана хрустальная солонка. Предъ иконами теплилась лампадка, у калитки и у оконъ стояли толпы любопытныхъ. Госта начали собираться, приглашенныхъ было немного: только свой причетъ, да близкая родня Бобошина.

Таня сидла въ розовомъ плать съ блымъ поясомъ и черною бархаткой на ше. Марья Львовна нарядила ее по своему вкусу, а сама побжала одваться.

‘Идетъ женихъ!’ Раздалось въ горниц. Таня вздрогнула и тихо перекрестилась. Гости вс приподнялись, пономарь взялъ въ руки хлбъ и сталъ у порога, пономариха бросились отворять двери.

Борисъ принялъ у своего будущаго тестя хлбъ-соль, положилъ его на столъ, поцловался съ невстиными родителями, и робко отвсивъ поклонъ Тан, сталъ съ ней рядомъ.

За нимъ слдомъ вошли отецъ съ матерью, Птушковъ, въ качеств, дружки и дв разряженныя невстки другаго брата Бобошина.

Мимо оконъ прошелъ священникъ и хозяева бросились встрчать его къ воротамъ.

Отецъ Павелъ, въ шелковой ряс, опираясь на трость съ перламутровымъ набалдашникомъ, вошелъ въ горницу, гости вс низко поклонились, и онъ оснилъ ихъ общимъ благословеніемъ. Дьяконъ и дьячекъ давно уже были здсь.

Когда облачился священникъ, пономарь досталъ съ угольника образъ Знаменія Божіей Матери, пономариха взяла въ руки хлбъ-соль, священникъ громко прочелъ молитву. Женихъ съ невстой начали класть земные поклоны предъ образомъ, который держалъ Агаонъ, Ульяна же стояла рядомъ, съ хлбомъ-солью въ рукахъ.

Таня все время сохранила присутствіе духа, но когда стала благословлять ее мать, она поклонилась, зарыдала и не имла силы приподняться пока ее не подняли. Многіе изъ присутствующихъ плакали навзрыдъ.

Лишь только эта церемонія кончилась, та и другая родня перецловалась, поздравляя другъ дружку съ ‘нареченными’, жениха съ невстой отвели за столъ, гд сидлъ отецъ Павелъ и другіе почетные гости.

Столы уставили закусками, и хозяева начали всхъ подчивать. Первую рюмку, за здоровье ‘нареченныхъ’, поднесли отцу Павлу.

На другомъ конц горницы, гд сидли двушки, громко раздались величальныя псни: величали жениха и невсту, затмъ начали по очереди величать всхъ гостей. Веселье продолжалось часовъ до двухъ ночи.

На другой день женихъ пришелъ къ невст съ гостинцами и принесъ ей въ подарокъ голубую мериносовую шаль. Пока гостилъ онъ въ Завьялов, каждый вечеръ приходилъ къ невст и приносилъ ей различныя лакомства, наконецъ ухалъ въ Петербургъ, общая возвратиться за недлю до свадьбы. А невста начала шить приданое.

VII.

‘Что-то подлываетъ моя Таня?’ думаетъ Сергй лежа на больничной койк: ‘Небось поджидала меня на Святую. Экая право досада! чмъ бы въ консисторію ходить, а я вотъ здсь время трачу: нужно мн было простудиться, тоска, да и только. Хоть бы поскорй выписаться.’

— Къ вамъ, сударь, сродственница какая-то пришла, сказала сидлка.

— Ахъ, это врно тетка. Проведите ее сюда.

Аграфена Алексевна вошла къ нему въ палату.

— Что это съ тобой? говорила она обнимая Сергя, который на этотъ разъ обрадовался ея появленію и забросалъ вопросами о домашнихъ, что есть новаго въ Завьялов, не былъ ли у нихъ Алексй Любомудровъ и т. д.

— Новаго у насъ много, вотъ, дай срокъ, разкажу, говорила тетка, обрадованная привтомъ племянника.— Ты прежде скажи, что это съ тобой-то случилось? съ чего ты лихорадку-то схватилъ?

— Она у меня ужь съ третьей недли Великаго Поста: на конькахъ наши вздумали кататься, а я разогрлся да и снялъ теплое пальто, и самъ не понимаю какъ простудился. Съ тхъ поръ и начала она меня разбирать. Все думалъ пройдетъ, ходилъ въ лчебницу, принималъ порошки, стало было лучше, но на грхъ пошелъ на Страстной въ баню, калоши позабылъ надть, дождь, слякоть была такая, на другой же день такъ меня схватило что я уже поскорй въ больницу. Теперь ничего, все прошло, скоро на выписку.

— Поди ты вотъ, грхъ какой!.. а у меня всю Святую душа изболла, ужь врно молъ что-нибудь да не такъ… думаю себ, а отъ тебя тутъ письмо. Папаша встревожился. Маша расплакалась…

— Что же у васъ тамъ новенькаго? перебилъ ее Сергй.

— Сейчасъ скажу. Вотъ я теб жареную курочку привезла, на-тко покушай, здсь чай тебя съ голода заморили.

— Хорошо, тетенька, спасибо, это посл… прежде разкажите скорй что у васъ тамъ новаго?

— Свадьба въ причт заводится: Татьяну Пономареву образомъ благословили, брякнула просвирня.

— Какъ! за кого? шутите?!..

— Ну вотъ, что мн шутить-то, ее еще по осени сватали.

— Неужели за Бобошина?

— Да, за него, страхъ сколько подарковъ ей надарилъ… Въ Духовъ день свадьба.

У Сергя потемнло въ глазахъ, холодный потъ разомъ охватилъ вс члены, онъ хотлъ было сдлать еще одинъ вопросъ, но ему сдавило горло, отвернувшись отъ тетки, онъ легъ ничкомъ и долго лежалъ какъ камень, не отвчая ни слова.

Тетка перепугалась, спохватилась что все выболтала. ‘Подождать бы мн пока онъ совсмъ поправится, да и вовсе бы надо молчать объ этомъ… Охъ вдь какъ она ere припутала!..’ Съ безпокойствомъ думала просвирня.

— Сережа! да скажи же ради Бога, хуже что-ль теб?

Сергй привсталъ. Лицо его было блдно, онъ провелъ ладонью по лбу и повернулся къ тетк.

— Вамъ пора уходить, сейчасъ дежурный докторъ придетъ.

— Что это я надлала! Господи!.. вопила просвирня.— Скажи ты мн Христа ради, хуже что-ль теб?

— Нтъ, мн ничего… Пожалуста не безпокойтесь, уходите!

— А курочку-то я инъ спрячу къ завтраму. Подбжала сидлка и взяла жареную курицу къ себ въ столъ.

— Ну такъ прощай пока, родимый. Христосъ съ тобой. Я завтра опять приду навстить тебя.

На другой день приходитъ просвирня въ больницу, смотритъ, племянникъ ея лежитъ весь красный какъ кумачъ и безъ памяти. Постояла она, постояла около него, въ тихомолку поплакала, шепотомъ разспросила сидлку о состояніи больнаго, та объявила что съ двнадцати часовъ ночи ему сдлалось худо, докторъ говоритъ: горячка.

Прожила просвирня недлю въ Москв, каждый день отправлялась въ больницу, и каждый день возвращалась оттуда со слезами: Сергй не приходилъ въ себя. Одинъ разъ только онъ узналъ тетку и спросилъ была-ль Танина свадьба. Потомъ опять впалъ въ безпамятство.

Однажды въ воскресенье, обдня отошла ране обыкновеннаго. Приходитъ Спиридоновичъ домой и говоритъ что попъ сейчасъ ухалъ въ Москву: сынъ вишь при смерти. Просвирня воротилась, давеча разказываеть, а сама такъ въ голосъ и реветъ.

— Ай-ай ай! неужто? поди ты, какая напасть!.. чай Марья Львовна-то убивается сердечная!.. Пожалла пономариха.

— Вишь, какъ пріхала она къ нему, продолжалъ пономарь,— онъ былъ ужь на ногахъ, долго вишь разговаривалъ съ ней о томъ, о другомъ, объ нашей свадьб, а въ ночь-то такъ ему сдлалось плохо что съ тхъ поръ лежитъ безъ памяти и никого не узнаетъ.

Нужно ли описывать что чувствовала Таня, когда слушала этотъ разговоръ? ‘Онъ никогда не любилъ Машу… онъ не обманывалъ меня…’ думала она…. ‘А я-то?.. Господи! куда же мн дться?! Я съ ума сойду’… Въ глазахъ у нея потемнло, и она безъ чувствъ повалилась съ лавки на полъ.

Отецъ съ матерью переполошились, начали брызгать на все холодною водой, растирать ей виски, и двушка кое-какъ пришла въ себя. На вопросъ ‘что съ ней?’ Таня отвчала что у нея голова болитъ.

— Должно-быть угорла, давеча самоваръ чадилъ, поди прилягъ, у меня у самой голова тяжела. Говорила мать, ничего не подозрвая.

Таня встала и зашаталась, мать довела ее до кровати, уложила въ постель и привязала ей къ голов капусты.

VI.

Прошло пять недль посл сговора Тана, время приближалось къ свадьб, а тоска ея съ каждымъ днемъ все увеличивалась. Вс замчали что она сильно худетъ, не льетъ, не стъ, и по цлымъ ночамъ просиживаетъ у окошка погруженная въ тяжкую думу. Какъ ни гонитъ отъ себя мысль о Серг, но онъ постоянно является предъ ея душевными очами, то съ угрожающимъ, то съ умоляющимъ видомъ. Слышитъ что онъ совсмъ выздоровлъ, и ей страшно длается при мысли: что, если онъ вдругъ прідетъ въ Завьялово?.. Но въ тайн сердца, противъ воли разсудка, она желаетъ этого. Ей хочется взглянуть на него и увидть сердится онъ на нее, или нтъ.

Однажды въ праздникъ стоитъ она у обдни, вдругъ мимо нея, на лвый клиросъ, прошелъ тотъ о комъ она думала въ ту минуту. Онъ взглянулъ ей въ лицо. Таню всю охватило морозомъ, она пошатнулась и едва не потеряла сознанія. Уйти сейчасъ изъ церкви было неловко, вс замтили бы, и она’ стараясь не смотрть на клиросъ продвинулась на шагъ впередъ. Все въ ней замерло, сначала яркій румянецъ вспыхнулъ на лиц, потомъ оно снова покрылось мертвенной блдностью, и вдругъ слезы неудержимо хлынули ручьями изъ глазъ, чтобы скрыть ихъ, Таня наклонилась въ землю, страхъ и стыдъ помогли ей кое-какъ овладть собой, она вытерла глаза, нагнулась къ маленькой сестр, и шепнувъ ей что-то на ухо вышла изъ церкви.

Сергй пріхалъ еще наканун, и отъ еклы узналъ что у Пономаревыхъ въ эту зиму столько случилось бдъ и горя, и видя что Таня далеко не смотритъ счастливою невстой, онъ ршилъ что врно семейные вынудили ее дать согласіе Бобошину. Эта мысль нсколько оправдывала въ его глазахъ Таню.

Таня, возвратясь домой, опять ссылалась на головную боль.

— Ты все горюешь, глупая! сказала мать взглянувъ на ея блдное, измученное лицо:— Господь посылаетъ такое счастье, а она сдуру-то надрывается…. Поглядись-ка въ зеркало, на что ты стала похожа, вся позеленла, женихъ-то испугается какъ увидитъ тебя.

— Ну что жь, пусть откажется… сурово отвтила Таня, снимая нарядное платье.

— Вотъ еще выдумала, какія новости! крикнула на нее мать:— Кабы за старика какого выдавали, а то за эдакаго красавца не хочется ей выходить! Глупа ты еще, больше ничего…

— Не вс красавцы бываютъ милы, со вздохомъ возразила Таня, и ушла въ холодную горницу, гд лежала ея работа.

Прошли два мучительные дня для невсты. На третій Сергй приходитъ къ нимъ, какъ будто ни въ чемъ не бывало, поздравилъ пономаря и пономариху съ нареченнымъ затемъ и сдержанно поклонившись Тан скороговоркой поздравилъ и ее. Перемны въ немъ особенной не было, только нсколько похудлъ, да губы пересмякли, за то стальные глаза искрились боле чмъ когда-либо, какимъ-то загадочнымъ, недобрымъ блескомъ. Улучивъ минуту онъ сунулъ Тан записку, которую она дрожащею рукой опустила въ карманъ и вышла изъ комнаты чтобы прочесть ее.

Записка была наполнена страстными упреками. Въ конц онъ прибавлялъ: ‘Мн нужно сказать теб наедин два слова… Я невыносимо страдаю… Если есть въ теб хоть капля жалости, то выйди ко мн сегодня на минуту въ свой огородъ. Въ 11 часовъ ночи я буду въ своемъ саду у изгородки. Жду, приходи непремнно.’

— Что я сдлала!.. Что я сдлала!… простонала Таня и съ глухомъ рыданіемъ повадилась на лавку.

Спустя нсколько времени двочки прибжали звать ее пить чай, во Таня лежала на лавк безъ движенія, закрывъ глаза, только губы изрдка подергивались судоргов.

Сестры подумали что она опитъ и тихо затворили холодную горницу.

Къ вечеру Таня пришла въ себя, приподнялась на лавк, тоскливо обвела вокругъ глазами, охватила себя рукой за сердце и слезы потекли у нея ручьями. Положивъ подушку на полъ она легла ничкомъ и разразилась истерическими рыданіями. Слезы облегчили ее. Она встала, вынула изъ кармана Сергеву записку, хотла снова прочесть ее, во въ комнат было уже темно и Таня разобрала только послднія слова: ‘Жду въ 11 часовъ, приходи непремнно…’

‘Нтъ, какъ это можно? я не пойду’… содрагаясь думала двушка, не зная что длать и какъ поступить, она отворяла окошко, положила на него отягченную голову и такъ неподвижно просидла вс сумерки.

Маленькія сестры давно уже постлали среди пола постель, гд по обыкновенію спала съ ними и Таня, но сегодня ей было же до сна.

Церковные часы пробили одиннадцать. Таня машинально встала, тихо вышла изъ горницы и ощупью прокралась по снямъ, пройдя черезъ дворъ она взялась за скобку задней калитки, которая вела въ огородъ. Тутъ двушка остановилась я задумалась. ‘Что это я длаю?’ спрашивала она сама себя, но рука ея какъ бы машинально отодвинула деревянный засовъ и калитка отворилась. юньская ночь была душная, жаркая, въ воздух стояла такая тишина что ни одинъ листокъ не шелохнулся, только вдали гд-то квакали лягушки, да на горизонт изрдка мелькала молнія.

Таня стояла еще съ минуту въ раздумья не переступая ворога, но вотъ за поповой изгородью послышались шаги. ‘Это онъ’, вздрогнула двушка и вслдъ за тмъ услышала что ее назвали по имени. ‘Нтъ я не могу!… пойду къ нему!.. что за бда?… хоть прощусь съ нимъ сквозь изгородку’. И она бросилась почти бгомъ по широкой меж подъ бузину, которая раскинувъ свои тяжелыя втви образовала сводъ бесдки.

Заслыша ея шаги Сергй бросался къ ней. Таня протянула ему сквозь изгородку руку и тихо произнесла:

— Прощай Сережа!

Онъ молча схватилъ ея руку я крпко притиснулъ къ груди — Нтъ, ты моя!… Я не уступлю тебя этому мужику! бги со мной въ Москву! задыхаясь проговорилъ Сергй.

— Ты не сердишься на меня, Сережа?

— Нтъ, моя Таня! Моя жизнь, моя радость!… повторялъ онъ, голова его горла и кружилась.

— Нтъ, прощай, мой малый! на долго! навсегда!… шептала Таня, склоняясь головой къ нему на грудъ.

Молнія сверкала безпрестанно, послышался громъ, потянулъ втеръ, удары начали повторяться, но Таня ничего не сознавала и не понимала. Позабывъ обо всемъ на свт, она чувствовала только его горячее дыханье, слышала какъ бьется его сердце, прижимаясь къ ея груди, а безсознательно впивала огненную струю его гршныхъ поцлуевъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь только поднялась гроза, двочки проснулась, и водя что Тани нтъ, перепугались, поскакали съ постели въ однхъ рубашонкахъ, прибжали въ избу и разбудили мать.

Пономариха накинула на голову набойчатое покрывало и пошла искать дочь. Осмотрвъ вс углы въ холодной горниц и убдившись что Тани нтъ, окликнула ее въ сняхъ, потомъ на двор, и не получая отвта, бросилась въ огородъ. ‘Врно плакать ушла туда, чтобы не слыхали сестренки, да знать и заснула тамъ бдняжка’, думала пономариха, ни мало не подозрвая что ей готовится новый ударъ неотразимой судьбы.

Подъ тнью бузины Таня часто сидла съ рукодльемъ, и Агаья Ивановна направилась туда.

Втеръ сильно закачалъ дерево, сучья затрещали, разразился страшный ударъ грома, за нимъ вслдъ другой, третій, а крупныя капли дождя тяжело застучали о землю.

