На перепутьи къ новой жизни.
На перепутьи къ новой жизни.
Эпизодъ изъ біографіи Н. Г. Чернышевскаго по неизданнымъ матеріаламъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Евг. Ляцкій.
‘Современникъ’. Кн. V. 1912
На перепутьи к новой жизни, Ляцкий Евгений Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Лтомъ 1850 г., посл окончанія университетскаго курса, Н. Г. Чернышевскій навстилъ родныхъ въ Саратов, около мсяца погостилъ у нихъ и собрался снова въ Петербургъ. Тамъ предстояло ему найти примненіе своимъ силамъ въ сфер общественной и научной работы, испытать себя въ суровой борьб за существованіе и въ то же время помочь устроить домашній и университетскій бытъ юному А. Н. Пыпину, котораго, уступая горячимъ убжденіямъ Николая Гавриловича, родные согласились, наконецъ, перевести, изъ казанскаго университета въ петербургскій.
Путь въ Саратовъ и обратно лежалъ черезъ Москву. Здсь Чернышевскій проводилъ, въ состояніи вынужденнаго отдыха, день-два-три, ожидая мста въ дилижанс, и обыкновенно время это проходило у него то за чтеніемъ на постояломъ двор, то въ исполненіи порученій родныхъ, которые наказывали ему — постить того-то и того-то, передать поклонъ, спросить о здоровьи, разсказать саратовскія новости. Лица, которыхъ онъ посщалъ здсь, были большею частью земляки, переселившіеся въ Москву, люди духовнаго званія, мелкіе чиновники, либо ‘знакомые знакомыхъ’, къ которымъ провинціалы-путники добраго стараго времени зазжали по рекомендаціи, привозили привты и гостинцы.
Одной изъ такихъ семей, у которыхъ Евгенія Егоровна (мать Н. Г-ча) нашла привтъ въ первую свою поздку съ сыномъ, въ 1848 г., была семья священника Григорія Степановича Кліентова, настоятеля церкви Воскресенія Словущихъ, что на Бронной. Не будучи съ ними знакомой ране, Евгенія Егоровна зашла къ нимъ, какъ къ землякамъ — саратовцамъ, конечно была радушно принята,— и знакомство образовалось, по старому обычаю, прочное. Въ каждую побывку свою въ Москв Чернышевскій посщалъ Кліентовыхъ, находилъ здсь ласковый пріемъ и вниманіе, но до лта 1850 г. знакомство это не вносило никакого замтнаго оживленія въ сферу его московскихъ впечатлній. Теперь въ семь Кліентова онъ нашелъ, какъ ему показалось, не одно простое гостепріимство, но и ту отзывчивость на волновавшіе его вопросы, которая сразу покорила его сердце и въ Дневник его отразилась эпизодомъ, во многихъ отношеніяхъ замчательнымъ.
Университетскія заботы съ окончаніемъ курса смнились обострившимися для Чернышевскаго настроеніями внутренней борьбы, тревоги и восторженной мечтательности въ одно и то же время. Внутренняя борьба переживала свой послдній этапъ и потому была особенно болзненна. Она характеризировалась мучительнымъ разрывомъ кипучей критической мысли съ обаяніемъ стараго преданія, въ которое врили, которымъ жили, которымъ опредляли весь строй своихъ мыслей и оправдывали смыслъ своего существованія наиболе близкія и дорогія Чернышевскому лица — его отецъ и мать, его родные и знакомые, образы которыхъ неотступно вставали передъ нимъ при каждомъ воспоминаніи саратовской жизни. Для Чернышевскаго это старое преданіе, проникнутое нжной поэзіей дтскихъ воспоминаній, къ концу пребыванія его въ университет растворилось въ обобщаюющихъ размышленіяхъ надъ укладомъ всей русской жизни и приняло въ себя такія черты, которыя превращали его въ символъ ужасающаго безправія и мрака, окутавшаго сонную и косную Русь съ ея милліонами рабовъ, изнемогавшихъ въ невжеств и подневольномъ труд. Съ укладомъ жизни, основаннымъ на рабств и тиранніи, уже задолго передъ тмъ не мирилось нравственное чувство Чернышевскаго, и въ то время, какъ міросозерцаніе, лежавшее въ основ стараго преданія, говорило: ‘такъ установлено Богомъ, всякій же, отвращающій лицо свое отъ творимаго міромъ зла, да соблюдетъ себя въ кротости и чистот’,— юный Чернышевскій, по натур тихій и кроткій, весь преображался, загорался пыломъ борьбы, кричалъ: ‘да погибнетъ!’ и звалъ на поединокъ съ собою весь отживающій міръ, не щадя ни родныхъ ни близкихъ. Но по временамъ было больно отрывать горячее сердце отъ кровныхъ узъ, тянувшихся отъ сердецъ, столь же горячо и беззавтно его любившихъ, и ему нужна была великая закаленность воли и ршимость, не знавшая предловъ, чтобы оторваться отъ нихъ и пойти навстрчу захватившимъ его душу образамъ новаго міра.
