На родине, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 72 минут(ы)

НА РОДИН.

(Встрчи и впечатлнія).

I.
Два слова тётушки въ напутствіе.

Какъ ни обаятельно-тепло было отдыхать въ мирномъ поко утопавшаго въ зеленыхъ садахъ городка N, подъ сурово-нжную воркотню тётушки, такъ чудесно гармонировавшую и съ трепетомъ густыхъ вишенъ, и съ веселымъ шипньемъ самовара подъ ихъ тнью, съ чириканьемъ воробьевъ и гудньемъ пчелъ, однако, пора… пора въ деревню!.. Тётушка негодовала и недоумвала. Тётушка искони была истинный городской человкъ, и потому деревня никогда ей не представлялась иначе, какъ въ вид ‘жадныхъ’ до копейки мужиковъ и бабъ, привозившихъ на городской базаръ всякую сндь. И вдругъ, въ послднее время, эта деревня нетолько заставила тётушку говорить о себ и восклицать: ‘и что такое деревня? Ну? мужикъ — и больше ничего… Вотъ и вся деревня!..’ Нетолько, говорю, заставила разсуждать о себ даже и тётушку, но раза два очень больно отразилась и на ея ‘тревогахъ и радостяхъ…’ Когда жизнь одного изъ ютившихся подъ ея кровлей юныхъ существъ, составлявшая такой близкій предметъ ея тревогъ и радостей неожиданно-жестоко была поставлена въ непонятную для тётушки связь съ деревней, тогда недоумвающее негодованіе тётушки на деревню достигло невроятныхъ предловъ.

— Что такое деревня? Что вы къ ней, что она вамъ? Ну, что такое деревня? Мужикъ, мужикъ и мужикъ… и больше ничего!.. восклицала тётушка, когда ей вспоминалась судьба ‘юнаго существа’.— А что такое мужикъ? Одна жадность и больше ничего… Истуканъ безчувственный… Онъ ни доброты, ни сердца не чувствуетъ… Одна жадность… Все състъ, все слопаетъ… Ему все мало… Онъ только одну свою утробу любитъ, одну ее знаетъ…

И выраженія тётушки крпчали crescendo.

Тмъ не мене, пора въ деревню, въ эту волшебную, таинственную русскую деревню, приковавшую къ себ русскую интеллигентную душу невидимыми, непостижимыми нитями… Гд он, откуда идутъ, зачмъ? Никто не знаетъ, а между тмъ, эти нити неудержимо влекутъ, стремительно и настойчиво… Десятки лтъ, русскія интеллигентныя души и сердца, покорныя этимъ таинственнымъ путамъ, тяготютъ къ деревн, а она, между тмъ, все дальше и дальше отступаетъ передъ ними, съ каждымъ днемъ увеличивая раздляющую ихъ пропасть, которая хладнокровно поглощаетъ въ своей ужасной пасти всякія жертвы…

Съ такими жуткими мыслями и ощущеніями, я ршилъ на утро выхать въ деревню.

Я люблю здить съ ямщиками въ лтнюю пору. Эта зда вызываетъ во мн длинный рядъ впечатлній и воспоминаніи, тянущійся чуть не отъ самаго дтства, и наполняетъ душу тмъ первоначальнымъ, младенческимъ трепетомъ ‘странной любви’, въ которой нкогда уловилъ поэтъ впервые таинственныя путы, связавшія на вки русскую интеллигентную душу съ деревней…

Наймешь, обыкновенно, ямщика съ вечера, заказавъ пріхать ему не позже, какъ въ три часа утра, такъ какъ хорошо знаешь, что пока совершитъ онъ вс неторопливыя, по неуклонныя дянія, требуемыя ‘артельнымъ принципомъ’, въ род неизбжной жеребьевки у воротъ постоялаго двора и артельнаго чаепитія въ трактир, пройдетъ очень-очень много времени, и онъ явится къ вамъ какъ разъ часами тремя позже. Впрочемъ, настолько еще рано, что вы наврно спите, хотя уже первый солнечный лучъ пробрался въ узкую щель оконнаго закроя, ударилъ вамъ прямо въ глазъ и тихонько будитъ въ уснувшемъ мозгу мысль объ отъзд. Въ полусн вы слышите уже откуда-то издалека несущійся съ замираніемъ звонъ колокольчика. Онъ все ближе и ближе, наконецъ, звякнулъ у самаго окна. Пристяжная фыркнула, обнюхивая политую росой траву у воротъ. Слышенъ тихій голосъ ямщика, разговаривающаго съ лошадьми. Вотъ онъ полуотворилъ закрой и плотно прильнулъ къ стеклу: показалась рыжая борода, широкій красный ротъ и большой мясистый носъ. Постучавъ въ стекло кнутовищемъ и замтивъ въ полусвт, что вы начинаете подыматься на постели, онъ равнодушно садится на ступеньки крыльца, неторопливо вытаскиваетъ изъ кармана портокъ кисетъ, и скоро въ свжемъ утреннемъ воздух тонкой струей разносится острый запахъ махорки.

Оказывается, что тётушка давно уже встала, и изъ столовой слышится мрное шлепанье ея туфель. Закрои, однако, не открыты: тётушка любитъ справлять проводы въ тихомолку отъ постороннихъ взглядовъ. Но острые, какъ стрлы, солнечные лучи все больше и больше пробиваются въ оконныя щели и играютъ рзвыми желтыми ‘зайцами’ по стнамъ, полу и потолку въ сроватомъ полумрак комнатъ.

— Къ старику-то, къ крестному, заверни, говорила тётушка, свертывая въ газетные листы всякую вареную и жареную сндь.

— Да, непремнно… Онъ долженъ быть уже очень старъ?

— Какъ самъ грхъ… Признаться, давно ужь я его не видывала… Да не тянетъ меня и хать-то къ нему. Срамъ одинъ!.. Былъ фармазонъ — фармазонская ему и кончина будетъ… Такъ и умретъ у мужика на содержаньи… Генералъ-то!.. Что! Одинъ срамъ… Всмъ фармазонамъ одинъ конецъ: състъ ихъ мужикъ безъ остатка — вотъ и вся кончина!.. Какое у него помстье было? А чье теперь все? Все халуй забралъ, все сожралъ… Кто у него теперь въ помстьи-то баринъ? едька поваренокъ, котораго я сама за вихры драла… А теперь прідешь, такъ пожалуйте сначала къ едору Иванычу, чтобы до самого генерала допустили… У едора Иваныча барскій домъ, а самъ-то, фармазонъ-то, въ худенькомъ флигелечк запрятанъ, исхудалъ весь, что щепка… ‘Что, генералъ, спрашиваю: даетъ-ли теб твой воспитанникъ-то пость-то?’ — ‘Какже, какже! говоритъ:— тартиночка всегда для меня есть… Мн, говоритъ, больше не надо!.. едя, говоритъ, ты намъ съ гостьей-то чего-нибудь… Хоть тартиночку подай!’ Тьфу! плюнула въ негодованіи тетушка…

О, это былъ дйствительно жестокій эпизодъ изъ исторіи русскихъ Просперовъ и Калибановъ… Когда-нибудь я разскажу объ этомъ.

— А гд теперь, тётушка, дядя Асафъ?

Тётушка только махнула рукой: очевидно, но ея мннію, фармазонская судьба — быть съденнымъ мужикомъ — была столь же заслуженной дядей Асафомъ, какъ и старымъ генераломъ.

— Встртила я его какъ-то здсь въ город, встртила — да давай Богъ ноги!.. Отъ него ужь фармазонствомъ-то теперь на версту такъ и пышетъ!.. Весь посдлъ, бороду обрилъ, а вмсто нея щетину оставилъ, да усищи, на голову шляпу поповскую надлъ, а самъ въ пальтишк старенькомъ… Это помщикъ-то, что бывало въ плисовыхъ шароварахъ да канаусовой рубах на выпускъ на тройкахъ разъзжалъ!.. Господи милосердый!.. Взглянула я на него, а онъ какъ выпучилъ глаза-то, какъ сжалъ кулакъ, врод какъ бывало, помнишь, онъ, выпивши, все какого-то Любима Торцова представлялъ… Ну, думаю, пьянъ, мой батюшка!— Подобрала юпки, да давай Богъ ноги… Обернусь, посмотрю, а отъ него этимъ фармазонствомъ-то такъ и пышетъ!..

Однако, пора. Ямщикъ уже второй разъ стучалъ кнутовищемъ въ закрой.

Я бы не удержался, никакъ не удержался передать вамъ всю чарующую прелесть утренней лтней поздки съ ямщикомъ, еслибы это не было уже сдлано тысячу разъ раньше и перомъ, боле достойнымъ.

Городъ N уже за нами далеко. Лошади давно уже умрили бойкую рысь, а ямщикъ бодрый видъ, съ которыми они обыкновенно бравируютъ не дале городской заставы. Тарантасъ тихо покачивался, и ямщикъ колыхался на козлахъ въ тактъ ему и дремалъ. А на меня текли съ необозримаго пространства луговъ и полей волны свжаго, живительнаго воздуха, неся съ собой и т полуопредленные, полустершіеся образы былого, которые нкогда имли какое-либо отношеніе къ этому живительному простору полей.

— Что ты, мой батюшка, мужика-то ломаешь, что ты его комедіянишь?.. Али не найдешь кого лучше-то перенимать? чудится мн, какъ говоритъ тетушка краснощекому молодому человку, съ ухорской, беззавтной повадкой (то было давно, очень давно)…

— Погодите, почтеннйшая Мара Ивановна! Погодите, голубушка. Ужь скоро… скоро… вотъ еще немного — рухнетъ страшная стна, засыплется зіяющая пропасть — и тогда… Зачмъ намъ тогда комедіанить?.. Тогда мы, голубушка, вс будемъ — едино тло, единъ духъ!.. Просторъ-то какой будетъ, голубушка!.. Жизни-то сколько! Воздуху!.. А главное-то: вдругъ все озарится, все просіяетъ, и мы, и онъ вдругъ найдемъ одно сердце, одну душу, одни звуки… Ахъ, эти звуки!..

И беззавтный, весь дышащій здоровьемъ и силой, весь проникнутый врой, дядя Асафъ бросался къ старенькому фортепіано и могучими пальцами ‘вышибалъ’ изъ нихъ тоскливую мелодію ‘Лучины’.— Впрочемъ, нтъ, у насъ, почтеннйшая Мара Ивановна, гршковъ много… Знаете-ли вы, недавно хорошая псенка вышла?

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избенку лсу попросила…

(и я вижу, какъ сейчасъ, съ какимъ лукавымъ восторгомъ декламируетъ дядя Асафъ эту завтную ‘псенку освобожденія’).

— А вотъ… вотъ кто счастливцы, вотъ они обртутъ едину душу, едино тло! выкрикивалъ дядя Асафъ, порывистымъ движеніемъ подхватывая на сильныя руки какое-нибудь юное существо, ютившееся подъ снію тётушкиной кровли, и, высоко поднявъ его надъ головою, кричалъ:— видишь-ли ты Москву, малютка?.. Или нтъ… Что Москва!.. Русь, Русь видишь-ли ты, необъятную, могучую, свободную!..

— Ахъ, эта Русь! говорилъ онъ, хватаясь за голову, и снова садился за старенькое фортепіано, и снова его звучный теноръ гудлъ въ зальц тётушки: онъ плъ и ‘Не блы-то ли снга’, и ‘Ночи темныя’, и Некрасовскую ‘Тройку’.

— Какой же вы, мой батюшка, пустозвонъ! говорила въ заключеніе, обыкновенно, строгая тётушка (ей ужь и тогда было лтъ около сорока).

— Зачмъ же такъ, голубушка моя, зачмъ? тихо произносилъ неожиданно конфузившійся дядя Асафъ и долго сидлъ молча и задумчиво передъ старымъ фортепіано.

Такимъ дядя Асафъ и остался навсегда въ моемъ представленіи, потому что онъ скоро исчезъ съ нашего горизонта посл ‘скандала’, устроеннаго имъ съ собственными крестьянами, которыхъ онъ отпустилъ на волю съ землей.

— Былъ прежде просто пустозвонъ, а теперь, говорятъ, сталъ фармазонъ… Туда ему и дорога! ршила тётушка, повторяя общій приговоръ, носившійся надъ Асафомъ по всей губерніи.

Лошади бжали прежней рысью, попрежнему покачивалась передо мной флегматичная спина ямщика, лниво позвякивалъ колокольчикъ, и вмст съ образами прошлаго уходили куда-то вдаль, назадъ, безконечныя поля… Такъ, мн казалось, быстро неслись годы, быстро смнялись поколнія, имъ на смну шли новыя и новыя, а невидимыя нити натягивались все сильне, перепутывались еще непостижиме и увлекали попавшія въ нихъ души все въ ту же пропасть, о которой скорблъ Асафъ и которая, между тмъ, все расширилась, росла, зіяющая, страшная, жадная…

II.
Аронъ.

Черезъ сутки мы уже были въ самой глуши узда.

Было за полдень, когда мы только-что перевалили черезъ глубокій, глинистый оврагъ, изрзанный высохшими на солнц и почти окаменвшими колеями. Несмотря на то, что и я, и ямщикъ поднимались въ гору пшкомъ, лошади наши едва тащили пустой тарантасикъ. На нихъ было жалко смотрть: широко-открытые глаза безсмысленно и напряженно-тупо смотрли впередъ, словно хотли выскочить вонъ, изсченныя оводами груди сочились струйками свжей крови, сдлавъ нсколько сажень, он пріостанавливались, тяжело дышали и, дрожа, качались всмъ туловищемъ.

Жаръ былъ, дйствительно, почти нестерпимый. Воды мы давно уже нигд не встрчали, болота высохли, ручей на дн оврага тоже пересохъ. Мы торопились какъ-нибудь добраться до маленькой деревеньки, виднвшейся на гор, какъ разъ на вызд изъ оврага. Признаться, мы сбились нсколько съ трактовой дороги. Желая добраться до усадьбы одного крупнаго землевладльца, съ которой должны были начаться мои землемрскія работы, возможи ближайшимъ путемъ, я веллъ ямщику свернуть въ сторону, на проселокъ, предполагая припомнить дорогу по встрчнымъ деревнямъ. Деревня, сидвшая вверху оврага, была, однако, неизвстна ни мн, ни ямщику, хотя послдній не хотлъ, конечно, въ этомъ признаться, и то называлъ ее Оржанихой, то Опарихой и предполагалъ, что ‘мы дюже въ сторону сшиблись’. Такъ или иначе, впрочемъ, мы ршили остановиться въ этой деревеньк, дать вздохнуть лошадямъ, напоить ихъ и хотя нсколько укрыться отъ зноя.

Къ сожалнію, даже эти скромныя наши надежды на деревеньку не осуществились.

Едва мы выбрались изъ оврага на открытое мсто, какъ на насъ повяло чмъ-то неизмримо-тоскливымъ и удручающимъ. Голое, плоское, глинистое мсто, на самомъ припёк, все было выжжено, казалось, равнодушно лучезарное солнце, дйствительно, ‘выпило’ и высосало изъ земной груди послднія капли влаги, какъ говорятъ крестьяне. Жидкая, сухая трава поблёкла и согнулась подъ слоемъ пыли, рденькая, низкорослая рожь уныло колебалась вправо. Вдоль дороги выстроилось съ десятокъ избъ, двуоконныхъ, низкихъ, крытыхъ солсмой, почернвшихъ отъ дыма.

То была одна изъ самыхъ жалкихъ деревенекъ. Деревьевъ кругомъ почти не видать, только дв уродливыя, не дающія тни ветлы, съ полуголыми втвями, безнадежно склонились къ какому-то подобію не то просто ямы, не то бывшаго пруда, на дн стояла грязная, вонючая вода, по бокамъ — высыхающая грязь, взмшенная копытами коровъ и лошадей. Дв-три изъ нихъ стоятъ тутъ же, подъ жалкой тнью ветлъ, сонно опустивъ головы, прижавшись одна къ другой. Миріады мухъ, мошкары и оводовъ кишатъ кругомъ и тучами носятся надъ скотиной, которая въ какомъ-то томленіи и безпомощности лниво движется вкругъ деревеньки, безъ пастуха, безъ всякаго призора. И нигд, кругомъ, ни одного человческаго лица!

Только-что мы остановились у избы, стоявшей на краю полувысохшаго пруда, какъ на насъ повяло пущей духотой, знойной, волной смрадныхъ испареній… Наши лошади бросились было, обрадованныя, къ вод, но тотчасъ же, фыркнувъ, отступили, тоскливо взглянувъ на ямщика.

Но ямщикъ былъ въ неменьшемъ недоумніи, чмъ и сами лошади. Его какъ будто охватилъ столбнякъ. Онъ снялъ шляпу и, почесывая въ голов, долго, упорно смотрлъ на деревню, медленно обводя ее глазами.

— Никого! выговорилъ наконецъ онъ, ударивъ руками о полы.

Потомъ долго еще онъ стоялъ и смотрлъ на деревню, прошелъ нсколько шаговъ по улиц, заглянулъ въ проулокъ, какъ будто ожидая, что явится же кто-нибудь къ нему на выручку.

Наконецъ, онъ стукнулъ несмло въ окно кнутовищемъ. Никто не откликнулся. Тогда онъ обошелъ зачмъ-то всю избу кругомъ и, наконецъ, уже вошелъ въ калитку.

Я прислъ на бревн.

Слышно, съ кмъ-то мой ямщикъ разговариваетъ. Наконецъ, онъ вышелъ, и опять остановился въ недоумніи.

— Ну, что? Нашелъ кого?

— Нашелъ.

— Вс дома?

— Вс дома, отвтилъ онъ съ какой-то таинственной задумчивостью — и пошелъ къ сосдней изб.

— Что же они не выходятъ? крикнулъ я ему въ слдъ. Но онъ только поправилъ шляпу и, не удостоивъ меня отвтомъ, пропалъ въ сосдней калитк.

— Въ хворую деревню попали… Поздравься! проговорилъ онъ, неторопливо возвращаясь, и затмъ сердито облокотился на облучекъ тарантаса.— Вся сплошь хворая!.. Хочешь, умирать съ ней оставайся, хочешь — вонъ бги!

— Такъ ты что же?

— Что же! Бжать надо!..

— Неужели никого такъ-таки и нтъ здоровыхъ?

— Не знаю… Надоть еще глянуть, только я не пойду…

— Чего же ты боишься?— Ямщикъ стыдливо отвернулся и опять сказалъ:— я не пойду.

Я пошелъ вдоль улицы. Мертвая, гнетущая тишина обняла меня, тишина безлюднаго, покинутаго обиталища. Солнце жгло, воздухъ застылъ недвижимо, какъ заговоренный. Листъ не шевельнулся. Все живое замерло, какъ зачумленное…

Казалось, солнце хотло во что бы ни стало прервать всякую жизнь: остановилось движеніе, дыханіе становилось тяжелымъ и слабымъ, мысль застыла и не работала. Осталась одна тяжелая истома.

Въ большей части избъ среднія окна были открыты, и на подоконникахъ везд стояли бураки съ водой и лежали ломти хлба, приготовленные чьей-то заботливой рукой. Я вошелъ въ одну избу, но едва отворилъ дверь, какъ спертый, пропитанный особымъ специфическимъ запахомъ ‘хвори’ воздухъ невольно оттолкнулъ меня прочь. ‘Кто тамъ?’ проговорилъ чей-то слабый голосъ:— Арончикъ, что ли?… Воды бы… Жжетъ… Вся вышла.

Я пересилилъ невольное чувство отвращенія и боязни и вошелъ. На лавкахъ, на полу, на печи лежали большіе и малые, окутанные полушубками и тряпьемъ. Мертвое молчаніе царило въ изб, и только одинъ несмолкаемый гулъ отъ цлой тучи мухъ вислъ въ воздух. Изрдка слышался вздохъ. Дв-три пары блуждающихъ тоскливо, какъ въ бреду, глазъ уставились на меня. Повидимому, смотрвшіе силились что-то припомнить — и не могли… За исключеніемъ двухъ-трехъ несчастныхъ, никто не пошевелился даже: спали они, забылись на время или на вки?

— Не Арончикъ должно? проговорилъ опять чей-то голосъ, выходившій откуда-то издалёка, казалось, изъ-за самой избы.

— Я, прозжій, сказалъ я.

— Уйди, почтенный… Уходи!.. произнесъ тотъ же голосъ.— Спаси тебя Господи!.. Ступай… Арончика поищи… Тамъ, онъ, въ кузниц, коли не слёгъ… Воды бы, скажи… А то Крушинк-старух. Она… Господи помилуй, Господи помилуй! Недлю ужь лежимъ, а все лучше нту, добавилъ голосъ:— Господь все еще не снисходитъ… Все еще не вылежимся…

Лежавшій ближе къ окну мужикъ вдругъ порывисто поднялся, какъ внезапно поднятый со сна, протянулъ дрожащую руку къ стоявшему на подоконник бураку, покачалъ его, опрокинулъ надо ртомъ и, высосавъ, повидимому, послднюю каплю влаги, отчаянно поставилъ на прежнее мсто и снопомъ повалился опять навзничь.

Я бросился вонъ изъ избы на поиски воды и бодрствующаго Арончика.

Я бжалъ. Меня, какъ и моего ямщика, начиналъ уже охватывать ужасъ, ужасъ безпомощности… Чья-то маленькая фигурка, повидимому, двочки, такъ она была худа и слаба, тонкая и, какъ былинка, колеблемая втромъ, прошла тнью подъ окнами избъ, держась за стны.

— Ты больна? нагналъ я ее.

— Вс больны.

— Чмъ?— Молчитъ.— Кто же васъ лечитъ?— Молчитъ.— Отчего вы не дали знать начальству, лекарю?— Двушка, собравъ, повидимому, послднія силенки, бросилась отъ меня бжать.

Но вотъ изба старосты. Передо мной лежитъ, вытянувшись на лавк, какъ человкъ, приготовившійся умирать, длинноносый, широкоплечій, въ косую сажень мужикъ. Онъ тяжело дышетъ съ полуоткрытыми глазами и едва приподнимаетъ отяжелвшія вки.

— Что съ вами?

— Ничего-съ… Хмарь это.

— Отчего?

— Отъ жары…

— Чмъ лечитесь?

— Вылеживаемся… Будьте безъ сумлнія…

— А если не вылежитесь?..

— Будьте безъ сумлнія…

— Отчего не дали знать доктору?

— Будьте благонадежны… Ничего-съ… Къ чему безпокойство!..

— Неужели никого нтъ здоровыхъ?