Таня опомнилась, вырвалась изъ объятій Сергя и вдругъ услышала голосъ матери, которая, какъ грозное привидніе, нежданно очутилась предъ нею. Двушка вскрикнула, въ эту минуту молнія ярко освтила Сергя, онъ сидлъ какъ оцпенлый, ухватясь обими руками за голову. Таня безъ чувствъ повалилась къ ногамъ матери, которая молча смотрла на нихъ обоихъ, зубы ея стучали какъ въ лихорадк, она не имла силъ выговорить слова.

На восток отдлилась полоса свта, перекаты грома ушло и грозно гудли надъ головами, и втеръ, качая деревья, порывисто ударялъ ими о землю.

IX.

На другой день, посл обдни, отецъ Павелъ только-что попилъ чайку и вошелъ было въ училище, какъ вдругъ ему докладываютъ что пономариха желаетъ его видть.

— Врно что-нибудь насчетъ свадьбы?.. спросилъ онъ, увидя Агаью Ивановну, которая отъ волненія дрожала всмъ тломъ.

Подойдя подъ благословеніе, она начала сдавленнымъ голосомъ:

— Нтъ, батюшка, я къ вамъ съ горемъ… И слезы ручьями брызнули изъ глазъ удрученной матери, она торопливо отерла ихъ фартукомъ, и робко озираясь, сказала:— Мн надо съ вами, батюшка, поговорить наедин…

Священникъ взялъ ее за руку и повелъ въ свой кабинетъ.

— Ну, что такое случилось? заботливо спросилъ отецъ Павелъ:— Врно опять закутилъ?..

— Нтъ, кормилецъ мой, не то… Охъ! тошнехонько мн… дайте собраться съ духомъ… рыдала Агаья Ивановна, въ изнеможеніи опускаясь на стулъ.

Отецъ Павелъ былъ пораженъ этою неожиданностью, онъ никогда еще не видывалъ пономариху до такой степени убитую горемъ. Молча, въ недоумніи, стоялъ онъ предъ ней и съ живымъ участіемъ глядлъ на ея поникшую голову и вытянутыя на колняхъ руки. Наконецъ Агаья Ивановна кое-какъ овладла собой, и, всхлипывая, отрывистымъ шепотомъ повдала священнику что случилось въ эту ночь. Въ заключеніе умоляла дать ей совтъ какъ поступить и что сдлать.

— Мужу сказать боюсь, онъ и меня-то изобьетъ, да и двку всю изувчитъ. До свадьбы остается всего девять днъ, съ отчаяніемъ прибавила она,— поговорите съ вашимъ сыномъ, можетъ онъ… Я головушку совсмъ потеряла… Научите Христа ради!.. съ послдними словами пономариха бухнулась въ ноги отцу Павлу.

— Что же я-то могу тутъ сдлать?!.. воскликнулъ отецъ Павелъ, вставая съ мста:— Коли такъ плохо воспитали свою дочь, пенять ужь не на кого… Какъ знаете, такъ и длайте!.. Это дло не мое… ршилъ онъ, судорожно скрестивъ на груди руки, и скорыми шагами началъ ходить по комнат.

Пономариха сперва тупо на него поглядла, какъ бы въ недоумніи и раздумьи, потомъ вдругъ блдныя щеки ея зардлись, глаза сверкнули негодованіемъ, она вся выпрямилась, проговоривъ почти повелительно:

— Позовите вашего сына! дочь моя еще ребенокъ… мудрено ли ее обольстить.. А правосудія я буду искать не у васъ, а у самого владыки… Заодно ужь всмъ пропадать!

— Подождите здсь, я пошлю за нимъ, сказалъ отецъ Павелъ,— только я не понимаю чего же вы хотите отъ моего сына?

— А вотъ я увижу что онъ будетъ отвчать.

Чрезъ нсколько минутъ отворилась дверь и Сергй, взъерошивая свои волосы, бойко вошелъ въ кабинетъ отца, но увидя Агаью Ивановну, онъ вдругъ опшилъ и растерялся.

— Вотъ, на тебя жалоба, обратился къ нему отецъ съ видомъ горькаго упрека.

Сергй, конечно, понялъ въ чемъ дло, и пока еще пономариха обдумывала съ чего начать, онъ поспшилъ заговорить съ ней самъ:

— Я женюсь на вашей дочери, я люблю ее, она меня также, если вы не хотите убить свою дочь, то сейчасъ же откажите Бобошину…

— А деньги кто будетъ выплачивать?.. прервала его Агаья Ивановна, строго подступая къ нему.

— Сколько нужно денегъ? да вы пожалуста будьте поучтиве, съ ироніей взглянулъ Сергй на оскорбленую мать.

— А вотъ, считайте сколько: сто рублей мы были Бобошину должны, пятьдесятъ далъ къ сговору, двсти рублей на приданое, да лошадь подарилъ, да за безчестье Богъ знаетъ чего онъ не возметъ…

— Значитъ, какихъ-нибудь пятьсотъ рублей… Велика важность. Мой отецъ, вроятно, не захочетъ изъ-за этихъ денегъ погубить сына.

— Нтъ, я за твои проказы не плательщикъ, сурово возразилъ отецъ Павелъ, стоявшій все время отвернувшись къ окну.

— Въ подарокъ я не намренъ просить у васъ, одолжите мн взаймы, какъ поступлю на мсто, разумется, выплачу сейчасъ же.

— Хорошо какъ поступишь на мсто, повторилъ отецъ,— да вопросъ въ томъ: гд еще оно?.. По твоему приказанію не выростетъ вдругъ изъ земли.

— Время терпитъ, можно не сейчасъ… Коль во дьяконы долго не попаду, то буду служить по найму, писать гд-нибудь въ канцеляріи. Изъ любви къ вашей дочери — обратился онъ къ пономарих,— я готовъ хоть въ дворники идти…

— Больно складно говорите, да не складно на дл-то выходитъ… дко замтила ему пономариха: — Что касается въ дворники, это совершенная правда, теперь, по милости вашей, на ней и дворникъ не захочетъ жениться, а васъ ждать, долга псня. Двк на свтъ Божій стыдно будетъ показаться коль разойдется дло съ Бобошинымъ. А тамъ еще Богъ знаетъ что окажется. Коль хотите на ней жениться, то это дло откладывать нечего, надо прикрыть пока позору еще нтъ огласки… А Бобошинымъ сейчасъ на столъ надо выдожить денежки.

— Денегъ у меня нтъ, сказалъ наотрзъ отецъ Павелъ, ухода изъ кабинета.

— Нтъ у васъ для сына копйки?! крикнулъ Сергй, обмривая отца сверкающимъ взглядомъ, и дерзко остановилъ его за плечо.

— Да, нтъ! сердито повторилъ отецъ: — Эдакъ еще изъ Москвы какая-нибудь прідетъ, и тоже потребуетъ отъ меня денегъ, нтъ, покорно благодарю, самъ заработай, тогда и распоряжайся какъ знаешь.

— Коль не хотите мн поврить эту сумму, то можете исполнить ваше прежнее желаніе, сдать мн свое мсто, тогда я могу сейчасъ же обвнчаться. А Марью Львовну можете выдать на сторону. Любомудровъ Алексй съ радостью готовъ жениться на ней безъ копйки, я могу дать ему вексель въ счетъ приданаго.

— Хорошо, о Маш и рчи нтъ, тебя заботиться о ней не заставлю. Но съ чего ты вообразилъ что я, на старости лтъ, возьму такой грхъ на свою душу, сдлаться участникомъ твоего клятвопреступленія… Ты забываешь что, принимая священный санъ, долженъ жениться на непорочной двушк, забываешь что будешь служитель престола Божія! Еслибы ты не зашелъ такъ далеко въ своей необузданной страсти, тогда еще скоре можно бы… а теперь…

— Довольно, замолчите! Я не хочу отъ васъ больше ничего слышать! Вы не отецъ мн!.. съ пной у рта кричалъ Сергй. И лицо его страшно исказилось судоргами. Скрежеща зубами, онъ какъ бшеный бгалъ взадъ и впередъ по комнат, такъ что пономариха перепугалась и хотла сейчасъ же удалиться, но Сергй остановилъ ее за руку и, задыхаясь, подступилъ къ отцу, произнося проклятія ему и его сану.

Отцу Павлу сдлалось дурно, онъ повалился безъ чувствъ. Пономариха завопила въ голосъ и хотла броситься звать кого-нибудь на помощь, но Сергй такъ крпко держалъ ее за руку что рука ея посинла.

— Караулъ! помогите! закричала Агаья Ивановна, стараясь высвободить руку.

— Слушайте! сказалъ ей Сергй, приходя нсколько въ себя:— Я женюсь на вашей дочери и сейчасъ же ду отыскивать въ канцеляріи наемное мсто.

— Нтъ!.. избави Господи!.. лучше съ камнемъ давъ воду. Нтъ!.. лучше ей на вкъ запереться въ монастырь чмъ выйти за такого богоотступника. Нтъ, нтъ, не надйтесь!..

Сергй плюнулъ и бросился вонъ изъ комнаты, а пономариха, не найдя никого въ дом священника кром еклы, начала брызгать водой въ лицо обомлвшаго старца и кое-какъ привела его въ чувства. Отецъ Павелъ всталъ и тревожно оглядываясь по комнат съ глубокимъ вздохомъ спросилъ:

— Гд мой Каинъ…. мой несчастный сынъ?

— Ушелъ, отвчала пономариха, — но гд же вс ваши? Съ вами было дурно и я никого не могла найти.

— Сестра съ Машей въ Клинъ ухали. екла! Позовите мн ради Бога кухарку! обратился онъ къ пономарих.

екла вошла.

— Найди поскорй Сергя и пошли его ко мн!

— Его нетути: онъ одлся и ушелъ. Я спрашиваю: куда, молъ вы батюшка?— Въ Москву, говоритъ.

— Ахъ, Боже мой! простоналъ отецъ Павелъ:— Бги скорй хоть къ Барановымъ, скажи что я прошу у нихъ часа на два лошади, и вели работнику гнать за Сергемъ въ погоню, только смотри, какъ можно скорй!

— Слушаю-съ, батюшка, отвчала екла уходя изъ комнаты. Агаья Ивановна тоже молча поклонилась священнику и ушла.

Пока хлопотали съ лошадью, запрягали ее, несчастный безумецъ Сергй бжалъ что есть духу по Рогачевк и приближался уже къ станціи желзной дороги.

Найдя его въ вокзал, работникъ сказалъ ему что пріхалъ за нимъ, что отецъ требуетъ его домой.

— Что я тамъ позабылъ? отвчалъ Сергй:— Скажи моему отцу что я въ немъ больше не нуждаюсь.

— Такъ и сказать? изумился мужикъ.

— Такъ и скажи.

— Слушаю-съ.

И Матвй почесавъ въ затылк отправился обратно, а Сергй остался дожидаться позда.

X.

— Гд ты тамъ пропадаешь? крикнулъ на жену Спиридоновичъ, когда она переступила порогъ своей горницы.— Люди давно ужь наработались, позавтракали и выпрягли лошадей, а я еще все жду да щелкаю зубами, какъ голодный волкъ. Татьяны тоже нигд нтъ, тьфу! словно вс сквозь землю провалились! Я ужъ двченокъ послалъ за тобой къ Бобошинымъ, думалъ что ты тамъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, родимый, не серчай! говорила пономариха накрывая на столъ:— Я все бгала добывала корчаги да кадушку на сусло, вывернулась жена, стараясь скрыть свое волненіе.

— Да что это, баба, у тебя глаза-то надулись какъ? аль плакала?.. спросилъ ее мужъ, пристально посмотрвъ ей въ лицо.

— У Гаврюхиныхъ сынъ совсмъ умираетъ, мать и жена такъ и заливаются и я съ ними наплакалась.

— Поди ты вотъ! вчера посл собору ему было полегчало, сказалъ пономарь, нисколько ни подозрвая что у жены его не чужое, а собственное горе.

— Да гд же Татьяна?

— Не знаю, была дома…

— Что жъ, достала корчаги?

— Достала, ужо къ обду принесутъ.

— Да о чемъ же ты опять-то нюнишь? спросилъ Спиридоновичъ, видя что жена закусила нижнюю губу и слезы побжали по лицу ея.

— Такъ, что-то взгрустнулось… зарыдавъ отвтила Агаья Ивановна, стараясь овладть собою.

— Не слыхала, пріхалъ Борисъ?

— Нтъ еще, завтра, кажется, ожидаютъ.

— Полно, баба! не гнви Бога-то, вишь какъ Онъ до насъ милостивъ: за какого богача дочку выдаемъ…. Слышала вчера что Бобошинъ сказалъ: ‘За бураго не возьму ни копйки’? Конь добрый, конечно, не придетъ противъ моего гндка, добавилъ Спиридоновичъ и вздохнулъ по своемъ любимц.— Ну, теперь кажись ужь вс горя пережили, шабашъ! А про долгъ Бобошинъ и не поминаетъ. Нечего сказать, дай Богъ ему здоровья, совсмъ на ноги поставилъ насъ. Наша Таня въ сорочк родилась… говорилъ Спиридоновачъ, усердно подая масленый крупеникъ.

Когда мужъ позавтракалъ и ухалъ въ поле, Агаья Ивановна бросилась по дому отыскивать дочь. Обошла весь дворъ, осмотрла вс хлвушки, была и въ амшанник, и въ огород — Тани нигд нтъ.

Время подошло къ обду. Пономариха съ замираніемъ сердца поджидаетъ, не придетъ ли откуда дочь, боится что мужъ сейчасъ прідетъ съ поля.. ‘Господи! гд же это она? неужто еще новая бда?…’

Небо опять заволокло тучами, поднялся вихорь, послышался громъ, а Таня все не является. У матери сердце сжимается страхомъ чтобы двка не сдлала чего надъ собой. ‘Охъ, Владычица! пощади меня гршную! Спаси Ты ее отъ вчной погибели!..’ тоскливо молится мать, не зная куда дваться и что длать.

— Маменька, гд жь Таня? спросила маленькая Параша, наряжая свою куклу въ обрзки лоскутковъ отъ Таниныхъ платьевъ.

— Не знаю, дитятко, со слезами отвтила мать.— Гроза заходитъ. Груня, вскочи-ка на чердакъ, закрой трубу.

— Сейчасъ, маменька, отвчала двочка и положивъ изъ рукъ работу выбжала вонъ.

— Маменька! Таня на чердак, за трубой сидитъ! Право тамъ! Я звала ее, она молчитъ… запыхавшись вбжала Груша. Агаья Ивановна перекрестилась, и бросилась на чердакъ. Смотритъ, Таня сидитъ не шелохнется, уставивъ глаза въ одно мсто, губы ея посинли, лицо безжизненно, какъ будто все онмло въ ней и всякое чувство замолкло.

Мать подошла къ ней, потрясла ее за голову говоря:— Пойдемъ домой!

Таня вздрогнула, подняла руку ко лбу, какъ бы припоминая что-то, лицо ея мгновенно исказилось судоргой, она глухо застонала и поникла головой. Мать сла подл нея и глядя на неподвижную, страдальческую фигуру дочери съ болью упрекала себя: ‘Знать я ужъ слишкомъ строго поступила съ ней, застращала, и двка кажется ума рехнулась.’

— Долголь же ты будешь сидть-то тутъ? Пойдемъ домой! Отецъ сейчасъ прідетъ съ поля. Таня! слышишь? Пойдешь чтоль? Отъ отца надо все скрыть… съ этими словами мать слова потрясла ее за голову.

— Вы не проклинаете меня? проговорила Таня, поднявъ за мать сухіе, почти безжизненные глаза.

— Сохрани меня Господи! Что ты глупая выдумала!

Таня положила ей въ колни свою голову и зарыдала. Мать наклонилась надъ ней и тоже завыла въ голосъ:

— Несчастное ты, горемычное мое дитятко! Не въ добрый знать часъ я породила тебя на Божій свтъ, что мн длать съ твоей побдной головушкой!…

Таня долго рыдала въ колняхъ матери. Слезы облегчили ее нсколько, она пришла въ себя, и поднявъ голову спросила:

— Что сказалъ отецъ Павелъ?

Мать безъ утайки все разказала ей какъ было, и въ заключеніе прибавила:

— Теперь ужь и ума не приложу что мн длать съ тобой.

— Что хотите, родная, хоть убейте, съ радостью умру. Я было ужь сама хотла… Она не докончила и показала рукой на стропило черезъ которое перекинуты были веревочныя вожжи.

— Что ты! что ты, безумная! вскрикнула мать и схвативъ веревку швырнула ее далеко отъ себя въ уголъ.— Бога ты разв позабыла? и о душ своей… и объ отц съ матерью?! Я тогда сама бы живая легла съ тобой въ могилу

— Теперь я ужь не сдлаю… Вотъ кто не допустилъ, и Таня показала на образокъ Взысканія Погибшихъ, висвшій на груди ея. Мать слушала въ нмомъ ужас. Двушка продолжала:— Я хотла было снятъ его съ шеи, но шнурокъ не ползъ черезъ голову, ни перервать, ни развязать не могла, а съ образкомъ совершить это дло совсть не позволила.