Къ этому новому міру уносились отъ него безконечной вереницей мечты, откалывавшіяся отъ искушенной знаніемъ мысли, которая рождала ихъ, какъ молотъ рождаетъ миріады искръ надъ наковальней. Он были ярки и влекли за собой душу Чернышевскаго той могучей силой вры въ достижимость идеала, какая дается только экстазу и жажд самоотреченнаго подвига. Холоднымъ, трезвымъ разсудкомъ Чернышевскій любилъ реальную жизнь, но любовь эта была требовательной любовью неисправимаго идеалиста, для котораго цнности жизни получали свое значеніе лишь въ своемъ преображенномъ вид. Преображенная жизнь будетъ покоиться на моральныхъ устояхъ высшаго порядка, устояхъ, которые будутъ созданы людьми, среди неизбжностей соціальной борьбы, путемъ неустаннаго труда и побды разума и свта надъ мглой невжества и суеврій. Преображенная жизнь будетъ чиста и свтла, какъ то царство мечты, о которомъ пла Вра Павловна въ ‘Что длать?’:
‘Будемъ учиться и трудиться, будемъ пть и любить, будетъ рай на земл. Будемъ же веселы жизнью…
Donc, vivons,
a bien vite ira.
a viendra,
Nous tous le verrons’.
‘Будетъ рай на земл!’ — таковъ былъ основной мотивъ всхъ псенъ, которыя пла въ душ Чернышевскаго восторженная молодость, кипвшая жаждой борьбы за прекрасную и свободную жизнь, когда въ одинъ изъ послднихъ іюньскихъ дней 1850 года, мечтательно настроенный, онъ направлялся, улица за улицей, отъ Шуйскаго подворья къ домику священника Кліентова у церкви Воскресенія Словущихъ.
Скромная обстановка, въ общемъ знакомая ему съ дтства, встрчала Чернышевскаго на порог Григорія Степановича Кліентова. Зажженныя лампады у почернвшихъ иконъ, цвты на окнахъ, запахъ хлба, книги въ красномъ углу… Все это было обычно и знакомо, отзывалось уголкомъ саратовской провинціи, затаившимся здсь среди шумнаго размаха широкой московской жизни. О такихъ уголкахъ какъ много еще теперь могла бы разсказать понын здравствующая М. К. Рейхель, другъ семьи А. И. Герцена!.. Она смутно вспоминала, въ разговор, священника Кліентова, съ Бронной, и упоминала о немъ такъ же, какъ говорила обо всхъ давно ушедшихъ, съ такой дивной непосредственностью и живостью, какъ будто ея бесда съ ними только что кончилась, оборвалась на полуслов, и образы ихъ, вырванные творческой интуиціей воспоминанія, еще живы, еще ощутительно теплы, словно и рчи нтъ объ ихъ окончательномъ уход, словно вотъ-вотъ передъ вами раскроется дверь, и они войдутъ и снова поднимутъ нить прерванной бесды…
‘Пьяненькій, помнится, былъ человкъ’,— вспоминала старушка о Кліентов. Только и всего, и ничего больше не могла она разсказать о немъ. Пожалуй, и разсказывать было нечего. Да, Григорій Степановичъ былъ подверженъ тяжкой слабости человческой, и одна эта черта уже бросаетъ яркій лучъ на внутренній характеръ его семейнаго быта. Дйствительно, въ атмосфер ‘пьяненькаго’ священника дышалось не легко. Онъ былъ вдовъ, имлъ обширную семью, о которой заботился, въ мру своихъ скудныхъ средствъ, старался дать, какое могъ, воспитаніе дтямъ. Трудно судить о томъ, чмъ въ этомъ отношеніи дти были обязаны отцу и что падало на долю ихъ личной самодятельности, потому что ко времени знакомства Чернышевскаго съ ними вс они были уже взрослые люди. Но несомннно одно, что интересъ къ книг вообще, къ литератур въ частности, игралъ очень видную роль въ семь Кліентовыхъ.