— Есть, есть… Какъ не быть!.. Кузнеца Арошку поищите… А то Крушинку… Старуха у насъ есть такая… Будьте безъ сумлнія…

Я вышелъ опять на улицу — и оглянулся. Кругомъ ни звука. Деревня стояла погруженная въ полный, мертвый, беззвучный покой, окутанная дйствительно жаркой, палящей ‘хмарью’. Казалось, предо мной была не дйствительная деревня, а миражъ, отраженіе, картина, застывшая на полотн.

— Аронъ! чуть не вскрикнулъ я, охваченный непреодолимымъ желаніемъ услышать хотя собственный голосъ, вызвать хоть одно человческое существо, еще обладавшее чувствомъ самосохраненія среди этого добродушно-наивнаго, но зловщаго и гнетущаго презрнія къ жизни, смерти…

——

Кузница, старый, полуразвалившійся сарай, повидимому, передланный изъ деревенской бани, была пуста, хотя и не заперта. Солнечные лучи пронизывали ее насквозь желтыми полосами и дробились синеватыми кругами въ заткавшихъ углы паутинахъ. Кое-гд виднлись слды недавней работы, и брошенный на наковальню фартукъ, очевидно, ожидалъ скораго возвращенія хозяина. Даже стоявшая невдалек сонная старая кляча съ отвислыми губами, которыя облпили мухи, повидимому, ожидала кузнеца. Я прислъ, по никто не шелъ. Слышу, въ крайней избушк-кель, въ какой доживаютъ свой вкъ безродныя старухи-бобылки, кто-то разговариваетъ.

Наконецъ-то!.. Я вошелъ въ избу, съ низкимъ проконченнымъ потолкомъ, съ углами, забросанными всякой рухлядью. Въ избушк было темновато, но прохладно. Пахло мукой, хлбомъ и квашней. Посл яркаго солнечнаго свта на вол, я едва могъ разсмотрть кто былъ въ изб: сначала я видлъ только три неопредленныя фигуры, изъ которыхъ одна сидла у двери, другая лежала вдоль лавки у окна, третья, стоя у печки и что-то бормоча скороговоркой, качалась усиленно всмъ туловищемъ около большой квашни.

— Кого надо? спросилъ старушичій голосъ, видимо принадлежавшій той, которая возилась около квашни.

— Кузнецъ здсь живетъ? спросилъ я.

— Арона-то, что ли, теб?

— Да.

— Хвораетъ кузнецъ… Больной лежитъ…

— Вотъ и я тоже кузнеца, сказалъ сидвшій у двери, держа въ рукахъ сошникъ:— а у нихъ вишь ты, братецъ, какое дло!.. А я скакалъ-скакалъ… Тоже вдь уборка идетъ…

— Боленъ, боленъ… Вы у насъ не тревожьте кузнеца… У насъ одинъ онъ, кузнецъ-то, заговорила опять старушка, маленькая, худенькая, но прыткая, съ худыми и сухими руками, но крпкими и сильными, которыя, какъ деревянные вальки, то подымались, то опускались въ квашн.

— Ему, главное дло, милый человкъ, вылежаться надо… Это болзнь такая: въ ней, первое дло — вылежаться… Вы его деньгой не маните… Деньгой съ нами все можно, а только что грхъ это будетъ…

— Да я разв деньгой! отвчалъ мужикъ съ сошникомъ.— Я говорю: наше дло тоже не терпитъ. Что я пять-то верстъ даромъ проскакалъ!.. Вдь это тоже разсчетъ… Возьми во вниманіе… На что-жь онъ и кузнецъ!.. Кузнецъ что попъ — завсегда будь готовъ… За то взялся…

— Экой ты, брательникъ, навязчивый… Да вдь ты самъ видишь… Али нтъ?

— Вижу я… Какъ не видать… Да вдь наше дло такое: мало что хворь, другой разъ и хворый изъ жилъ тянешься… Наше дло тоже….

— Братъ, не могу! проговорилъ больной, лежавшій на лавк.

— Дакъ что-жь, коли не можешь… Я ничего!.. Лежи… Только что вотъ… куды-жь я теперь поскачу опять!.. Вдь наше дло не ждетъ… Самъ ты, братецъ, крестьянинъ… Эхъ, дло!.. Можетъ, понатужишься?.. Тутъ вдь и работы-то минута.

И мужикъ показывалъ сошникъ, тютюшкая его на рукахъ, какъ баба ребенка.

Въ это время больной приподнялъ голову съ перепутанными волосами и сбившейся на сторону бородой, большіе глаза смотрли больнымъ, апатичнымъ взглядомъ и выдвинулись далеко изъ орбитъ. Онъ хотлъ одной рукой поправить волосы и что-то сказать, какъ взгляды наши встртились. Онъ съ секунду не сводилъ съ меня глазъ, потомъ губы его дрогнули и сжались, на лиц появилась недовольная гримаса, и онъ неторопливо положилъ голову опять на подушку. Въ первую минуту, покоряясь какому-то безотчетному побужденію, я было двинулся къ нему, но, замтивъ это движеніе, онъ повернулся на бокъ и легъ лицомъ къ стн.

Въ сущности, въ это время я его зналъ мало (короче я его узналъ посл, но объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ). Въ начал онъ какъ-то случайно уцллъ въ моемъ воспоминаніи. Лтъ пять тому, я собирался на лтнія землемрскія работы, когда ко мн пришелъ молодой человкъ, съ темноватымъ, съ ввалившимися щеками, лицомъ, съ длинной узкой бородой и, поглаживая эту бороду, да посматривая внимательно прямо мн въ лицо большими голубыми глазами, просилъ меня взять его съ собой на нкоторое время, въ качеств подручнаго. Я согласился. Онъ, кром нсколькихъ незначительныхъ замчаній, не счелъ нужнымъ объяснять мн ничего больше — и черезъ день мы уже хали. Все, что осталось у меня въ воспоминаніи объ этой дорог, это — молчаливый, сдержанный, съ темноватымъ лицомъ молодой человкъ, въ срой парусинной фуражк и такомъ же пиджак. То была сдержанная, недоврчивая, замкнутая въ себ натура, но я не знаю, было ли то органическимъ качествомъ его, или благопріобртеннымъ. Врне — послднее. Все время онъ сидлъ, опершись обоими локтями на облучекъ тарантаса, отвернувшись отъ меня лицомъ къ безконечнымъ полямъ и, постоянно вынимая изъ кожаннаго сака, висвшаго черезъ плечо, папиросу за папиросой, неустанно курилъ и смотрлъ-смотрлъ въ безграничную даль. Когда я его спрашивалъ о чемъ-нибудь, онъ медленно повертывалъ ко мн свое темноватое лицо, по которому словно тни какія-то легли и застыли, и вопросительно смотрлъ большими голубыми глазами. Онъ отвчалъ односложно, но нельзя сказать, чтобы не охотно: онъ только любилъ выражаться категорически, лаконично, даже какъ будто стараясь построить отвтъ такъ, чтобы дальнйшее продолженіе разговора на ту же тему уже представлялось совершенно лишнимъ. Отвчалъ и затмъ опять смотрлъ въ безконечную, сренькую даль.

Едва мы прибыли на мсто моихъ работъ, какъ онъ сталъ у меня пропадать сначала только на день, а затмъ я не видывалъ его дня по два, по три. Недли черезъ дв, онъ, вернувшись изъ своихъ экскурсій, сказалъ мн, что завтра же узжаетъ.

— Ну, что же, видли вы теперь ‘настоящую’ деревню? спросилъ я его на прощанье.

— Да, видлъ…

Больше я его не видалъ.

И теперь, когда я взглянулъ на Арона, все это вдругъ встало и поднялось въ моей голов.

Я какъ-то совершенно безсознательно слъ у двери на скамь, рядомъ съ мужикомъ, державшимъ сошникъ, и почти упавшимъ голосомъ спросилъ старушку:

— Неужели, бабушка, у васъ такъ вс и больны?

— Вс переболли… Кои и выправились, да по дламъ ушли, а кои здоровы были, на праздникъ въ Счастливое ударились… А бабенки да ребятишки вс перевалялись… Вотъ ужь третій день одна! Замаялась! Туда бги, сюда бги… То хоть Аронъ помогалъ, а теперь… вотъ одна одинешенька: туда сунься, сюда сунься…

И бойкая старушка, худенькая, сутуловатая, съ большимъ острымъ носомъ, какъ пухъ летала по изб, по снямъ, изъ сней во дворъ… И сколько было въ ней жизни, энергіи, упорной и дятельной!..

— Вдь теб тяжело, бабушка?

— Какъ не тяжело!.. Знамо, тяжело… Да своя ноша не тянетъ… Я ужь полвка на міръ работаю… Вотъ, Господи благослови, теперь хлбцевъ наваляю… А тамъ, Господи благослови, квасу навожу… Къ вечеру-то, благослови Господи, коровъ подою… Такъ оно вотъ: туда-сюда, день-то и не увидишь пройдетъ!..

Смотрлъ на старушку я, смотрлъ мужикъ съ сошникомъ, но, очевидно, намъ больше нечего было тутъ длать. Я уже нсколько разъ порывался уйти, но странный, непобдимый интересъ къ удивительной групп, собранной здсь, удерживалъ меня: мн все казалось, что вотъ сейчасъ кто-то разрушитъ чары и на сцену выступитъ ужасная дйствительность… Я молчалъ, не зная, что сказать, замолкла и старушка, какъ за дверью показалась растерянная фигура моего ямщика. Выпучивъ боязливо глаза и не переступая порога, онъ смотрлъ на насъ.

— Ты что? спросилъ я.

— Подемъ, господинъ… Сдлай милость, подемъ! говорилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Что такъ?

— Сдлай милость… подемъ… Сдлай милость! повторилъ онъ.

Я взглянулъ на него внимательне: онъ весь трясся, какъ въ лихорадк…

— Сдлай милость, господинъ… Богъ съ ними… А то я одинъ уду… Какъ вашей милости будетъ угодно… Сдлай уваженіе, господинъ…

— Хорошо, хорошо, сказалъ я:— сейчасъ…

Я пріостановился на минуту, не зная, что предложить этимъ людямъ, и ожидая, что они скажутъ что-нибудь.

Они молчали.

— Прощайте, сказалъ я:— будьте здоровы!

— Дай Богъ счастливо, сказала старушка.

Больной не повернулся.

Я отыскалъ моего ямщика, который давно уже, какъ оказалось, выхалъ за околицу хворой деревни, и мы поскакали отъ нея крупной рысью. Ямщику все еще было, видимо, не по себ: онъ долго еще усаживался на козлахъ, то подсовывая подъ себя концы возжей, то вновь вытаскивая ихъ и привязывая къ крюку на облучк, то для кнута никакъ онъ не могъ найти надлежащаго мста. А между тмъ, онъ, нтъ-нтъ, да и обернется на хворую деревню. Наконецъ, сказалъ: ‘Ну, и мста! Экія мста! И живутъ же здсь люди! Какъ по экимъ мстамъ хвори не быть: ни теб лсу, ни теб воды, на юру, на втру, на припек, одна глина… Слышь, баринъ еще ихъ сюда выселилъ’…

— Да, а вотъ живутъ…

Мой ямщикъ продолжалъ разсуждать о чемъ-то самъ съ собой и долго еще обертывался на хворую деревню.

А жаръ душилъ попрежнему. Густая и тяжелая пыль шла передъ нами облакомъ и скоро покрыла сроватой дымкой все — и лошадей, и ямщика, и меня, и туманную, изнывающую въ жар окрестность…

III.
Дядя Минъ.

Жаръ спадалъ. Начинало свжть. Съ запада потянуло сыростью. Тамъ, чуть замтной полосой, на самомъ горизонт, кучились облака, постоянно мняя свой цвтъ, по мр того, какъ солнце все больше и больше садилось за нихъ. Сначала розовыя, они незамтно перешли въ оранжевыя, и наконецъ, вытянулись въ сплошную зеленовато-лиловую полосу.

— Быть дождю… а то и гроз, пожалуй, замтилъ мой ямщикъ, мотнувъ головой въ сторону заката.— Хорошо-бы… Хмарь-то бы поотлегла… Гляди бы и хворой деревн полегчало, на ноги поднялась бы, неожиданно вспомнилъ онъ глухую деревеньку.— А что ужь это: вся деревня лежитъ!.. Спаси Господи, какое житье!

И ямщикъ перекрестился.

Лошади легкою рысью трусили по мягкой, межпольной дорог, гулко шлепая плоскими подковами, которыя изрдка блестли стальнымъ цвтомъ изъ-подъ копытъ. Пыль теперь уже не стояла сплошными облаками вокругъ насъ, а тотчасъ же тяжело осдала, едва поднявшись отъ колеи.

— Здорово, христіане! вдругъ раздалось сбоку, и какой-то старичокъ въ истасканномъ порыжломъ картузишк, пестрядиной рубах и коротенькихъ, чуть не ребячьихъ портахъ, съ на гольнымъ рванымъ полушубкомъ на плеч, въ притруску побжалъ за нами.

— Христіане!.. Эй!.. Погодите, христіане! выкрикивалъ онъ.

Ямщикъ остановилъ лошадей. Передъ нами стоялъ мужичекъ, маленькій, низенькій, лысый, съ рыжеватыми остатками волосъ на затылк и вискахъ. Повидимому, онъ не столько былъ старъ, сколько дряхлъ и разбитъ, руки и голова у него дрожали какъ у пьянаго, ноги колыхались — и онъ, вроятно, упалъ бы, еслибы не поддерживалъ свое худое, легкое тльце липовой жердочкой. Но за то онъ былъ весь какой-то сіяющій и смющійся: сіяла у него сбитая въ мочку борода, смялся широкій ротъ, смялись срые, мутные глаза…

— Добраго здоровья, христіане! раскланялся онъ своей свтящейся лысиной, держа измятую шапенку на-отмашь.— Не подсадите ли старичка, ради какъ бы души спасенія?

— Да ты куда? Далеко ли? спросилъ ямщикъ.

— Да мн хошь одну версту провезешь — и то въ барышъ зачту… А тамъ, пожалуй, коли не любо будетъ, я и слзу.

— Да куда идешь-то?

— Въ Крутилу, въ Крутилу, любезный… къ кум… далече.

— Вонъ, какъ господинъ прикажетъ, сказалъ ямщикъ.

— Что-жь, господинъ! Господина я не стсню… Господину просторно… Я къ теб на облучекъ прилплюсь.

— Садись, сказалъ я.

— Ну, и ладно!

Мужичекъ натянулъ шляпенку, бросилъ на облучекъ полушубокъ и бойко слъ на него, задомъ къ ямщику, лицомъ къ дорог и въ полу-оборотъ ко мн. Онъ былъ такъ малъ, занималъ такъ мало мста, что дйствительно могъ также мало стснить насъ, какъ случайно свшая вмст съ нимъ на ручку тарантаса муха.

— Ты откуда же, комаръ, бредешь? спросилъ ямщикъ.

— Комаръ!.. комаръ!.. Вотъ врно!.. Въ самый разъ… Изъ комаровъ, точно, заговорилъ мужичекъ и засмялся. Онъ былъ очень доволенъ. Онъ тотчасъ же вытащилъ изъ кармана своихъ штанишекъ трубку и сталъ набивать.

— Комариной породы… Точно… Это ты справедливо…

— Знаю я васъ! говорилъ ямщикъ: — чать, не первый годъ здсь зжу…

— Какіе же это комары? спросилъ я.

— Да такъ — мелкій народъ… Деревнями эдакъ выходитъ… Малорослые… Здсь деревень пять такихъ есть…

— Есть, есть… Надо думать, и я вотъ ихняго роду, объяснялъ мужичокъ.

— Такъ ты откуда-жь идешь?

— Изъ Счастливаго, другъ… Село такое есть, можетъ знаешь, Счастливое…

— Да мы сами туда.

— Ой ли? Ну, позжайте, позжайте… Еще застанете… У нихъ три дня празднуютъ.

— Ты зачмъ же въ Счастливомъ-то былъ?

— Да на праздникъ…

— Водку, поди, пить?

— Знамо, водку… Зачмъ же и на праздникъ ходятъ?.. Я, миленькій, въ округ-то вс праздники знаю… Такъ теб сказать, не соврать, изъ младости ужь я, миленькій, къ этому склоненіе имю… Боекъ я былъ, молодой-то! Такой сорванецъ, такой весельчакъ-парень — на рдкость! Дружкой, али чмъ — первымъ дломъ я!.. Ну, и выпить любилъ… Я теб, миленькій, по правд-истин говорю… Я — прямой, правдивый… завсегда былъ… Это художество тоже за мной изстари было… Ну, только въ нашей деревн съ моимъ склоненіемъ оченно скудно, братецъ, было… Разойтись негд по душ было… Выбили насъ, мужичковъ, въ самомъ лучшемъ вид… Ну, ужь мн, при моемъ склоненіи, утснительно очень эта скудость-то… Бывало въ молодости пива варили мірскія: все было веселье!.. Въ годъ-то раза три всей деревней попразднуемъ… А тутъ пошло, братецъ, хуже да туже, да до того дошло, что солому чуть съ крышъ не жрали!.. Ну, да эту мы прокламацію оставимъ… А я вотъ къ тому, что, значитъ, склоненію-то моему утснительно было… И стали мы это, братецъ, разузнавать праздники… Какъ мало гд праздникъ — мы туда!.. Какъ мало гд родня, али сватья — мы къ нимъ. И такую, братецъ, утху себ нашли, что вотъ до старости эту самую привычку не бросаемъ… Право!.. Надо судить по-христіански… Придемъ съ праздниковъ-то къ себ въ деревню: однихъ разсказовъ что!.. На цлую зиму хватитъ… Вотъ хоть бы теперь въ Счастливомъ… У Староврова въ гостяхъ былъ… Великатный мужчина! Истинный судія! Ежели эдакъ съ нимъ ласковенько обойтись, поведеніе выдержать, онъ утшитъ… Ужь онъ, братъ, утшитъ.

— И народъ же вы дошлый! замтилъ ямщикъ.

— Эко-ce, парень!.. Ты, говорю, суди по настоящему… Никто — своему склоненію не врагъ, такъ ли? обидлся немного дядя Минъ.

— А за что васъ поятъ? Чай у богатыхъ руки цлуете? спросилъ я.

— Да когда мы цловали? Ты видлъ, что ли? сердито допрашивалъ дядя Минъ.

— Видлъ.

— Самъ будто видалъ?

— Самъ.

— Самъ видалъ!.. Ишь ты!..

Дядя Минъ совсмъ обидлся и отвернулся отъ меня.

— Видлъ!.. А хоша бы и цловалъ: цловалъ за ласку… Бывало, за побои цловали, проворчалъ онъ, совсмъ повернувшись ко мн спиной.

Мы замолчали. Но я зналъ, что словоохотливый дядя Минъ не вытерпитъ и заговоритъ самъ: стоило только взглянуть на его фигуру, чтобы всякая мысль о злопамятств со стороны его исчезла.

И онъ дйствительно заговорилъ, но только не со мной, а съ ямщикомъ.

— Не знаю, парень, какъ деревня наша… началъ онъ разговоръ въ полголоса.

— А что?

— Хворую покинулъ… Вс сплошь хворы… Пятеро всего и было что здоровыхъ-то… А то вс слегли… Такое дло!..

— Хворая? при овраг?

— Она… На овраг сидитъ… Наша!

— Ну, мы тамъ были…

— Ой?

— Точно ужь — мста!..

— Не говори!..

— Бжишь!

— Бжишь, какъ есть… Мн вотъ тоже не хотлось ихъ покидать… То же надо вспоможенье: кому воды подашь, хлба, за скотиной приглянешь… Да вотъ тутъ праздникъ подвернулся въ Счастливомъ… Единственный, братецъ, праздникъ!.. Село сытное, богатое, угощаютъ въ волю…

— Что говорить! село единственное!

— Коли еще дождешься экой благодати!.. Тоже, братъ, это намъ не въ частую…

— Конешно, что…

— Ну, и склоненію этому самому не выстоять… Ушелъ!.. Думаю: кому умереть — и при мн умретъ, а кому жить — и меня подождетъ… Вылежится… Тоже вотъ посовтывался на сел-то кое съ кмъ… Первымъ дломъ, говорятъ, александрынскаго листу… Нтъ лучше!.. Цлый вонъ мшокъ тащу… Главное дло, чтобы всхъ… понимай… очистило… А потомъ въ баню!.. Вотъ принесу, всю деревню съ Арошкой опоимъ… Пущай очищаются!.. Много наклали!.. Цлый мшокъ тащу!..

— Ты, значитъ, и Арона-кузнеца знаешь? спросилъ я.

— Арошку? Какъ не знать Арошку… Изъ приписанныхъ онъ у насъ?

— Да.

— Ну, онъ… Чать, онъ нашъ!.. Какъ не знать!

— Хорошій парень?

— Хорошій… Парень такой — на диво…

— Ладно вы съ нимъ живете?

— Ладно… Отчего-жь не ладно? Живемъ… Вышло было тутъ какъ-то сумннье, ну, поучили… Онъ вдь изъ мастерковъ, слышь, изъ городскихъ… Ну, и не привычка… Понятія-то у него настоящаго объ нашей жизни ужь и нтъ…

— Какое же сумнніе вышло?

— Да какое?.. Постой — вотъ бишь какое… Вклепался, вишь ты, братецъ, однова въ нашу землю сусдъ… Такой мужичишка жадобный — страсть!.. А и землишки-то было всего два лаптя…

— Да вамъ-то оно было къ мсту, замтилъ ямщикъ.

— То и есть… Кому грошъ, а намъ золото… Ну, и сталъ этотъ жадобный мужичишка оттягивать у насъ эту пластушку… Мы не давать. Дальше да больше, пошло дло въ волость. Приговорили въ волости — отнять у насъ. Возьми этотъ жадобный мужичишка да и вышли на землю-то своихъ косарей… Ахъ, дуй-те въ хвостъ, думаемъ мы! Ну, это ты постой… Потому у насъ и травы-то всего, что эта платушка… Ребятишкамъ на молочишко хоша перепадаетъ… Ну, говоримъ, бабы — стой за себя!.. Пришелъ покосъ. Глядимъ, выгналъ мужичишка косарей… Наши бабы такъ и рвутся: не видать, говорятъ, имъ нашей травы!.. Похватали этто ребятишекъ вс до единой (мірское дло!) да на лугъ… Стоятъ да посматриваютъ, какъ косари косы натачиваютъ… А на самихъ лица нтъ! Вотъ блыя стоятъ, что упокойники — все одно!.. Дрожатъ кои… И мы тутъ стоимъ всей деревней, глядимъ… Только что этотъ самый жадобный мужичишка крикнулъ: ‘начинай!’ взмахнули этто его батраки косами разъ, взмахнули другой, тутъ наши бабы какъ бросились, да всхъ ребятишекъ подъ косы и побросали!.. Господи помилуй, какое дло было!