Мать старалась всми силами любви сколько-нибудь ободрить несчастную дочь, и уговаривала ее никому изъ Бобошиныхъ не показывать никакого вида.

— Я сама переговорю откровенно съ Ульяной, она перетолкуетъ съ сыномъ… и тогда увидимъ, какъ ужь онъ ршитъ, коль откажется, то сейчасъ же отвезу тебя въ Лужки къ тетушк Настась, тамъ и будешь гостить до тхъ поръ пока все замолкнетъ на сел.

— А если онъ не откажется? робко спросила Таня.

— Тогда ужь Христосъ съ тобой, выходи замужъ. Борисъ увезетъ тебя въ Петербургъ, и будешь тамъ съ нимъ ни квартирк поживать, чаекъ поливать, да сидть за чистымъ рукодльемъ, мечтала мать утшая дочь, а у самой кошки скребли на сердц: она не надялась что Борисъ согласится посл этого жениться на Тан, и тогда можетъ-быть всю семью ожидаетъ несказанное горе и позоръ.

XI.

Одна только недля осталась до Духова дня. Пора бы ужь къ свадьб пиво заваривать, но пономариха все еще не ршается, боится что дло разойдется у нихъ съ Бобошинымъ. Солодъ насянъ, бочки выпарены, все готово къ затору и Агаья Ивановна стоитъ въ коморк надъ корчагами да думаетъ. Таня тоже въ ожаданіи роковой перемны нехотя дошиваетъ постельное блье.

Мимо оконъ прошла Ульяна Бобошина, у невсты сердце дрогнуло: ‘Что-то скажетъ она? и чмъ-то ршится моя участь?’

Бобошина вошла, помолилась на иконы, Таня положила работу. Ульяна наскоро обняла ее и спросивъ гд мать, отправилась къ ней въ коморку. Агаья Ивановна слышала что пришла Ульяна, во отъ сильнаго волненія не могла динауться съ мста: рука затряслась, нога у нея подковалась. Роковая минута настала.

— Что, родная? говорила съ полушепотомъ спросила она Бобошину.

— Какже, говорила, теперь ужь дло ршеное. Онъ и слышатъ ничего не хочетъ, заткнулъ уши и только головой крутитъ.

— Ты какъ ему сказала?…

— Да такъ-молъ и такъ… Говорятъ съ твоей невстой худо случилось…. Подумай-молъ сынокъ: теб съ ней вкъ-то жить… А онъ и выговорить путемъ не даетъ: ‘Стану, говорить, я обращать вниманіе на какіе-нибудь пустяки, пущай говорятъ что хотятъ. Я самъ знаю на комъ женюсь.’ Да хлопнулъ дверью и ушелъ изъ избы. Ну-молъ, какъ знаешь, дло твое. Какія дорогія серьги привезъ Танюш, просто загляднье! ‘Сама, говоритъ, хозяйка выбирала’, показываетъ мн ихъ, а у самого такъ руки и трясутся… Заставилъ меня вдть въ уши, отойдетъ на средину избы и любуется на нихъ, допрашиваетъ: ‘Будутъ ли он Танюш по нраву?’ Ужь такъ-то люба и мила она ему!

Таня сидитъ прислушивается къ ихъ разговору и грустно, больно ей стало что она не можетъ отвчать на такую любовь.

У Агаьи Ивановны словно жерновой камень свалился съ души. Горячо возблагодаря Бога, она оо слезами обняла Ульяну, приговаривая:

— Благодтельница ты моя!… Желанная!.. Вкъ буду за тебя Бога молить.

— Ну вотъ еще, я тутъ не при чемъ…. отговаривалась Бобошина:— Когда теперь Борюшк можно къ вамъ придти? Ужь больно, говоритъ, стосковался по своей кралечк ненаглядной. Теперь чай ждетъ меня не дождется.

— Когда ему заблагоразсудится. По насъ, мы рады хоть сегодня, отвчала невстина мать.

Какъ только ушла Бобошина, она обратилась къ дочери:

— Теперь, Танюша, ты должна ужь имъ цлый вкъ заслужить. Мужа любить и почитать перваго посл Бога, а у свекра съ свекровью руки-ноги цловать, чтобъ они подчасъ не попрекнули… Слышишь ли, будешь ихъ почитать?

— Буду, маменька, вся покраснвъ отвтила двушка сквозь слезы.

— То-то же! смотри, тогда ужь на себя пеняй…. Теперь полно, глупая, плакатъ-то, добавила мать.

Посл этого ршенія у Агаьи Ивановны живо закипла работа: пошла стряпня, бгаетъ она, хлопочетъ по хозяйству и ногъ подъ собой не чуетъ, словно у нея крылья выросли. Отправилась она въ сосднее село Воровино, привезла оттуда трехъ знакомыхъ двицъ, помогать дошивать приданое, да чтобъ было кому повеличать невсту, снарядить ее къ внцу и похать съ ней въ провожатыя.

— Ну-тко, красныя двицы, слойте-ка жалостную псенку, повеличайте-ка на послдкахъ нашу невстушку! говорилъ Спиридоновичъ когда пріхали гостьи.

— Подождите, Николай Спиридонычъ, еще надодимъ,— дайте срокъ, вс уши прожужжимъ, за пснями дло не станетъ, отвчали двушки принимаясь шить и кроить.

Съ этихъ поръ въ дом пономаря все оживилось, женихъ почти каждый день приходилъ съ гостинцами. На подвнечное платье Тан купили голубой шелковой матеріи, двицы живо раскроили ее, взяли шить въ четверо рукъ и съ утра до ночи раздавались ихъ псни.

Заунывные напвы величальныхъ псенъ обыкновенно повергаютъ невсту въ слезы, но на Таню какой-то столбнякъ нашелъ: ее не трогали грустныя псни и не тшили дорогіе наряды, примриваетъ она ихъ съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ что это все длается не для нея. Недля тянется безконечно, все прошлое стоитъ предъ ней какъ кошмаръ, а въ будущее она не заглядываетъ. Мать приказываетъ ей быть ласкове съ женихомъ, встрчать и провожать его за ворота, Таня повинуется, исполняетъ все чего отъ нея требуютъ, даже старается казаться веселой. За то уже ночью вознаграждаетъ себя за цлый день, и подушка ея вся полита горькими слезами.

Наконецъ недля прошла, насталъ Троицынъ день, двичника параднаго справлять не стали, такъ какъ дло было подъ праздникъ. Пока еще не ударили въ колоколъ ко всенощной, двушки спли невст послднія псни.

Поужинавъ вс скорехонько улеглись, чтобы завтра пораньше вставать, да укладывать въ сундуки невстино приданое.

XII.

На другой день, Агаья Ивановна, помолясь Богу, положила въ каждый уголъ сундука по серебряной монет и по сухарику, чтобъ у Тани хлбъ-соль и денежки не переводились. Все блье и шейные платки были перевязаны розовыми ленточками, каждую вещь укладывали приговаривая: ‘Носить же переносить и дткамъ накопить. Теб, полотно, тонть да блть, а нашей Тан толстть да богатть.’

Но вотъ мимо оконъ прокатилъ женихъ съ Птушковымъ на пар вороныхъ коней, съ бубенчиками. Они нсколько разъ прохали мимо Пономаревыхъ оконъ, наконецъ круто повернули и остановились у воротъ.

Двушки сейчасъ спрятали невсту, а сами услись на сундуки и запли:

Матушка, а что въ пол пыльно?

Сударыня моя, а что запылило въ?

Дитятко, кони разыгрались,

Свтъ милая моя, вороные разыгрались.

Матушка, а чьи жь это кони?

Сударыня моя, а чьи жь вороные?

Дитятко, Борисовы кони,

Свтъ милая моя, Агаоныча вороные.

Матушка, на дворъ гости дутъ!

Дитятко, не къ вамъ, къ сосду.

Матушка, въ вороты възжаютъ!

Сударыня моя, въ горницу входятъ!

Дитятко, не бойся не выдамъ,

Свтъ милая моя, не бойся не выдамъ….

Матушка, за руку хватаютъ,

Сударыня моя, за дубовъ столъ сажаютъ!

Дитятко, садися крестися,

Свтъ милая моя, Христосъ надъ тобою!

Во время псни женихъ и дружко нсколько разъ покупались взяться за скобки сундуковъ, во пвицы не давали тронуть ихъ съ мста, женихъ вынулъ трехрублевую и подалъ имъ на выкупъ, а он и глядть не хотятъ, сидятъ себ на сундукахъ да распваютъ псни. ‘Наша де невста же того стоитъ.’

Дружко было вступалъ съ ними въ споръ, но Борисъ развернулъ десятирублевую и, показывая ее двушкамъ, проговорилъ: ‘Коль мало, еще прибавимъ.’ Тутъ пвицы поскакали съ сундуковъ, женихъ съ дружкой ухватились за скобка и потащили сундуки на телгу, услись на нихъ сами и повезли Танино приданое къ Бобошинымъ.

Ключи отъ сундуковъ передали свекрови, а та препоручала ихъ свах. Бойкая, разбитная молодица, невстка другаго брата Бобошиныхъ, съ любопытствомъ разсматривала и критиковала каждую вещицу говоря: ‘что у Кати Савиновой рубашки въ приданое вс строченыя, подолы и рукава вышитыя по вырз.’

Сваха Матрена была Катина подруга, она не могла скрыть своей досады что Борисъ женится на ‘кутейниц’, и придиралась къ каждой малости.

Постель для молодыхъ приготовили въ свтелк. Матрена развсила тамъ вс Танины платья. Толпы любопытныхъ сосдей цлый день приходили въ свтелку разглядывать какъ убрана кровать и какіе у невсты наряды.

Таня въ этотъ роковой для нея день, казалось, мене чмъ когда-либо думала о будущемъ. Смутно созяавая что съ этимъ днемъ все будетъ кончено, она безотчетно вся отдавалась прошлому, въ которомъ, конечно, первую роль игралъ Сергй. Ей казалось что въ послднее время она почти возненавидла его, подъ вліяніемъ страха, угрозъ матери, а наконецъ, его безбожнаго поступка съ отцомъ. Но сегодня онъ былъ дорогъ ей какъ умирающій которому въ послдній часъ все прощаютъ.

Въ четвертомъ часу пришла Марья Львовна одвать невсту къ внцу и принесла гирлянду блыхъ цвтовъ, подвнечный уборъ ея воспитательницы, покойной попадьи. Цвты эти Маша тщательно сберегала, и въ счастливыя минуты, когда она еще врила привязанности къ ней Сергя, примривала себ на голову этотъ уборъ, полагая сама въ немъ внчаться. Теперь же, когда всякая надежда погибла, ей захотлось подарить эти цвты Тан, въ память ихъ дружбы.

Агаья Ивановна отказывалась принять въ подарокъ эти цвты говоря:

— Они вамъ самимъ еще пригодятся, мы будемъ очень благодарны если вы дадите ихъ только обвнчаться.

— Нтъ, я дарю ихъ Тан совсмъ и рада что они по крайней мр не пропадутъ напрасно.

Пономариха поняла ея намекъ и со слезами на глазахъ сказала что она все-таки надется увидть ее счастливою попадьей.

— Нтъ, Агаья Ивановна, скорй увидите меня въ черномъ клобук, когда не будетъ на свт папаши, ршительно отвтила двушка, принимаясь убирать голову невст.

Двицы вс прислуживали Тан, одна несла крахмаленныя юпка, другая обувала невсту, третья оправляла и охорашивала подвнечное платье.

XIII.

Въ семь часовъ къ пономареву двору подкатила четверка разукрашенныхъ вороныхъ коней, шлея и хомутъ словно жаръ горятъ, въ мдныхъ бляхахъ, съ пунцовою покромкой въ передержку, гривы лошадей перевиты разноцвтными лентами. Женихъ съ провожатыми вошелъ въ горницу пономаря.

Отецъ съ матерью благословили дочь къ внцу. Затмъ посадили Таню въ коляску, рядомъ съ женихомъ, напротивъ нихъ помстились дв разряженныя свахи. Въ другой повозк услись невстины подруги, провожатыя, за ними дружа съ посажеными отцами и матерями. Загремли бубенчики, колокольчики, и поздъ тронулся.

Отецъ съ матерью утирая слезы стояли у воротъ съ хлбомъ-солью, и смотрли какъ свадебный поздъ прокатился по селу, какъ потомъ подъхалъ къ церкви, гд густая масса народу скрыла все отъ ихъ глазъ.

Внчальный обрядъ кончался. Священникъ, въ полномъ облаченіи, торжественно, въ внцахъ, повелъ вдоль села новобрачную чету къ дому Бобошиныхъ, гд жениховы и невстины родители встртили ихъ у воротъ съ образомъ и хлбомъ-солью. Вс гости вошли въ горницу, новобрачныхъ усадили рядомъ со священникомъ на первое мсто, и начался пирь, который Бобошинъ старикъ сдлалъ на славу.

Двушки во все время обда величали хоромъ гостей, предъ сладкимъ пирогомъ, вс вылзли изъ-за стола и началась слдующая церемонія:

Дружко взялъ въ руки подносъ съ поздравительными чарками, за нимъ дв свахи, одна съ бутылками, другая съ закусками, впереди нихъ шли ‘князь и княгиня’, новобрачные. Подходя къ каждому изъ гостей кланялись и хоромъ пли величаніе. Новобрачные кланялись, гость бралъ рюмку, выпивалъ и опрокидывалъ ее себ на маковку, въ доказательство что онъ выпилъ всю до дна и желаетъ ‘князю съ княгиней’ жить въ полномъ дом. Такимъ образомъ подходили къ каждому изъ гостей. Посл этой церемоніи, священникъ и дьяконъ, пожелавъ счастья новобрачнымъ, удалились. Начались псни, пляски, шуточки и прибауточки.

Во время шумнаго веселья пономариха пошла въ свтелку, взглянуть какъ развшано Танино приданое. Входитъ, а тамъ сваха Матрена накрываетъ на столъ, приготовляетъ молодымъ ужинъ. {По простонародному обычаю, новобрачные ничего не дятъ на столомъ, подъ предлогомъ ‘что де совстятся’, и для нихъ въ опочивальн всегда сваха готовитъ отдльный ужинъ.}

На порог съ Агаьей Ивановной повстрчалась Савинова Катя. Она тоже приходила взглянуть на приданое, и пока сваха Матрена хлопотала около стола, Катя приподняла покрывало, какъ будто разглядывая, и дрожащею рукой посыпала постель наколдованнымъ порошкомъ.

Матрена хотла было угощать свою подругу орхами, но Кат было не до угощенья, воя блдная какъ полотно, съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, она молча вышла изъ свтелки.

— Промнялъ кукушку на ястреба…. проворчала сваха глядя ей вслдъ.

Пономариха было заговорила съ Катей, но та отвернулась и надвинувъ платокъ на глаза молча прошла мимо нея.

— Что вы тутъ все хлопочете? обратилась Агаья Ивановна къ свах.

— Какъ же бытъ-то? Надо похлопотать, ужь ваше дло такое…. Съ ужимкою отвтила Матрена.

Пономариха вздохнула и озираясь вокругъ продолжала заискивающимъ тономъ:

— Я къ вамъ съ просьбой, Матрена Васильевна….

— Что такое за просьба? Любопытно знать…. съ лукавою улыбкой и не безъ тайнаго удовольствія спросила въ свою очередь сваха, насмшливо глядла на пономариху.

Та подняла голову, робко заглянула свах въ глаза и опять вздохнувъ начала почти шепотомъ:

— Будь мать родная, Матренушка! скрой… не сказывай никому…. яви божескую милость! умоляла чуть не со слезами Агаья Ивановна.

На лстниц послышались шаги, отворилась дверь и Птушковъ, помахивая полуштофомъ сладкой водки, бойко влетлъ въ свтелку и заплъ, обращаясь къ Матрен:

Сваха, ты сваха!

Утха моя!

Не пилъ бы, не лъ,

Все на сваху глядлъ!…

— Въ честную компанію просимъ милости, безъ васъ и пиръ не въ пиръ, и веселье не въ радость! гаркнулъ онъ въ заключеніе.

Съ этими словами дружко обнялъ сваху и потащилъ по лстниц внизъ.

Агаья Ивановна осталась одна съ безпокойствомъ въ душ.

— Чего ты тутъ сидишь? крикнула Ульяна входя въ свтелку: — Пойдемъ, вдь наше съ тобой первое мсто на пиру, а ты тутъ одна-одинехонька посиживаешь. Пойдемъ-ка, сватьюшка, приговаривала Бобошина, таща за рукавъ Пономареву.

— Охъ, болзная! вздохнула Агаья Ивановна: — Что-то веселье нейдетъ на умъ, сердце такъ и щемитъ, такъ и ноетъ. Я все о томъ гор думаю….

Пока дв сватьи толковали въ свтелк, Матрена, сойдя внизъ, подсмялась мимоходомъ надъ Борисомъ. Тотъ сперва вытаращилъ на нее глаза, потомъ отозвавъ ее въ уголъ пригрозилъ.