Литературу любили по преимуществу дочери Григорія Степановича — Александра, привлекавшая особенное вниманіе Чернышевскаго, и Антонина, писавшая красивые и грустные стихи, до слезъ трогавшіе Николая Гавриловича. ‘Пьяненькій’ и безпокойный отецъ, поэтически настроенныя двушки, неудачники — братья, гнетъ нужды и жажда красивой жизни — вся умственная и нравственная атмосфера этой семьи представляется намъ столь типичной и по отношенію къ Чернышевскому, и сама по себ, что на ней нельзя не остановиться, нельзя не отмтить въ ней того синкретизма бытовыхъ и психологическихъ чертъ, изъ котораго вытекали вс противоположенія, длавшіяся Николаемъ Гавриловичемъ, отъ міра отрицавшихся имъ цнностей реальной жизни къ образамъ, внушавшимся свтлой идеализаціей энтузіаста-мечтателя.
Въ печати есть нсколько страницъ, посвященныхъ разсказу о Кліентовыхъ,— небольшой очеркъ Е. С. Некрасовой {‘Наталія Александровна Герценъ въ переписк съ Александрой Григорьевной Кліентовой’. Русская Старина. 1892, No 3.}, проливающій нкоторый свтъ на эту семью, и то, что относится въ этомъ очерк къ сестрамъ Кліентовымъ, Антонин и особенно Александр, даетъ любопытный матеріалъ для характеристики ихъ и служитъ прекраснымъ введеніемъ къ разсказанной въ Дневник Чернышевскаго встрч его съ Александрой Григорьевной.
‘Антонина Григорьевна, — сообщаетъ Некрасова,— была натура поэтическая, полная добрыхъ и благородныхъ стремленій, тонкая, изящная. Она страстно любила поэзію и, какъ современница Лермонтова, не только восхищалась и зачитывалась его произведеніями, но и, вдохновляемая его поэзіею, сама писала стихи. Писала, разумется, для себя, складывая все въ завтную шкатулку или раздавая написанное сестрамъ, двоюроднымъ братьямъ. Такъ разошлись по рукамъ и исчезли навсегда эти юношескія псни, полныя искренняго чувства и музыкальной гармоніи. Только одно изъ стихотвореній уцлло, напечатанное когда-то давно, не то въ ‘Современник’, не то въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Я, будучи ребенкомъ, помню, сочла его за Лермонтовское и выучила наизустъ. Вотъ оно, воспроизведенное по памяти:
А годы проходятъ, а годы летятъ —
И вотъ ужъ полжизни осталось за мною.
И страшно, и грустно взглянуть мн назадъ:
Тамъ споръ безнадежный съ людьми и съ судьбою,
Тамъ рядъ безуспшныхъ усилій ума,
Ошибокъ, утратъ, огорченій,
Тамъ все, что постигла минувшаго тьма,
Что сгибло въ туман сомнній.
Найдите, кому бы я могъ уступить
Мой вкъ молодой, своевольный.
Вдь, многимъ же весело, радостно жить,
И многіе жизнью довольны.
А мн въ мір скучно, мн жизнь не нужна.
Ее я отдамъ, не жаля.
Чмъ свтитъ, чмъ блещетъ, чмъ гретъ она,
Возьмите, возьмите скоре —
И мсто на солнц, и радостный день,
И нгу вечерней прохлады…
Хотите страданья? и ихъ вамъ отдамъ,
Отдамъ вамъ и слезы и стоны.
А дайте взамнъ мн, взамнъ лишь одно: Забвенье, забвенье, забвенье…
‘Дальше не припомню,— говоритъ Некрасова. Но и приведенныхъ строкъ,— продолжаетъ она,— совершенно достаточно, чтобы убдиться въ несомннно большомъ дарованіи рано погибшей молодой двушки. Она умерла не старше двадцати лтъ, и никто не зналъ, что вмст съ нею погибъ недюжинный талантъ’.
