На роду написано.
На роду написано.
О. Забытый.
‘Встникъ Европы’, No 6, 1875
На роду написано, Забытый О., Год: 1875
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Дло было великимъ постомъ.
Дьяконица-старушка, въ огромныхъ очкахъ, сидла въ зал на лежанк и держала на колняхъ Четьи-Минеи. Дядя Филатъ, въ ожидани ‘часовъ’ зашедшй къ отцу дьякону покалякать, съ глубокимъ вниманемъ слушалъ чтене и разсказы дьяконицы о святыхъ угодникахъ.
— И вотъ,— повствовала дьяконица, протирая пальцами влажные углы губъ,— удалился Маркъ Фраческй въ пустыню и подвизался тамъ девяносто лтъ, не видя лица человческаго. И обросъ онъ весь волосами, аки зврь, и не былъ его достоинъ весь мръ.
— Весь?— волосами? Господи помилуй!— съ изумленемъ проговорилъ дядя Филатъ, и покачалъ головою.
— И приспло ему время окончить свой животъ,— продолжала дьяконица.
Но въ это время изъ сней отворилась дверь, и въ передней послышался старческй женскй голосъ:
— Охъ, Владычица!.. Есть кто дома-то?
— Есть, есть, войди, Авдотья,— отозвалась съ лежанки дьяконица, узнанъ гостью по голосу.
Въ залу вошла старуха въ нагольномъ полушубк, покрытая блымъ платкомъ. Заплаканные глаза, необсохшая еще влага слезъ въ ложбинкахъ морщинистыхъ щекъ, учащенное, тяжелое и отрывистое дыхане — все это показывало, что старуха была чмъ-то сильно поражена и взволнована. Помолившись предъ иконами, она низко поклонилась дьякониц и дяд Филату, и болзненнымъ голосомъ спросила:
— Отца-то дьякона аль дома нтъ?
— Да у Самойлы стогъ сна продается, такъ онъ пошелъ посмотрть,— отвтила дьяконица.— Онъ скоро придетъ, присядь-ка покуда. Что это ты такая грустная? Горе что-ль есть, какое?
— Горе, матушка, охъ,— горе!— заголосила старуха и въ изнеможени опустилась на стулъ.— Василья-то моего, сына-то… Ой-ой-ой, Господи!
Старуха закрыла лицо руками, закачалась и громко зарыдала.
— Ты, бабка, говори дломъ,— замтилъ дядя Филатъ:— чего гудишь-то? Какое-такое у тебя горе? Бываетъ, мы пособить можемъ.
— О-охъ, не пособить вамъ мн,— простонала бабка Авдотья, не переставая рыдать.
— Какъ знать? Можетъ и пособимъ,— сказала дьяконица.— Ты объяви намъ горе-то. Вдь ты врно за тмъ и пришла, чтобы размыкать его?
— Затмъ, родная, истинно затмъ.
— Ну?..
— Постой… погоди… дай срокъ,— съ разстановкой проговорила старуха, стараясь успокоиться.— Сыночка-то моего, Васятку-то, опору-то мою, утшене-то мое…
И старуха снова зарыдала.
— Въ солдаты, что-лъ?— предположила дьяконица.
— Въ солдаты!— не сказала, а взвизгнула старуха и, всплеснувъ руками, уронила голову на колни.— Одинъ и былъ, что свтъ въ окн, и того лишаютъ,— сквозь слезы продолжала она, выпрямившись:— душеньку у меня вынимаютъ, кровь мою испиваютъ, во гробъ меня укладаютъ.