— Было бы за что! Я чай не сама выдумала, ея же мать просила меня скрыть, умоляла Христомъ Богомъ…

— Если ты врешь, то я ей-Богу осрамлю тебя при всей компаніи!

— Чего тутъ врать-то? Твоя теща говоритъ что ты ужь ее знаешь…. Нечего притворяться, живыхъ людей морочить, отрзала сваха, отвернулась и ушла прочь.

— Гд маменька теща? спросилъ Борисъ подойдя къ Тан, которая слдила за нимъ все время пока онъ шептался съ Матреной, и догадываясь въ чемъ дло, дрожащимъ голосомъ отвтила: ‘Не знаю’.

Въ эту минуту, вошли об матери въ горницу, гд вс гости были ужь ‘на весел’ и пли кто во что гораздъ. Разгулявшійся тесть Спиридоновичъ стоялъ посреди избы, подхвативъ об полы своего длиннаго сюртука, онъ готовился въ пляску.

— Маменька, мн надо поговорить съ вами, сказалъ Борисъ, взявъ тещу за руку и повелъ ее обратно въ свтелку.

— Чего изволишь, соколикъ мой, зятекъ мой ненаглядный? приговаривала пономариха, входя въ свтелку, а у самой сердце замирало.

Борисъ посадилъ ее на лавку, и самъ слъ подл. Съ минуту оба молчали. Борисъ тяжело дышалъ и безпрестанно вытиралъ платкомъ лобъ, наконецъ началъ:

— Что это значитъ, маменька? говорятъ, такъ и такъ….

Агаья Ивановна молча опустила голову на грудь. Парня передернуло, онъ съ изумленіемъ поглядлъ на нее, и видя что она ничего не отвчаетъ, нетерпливо вскочилъ съ мста и становясь противъ тещи настойчиво допрашивалъ:

— Не терзайте же меня! Кого же я долженъ слушать? сказывайте скорй правду!

Несчастная мать подняла на него умоляющій взглядъ и едва слышно произнесла:

— Вдь мы васъ предупреждали…. Чай матушка говорила вамъ…. Ужь вы бы тогда лучше разсудили хорошенько….

Борисъ крякнулъ, и не сказавъ ни слова вышелъ изъ свтелки. Предупрежденіе матери онъ принялъ тогда за пустыя сплетни и не хотлъ придавать этому никакой важности, въ силу того что де ни одна свадьба не обойдется безъ сплетенъ. Всего не переслушаетъ. Теперь его точно кипяткомъ обдали, какъ полоумный, онъ бжалъ съ лстницы и подойдя къ столу обмрилъ Таню такимъ взглядомъ отъ котораго у нея вся кровь прилила къ голов.

— Что, знать теперича только раскусилъ въ чемъ дло?… шепнула опять ему сваха.

— Убирайся огрызнулся на нее Борисъ и схвативъ со стола графинъ съ водкой, налилъ въ кружку.

— Что ты, Борисъ! вдь это ‘очищенное’, въ томъ графин вода! крикнула ему тетка, сидвшая за столомъ.

Борисъ только промычалъ въ отвтъ, и началъ большими глотками пить изъ кружки. Гости въ изумленіи переглянулись между собою.

У Тани отъ сильнаго волненія щеки сдлались малиновыя, чувствуя что голова ея начинаетъ кружиться, она встала изъ-за стола и вышла поскоре на воздухъ. У воротъ и предъ окнами тснилась толпа зрителей. Тан не хотлось показываться предъ ними и она прошла черезъ дворъ къ задней калитк, которая вела въ огородъ.

Ночь была довольно свжая, пахнулъ втерокъ въ лицо и Таня съ жадностью вдыхала въ себя холодный воздухъ. Вдругъ изъ-за угла появилась предъ ней человческая фигура, не успла она опомниться, какъ уже очутилась въ объятіяхъ Сергя.

Цлые дни и ночи онъ скрывался въ овинахъ, переряженный въ крестьянское платье, и бродилъ по ночамъ какъ тнь мимо пономарева двора. Ему все хотлось помшать свадьб, передать Тан записку, и уговорить ее бжать съ нимъ въ Москву, онъ надялся скрыть ее у Чучулиныхъ, пока не пріищетъ себ мста. Но это ему не удалось, потому что Таня постоянно была окружена семьей.

Проходя мимо оконъ пономаря, онъ не разъ слышалъ какъ подруги величаютъ невсту, а вечеромъ, когда вс спали, пробирался въ пономаревъ огородъ и подолгу стоялъ за стной холодной горницы, прислушиваясь подъ окномъ къ рыданіямъ Тани и словамъ уговаривающей ее матери. Сегодня съ невыразимою злобой и болью въ сердц онъ смотрлъ издали на свадебный поздъ. И вотъ, судьба доставила ему случай безъ свидтелей заключить ее въ свои объятія.

— Зачмъ ты здсь? ради Бога уйди! Пусти меня! Уйди отсюда!.. Едва слышно умоляла Таня, вырываясь отъ него.

— Уйду, уйду! отвчалъ Сергй, прижимая ее къ груди:— уйду совсмъ, ты больше меня не увидишь… Пистолетъ въ карман… Прощай, моя радость! мое мученье!

И горячій поцлуй, какъ пламень, захватилъ дыханье обоихъ.

— Это ты?!.. окаянная душа! зврь проклятый!!.. раздалось въ калитк, и Борисъ какъ разъяренный зврь ринулся на своего противника.

Таня съ воплями бросилась разнимать ихъ. Борисъ оттолкнулъ ее такъ что она отлетла шага за три отъ нихъ. Поповичъ выхватилъ изъ кармана пистолетъ. Раздался выстрлъ, и Борисъ застонавъ повалился на землю.

— Караулъ! онъ убитъ! что ты сдлалъ?!! закричала Таня и бросилась къ мужу.

— Тс! Тише! остановилъ ее Сергй, схвативъ за руку.— Уйдемъ скорй отсюда! а то и тебя засудятъ, бги со мной!..

Таня съ минуту колебалась, наконецъ, въ отчаяніи, не зная сама что длаетъ, бросилась съ нимъ бжать.

Аринушка изъ своей кельи услышала что на задворкахъ раздался выстрлъ. Она приподняла окошко, слышитъ женскіе вопли, видитъ что двое пробжали по меж и скрылись за овинами.

‘Чтобы это значило? думаетъ она, дай пойду посмотрю.’ Зажгла фонарь и отправилась къ растворенной калитк Бобошиныхъ, гд лежалъ обагренный кровью Борисъ еще съ хрипніемъ въ горл.

Въ изб между тмъ пированье идетъ попрежнему, гости порядкомъ повалились и разплясалисъ до упаду. Об сватьюшки сидли да разговаривали, полагая что молодые врно вышли на крылечко прохладиться.

Среди шумнаго веселья вдругъ отворяется дверь, и на порог показалась Аринушка, съ фонаремъ въ рукахъ, дрожащая, блдная какъ мертвецъ.

— Дядюшка Агаонъ! а дядюшка Агаонъ! выдь-ка сюда! глухимъ голосомъ кликнула она.

— Что тамъ такое? спросилъ Бобошинъ.

— У васъ худо случилось…. Борисъ лежитъ…. Она не докончила и схвативъ за рукавъ Агаона потащила въ огородъ. Тотъ, зная что Арина шутить не станетъ, со страхомъ послдовалъ за ней, и лишь только переступилъ за порогъ калитки, какъ при свт фонаря увидлъ окровавленный трупъ своего единственнаго сына, своего ненагляднаго Бориса.

XIV.

Свадебный паръ смнился воплями отчаянія. Съ гостей даже хмль соскочилъ, многіе изъ нихъ понура голову начали убираться домой, не то де еще къ суду потянутъ. Князь новобрачный лежалъ посреди избы, пономариха съ Ариной хлопотали около него, смачивали ему голову холодною водой, растирали виски уксусомъ.

Мать съ воплями каталась по полу, отецъ метался изъ угла въ уголъ.

— Охъ, тяжко мн! охъ! заржьте меня самого лучше! Борюшка! встань мой кормилецъ! Соколъ мой ясный! за что тебя погубили?!.. вопилъ несчастный отецъ, терзая на себ волосы.

— Живъ! Живъ! ей Богу живъ! вздохнулъ сейчасъ!… вскрикнули въ одинъ голосъ Арина съ пономарихой, стаскивая съ Бориса сюртукъ, и кровь брызнула изъ праваго плеча. Раненый простоналъ.

— Мать Пресвятая Богородица! Угодники Божіи!… крестилась Ульяна, не вря своимъ ушамъ

Птушковъ давно уже угналъ въ Клинъ за докторомъ. Агаья Ивановна распорядилась чтобы принесли скорй свжихъ березовыхъ листьевъ, обложила ими рану, перевязала ветошью и кровь унялась.

Пріхалъ докторъ, осмотрлъ больнаго, и нашелъ что рана не особенно опасна.

Чрезъ нсколько времени Борисъ пришелъ въ себя, и припоминая все что случилось, повдалъ окружающимъ что Таня убжала съ поповичемъ, который его подстрлилъ.

Услыша это, до сихъ поръ владвшая собою Агаья Ивановна съ глухимъ стономъ грянулась безъ чувствъ на полъ, а пономарь, заскрежетавъ зубами, началъ проклинать дочь. Больнаго все это встревожило, онъ тоскливо заохалъ и заметался по постели, докторъ сейчасъ же выгналъ всхъ изъ избы, исключая отца съ матерью, которые, позабывъ обо всемъ на свт, горячо благодарили Бога что онъ по крайней мр сохранилъ имъ ненаглядное дтище.

На утро призвали отца Павла, и когда разказали ему въ чемъ дло, онъ опустилъ на грудь свою сдую голову, да такъ и закаменлъ на мст. Бобошинъ тоже стоялъ съ минуту въ раздумь, молча изъ-подлобья взглядывая на него, да почесывая себ затылокъ, наконецъ началъ:

— Чай самъ понимаешь, ваше благословенье, каково отцовскому сердцу похоронить послдняго сына! вдь онъ у насъ весь тутъ, какъ порохъ въ глазу. Разсуди теперь, ваше благословенье, ты я чай и самъ не спустилъ бы… христіанская кровь даромъ не пропадаетъ, на то есть судъ и законъ….

— Ты говоришь сущую правду, со вздохомъ отвтилъ отецъ Павелъ,— и я окаянный погршилъ въ этомъ дл….

Бобошинъ вытаращилъ глаза и попятился назадъ.

— Вотъ въ чемъ моя вина состоитъ, дрожащимъ голосомъ началъ священникъ,— пономарева дочь давно ужь полюбилась моему сыну, онъ просилъ позволенья жениться на ней, а я окаянный заартачился, говорю что она ужь невста другаго… Парень-то у меня коль затетъ что, хоть ты его заржь, все будетъ на своемъ стоять… Знать не въ своемъ разум совершилъ это дло…. Погубилъ онъ теперь и себя и отца!…

Съ этими словами голова священника затряслась, колна подогнулись, и онъ съ глухимъ рыданіемъ повалился Агаону въ ноги, повторяя:

— Помилосердуй!.. Не погуби!…

Агаонъ стоялъ съ минуту молча глядя на сдую голову почтеннаго старца, который тридцать лтъ служилъ въ Завьялов. Сердце мужика тронулось жалостью, онъ поднялъ священника и сурово проговорилъ:

— Пойду спрошу сына, что онъ окажетъ….

И Агаонъ пошелъ въ новою избу, гд лежалъ раненый.

Отецъ Павелъ дрожалъ какъ въ лихорадк, и мысленно глубоко раскаивался что не поступилъ иначе, какъ приходила пономариха.

Агаонъ вернулся, открякнулся раза два и проговорилъ:

— Сынъ мой не ищетъ суда, только чтобъ обратили ему назадъ жену.

— Отецъ родной! благодтель! сейчасъ погоню въ Клинъ съ телеграммой. Господи! теперь могу хоть умереть спокойно. Тяжкія вериги ты снялъ съ моей души.

Съ этими словами священникъ опять поклонился Агаону, который стоялъ отвернувшись къ окну.

XV.

Въ кабинет отца Павла догораетъ на стол свча. На двор свтаетъ, а въ дом священника никто еще не помышлялъ о сн, самъ онъ ходитъ заложа руки за спину, безпрестанно останавливается, прислушивается къ малйшему шороху и тревожно заглядываетъ въ окно. Въ Машиной комнат теплится лампадка, молодая двушка стоитъ съ поникшею головой предъ образомъ на колняхъ, а на лежаночк, прижавшись къ уголку, тихо рыдаетъ тетка просвирня.

Входитъ отецъ Павелъ и обращается къ сестр:

— Думаю ужь на утро не отправиться ль самому въ Москву, что-нибудь да случилось тамъ недоброе…. не можетъ быть чтобъ онъ такъ просто не обратилъ вниманія на дв телеграммы и на письмо. Ничего не остается какъ самому поскорй гнать въ Москву.

— Охъ! братецъ голубчикъ, я тоже думаю что кому-нибудь изъ васъ надо хать, еще день, другой, кажется, съ ума сойдетъ, лучше ужь тамъ узнать поскорй, чмъ вамъ всмъ терзаться въ неизвстности.

И отецъ Павелъ въ это же утро отправился въ Москву.

Въ дом Бобошиныхъ тоже считали часы и минуты скороль вернется ихъ бглянка. Борисъ вздрагивалъ поминутно, чуть кто скрипнетъ дверью, ожидая что вотъ-вотъ явится Таня, повалится ему въ ноги, разкажетъ все, и онъ, разумется, все проститъ ей, только бы домой пришла. Онъ увренъ что тутъ не ея вина, а все тотъ ‘искуситель окаянный’. При этихъ мысляхъ голова его горитъ, а самого обдаетъ холодомъ. Докторъ прізжаетъ часто, съ каждымъ днемъ находитъ ухудшеніе и серіозно опасается что у больнаго того и гляди будетъ нервная горячка.

Отецъ и мать ни въ чемъ не противорчатъ Борису, поддакиваютъ, оправдывая Таню, и тшатъ его какъ малаго ребенка что сейчасъ она придетъ. А Борисъ безпрестанно посылаетъ къ пономаревымъ узнавать не пришла ль она туда, можетъ молъ къ намъ боится глаза показать.

Катя Савинова никуда не показывалась, черная какъ туча она дневала и ночевала у Аринушки, молилась тамъ на колняхъ цлыя ночи. Все несчастье Бобошиныхъ она приписывала своему колдовству и обливалась слезами раскаянія.

На пятыя сутки, подъ утро, Борисъ съ дико блуждающимъ взглядомъ вскакиваетъ на ноги и кричитъ:

— Батюшка, батюшка, гони скорй въ погоню… Таня бжитъ по большой дорог!… я самъ сейчасъ побгу за ней!…

Мать бросилась къ окну и видитъ что на двор еще темь, едва разсвтать начинаетъ.

— Чего ты тамъ глядишь! видишь, онъ не въ памяти, поди скорй сюда! крикнулъ Агаонъ, и они вдвоемъ съ женой насилу угомонили сына. На утро пріхалъ докторъ и сказалъ что у больнаго началась горячка.

Къ вечеру прислали звать Агаона къ священнику. Отецъ Павелъ боленъ, не можетъ самъ придти.

‘Ну, думаетъ Бобошинъ, знать наконецъ пришла наша бглянка’. Живо надлъ поддевку и отправился къ священнику. Входитъ, помолился на иконы и вслдъ за кухаркой идетъ прямо въ кабинетъ, гд лежалъ отецъ Павелъ. Въ гостиной выла въ голосъ просвирня.

Бобошинъ молча прошелъ мимо нея.

— Всему конецъ!… сказалъ отецъ Павелъ, взглянувъ на Агаона, который едва могъ узнать священника: такъ онъ исхудалъ и постарлъ за эти дни.

— Что же это значитъ ‘всему конецъ’? А гд же наша невстка? куда жъ онъ ее двалъ?

— Не знаю, отвчалъ отецъ Павелъ, уставя глаза въ потолокъ,— говорятъ скрылась куда-то….

— А гд же онъ самъ? съ нетерпніемъ допрашивалъ Бобошинъ.

— Гд онъ? повторилъ отецъ Павелъ.— Не знаю гд его душа, а тломъ распорядилась полиція. Съ послдними словами старецъ повернулся внизъ лицомъ, и сдая голова его опять затряслась на подушк. Агаонъ молча стоялъ, поникши головой, и смотрлъ какъ рыдаетъ несчастный отецъ, даже его самого слеза прошибла. Наконецъ онъ перекрестился, проговоривъ: ‘Прости милосердый Господь его гршную душу,’ и тихими шагами побрелъ домой.

Пріхавъ въ Москву, Сергй оставилъ Таню на постояломъ двор, а самъ побжалъ просить Чучудиныхъ чтобъ они на время скрыли ее у себя.