Александра Григорьевна, старшая, должна была взять на себя, вслдствіе ранней смерти матери, вс семейныя заботы, и жизнь ея, полная тягостныхъ и мелочныхъ хлопотъ въ мало обезпеченной семь, далеко не была счастливой. Нужда, заботы, огорченія, семейныя несчастія, въ связи съ пристрастіемъ отца къ спиртнымъ напиткамъ, наполняли все ея существованіе и, повидимому, помшали развернуться незауряднымъ способностямъ ея натуры. Въ очень раннемъ дтств она познакомилась съ Натальей Александровной Захарьиной, впослдствіи Герценъ, которая была года на три старше ея и съ которой она встрчалась въ церкви. Двочки очень подружились, особенно посл того, какъ Наталія Александровна пригласила Сашеньку Кліентову учиться съ ней вмст за класснымъ столомъ и сдлала ее повренной всхъ своихъ завтныхъ думъ и желаній.
Дружба ихъ началась въ 1834 году, когда Наталья Александровна воспитывалась въ дом княгини Хованской, а Александр Григорьевн было всего десять лтъ, и продолжалась до 1840 года. Эта дружба съ такой вдумчивой, пытливой и чуткой двушкой, какой была Наталья Александровна, не могла не имть самаго благотворнаго вліянія на образованіе тхъ чертъ въ личности Александры Григорьевны, которыя впослдствіи такъ привлекали Чернышевскаго. Въ эти же годы познакомилась и часто видала она Александра Ивановича Герцена.
Со словъ самой Александры Григорьевны, Некрасова такъ разсказываетъ о томъ, какъ совершалось вліяніе Наталіи Александровны на свою юную подругу. ‘Сашенька Кліентова съ первыхъ же дней привязывается всею силой своей дтской любящей души къ Наталь Александровн, во всемъ покоряется ей, слушаетъ ее, какъ оракула. Наталья Александровна, чмъ, дальше, тмъ больше наставляетъ пріятельницу, совтуетъ больше думать, трудиться, любить всхъ, а прежде всего Бога, на Него во всемъ полагаться и уповать… И такія рчи, случается, ведутся далеко за полночь,— дочь священника часто остается ночевать въ дом княгини’.
‘Молодая двушка, видимо, обожала Наталью Александровну, жила ея радостями и тосковала ея горемъ. Она принимала горячее участіе въ положеніи своей подруги у княгини Хованской. Глазами своего друга смотрла на многое. Подъ ея вліяніемъ привыкла уважать и чуть не благоговть передъ умомъ и нравственною силою ея двоюроднаго брата, Александра Ивановича. Посл этого вполн понятно, что зародившуюся любовь къ нему Наталья Александровнане скрыла отъ своего юнаго друга. Она, поврявшая ей все, поврила и это. И разъ, вмст съ нею, подъ неизбжнымъ присмотромъ княгининой компаньонки, Марьи Степановны, черезъ которую Наталь Александровн въ юности пришлось вытерпть много непріятностей, она здила съ нею на скачки, гд, встртившись съ Александромъ Ивановичемъ, вс вмст пошли погулять на Ваганьково кладбище. Это было послднее свиданіе брата и сестры на вол. Александра Григорьевна была свидтельницею этого свиданія. Оно происходило 21-го іюня 1834 г.’.
Александра Ивановича Сашенька Кліентова боялась, и онъ однажды написалъ ей по этому поводу нсколько строкъ, гд говорилъ: ‘Помилуйте, Александра Григорьевна, да что я за цпная собака, что вы боитесь меня, нтъ, Александръ Наташинъ не страшенъ для той, которая такъ пламенно ее любила, и какъ же вамъ бояться моего суда, суда земного человка, когда вы не боялись приблизиться къ ней, къ ангелу небесному? Ну, дайте же ручку и прощайте, я вдь, право, не кусаюсь’… Ангелъ-небесный — конечно Наталья Александровна, которая называла Сашеньку ‘своей душой’, ‘своимъ ребенкомъ’.