Дядя Минъ перекрестился.

— Очинно ужь значитъ въ сердца вошли, замтилъ ямщикъ:— конешно, за свое стояли, то же жалко…

— Какъ не жалко!.. кричатъ: коли вы отъ насъ хлбъ берете, пущай и ребятишекъ перержутъ!.. Вы питаніе отъ нихъ отъимаете!..

— Ну, и что-жь?

— Увидалъ это, братецъ, Арошка, весь помертвлъ, что твое полотно, бросился на бабъ и давай ребятишекъ изъ травы таскать… Тутъ этто бабы на него, мужики за ними…

— А что-жь батраки?

— Батраки стоятъ — смотрятъ. Мужичишка-то кричитъ имъ: ‘Коси!’ — А т говорятъ — коси самъ, коли у тебя душа собачья! А наши мужики на Арошку… Парнишка еще: чего онъ въ мірскомъ дл смыслитъ! На то и наука…

— Ну, какъ же съ землей?

— Такъ и ушли косари-то… Пошло дло судомъ, дальше да выше, просудили мы тутъ тоже не мало, ну, все-жь отстояли… Потому, какъ же инако, ежели она намъ нужна!.. Не молоденчикамъ же гибнуть!..

Мы опять замолчали. Богъ всть, о чемъ задумались оба мужика: о странной ли судьб своихъ дтей, или о ‘правд’, которая во что бы ни стало объявится въ тотъ самый моментъ, когда приходится гибнуть неповиннымъ ни въ чемъ ‘молоденчикамъ’. По крайней мр, я думалъ и объ этомъ, и объ Арон… Такъ вотъ она эта жестокая ‘правда’ Асафа объ ‘единеніи въ дух’… Тутъ кровь говорила, звучали ребячьи голоса…

— Ты вотъ, говоришь, видлъ Арошку-то? спросилъ меня дядя Минъ.

— Видлъ.

— Парень справный, ну и при ремесл…

— Да.

— Вотъ все хочу женить его… Больно я падокъ на эти дла… думаю: что болтается зря!.. Пора въ настоящіе мужики произвесть…

— Дочь у тебя что ли есть?

— Нтъ, дочери у меня нтъ… своихъ ужь я давно пристроилъ, еще по пятнадцатому году почесть… Потому, люблю я эти свадьбы… Я и самъ-то ужь на третьей женатъ…

— За кого же ты хочешь его сватать?

— Внуки у меня есть… Отъ сестриной дочери значитъ… Вотъ все и мкаю.

— Такъ что-же?

— Говорилъ на міру. Да, баютъ, тогда Арошка земли спроситъ… А гд намъ взять? Утсненіе большое будетъ… Ну, да я уломаю… Дадутъ…

— Откуда ждете?

— Дуракъ ты, парень, я посмотрю, выругался дядя Минъ:— дуракъ и есть.— Ты понимай, объ чемъ говорятъ, это дло вковое: можетъ оно завтра будетъ, а можетъ наши дти только узрятъ…

— Дуракъ! неожиданно вздумалъ обидться и ямщикъ:— самъ-то ты больно уменъ… Комаръ — такъ комаръ и есть, и умъ у тебя комариный… Вонъ въ Счастливомъ, не бойсь, въ кулакъ не свистятъ да не ждутъ пока съ неба пироги полетятъ… Вотъ-то умъ! А у тебя одно разсужденіе комариное.

— Что въ Счастливомъ? Чего ты тычешь Счастливымъ-то? Самъ-то ты понимаешь-ли что говоришь? Кто въ Счастливомъ-то уменъ? Мужикъ.— Кто въ немъ богатъ? Мужикъ.— Кто въ ёмъ сила? Мужикъ.— Кто вс земли-то вокругъ скупилъ? Мужикъ!.. Что это означаетъ? А? напалъ на ямщика дядя Минъ.

— Ну, что означаетъ?.. Мужикъ…

— То-то… То и означаетъ, какъ въ писань сказано… Только въ мір правда безъ кривды не живетъ: пошло вотъ теперь все къ мужику, а онъ зажадобилъ… Вмсто чтобы по справедливости, а онъ жадобитъ… Ну, да этому свой предлъ придетъ, миленькій… Такъ-то-съ!.. Счастливымъ-то мн нечмъ тыкать…

Мн какъ-то невольно сдлалось смшно на наивную болтовню дяди Мина, и я громко засмялся.

— Ты, миленькій, чего смешься? вдругъ сердито спросилъ меня дядя Минъ и даже насупилъ свои рыжія брови: — али теб это въ смшки… барской, то есть, твоей милости… Такъ я теб скажу… Ты вотъ укорилъ меня, что я у мужика руку цловалъ, а я тебя хуже укорю… Ты меня извини дурака-мужика, коли я теб что-нито противъ шерсти молвлю… Пожалуй, коли не стерпится, прогони меня, ссади… Что-жь, я уйду, слзу, поблагодарю и слзу: спасибо! ты ужь и такъ довольно подвезъ меня… За доброе дло спасибо…

— Нтъ, ничего… Пожалуйста, сиди!.. сказалъ я и опять не могъ удержаться отъ улыбки при взгляд на осерчавшаго дядю Мина.

— Пожалуй, смйся, проворчалъ онъ, и сталъ равнодушно набивать трубку, посматривая въ даль, какъ человкъ, который окончательно уже умывалъ руки и не хотлъ отвчать за послдствія.

— Вотъ, въ Гридин… Изъимали… сказалъ онъ, помолчавъ..

— Кого, спросилъ ямщикъ.

— Кого? Фальшиваго человка… Додльца…

— Ну?

— Право…

— Да зачмъ онъ тамъ?

— А мужичка утснять проявился… На всякіе манеры, братецъ мой… Мужикомъ, слышь, обернулся… Все одно, какъ оборотень.

— Это онъ къ чему-же?

— А все изъ злобы, чтобы мужичку худо сдлать… Вотъ и блазнитъ всяко мужичка… Фальшивитъ…

— Ну, и что-жь его тамъ?

— Били, слышь, мужики-то… Да не инако! Ну, по мн, пока хоть и будетъ, заключилъ дядя Минъ:— спасибо вамъ, христіане!.. Я вотъ въ этой деревн спрыгну… Переночую… Кума у меня тутъ… Ну, простите, Бога для!.. Прости, господинъ, коли что пустое смололъ! Я вдь это не то что къ теб, а такъ, на счетъ жизни!.. Прощайте, доброхоты!

И маленькая, жидкая фигурка дяди Мина, съ липовой жердочкой и мшкомъ александринскаго листа, завернутымъ въ полушубк, постепенно стала исчезать въ густомъ, бловатомъ туман, затопившемъ кругомъ всю окрестность. Вотъ онъ мелькнулъ въ этомъ эирномъ мор разъ, другой, и, какъ утопленникъ, скоро исчезъ совсмъ изъ глазъ. Вдали, сквозь полумракъ наступавшей ночи, виднлся блдный силуэтъ какой-то деревеньки, которую, казалось, силился залить со всхъ сторонъ холодноватый, все выше и выше поднимавшійся отъ земли паръ.

Мы спустились въ лощину, и блое море тумана объяло насъ холодомъ. Лошади вздрагивали. Передъ нами разстилалась блая пучина, въ которой все принимало какія-то фантастическія очертанія. Ямщикъ остановилъ лошадей, слзъ съ облучка и, крехтя, сталъ натягивать желтый кафтанъ. Съ ухода дяди Мина онъ еще ничего не говорилъ. Молча опять услся на облучекъ, оправился, собралъ возжи и крикнулъ:

— Н-но! Ишь, проклятые, и здсь проявились!.. Н-но! милыя! неожиданно-громко добавилъ онъ.

Я невольно вздрогнулъ. Лошади пріободрились, и мы бойко помчались по воздушной блой пучин.

Ямщикъ помолчалъ, затмъ вдругъ громко вздохнулъ и заплъ:

Эхъ! и ночи-ли… нно-очи те-е-емныя…

Гулко раздавался по вечерней рос его жидкій, но высокій тенорокъ. И что за думу вмщали въ себ эти звуки?!

‘Ахъ, эти псни!’, вдругъ припомнились мн слова дяди Асафа, и я чуть не повторилъ ихъ вслухъ.

Лошади трусили. Колокольчикъ лниво позвякивалъ. Передо мной чуть покачивалась флегматичная спина ямщика. Я незамтно перенесся въ воображеніи куда-то далеко, назадъ. Вотъ мн показалось, такъ ясно, что будто, облокотившись на бокъ тарантасика, вмст со мной сидитъ мой давнишній спутникъ по деревнямъ и смотритъ, смотритъ въ силуэты встрчныхъ деревенекъ, залитыхъ прозрачнымъ молочнымъ туманомъ… Вотъ мн видится, будто мы пріхали въ деревню… ‘Тпру!’ крикнулъ ямщикъ, и этотъ возгласъ такъ отчетливо, такъ звонко раздается по рос. Колокольчикъ смолкъ. Лошади фыркнули. Въ окн волостного правленія чиркнула спичка. Вотъ зажгли свчу. Заскрипли половицы въ сняхъ. Слышно, сторожъ опрашиваетъ ямщика: Кто?— Зёмномры, говоритъ лниво ямщикъ.

— Пожалуйте! встрчаетъ сторожъ съ сальной свчей на крыльц.

Я хочу войти, но не вижу со мной спутника. Мн чудится, что тарантасъ мой окруженъ мужиками, что это деревня хворая и вс мужики больные, что они вс, полные недоумнія, гуще и гуще окружаютъ юношу. Впереди ихъ дядя Минъ кричитъ: ‘Гд? гд?’

— Здсь… Проявились! говоритъ ямщикъ.

— Кто?

— Фальшивые люди.

Я проснулся. Слабый лучъ зари пробивался на восток сквозь темноватыя облака. Блое туманное море уже разстилалось сзади насъ. Очевидно, мы выбирались изъ лощины.

IV.
На мужицкомъ праздник.

— Ну, вотъ теб и Счастливое! сказалъ мой ямщикъ, какъ-то весь осклабившись, и даже утеръ бороду, какъ человкъ, приготовляющійся състь вкусный обдъ. Онъ ткнулъ кнутовищемъ на виднвшуюся вправо отъ дороги, за высокимъ холмомъ колокольню, ярко блествшую блой жестяной главой.

— Трезвенное село! Строгое село! прибавилъ онъ съ видимымъ удовольствіемъ.

— Отчего такъ?

— Мужикъ тутъ такой… Уродился такой мужикъ — онъ ужь и смя отъ себя такое пущаетъ… Тутъ мужикъ въ умъ пошелъ!.. Вотъ у насъ, али вонъ въ хворой деревн — мужикъ ороблый: ты его припирай, а онъ того пуще робетъ… А здсь мужикъ самъ тебя припираетъ… Ты его тукнуть, анъ, глядишь, онъ тебя тукнетъ… Ты его припереть бы, анъ онъ на тебя претъ… претъ всячески: низкомъ, и ползкомъ, и нахрапомъ… Ну, и себя сдерживаетъ въ этомъ случа: живетъ трезвенно, а къ слабому человку строгъ… Потому и живетъ сытно… Сытное село, братецъ мой, и говорить нечего! заключилъ ямщикъ особенно смачно, должно быть, посл воспоминаній о хворой деревн.

— Почему же онъ такъ сытно живетъ, не въ примръ другимъ?

— Говорю теб, въ умъ пошелъ… Ну, и жаденъ… Ко всему жаденъ: къ работ жаденъ, къ промыслу жаденъ, къ земл… Онъ на все напираетъ… Изо рту вырветъ, а ужь возьметъ… Такой у него оборотъ ко всему!.. Все слопаетъ!..

— Эдакъ онъ и васъ слопаетъ, не глядя, что свой братъ.

— Слопаетъ и насъ… Онъ за этимъ не постоитъ… Тутъ смотри въ оба!.. На то будь уменъ…

— Хорошаго мало, замтилъ я.

Ямщикъ крякнулъ, подобралъ подъ сиднье возжи, пріосанился и погналъ лошадей, но ничего мн не отвтилъ.

— Трезвенное село! сказалъ онъ опять съ видимымъ удовольствіемъ, когда мы обогнули холмъ и передъ нами стало выплывать изъ-за рощи село Счастливое: — сытое село! Не привелъ Богъ родиться въ ёмъ…

— А что?

— Да самъ-то я ничего… Мн что ужь!.. Полвка изжилъ… Мн къ нимъ не пристать… у меня ужь такого поведенья не будетъ… Ребятишекъ жалю… Тройка у меня ихъ — ребятишекъ-то, и жалко… Заробютъ въ нашихъ мстахъ какъ разъ, захудаютъ, что мы же… Лнивый только по голов тукать не станетъ… А двоешка-то у меня шустрыхъ, ну, и жалко… А живи я, братецъ мой, здсь — оно бы имъ просторне было… Робость-то эта и сошла бы… другой ужь духъ-то изъ ихъ пошелъ бы… Тутъ вотъ у нихъ и грамата, и оборотъ всякій, разговоры то же… А у насъ дло черное — изъ году въ годъ одно… Духу-то и нтъ, и не просторно для ихъ… А здсь: ты его тукнуть, анъ онъ напирать на тебя, ты его еще, а онъ зубы показалъ… Потому свое положеніе понимаетъ…

— А ежели онъ только грабить выучится?

— Это ужь Божье произволенье: кто и въ грабежъ пустится, а кто и добромъ позаймется… Одинъ грабить, а другой самому грабителю-то руки скрутитъ…

— Барскіе они?

— Барскіе были… Мы тоже барскіе, а дло-то вышло въ обратную: мы отъ баръ ополоумли, а отъ нихъ сами баре заробли… Эхъ, просторно живутъ! заключилъ онъ и бойко повернулъ въ сельскую улицу.

Передъ нами открылось большое село съ широкою улицей и двумя рядами избъ, въ большинств случаевъ, дйствительно, зажиточныхъ. ‘Нарядная стройка’, пояснилъ мн ямщикъ. Нсколько избъ были двухъ-этажныя, въ шесть и восемь оконъ, крытыя желзомъ. На улиц толпился кучками гуляющій народъ, въ красныхъ рубахахъ, чуйкахъ и даже дипломатахъ. Солнце жгло потоками свта улицу, и невыносимо яркіе, пестрые цвта рзали глазъ.

Мы подъхали къ волостному правленію: большой, длинный домъ въ шесть оконъ, съ вычурной рзьбой по карнизамъ, закрои разрисованы хитрыми птицами съ голубыми крыльями и цвтами въ желтыхъ горшкахъ.

Въ правленіи чисто, свтло, весело и тихо. Ко мн вышелъ молодецъ въ длинномъ кафтан, съ густыми кудрявыми волосами и елейной повадкой, очень смахивавшій на послушника, постоянно запахивая полы и чуть слышно поскрипывая тщательно высвтленными сапогами, онъ ходилъ въ комнат присутствія, какъ въ святилищ.

— Вы писарь?

— Такъ точно-съ.

— Изъ крестьянъ?

— Такъ точно-съ.

— Вы гд же обучались?

— По собственному развитію…

Онъ помолчалъ нсколько времени, очевидно, находясь въ какомъ-то колебаніи, нсколько разъ бгло и искоса взглянулъ на меня и потомъ сказалъ:

— Позвольте просмотрть документы… Порядокъ-съ… У насъ строго-съ… Не то что для чего… а такъ-съ, чтобы послабленія не было… въ порядк…

— Извольте, сказалъ я.

Онъ подошелъ къ окну, быстро развернулъ документъ и, почти не взглянувъ на него (я увренъ, что онъ не разобралъ даже моей фамиліи), такъ же быстро сложилъ, съ видомъ человка, исключительно служащаго ‘порядку’, и возвратилъ любезно мн.

— Пожалуйте-съ къ Антону Антонычу, сказалъ онъ: — вонъ они здсь проживаютъ… Вотъ-съ, посмотрите… вотъ ихъ помщеніе: желзная крыша, шесть оконъ съ украшеніями, показывалъ онъ мн въ окно.— Сдлайте милость… У нихъ вамъ будетъ спокойно… У насъ сегодня напрестольный праздникъ… И имъ будетъ даже оченно лестно…

— Ну, въ самую, значитъ, центру попали, объяснилъ мн ямщикъ, повертывая лошадей отъ крыльца правленія: — къ настоящему мужику. Антонъ Антонычъ, одно слово — патріархъ!.. Сорокъ душъ у его въ дому… Одного мужеска пола семнадцать человкъ… Ей-Богу!.. Коренной мужикъ! Сыновья у него по подрядной части, въ городахъ живутъ… А самъ-отъ здсь, при земл сидитъ… Въ старшинахъ ходилъ, да отказался, теперь въ судьяхъ… А все его доднесь за старшину чтутъ… Сорокъ душъ — какъ одинъ человкъ! Вотъ какое смя отъ себя пустилъ!..

— Да, большое…

— Просторно располагаются!.. Счастливые, такъ счастливые и есть…

— А кто счастливыми-то окрестилъ?

— Кто? Господа…

Мы остановились у двухъ-этажной длинной избы, съ кладовыми внизу, Антона Антоныча Староврова.

— Ну, ступай… Посмотри счастливыхъ-то мужиковъ, сказалъ мой ямщикъ, слзая съ облучка: — да ты вотъ что: неравно я войду наверхъ, въ дверяхъ постоять да послушать, ты скажи: ‘это, молъ, мой ямщикъ’… А я послушаю… Можетъ, и стаканчикомъ разступятся!..

И вотъ я въ изб ‘коренного мужика’. Дв большія половины верхняго этажа избы сплошь набиты народомъ, стоявшимъ, ходившимъ, толкавшимся и, повидимому, старавшимся сдерживаться, такъ какъ вс говорили, за исключеніемъ, должно быть, хозяевъ, въ полголоса, и ходили на носкахъ. Общій фонъ несомннно составлялъ синій кафтанъ, хотя тамъ и здсь виднлись сюртуки, красныя рубахи и дипломаты.

Едва я усплъ осмотрться, какъ меня замтилъ юноша, въ сюртучк и глаженой сорочк, нсколько напоминавшій мальчика изъ магазина, и, поклонившись всмъ корпусомъ, какъ-то грудью впередъ, тотчасъ же скрылся. Черезъ минуту, изъ сосдней половины ко мн вышелъ высокій сдой старикъ, мощный и коренастый, въ синемъ халат на распашку, который онъ, не особенно впрочемъ поспшно и тщательно, а больше для проформы, старался запахнуть. Одного взгляда на эту внушительную фигуру, съ самоувреннымъ выраженіемъ лица и проницательнымъ взглядомъ, съ крпкими мышцами и замчательно сохранившейся коренной силой во всей комплекціи, было достаточно, чтобы дйствительно признать въ немъ ‘кулацкаго патріарха’ и человка, пустившаго отъ себя большое ‘смя’…

— Присядьте, сказалъ онъ съ нсколько высокомрнымъ радушіемъ, посл двухъ-трехъ предварительныхъ словъ о длахъ:— я минуточкой… Вотъ только свои дла покончимъ… Тогда и народъ посхлынетъ… Попросторне будетъ… Побалуйтесь съ нами насчетъ чайку… Попразднуйте.

— Съ удовольствіемъ.

— Милости прошу.

И онъ исчезъ въ толп, наполнявшей сосднюю комнату, притворяя за собою дверь.

Я остался среди общества, очевидно относившагося равнодушно къ тому, что происходило за дверью.

У одного окна стоялъ высокій, широкоплечій рыжій мужчина, съ открытымъ и веселымъ лицомъ, съ нсколько припухшими щеками, въ рыжемъ пиджак, изъ подъ котораго виднлся край красной кумачной рубахи, а изъ короткихъ, узкихъ рукавовъ далеко высовывались весноватыя, покрытыя густыми рыжими волосами руки. Вокругъ него стояло нсколько человкъ — двое ‘срыхъ’ мужиковъ, двое въ кафтанахъ, чистенько приглаженные, двое парней въ длинныхъ дипломатахъ, съ цпочками черезъ шею, и юноша въ сюртучк, встртившій меня. Рыжій волосатый мужчина былъ очень оживленъ, онъ что-то съ увлеченіемъ разсказывалъ, но такъ какъ былъ принужденъ говорить въ полголоса, то всячески старался усилить выразительность своей рчи всевозможными внушительными жестами: онъ тыкалъ въ воздухъ руками, стучалъ ногами, оттопыривалъ губы, и то прищуривалъ, то широко открывалъ веселые глаза. Казалось, въ немъ кровь такъ и ходила ходуномъ. Присутствующіе, видимо, слушали его съ большимъ интересомъ, а два ‘срые’ мужика съ большими бородами постоянно улыбались и, покачивая головами, отъ времени до времени прохаживались изъ угла въ уголъ. Только одна личность не принимала участія въ общемъ интерес: это былъ долговязый господинъ, съ ужасно темнымъ лицомъ, съ невыбритой бородой и оловянными глазами, въ поношенномъ, съ осалившимися швами черномъ сюртук и узкихъ клтчатыхъ брюкахъ. Господинъ этотъ, въ грязной глаженой сорочк съ огромными запонками, былъ лтъ неопредленныхъ и все время старался свернуть ‘по-барски’ папироску, но никакъ не могъ.

Наконецъ, онъ обратился ко мн.

— Одолжите, господинъ, папироску…

Я далъ ему, но онъ тотчасъ же, съ видомъ знатока, пустился въ догадки, какой я курю табакъ, въ какую цну, смаковалъ папиросу, пускалъ дымъ и носомъ, и колечками, внушительно морщился и за это время далъ мн понять, что онъ перекурилъ папиросы всевозможныхъ фабрикъ, названіе которыхъ безбожно коверкалъ: Легаріа, Дюбекъ, Шаршалъ, Сачъ-на-губ такъ и сыпались.

— Вы кто же будете?

— Мы отошедши отъ господъ будемъ… Отъ здшняго помщика, г. Мастодонтова.

— Что такъ?

— По своему понятію… ну, и по обстоятельствамъ времени…

— Что же, вамъ отказали или вы сами ушли?

Долговязый господинъ нсколько замялся, но тотчасъ, же увренно произнесъ:

— Сами-съ…

— Отчего же?

— Поведеніе худое замтили…

И онъ скосилъ на сторону свои оловянные глаза.

— За ими, то-ись, прибавилъ онъ таинственно.