Ольга Назаровна принимала живое участіе въ любви молодаго человка, и тотчасъ же согласилась пріютить у себя его невсту. Сергй, разумется, не сказалъ ни слова о томъ что произошло у нихъ съ Борисомъ, а Ольга Назаровва преспокойно полагала что онъ увезъ Таню еще до свадьбы.

Толкуетъ Сергй съ Чучудиной, вдругъ подаютъ ему отъ отца телеграмму:

‘Сейчасъ привози Татьяну, не то васъ обоихъ вытребуютъ по этапу.’

‘Ну, теперь пропалъ,’ подумалъ Сергй, и не сказавъ никому ни слова, пошелъ на постоялый дворъ, гд оставилъ Таню. Приходить, а ея тамъ нтъ. На стол лежитъ записка:

‘Не жди меня, я не приду, мы больше не увидимся на этомъ свт. Татьяна Соколова.’

Сергй посмотрлъ на телеграмму, на записку, вынулъ изъ кармана пистолетъ, да и выстрлилъ себ въ ротъ.

Горячка у Бориса начала ослабвать, раза зажила совершенно, и онъ мало-по-малу сталъ оправляться. Родители долго скрывали отъ него что случилось, наконецъ видятъ что ужь доле скрывать невозможно: Борисъ не перестаетъ тоскливо взглядывать на дверь, все ожидая Тани, ршились оказать ему горькую правду.

Онъ слушалъ молча и тихія слезы одна за другой катились по его блднымъ, исхудалымъ щекамъ. Долго онъ такъ лежалъ молча, наконецъ поднялъ печальный взглядъ на иконы а проговорилъ съ изумительною покорностью:

— Воля Господня на все. Знать я заслужилъ это, теперь долженъ безъ ропота понести свой крестъ.

Какъ только онъ совсмъ оправился, то пошелъ къ пономаревымъ. Прощаясь съ ними, Борисъ просилъ убдительно чтобы сейчасъ написали къ нему какъ только услышатъ хотъ что-нибудь о дочери. Затмъ онъ отправился опять въ Петербургъ къ мсту.

XVI.

Удрученный несчастіемъ отецъ Павелъ сгорбился еще боле, его черные глаза, свтившіеся добродушіемъ, глубоко вдали, сдыя брови мрачно нависли, лицо исхудало и потемнло, такъ что знакомые не вдругъ могли узнавать его. Съ великимъ трудомъ онъ исполнялъ церковныя службы и цлые дни просиживалъ въ Сергевой комнат, склонивъ сдую голову на его письменный столъ.

Просвирня тоже едва ноги передвигала съ горя, охала, вздыхала и жаловалась каждому встрчному на свою бду.

Маша не плакала и не жаловалась, лицо ея наружно дышало покорностью, но кто бы могъ заглянуть глубже въ эти кроткіе, синіе глаза, тотъ ясно прочелъ бы въ нихъ: ‘для меня все кончено на этомъ свт’. Она съ радостью сейчасъ бы затворилась въ монастырь, еслибы любовь и обязанность къ своему воспитателю не призывали ее до времени оставаться въ міру. Училище она взяла совершенно на свое попеченіе, и всячески старалась ободрять и утшать страждущаго духомъ старика.

Посл печальной катастрофы, каждое утро Маш чудятся гд-то тяжкіе вздохи и слышатся раздирающіе душу стоны. Комната ея выходила окномъ въ садъ, откроетъ она его, станетъ прислушиваться, все тихо, только листья шумятъ на деревьяхъ. Потомъ вдругъ опять, какъ будто по втру, донесутся къ ней т безотрадные вопли, и цлый день они преслдуютъ ея пораженный слухъ.

Однажды въ тихое утро эти вопли слышались ясне и отчетливе: то не была заунывная псня молодой жницы и не пастушечій рожокъ, а горькій, безнадежный плачъ прилеталъ изъ глубины сада. Маша призвала еклу и открывъ окошко спросила:

— Слышишь, какъ будто кто-то плачетъ въ голосъ?

— Какъ не слыхать, слышу. Это пономариха воетъ по своей дочери.

— Нтъ, у пономаря все тихо, это совсмъ съ другой стороны раздается… чу, какъ будто гд-то позади нашего сада…

— Это въ пономаревомъ огород, сказала екла, — пономариха всякое утро уходитъ туда выть какъ только выгонитъ въ поле скотину, врно дома не хочетъ двчонокъ тревожить.

Маша вздохнула, накрылась платкомъ и вышла въ садъ.

Вдоль межи она отправилась къ тому мсту гд сидла несчастная женщина, и не дойдя нсколькихъ шаговъ до бузины невольно остановилась прислушиваясь:

‘Гд ты, гд ты, мое дитятко родимое!..’ Выла въ голосъ бдная мать.

Маша стояла прислонясь головой къ дереву и слушая эти вопли сама не могла удержать слезъ. Она не имла силъ утшать пономариху, и та до тхъ поръ выла пока не раздался на огород голосъ мужа, который сердито звалъ ее домой.

Таня словно въ воду канула. Годъ за годомъ проходили, а о ней ни слуху ни духу. Въ то лто какъ она пропала, ея московскій дядя псаломщикъ прочелъ въ полицейской газет что около Петрова дня вынули изъ Москвы-рки молодую утопленицу, высокаго роста, съ рыжеватыми волосами. Онъ написалъ объ этомъ въ Завьялово Танинымъ родителямъ, т оплакала ее и начали поминать за упокой. Бобошины старики тоже почти были уврены что эта утопленица ни кто другая какъ ихъ невстка Таня.

Спиридоновичъ съ горя еще пуще сталъ пить, и до того допился что его наконецъ параличъ разшибъ: онъ онмлъ и рука и нога у него отнялись. Это вынудило его взять сына изъ семинаріи и опредлить на свое мсто въ причетники, не то бы вся семья хоть поміру ступай.

Когда второй дочери, Груш, исполнилось шестнадцать лтъ, пономаревы приняли зятя въ домъ, а Вася вышелъ въ дьяконы, женившись на одной сирот, за которой было предоставлено мсто. Младшую сестру, Парашу, онъ взялъ къ себ, а старики обязали зятя питать и покоить ихъ до смерти.

Катя Савинова надла черный сарафанъ, покрыла голову чернымъ платкомъ по самыя брови, и наотрзъ отказалась выходить замужъ. Просилась у отца жить отдльно монашенкой, но тотъ не позволилъ, сказавъ что и въ отцовскомъ дом можно душу спасать. На сел и надивиться не могли что сдлалось съ Катей. Куда двалась гордость ея, куда двалась рзвая двичья веселость и звонкія псни, которыя она такъ любила?

Теперь кром храма Божія да своей пріятельницы Аранушки, она никуда ни ногой. Разв кое-когда изрдка навщала стариковъ Бобошиныхъ, и какъ была грамотница, то въ зимніе вечера читала имъ иногда житія святыхъ. Бобошины знали что Катя изъ-за ихъ сына отреклась отъ замужества и живетъ какъ монашенка, не взирая на красоту, богатство и молодость. Имъ трогательно было видть это, и они незамтно привязались къ ней, такъ что начали все чаще зазывать ее къ себ. Глядя на нее, отцу съ матерью не однажды приходило въ голову что если Тани и вправду нтъ на свт, то не лучше ль уговорить парня вступить во второй бракъ. Только ожидали семилтняго срока съ тхъ поръ какъ были поданы явки о пропавшей безъ всти невстк. А Борисъ все просился въ монастырь, на что отецъ съ матерью не давали ему благословенія.

Навщая сына въ Петербург и слыша что онъ тоскуетъ день и ночь, Агаонъ надумалъ взять его къ себ домой. ‘Авось на нашихъ глазахъ поменьше тосковать будетъ’, думалъ онъ. Борисъ не сопротивлялся, ему было все равно.

XVII.

Съ тхъ поръ какъ Бобошинъ привезъ къ себ на житье сына изъ Петербурга, Катя совсмъ перестала бывать у нихъ, а съ Борисомъ гд встртится нечаянно, потупитъ свои черныя очи и вся зардется какъ зарево.

Однажды Ульяна повстрчала ее на улиц и ласково заглянувъ ей въ лицо спросила:

— За что это наша ягодка на насъ прогнвалась? Ужъ не хочетъ никогда насъ провдать…

— За что мн, тетушка Ульяна, на васъ гнваться, кром ласки я отъ васъ ничего не видала, а ходить къ вамъ мн теперь не зачмъ.

— Что жь такъ? Хоть бы разокъ когда заглянула, мн одной и пряжа какъ-то не спорится. А мы такъ по теб сгрустнулисб. Вечоръ ужь и самъ поминалъ о теб, говоритъ что твое читанье ему чувствительно больше чмъ Борисово. Пойдемъ, касатка, сегодня, мой старикъ съ Борисомъ ухали въ Клинъ, а я сижу одна-одинехонька. Пойдемъ…

— На минутку пожалуй, подумавъ нсколько, согласилась Катя, и съ тревогой въ душ вошла къ нимъ въ избу въ первый разъ съ тхъ поръ какъ поселился здсь Борисъ. А Ульяна какъ нарочно все толкуетъ объ немъ.

Пока он сидли да говорили, незамтно смерклось. Бобошина зажгла огонь и просила Катю почитать вслухъ.

Въ изб было жарко, Катя принуждена была снять съ головы черный платокъ, и только-что было хотла приняться за чтеніе, какъ отворилась дверь и вошелъ Борисъ.

— Ахъ! батюшки свты! воскликнула мать, увидя его.— Мы тутъ разговорились и не слыхали какъ вы подъхали, а отецъ гд, отпрягаетъ лошадь?

— Нтъ, батюшка еще въ Клину, самого Чепракова не захватили дома, онъ остался дожидаться его, а я пріхалъ съ Барановымъ, говорилъ Борисъ снимая съ себя дубленый полушубокъ и обивая рукавицей снгъ съ вяленыхъ сапогъ.

Катя сидла ни жива ни мертва: то блднла, то краснла, хотла было сейчасъ домой уйти, да Ульяна ухватила въ охапку ея плисовую шубейку и сказала что ни за что же отпуститъ ее безъ чаю.

Борисъ оправилъ на себ красную александрійскую рубаху и подойдя къ столу поклонился Кат. Та отвтила ему по привычк низкимъ поклономъ и такъ смутилась что не знала куда ей глаза двать.

Ульяна побжала ставить самоваръ, а сама думаетъ: ‘Господи! кабы она приглянулась ему!’ и нарочно старается помедлитъ въ коморк, какъ будто по домашнему длу.

— Что это вы тутъ, никакъ чтеніемъ занимались? спросилъ Борисъ, садясь за столъ противъ Кати.

— Читать было хотли… Едва слышно отвтила двушка, и покраснвъ еще больше потупилась.

Пока онъ сидлъ она украдкой взглядывала на него и думала: ‘Неужели онъ съ этихъ годовъ, на цлый вкъ останется холостымъ? аль ужь и въ правду въ монастырь поступить?’ Сердце ея ныло и трепетало какъ бывало прежде, глаза искрились и яркій румянецъ горлъ на щекахъ. Но Борисъ не замчалъ этого или лучше сказать не хотлъ замчать: на каждое женское лицо онъ смотрлъ теперь равнодушно, одинъ только образъ Тани навсегда запечатллся въ его памяти какъ мелькнувшій сонъ.

Въ эти шесть лтъ Борисъ мало измнился: все тотъ же свтлый взглядъ, та же бравая осанка, только темная окладистая борода округлила нсколько смуглое лицо, да кудри были въ безпорядк: видно было что онъ ужь больше не занимался ими.

Наконецъ Катя встала и собралась уходить.

— Нтъ, тетушка Ульяна, не держите меня, говорила она,— мн пора, гд моя шубейка?

— Сейчасъ, сейчасъ, самоваръ несу на столъ, онъ у меня ужь шумитъ. Будешь еще и дома, посиди моя ягодка, куда спшишь, побесдуй съ нами. Въ кои-то вки я тебя залучила къ себ. Уговаривала ее Бобошина разставляя чашки на столъ.— Боря! сходи принеси намъ изъ лавочки медку, да смотри котораго побле.

Борисъ взявъ ключи накинулъ на плечи поддевку и вышелъ изъ горницы.

— Вотъ ты какъ у насъ разрумянилась, молвила Ульяна пристально глядя на двушку,— а то ужь была ни на что не похожа, теперь вотъ опять стала красотка Катюша, что твой маковъ цвтъ, ни дать, ни взять, какъ бывало прежде…

— Полно, тетушка! а то ей-Богу и безъ шубейки убгу домой…

— Нечего, глупая, стыдиться-то, я чай правду говорю, жениха тутъ нтъ. Многозначительно добавила Ульяна, гладя двушку по головк.

Катя вздрогнула, эти слова какъ кипяткомъ ее обдали.

Борисъ между тмъ принесъ крупичатаго меду, поставилъ его на столъ, а самъ слъ за самоваръ, такъ чтобъ ему не было видно Кати, и сидлъ молча все время, только изрдка взглядывалъ на мать.

XVIII.

По окрестнымъ селамъ начали поговаривать что Завьяловскій попъ хочетъ свое мсто сдавать. Мсто хорошее, невста смирная и умная, домъ полная чаша. Жениховъ со всхъ сторонъ отбоя нтъ. Любомудровъ Алексй тоже еще никуда не поступилъ на мсто, слышатъ онъ что за Марью Львовну женихи сватаются. ‘Дай и я попытаю счастья, въ послдній разъ’, думаетъ онъ, и въ одно воскресенье подъзжаетъ къ крыльцу завьяловскаго священника, съ своей матерью дьяконицей, которая давно уже заискивала у тетушки просвирни, имя въ виду породниться съ нею.

Отецъ Павелъ понялъ зачмъ они пріхали и вызвалъ Машу въ свой кабинетъ.

— Я ужь старъ, началъ онъ, — насилу ноги передвигаю, пора и на покой… подумай Маша… Если мое мсто достается чужому, то куда мы вс трое пойдемъ?..

— Какъ вамъ угодно, папаша, такъ и поступите… ваша воля для меня законъ… Отвтила двушка, хорошо понимая что хотлъ сказать ея воспитатель.

— Коли такъ, да благословитъ тебя Господь! А зятя я себ лучшаго не желаю. Алексй успокоитъ мою старость и замвитъ мн сына. Согласна ты за вето?

— Да, папаша, если вы хотите, я согласна.

— Я хочу прежде всего чтобы ты была счастлива.

Такимъ образомъ покончили совтъ, выходятъ въ гостиную, и робкій взглядъ Любомудрова встртилъ Машу. Блдныя щеки молодой двушки вспыхнули румянцемъ, она подошла, поздоровалась съ его старушкой матерью и привтно пожала руку Алекся.

И въ тотъ же день, помолившись Богу, сладили дло и благословили жениха съ невстой.

Отецъ Павелъ прилегъ отдохнуть, а просвирня повела старушку дьяконицу показывать ей свое хозяйства

Счастливый Алексй, оставшись наедин съ Машей, робко, съ какимъ-то благоговніемъ взялъ худенькую ручку своей вмсти и началъ покрывать ее жаркими поцлуями, восторженно говоряя:— Какъ я счастливъ, несказанно счастливъ!’

— Теперь я могу спокойно закрыть глаза, сказалъ отецъ Павелъ, проводивъ со двора гостей. Тетушка тоже была довольна и счастлива что Маша наконецъ согласилась выдти замужъ, что ей на старости лтъ не придется жить по чужимъ угламъ, и что она попрежнему здсь будетъ завдывать хозяйствомъ и радоваться счастью молодыхъ.

Входитъ екла и утирая фартукомъ глаза улыбается во весь ротъ, повторяя:

— Слава Теб Господи! таки вышло же по моему, я день ночь объ этомъ молила Бога… А помните какъ вы тогда на меня разсердились, какъ я хотла васъ посватать за него? и все-таки вышло по моему. Говорила екла, цлуя Машину руку.— Батюшка! обратилась она къ отцу Павлу,— въ кухн ужь давно сидитъ Бобошина, желаетъ съ вами говорить.

— Что жъ ты такъ долго мн не докладывала?

— Когда жь вамъ было? не при гостяхъ же толковать съ ней, бда не велика! часокъ пождала.

— Поскорй приведи ее сюда! будетъ теб растабарывать!

Ульяна вошла въ комнату. Помолясь на иконы, она раскланялась и подошла къ отцу Павлу подъ благословеніе.

— Я къ вашей милости, батюшка.

— Добро пожаловать. Садись, Ульянушка, что скажешь хорошенькаго?

Ульяна услась подл отца Павла и начала не спша:

— Да вотъ насчетъ своего сынка пришла посовтываться. Ужь не знаю какъ ты намъ присудишь…. На весну семь годовъ минетъ съ той поры какъ пропала Таня, я чай теперь Борису можно опять жениться.

Отецъ Павелъ подумалъ съ минуту, прошелся по комнат и остановясь противъ Ульяны опросилъ:

— Вдь явки были поданы?

— Какъ же, батюшка, подавали.

— Ну что жь, не было слуху?

— Нтъ, кормилецъ, никакого.