— Чего же ты, Авдотьюшка, такъ убиваешься?— ласково и съ участемъ заговорила дьяконица, сдвинувъ очки на лобъ.— У васъ въ семь есть еще подростокъ, племянникъ твой, Степанъ: онъ кормить васъ будетъ. А Василй пускай съ Господомъ Богомъ послужитъ за вру православную. Служба теперь недолгая, жизнь солдатская ужъ не то, что прежде. Гляди, еще въ побывку пустятъ года на три, на четыре. Да и то еще надо размыслить: вдь не твоего только сына забрютъ, а и другихъ не пощадятъ, на кого падетъ очередь. Вотъ какъ тебя дло коснулось, такъ ты и сгорилась, а ты подумай, сколько матерей-то убивалось по святой Руси во время прежнихъ солдатчинъ, когда о твоемъ сын и помину не было. Тогда другя плакали, а теб ни печали, ни воздыханя не было. Господь-Батюшка всхъ равняетъ: у него не бываетъ такъ, что одному человку все горе, а другому все радость, у него горе то-и-дло переходитъ съ одного на другого. Вотъ хоть бы ты теперь плачешь, сокрушаешься, а посл возрадуешься, а другой ныньче смется, радуется, а завтра восплачеть. На свт нельзя безъ этого. Ты, можетъ быть, завидуешь намъ, что въ нашемъ быту солдатчины не бываетъ, а посмотри поближе, и увидишь, что и у насъ та же солдатчина. Вотъ у меня сынъ-то тоже одинъ и есть, а вижу я его или нтъ? Каково отдежурить въ школ-то двнадцать, а то и вс пятнадцать лтъ? Вотъ теб и солдатчина. А посл этого разв помощь какая будетъ матери-то? Нтъ, матушка, не жди: закатится куда-нибудь, обзаведется женой, семействомъ,— и всточки родителямъ не пришлетъ, не то, чтобы прочее что-нибудь. Такъ-то, Авдотьюшка!
— Родимая ты моя,— со вздохомъ проговорила бабка Авдотья, нсколько успокоившись:— встимо, каждому свое дтище жалко, да вдь жалость жалости рознь. Теб, по крайности, страху такого нтъ, какъ мн. Твой сыновъ иной разъ хоть и не пропишетъ теб, да ты, по крайности, знаешь, что онъ живъ и въ спокойстви, а солдатская служба — служба страшная, служба смертная. Каково супротивъ непрятелевъ-то? Того и гляди, что голова долой.
— Не всмъ же солдатамъ приходится быть на войн, да и на войн не всхъ убиваютъ,— возразила дьяконица.
— Какъ знать, матушка, какъ знать?— продолжала старуха, утираясь рукавомъ.— Война не война, а ты все будешь думать, что война. У меня и теперь съ ума нейдутъ эти оглашенные непрятели, особливо ночью: такъ и стоятъ въ глазахъ — все таке страшные, да мерзке, и все намыряются штыками, да саблями.
— Да вдь отъ смерти, Авдотьюшка, никуда не уйдешь,— замтила дьяконица.— Недаромъ поется:
За спиною смерть съ косою
Ходитъ бодренно, не спитъ.
Бываетъ, что и солдатъ живъ остается, а иной разъ и простой человкъ умираетъ: что кому суждено. Вотъ недавно у Зипонскихъ какой вдь малый-то свалился! Теперь, небось, родители-то думаютъ: лучше бы онъ дв солдатскихъ службы отслужилъ, чмъ такую скоропостижность получить… Нужно еще и то сказать, что солдатскую смерть Господь больше всякой смерти любитъ, потому что эта смерть — за вру православную, смерть мученическая. Вотъ и изъ писаня видно (при этомъ дьяконица ткнула пальцемъ въ Четьи-Минеи), что иные солдаты за свою смерть царствя Божя удостоились. Вотъ хоть бы Иванъ Воинъ, едоръ Стратилатъ. Ты замть: воинъ, а святой! Вотъ теб и солдатъ! Ты по человчеству теперь плачешь, а по христанству-то ты бы еще радоваться должна, что твой Василй можетъ сдлаться молитвенникомъ за тебя на небеси. Вотъ вдь какъ по христанству-то.
— Золотая ты моя,— слезливо и нараспвъ заговорила старуха:— дюжо мы гршны-то, трудно намъ по христанству… Ты говоришь: плакать не надо, а радоваться. Не въ-сутерпъ, моя милая,— охъ, не въ-сутерпъ. Не до радости тутъ, когда свтика моего…
Старуха снова заплакала.