Онъ подвинулся фамильярно ко мн и, повидимому, хотлъ вступить въ бесду.

Въ эту минуту дверь изъ сосдней половины отворилась — и оттуда вышли два бородатые старика, въ черныхъ кафтанахъ, низко поклонились намъ, съ прижиманіемъ правой руки къ груди, и торжественно прошли къ выходной двери. Ихъ провожалъ самъ Антонъ Антонычъ, два молодые человка, одтые ‘посвтскому’, два пожилые мужика въ модныхъ московскихъ кафтанахъ, дв женщины въ городскихъ платьяхъ и дв въ деревенскихъ свиткахъ и платочкахъ на голов. Когда гости вышли уже за дверь, имъ вслдъ низко поклонились вс сопровождавшіе — и мужчины, раскланявшись со мной, шумно размстились вкругъ самовара.

— Это все мои, рекомендовалъ мн Антонъ Антонычъ:— это сыновья, а это — внуки… Вотъ на праздникъ пріхали съ работъ… Садитесь! обратился онъ къ присутствовавшимъ.

Наконецъ, онъ слъ и самъ. И сколько было въ его поз величія, когда онъ окинулъ глазами своихъ сыновей и внуковъ! Его взглядъ, поза, вся фигура говорили одно: ‘все я… все мое смя пущено… Все умъ… умъ, умъ и умъ!..’

— Сейчасъ своихъ поповъ проводили, сказалъ мн Антонъ Антонычъ.

— Вы по старой вр?

— Не то чтобы… Я на энто смотрю отъ ума… Толковъ много, а толку мало: ищи правду посередк… А такъ, свои… По уваженію…

— Свои-то будутъ поврне-съ, замтилъ рыжій мужчина, съ какой-то задней мыслью…

— Пожалуй что.

— Свое-то оно, какъ никакъ, а все свое, замтили ‘срые’ мужички.

— Ванюша! наливай, угощай! сказалъ. Антонъ Антонычъ старшему внуку — молодому человку въ сюртук и съ видимымъ желаніемъ держаться и двигать всми членами черезчуръ уже свободно.

Внукъ, опытной и твердой рукой, приступилъ къ длу: маленькія чашки постоянно такъ и летали надъ столомъ въ разныхъ направленіяхъ. ‘Пожалуйте!.. Получите!.. Примите!’ отрывисто и четко выговаривалъ онъ.

Но не успли мы выпить по чашк и хорошенько разговориться съ Антономъ Антонычемъ, какъ изъ сосдней комнаты, отираясь платками, посл обильнаго и усерднаго чаепитія, потянулась цлая фаланга молодыхъ деревенскихъ джентльмэновъ, въ длинныхъ модныхъ кафтанахъ, извстныхъ теперь въ деревняхъ подъ именемъ ‘абломатовъ’ и, дйствительно, нсколько подгоняемыхъ ‘для форсу’ къ настоящимъ столичнымъ дипломатамъ. Вс они, несмотря на то, что были въ сюртукахъ или красныхъ рубахахъ на выпускъ изъ подъ жилетовъ, иные даже въ глаженыхъ сорочкахъ, однако, въ комнатахъ дипломатовъ не снимали.

— Что, господа, мало попили? спросилъ ихъ Антонъ Антонычъ.

— Весьма довольно, ддинька… Вполн достаточно… Благодарствуемъ, заразъ отвтили молодцы, слегка расшаркиваясь скрипучими сапогами.

— Что-жь, гулять что-ли, къ двкамъ пробираетесь? спросилъ онъ молодцовъ.

— Такъ точно, ддинька…

— Ну, ну…

— Присматривайте то же за народомъ-то, чтобы не очень вдарялись въ энту самую прокламацію, замтили сыновья Староврова, показывая на водку.

— Ка-кже-съ, непремнно-съ, дяденьки!..

Молодцы потоптались на мст — и потомъ вдругъ, какъ-то вс заразъ двинулись къ столу.

— Счастливо оставаться! Благодаримъ за угощеніе… Ддинька!.. Дяденьки!.. выговорилъ одинъ молодецъ — и оказалъ явное намреніе приложиться къ ручк Антона Антоныча, но послдній благоразумно ее убралъ, проговоривъ только: ‘ну, ну… не начмъ!…’

— Счастливо оставаться… Благодаримъ за угощеніе… Ддинька!.. Дяденьки!.. какъ эхо, повторилъ другой деревенскій джентльмэнъ, порываясь продлать ту же церемонію.

— Счастливо оставаться… ддинька… дяденьки…

И порывъ продлать ту же церемонію со стороны третьяго. Наконецъ — шарканье ногъ, скрипъ сапоговъ, откашливанье.

Ушли.

— Племянники все.. Наши… Отцы-то въ десятникахъ, а вотъ они еще пока въ рабочихъ ходятъ, пояснилъ мн Старовровъ.

— Это нашъ народъ-съ, прибавилъ, съ таинственной и обязательной улыбкой одинъ изъ сыновей Староврова.

— Это народъ-съ, изъ здшнихъ мстовъ-съ! прибавилъ рыжій волосатый мужчина.

— Это нашъ народъ, подтвердилъ еще разъ самъ Старовровъ.

— Но про какой же такой еще народъ они говорили?

— То гулевой народъ, чернорабочій… то народъ въ дипломатахъ, а то черный… У насъ всякій народъ есть… И онъ нсколько времени хохоталъ беззвучнымъ смхомъ, что называется ‘животомъ’.

— Вотъ именно: то народъ въ дипломатахъ, а то народъ черный… У насъ всякіе народы есть! какъ эхо, повторяли за столомъ и мужики въ кафтанахъ, и мужики ‘срые’, и мужики въ сюртукахъ, и мужчина въ пиджак, и вс смялись въ тактъ ‘брюшному’ смху Антона Антоныча.

— А много у васъ здсь этого гулеваго, чернаго народа?

— Нтъ, у насъ мало… У насъ здсь чистый народъ… Это вотъ въ деревняхъ больше…

— Почему такъ?..

— Потому у насъ строгость… Послабленья не длаемъ… У насъ жить хорошо, сытно… Мы народу хлбъ даемъ: хочешь — землю паши (у насъ, слава Создателю, достаточно земельки-то: еще родители на господъ напирали, кое закупили, кое отсудили, кое по случаю прихватили), а не хочешь землю пахать — къ намъ въ работу ступай: у насъ здсь подрядчиковъ съ десятокъ другой найдется… Хочешь хорошо жить, живи по нашему. А не захотлъ, мы ужь послабленья не длаемъ…

— Какъ же вы расправляетесь?

— Льготъ лишаемъ… А то и на выселку… Потому у насъ село единственное въ округ: мы хорошихъ людей сами въ люди выводимъ, а горную траву изъ поля вонъ!.. Вотъ взгляните на наше Счастливое-то: у насъ не то, что у чернеди, въ черныхъ деревняхъ: у насъ и страннопріемля есть, и богадлка, и аптечка, училище… Народъ-то къ намъ, что мухи къ меду… Кой и посшибется ежели, анъ потомъ придетъ да въ волости-то передъ нами весь полъ лбомъ-то испробуетъ, каючись!.. Думаешь, того гляди — расшибетъ лобъ-то!..

И снова тотъ же беззвучный, добродушный смхъ ‘животомъ’, и снова прерывали нашъ разговоръ волной, то приливавшія, то отливавшія мужицкія души, приходившія къ Антону Антонычу ‘на поклонъ’: входили мужики, пьяные и трезвые, какіе-то старички и старушки, раскланиваясь въ поясъ, за что-то благодарили, передъ чмъ-то умилялись.

Вотъ въ дверяхъ появилась заинтересовавшая всхъ жалкая, трясущаяся фигура мужичка: лысый, пьяненькій, онъ весь дрожалъ и подобострастно смялся.

— Милый… Отецъ! шепталъ онъ, склонивъ умильно голову на бокъ и сплеснувъ руками по направленію къ Антону Антонычу.

— Чего ты, Алеша? Али съ праздникомъ поздравить? спросилъ радушно самъ Старовровъ.

— Съ праздникомъ… Отецъ! лепеталъ мужичекъ.

— Изъ дальней деревни онъ, пояснилъ мн Старовровъ:— вотъ и ходитъ, гд праздникъ… Ужь онъ носомъ чуетъ, гд вино есть… Носъ у него такой… Выпей за здоровье, Алеша! прибавилъ онъ, поднося мужичку стаканъ.

— Отецъ!

Мужичекъ впился губами въ стаканъ.

— Отецъ!

Мужичекъ выпилъ и сталъ ловить руку Антона Антоныча.

— Оте-ецъ! выкрикнулъ мужичекъ и впился губами въ руку Антона Антоныча.

— Я не попъ, сказалъ весело Антонъ Антонычъ.

— Оте-ецъ!.. Земной судія! отчетливо выговорилъ мужичекъ и чмокнулъ въ руку второй разъ.

— И не протопопъ, прибавилъ Антонъ Антонычъ и долго опять добродушно смялся ‘животомъ’.

— Ну, ну, ступай!.. Будетъ! Ступай!.. Вы, ддинька, слабы къ имъ, замтилъ внукъ, потихоньку выталкивая мужичка.

— Богу! сказалъ Антонъ Антонычъ, махнувъ рукой: — Богу! Жалть не надо!

— Конечно, стакана не жалко, да компанію опаскудитъ не въ своемъ-то вид! сказали внуки.

— А ты постой… постой хорохориться-то, заговорилъ мужичекъ.— Молоды вы еще… Надлъ сюртучекъ — и пошелъ фю, фю!.. Нехорошо такъ… Ты бери примръ съ ддиньки, будь великатенъ съ народомъ, обходителенъ, то и уму твоему почетъ будетъ… А ты вотъ не усплъ вылупиться, а ужь къ господамъ льнешь… Мотри, мотри, малый, продашься господамъ. Такъ-то! А ты легонько, смирненько… И тебя, какъ ддушку, почтутъ… Отецъ! обратился онъ опять къ Староврову: — допусти… приссть здсь… Умное слово послушать, умныхъ рчей…

— Садись, садись.

Между тмъ, водка въ графин быстро изсякала, разговоры становились оживленне, рыжій, волосатый мужчина начиналъ снова входить въ азартъ, сцпившись съ срыми мужиками. Аристархъ, человкъ съ оловянными глазами, постоянно лзъ ко мн за папиросами, а Антонъ Антонычъ только и зналъ, что съ кмъ-нибудь здоровался, прощался, раскланивался и отвчалъ комплиментами на комплименты, да хохоталъ изрдка животомъ.

Понять что-нибудь въ хаос общаго говора представлялось довольно затруднительнымъ, тмъ боле, что многіе говорили какими-то полунамеками: ‘Енъ встанетъ!.. Енъ возродится!.. Ени пожалуютъ какъ-разъ!.. Ты на ихъ осматривайся!’ и т. п. выраженія сыпались постоянно съ какими-то блуждающими взорами по направленію ко мн.

Въ особенности блистала этими полупонятными намеками рчь рыжаго, волосатаго мужчины въ пиджак, который снова овладвалъ вниманіемъ слушателей и, стоя по середин комнаты, сопровождалъ рчь прежними выразительными жестами.

— Нтъ-съ, вы это оставьте, кричалъ онъ, блистая срыми, опухшими глазами.— Не т времена-съ, не т сроки… Было время, ла бабушка смя…

— Ну, ты это, братъ-Культяпушка, того… Это, другъ — плохая модель, возражалъ ему срый мужикъ:— тутъ безъ послабленія… Это, братъ, не что другое: родитель…

— По-озвольте… По-озвольте… Это мы сами весьма понимаемъ… Да вдь и то нужно взять: она, двка-то эта — человкъ, али нтъ? Али, можетъ, она, собака, чтобъ ее, походя, и въ хвостъ, и въ голову? Позвольте спросить, человческій она образъ носитъ или у нея рыло-то, что обухъ для молотила? Родитель — это хорошо-съ… Да какіе у нея родители, ежели они денно и нощно въ опьяненіи, а собственная дочь ежечасно отъ нихъ въ обид… А?

— Тамъ это что!.. Главное, родитель…

— Да вы разсуждайте, сдлайте одолженіе, въ понятіи дла!.. Не откажите, пожалуйста, вникнуть по уму, а не то что заладила сорока про Якова!.. Вы будьте такъ добры, ежели въ разсужденіе хотите войти, то, по крайности, шевельните мозгами хоша малость…

Сдержанный взрывъ хохота поощряетъ разсказчика и вгоняетъ въ окончательный конфузъ сраго мужика.

— Такъ-то-съ!.. Положимъ, ушла двка отъ родителевъ ко мн — это такъ-съ… Такъ вдь въ какомъ разсужденіи она ушла? Въ томъ пониманіи, что вдь бока-то у нея не разъзжая дорога для кулаковъ родителевыхъ… Такъ ли-съ?.. Я ей говорю: вотъ теб покой, работа въ настоящую цну, всегда у тебя кусокъ, всегда у тебя платокъ, лента… Хочешь — поразгуляйся свободно по улиц, выбери себ мужчину по душ, ежели теб замужество на мысль пойдетъ… Сдлай милость, твоя полная воля, отъ насъ какое же можетъ быть въ этомъ раз безпокойство, кром какъ удовольствіе?.. Мы не родители, принудить не можемъ… Не понравилось — сдлайте милость, дорога въ четыре стороны!.. Обида какая случилась отъ насъ — пожалуйте въ судъ, сдлайте милость, излагайте свое неудовольствіе… Такъ ли я говорю? Худое ли это дло, что ежели мы человку свободу предоставляемъ, образъ человческій при ёмъ неприкосновеннымъ оставляемъ?.. Чего-жь насъ корить-то, что быдто мы отъ родителевъ дтище разлучаемъ?..

— Такъ-то это такъ, замтилъ опять срый мужикъ: — да кабы руки-то у тебя были чисты?..

— Это вы, то-есть, въ какомъ раз понимаете? спросилъ кабатчикъ и покачалъ головой, какъ качаетъ взрослый человкъ надъ неразумной ребячьей выходкой:— да сдлайте милость, всепокорнйше васъ прошу, шевельните мозгами-то, дайте имъ ходу спервуначала, а потомъ ужь мы васъ слушать будемъ…

И опять поощрительная улыбка проносится по лицамъ слушателей.

— Не чистыя руки!.. Это въ разсужденіи того, что мы кабатчики?.. Точно-съ, мы это ремесло имемъ… Такъ вдь вы, пожалуйста, сообразите, что ежели вамъ наши руки не нравятся, такъ никто васъ къ нимъ не привязываетъ… Такъ ли-съ?.. Сдлайте такое одолженіе, пожалуйте на вс четыре стороны!.. А пора ли намъ езопами-то перестать быть, я васъ спрашиваю? Пора ли намъ умъ-понятіе въ себ развить? Пора ли намъ пашню-то свою (при этомъ кабатчикъ энергически ударилъ себя по ‘пашн’) хоша малость охранить? А? Пора ли намъ рыло-то въ образъ божій опредлить?.. Хорошо-съ, это мы не о себ… Мы свой умъ-понятіе достаточно понимаемъ… А вы что? накинулся онъ на срыхъ мужиковъ:— та-ла-ла-ла! и только!.. Вдь, Господи благослови, глупости-то этой у васъ пушкой не прошибешь!.. Пора ли, говорю, свою пашню-то оберечь хотя малость?.. Родители!.. Ежели ты пашню-то свою передо всми на втру держишь, то и оченно даже будетъ способно опять къ конюшн ее привлечь… Почему теперь такое превращеніе времени? Почему ёнъ загомозился?.. Потому, видитъ, пашня-то вонъ она!.. на втру!.. Сдлайте милость, пожалуйте… Родители! иронически выкрикивалъ онъ, и отъ времени до времени сдержанный хохотъ не переставалъ его поощрять.

— Позвольте… Вотъ хоть бы теперь мое дло взять, началъ онъ, поправивъ лохматку и уперевъ толстые кулаки въ бока:— стали мы судиться изъ-за сундука съ своей золовкой… Ну-съ, пожалуйте въ правленіе… Хорошо-съ… Мы это, конечно, достаточно понимаемъ, что господинъ старшина — ей двоюродный братецъ… Пришли… Судьи это сидятъ… Гляжу, господинъ старшина тоже возсдаетъ… Позвольте, а ужь я въ своемъ ум-понятіи кое-что держу… Кругомъ это, знаете, вахлаки-то наши, езопы-то, толпятся… Судьи судятъ, а старшина на нихъ только покрикиваетъ… Боже мой!.. Даже меня въ жаръ бросило… Ей-Богу, провалиться на семъ мст!.. Смотрю это, знаете, на езоповъ-то, и даже сдержать себя не могу, такъ меня и подмываетъ въ хайло-то имъ езоповское наплевать… Помилуйте, эдакая ихъ уйма тутъ толчется, и хоть бы у кого ума-понятія хватило на то, что вдь не судьи ихъ судятъ, а старшина… Ну, да думаю, сдержусь, плевать, не мое дло… Вызываютъ меня-съ… Ну, ужь тутъ извините!.. Выхожу на середину, перекрестился, писарь сталъ читать: позвольте, говорю… Господинъ старшина! извольте удалиться… вонъ!.. ‘Какъ такъ!.. Что такое? Какъ ты смешь?’ — Пожалуйте… вонъ!.. Передъ зерцаломъ Его Величества и передъ самимъ закономъ… пожалуйте вонъ! Здсь вамъ не мсто!.. Гляжу, старшина весь кровью налился, а езопы эти самые такъ даже въ трепетъ ударились.. Огорошилъ, можно сказать, въ полномъ вид!..

Дружный взрывъ хохота покрылъ разсказчика.

— Это такъ… Что говорить!.. Это такъ! пришли въ восторгъ даже срые мужики.

— Ну-съ, хорошо-съ… Старшина вышелъ, только глазами поводитъ… Теперь, извольте, говорю писарю: — въ производство дла вступить… Пошло въ порядк… Только черезъ нсколько дней, съ теченіемъ времени меня вызываютъ къ исправнику, тамъ къ непремнному члену… Кричатъ, стучатъ на меня!.. Ты кабатчикъ, ты такой-сякой, народъ опаиваешь! Да мы тебя туда, да мы тебя сюда!.. ‘Ну, ужь это извините-съ, говорю… Потому, я хошь и кабатчикъ, только умъ-понятіе вы изъ меня не вышибете’… Тутъ, значитъ, меня въ одну кутузку, въ другую… Сижу, думаю: ну, ужь энто вамъ до пашни-то моей не добраться… Не на того напали!.. Какъ пошелъ я вскрытія длать, какъ пошелъ свидтелей предъявлять на эти вскрытія, какъ пошелъ самого этого езопа на свжую воду выводить, да указывать, какія у него на нашн-то господинъ старшина узоры прописывалъ, такъ дло-то и запло другую псню… Вотъ-съ какъ!

Разсказчикъ пріостановился, очевидно, какъ человкъ съ ‘умъпонятіемъ’, хорошо знавшій художественный пріемъ ‘умолчаній’ въ самыхъ патетическихъ мстахъ.

— Ну, ну… Что же дальше? пристала нетерпливая публика.

— Дальше-то? А дальше-то вотъ — живъ Богъ, жива душа моя!

— А старшина-то?

— А старшина-то? А старшина-то пришелъ ко мн, поклонился въ поясъ, да положилъ на мировую четвертной билетъ… ну, и чортъ съ тобой!.. Ступай!.. Впередъ умне будешь… Вотъ это — умъ-понятіе!.. А то — родители! руки не чисты!.. Ты на пашню-то, на пашню-то свою оглядывайся!.. Вотъ куда!.. Почему, позвольте васъ спросить опять, такое теперь превращеніе времени происходитъ? А? Почему ёнъ загомозился? А? Почему ёнъ лиходйство пущаетъ?.. А потому, что пашня-то эта до днесь не прикрыта… Потому что на ней — только рпу сй!.. Позвольте-съ!.. Еще ёнъ придетъ… Еще ёнъ опять объявится!.. Еще ёнъ и въ старшинахъ, и въ старостахъ засядетъ!.. Еще ёнъ конюшней-то вамъ въ носъ пыхнетъ!.. Еще ёнъ пашни-то распашетъ!.. говорилъ все внушительне и напряженне кабатчикъ, такъ какъ послднія фразы, очевидно, силился произнести возможно тише и только отъ времени до времени бросалъ на меня внимательные взгляды…

— Это такъ… Это что говорить!.. Это врно!.. Только оглядывайся! подтверждали срые мужики.

И опять пошли въ ходъ какія-то таинственныя улыбочки, полупонятные или совсмъ непонятные, намеки, на которые Антонъ Антонычъ лниво кивалъ бородой, звалъ въ руку или съ добродушно-искуственнымъ укоромъ покачивалъ головой.

Все время я продолжалъ быть пассивнымъ зрителемъ, какъ вдругъ одно обстоятельство неожиданно придало хотя и странное, но довольно опредленное освщеніе всему предыдущему разговору.

— Ддинька! Православные идутъ! крикнулъ юноша въ сюртучк, вбгая въ комнату:— приглашать?

— Проси, проси! сказалъ Антонъ Антонычъ и потомъ прибавилъ, обращаясь ко мн:— по уваженію… какъ, значитъ, государственная церковь.

Въ дверяхъ показалась озирающаяся съ улыбкой фигура батюшки, низенькаго, толстаго. По розовымъ щекамъ и нсколько восторженной походк, было замтно, что онъ уже значительно выпилъ и даже выпилъ дйствительно для храбрости, тмъ не мене, все его существо, казалось, было воплощеннымъ испугомъ, добродушные глаза его, маленькіе и красные, постоянно бгали изъ стороны въ сторону, какъ будто всхъ радушно привтствуя, но въ то же время боясь остановиться хотя на секунду на комъ-нибудь. Даже когда онъ началъ тропарь, глаза его не переставали косить направо и налво.

— Батюшка!.. Откушать… Чмъ Богъ послалъ… Присядьте, приглашалъ Старовровъ.

— Благодарю… Увольте… Сдлайте милость, почти умолялъ батюшка, прижимая руку къ груди подъ ряской:— Да благословитъ васъ Всевышній!

— Осчастливьте… Пожалуйста… Что же, дло праздничное…

— Увольте… Благодарю… Въ другой разъ… Пожалуйста увольте, Антонъ Антонычъ… Знаете, у насъ теперь — работа… Кому праздникъ, а намъ… Будьте здоровы!.. Да благословитъ васъ Всевышній!.. говорилъ батюшка, опустивъ глаза и раскланиваясь поспшно на вс стороны, на ходу къ двери.