— Вотъ что я теб скажу, Ульянушка: законъ дло мудреное, не знаю я какіе вывьче по этому случаю уставы… Вотъ съзжу въ Клинъ и тамъ кое съ кмъ посовтуюсь. А вы пока поприглядите Борису невсту. По моему кажется препятствій быть не должно, кром разв того, если явится первая жена и подастъ въ судъ.

— Этого полагать нельзя, чтобъ она оказалась, знать ужь нтъ въ живыхъ. Пономаревы тоже такъ думаютъ…

— Ну, а что Борисъ? Онъ не прочь отъ женитьбы?

— Охъ, ужь и не знаю какъ теб сказать, кормилецъ, парень все тоскуетъ по Тан. Я ужь говорю: Пора молъ забыть, а онъ знай свое твердитъ: ‘Въ міру живши никогда, говоритъ, не забуду’, а въ монастырь намъ его пущать не хочется, для васъ вдь онъ все тутъ… некому будетъ и глаза закрыть, коль помрешь гршнымъ дломъ… Все ждемъ мы со старикомъ: авось молъ обдумается, человкъ еще въ самыхъ красныхъ годахъ, можетъ и женится.

— Конечное дло, лучше бы жениться. Подтвердилъ со вздохомъ отецъ Павелъ.

— Похлопочи ты объ насъ, кормилецъ.

— Ладно, ладно, Ульянушка, ищите невсту.

Бобошина отвсила низкій поклонъ священнику и вышла азъ комнаты.

Приходитъ домой, а Борисъ сидитъ облокотясь на столъ, печально опустивъ голову на руку.

— Сынокъ, ты бы вышелъ поразгудяться, на сел хороводы водятъ, посмотрлъ бы на добрыхъ людей, хоть бы втеркомъ тебя обдуло маленечко.

— Чего я тамъ не видалъ? Мн и дома хорошо. Отвтилъ парень не поднимая головы.

— Охъ! сердечушко изболло на тебя глядя. Я сейчасъ была у священника, онъ говоритъ теб на весну можно будетъ жениться. Вдругъ начала Ульяна, подсаживаясь къ Борису:

— Кому ужь разъ Богъ не далъ въ этомъ счастья, тому нечего и пытаться въ другой.

— Ты опять за свое! послушалъ бы лучше материнскаго совта, худа теб не пожелаю….

— Нтъ, родимая, съ этимъ ужь вы не докучайте: мн и такъ у васъ жить хорошо… и Борисъ всталъ, надлъ шапку и вышелъ изъ горницы.

— Куда жь ты? крикнула ему вслдъ мать.

— Пойду провдаю своего хвораго старичка, батюшку-тестя.

— Скажи и отъ меня имъ поклонъ.

— Ладно, скажу.

И Борясь отправился къ Пономаревымъ, которыхъ часто навщалъ, помогалъ имъ кое-когда деньжонками, и звалъ ихъ попрежнему ‘тятенькой, маменькой’. Всякій разъ спрашивалъ нтъ ли какого слуху о Тан, и всегда одинъ отвтъ: ‘Знать ужь ея нтъ въ живыхъ на бломъ свт.’

— А мн все кажется что она жива… со вздохомъ отвчаетъ Борисъ.

— Мы слышали что вы опять жениться хотите? спросила въ однажды пономариха.

— Нтъ, маменька, не думаю, нешто ужь очень будутъ родители принуждать къ тому… А по своей охот никогда не женюсь. Старикамъ, извстное дло, обидно что я у нихъ одинъ только сынъ, да и тотъ не на радость зародился.

XIX.

— Пустите, ради Христа, переночевать! раздалось однажды вечеромъ подъ окошкомъ у Бобошиныхъ.

— Здсь не пущаютъ! крикнулъ сквозь раму Агаеовъ. Ступай черезъ дворъ попросись, тамъ бобылочка приниметъ вашу братью.

— Я прозябла до костей, явите Божескую милость, обогрйте странняго человка.

— Отчего же не пустить? Какая-то сердечная старушка запоздала, примемъ ее, сказала Ульяна, заглядывая и окошко.

— Дорога большая, народу всякаго много шатается, возразилъ Агаонъ,— да по мн впустите пожалуй!

И Борисъ мигомъ выбжалъ отпирать калитку.

Входитъ старушка странница, съ большою котомкой за плечами, положила она три земные поклона у порога и поклонившись въ поясъ хозяевамъ, присла и начала раскутываться.

Бобошины въ это время садились за ужинъ, въ изб пахло горячими щами.

— Просимъ милости, бабушка, съ нами хлба-соли откушатъ, чмъ Богъ послалъ, пригласила Ульяна и помолясь сла за ужинъ.

— Спаси васъ Матерь Божія! Пошли вамъ въ десять десятерицъ на нашу убогую долю.

И странница присла къ столу. На ней было чистенькое черное каленкоровое платье и черный платокъ съ блой каемкой.

— Ты, тетушка, знать изъ дворовыхъ? спросила Ульяа оглядывая старушку съ ногъ до головы.

— Да, родимая, допрежь въ барскомъ дом служила, и томъ барыня отпустила меня на волю, дай Богъ ей царство небесное! Теперь вотъ ужь шестнадцать годовъ странствую.

— Я чай во всхъ монастыряхъ, тетушка, побывала и все нашей россійской святын поклонилась? спросилъ Борисъ

— Привелъ Господь, не однова были и въ Кіев, и въ Почаев, и у Соловецкихъ угодниковъ, и ко Гробу Господа въ Старый ерусалимъ сносили меня гршныя ноги. А васъ знать только трое? спросила вдругъ странница, не спуская глазъ съ Бориса.

— Да, только трое, отвтила Ульяна,— много было дтокъ, и всхъ прибралъ Господь, только вотъ одинъ Борисъ и остался на погляднье.

При этихъ словахъ странница вздрогнула, она пристально впилась глазами въ Бориса, на лиц ея была тревога и недоумніе.

— Коль сынка Богъ далъ, такъ и семья будетъ, замтила она, пытливо наблюдая за всми движеніями Бориса, который не могъ сдержать въ груди глубокаго вздоха и положивъ ложку, задумался.

Агаонъ все время сидлъ молча, а Ульяна, видя что этотъ разговоръ тяжелъ для Бориса, моргнула странниц, кивнувъ головою на сына, и вс замолчали.

Посл ужина, когда Борисъ ушелъ въ свою каморку, Агаонъ легъ слать, Ульяна усадила странницу возл печки и долго шепталась съ ней, разказывая всю исторію несчастной женитьбы сына, съ горестью прибавляя что парень чахнетъ теперь съ тоски по Тан и не хочетъ врить что ея ужь давно нтъ въ живыхъ.

— Можетъ сердце его что-нибудь чуетъ… робко добавила странница.

— Что тутъ чуять-то? Вотъ ужь скоро семь годовъ минетъ какъ о ней ни слуху, ни духу, ровно въ воду канула! Однако теб пора отдохнуть, родимая, я заговорилась и забыла что ты, сердечная, съ дороги измучена.

— Ничего, тетушка, наше дло привычное, отвтила странница, наматывая на руку четки, и об женщины принялись молиться на сонъ грядущій.

Утромъ за завтракомъ странница опять не спускала глазъ съ Бориса, наконецъ спросила его:

— Читалъ ли ты, мой соколикъ, житіе преподобной еодоры?

— Какъ же, много разъ читалъ, почти все наизусть знаю.

— Это ужь по его части, вмшался Агаонъ,— онъ всю Чети-Минею небось пять разъ прочелъ, такъ и дышетъ надъ книгами.

— Дло хорошее, ‘благую часть избралъ’, одобрила странница, и опять обратилась къ Борису:— Ну какъ же ты, касатикъ, понимаешь объ этомъ дл, то-есть насчетъ преподобной еодоры?

— Да я понимаю такъ, нсколько взволнованнымъ голосомъ началъ Борисъ,— Господь попустилъ соблазнъ на святую еодору, для того чтобы призвать ее къ подвижнической жизни, этимъ она и мужа своего поставила на путь спасенія.

— Вотъ и я точно также понимаю, многозначительно подтвердила старушка, умильно поглядывая на Бориса.— Въ жизни и теперь небось такія дла случаются… добавила она какъ бы сама про себя, вздохнула и задумалась.

— Можетъ не совсмъ такія дла, а близко похожія на то… молвилъ Борисъ, проникая въ загадочную мысль старушки.

— Матушка! Знаешь что я думаю?.. воскликнулъ Борисъ когда странница простилась съ ними и отправилась въ свой путь.

— Что?

— Я все думаю что эта странница не повстрчала ль гд нибудь Таню. Что-то весь разговоръ ея мн показался какъ будто не спроста…

— Ну вотъ ужь теб мерещится, возразила мать,— кабы она повстрчала ее гд, то небось сейчасъ бы повдала, что де такъ и такъ, въ такомъ-то мст видла. Я ей вчера разказала все про твою женитьбу, говорю что и чахнешь по ней, а она мн ни слова, только пожалла тебя, да говоритъ ‘что можетъ сердце твое что-нибудь чуетъ’…

— Видишь, матушка! Зачмъ бы ей говорить такія рчи?..

— Что жъ ты ко мн-то пристаешь? Ты бы ее самъ спросилъ…

— Мн самому только теперь въ голову пришло, такъ бы вотъ, кажется, и побжалъ въ догонъ за ней.

— Чу! Звонятъ къ обдн! сказала Ульяна прислушиваясь.— Чай поди она въ церковь зашла по дорог.

— И то можетъ въ церковь зашла, побгу къ обдн.

Борясь живо надлъ поддевку, подпоясался и отправился въ церковь. Вошелъ, окинулъ глазами вокругъ, и и датъ что странница подаетъ просфоры вынимать.

‘Слава Богу, здсь!’ подумалъ Борисъ и сталъ неподалеку отъ нея. Обдня кончилась, странница долго еще молилась и прикладывалась ко всмъ мстнымъ образамъ, а Боря все время не спускалъ съ нея глазъ, и какъ только она вышла изъ церкви, онъ подошелъ и заговорилъ съ ней.

— Далко ль вы, тетушка, держите путь теперь?

— Въ Кіевъ пробираюсь, соколикъ, тамъ меня товарка ждетъ.

— А я шелъ за вами въ погоню…. запинаясь началъ опять Борисъ,— давеча я маленько не посмлъ васъ, тетушка, спросить… Можетъ вы не слыхали ль чего, аль, можетъ-статься, не повстрчали ль гд мою жену?

Страница стояла молча, потупя голову, а Борисъ тревожно заглядывалъ ей въ лицо, продолжая:

— Я бы вамъ сказалъ примты: она большаго роста, тонкая, волосы немного рыжеватые, кудрявые, глаза черные и на щекахъ ямочки.

— Нтъ, касатикъ, такой нигд не встрчала, отвтила странница, избгая его взгляда.— А что, родименькій, ты звать ужь больно тужишь по ней?

Борисъ отвернулся въ сторону, вытеръ кулакомъ слезу и тихо промолвилъ:

— Объ этомъ знаетъ одинъ Богъ…. Счастливо дай Богъ вамъ, тетушка, продолжать путь! прибавилъ онъ, поклонившись странниц, и повся голову побрелъ домой.

Посл этого Борисъ нсколько дней ходилъ еще печальне и молчаливе. А отецъ съ матерью все приставали къ нему съ женитьбою, огорчались, стовали, и парень, не зная что длать, какъ поступить, наконецъ махнулъ рукой, говоря:

— Длайте со мной какъ хотите, ваша родительская воля.

XX.

Теперь обратимся къ Тан, вроятно читатель поинтересуется знать куда загнала ее житейская буря и какая пучина поглотила едва разцвтшую красоту.

Когда Сергй оставилъ ее на постояломъ двор, она крпко задумалась о своемъ положеніи, сообразивъ вс поступки его, она уже не чувствовала къ нему доврія, и оставаться на его попеченіи ей не хотлось, тмъ боле что ихъ обоихъ будетъ преслдовать судъ. Тутъ только поняла неопытная жертва какую сдлала она огромную ошибку, согласившись бжать съ нимъ. Сознавая что ей теперь и подъ какимъ видомъ нельзя уже вернуться домой въ Завьялово, она начала придумывать куда бы ей скрыться ота Сергя, пока онъ не возвратился отъ Чучулиныхъ. ‘Побгу къ Троиц’, вдругъ блеснула ей мысль, ‘а тамъ ужъ увижу какъ меня Господь, научитъ.’

И Таня на этомъ же постояломъ двор продала съ себя внчальное платье, жемчужныя серьги, золотыя кольца, купила себ поношеную одежду, покрыла голову чернымъ платкомъ и ушла.

Шла она скоро, почти бжала, робко озираясь назадъ, не переводя духу до самыхъ Сокольниковъ. Ей все чудилось что кто-то гонится за ней и только войдя въ лса она, почувствовала себя безопасне. День стоялъ нестерпимо жаркій, измученная Таня свернула съ дороги въ тнь, присла подъ сосной и склонивъ голову на зеленый мохъ залилась горькими слезами. Долго лежала она, плакала, наконецъ встала, подняла страдальческій взглядъ на свтло-голубое небо, перекрестилась и пошарила на груди образокъ Божіей Матери Взысканіе Погибшихъ, но его не было на ней. Таня застонала, невыразимое горе и ужасъ сковали ея члены. Долго она стояла подъ сосной припоминая гд бы могла потерять это сокровище, съ которымъ никогда не разставалась. Собирая ее къ внцу, мать повсила образокъ на розовую ленточку и благословивъ имъ Таню, поручила ее Владычиц. И вотъ теперь она лишилась послдней опоры.

Забывая о преслдованіи суда, забывая что рискуетъ встртиться съ Сергемъ, она побжала обратно въ Москву, поискать образокъ на постояломъ двор гд ночевала. Прибгаетъ и видитъ что толпа народу обступила весь дворъ, полицейскіе, жандармы. ‘Что бы это значило?’ съ замираніемъ сердца думаетъ она, ‘ужь не изъ Завьялова ли дали знать?’ И въ первую минуту хотла броситься прочь, но подумавъ ршила: ‘Что будетъ, то будетъ, знать такъ Богу угодно. Пускай и меня возьмутъ къ допросу, надо же когда-нибудь потерпть за свои грхи.’

Съ этими мыслями Таня стала впереди толпы, которая чрезъ минуту разступилась и глазамъ ея представилаа страшная картина. Полицейскіе тащили съ лстницы окровавленный трупъ самоубійцы Сергя. У Тани потемнло въ глазахъ, крпко стиснувъ зубы чтобы не вскрикнуть, она отвернулась отъ ужаснаго зрлища и вся закаменла.

Толпа стала расходиться. Таня опомнилась. Блдная, дожа всмъ тломъ, она вошла къ хозяйк постоялаго двора, спроситъ не остался ли здсь кипарисный образокъ, когда она перемняла платье. Дворничиха тотчасъ же передала ей, говоря:

— Диво_: какъ и тебя не забрала полиція: этотъ молодецъ застрлился.

Таня схватила свое сокровище, поблагодарила хозяйку и безъ оглядки побжала опять по направленію къ Сокольникамъ. На другой день она достигла Хотькова монастыря, и тамъ отстоявъ всенощную переночевала, а на утро отправилась въ Троицкую Лавру. Идетъ она по сторон большой дороги, терзаемая совстью и обливается слезами, ей слышатся вопли отчаянія, съ которыми Бобошины хоронятъ послдняго сына, и она одна причиной его ранней смерти. Куда она ни взглянетъ, всюду мерещится ей посинвшее, облитое кровью лицо Сергя, и совсть жжетъ ее какъ раскаленное желзо, что душа его погибла изъ-за нея. Ей чудится блдная, убитая горемъ мать, грозный видъ отца, ей сдается что втеръ гонитъ вслдъ за нею проклятія изъ Завьялова и въ шелест листьевъ отовсюду слышатся рыданія. Холодъ пробгаетъ по ея жиламъ, съ отчаянія она бросается впередъ, хочетъ ускорить шаги, но колна дрожатъ и подгибаются, силы изнемогаютъ, она невольно останавливается и опять плетется нога за ногу, удрученная горемъ и осужденная сама собою.

Дорога лежитъ лсомъ, воздухъ весь пропитавъ смолистымъ сосновымъ запахомъ, птицы чирикаютъ и кое гд изредка перекликаются соловьи. Толпы богомольцевъ, съ котомками на плечьми, обгоняя другъ друга, бредутъ къ Троиц. Таня все норовитъ идти сторонкой одна, но какая-то старушка съ огромною кожаною котомкой, опираясь на палочку, все идетъ по пятамъ за ней, наконецъ заговариваетъ и предлагаетъ вмст держать путь. Таня едва отвчаетъ на ея привтливыя слова, перейдетъ на другую сторону дороги, оглянется, а старушка опять за ней. Но вотъ блеснули золотыя главы Троицкаго собора и на гор показалась предъ ними Сергіевская Лавра. Богомольцы остановился, крестясь, многіе изъ нихъ опустились на колни и ото всюду послышалось радостное восклицаніе: ‘Слава Теб Господи, дошли!’