Александра Григорьевна аккуратно отвчала на ея письма, но извстія шли отъ нея большую часть грустныя: то ее непремнно хотятъ выдать замужъ, сватаютъ за какого-нибудь ‘урода’, то сообщаютъ о болзняхъ, о смерти своей матери, о своихъ заботахъ. Замужъ ее все-таки выдали за семинариста-учителя въ школ при Донскомъ монастыр, Лаврова, получившаго вслдъ затмъ мсто діакона при одной изъ московскихъ церквей. Положеніе Александры Григорьевны стало еще тяжеле, и оттого ли, что ей трудно было скрывать свою переписку со ссыльною подругою, отъ другихъ ли какихъ-либо причинъ, но съ этого времени переписка подругъ прекращается. ‘Затронутая въ юности идеями добра и гуманности,— пишетъ Некрасова,— Александра Григорьевна на своемъ вку много поработала и пожила для другихъ. Сперва заботилась о сестрахъ, потомъ ходила за больнымъ мужемъ, который черезъ годъ посл женитьбы умеръ отъ чахотки. Вернувшись вдовою въ родную семью, она отдала всю себя забот объ отц и сестрахъ, изъ которыхъ самую младшую выдала замужъ, похоронивъ двухъ остальныхъ, въ томъ числ и поэтессу Антонину Григорьевну. А по смерти младшей замужной сестры, взяла къ себ ея дочь сироту и всею силою своей любящей души привязалась къ племянниц, замнила ей и мать, и умную воспитательницу, сама репетировала съ ней вс предметы, когда та по вечерамъ возвращалась домой изъ гимназіи’.
Съ тхъ поръ прошло много лтъ. Александр Григорьевн судьба послала долгіе годы жизни. Она умерла сравнительно недавно, когда друзей ея молодости никого уже не осталось въ живыхъ…
Некрасова навстила ее въ той же Москв въ начал 90-хъ годовъ. Въ свои преклонные годы, — разсказываетъ Некрасова,— она не утратила интереса къ литератур. ‘Имена Герцена, его жены, ихъ друга Огарева, до сихъ поръ звучатъ для нея, какъ дорогое прошлое, милы ей, близки ея сердцу, какъ свтлые дни невозвратной юности’…
Не говори съ тоской: ихъ нтъ,
Но съ благодарностію: были.
Не забыла Александра Григорьевна и Чернышевскаго,— разсказывала нкоторые эпизоды изъ его юношеской жизни, вспоминала о немъ сочувственно и сердечно. Многое, очевидно, изгладилось изъ ея памяти, но одно его общаніе она запомнила крпко, запомнила точно, и то обстоятельство, что это общаніе осталось неисполненнымъ, вызывало въ ней грусть. ‘Прощаясь и узжая въ Петербургъ, — такъ передаетъ Некрасова ея подлинныя слова,— онъ (Чернышевскій) сказалъ:— первую книгу, которую напишу — посвящу непремнно вамъ… ‘да такъ и не посвятилъ… забылъ’…— грустно закончила свой разсказъ семидесятилтняя старушка.
Да, Чернышевскій сказалъ ей эти слова, и сказалъ ихъ именно такъ, какъ запомнила ихъ Александра Григорьевна. Только сказаны они были не въ 1846 г., а во время одного изъ слдующихъ свиданій, и на основаніи Дневника мы можемъ установить, когда именно. Это было 20 іюня 1850 г. Чернышевскій былъ въ Москв, какъ мы упомянули, тотчасъ по окончаніи университета. Дневникъ шагъ за шагомъ разсказываетъ вс его дйствія въ этотъ день. Ему, по обыкновенію, предстояло навстить нкоторыхъ знакомыхъ, въ томъ числ мать И. И. Срезневскаго. Побывалъ, побесдовалъ. И все-таки оставалось время… Онъ занялся своею наружностью — обрился здсь ‘первый разъ въ жизни’ — и навдался въ кондитерскія, ‘чтобы посмотрть, какія тамъ были газеты’: столько же какъ въ Петербург, или меньше? Затмъ отправился отыскивать Григорія Степановича Кліентова, но это оказалось при московскихъ названіяхъ не особенно легко. Онъ все искалъ церковь Воскресенія, безъ присоединенія — ‘Словущихъ’, и получалъ указанія — то ‘на Арбат’, то ‘на Овражкахъ’. Однако, продолжалъ искать, пока не нашелъ. Александра Григорьевна встртила его очень привтливо, и Чернышевскій ‘съ чувствомъ’ поцловалъ у нея руку. Прежде всего она сообщила ему о смерти трехъ своихъ сестеръ, Антонины (поэтессы), Серафимы, Мары.