— Отецъ!.. Да что ты?.. Чать, здсь все свои… Чужихъ нту!.. Чего ты ороблъ? кричалъ одинъ изъ ‘срыхъ’ мужиковъ, уже значительно подвыпившій, силясь остановить батюшку.

— Въ другой разъ… въ другой разъ, повторялъ священникъ, быстро выходя за дверь.— Да благословитъ васъ Всевышній!

Антонъ Антонычъ побарабанилъ по столу пальцами, на лиц его мелькнула таинственная улыбка — и, какъ въ десятк зеркалъ, моментально отразилась на лицахъ всхъ присутствовавшихъ.

Въ это время срый мужичекъ нагнулся къ уху Антона Антоныча и спросилъ его, думая, что говоритъ очень тихо: ‘Баринъ-то изъ какихъ? Изъ господъ, изъ настоящихъ, али… такъ?— мотнулъ онъ бородой въ мою сторону.

— Не знаю…

— Господинъ! заговорилъ онъ, подходя ко мн:— вы изъ какихъ будете?.. Извините… Мы, конечно, по праздничному положенію… Извините… А изъ какихъ вы то-есть будете: изъ настоящихъ господъ, изъ столбовыхъ, али такъ… изъ колокольныхъ?..

— Изъ колокольныхъ.

— А!.. Ну, вотъ-вотъ!.. Позволь тепереча тебя спросить: почему нашъ попъ ороблъ? А?

— Не знаю.

— Не знаешь?.. А!.. Ну, а это знаешь: правду говорятъ, что вы, колокольные дворяне, барамъ запродались? А?

— Не знаю.

— Опять не знаешь?.. Вишь, ты какой незнайка…

И срый мужикъ засмялся.

— А ну, это знаешь: изъ чего негодное смя идетъ? А? Не знаешь? Я теб скажу: изъ удина чрева.

— Оставь, Кондратій Петровичъ… не хорошо! замтилъ Старовровъ.

— Антонъ Антонычъ… Да вдь я что-жь? разв я не правду?.. Я съ нимъ по душ, а не для чего… Вотъ ты не знаешь нашихъ господъ, сказалъ онъ, опять обращаясь ко мн: — а я теб изволь, разскажу… Можно? спросилъ онъ Староврова.

— Пустое дло! махнулъ онъ рукой.

— Ничего!.. Я такъ…

Но тутъ вдругъ налетлъ откуда-то, словно выросъ изъ подъ земли, Аристархъ съ оловянными глазами.

— Господинъ!.. Позвольте… Пожалуйте сюда!.. Пожалуйте! манилъ онъ меня, отходя въ уголъ.

— Что вамъ нужно?

— Пожалуйте, сдлайте милость… Я ужь знаю какъ… Пожалуйте!..

Я подошелъ къ нему и онъ увлекъ меня чуть не за дверь.

— Позвольте… Вы желаете узнать?.. Съ полнымъ удовольствіемъ… Что вы отъ мужика хотите?.. Мы всегда у господъ были… А онъ что понимаетъ? Эти дла сами, вроятно, изволите знать, политичные, ну, и все такое… Урядникъ мн говоритъ: Ты, Аристархъ, понимаешь? ‘Вполн, говорю, т. е. на счетъ господъ?’ — Да, говоритъ, на счетъ господъ… Сдлайте милость! Кому же боле знать… Мы даже до увольнительнаго акта у самаго графа Дурасова воспитаніе получили, съ измалыхъ лтъ… Ну, теперича мы у Палъ Петровича по вольному найму состояли, какъ значитъ по увольнительному акту на своихъ ногахъ.

— Но что же вы хотли сказать? спросилъ я, недоумвая и сдлавъ нетерпливое движеніе.

— Позвольте, позвольте, господинъ — и Аристархъ чуть не вцпился мн въ борты сюртука, опасаясь, что я уйду отъ него:— вы желали про господъ знать?.. Лучше никто вамъ не объяснитъ… Это мы какъ свои пять пальцевъ… Потому Иванъ Васильичъ, урядникъ, единственно по доврію ко мн, говоритъ: ‘Аристархъ, понимаешь?’ Понимаемъ-съ, будьте въ надежд… А вышло это, извольте видть, какъ разъ къ тому времени, когда Асафъ Петровичъ къ братцу пріхали и у нихъ съ супругой поселились… Жили они у насъ съ годъ (сами-то Асафъ Петровичъ давно въ обднніи)…

— Да разв Асафъ Петровичъ здсь? чуть не вскрикнулъ я отъ радости.

— Ка-акъ-же-съ! здсь… Здсь были-съ. Позвольте… Все по порядку… Ну-съ, поселились… И тогда ужь Палъ Петровичу было непріятно, какъ, значитъ, сами они къ женскому полу слабы, ну, и тоже ужь къ обдннію близки…

— Послушайте, сказалъ я нетерпливо.

— Позвольте, позвольте, господинъ, заторопился онъ, хватая меня за рукавъ.— Ну-съ, только вотъ ноншней зимой вдругъ къ Асафу Петровичу прізжаетъ сынокъ, то есть на вакатъ… Пріхали они вмст съ сынкомъ нашего батюшки, отца Петра… Только-съ, вскорости, съ теченіемъ времени, назжаютъ Иванъ Васильичъ, урядникъ, ко мн… Съизначалъ я ихъ, таинственнымъ манеромъ, къ своей тетк проводилъ…

— Давно васъ прогналъ баринъ? перебилъ я его.

Аристархъ засунулъ свои грязныя руки въ грязныхъ маншетахъ въ штаны и съ презрительной улыбкой скосилъ на сторону глаза.

— Ты зналъ Асафа-то? спросилъ меня тихо срый мужикъ, когда я отошелъ отъ Аристарха.

— Зналъ.

— Не похвалю… Не хорошо… На старости лтъ… А какой былъ баринъ-то! Къ мужику добрый, обходительный… А теперь ишь ты… А?.. Отъ кого бы ждать?.. Вонъ Павла, братца-то его, мы ужь такъ и понимаемъ, отъ него и линіи такой быть… А тутъ, вишь ты, братецъ мой, Асафъ!.. Да, оно такъ… Оно ужь, негодное-то смя, себя окажетъ… И срый мужикъ, присвъ въ уголъ, склонивъ голову и долго въ раздумьи покачивалъ ею, что-то ворча себ подъ носъ.

Вошла толстая женщина, кажется, жена Староврова, въ плать и платочк, но купечески.

— Васъ, Антонъ Антонычъ, Павелъ Петровичъ приказали на обдъ къ себ просить… Пойдете, что ли?

Антонъ Антонычъ помолчалъ, побарабанилъ по столу, потомъ сказалъ, причмокнувъ съ выраженіемъ неудовольствія:— Оно бы не стать… Свои гости… свой праздникъ… Ну, да скажи: хорошо, молъ, будемъ… Сходимъ!

И Старовровъ звнулъ, можетъ быть, даже нсколько искуственно.

— Андрюша, приказалъ онъ внуку:— принеси-ка мн… мундиръ-то изъ чулана… У насъ теперь кажинный праздникъ такое заведеніе повелось! прибавилъ онъ мн, чуть улыбнувшись своей обычной, добродушно-хитрой улыбкой, и пошелъ за внукомъ.

Я поднялся.

— Что-жь, али вмст?.. Пойдемте къ барину, сказалъ, надвая новый кафтанъ Антонъ Антонычъ, выбирая бороду изъ подъ воротника.

— Нтъ, я не пойду… Я лучше пройдусь на вольномъ воздух.

— И то дло… Поглядите наше село… А тамъ приходите: и я вернусь, и народъ посхлынетъ.

Уходя, я оглянулся назадъ. Рыжій волосатый кабатчикъ, Культяпный, снова возвышался среди комнаты своей могучей фигурой и, неистово махая руками, овладвалъ общимъ вниманіемъ. Срый мужикъ тоже поднялся и присталъ къ окружавшей кабатчика публик. Аристархъ одиноко сидлъ въ углу и попрежнему силился скрутить ‘по-барски’ папиросу, безсмысленно выпучивъ оловянные глаза. Старичка Алеши, такъ просившаго дозволить ему послушать ‘умныхъ рчей’, однако, уже не было. За то въ боковую дверь смотрла черная съ просдью борода моего ямщика.

Мы вышли.

— Такъ что-жь? Зайдемте, что ли, вмст? Повеселе, предложилъ опять мн Старовровъ.

— Нтъ, нтъ, отвтилъ я такъ быстро и съ такою боязнью, что даже Антонъ Антонычъ взглянулъ мн въ лицо.

Да и въ самомъ дл, зачмъ мн было идти къ Павлу Мастодонтову, когда уже тамъ не было Асафа! Я Павла зналъ… Я не видалъ его лично, но какъ же не знать Павла, этого пресловутаго Ноздрева послдней формаціи, этого лгуна, фразёра и развратника ‘Пашку Мастодонтова!’ Объ немъ знала вся губернія… Объ немъ сколько разъ говорилъ еще самъ Асафъ, какъ о ‘подающемъ надежды’, въ то время, когда…

— Онъ, братъ, пойдетъ… Пашка пойдетъ… Онъ — не мы! Онъ бойкій и изворотливый, наглый и рчистый: онъ свое завоюетъ.

И вотъ этотъ-то Пашка Мастодонтовъ, даже онъ пошелъ теперь на ‘сліяніе съ мужичкомъ’!.. О, вотъ они, по истин — деревенскіе ‘оборотни!..’

А ты, Асафъ…

Какъ бы отвчая моей мысли, Антонъ Антонычъ показалъ мн вправо отъ села флигелекъ, закинутый въ глухой садъ.

— Вотъ-съ въ этомъ флигельк Асафъ Петровичъ въ послднее время съ супругой проживали… Павелъ Петровичъ ихъ туда-съ перевели посл того-съ… Такъ-съ въ уединеніи и жили… Больше музыкой занимались… Иногда это, вечеркомъ, выйдешь, а Асафъ Петровичъ ‘Лучину’, али ‘Не блы снга’ поетъ!.. Партесно пли-съ… Надо честь отдать… А то все за супругой ходили… Заболла она посл исторіи-то этой самой… Только не долго ужь они тутъ жили: тяжело оченно это уединеніе-то было… И отъ Павла Петровича тоже несправедливости пошли… И народъ-то нашъ тоже какъ будто отшатнулся посл того… Значитъ, не понравилось, утснительно показалось… Угрюмый такой сталъ… Съ тмъ и ухати… Даже никому какъ есть слова на прощанье не сказали… Такъ не желаете къ Павлу Петровичу? заключилъ онъ.

— Я лучше пройдусь.

— Ну, какъ знаете… А мы сходимъ добрыхъ людей послушать… Вкъ живи, вкъ учись. Умъ на вороту не виснетъ!

И Старовровъ улыбнулся мн съ обычнымъ лукавымъ добродушіемъ.

——

Мы разстались. Я быстро пошелъ къ указанному мн флигельку, гд жилъ дядя Асафъ. Тутъ никого не было. Двухъэтажный флигелекъ стоялъ уныло среди запущенной чащи сада, съ заколоченными на глухо окнами и дверями, съ полуразвалившейся изгородью. Я обошелъ кругомъ домъ и прошелъ прямо въ садъ, куда меня совершенно невольно увлекала какая-то невидимая сила… Впечатлнія недавняго были такъ жутки и сильны, что невольно гнали въ уединеніе, дальше, дальше отъ жестокихъ парадоксовъ житейской сутолоки…

Но куда же бы я могъ уйти отъ нихъ, когда они вотъ здсь, въ моемъ мозгу запечатллись раскаленнымъ штампомъ?.. По засоренной узкой тропк, заросшей по краямъ густой крапивой, пробрался я къ старой скамь подъ дуплистымъ вязомъ. Я слъ. На меня, сквозь чащу деревъ, смотрли заколоченныя досками окна флигеля. Надо мной тихо шумли густыя втви и о чемъ-то пли скорбную псню. И подъ эту псню слышались мн несшіеся изъ окна флигелька стоны глухого, робкаго, молчаливаго страданія… Вотъ ясно послышались мн звуки стараго фортепіано, знакомые, деревяные, но полные энергіи звуки, которые ‘вышибали’ изъ неблагодарнаго инструмента мощные пальцы Асафа, и за этими звуками понеслись въ глушь сада другіе, подхваченные старческимъ, дребезжащимъ голосомъ, надрывающіе и тоскующіе: то были ‘псни родины’… Галлюцинація была такъ сильна, что мн совершенно ясно послышалось, какъ замерла послдняя высокая нота мелодіи, какъ кто-то двинулъ порывисто стулъ въ домик, кашлянулъ, и чрезъ нсколько минутъ въ садикъ вошли полуопредленныя фигуры двухъ стариковъ — мужчины и женщины, робкія, озирающіяся, съ скорбносклоненными лицами, заботливо поддерживая одна другую подъ руку… Тни беззвучно проплыли по дорожк вдоль задней стны, мелькая между блыми стволами березъ — и пропали въ чащ. А кругомъ — и въ птичьемъ щебетаньи, и въ шум листвы, и въ чистомъ, прозрачномъ, тепломъ воздух — какъ-будто еще трепетала тоскующая мелодія ‘Лучины’.

Мн стало жутко. Я перешагнулъ черезъ полуразрушенный плетень — и вышелъ въ поле.

V.
Разночинецъ Серапіонъ Скорый.

Было еще не совсмъ поздно, когда мы подъзжали къ пришоссейному селу Лемехъ. Мой ямщикъ давно уже началъ предупреждать меня, что ‘къ ночи, того гляди, дождь будетъ’, и, чмъ дальше мы хали, тмъ онъ упорне и упорне начиналъ меня ‘пужать’, предлагая остановиться въ Лемех.

Однако, я не внималъ.

— Какъ хочешь!.. Подемъ, что-жь!.. Я для тебя же, для твоего же спокою… Вотъ бы здсь и переночевали… Важно!

Передъ самымъ селомъ онъ вдругъ остановилъ лошадей, слзъ и сталъ внимательно осматривать имъ ноги, подымая копыта и лазая то подъ хвостами, то подъ мордами.

— Расковалась… донесъ мн ямщикъ сурово.— На об ноги расковалась!.. А вдь тутъ камень…

— Да что за бда! Всего верстъ шесть осталось…

Меня онъ начиналъ возмущать.

— Что-жь я буду животину губить?.. грубо возразилъ онъ.— А вотъ завтра подкую… А на счетъ ночевки здсь первый сортъ…

— Ну, длай, какъ знаешь, отвтилъ я въ отчаяніи.

— Да не иначе, что такъ надо сдлать!.. Повертывать, что ли, къ Митрію? спросилъ онъ, взобравшись на козлы.

— Какъ хочешь…

— Что же мн хотть? Ты прикажи, я такъ и сдлаю… Что же мн на свой страхъ брать!.. Это не моя воля… Мн все равно… Говори прямо: завертывать?

— Да завертывай! крикнулъ я, почти взбшенный. Для меня не было ни малйшаго сомннія, что у ямщика въ Лемехахъ или была кума, или Митрій быль сватомъ, или вообще были какія-нибудь дла ‘кстати’, врод того, что изъ Москвы сынъ прислалъ письмо, въ которомъ проситъ передать нижайшее почтеніе въ село Лемехъ, ежели будетъ къ случаю, отъ ‘ихняго парнишки’, который у него состоитъ въ подручныхъ. Ямщикъ уже разъ продлалъ со мною такую штуку, заставивъ ночевать въ маленькой, душной, почти курной изб, наполненной большой семьей, поэтому, я резонно не ждалъ ничего хорошаго и отъ ночлега у дяди Митрія.

Вынудивъ или, лучше, вымучивъ отъ меня приказаніе завернуть къ Митрію, онъ весело погналъ лошадей, и на противоположномъ конц села остановились мы у большой, двухъ-этажной, въ три окна избы. Я вздохнулъ свободне: очевидно, мста было довольно и можно было не стснить уже слишкомъ ни себя, ни хозяевъ.

Ямщикъ мой, не окликнувъ хозяевъ, не постучавъ даже по обычаю кнутовищемъ въ окно, расторопно распахнулъ ворота и ввелъ во дворъ лошадей, какъ въ свой собственный. Дворъ была, большой, помстительный, довольно чистый, а по стоявшимъ тутъ же такимъ экипажамъ, какъ бговыя дрожки и привязаннымъ къ большой колод нсколькимъ лошадямъ, изъ которыхъ одн были въ ‘городской’ сбру, можно было предположить, что у Митрія приставали прозжіе нердко.

Я поднялся по крутой лстниц вверхъ и услыхалъ какъ кто-то гд-то говорилъ:

— Это — кумъ Амосъ… Господина заворотилъ… Не забываетъ!.. Приготовьте войлокъ… Поди, ночевать будутъ…

Между тмъ, я вошелъ въ верхній этажъ избы и былъ пріятно пораженъ: на меня повяло уютностью, тепломъ истинно хозяйственнаго крестьянскаго дома. Лавки, полъ и стны были чисты, одна сторона печи изразцовая, перегородка, отдлявшая стряпную, завшена ситцевымъ пологомъ. Но въ изб я уже встртилъ другого прозжаго, что-то обстоятельно и неторопливо творившаго у стола. Въ ожиданіи хозяина, я подслъ къ крайнему окну, вдали отъ стола, закурилъ папиросу и разсматривалъ спину моего новаго сосда, который стоялъ ко мн задомъ, не обертываясь и, повидимому, очень мало мною интересуясь: онъ мелькомъ, одинъ разъ, взглянулъ на меня при вход и затмъ опять серьёзно погрузился въ занятіе. Одтъ онъ былъ въ сренькое, короткое, старое, дорожное пальтецо, перепоясанное ремнемъ, въ большіе охотничьи сапоги, поднимавшіеся далеко выше колнъ. На голов волосъ у него было мало, и, очевидно, лобъ, котораго я еще не видалъ, должно быть украшенъ порядочной лысиной, но нижняя часть лица носила на себ густую и обширную растительность, такъ какъ густые рыжіе волосы на бород и щекахъ, даже смотря сзади, представлялись полукругомъ расходившихся лучей. На стол стоялъ большой, но уже очень-очень потерпвшій отъ времени и дорожной колотьбы, обтянутый облысвшей собачьей шкурой погребецъ. Прозжій принадлежалъ, повидимому, къ тому типу людей, которые бываютъ очень постоянны въ своихъ привычкахъ, въ какія бы положенія жизнь ихъ ни ставила. Такъ онъ, очевидно, только что умылся съ дороги и, тщательно сложивъ собственное полотенце, укладывалъ его въ погребецъ, завернувъ предварительно въ газетную бумагу. Затмъ онъ вынулъ также тщательно завернутыя въ бумагу складное зеркальце, гребенку и щетку и, причесавшись, снова бережно уложилъ въ погребецъ. Покончивъ съ туалетомъ, онъ перешелъ къ другому отдленію погребца, изъ котораго досталъ сначала кусокъ колбасы и, отрзавъ перочиннымъ ножомъ тоненькій ломтикъ, отложилъ его въ сторону, а оставшійся кусокъ опять тщательно завернулъ. Наконецъ, найдя плетеную фляжку, онъ налилъ маленькій посеребреный стаканчикъ водкой, выпилъ его залпомъ, закусилъ ломтикомъ колбасы, и снова все тщательно вытеръ, завернулъ въ бумагу и уложилъ въ погребецъ.

Въ это время, широко растворивъ дверь, вошелъ юноша, высокій, плотный, съ широкимъ лицомъ, очень похожимъ на лицо лысаго прозжаго, только глаза его смотрли бойче, широкія ноздри постоянно раздувались, выдавая усиленную работу здоровыхъ легкихъ, да на голов красовалась шапка густыхъ, кудрявыхъ русыхъ волосъ. Онъ развязно слъ, широко разставивъ ноги, на лавку и сталъ играть съ рыжей охотничьей собакой, вошедшей вмст съ нимъ.

— Убралъ? спросилъ его старшій полу-сурово.

— Убралъ, отвчалъ юноша, продолжая трепать собаку за уши.

— Что нога?

— Расковать придется…

— Чортъ бы его взялъ!.. Пьянъ былъ, стервецъ. Говорилъ ему: не берись, проворчалъ старшій.

Юноша ничего не отвчалъ и такъ смачно и весело звнулъ, такъ красиво и крпко потянулся всмъ корпусомъ, вытянувъ здоровыя мускулистыя руки, что у него лопнулъ подъ мышкой рыжій пиджачекъ.

Собесдники замолчали. Въ комнату вошелъ, въ ситцевой рубах, громко шлепая босыми ногами, сдой старикъ, съ бойкими срыми глазами и развязной походкой, и, поигрывая связкой ключей, перебрасывая ее съ ладони на ладонь, сказалъ мн. ‘Вамъ, господинъ, самоварчикъ угодно будетъ?.. Сейчасъ, сейчасъ… Сейчасъ поставятъ… Пока мы поужинаемъ, онъ и поспетъ… Вотъ и они за одно съ вами присядутъ, посл ужина… Вамъ не въ стсненіе будетъ?’ добавилъ онъ, показавъ глазами на двухъ прозжихъ.

— Нтъ, ничего…

— Тятенька! раздался женскій голосъ за дверью въ сняхъ:— ужинать идите… Готово… Братца зовите съ Мишей…

— Пойдемъ, сказалъ старикъ лысому прозжему:— похлебаемъ горячаго… Оно, братъ, нашему брату важно на ночь-то… Миша, пойдемъ! прибавилъ онъ юнош и вышелъ.

Вслдъ за нимъ вышли и мои спутники. Въ ожиданіи самовара, немного спустя, вышелъ и я на крыльцо.