Старушка слдовавшая за Таней сняла съ плечъ котомку, положила земной поклонъ и повернувъ голову къ Тан ласково проговорила:

— Возрадуйся и ты, раба Божія, сейчасъ добредемъ до святой обители.

— Я не могу радоваться, со вздохомъ отвтила Таня,— пускай радуются т у кого совсть чиста, а я гршная можетъ-быть оскверню собою эту святую землю.

— Похвально твое смиреніе, отроковица Божія, разумны и правдивы твои рчи: сперва надо о грхахъ помыслить, а потомъ ужь и возрадоваться. Спаси тебя Царица Небесная что ты и меня гордаго человка наставила на путь.

Съ этими словами старушка поклонилась Тан въ поясъ.

— Кабы ты знала, бабушка, какіе тяжкіе грхи сковали мою душу, не хвалить, а жалть бы стала меня, и можетъ изъ жалости воздохнула бы обо мн къ Создателю.

— Я молилась за тебя, дитятко, еще давеча ночью, тихо начала странница, заглядывая Тан въ лицо.— Вдь мы съ тобой вмст ночевали, когда вс спали крпкимъ сномъ и ты одна только стояла всю ноченьку на колняхъ, да изливала въ слезахъ печаль свою предъ Господомъ, жаль мн стало тебя какъ родное дтище, жаль, а помочь не могу, дай, думаю, хоть помолюсь за нее, знать у нея горе велико.

— Спасибо теб, добрая душа, поклонилась ей Таня, и за тмъ он молча подошли къ Троицкой Лавр, гд только-что ударили къ вечернямъ. Безчисленная толпа богомольцевъ со всхъ сторонъ стремилась въ главный соборъ, гд покоятся мощи Преподобнаго Сергія.

Таня въ первый разъ была у Троицы. Съ невыразимою печалью на лиц она вошла въ великолпный храмъ, склонилась предъ ракой Преподобнаго, проливая обильныя слезы. Во время молебна, священникъ громко произнесъ слова Евангелія: ‘Пріидите ко мн вси труждающіе и обремененные и Азъ упокою вы’.

Это примирительное воззваніе Спасителя отрадно коснулось больной души.

Старушка странница молилась позади Тани, и не за себя она возносила горячія молитвы къ Богу, но за всхъ страждущихъ и недугующихъ. Ей горько было видть это молодое созданіе до такой степени истомленное и удрученное горемъ.

XXI.

На другой день Таня вышла изъ монастыря отъ обдни, стоитъ и думаетъ: ‘Куда я теперь пойду? И гд преклоню свою несчастную головушку?’

— Что ты, отроковица Божія, такъ задумалась? вдругъ раздалось позади нея.

Таня обернулась, предъ ней стояла опять та же старушка со своею огромною котомкой за плечами, повидимому она уже совсмъ приготовилась въ путь.

— Да вотъ не знаю куда мн идти и что длать. Печально отвтила Таня.

— А куда же теб надо-то? Я покажу дорогу, я здсь вс мста знаю.

— Я и сама не знаю куда мн дваться: куда ни пойду, везд бда да горе за мной….

— Ну, такъ пойдемъ со мной, дитятко, молвила старушка,— вдвоемъ-то авось какъ-нибудь бду одолемъ, а тамъ Богъ дастъ и горе отстанетъ, какъ бы шутя добавила странница, пристально посмотрвъ на Таню.— Съ твоею красотой и молодостью, встимо дло, одной ходить опасно: неравно худой человкъ привяжется.

— А ты далеко ль, бабушка, идешь? робко спросила Таня.

— Къ Тихону Задонскому, коль Господь донесетъ.

— Возьми ужь, родимая, и меня съ собой, доврчиво обратилась къ ней Таня.

— Пойдемъ, коль не къ сроку теб надо домой, вдвоемъ короче дорога покажется. На долголь тебя отпустили домашніе?

Таня вздрогнула и слезы опять показались на глазахъ ея.

— Аль у тебя родныхъ никого нтъ? съ живымъ участіемъ спросила старушка.

— Да…. едва слышно проговорила Таня и потупилась.

Старушк опять стадо жаль ее до смерти, и чтобъ утшить мнимую сиротку, она сказала ей:

— Не грусти, дитятко, за сиротами самъ Господь. Какъ тебя зовутъ, моя красавица? И что тебя за горе постигло въ такихъ еще юныхъ годахъ?

Таня долго шла молча подл странницы, не зная что отвчать, наконецъ думаетъ: ‘дай я разкажу ей все какъ есть. Она кажется добрая душа, авось не выдастъ меня, а можетъ еще какимъ полезнымъ совтомъ направитъ’.

И Таня повдала безъ утайки всю свою несчастную исторію, умоляя старушку дать ей совтъ.

— Возложи печаль свою на Господа. Онъ одинъ, милосердый, научитъ тебя что длать. Не безъ воли Его святой приходятъ на насъ скорби, чрезъ нихъ мы должны пройти земное странствіе и он-то очистятъ нашу гршную душу и приведутъ ее къ Создателю, какъ блуднаго сына къ отцу.

Эти простыя слова смиренія подкрпили страждущую душу Тани, она почувствовала въ нихъ опору и поняли что эта странница послана самимъ Провидніемъ.

— Не покинь ты меня, Христа ради! воскликнула Таня и со слезами повалилась въ ноги старушк.

— Что ты это, моя родная! За что ты мн кланяешься? Я сама убогій человкъ…. ничего не стою, и ничмъ немогу пособить теб.

— Ничего мн отъ тебя не надо, только не покидай меня! Куда ты пойдешь, туда и я за тобой. Одна я совсмъ пропаду на бломъ свт: у меня и паспорта никакого нтъ.

— Пачпорта-то мало гд спрашиваютъ. Если случится разв захворать, въ больницу безъ него не примутъ. А у меня по всмъ дорогамъ есть знакомые. Я назову тебя своей племянницей. Меня вс пущаютъ ночевать, и монашенки въ монастыряхъ и мірскіе благодтели, авось Господь пронесетъ безъ бды.

Съ этихъ поръ Таня подъ ея охраной начала вести странническую жизнь, стала ходить по монастырямъ и отдаленнымъ пустынямъ. Первые шесть мсяцевъ такого рода жизнь казалась ей легка, но дале день ото дня, недля отъ недли, ей становилось тяжеле и неудобне совершать свой путь. Странница видитъ что ея молодая спутница тайно скорбитъ и задумывается, поглядываетъ старушка на ея положеніе, молча вздыхаетъ и возлагаетъ все на волю Божію. Наконецъ она сказала однажды:

— Намъ съ тобой, дитятко, теперь надо подвигаться къ Москв, чтобы поближе быть къ Воспитательному Дому.

Блдныя щеки Тани загорлись стыдомъ, она молча вздохнула и залилась слезами.

XXII.

Въ сорока верстахъ отъ Москвы, въ небольшомъ сел, въ маленькой, ветхой избушк, кругомъ занесенной снгомъ, сидла за пряжей сгорбленная старушка бобылочка. Тишина этого убогаго жилища нарушалась лишь журчаньемъ веретена, да ея старческимъ кашлемъ. Въ углу стоитъ свтецъ съ лучиной, подъ нимъ лоханка съ водой, куда отъ времени до времени упадаетъ съ шипньемъ нагорвшій уголь. На двор начало свтать. Въ заднемъ углу избушки на полу былъ разостланъ лукъ ржаной соломы и прикрытъ худою дерюгой. На этомъ рубищ молча и тихо сидла блдная, исхудалая молодая женщина съ младенцемъ на рукахъ. Взглядъ ея жадно былъ устремленъ на спящаго ребенка и затаенные тяжелые вздохи нердко колебали материнскую грудь. Психологъ и физіономистъ многое прочелъ бы въ этомъ неподвижномъ взгляд. Въ немъ слились и любовь, и благоговніе, и безутшная грусть, и стыдъ, и сквозь все это невольно пробивалась какая-то нжная радость.

У окна по сугробу заскрипли сани, старушка, сидвшая за пряжей, взглянула въ окно, потомъ обернулась къ молодой женщин, сказавъ:

— Пріхали!

И черезъ минуту въ избушку вошла наша знакомая старушка странница.

— Ну, дитятко, пора! подвода ужь здсь! Давай закутывать нашу крошку Машеньку, тихо сказала она, наклоняясь къ больной.

Таня вздрогнула, крпче прижала къ груди дитя, и молча подняла на странницу умоляющій взглядъ, потомъ опять жадно устремила его на младенца, который вдругъ затрясся на рукахъ отъ глухихъ рыданій юной матери. Старушка отвернулась и торопливо утирая слезу, проговорила:

— Тяжко, извстное дло, тяжко! Но надо же когда-нибудь…. Пора, пора, дитятко! Подвода не ждетъ. Дай-ка ма ее! Да полно плакать-то! Молись лучше Богу!

Съ этими словами, она нагнулась и взяла младенца изъ объятій матери. Таня пронзительно застонала и ринулась лицомъ въ солому, а странница, съ помощью хозяйки, начала закутывать дитя въ Танину черную кацавейку, потомъ поднесла его къ рыдающей матери и едва слышно промолвила:

— Теперь благослови и простись съ ней!

Таня приподнялась на колни, крпко притиснула об руки къ груди, какъ бы желая задавить душевную боль и безмолвно подняла глаза полные слезъ въ передній уголъ на иконы, наконецъ дрожащею рукой перекрестила младенца, припала губами къ его головк и снова раздался мучительный, раздирающій душу стонъ.

— Пора! пора! всхлипывая шептала старушка и съ усиліемъ отклонивъ голову матери, взяла ребенка и вышла изъ хижины. Когда полозья заскрипли у двора, Таня вскочила и бросилась къ окошку, но уже поздно — сани скрылись за угломъ.

Посл этого годъ за годомъ стали проходить для Тани однообразно, въ трудахъ и молитв. Несмотря на вс лишенія и неудобства страннической жизни, она чувствовала что раны сердца нсколько заживаютъ и въ душ водворяется желанный миръ. Старушку тревожило что Таня по временамъ вдается сильно въ тоску по родной семь, по своемъ родномъ Завьялов, и томится неизвстностью: что у нихъ тамъ! Живы ли?

— Берегись, дитятко! не предавайся горести, чтобъ не приключился духъ унынія! тогда ужь человкъ самъ съ собой не сообразитъ и ангелъ хранитель отступается.

— Что бы мн длать, тетенька! Гд ни бываю, что ни длаю, а все на ум свои. Хоть бы глазкомъ взглянуть на нихъ. Можетъ маменьки нтъ на свт. Можетъ горя этого не перенесла. Тогда ужь такъ бы и знала, за упокой бы стала молиться.

— Молиться не помха. Хоть за здравіе, хоть за упокой, а тамъ ужь Богъ самъ знаетъ за что почесть. Пойдешь пожалуй въ твою сторону, поблизости вашего села разспросимъ, авось тебя не узнаютъ.

— Нтъ, родненькая! Страшно мн. Ну, какъ узнаютъ? Нтъ, ужь лучше такъ потоскую.

Старушка задумалась, потомъ вдругъ подняла голову и говоритъ:

— Вотъ что я полагаю: тебя я отведу къ Настась Сергвн Бирюковой, а сама пойду въ твое село, меня тамъ никто не знаетъ — все разспрошу, все развдаю. Кстати тамъ ужь какихъ-нибудь верстъ сто не большей до моей деревни, провдаю своихъ внучатъ и сосдей.

— Какъ мн за тебя Бога молить! благодтельница! со слезами благодарила ее Таня.

— Благослови Господъ! Живо слетаю. Мсяца черезъ два принесу теб всточку, а ты пока поживешь въ Кіев, будешь у Настасьи Сергевны съ монашенками пелены вышивать… Право такъ! Попрошу мою благодтельницу, она пріютитъ тебя на эти два мсяца.

— Охъ! моя желанная! Словно ты камень сняла съ моей души. Только одно меня страшитъ, чтобы ты какъ-нибудь не проговорилась…

— Я то? Что ты! въ ум ди! У меня никто и подозрнія не возьметъ. Коль они не сердятся на тебя и соболзнуютъ, такъ могу сказать имъ что ты жива и на добромъ пути находишься.

— Нтъ, сохрани Богъ! не поминай про меня ни слова. Какъ будто ты меня и не знаешь, а то у меня сердце будетъ нспокойно все время. Нтъ, ужь ты мн побожисъ что не помянешь обо мн.

— Вотъ еще! Стану я божиться? Я и безъ божбы могу промолчать, коль ужь ты этого желаешь.

— Промолчи моя голубушка! ни слова обо мн! Когда тебя назадъ Господь принесетъ, то я сама напишу имъ. Ты мн все раскажешь и я ужь тогда смло могу объявить о своей жизни… все какъ есть.

XXII.

Пока старушка была въ дорог Таня гостила подъ Кіевомъ у одной богатой купчихи, Бирюковой, которая схоронивъ мужа отказалась отъ свтской роскоши и поселилась въ предмстьи Кіева, посвятила себя молитв и добрымъ дламъ. Дтей у нея не было, близкихъ родныхъ также, въ домъ ея часто находили вдовы и сироты, для которыхъ она устроила на земл своей богадльню. Старушку странницу Бирюкова знала уже много лтъ, принимала ее радушно и ласкала всегда Таню.

Въ самый день Свтлаго Праздника, только что Таня съ Настасьей Сергевной пришли отъ заутрени, какъ вдругъ является наша странница изъ Завьялова. Услыхавъ радостныя всти что вс тамъ живы и здоровы, Таня отъ восхищенья не знала что длать: то писала, то начинала молиться и горячо благодарить Бога, то принималась обнимать и цловать свою благодтельницу, Настасья Сергевна знала отчасти исторію Тани и тоже радовалась искренно за нея.

— Что жь, ты теперь напишешь о себ родителямъ? спросила она.

— Нтъ, ужь не буду писать… рука не поднимается… Сама скорй побгу. Припаду къ ногамъ ихъ и вымолю прощенье.

— А неравно мужъ потребуетъ къ себ? чтобы ты осталась у него?

Таня задумалась и съ грустью посмотрла на страницу, потомъ тихо вздохнувъ проговорила:

— Коль потребуетъ, такъ останусь.

— Встимо дло надо остаться. А то парень ни за что исчахъ. Мн инда жаль было глядть на него. Мать его сказывала что онъ все въ монастырь просится, да они не пускаютъ. Ужь какой же онъ умница, красавецъ, да какой начетчикъ въ книгахъ, просто любо послушать. О чемъ же ты, глупенькая, плачешь? прикрикнула она на Таню.

— Съ тобой, тетенька, жаль разстаться.

— Вотъ забота припала обо мн! Я ужь седьмой десятокъ доживаю. Стоитъ толковать? Какихъ-нибудь еще годковъ пять потяну, твое дло молодое… а я такъ рада-радехонка что твоя головушка будетъ прикрыта отъ мірскаго соблазна. Эти Бобошины люди, кажется, добрые, богобоязненные…

Отдохнувъ недльку, странница пустилась съ Таней въ путь. Настасья Сергевна въ эти два мсяца такъ привязалась къ Тан что ей жаль было отпускать ее отъ себя. Прощаясь она благословила ее и просила чаще писать къ ней.

— Какъ же мы пойдемъ съ тобой? на Москву, или на Троицу? спрашивала дорогой старушка.

— Лучше на Троицу, отвчаетъ Таня.

— На Москву бы по моему ближе… Ну, да разчетъ не великъ. Пойдемъ поклонимся угоднику Божію Сергію! Вдь онъ батюшка сознакомилъ насъ съ тобой. Потише только, ноги-то у меня стали лнивы ходить, безпрестанно наломиваетъ старушка Тан, которая какъ ни старается идти тише, но незамтно все прибавляетъ шагу.

На двадцатый день они дошли до Хотькова монастыря. Отстояли тамъ всенощную, а на другой день къ ранней обдн Таня пошла одна. Старушка очень устала. Приходитъ Таня изъ церкви, смотритъ, старушка лежитъ на постел: ея старческія щеки горятъ, а глаза подернуты слезой.

— Что съ тобой, моя родненькая? спрашиваетъ Таня, а у самой сердце сжалось страхомъ чтобы странница не разнемоглась и не задержала ея.

— Ничего! Немножко что-то не по себ.

И старушка съ усиліемъ приподнялась на постел и начала помаленьку одваться, а у самой руки и ноги дрожатъ.

— Нтъ, тетенька, лучше лолежи! Отдохни здсь. Ты кажется очень ослабла.

— Вотъ еще! стану я глядть на это? Теб чай домой скорй хочется.

— Мало ли что хочется. Можно и обождать, коль теб не подъ силу.

— Нечего ждать! Пойдемъ скорй къ Троиц.

Таня видитъ что ея покровительница качается изъ стороны въ сторону, пробовала было опять уговаривать ее остаться здсь на денекъ, но бодрая духомъ старушка одно твердить:

— Хоть ползкомъ да поползу къ Преподобному, а тамъ ужь Божья воля!