— Радоваться не радоваться,— вмшался дядя Филатъ,— а что плакать теб, бабка, по настоящему не слдъ. Вотъ Григорьевна сказала: что кому суждено. Это она самое врное сказала. Въ нашей жизни всякая вещь и всякй, напримръ, предметъ причиняется отъ судьбы. А что мы на людей ссылаемся, будто они намъ зло наносятъ,— это одна слпота наша, не больше. У всякаго, напримръ, свой предлъ: ей вотъ положенъ предлъ быть дьяконицей, и — она дьяконица, мой предлъ мужицкй, и — я мужикъ, а твоему Василью, стало быть, солдатскй предлъ подошелъ. И этого предла не то, что ты, а и самъ царь отмнить не можетъ, потому — это дло вышнее. Я вотъ теб разскажу, а ты, напримръ, послушай.
Дядя Филатъ кашлянулъ, пошевелился на стул, наклонился впередъ по направленю къ бабк Авдоть, сложилъ руки между колнъ и началъ:
— Жилъ одинъ баринъ. У этого барина былъ лакей. Этого лакея баринъ такъ любилъ, такъ, напримръ, любилъ, что жить безъ него не могъ. Обучилъ баринъ лакея манерамъ, водилъ его чисто, съ нимъ вмст лъ и пилъ, въ гости его съ собой бралъ и тамъ возл себя сажалъ. И сталъ онъ ужъ не лакей, а ровно бы баринъ. Не житье ему было, а просто масляница: баринъ имъ доволенъ, и онъ бариномъ, напримръ, доволенъ. Только что же ты думаешь, напримръ? Разъ этотъ самый лакей, зазнавшись, въ чемъ-то не потрафилъ барину. Разгорлся барскй гнвъ, и грянула на лакея, напримръ, гроза. Въ былое время, знаешь, бары эти были, народъ блажной: бывало, чуть что-нибудь не по нихъ,— сейчасъ у двки косы съ головы летятъ, лакея дерутъ на конюшн. А этому лакею, о которомъ я-то теб говорю, еще пуще конюшни досталось. Баринъ, въ сердцахъ-то, возьми, да и забрй его въ солдаты. Ты пойми: посл этакой жизни — и, напримръ, въ солдаты! Лакей самъ не въ себ, остервенился совсмъ, а ничего не подлаетъ. И запала ему тутъ въ голову дьявольская мысль: если, говоритъ, возвращусь изъ солдатовъ, то не быть барину въ живыхъ,— убью за измывательство. Вотъ, долго ли, коротко ли, много ли, мало ли онъ служилъ, только пришлось ему возвратиться изъ солдатовъ домой. И вотъ онъ идетъ, а самъ все думаетъ: убью, убью такого-сякого. И чмъ ближе, напримръ, подходилъ онъ къ родин, тмъ пуще разгоралось его сердце противъ барина. Разъ онъ припоздалъ на дорог: жилье отъ жилья далече случилось. Вдругъ, откуда ни возьмись, напримръ, старичокъ старый-престарый.— ‘Здорово, служивый!’ — Здорово, старичокъ! ‘Куда идешь?’ — Домой, изъ службы. ‘Радъ небось?’ — Не такъ я радъ, говоритъ, тому, что родныхъ увижу, какъ тому, что съ своимъ злымъ ворогомъ расправлюсь. ‘Съ какимъ?’ — Да съ своимъ прежнимъ бариномъ. И лакей разсказалъ тутъ старику про все, и открылся ему на счетъ убивства. Старичокъ выслушалъ, да и говоритъ: ‘гршишь, ты, служба: баринъ тутъ ни въ чемъ невиноватъ’. А лакей ему: — какъ, говоритъ, невиноватъ, когда онъ изъ-за малости меня въ солдаты упекъ? ‘Да, такъ и не виноватъ,— говоритъ старичокъ: теб, говорить, на роду написано въ солдатахъ, говоритъ, толковать съ тобой объ этомъ много не буду, а скажу теб только одно: подойдешь ты сейчасъ къ деревн, зайди ты въ крайнй домъ, направо, и попросись ночевать. Тебя не будутъ пускать, прогонять тебя будутъ, потому тамъ женщина родами мучится, а ты все просись, покель не впустятъ тебя въ избу. Впустятъ тебя, ты лягъ, молча, на лавку и дожидайся, покель эту женщину Богъ, напримръ, проститъ. Простить онъ ее, ты и встань,— встань, да и скажи: люди добрые, христане православные, дайте мн взглянуть на ребеночка. Тутъ опять долго не будутъ теб давать, а та все приставай. Какъ покажутъ теб ребеночка, тутъ-то ты и поймешь свою жизнь, и узнаешь, кто я’. Сказалъ это старичокъ, и сталъ невидимъ. Лакей такъ и сдлалъ, какъ сказано ему было. Выпросился въ крайней изб, на право, ночевать и безо всякихъ обстоятельствъ легъ на лавку. Немного погодя слышитъ онъ, прокричалъ ребеночекъ. Лакей встрепенулся, забилось его сердце и дюжо захотлось ему на этого ребеночка взглянуть. Долго ему отказывали, наконецъ, того дали. Взглянулъ лакей — такъ и обмеръ. Вышло дло, что это совсмъ не ребеночекъ, а настоящй солдатикъ: на головк киверокъ, на тльц шинелечка, въ ручк ружьецо. И видимость такая была одному только лакею, а больше никому, бабы, тутъ бывшя, этого не видали. Лакей смотрлъ, смотрлъ, да какъ взвоетъ! ‘Чего та?’ спрашиваютъ бабы.— Гршный, говоритъ, и окаянный я человкъ: ни за что хотлъ погубить душу христанскую, незнавши того, что каждому человку жизнь на роду написана. Тутъ лакей разсказалъ бабамъ все, какъ есть. Разсказалъ онъ имъ, да и говоритъ: ‘какъ возьмутъ у васъ этого дитю въ солдаты, не пеняйте ни на кого,— судьба его такая,— а молитесь Николаю угоднику. Онъ, батюшка, на дорог мн явился, обозначилъ мою судьбу и отвелъ отъ грха’… И этотъ самый лакей не токмо что убивать барина, а еще прощеня у него просилъ. Баринъ обрадовался ему, какъ брата родного принялъ и пуще прежняго въ честь произвелъ. Такъ-то и ты, бабка,— заключилъ дядя Филать: — не должна, напримръ, плакать, потому — судьба: быть тому, и ничего тутъ не. подлаешь. Ты думаешь, твоему сыну не написано на роду? Написано, бабка, поврь, ты только не видала то. Мало-ли мы чего не видимъ? Да Николай-то угодникъ видитъ, а подъ часъ и другому, напримръ, показываетъ.
Дядя Филахъ всталъ со стула, заложилъ руки за спину и прошелся по комнат.
Старуха въ раздумь покачала головой и промолвила:
— Все это такъ, можетъ и написано, да разумъ-то нашъ глупый, въ толкъ этого не возьметъ, а представляетъ свое. Вдь я будто и чувствую, что и Григорьевна говоритъ правду, и ты — правду, да подлать-то съ собой ничего не съумю. Валится съ плечъ моя головушка, опустились мои рученьки, щемитъ мое сердце тоска неотступная. Вотъ я теперь поплакала, да поговорила съ вами, мн ровно бы и легче стало, а тамъ, глядишь, и опять… Крпость-то моя слабая… Господи Владыко! Зайду ужо еще съ отцомъ дьякономъ потолковать. Человкъ онъ словесный, сладкй: авось онъ поддержитъ меня глупую, скорбную.
Ударили къ часамъ. Собесдники перекрестились.
— Ты, бабка, ступай вотъ въ церковь, да помолись покрпче,— внушилъ дядя Филать.— Всякое горе по первоначалу лихо бываетъ, а тамъ, напримръ, и ослабетъ. А главное: всякому на роду написано. Вспоминай это почаще, и успокоишься, напримръ…