Лицо старшаго прозжаго мн показалось знакомымъ, гд-то и когда-то, очень давно я его видалъ. Но мн приходилось встрчать такъ много лицъ одного и того же типа, и притомъ такъ поразительно схожихъ въ самыхъ типичныхъ чертахъ, что я не рискнулъ попасть въ просакъ еще разъ. Я слъ на улиц, на скамь между окнами нижняго этажа избы, гд ужинали хозяева. Волоковое окно было открыто, и я могъ видть и слышать всхъ собравшихся внизу. Ужинали только взрослые, ребятишки уже спали или только что улеглись по нарамъ и полатямъ, откуда виднлись ихъ блыя головы. За столомъ, въ переднемъ углу, сидлъ бойкій сдой старикъ-хозяинъ, съ нимъ рядомъ лысый прозжій съ лучистой бородой, дальше — мужикъ среднихъ лтъ, съ мягкими, добродушными глазами, тщательно подстриженный въ скобку, въ розовой рубах, блокурый, довольно красивый и, судя по медленнымъ, мягкимъ движеніямъ рукъ, головы и губъ, одна изъ тхъ добрыхъ и полуапатичныхъ натуръ, которыя такъ же не рдки въ деревн, какъ и бойкіе буяны, горланы и пройдохи. О бокъ съ нимъ помстился курчавый юноша, а на краешекъ скамьи присла женщина лтъ тридцати, хотя и худая, съ плоской грудью, по съ той ‘деревенской’ худобой, которая уже давно испытана физическимъ трудомъ и съ которой доживаютъ въ деревняхъ до ста лтъ. На стол была чашка со щами и ломти чернаго хлба. Сидвшіе неторопливо хлебали большими деревянными ложками и о чемъ-то крупно разговаривали. Я уже не засталъ начала разговора, а потому не могъ понять, въ чемъ было дло. Только лысый прозжій говорилъ сердито:

— Что я вамъ достался… Баринъ, что ли, я, чтобы меня охаживать? Чего, въ самомъ дл, шутки-то шутить?..

— Да вдь вотъ… спроси… Сестра теб, родная, кажись… Спроси, горячился старикъ, показывая на свою невстку.

— Нтъ, братецъ, это вы напрасно… на насъ… Мнительны вы очень… Это все супруга ваша путаетъ, а вы, по своей сумнительности, сейчасъ въ сурьёзъ… Вдь мы — не грабители, не торгаши какіе: такіе же крестьяне, какъ и вс, говорила худая женщина, размахивая руками:— вотъ передъ истиннымъ Богомъ, напрасно вы это…

— Какого лшаго: напрасно! Чего ты мн наплелъ въ счетахъ-то? кричалъ лысый прозжій.

— Да ты погоди, ты постой, возражалъ старикъ, утирая бороду:— ты вотъ считай: два мшка крупы… Ну?.. Почемъ они были на базар?.. Ну?.. Вотъ Андрей здилъ… Вотъ Андрей… вотъ онъ здсь, показывалъ старикъ на сына.

— Вы это, братецъ, насъ совсмъ напрасно, продолжала женщина, сокрушенно качая головой: — такъ вы во всемъ сумнительны, такъ сумнительны, что ужь я и не знаю…

— Да что я, малый ребенокъ, что ли? гремлъ ‘братецъ’:— что я, изъ чужихъ рукъ, что ли, беру ее, крупу-то? Свои руки-то сяли, не чужія…

— Ты постой… Это мы понимаемъ… Кажись, тебя знаемъ, а только-что вотъ, слушай: два мшка ежели…

И снова старикъ клалъ ложку, высчитывалъ что-то на пальцахъ, что-то возражалъ ‘сумнительный братецъ’, въ чемъ-то протестовала его сестра, упрекая постоянно ‘братцеву супругу’, привлекали къ свидтельству Андрея, но онъ только отмахивался и больше былъ занятъ Михаиломъ, который никакъ не могъ усидть спокойно и подъ столомъ ‘пробовалъ силу’ на Андреевой ляжк, вцпляясь въ нее всей пятерней.

— Михайло, оставь, лшій! кричалъ Андрей:— экій песъ воженый!..

— Михайло, полно дурить!.. Малый ребенокъ, что ли? окрикивалъ его сердито старикъ.

Но Михайло только встряхивалъ лохматкой и раздувалъ розовыя ноздри, какъ молодой жеребецъ.

Споръ, впрочемъ, скоро стихъ, такъ какъ старикъ говорилъ: ‘Ну, ладно… Ну, бери на свою совсть!.. Ну, подемъ вотъ, пересмотримъ на мст… Ну, оставь!.. Вдь, кажись, свои…’

‘Сумнительный братецъ’ уже не возражалъ, а только ворчалъ, какъ медвдь.

Въ пол-ужина вошелъ мой ямщикъ.

— Садись, Амосъ Иванычъ… Присаживайся, сказалъ старикъ:— вотъ Катерина Васильевна добавитъ щей-то.

— Замотался долго вокругъ лошадей.

— Ничего, садись… Хватитъ… Какъ надумали къ намъ-то?..

— Говорятъ, для милаго дружка семь верстъ не околица: признаться, душой покривилъ… грха прихватилъ…

— Ну, да это на томъ свт еще разбирать будутъ.

— Можетъ, и смилуются… За что другое зачтутъ.

— Садись.

— Ну, что, Катерина Васильевна, какъ живешь за мужиками-то? спросилъ ямщикъ.

— Живу… Что не жить, коли въ ум-то! Слава Богу… (Коли не будешь денно у воротъ смечки щелкать, такъ что не жить!..

— Это братцы-то твои будутъ?

— Да.

— Привыкаютъ къ хозяйству-то?

— Ничего… Сумнительны вотъ только братецъ-то очень… Такъ сумнительны, что…

— Что говорить!.. Дло новое… Тутъ обертывайся, гляди въ оба… Разумъ-то востро держи… Только одно: все какъ-никакъ, мужицкое кругомъ… Поди, не по праву…

— Наше дло всхъ равняетъ!.. Наше дло, братъ, такое, замтилъ старикъ.— При немъ высоко не взлетишь, да и низко не ушибешься…

— Это такъ. А ежели еще при ум… Изъ ихняго роду нон много къ земл претъ…

— Завтра по-рану встанете? спросилъ старикъ ‘братца’, покончившаго ужинъ.

— Да. Павелъ Егорычъ хотлъ захать.

— А ты, слышь, старшина-то вдь упекъ Ивана-то Васильича.

— Кого?

— Учителя-то… Выперъ, братецъ… Такъ вотъ и высадилъ… съ корнемъ высадилъ… Вотъ какой человкъ!..

Лысый ‘братецъ’ сурово махнулъ рукой и вылзъ изъ-за стола. За нимъ вышли и Миша съ Андреемъ. Ямщикъ продолжалъ ужинать, разговаривая съ хозяевами. Сбиравшіяся на свер темныя облака быстро сгущали сумерки, даже какъ будто было замтно, какъ торопливо спшила налечь на деревню ночь, чтобы загнать все живое въ жилье и уже на простор дать разгуляться непогод. Втеръ усиливался. Гд-то на задахъ голосила запоздавшая скотина, а по середин деревни уныло скриплъ старый, поджарый оцпъ колодца. Я прошелъ нсколько шаговъ вдоль улицы, но тотчасъ же вернулся: жутко становилось въ запрятавшейся деревн передъ непогодой. У нашихъ воротъ я замтилъ дв высокія фигуры и услышалъ слдующій разговоръ:

— Оставь, баловень!.. Оставь, говорю!..

— Ну, да давай… Ну!.. Теб сколько лтъ?

— Попа спроси.

— Тридцать? А мн восемнадцать… А вотъ смотри.

Очевидно, это разговаривали Миша и Андрей. Я подошелъ ближе. Юноша засучилъ рукавъ вплоть до плеча и, вытягивая до сгиба сильную, блую руку, показывалъ, какъ натягивались пружиной здоровые мускулы.

— Да нтъ, ты посмотри… Пощупай! просилъ онъ.

— Убью! говорилъ Андрей, шутя: — однимъ махомъ убью, лучше не приставай!..

— Да, нтъ, ты попробуй… Я ныншней зимой, какъ у насъ гндой хворалъ, за водовозную клячу сто бочекъ вывозилъ… въ гору!..

— Мелетъ языкъ-то, сть не проситъ! сказалъ Андрей, засмялся, но тотчасъ же прислъ, такъ какъ ему Миша, захохотавъ, поднесъ ‘подъ микитки’…

— Убью!.. вскрикнулъ Андрей, стремительно вскакивая, и, охвативъ мощными руками станъ Миши, неожиданно поднялъ его съ земли. Но Миша ловкимъ движеніемъ усплъ быстро ухватить его подъ мышки, упереться ногами въ землю, и два здоровыя, красивыя, мощныя тла напряглись, напружились и на нсколько минутъ какъ будто застыли, только чуть замтно покачиваясь въ сторону то одного, то другого… Я прошелъ мимо нихъ, они все еще стояли застывшими въ напряженной борьб, слышалось только напряженное пыхтнье, похрястыванье суставовъ, лица обоихъ налились кровью, головы взлохматились, а широкія ноздри Миши раздувались, какъ мхи. Рыжій охотничій песъ, съ визгливымъ и жалобнымъ лаемъ, неуклюже прыгалъ около нихъ.

У калитки я неожиданно наткнулся на другихъ зрителей, которыхъ не замтилъ въ полумрак: уперевъ руки въ бока, тутъ стоялъ, какъ истинный экспертъ, сурово вперивъ взоръ въ боровшихся, лысый ‘братецъ’, а сзади широко улыбалась физіономія моего ямщика.

— Р-р-разъ! раздалось въ одинъ голосъ. Я обернулся: боровшіеся грузно шлепнулись о земь. Андрей подмялъ, въ конц-концовъ, подъ себя Мишу. Рыжій песъ въ недоумніи сдлалъ надъ ними стойку.

— Не вытянулъ, малецъ… Н-нтъ! проговорилъ ямщикъ: — юнъ, главная причина… Юнъ!..

— Нтъ, не то… Тутъ не то, серьёзно возразилъ лысый братецъ, ни на іоту не измнивъ ни лозы, ни выраженія лица.

Боровшіеся поднялись, взмахнули лохматками, ёжась и разминая помятые члены.

— А вдь сила есть?.. Что? спросилъ быстро лысый братецъ Андрея.

— У него-то? Есть сила, есть… и крпость есть… Кости нтъ — вотъ чего нтъ… А кабы кость…

— Вотъ это такъ: костью не вышелъ… Это врно, подхватилъ суровый экспертъ:— вся сила въ томъ: кости нтъ…

— Ну, вотъ еще!.. Просто поскользнулся… Какихъ я батраковъ сваливалъ нынче на снокос… въ косую сажень!.. Знаешь Агаона?.. Толщина какая! протестовалъ Миша.

— Что толщина!.. Главное дло — кость… Ты на кость смотри… Толщина — дло наживное, а кость черезъ родъ идетъ… Она въ роду, говорилъ Андрей.

— Да, да… Кости нтъ… породы. Это врно, проговорилъ, повидимому, собственно для себя лысый братецъ, входя въ калитку, и мы вмст съ нимъ поднялись наверхъ. На стол уже стоялъ самоваръ и закопченная стеариновая лампа.

— У васъ чаю нтъ своего? спросилъ меня лысый господинъ.— Я заварю. И онъ снова принялся за погребецъ и за газетные свертки.

Пока онъ продлывалъ всю эту операцію, я не переставалъ взглядывать въ его лицо, и съ каждымъ разомъ мн все больше казалось, что я его когда-то и гд-то видлъ. Онъ не былъ красивъ или, лучше, совсмъ былъ некрасивъ. Не говоря уже о томъ, что верхняя половина головы у него была почти голая, между тмъ какъ нижняя часть вся заросла, широкій приплюснутый носъ и маленькіе срые глаза производили непріятное, почти отталкивающее впечатлніе. Но у него — что впрочемъ было довольно рдко — проскальзывала подъ усами чуть замтная улыбка, такая мягкая, что невольно мирила съ отталкивающею суровостью лица. Впрочемъ, въ свою очередь, улыбку эту портилъ большой, волосатый ротъ, ‘поповскій’, какъ говорятъ мужики. Это ужь было, вроятно — дло ‘породы’, какъ и та Чичиковская обстоятельность, съ которою онъ бережно завертывалъ въ бумагу и укладывалъ въ погребецъ ножички, вилочки, стаканчики, гребеночки и проч. Я все больше и больше мучился тщетнымъ желаніемъ припомнить: гд и когда я встрчалъ это лицо. Какъ вдругъ одно, какъ это часто бываетъ, совершенно ничтожное обстоятельство сразу освтило для меня все.

Когда этотъ почтенный и оригинальный субъектъ, покончивъ операцію завариванія чая, вынулъ изъ погребца коробку и, разложивъ на столъ газетный листъ, высыпалъ на него изъ коробки табакъ и пачку папиросныхъ гильзъ, для меня уже почти не было сомннія, что передо мной не кто иной, какъ г. Скорый, котораго я зналъ тому лтъ двадцать назадъ. Кто же могъ въ настоящее время курить, съ истинно-примрной неизмнностью, папиросы изъ разноцвтныхъ гильзъ! Было время, когда эти гильзы вошли-было въ моду, но скоро вс должны были убдиться, что он нетолько мерзки на вкусъ, но даже вредны, и мода на нихъ быстро исчезла. Но он нашли себ врнаго и неизмннаго приверженца въ Скоромъ: разочаровать въ нихъ его ничто не могло, это была сама страсть… Когда стало ихъ трудно добывать, онъ началъ клеить ихъ самъ. И вотъ, черезъ двадцать дть (двадцать лтъ! сколько онъ одинъ пережилъ нравственныхъ и матеріальныхъ пертурбацій, привычекъ и привязанностей за это время!) — и я вижу въ его рукахъ все ту же радужную, всхъ возможныхъ цвтовъ, пачку гильзъ!

— Не господинъ ли Скорый вы будете? спросилъ я его.

— Онъ самый… Онъ-съ… (Скорый взглянулъ на меня, и волосатый ротъ его вытянулся въ знакомую, добродушную улыбку). Ай-ай-ай! Вдь вы Н. Н.?.. Вотъ подите-жь, какая игра судьбы… странно, сидимъ полчаса вмст… Скажите! восклицалъ онъ, повидимому, съ полной искренностію, но тмъ не мене не переставалъ обстоятельно набивать папиросы и, за исключеніемъ улыбки, ничмъ больше вншнимъ образомъ ажитаціи своей не заявлялъ, даже руки не подалъ.

— А и постарли же вы, батенька! прибавилъ онъ, взглянувъ на меня.

— Да. Но и вы, кажется, побольше еще меня…

— Я — что-съ! Я — человкъ тёртый… Меня куда не бросало… А вдь вы, поди, изъ кабинета не выходили… Чего бы вамъ длаться!

И дйствительно: куда только его не бросало! Лтъ двадцать назадъ, я уже зналъ его 18—19 лтнимъ малымъ, робкимъ, неуклюжимъ и застнчивымъ, но кряжистымъ и здоровымъ, и уже значительно потертымъ жизнью. Онъ былъ сынъ самаго мелкаго, и въ то же время, на зло судьб, самого плодовитаго, многосемейнаго консисторскаго приказнаго. Дойдя до философскаго класса семинаріи, Серапіонъ былъ исключенъ ‘за нерадніе’ и попалъ въ послушники въ маленькій монастырь, но отсюда скоро бжалъ къ дяд — пономарю въ деревню, у котораго и занялъ мсто батрака: пахалъ, косилъ, звонилъ, рубилъ лсъ. Пономарь задумалъ его женить, тогда Серапіонъ опять ушелъ отъ него въ монастырь, влекомый страстью къ каллиграфіи, въ вид переписыванія акаистовъ и службъ, и къ богословскимъ спорамъ съ монахами. Онъ даже думалъ одно время совсмъ ‘постричься’. Но тутъ, въ начал ‘Освобожденія’, потребовался усиленный землемрскій кадръ и при губернскихъ гимназіяхъ открыты были доступные для всхъ землемрскіе классы. На нихъ и поступилъ Скорый. Что его привлекло сюда: открывшееся ли передъ нимъ широкое поприще каллиграфіи, или вообще исканіе ‘чего-то’, неудовлетворенное и безсознательное — не знаю. Здсь я и познакомился съ нимъ, съ его разноцвтными гильзами и богословскими спорами, которые, подъ давленіемъ боле интеллигентной среды, приняли нсколько иное направленіе. По окончаніи курса, я уже ни разу не видалъ Серапіона. Но, отъ времени до времени, случайно, до меня доходили о немъ слухи:— то онъ окажется гд-то въ западныхъ губерніяхъ, въ качеств землемра, то въ столиц, то уже учителемъ народной школы, то гд-то на юг чуть ли не на табачныхъ плантаціяхъ. Вообще эти свднія были смутны, а самыя скитанія Скораго какъ-то уже необычайно странно совпадали съ многоразличными ‘вяніями’. Выдвинетъ жизнь, какъ ‘вяніе’, миссію народнаго учителя — цлыя полчища разночинцевъ беззавтно устремляются на новое поприще — и уже слышишь, что Скорый гд-то учительствуетъ, гд-то миссіонируетъ, гд-то усиленно прётъ и корпитъ, упорно и терпливо переносясь чуть не ежегодно, волею всякаго начальства, съ деревни на деревню (у насъ, какъ извстно, народные учителя не очень-то на мстахъ засиживаются: кому только не лнь, всякій швыряетъ ими, какъ гнилымъ картофелемъ. Да и одни ли они!.. Одинъ земскій врачъ въ теченіи трехъ лтъ двумя губернаторами былъ детернированъ, и отъ третьяго ожидаетъ того же. Да и отчего-жь и не швырять людьми, если ужь очень легко ихъ можно оторвать отъ мста, отъ почвы). Выдвинетъ жизнь на сцену миссію волостного писаря — и вотъ опять беззавтныя полчища разночинцевъ несутся на ‘служеніе’, пока снова не дадутъ задній ходъ ‘люди земли и почвы’ этимъ перелетнымъ ‘чужакамъ’. И ужь опять слышишь — Скорый подвижничаетъ въ волостныхъ писаряхъ, таская за собой цлую орду малолтнихъ братцевъ и сестрицъ, вяжущихъ ‘благороднымъ’ господамъ носочки, чулочки, убивающихся надъ строчкой и гладью барскихъ сорочекъ. Было ‘вяніе’ на фельдшеровъ, на повивальныхъ бабокъ, и опять цлыя полчища… Впрочемъ, ужь въ качеств послднихъ, несомннно, Скорый не миссіонировалъ.

Повидимому, онъ участвовалъ и во многихъ другихъ многообразныхъ ‘вяніяхъ’, такъ какъ, бывало, при встрч съ старымъ общимъ пріятелемъ, съ которымъ заведешь разговоръ о самоновйшемъ какомъ-нибудь вяніи, непремнно вспомнишь и объ Скоромъ. ‘А Скорый, поди, ужь передвигается’, скажетъ пріятель. Да, Скорый былъ истинный разночинецъ: и эта чуткость къ вяніямъ, и беззавтность, и эта вчная почтальонская миссія, несомннно, въ недавнее время представляла типичнйшую черту особаго, своеобразнаго рода людей… Понятно, какъ меня должна была теперь интересовать личность этого ‘стараго, перелетнаго воробья’… Вдь онъ былъ разночинцемъ, что ни есть первой формаціи… или нтъ, второй… ибо первая, вчной памяти, давно свою миссію покончила, ухлопавъ свои груди, бдныя сердца и головы въ жестокой истом ‘гражданской скорби’, заливаемой жгучимъ ядомъ сивухи. О, горькіе одинокіе самоубійцы — борцы съ рефлексіей! Вы выпили за насъ до дна чашу идейной скорби — и погибли!.. Однимъ ядомъ, по крайней мр, вы сдлали для насъ меньше… Опытъ! опытъ, какъ ты дорогъ, однако!..

И жадно впился я глазами въ лицо ‘опытнаго’ разночинца, силясь уловить на немъ печать этого суроваго, жестокаго ‘опыта’.

— Давно мы съ вами, Серапіонъ Васильевичъ, не видались:— двадцать лтъ почти! Много воды утекло, сказалъ я.

— Много, протяжно отвчалъ Серапіонъ: протяжность рчи составляла его характерную черту.

— Вы, за это время, Богъ знаетъ, гд не побывали?.. Доходили до меня слухи…

— Везд побывали… Всмъ послужили… замтилъ онъ, хотя и съ добродушной, но довольно замтной ироніей: — послужили!

Скорый, набивъ папиросы, тщательно свернулъ табакъ и понесъ въ погребецъ.

— Ну, какъ вы теперь… что? спросилъ я.

— Я ужь теперь плотно… На цпь себя усадилъ… Вотъ какъ бродячихъ собакъ сажаютъ: къ конур пригвоздилъ себя.

И Скорый просіялъ своей неизмнной улыбкой подъ усами.

— Сами себя посадили?

— Самъ-съ: такъ вотъ взялъ, да ошейникъ себ собственными руками и напялилъ…

— Что такъ?

— А смя хочу пущать… На племя себя обрёкъ… Ну, чтобы саврасомъ-то безъ узды не мыкаться…

— У васъ семья большая?

— Семья большая: братишки, да сестрёнки, которыя при мн… Мои-то еще малы… Вотъ у меня здсь неподалеку хуторишка-пустошь, такъ десятинъ съ тридцать, ежели пески считать. Съ бабой взялъ. Сестра пристроила, вотъ что здсь замужемъ за Андреемъ… Она ужь лтъ пять, какъ при мужик устроилась… Пріхалъ я къ ней въ побывку, а она и пристроила по случаю… У меня же на то время деньжонки случились, а здсь деньгамъ счетъ знаютъ и мсто надлежащее имъ тоже укажутъ… Это не мы!..

— Такъ вы собственникъ теперь?.. Вотъ какъ, Серапіонъ Васильевичъ!

— Собственникъ, собственникъ, подхватилъ онъ: — пропріетеръ, какъ у васъ говорятъ… Огурцы садимъ, картофель, капусту, землю ковыряемъ, на базары здимъ… Ввинчиваемся въ почву-то по-маленьку: своя корова, своя курица… Все какъ быть!.. Пропріетеръ, пропріетеръ! повторялъ онъ шутливо, но отъ времени до времени изъ-подлобья взглядывалъ пристально на меня, какъ будто желая уловить на моемъ лиц, какое впечатлніе производитъ его слова.

— Ну, а какъ ваши… прежнія дла?

— Оставилъ-съ. Не служу-съ… Ну, а ежели къ случаю, такъ сдлайте милость, къ вашимъ услугамъ: и землю мрять, и бумаги писать… Что-жь, вдь это все за мной не виснетъ! Все при мн осталось!.. Пропріетеръ-съ, буржуа! повторилъ Скорый и, распахнувъ окно, крикнулъ:

— Михайло, ступай чай пить!

— Сейчасъ! отвчалъ Миша, сидвшій на скамь у воротъ съ Андреемъ.

— Андрей, ступай и ты.

— Не пойду… И то зубы замаяли… Не люблю я на ночь…

Мы съ Серапіономъ замолчали, какъ всегда бываетъ съ людьми, которые давно не видались и у которыхъ много представляется матеріала для разговора. Впрочемъ, несмотря на видимое добродушіе и шутливый тонъ, съ которымъ обращался ко мн Скорый, въ его словахъ такъ сильно звучало, съ одной стороны, недовріе, съ другой — сдержанная иронія и какъ будто раздраженіе, что я долго не могъ освободиться отъ какой-то неловкости въ нашихъ объясненіяхъ.