Грустнымъ предчувствіемъ содрогнулось сердце Тани, взявъ на свои плеча котомку старушки, она пошла съ ней нога за ногу. На каждыхъ десяти шагахъ он останавливалось и старушка едва переводя духъ твердила: ‘Донеси Господи! помоги угодникъ Божій!’

Время стояло дождливое, дорога грязная. Выбиваясь изъ силъ, старушка часто садилась на мокрую траву отдыхать и съ томительною жаждой посматривала скоро ль блеснутъ золотыя главы Троицкой обители, но за туманомъ ихъ не было видно, до тхъ поръ пока наши странницы не подошли къ самой гор. Подъ конецъ пути старушка шла бодре и рже останавливалась. Входятъ они въ трапезу. Странница остановилась и поклонившись Тан, попросила у нея прощенья. Сейчасъ хочу исповдаться! сказала она съ какою-то таинственною радостью и глаза ея блестли лихорадочнымъ огнемъ.

Пріобщилась старушка на своихъ ногахъ, пришла въ страннопріимную богадльню и слегла въ постель. На третій день ей стало полегче, и она пожелала собороваться, посл этого благословила Таню. Затмъ распорядилась своими деньжонками, которыхъ было у нея на случай смерти 60 рублей.

— Похорони меня, дитятко, на тридцать, чтобы со всмъ поминовеньемъ, приказывала она Тан,— а остальные тридцать раздай моимъ о Христ сродникамъ, нищей братіи.

Восемь дней полежала старушка въ ‘Страннопріимной’, на девятый мирно переселилась въ вчность.

Таня была неутшна. Одно еще нсколько поддерживало ея духъ, это мысль о скоромъ свиданіи съ родителями. Отдавъ послдній долгъ своей благодтельниц, она облила слезами ея могилу, помолилась за упокой ея любящей души и пошла одна черезъ Дмитровъ по Рогачовк къ своему родному селу Завьялову.

XXIV.

Въ дом Спиридоновича завелся новый порядокъ. Зятя они приняли московскаго, и молодой хозяинъ повелъ все по своему. Стны горницы обилъ разноцвтными обоями, вмсто прежнихъ давокъ стояли крашеные стулья, полки вс повыломалъ, и гд прежде стоялъ станъ съ холстами, тутъ поставилъ комодъ со стекляннымъ шкафомъ, въ которомъ красовалась чайная посуда. Старикъ со старухой больше пребывали въ кухн на печк, гря свои старыя кости. Мужъ любилъ Грушу и баловалъ, даже прясть не позволялъ по зимамъ. Стариковъ же молодой зять не больно долюбливалъ, да и они, въ свою очередь, не гнались за тмъ, Господь, дескать, съ нимъ, благо къ жен хорошъ!

Спиридоновичъ въ паралич былъ капризенъ какъ малый ребенокъ. Нердко бывало разсердится что жена его не понимаетъ, размахнется, да и стукнетъ ее лвою рукой. Кроткая Агаья Ивановна безропотно все переносила отъ больнаго.

Однажды, въ сумерки, молодаго пономаря не было дома. Агаья Ивановна сидла съ Грушей ладъ окошкомъ и шепотомъ толковали он не похлопотать ли чтобы старика приняли куда-нибудь въ богадльню. Вдругъ подходитъ кто-то къ окну и стучится. Агаья Ивановна зажгла свчу, отворяла окошко, ахнула и повалилась безъ памяти. Груша сейчасъ побжала отпирать калитку и мимоходомъ крикнула, заглянувъ на печку:

— Тятенька! Таня пришла!

Старикъ застоналъ отъ радости и началъ съ помощію костыля кой-какъ слзать съ печи. Никакое перо не въ состояніи описать чувства охватившія душу Тани когда она, посл семилтняго отсутствія, переступала порогъ родительскаго дома. Рыдая на груди матери, она долго не могла вымолвить слова. Наконецъ пришла въ себя и разказала отрывками все что случалось съ нею со времени ея свадьбы. Только о рожденіи ребенка не ршилась упомянуть. Старикъ отецъ сперва погрозился на нее кулакомъ, потомъ прослезился и обнялъ ее. Послышался опять стукъ въ ворота. Въ дополненіе семейной радости пріхалъ братъ Вася съ женой и Парашей, младшею сестрой, которая выросла уже большая и очень походила на Таню. Посл первыхъ порывовъ радости, Таня спросила у матери когда ей лучше пойти къ Бобошинымъ, теперь, или завтра. При этихъ словахъ вс окружавшіе Таню опустили голову и вс молчала: видимо тяжело было каждому первому заговорить. Наконецъ Агаья Ивановна подняла голову, вздохнула и промолвила нетвердымъ голосомъ:

— Теперь теб, дитятко, незачмъ туда ходить, поздно…

— Разв его ужь нтъ въ живыхъ? испуганно спросила Таня.

— Нтъ, онъ живъ, вмшалась Груша.

— Такъ что же съ намъ? Говорите скоре! вскричала Таня.

— Женился…. только въ прошлое воскресенье обвнчали.

Таи вздрогнула и молча поникла головой, а мать сквозь слезы продолжала:

— По желанію отца съ матерью это сдлалъ: они настояли чтобъ онъ женился на Кат Савиновой. Наканун внца былъ у насъ…. все говорилъ о теб, а самъ какъ рка разливался плакалъ. Знать его сердечушко чуяло.

— Будь воля Господня на все! Видно мн ужь на роду было такъ написано, сказала Таня перекрестясь.— Теперь научите меня, Христа ради, какъ же мн быть? Я осталась одна-одинехонька на бломъ свт и безъ паспорта. Некому проводить меня и къ Настась Сергевн до Кіева.

Подумали, погадали, а ршали что Тан оставаться въ Завьялов на подъ какимъ видомъ нельзя.

— Можно взять пока свидтельство отъ священника, предложилъ Вася,— въ послдствіи надо будетъ выправить паспортъ изъ консисторіи.

— Похлопочи, братецъ-голубчикъ! обратилась къ нему Таня.

И молодой дьяконъ въ первомъ часу ночи отправился къ священнику. Отца Алекся не добудился, вызвалъ старинка отца Павла, который два раза внчалъ Бориса, и попросилъ его къ своимъ въ домъ съ листомъ бумаги и церковною печатью. Увидя Таню, отецъ Павелъ едва врилъ своимъ глазахъ. Много страшныхъ воспоминаній заколыхалось въ его душ, въ ужас и недоумніи онъ долго не въ силахъ былъ говорить, наконецъ благословивъ дрожащею рукой Таню сказалъ:

— Я радъ что Богъ привелъ меня лично примириться съ тобою на закат моихъ старческихъ дней.

Цлую ночь никто изъ пономаревыхъ глазъ не сомкнулъ. Вс просидли вокругъ Тани, проговорили съ нею, а подъ утро родители благословили свою старшую дочь и вся семья съ плачемъ распрощалась съ нею. Агаья Ивановна собралась провожать ее до самаго Кіева.

На разсвт он вышли изъ села.

Когда отошли он съ подверсты отъ Завьялова и поднялись на пригорокъ около лса, Таня оглянулась въ послдній разъ на родное село, куда она никогда ужь больше не должна была возвращаться. Сквозь слезы она окинула его прощальнымъ взглядомъ, по втру послала поклонъ мужу и помолясь на церковь отправилась въ одинокій жизненный путь.

Идутъ он вдвоемъ съ матерью тихонько,, не спша, гд присядутъ отдохнуть, Таня не наглядится на свою родимую, цлуетъ ея костлявыя руки и едва вритъ что это все не сонъ.

Въ первую минуту ей было какъ-то больно услыхать что Борисъ женился, или лучше сказать ее пугала неизвстность будущаго, но потомъ она почти довольна осталась что такъ случалось. Семейная жизнь представляла ей мало утшенія: цлый вкъ она должна была стыдиться за свой проступокъ и выслушивать подъ часъ насмшки и попреки отъ сосдей, теперь по крайней мр она вольная пташка, хотя безъ гнзда и пріюта.

— А что, дочка, если вдругъ, помилуй Богъ, Бирюкова не приметъ тебя и не оставитъ тебя жить?

— Тогда поступлю въ какой-нибудь монастырь, отвчала Таня съ грустною покорностію.— Авось Богъ не оставитъ.

XXV.

Въ начал Петровокъ время стояло жаркое. Однажды въ воскресенье, отстоявъ въ сел обдню, наши путницы стали поглядывать гд бы приссть подъ тнью отдохнуть и подкрпиться пищей. Въ конц села былъ копаный прудъ, кругомъ обсаженный развсистыми ивами.

— Вотъ здсь и присядемъ, сказала Таня.— Около воды все-таки будетъ попрохладне.

— Поди-ка, дочка, попроси гд-нибудь квасу, обратилась и ней мать, снимая съ плечъ блую котомку и начала изъ нее доставать скудный обдъ.— Хлба и луку у насъ довольно, только бы квасу да соли выпросить, хоть за деньги.

Тана пошла и черезъ нсколько минутъ притащила полный деревянный ковшикъ квасу. Только что он услись за обдъ, какъ вдругъ нагрянула цлая стая ребятишекъ, босыхъ, оборванныхъ.

— Тетушка, дай лучку! кричали они.

И вся эта ватага услась около нихъ.

Чтобъ отвязаться отъ нихъ, Агаья Ивановна дала имъ зеленаго луку, ребятишки съ крикомъ кинулись на лукъ, маленькая, курчавая двчонка проворно схватила одинъ зубокъ, а два мальчика начали отнимать у нея и такъ ее толкнула что двочка упала и расплакалась. Таня вскрикнула и опрометью бросилась за ребенкомъ, который покатился съ крутаго берега, но къ счастію не попалъ въ воду, потому что въ этомъ мст росъ сплошной кустарникъ. Таня взяла испуганную двочку на руки и посадивъ подл себя вынула изъ котомки дв баранки и дала ихъ въ утшенье обиженной. Ребятишки вс присмирли. Имъ очень стадо досадно что ихъ сверстница нечаянно получила гостинецъ. Чрезъ нсколько минутъ подошла молодая, краснощекая баба и оттрясла за вихоръ того мальчишку который толкнулъ ея двочку, потомъ поклонилась странницамъ.

— Да у тебя, Машка, гостинцы! вскрикнула она, завидвъ баранки въ рукахъ у ребенка.— Кто это теб далъ?

Двочка показала на Таню.

— Это дочь твоя? спросила Агаья Ивановна.

— Нтъ, родимая, шпитонокъ. {Такъ называютъ крестьяне питомцевъ Воспитательнаго Дома.}

У Тани сердце дрогнуло. Пристально вглядываясь въ двочку, она робко спросила:

— Сколько ей лтъ?

— Предъ Масляной семой пошелъ, отвчала баба и обратилась къ ребенку:— Машка, что жь ты сказала ли тетушк спасибо за булучку?

Маша взглянула на Таню, улыбнулась, выставя два ряда блыхъ зубковъ, и шаловливо откинувъ назадъ голову съ темнокаштановыми кудрями, плутовски прищурилась на мать.

Таня, все боле вливаясь глазами въ двочку, съ волненіемъ въ голос спросила, есть ли у нея нумерокъ.

— Какъ же, у меня въ сундук лежитъ.

— Ради Бога, принеси, покажи мн его! вскрикнула Таня, дрожа всмъ тломъ.

Агаья Ивановна смотритъ и удивляется что съ ея дочерью и зачмъ ей нужно знать нумеръ чужой питомки.

— Да ты ужь не мать ли моей Машки? вдругъ спросила баба.

— Поди же поскорй за нумеркомъ, не томи ты меня! просила Таня со слезами на глазахъ.

Женщина побжала домой, а Таня, не выпуская изъ своей руки ручку двочки, припала головой къ ногамъ матери и рыдая призналась что у нея былъ ребенокъ.

— Господи! Мать Пресвятая Богородица! шептала пораженная Агаья Ивановна.

Женщина вернулась съ нумеркомъ. Таня вынула изъ-за пазухи свой крестъ, на которомъ висла блая костяшка марки, привезенная странницей изъ Воспитательнаго Дома. Сличили — нумеръ былъ одинаковый.

— Маша, Маша, моя Маша! восклицала Таня, сжимая въ объятіяхъ свое дитя.

Бабушка со слезами перекрестила двочку, а крестьянка стала приглашать нашихъ путницъ къ себ въ избушку.

— Тимоей, а Тимоей, вставай, чай выспался? Машкина мать пришла! будила жена мужа, который спалъ на лавк.

— Ну вотъ еще, городи больше! Откуда? съ просонья бормоталъ Тимоей, звая и потягиваясь.

— Чего городить-то! Я теб не нарочно говорю. Вотъ он ужъ къ изб подошли.

Тугъ Тимоей вскочилъ на ноги, и вытаращивъ глаза вскрикнулъ:

— Ахъ, и взаправду знать!… Ужь вы не взять ли ее у насъ хотите? обратился онъ къ неожиданнымъ гостьямъ, озадаченно почесывая себ затылокъ.

— Нтъ, батюшка, не безпокойся, не отнимемъ, отвчала съ грустью Агаья Ивановна

— То-то…. Двченка-то попалась больно хороша. Ужь таки-то затйница! Мы вс на нее не нарадуемся.

Двочка бросилась къ рябому, бородатому мужику и ласково уговаривала его:

— Не бойся, тятька, я отъ тебя не пойду. Эта тетка дала мн дв булочки…. Машутка робко указала на Таню.

Повидимому ребенку житье было не плохое, хотя вся обстановка была очень бдная, а на Маш надтъ цвтной ситцевый сарафанъ. Какъ ни ласкала Таня своего ребенка, но двочка дико озиралась на нее и прижималась къ лохмотьямъ крестьянки-воспитательницы. Больно было сердцу матери, но она все-таки радовалась что ребенокъ не въ загон и не лишенъ ласки. Ночевали наши путницы дв ночи въ Тимоеевой избушкой третій день Таня со слезами простилась съ своею малюткой и подарила крестьянк, которая выходила ее, все что только имла при себ, кром самаго необходимаго на дорогу.

Настасья Сергевна приняла Таню съ распростертыми объятіями. Агаью Ивановну она уговорила недльку погостить у ней, потомъ прощаясь съ нею сказала чтобъ она о Танюш не сокрушалась.

— Пока жива, я не разстанусь съ нею. У меня своихъ дтей нтъ, она мн будетъ вмсто дочери.

Агаья Ивановна поклонилась Настась Сергевн въ ноги и благословивъ Таню отправилась обратно домой ухаживать за своимъ больнымъ старикомъ.

Три года спустя Спиридоновичъ легъ на вчный покой окаю Завьяловской церкви. Схоронивъ его, старушка Агаья Ивановна извстила о его кончин Таню и написала что она собирается побывать къ ней сама. ‘За Парашу сватаются женихи, прибавляла она, это дло можетъ меня немного задержать, но во всякомъ случа посл снокоса непремнно отправлюсь въ Кіевъ’.

Чрезъ нсколько времени получаютъ отъ Тани письмо за черной печатью, со вложеніемъ пятисотъ рублей серебромъ для устройства Параши. При этомъ Таня съ великимъ прискорбіемъ извщала родныхъ о кончин Настасьи Сергевны Бирюковой, которая умирая сдлала ее своею наслдницей: отказала ей домъ со всею землей и предоставила по жизнь пользоваться процентами съ половинной части ея капитала.

Агаья Ивановна выдала послднюю дочь, Парашу, за дьякона и вскор посл свадьбы отправилась въ Москву въ Воспитательный Домъ выручать малютку Машу и привезла ее съ собою въ Кіевъ, гд и сама, къ неописанной радости Тани, поселилась доживать у нея свой вкъ.

Какъ ни скрывали пономаревы что Таня была въ Завьялов, Борисъ все-таки прослышалъ что она жива. Народъ заговорилъ что она ночевала у отца съ матерью, и старая пономариха пошла куда-то провожать ее. Борисъ какъ сумашедшій прибгаетъ къ пономаревымъ и спрашиваетъ: Правда ли что Таня здсь была? Т, видя его отчаяніе, хотли отъ него скрыть, но солгать хорошенько не сумли, и онъ ясно понялъ что они изъ состраданія къ нему не хотятъ говорить правды. Борисъ помертвлъ какъ полотно, зашатался и не сказавъ никому ни слова тихо пошелъ домой. Съ той поры никто не видлъ ни свтлаго взгляда, ни улыбки на лиц его. Пожилъ онъ, почахъ пять лтъ во второмъ брак и оставивъ двоихъ дтей на погляднье старикамъ, понесъ свою кручину въ мать сыру землю. Послднее слово его было: ‘Скажите Тан что я прощаю ее и прошу за меня молиться, тамъ свидимся Богъ дастъ!’ онъ показалъ рукой на небо и спокойно закрылъ глаза.

Катя опять надла черный сарафанъ и уже больше никогда не снимала его. Она посвятила свою жизнь старикамъ и двумъ малюткамъ, сыну Борису и дочери Тан, которая названа была этимъ именемъ по желанію отца.

П. ГУСЕВА.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 8—9, 1875

НА РОГАЧЕВК

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VI.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXII.

XXIV.

XXV.

Читайте также: