Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
На пожар.
На пожар.
На пожаре, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ одномъ изъ отдаленныхъ кварталовъ Петербурга горитъ деревянный домъ. На пуступорожее мсто, находящееся близь пожара, выносятъ мебель, разный домашній скарбъ, выводятъ коровъ, лошадей. Тутъ-же столпился народъ и смотритъ. Народъ самый разношерстный: не то мщанинъ, не то купецъ въ халат, опоясанномъ желтымъ фуляромъ, и въ опоркахъ на босу ногу, кучеръ въ поддевк, мастеровой въ передник и съ ремешкомъ на голов, плотникъ-костромичъ съ топоромъ за поясомъ, молодой человкъ въ соломенной шляп и съ двушкой подъ руку, горничная въ платочк, солдатъ, баба въ сарафан. Вдали виднются пожарные, бочки съ водой, мелькаетъ кепи полицейскаго офицера. Въ народ идутъ толки, разговоры.
— Отчего загорлось? не слыхать? спрашиваетъ кучера соломенная шляпа.
— Отъ огня.
— Дуракъ! невжа! Ты будь учтиве, коли тебя спрашиваютъ. Отъ огня!
— А то отъ чего-же? Отъ воды загорться не можетъ.
— Самоваръ, надо полагать, ставили, либо трубку курили на сновал, вмшивается въ разговоръ купецъ въ халат.— Теперича кучеръ, ншто онъ что чувствуетъ? Нашелъ на земл карту, сейчасъ это свернулъ изъ нея папироску и на сновалъ… Иной хмльной. Много эти кучера домовъ жгутъ и несчастіевъ творятъ!
— Кучера хмльные жгутъ, а вотъ купцы такъ трезвые, откликается кучеръ.— Застраховалъ ловко лавочку, вывезъ товаръ, подлилъ керосину да и жгетъ.
— Ты, любезный, говорить говори, да не заговаривайся!
— И ты языкъ то прикуси! Думаешь, что брюхо-то отростилъ, такъ и правъ? Видали мы виды-то!
— Бываетъ иногда тоже принципъ самовозгаранія, говоритъ молодой человкъ въ соломенной шляп.— Недавно вотъ писали въ газетахъ, что мыши начали коробку спичекъ глодать и какъ до фосфорныхъ головокъ зубами дотронулись, сейчасъ и вспыхнуло. Вы у Тиндаля помните? обращается онъ къ купцу.
— Нтъ, не помнимъ такого.
— Физику его помните?
— Нтъ-съ и физику его не помнимъ. Конечно, покажись онъ теперича, то можетъ по физик-то евоной и признаемъ. Много вдь всякаго народа видли. Онъ купецъ, что-ли?
— Нтъ, профессоръ и извстный изслдователь.
— Избави Богъ, сударь, съ слдователями-то быть знакому. Мы беззаконіевъ на своемъ вку не длали.
— Смотри, смотри, какимъ столбомъ пламя-то выкинуло! восклицаетъ мастеровой.— И на конц какъ-бы стрла!..
— Икона надо полагать, горитъ, поясняетъ купецъ.— Икона какъ загорится, сейчасъ огненный столбъ къ небу вопіетъ. Великій грхъ человку, коли ежели онъ свою икону съ пожара не вытащитъ.
— А что? спрашиваетъ баба въ сарафан.
— На годъ въ анафемы проклятыя угодитъ. И ужъ тогда молись не молись, а молитва твоя не дйствительна будетъ.
— Ахъ, Господи! Мать Пресвятая Богородица! Ну, а ежели молебны служить?
— Чужая молитва помогаетъ, это точно.
— У насъ племянникъ нашъ въ нашемъ мст три года въ анафемахъ-то жилъ, разсказываетъ мастеровой.— Вдругъ исчезъ. Ну, такъ и думали, что утонулъ, либо убили. Пришолъ потомъ худой, блдный. Спрашиваемъ: гд былъ? Я, говоритъ, подъ скрытіемъ въ анафемахъ находился. Разсказывалъ про житье свое. Харчи, говоритъ, очень плохіе, бань нтъ, а работа такая, чтобъ воду на гору таскать и ни воскресенья, ни праздника не полагается. Водки въ волю, но водка сухая такая и пить ее невозможно.
— Мели Емеля, твоя недля! машетъ рукой купецъ.
— Не вришь? Поди справься у племянника. Онъ теперь у Берда на завод въ кузнецахъ. Удивительно, какіе вы купцы невроятные! Ничему не врите.
— Вотъ еще пожарные пріхали. Ну, теперь шабашъ! Зальютъ, говоритъ плотникъ.— Вотъ тоже ихняя жизнь-то! Служи, служи, а все кавалеріи никакой…
— Напрасно такъ полагаешь, землякъ, откликается мастеровой.— Теперича они совсмъ какъ-бы войско изъ себя составъ имютъ. У нихъ и медали за храбрость и даже музыканты есть, все равно какъ гвардія. Какъ большой пожаръ — сейчасъ и музыканты играютъ. Только надо безпремнно, чтобъ пятнадцать домовъ сгорло, а на простой пожаръ они и не здятъ.
— Музыканты? ой, врешь? сомнвается плотникъ.
— Спроси господина купца. Вотъ онъ живой передъ тобой стоитъ. Душой не покривитъ.
— Зачмъ кривить. Это дйствительно, это точно, подтверждаетъ купецъ.— Только у этихъ самыхъ музыкантовъ замсто трубъ пожарныя кишки. Въ нихъ они и дудютъ. И что угодно выходитъ. Всякая Травіата выходитъ.
— А барабаны есть?
— Нтъ. Взамсто барабановъ бочки пустыя, потомъ колокольчики.
— Чудно! дивится плотникъ.— Зачмъ-же имъ эти музыканты?
— А чтобъ во время большаго пожара народъ въ отчаянность приводить. Играетъ музыка, такъ они свирпость въ себ чувствуютъ: по лстницамъ лзутъ, стеклы бьютъ, все что ни попадя по дорог разворачиваютъ — одно слово вопль смертельный!
— Не слыхалъ, не слыхалъ. И псенники есть?
— Есть и псенники. А оркестромъ этимъ самымъ командуетъ брантмейстеръ. Палкой взмахнетъ, ‘полундра’ крикнетъ, ну и начнутъ играть.
— Какъ крикнетъ-то?
— Полундра. Это такое пожарное слово, все равно что наши уру кричатъ. Эво, вонъ второй домъ занимается, огненные языки крышу начали лизать, указываетъ рукой купецъ.— Надо-бы воды сходить покачать, да сапоги надвать лнь, а въ опоркахъ-то оно неудобно.— Бги-ко землякъ, помоги пожарнымъ, тамъ народу-то мало, обращается онъ къ плотнику.
— Промнись самъ, не великъ баринъ!
— Говорю теб, я въ опоркахъ, а ты въ сапогахъ. Вспомни Бога-то.
— Мы Бога помнимъ чудесно, а только изъ-за этого самаго пожара въ части разъ ночевали. Будетъ съ насъ.
На двухъ узлахъ сидитъ старуха и планетъ. Въ рукахъ у нея кофейникъ и срый котъ. Къ ней подходитъ молодой человкъ въ соломенной шляп.
— Погорли, бабушка? спрашиваетъ онъ.
— Охъ, погорли! Охъ, согршили противъ Матушки Неопалимой купины! всхлипываетъ старуха.— Прогнвали Царицу Небесную. Самъ только енотовую шубу сшилъ, сама салопъ на лисьихъ хребтахъ. Думали лтомъ-то мха дешевле.
— Вы хозяйка этого дома будете?
— Нтъ я теща. Два самовара, шугай на зайцахъ…
— Когда-же и отчего загорлось-то?
— Охъ, Божіе попущеніе! Пришелъ самъ изъ бани: ‘кваску-бы, говоритъ, испить’. Пошла это я въ погребъ, глядь, а ужъ у насъ зады горятъ. Мы за скотомъ, а тутъ и домъ занялся. Шугай совсмъ былъ новый, на Прасковею пятницу сшила.
— Отъ молоньи ежели-бы загорлось, такъ тутъ мудрости никакой нтъ, только чтобъ парнымъ молокомъ тушить, замчаетъ кто-то.— Дв кринки вылилъ парного молока, ну и конецъ пожару.
Кучеръ подходитъ къ горничной и тыкаетъ ее пальцемъ подъ мышку. Та вскрикиваетъ.
— Эти вс пожары отъ вашей пылкости происходятъ, говоритъ онъ.— Ужъ очень въ васъ скоропалительность велика. Ей и поджигаете.
— Зачмъ-же такой сюжетъ на насъ придумываете? жеманится та.— Скорй же пожары отъ мущиновъ, такъ-какъ они завсегда съ трубкой при себ.
— Мы съ трубкой, но и вы при себ завсегда сибирь имете — кофейникъ.
— Кофейникъ точно что при насъ, но онъ съ сыростью и имъ даже тушить пожаръ возможно.
— Это точно, но сырость вы всегда на лучинахъ разогрваете. Развела таганъ, съ воздахторомъ разговорилась, про таганъ забыла — вотъ и пожаръ.
— А вы зачмъ своимъ коварствомъ нашъ покой смущаете?
— А затмъ, чтобъ ваша сестра не попортилась, ну, мы ее и перетряхаемъ.
— Ахъ, какія низкія слова про наши чувства!
Купецъ подходитъ къ кучеру и трогаетъ его за плечо.
— Чмъ-бы лясы-то съ женскимъ сословіемъ точить, шелъ-бы, любезный, воду качать, говоритъ онъ.— Тамъ несчастіе, а ты бобы разводишь.
Кучеръ скашиваетъ на купца глаза.
— Промнись самъ. Прогуляй жиръ-то! Не великъ баринъ, отчеканиваетъ онъ.
— Я бы и пошелъ, потому пожаръ для меня первое удовольствіе, а видишь я въ опоркахъ и въ халат. Ну, вдругъ въ часть возмутъ? Какъ я въ эдакомъ вид? Ты все-таки въ сапогахъ.
— А теб врно въ мундир въ части-то сидть хочется?
— Дуракъ!
— Отъ дурака слышу.
Надъ столбами дыма носятся голуби.
— Турмана это, замчаетъ кто-то.— Тутъ купеческій сынъ одинъ жилъ и турмановъ держалъ. Спервоначалу все въ псенники поступить хотлъ, а потомъ голубями занялся.
— Это монахъ то, что-ли? слышится вопросъ.
— Нтъ, онъ не монахъ, а только послушникъ былъ. Ушелъ въ актеры съ пьяныхъ глазъ, ну, а какъ отрезвился и похалъ на Валаамъ себя святить. На него затменіе въ пьяномъ образ находитъ. Онъ и въ шар разъ летть хотлъ.
— Когда я на Петербургской жилъ, такъ у насъ одинъ чиновникъ жену свою за пару голубей пріятелю отдалъ. Вотъ что значитъ охота-то! Пятьдесятъ рублей за птицъ давалъ, не беретъ, ну, онъ жену.
— Охота — бда! У нашего хозяина дядя мняла, такъ тотъ удивительное пристрастіе къ птухамъ чувствуетъ, чтобы драку промежь нихъ заводить… Лтось налетлъ на него птухъ да глазъ и выклюнулъ. Чтожь ты думаешь? Еще въ большую ярость къ птухамъ насчетъ этой самой охоты пришелъ.
Къ мастеровому съ ремешкомъ подходитъ купецъ.
— Что галокъ-то, землякъ, на неб зря считаешь говоритъ онъ.— Смотри, какъ занялось все. Втеръ, головешки летятъ. Вдь эдакъ, пожалуй, и цлой улиц не устоять. Все пожаръ слизнетъ. Шелъ-бы помогать, воду покачалъ-бы.
— А ты самъ покажи спервоначалу дорогу, тогда и мы пойдемъ, возражаетъ мастеровой.— Или бороду спалить боишься?
— Бороду! Что мн борода? Мн не сподручно, видишь я въ опоркахъ, а ты все таки въ сапогахъ. Вдь тутъ и для души спасенье.
— Спасай свою душу, а нашу не замай!
— Мы и спасаемъ. За нашу душу въ трехъ монастыряхъ молятся.
— А за нашу, можетъ, въ десяти. Вишь какой совтчикъ выискался! Ты вотъ покупателя надулъ, ну и сытъ, а мы штучники, поштучно работу работаемъ. У насъ кажиный часъ на счету и въ разсчет, а возьмутъ въ часть съ пожара, ну, и пропалъ день до утра.
Отъ горвшаго дома бжитъ баба. Въ рукахъ у нея чижъ въ клтк и образъ.
— Охъ, родимые! Не могу, не могу! бормочетъ она, запыхавшись.— Совсмъ все прахомъ пойдетъ! Видно прогнвили Господа Бога! Охъ!
— Дти что-ли тамъ остались? пристаютъ къ ней.
— Охъ, не могу! Не могу! Видно великій гршникъ среди насъ поселился! Владычица, чтожь это такое?
— Да въ чемъ дло то? Мужа, что-ли убило?
— Охъ, нтъ, охъ, нтъ! Перекинуло черезъ улицу и кабакъ загорлся… Теперь всей улиц конецъ!
— Кабакъ?! въ одинъ голосъ вскрикиваютъ и кучеръ, и мастеровой, и плотникъ.
— Онъ самый, онъ самый. Народъ нахлынулъ со всхъ сторонъ, тащитъ и косушками, тащитъ и восьмушками и полуштофами. Охъ, не могу!
Баба въ изнеможеніи опускается на землю. Мастеровой, кучеръ и плотникъ бгутъ по направленію къ пожару.