Серапіонъ стоялъ у окна и молча всматривался въ надвигавшіяся тучи. На деревн стояла тишина. Каждый звукъ доносился отчетливо и звонко. Подъ окномъ Андрей говорилъ Миш:

— Что, братъ, зубы замаяли… Просто, братецъ, на стны лзь… Ревлъ! ей-Богу ревлъ, что корова!.. Вотъ ты что подумай!.. Экая орясина, а ревлъ!

Миша смялся.

— Чего смешься?.. Вотъ ты поди, орясина какая, а ревлъ!.. Я теб, братъ, еще не то скажу… Мужикъ у насъ былъ, силищи необыкновенной… Кость это у него — медвжья!.. Бывало, одинъ на стнку выходилъ… Невроятный мужикъ былъ — одно слово!.. А вотъ поди, отчего бы ты думалъ, однова коровой ревлъ!.. Слъ, братецъ, у него на пальц чирей, а чирей-то всего въ орхъ, можетъ, отъ занозы. И навернись къ нему знакомый фершалъ: давай, говоритъ, проткну иголкой — мигомъ пройдетъ!.. Нтъ, говоритъ мужикъ, не дамся! Боюсь!.. Фершалъ хохочетъ, а самъ пристаетъ. Созвалъ мужиковъ, говоритъ: держи его, братцы, привязывай. Ну, давай его держать, а самъ эту иглу приготовилъ… Такъ что вдь: на колни палъ передъ нимъ мужикъ-то, всего его лихоманка бьетъ, поблднлъ, что снгъ, ревётъ, молитъ… Да!.. вотъ какой былъ невроятный мужикъ, а и то ревлъ!.. Это только слова, что у мужика жилы воловьи, а онъ теб, силачъ-то, что малый ребенокъ инну пору… Да вотъ я теб скажу, какъ этого же невроятнаго мужика въ сторожа опредлили, и какъ онъ отъ зайца убжалъ… А то…

— Ну, разсказывай сказки-то! Слыхалъ я! перебилъ Миша.

— Слушай… Сказки!.. А ты слушай… Будешь мужикомъ, самъ такой станешь. Это ужь врно. Вотъ опять этотъ хоть бы невроятный мужикъ, надъ молоденчикомъ плакалъ… Былъ у насъ о зим, братецъ, бой. Деревня на деревню шла. Смертный бой былъ. Ну, невроятный мужикъ у насъ впереди… Идетъ коломъ, претъ — просто вотъ Кутузовъ: кровянитъ народъ ркой… И подвернись ему какъ-то подъ ногу молоденчикъ, мальчуганъ. И Богъ его знаетъ, какъ онъ тутъ попалъ! Ну, вотъ, завертлся, ровно котёнокъ, пискнулъ — только кажись и духу тутъ его было… Въ грудь, что ли, онъ его сапогомъ ударилъ, не знаю!.. ‘Ахъ, говоритъ, дуйте въ хвостъ!’ выругался этотъ самый мужикъ:— какъ, говоритъ, ты попалъ?.. А?.. Что я надлалъ? А? Что я надлалъ-то? Малыша-то зашибъ… Братцы! голубчики!.. Подбжали къ нему, а онъ стоитъ близь молоденчикато на колняхъ, да ровно баба воетъ… Вотъ тоже лшаго онъ боялся… Страсть боялся!

— Этого еще недоставало! сказалъ Миша.

— Говорить все можно… А будешь настоящимъ мужикомъ — станешь бояться…

— Какъ же я стану бояться, когда я въ нихъ не врю? спросилъ Миша.

— Да я вотъ тоже не врю, а боюсь… Это, братъ, не отъ вры… А такъ ужь, отъ мужицкаго положенья… отъ мужицкаго духу… Выростешь — и ты такой же будешь, что вотъ этотъ невроятный мужикъ… Завтра рано, слышь, тронетесь? Привози новостей: урвусь — нарочно къ вамъ прибгу.

— Приходи.

— Чать, вдомостей захватитъ Серапіонъ Васильичъ?

— Захватитъ.

Разговаривающіе смолкли, и скоро по лстниц послышались громкіе и быстрые шаги Миши.

Скорый какъ будто очнулся и, заперевъ окно, сказалъ мн:

— Ну, а вы какъ?.. Откуда пробираетесь?

— Изъ Счастливаго.

— Что такъ? По дламъ или такъ, насчетъ мужичка вояжируете?

— Пожалуй, что послднее врне… А главнымъ образомъ, мн хотлось повидать одного хорошаго знакомаго, котораго, вотъ какъ васъ же, лтъ двадцать не видалъ… Помщика Асафа Петровича Мастодонтова разыскивалъ.

— Знаю, знаю… Даже дло съ нимъ имлъ нкоторое…

— Вотъ какъ!.. Значитъ, вы и исторію недавнюю съ нимъ знаете?

— Какже-съ… Это травлю-то? Знаю. Случайно пришлось нетолько свидтелемъ быть, а нкоторымъ образомъ дйствующимъ лицомъ.

— Это еще любопытне… Меня, знаете, чрезвычайно интересуетъ Асафъ… Вы можете мн передать, что это было за дло?..

— Можно, протянулъ Скорый и, подавая Миш, кое-какъ успвшему помстить свои длинныя ноги подъ столомъ, стаканъ, спросилъ, улыбаясь: — Что же, лшихъ не будешь бояться? Думаешь, вретъ Андрей-то?

— Конечно, вздоръ, отвчалъ Миша, втягивая въ себя чай изъ стакана не губами, а всми легкими:— я вотъ надняхъ пробжалъ лсъ сплошь, на пять верстъ, бгомъ — и ничего!.. Хотлъ испытать, сколько я могу пробжать: вышло — девять верстъ въ 45 минутъ…

Добродушная улыбка, прятавшаяся обыкновенно подъ усами Серапіона, теперь разлилась сплошь по его некрасивому лицу, и онъ смялся.

— Что-жь это теб вздумалось? Воображаю, эдакій теленокъ черезъ лсъ скачетъ!.. Картина!..

— Съ Иваномъ мельникомъ спорилъ… Онъ тоже бгалъ…

Серапіонъ хохоталъ.

‘Ты полагаешь, что лшаго не станешь все-таки бояться? А помнишь, шелъ тоже лсомъ…

— Тмъ меня Иванъ же напугалъ… Гляжу, весь затрясся, помертвлъ… Понятно, жутко стало…

— Понятно!.. Въ томъ-то и суть, что мужицкій духъ, какъ говоритъ Андрей… Онъ, братъ, невидимо опутаетъ… Лшій не лшій, положимъ, а кое въ чемъ другомъ — невидимо… Теленкомъ по лсу прыгать тоже постоитъ лшаго!..

И Серапіонъ опять добродушно смялся. Потомъ онъ всталъ и, что-то задумчиво припоминая, прошелся раза два по изб.

— Вотъ хоть бы теперь взять эту исторію, началъ онъ, остановившись передо мной и какъ будто продолжая предыдущій разговоръ:— исторію вотъ съ этимъ бариномъ Мастодонтовымъ… Есть у меня знакомый мужикъ въ Счастливомъ, едоръ — мясникъ. Захалъ я къ нему поросятъ продать: штукъ пятнадцать я ихъ тогда откормилъ. Сидимъ мы съ нимъ, чай пьемъ, вдругъ едоръ и говоритъ, что у ихнихъ мужиковъ дло до меня есть. Вотъ, говоритъ, я мигану, сейчасъ они здсь же со мной и столкуются. Пришли мужики, пошли обычные толки про помщика, про землю, потянулись разныя опасенія — все какъ быть. Наконецъ, я понялъ, что ихъ, должно быть, помщикъ утсняетъ и что они хотятъ проврку сдлать ему, проврить свои надлы, земли — и имть на все ‘плантъ’. Въ качеств вольно-практикующаго землемра, я согласился для нихъ это сдлать. Нужно было только у барина взять планы для соображеній. Тутъ же они мн и самихъ баръ показали. ‘Вотъ, вотъ, говорятъ они: — вонъ похаживаютъ!.. разгуливаютъ!’ и указываютъ мн въ окно на улицу. Вижу, два почтенные старика идутъ, баринъ съ барыней, подъ руку… Я ужь и тогда замтилъ, что что-то такое есть тутъ странное: и самый тонъ, съ которымъ мн указывали на нихъ мужики, и та нервная, безпокойная, робкая быстрота, съ которой прошли по деревн господа — все это мелькнуло у меня въ голов… Но тогда я на это не обратилъ вниманія: меня, въ мужицкой изб, мужицкимъ духомъ окутало. Понятно, во всемъ дл я видлъ обыкновеннйшую исторію, какихъ намъ, вроятно и вы помните, за нашу практику пришлось встрчать даже черезъ-чуръ не мало…

— Какъ не знать! сказалъ я.

— Ну, вотъ… Съ этимъ, такъ сказать, совершенно естественно, подъ вліяніемъ и старой личной практики, и ‘мужицкаго духа’ составившимся душевнымъ настроеніемъ, отправился я на утро съ довренными отъ крестьянскаго общества въ барскій домъ. ‘Пожалуйте!’ приглашаютъ насъ тотчасъ же (Замтьте: тотчасъ же) въ гостиную. Входимъ. Сидятъ господа за столомъ, чай кушаютъ, трое ихъ — двое мужчинъ, одинъ уже сдой и худой, бритый съ усами, другой моложе, русый, тщательно причесаный, съ густой, красивой бородой и довольно полный, съ свжимъ лицомъ, и одна дама, съ худымъ, длиннымъ, мертвеннымъ лицомъ, пожилая. Я обратился къ сидвшему ближе ко входу, на первомъ план и даже разливавшему, вмсто дамы, чай, моложавому господину, который мн показался гостепріимне и симпатичне первыхъ.

— Нтъ, нтъ! Это не ко мн! добродушно улыбаясь и какъ бы нсколько шутливо замахалъ онъ на насъ обими руками:— это не ко мн!.. У меня такихъ длъ не бываетъ (ударилъ онъ на слов такихъ). Это вотъ къ нимъ обращайтесь, къ братцу! добавилъ онъ, мягкимъ жестомъ, показавъ на сдого старика и даму, и по губамъ его скользнула какая-то очень тонкая, изысканная, чуть замтная, язвительная улыбка. Нечего длать, пришлось разстаться съ симпатичнымъ господиномъ и обратиться къ ‘старымъ барамъ’. А признаться, мн очень они тогда не показались: худощавый мужчина, съ покрытымъ глубокими морщинами лицомъ, съ взглядомъ, въ которомъ свтилось плохо сдерживаемое раздраженіе, съ этимъ худо выбритымъ синимъ подбородкомъ и гусарскими длинными усами ‘монтеровъ’ давно минувшаго времени, казался ужь слишкомъ баринъ, слишкомъ суровъ, слишкомъ недоступенъ, пожилая дама, съ тюлевой наколкой поверхъ засеребрившихся черныхъ волосъ, съ блдной прозрачной кожей, на которой можно было пересчитать вс тонкія, синія жилки, хотя выглядла еще надменне своего мужа, еще суше и сурове, но она мн все же понравилась больше: къ тихой, глубокой грусти, лежавшей на ея лиц, прибавлялось то внутреннее благородство, которое, впрочемъ, часто граничитъ съ надменностью и гордостью.

Я приступилъ къ объясненію цли нашего прихода, поддерживаемый мужицкими низкими поклонами, и, къ удивленію своему, опять уловилъ во всемъ существ этихъ старыхъ баръ ту странную робость, которую замтилъ раньше, которая такъ не гармонировала со всмъ ихъ вншнимъ складомъ и внезапно охватывала ихъ, какъ огонь охватываетъ, вырываясь изъ-подъ пепла, потухающія головни.

— Братецъ! рзко вскрикнулъ младшій баринъ твердымъ, звонкимъ голосомъ:— можетъ быть, вы желаете въ кабинетъ, наедин объясниться? спросилъ онъ.

— Нтъ, нтъ, поспшно отвчали старые баре:— мы сейчасъ… Зачмъ?

И приливъ робости охватывалъ ихъ до послдней жилки.

Я еще не усплъ кончить объясненія, какъ стоявшіе сзади меня крестьянскіе довренные поклонились въ поясъ и заговорили обычнымъ тономъ:

— Батюшка-баринъ, Асафъ Петровичъ, матушка-барыня, Кліопатра Миколаевна, простите насъ, что убезпокоили васъ… Вы для насъ что отцы родные были… Милостевъ вашихъ во вки не забудемъ… Извините нашу мужицкую глупость… Только что, быдто вотъ нашимъ ребятамъ сумнительство есть: молодой народъ прытче насъ сталъ… Ну, и умомъ-то овладалъ… Ему ужь все и мерещится… А по насъ, такъ мы рази бы осмлились утруждать вашихъ милостевъ?.. Столько вы для насъ добра сдлали… Ужь не откажите — ублаготворите нашу глупую мужицкую просьбу, робятамъ-то нашимъ окажите ужь документы, какъ, значитъ, и что вы намъ въ даръ пожаловали… Сумнительный ужь оченно нон молодой-то народъ! Что подлаешь! Кабы ежели мы, да мы бы…

— Хорошо, хорошо!.. Мы согласны, говорили старые баре, сдерживая раздраженіе, изъ-подъ котораго опять вспыхивала боязнь и робость. Но это не была трусость, это была какая-то дтская безпомощность.

Между тмъ, младшій братъ, положивъ ногу на ногу и откинувшись къ спинк кресла, курилъ сигару, отвернувшись отъ насъ, и съ ироническимъ безучастіемъ пускалъ въ потолокъ тонкія струйки дыма.

— Клеопатра Николаевна, принеси документы. Они у тебя, сказалъ Асафъ глухимъ басомъ, какъ будто онъ говорилъ, не открывая губъ.

Но тутъ мужики прибавили опять:

— Ужь простите насъ Бога для, только ужь насъ и съ Палъ Петровичемъ разршите насчетъ пустошки Староврскія могилки.

Младшій братъ быстро повернулся въ кресл къ намъ лицомъ и быстро выговорилъ по направленію къ Асафу Петровичу:

— Прошу васъ меня не вмшивать въ эту унизительную исторію. У меня съ ними не можетъ быть такихъ длъ… У меня нтъ безпорядочныхъ отношеній… У меня все строго опредлено… Я люблю народъ, люблю мужика, уважаю, сочувствую… Положимъ, я земель не дарилъ, но… но… но…

Павелъ не договорилъ, повернулся опять и сталъ пускать струйки дыма.

— Я сейчасъ вамъ принесу, сказала мужикамъ вся вспыхнувшая заревомъ, взволнованная и возмущенная жена Асафа.

Она вышла. Мы какъ-то вс замолчали, не зная кому, о чемъ и зачмъ говорить. Но вотъ она вернулась, протянула руку, блдную, прозрачную, но красивую и дрожащую, и съ сверкающими негодованіемъ глазами подала документы мужикамъ.

Затмъ, Асафъ громко поднялся, и мужъ и жена, кивнувъ намъ головой, но не подавъ мн руки, надменные и гордые — вышли.

Мужики были какъ будто нсколько сконфужены, сначала опустили глаза въ землю, безпокойно потоптались на мст, но затмъ запрятали документы за-пазуху и стали двигаться къ двери. Я также откланялся Павлу Мастодонтову.

— Прощайте, сказалъ-было онъ, но вдругъ чего-то спохватился:— или нтъ!.. Что я! Послушайте, вы отпустите ихъ, показалъ онъ на мужиковъ:— а сами останьтесь у меня… Пожалуйста… Вотъ попьемъ чаю… Водку пьете? Закусимъ… Вдь здсь — глушь, радъ живому человку.

Я было отнкивался, зная, что мужики меня за это не похвалятъ, но онъ такъ дружески жалъ руку, такъ гостепріимно смотрлъ мн въ глаза и хлопалъ по плечу, что я не могъ себ отказать въ удовольствіи поговорить съ этимъ бариномъ… Онъ мн показался довольно интереснымъ.

— Садитесь… Вотъ сюда… ближе… Всю эту плохую исторію мы оставимъ… Не будемъ упоминать о ней. Это — печальная исторія! сказалъ онъ и вздохнулъ.— Давайте бесдовать вообще…

И онъ быстро, легко, остроумно повелъ разговоръ: что я, откуда, зачмъ попалъ сюда? и проч. Привтствовалъ меня, какъ человка, обратившагося къ настоящему длу, сказалъ, что онъ не зналъ о моемъ положеніи, что онъ ужь давно бы со мной былъ знакомъ, еслибы могъ предполагать, что я ‘насаждаю культуру среди добраго, но невжественнаго населенія’, что онъ готовъ безъ конца жать мн руку (и онъ дйствительно безцеремонно жалъ ее въ обихъ своихъ пухлыхъ рукахъ), какъ истинно развитому человку, глубоко понимающему задачу русскаго интеллигентнаго человка, бросившаго разныя ‘бредни’ той… лже-интеллигенціи, которая… и проч., и проч. Когда я ему сказалъ, что пріхалъ по случаю въ его село, съ собственными поросятами, онъ просто пришелъ въ восторгъ: ‘Интеллектъ — и поросята! Вотъ, вотъ именно этото… тутъ вотъ, говорилъ онъ:— вся суть!’ и тотчасъ же сообщилъ, что у него есть прекрасная свинья знаменитой вестфальской породы и что дала уже замчательный приплодъ… Отъ поросятъ мы скоро перешли къ ‘упорядоченію жизни’ и, конечно, ко всесословной волости, отъ волости къ узду, отъ узда къ земству и т. д., и т. д. Во всхъ вопросахъ онъ оказался великодушнымъ и гуманнымъ, говорилъ о пониженіи на 1 рубль выкупныхъ платежей, объ увеличеніи на 1 десятину крестьянскихъ надловъ изъ государственныхъ земель… и многое тому подобное, даже прочиталъ мн нсколько земскихъ докладовъ, собственное сочиненіе на тэму: ‘все для народа’, и, въ заключеніе, замчательный трактатъ о призваніи русскаго дворянина и проэктъ ‘запечатлнія въ народной памяти великой реформы 19-го февраля’… Ей-Богу, какъ теперь помню, именно такъ этотъ проэктъ и назвалъ. Я помню даже, что еще тогда же возразилъ-было ему, что неужели-молъ кто-нибудь думаетъ, что мужикъ забудетъ это великое дло? Конечно, говоритъ, нтъ, по все же… вдь мужикъ дикъ и неблагодаренъ… Понимаетъ онъ, все понимаетъ — слова нтъ! но понимаетъ не въ должномъ масштаб и вид.

Въ конц-концовъ, знаете ли? я вамъ признаюсь, меня этотъ земецъ не то что очаровалъ, а какъ-то, знаете, обошелъ, какъ-то такихъ струнъ коснулся, что я, несмотря на многія дикія его выходки, несмотря на фразы, унесъ отъ него довольно-таки, хотя и полуопредленныя, по дружелюбныя чувства. Вотъ подите-жь! То ли я не старый воробей! Чортъ знаетъ! вдругъ какой-то врой повяло. Знать, не скоро изъ насъ это старое-то повыбьешь… А еще говорятъ: стараго воробья на мякин не проведешь! И только, снова окунувшись въ атмосферу ‘мужицкаго духа’, какъ говоритъ Андрей, вернувшись къ мужикамъ, углубившись въ предложенные мн планы и документы и разобравъ хорошенько мужицкія домогательства отъ братьевъ Мастодонтовыхъ и выслушавъ ихъ длинныя объясненія, я внезапно понялъ, что меня пригласили ‘проврять’ нетолько Павла Мастодонтова, ‘насаждавшаго культуру’, но и Асафа Мастодонтова, еще въ 61-мъ году подарившаго своимъ мужикамъ всю землю, которую они обработывали у него при крпостномъ прав! А потомъ я узналъ еще… Узналъ и о сын Асафа и о поповскомъ дтищ… Я понялъ все: и робость, и смущеніе, и сдержанное негодованіе, и гордость двухъ стариковъ, торопливо учащавшихъ шагъ, когда имъ приходилось проходить но деревенской улиц, или плотно сжимавшихъ свои блдныя губы, когда они слушали бойкія, цвтистыя рчи брата Павла. Да, я многое понялъ. Понялъ я, что значитъ быть опутаннымъ ‘мужицкимъ духомъ’. Тутъ поневол въ лшаго повришь! Да-съ, совсмъ незамтно увруешь.

— Возмутительные парадоксы, сказалъ я.

— Да-съ, жесткая исторія, подтвердилъ Серапіонъ.

— Знаете, она на меня произвела такое сильное впечатлніе… Вдь я Асафа знаю съ юности, чуть не съ дтства.

И я разсказалъ Скорому все, что зналъ объ Асаф, объ Арон, о старомъ генерал, который питался тартинками и котораго, какъ фармазона, ‘лъ мужикъ’, по выраженію тётушки. Я разсказывалъ долго. Онъ слушалъ внимательно и молча, прихлебывая чай, ни разу не прерывая меня, и только становился все сурове и сурове.

Миша давно уже растянулся пластомъ на постланный на полу войлокъ, уткнувшись лицомъ въ подушку, и храплъ, съ нимъ рядомъ, тоже въ растяжку, на голомъ полу, спалъ Буянъ (собака Скораго). Кругомъ все стихло, и только отъ времени до времени, черезъ сни, доносилось къ намъ со двора фырканье лошадей.

— Да, какъ хотите, какъ ни смотрите на все это, а возмутительное дло, заключилъ я свой разсказъ.

И вдругъ Серапіонъ поднялся: его всего словно перевернуло, покоробило.

Онъ прошелся медленно разъ по комнат и потомъ, остановившись передо мной, суровый и нсколько раздраженный, сказалъ:

— Слова нтъ: жалко… поразительно… Жестоко… А все-таки, скажу я вамъ: баре они-съ, вс, вс-съ… У нихъ это свое всегда останется…

— Ну, я васъ не совсмъ понимаю.

— Да вотъ-съ вамъ, хотя бы этотъ Павелъ Мастодонтовъ. Положимъ, теперь онъ самъ на Асафа напираетъ, положимъ, это такъ. Но вдь это временно-съ. Позвольте, придетъ время, и тотъ же Павелъ Мастодонтовъ, или новый, всхъ этихъ Асафовъ на видъ поставитъ народу… вотъ этому же самому народу на видъ поставитъ, да еще рчь скажетъ о томъ, какія для него, народа, господа дворяне великія жертвы приносили. И вдь на правду будетъ похоже! Вдь Асафы-то дйствительно самоотвергались, дйствительно земли дарили мужикамъ… Замтьте, тутъ все же есть нчто, проливающее, такъ сказать, бальзамъ! А вы вотъ на кого посмотрите: на нашихъ… на разночинца-то посмотрите затравленнаго. Кто его не травилъ? Вотъ гд истинный ужасъ-то. Онъ-то изъ-за чего? Онъ-то, я васъ спрошу, изъ-за чего распинается? Его-то кто помянетъ? Вдь надъ нимъ креста — какой есть осиновый крестъ — и того никто не поставитъ. Никто, какое есть плевое слово, и того не скажетъ. Потому-съ, кто будетъ отъ него и за него на будущемъ пиршеств? Кто будетъ этотъ свой, который помянетъ его, который за него распинаться станетъ? Вы, можетъ, скажете: народъ? мужикъ?

Землемръ захохоталъ язвительно, прошелся по изб и потомъ продолжалъ:

— Полноте, полноте-съ! Чтобы народъ понялъ, изъ-за чего сынъ приказнаго, попа, дьячка, того-же исправника и всякой халуйской и служилой мелюзги, которая, по словамъ того же народа, давно уже чорту душу продала — чтобы народъ понялъ, изъ-за чего этотъ сынъ распинается? Полноте шутки шутить. Вотъ-съ кому — Старовровымъ памятники-то будутъ ставить — это точно-съ! Потому что тогда народъ-то о своихъ заслугахъ заговоритъ, заговоритъ о своемъ ум, о своей энергіи, сметливости. Вотъ о чемъ онъ заговоритъ! Вотъ кого онъ превознесетъ! Да что тутъ говорить! А вдь у насъ, разночинцевъ, эдакихъ затравленныхъ старичковъ, что супруги Мастодонтовы, не меньше… ей-Богу не меньше-съ! И ужь никакого бальзама утшенія не дожидайтесь! Никто этого бальзама даже въ будущемъ не прольетъ! Вотъ онъ гд истинный ужасъ! У тхъ, у Асафовъ-то, еще будущее есть: Павлы Мастодонтовы еще воспоютъ! А вотъ тхъ, которые именно душу положили — ихъ-то и пожрутъ безъ остатка и спасибо не скажутъ. Да, впрочемъ, что-жь тутъ! Мы ужь давно съдены и сглоданы: то баринъ насъ лъ и черезъ насъ руки грлъ, а потомъ, можетъ, съ Божіей помощью, мужичекъ будетъ кушать. Проклятое наше хамово отродье! Ему ужь издавна такая провиденція прописана.

Скорый вынулъ изъ кармана большой, чуть не въ аршинъ, ситцевый, съ пестрыми крупными цвтами платокъ, сначала долго, задумчиво расправлялъ его, потомъ растянулъ во всю ширину и затмъ долго, обстоятельно, протяжно высморкался.

— Вы, конечно, знаете, началъ онъ опять, расправившись съ носомъ:— знаете, какъ господа помщики, бывало, человческій родъ располагали: блая кость — это отъ Сима, а черная кость отъ Хама. А вотъ я недавно отъ мужиковъ услыхалъ, такъ они иначе нсколько дло понимаютъ: Симовы дти, ‘благословленные’ — это, говорятъ, мы, отъ афета — господа пошли, а вотъ, говорятъ, отъ Хама — такъ тутъ самые они ‘колокольные дворяне’ и есть. Чувствуете вы, какова постановочка-то? Вы полагаете, что мы ближе къ народу, что между нами пропасти никакой нтъ, что, молъ, за нами вковыя традиціи не виснутъ… Не скажите! Ой, не скажите, батенька! Знате ли вы, что вдь мужикъ-то барина крпче понимаетъ, ясне, да съ! Ежели баринъ лютуетъ, то мужикъ очень хорошо понимаетъ, что какъ же человку за свое, кровное, не лютовать. Это онъ понимаетъ и уважаетъ. Уважаетъ-съ, потому — по себ знаетъ: онъ и самъ свое изъ зубовъ не выпуститъ. Ежели баринъ начинаетъ у мужика на глазахъ самоотвергаться, то мужикъ опять понимаетъ, что это — или обманъ, подвохъ, или подвижничество, ради хоть, скажемъ, искупленія грховъ: все одно, какъ нкогда въ монастыри, въ пустыни уходили, раздравъ одежды и роздавъ имущество. А насъ съ вами не пойметъ, хоть лобъ расшибите (да ужь мало ли ихъ расшиблено!), не пойметъ, потому знаетъ, что мы — отцы наши, дды и прадды, искони другимъ служили, за деньги или за холопское пристрастіе — все одно, всегда служилые были, запроданные. А кому мы раньше служили — народъ ужь очень хорошо знаетъ своей спиной. Придетъ время, и онъ ужь самъ насъ начнетъ покупать себ на службу, какъ теперь Колупаевъ себ адвоката нанимаетъ. Ну-ка, вотъ тутъ попробуйте уврить его въ возможности какого-нибудь безкорыстнаго самопожертвованія, подъ которымъ онъ не увидлъ бы подвоха или продажи. Это ужь органически… Органическое народное мнніе, и вы съ нимъ ничего не подлаете: нравится оно вамъ или не нравится… Народъ можетъ конкретно понять и представить себ самоотреченіе только въ форм опять-таки самопожертвованія и борьбы за нчто свое или вообще своихъ, за нчто вполн реальное и даже эгоистическое. Вы, можетъ, скажете: жизнь… Но вдь вы тоже знаете, что нашъ мужикъ на жизнь наученъ смотрть довольно легкомысленно: онъ пятьдесятъ разъ можетъ выкупаться въ зажор, потонуть, погибнуть отъ волковъ — и ничего, а потеряй онъ сто рублей, такъ ужь наврно повсится или сопьется. Такъ вотъ-съ оно, какъ это дло-то: свое, у всхъ свое — вотъ суть. А у насъ никогда этого своего не было, нтъ до сихъ поръ, а будетъ ли — трудно сказать.

— Нтъ, есть свое и будетъ, сказалъ я.

— Что же это такое-съ, желательно бы узнать?

— Да вотъ вы, напримръ, и есть истинный разночинецъ, скорбящій о судьб этого своего.

— Не понимаю-съ.

— Вотъ именно: у насъ это-то свое и есть — служеніе общему и никому въ частности…

— Такъ-съ. Начинаю понимать… Это значитъ вчно носить ложку мимо своего рта, и постоянно быть убжденнымъ, что теб вотъ-вотъ, въ благодарность, въ шею накостыляютъ? Такъ вдь я о томъ же самомъ. Именно объ этомъ пріятномъ занятіи или, лучше, объ этой возвышенной провиденціи… Пріятно!

И Серапіонъ вдругъ захохоталъ нервнымъ, дребезжащимъ, тонкимъ смхомъ, даже всхлипнулъ какъ-то, и это было такъ странно въ немъ, въ этомъ суровомъ, басистомъ разночинц.

— А вы мн дайте свое-то, свое-то дайте, закричалъ онъ на меня: — свое, которое бы меня могло защитить, ополчиться за меня, которое не дало бы надругаться-то надо мной… или, по крайней мр, оставило бы то утшеніе, что если я погибну, и меня пожрутъ, то оно, это свое, останется всегда, смя мое останется, и ты ужь его не изженишь… Вотъ его-то и нтъ-съ, нтъ-съ… Вчный рабъ, халуй, служилый человкъ, котораго всякій топчетъ, треплетъ, котораго всякій облюбовываетъ, пока ему нуженъ, и заушаетъ, если сталъ негоденъ… Но это все еще ничего. А вотъ, какъ тобой, твоими средствами, твоими пріобртеніями, твоей идеей, твоими жертвами воспользуются мерзецы, негодники для своихъ собственныхъ цлей, а тебя зашвырнутъ куда захотятъ — и растопчутъ… (онъ пріостановился, вынулъ опять платокъ и вытеръ выступившій на лбу крупными каплями потъ). Нтъ, знаете, сказалъ онъ, понизивъ голосъ:— тутъ трудненько придумать красивыя декораціи!..

Мы замолчали, гнетущею грустью повялъ на меня этотъ ‘трезвый’ пессимизмъ суроваго опыта жизни. Скорый ходилъ медленно по изб, и подъ его тяжелыми шагами жалобно визжали половницы. За окномъ свистлъ втеръ и хлесталъ въ стекла крупный дождь.

— Двадцать лтъ! опять заговорилъ онъ:— двадцать лтъ — не мало мста! За это время зацвли, распустились и окрпли такіе дубы, о которыхъ мы тогда и не думали… Окрпли эти дубы и у народа, и у другихъ кое-кого… только не у насъ! Нтъ, не у насъ!.. Отчего же это, когда все другое свое смя пущаетъ, да въ самую-то глубь почвы, а мы за-живо, да еще съ какимъ-то остервененіемъ, себя на вымираніе обрекаемъ… Такъ вотъ, въ прямомъ-таки смысл на вымираніе… или, лучше, на изморъ… А ужь жизнь насъ этимъ изморомъ давно дошла бы, еслибы, помимо насъ и даже, пожалуй, отчасти вопреки намъ, не шло своимъ чередомъ живое, органическое теченіе разночинца вотъ сюда, къ почв… А какъ мы двадцать лтъ на это органическое теченіе смотрли?.. Вдь мы только и знали, что бгали отъ него по разнымъ ‘свободнымъ профессіямъ’… Есть у меня здсь одинъ знакомый — сынъ дьякона — такъ этотъ кузницу завелъ, хорошій былъ бы человкъ, еслибы не пилъ запоемъ, да не буянилъ… Но это не мшаетъ ему пущать свое смя въ почву, такъ какъ ребята его при земл и при кузниц. Есть другой у меня знакомый — еще со мной нкогда въ семинаріи учился — теперь у него здсь кабакъ и землишка собственная есть. Плодится и пущаетъ смя!.. Положимъ, претитъ кабатчикъ, но у него здоровая семья рабочихъ людей при земл, у него сыновья книги и газеты читаютъ… Намъ претило это смя — точно, но вдь тутъ новая умственная сила ростетъ, сила органическая, не нами, не вяніями насажденная, сила, ушедшая всми корнями въ почву… Попробуйте-ка, выцарапайте ее оттуда! Вдь съ этой силой-то считаться надо!.. А я что насадилъ, что укрпилъ въ двадцать лтъ своихъ скитаній?.. Одинъ братишка у меня пропалъ, другой въ червонные валеты пошелъ, третьяго едва усплъ спасти, вотъ этого, Мишу, дв сестры въ чахотк умерли надъ перепиской и шитьемъ, третья погибла… Ну, скажите, по совсти, разв не у всхъ у насъ такъ же? А дти? Понимаете ли вы, что, ‘упраздняя’ насъ, упраздняютъ за нами все, стираютъ всякое смя… Насъ уноситъ вихрь — и на-чисто заметаетъ наши слды… А вотъ возьмите этого кабатчика: вы можете его самого стереть съ лица земли, истолочь въ порошокъ, угнать въ шестую часть свта, но упразднить вмст съ нимъ его смя, выцарапать его изъ почвы вамъ не удастся!.. Это не насъ!.. Какъ у меня своя-то почва есть, да коли я въ нее всми клешнями ушелъ, вцпился, коли я запустилъ въ нее смя-то на-вки, такъ тутъ попробуй, оттащи меня!.. Ты у меня голову оторвалъ, а я ногу тамъ оставилъ… А можетъ, какъ знать! и вотъ этотъ самый Митрій Ивановъ въ обиду не дастъ… Потому, ужь тутъ-то онъ понимаетъ!.. Можетъ вамъ не понравится, претитъ все это? неожиданно спросилъ онъ меня: — такъ вдь ужь я такъ и ршилъ: ршилъ я, милостивый государь, давно ршилъ отъ своей личности отречься (будетъ!.. Во имя ея чистоты я ужь достаточно помытарствовалъ!) — обрчь себя, всего цликомъ, на то, чтобы смя плодить… такъ таки, исключительно, плодить и запущать въ почву клешни, приплодъ пускать… вотъ все одно, какъ свинья… для поддержанія типа. (Скорый скосилъ губы въ непріятную, вызывающую улыбку)… Грязно, неопрятно, нечистоплотно, пожалуй… Пусть!.. Пусть!.. Моя псня спта, своей провиденціи послужилъ, оскотинюсь я — точно, отъ ‘вяній’ отстану, но за то ужь въ ближайшемъ пиршеств, среди чужихъ дубовъ, мое-то смя тоже органически возрастётъ и свое мсто займетъ!.. Ты его тогда изморомъ-то не изведешь!.. Ты его не растопчешь, не изженёшь! Не надругаешься надъ нимъ, не заушишь и не оплюешь!.. Нтъ, нтъ, нтъ!.. Я, какъ червякъ, проползу подъ почвой, вопьюсь въ самую сердцевину и распложусь тамъ…

Скорый вытянулъ руки, растопырилъ пальцы, какъ будто онъ дйствительно впивался, губы его дрожали, все лицо исказилось непріятнымъ выраженіемъ.

——

Солнце только-что поднялось, яркое, теплое, играющее на чистомъ, безоблачномъ неб. Я проснулся. Ни Миши, ни Серапіона Скораго ужь не было въ изб. Подъ окнами шелъ разговоръ. Я вышелъ въ сни. Миша умывался, черезъ перила, держа въ одной рук жестяной ковшъ и набирая въ ротъ воды. Скорый закладывалъ своего гндого въ бговыя дрожки. Отъ двора, покрытаго вымокшей отъ вчерашняго дождя соломой, шелъ паръ, изъ подъ навса несло влажнымъ тепломъ, лошадинымъ потомъ и сномъ. Катерина Васильевна поила скотину, готовя ее къ выпуску въ стадо. Бараны толкались около нея, потираясь боками и стукаясь лбами. Андрей водилъ лошадей къ колодцу, а старикъ мазалъ колеса дегтемъ, который тонкой, острой струей билъ въ носъ.

— Петька, отвори ворота! крикнулъ Скорый, и десятилтній мальчикъ, сынъ Андрея, быстро размахнулъ тяжелое воротище. Скорый вывелъ лошадь на улицу. Я сошелъ туда же.

— Михайла! Скоре! И то запоздали! басилъ Скорый.

— До жары не доберемся, сказалъ захавшій за Скорымъ господинъ, въ пиджак, клеенчатой фуражк и тоже охотничьихъ сапогахъ, онъ сидлъ также на бговыхъ дрожкахъ, съ положенными на нихъ роспусками, къ которымъ были привязаны набитые чмъ-то мшки.

— Павелъ Егорычъ Дутовъ, рекомендовалъ мн Скорый своего спутника:— не знакомы ли? Онъ вдь то же былъ городской…

— Какъ же-съ… Имлъ случай васъ видать, сказалъ, подавая мн руку, Дутовъ, человкъ лтъ 35, блокурый, съ свжимъ лицомъ.

— Насколько помню, вы служили писцомъ въ городскомъ архив, потомъ въ контор у нотаріуса, припоминалъ я молодого человка, котораго зналъ еще ученикомъ узднаго училища, потомъ писцомъ, содержавшимъ на скудныя средства большую семью посл смерти отца.

— Да-съ, это такъ…

— А теперь вы гд?

— Вотъ здсь… Хуторъ у меня… Надоло, знаете, корпть надъ бумагой, да всмъ кланяться… Здсь, знаете, куда свободне себя чувствуешь!..

— Полное хозяйство у васъ?

— Да, завожусь по-немножку… Семья большая!.. Съ большой семьей можно… Всмъ дло есть…

— И ничего, не скучаете?..

— Это посл канцеляріи-то? Что вы!..

И онъ весело засмялся: отъ него такъ и вяло живымъ, свободнымъ, независимымъ человкомъ… А вдь какимъ я его зналъ убитымъ, приниженнымъ, заплеваннымъ!.. И въ самомъ дл, сравните: теперь — ясное, благодатное деревенское утро, лучезарное солнце, глубокое, лазурное небо, воздухъ ядрёный, чистый, свжій, какъ ключевая вода, ласкающій тло, полный влажнаго благоуханія, поднимавшагося отъ политыхъ росой луговъ, прежде — сырыя, промозглыя, прокопченныя табакомъ стны канцелярій и конторъ, набитыхъ темными, окаменлыми, гемороидальными субъектами, а потомъ, жалкія, сырыя квартиры, съ запахомъ керосина и хлба, грязнаго блья, пискомъ и плачемъ голодныхъ ребятишекъ.

— Готовы, Серапіонъ Васильичъ? спросилъ Дутовъ, подбирая возжи.

— Трогайте!.. Ну, прощайте, сказалъ мн Скорый, протягивая одну руку, а другой сдерживая лошадь.— Можетъ, придется, къ случаю, навстите насъ, ежели ужь не очень претить будетъ… Какъ знать! прибавилъ онъ съ обычной ироніей.

— Непремнно… Мн очень будетъ пріятно, сказалъ я.

Лошади дернули. Миша бойко вскочилъ на дрожки, сзади Скораго — и разночинцы скоро скрылись изъ глазъ, сопровождаемые рыжимъ Буяномъ, галопировавшимъ то съ одной, то съ другой стороны дрожекъ.

Я напился чаю и вскор выхалъ вслдъ за ними.

——

Стояло такое же прелестное лтнее утро, какимъ выхалъ я отъ тетушки. Всей грудью я жадно пилъ свжій, сыроватый воздухъ… Передо мной по прежнему колыхалась флегматичная спина еще не проснувшагося хорошенько ямщика, лниво позвякивалъ колокольчикъ, мимо меня плыли нескончаемой вереницей поля, и вслдъ за ними проносились вереницей образы, но уже не прошлаго, а настоящаго, образы живые, рельефные, ясные… Они толпились около меня, сталкивались, разбгались, снова сходились и какъ будто вс говорили со мной и требовали отъ меня ‘послдняго слова’… И помню, я повторялъ только одно, измученный, истерзанный ими: ‘Да, вы правы, вы вс правы: и вы, тетушка, когда говорили о фармазонской судьб ‘быть съденнымъ мужикомъ’, и ты, Асафъ, мечтавшій о ‘единеніи въ дух’, правы мужики, правъ Серапіонъ Скорый и Павелъ Дутый, вс, вс вы правы, но какая же, тмъ не мене, правда ваша… Жестокая!’

У меня кружилась нсколько голова — и я задремалъ. Когда я проснулся, солнце поднялось уже довольно высоко.

Лошади стояли. Ямщика не было видно. Я прислушался. Позади онъ съ кмъ-то разговаривалъ.

— Куда пробираетесь? спрашивалъ ямщикъ.

— Въ село Счастливое, отвчалъ чей-то ровный, чистый и мягкій голосъ.

— Откуда?

— Изъ Сибири… Изъ Тобольской губерніи…

Я выглянулъ изъ-за кузова. Вдалек стояла переселенческая фура, обернутая войлокомъ, холстомъ, рогожами, сплошь заваленная мшками и мелкимъ хозяйскимъ скарбомъ. Блыя, растрепанныя, нечесанныя головки ребятишекъ высунулись изъ глубины фуры и, позвывая отъ утренней свжести, бойко смотрли большими глазенками. Двочка-подростокъ, въ дырявомъ сарафанчик, связывала на пар истомленныхъ клячъ веревочную сбрую. На облучк сидла толстая, съ крупными, мясистыми чертами лица, напоминавшими инородческій типъ, женщина, въ ситцевомъ пальто. Она флегматично держала возжи и что-то басомъ лниво покрикивала на ребятъ. Старый пёсъ, привязанный къ задку фуры, устало и нехотя лизалъ больную лапу. Съ ямщикомъ, въ сторон, говорилъ мальчикъ лтъ 15-ти — рдкій въ нашихъ мстахъ типъ своеобразной красоты, который воспитываетъ изъ нашихъ поселенцевъ пустынная и холодная Сибирь. Статный и сильный, въ одной синей рубах и портахъ, съ спокойнымъ, нсколько серьёзнымъ лицомъ, съ хворостиной въ рукахъ, онъ смотрлъ прямо, открыто и вмст мягко, и отъ времени до времени откидывалъ со лба пыльные каштановые волосы.

— Изъ Счастливаго, говоришь, сами-то? спрашивалъ ямщикъ.

— Изъ Счастливаго.

— Какъ въ Сибирь-то угодили?

— Отца на выселку приговорили въ волости.

— За что?

— За ндравъ… За непокорство старшин.

— Это, значитъ, Староврову?… Старовровъ въ то время въ старшинахъ ходилъ? Далеко-жь васъ гоняли!..

— Не близко.

— Гд-жь отецъ-то?

— Померъ… Кабы не померъ, разв бы мы вернулись?

— Хорошо тамъ?

— Хорошо.

— Что-жь не остались?

— Умеръ отецъ, землю отняли.

— А здсь, думаешь, дадутъ?

— Должны отъ міра дать… Наша земля за нами.

— А какъ не дадутъ?

Мальчикъ молчалъ.

— Что будешь длать?

— Наша земля въ міру, повторилъ онъ.

— Въ міру-то и безъ васъ на нее охотниковъ много… Тутъ, братъ, главное дло — поведенье.

Мальчикъ молчалъ.

— Чмъ кормились дорогу-то?

— Христовымъ именемъ.

— Примите, заключилъ ямщикъ, вытащивъ изъ кошеля мдный пятакъ.

Я подозвалъ ямщика и веллъ ему тоже передать монету.

Мальчикъ принялъ и молча тряхнулъ головой.

— Прощайте.

— Прощай. Дай Богъ счастливо!..

Ямщикъ слъ. Лошади тронули. Толстая баба, фура, блыя головы ребятишекъ — все исчезло, только образъ мальчика-сибиряка долго еще, въ воображеніи, стоялъ передо мной и смотрлъ на меня мягкими, полными наивной вры глазами.

‘Что же ты, юноша, несешь къ намъ въ своей душ?’ невольно шевелился у меня вопросъ — и мн такъ мучительно хотлось говорить съ нимъ еще и еще… Но лошади бжали бойко, фура уходила отъ насъ все дальше и дальше.

Н. Златовратскій.

Лто 1881 г.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 11—12, 1881

НА РОДИН.

I.Два слова тётушки въ напутствіе.

II.Аронъ.

III.Дядя Минъ.

IV.На мужицкомъ праздник.

V.Разночинецъ Серапіонъ Скорый.

Читайте также:

I.
Два слова тётушки въ напутствіе.

II.
Аронъ.

III.
Дядя Минъ.

IV.
На мужицкомъ праздник.

V.
Разночинецъ Серапіонъ Скорый.