Любопытно, что Чернышевскій отнесся къ этому сообщенію какъ къ чему-то вполн понятному и естественному въ кліентовской обстановк. Онъ не только не выразилъ соболзнованія, но — такой тяжелой показалась ему участь Александры Григорьевны — что онъ подумалъ: ‘Ну, теперь осталась ты почти одна, и отецъ долженъ будетъ обращать на тебя больше вниманія и любви’.— ‘Такъ великъ эгоизмъ’!— восклицаетъ Чернышевскій, отмчая вслдъ за этимъ, что его собесдница похорошла и пополнла, такъ что показалась ему красавицей.
Молодые люди отправились гулять вдоль безконечныхъ московскихъ бульваровъ — Александра Григорьевна, ея братъ и Чернышевскій. Онъ тотчасъ же увлекся и сталъ развивать ‘свои идеи’ передъ Александрой Григорьевной и ея братомъ, котораго тоже надялся увлечь въ міръ Жоржъ-Зандъ и Фейербаха. Разговоръ шелъ, повидимому, на религіозныя темы. На одно изъ рзкихъ выраженій Чернышевскаго, Александра Григорьевна замтила: ‘мн будетъ любопытно, будутъ ли измняться ваши взгляды на жизнь’.
На слдующій день Чернышевскій былъ у Кліентовыхъ снова. Едва началъ говорить, какъ вошелъ въ комнату Григорій Степановичъ. Бесда расклеилась. Чернышевскій началъ ‘отъ нечего длать’ перебирать въ рукахъ ‘Кто виноватъ?’ Искандера. Кліентовъ замтилъ: ‘Вотъ какъ Сашенька была рада, что нашла эту книгу, которая пропадала два-три года. Ей она была подарена ея пріятельницей, женой Искандера’.
— Такъ вы ее знали?— спросилъ Чернышевскій.
— Какъ же, знала…— и она разсказала, что Герценъ и Наталья Александровна — дти двухъ братьевъ — Яковлевыхъ, она была самымъ лучшимъ другомъ его, онъ увезъ ее и женился на ней.
Чернышевскій былъ очень пораженъ этимъ неожиданнымъ открытіемъ.
— Такъ вы его знаете?— спросила Александра Григорьевна.
— Какъ не знать!— воскликнулъ Чернышевскій со своимъ ‘обыкновеннымъ энтузіазмомъ’ и продолжалъ:— я его такъ уважаю, какъ не уважаю никого изъ русскихъ, и нтъ вещи, которой я не былъ бы готовъ сдлать для него.
— Такъ разскажите что-нибудь о немъ.
Чернышевскій съ радостью сталъ говорить о сочиненіяхъ Герцена — ‘что зналъ’…
Вечеромъ того же дня Александра Григорьевна показала Чернышевскому письма къ ней Натальи Александровны съ приписками Герцена. И снова между ними произошелъ разговоръ, заслуживающій вниманія по тому культу Герцена, который роднилъ ихъ обоихъ.
— Я хотла показать вамъ, что она достойна его.
— Помилуйте, для того, чтобы въ этомъ быть уврену, довольно будетъ знать, что она — вашъ другъ.
Александра Григорьевна не сумла отразить этихъ словъ,— что отмтилъ Николай Гавриловичъ,— и только сказала:
— Ахъ, вотъ вы говорите комплименты!
— Нтъ, не комплименты…
Чернышевскій говорилъ ‘въ самомъ дл отъ души’, и на глазахъ у него ‘даже навертывались слезы’.
Не разъ заходилъ разговоръ объ Искандер и позже, и всякій разъ Чернышевскій отмчалъ энтузіазмъ своихъ рчей. Однако, энтузіазмъ этотъ возбуждала въ немъ, какъ начинало казаться Николаю Гавриловичу, уже сама Александра Григорьевна,— ‘главнымъ образомъ ея несчастная участь, которую хочу теперь описать въ повсти’.
Ты не должна любить другого,
Нтъ, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…
‘Вотъ что!— восклицаетъ Чернышевскій, выписавъ лермонтовскія строки,— Это доходитъ до того,— продолжаетъ онъ,— что я, пожалуй, готовъ былъ жениться самъ на ней, лишь бы избавить ее отъ этого положенія’.
Заговорила важная психологическая черта натуры Чернышевскаго: отдать себя, чтобы спасти другого — во имя любви къ человчеству, чрезъ любовь къ женщин. Мотивъ этотъ намъ ужъ знакомъ изъ эпизодовъ его любви къ H. Е. Лободовской {См. статью автора — ‘Юношеская любовь Николая Гавриловича Чернышевскаго’ въ ‘Познаніи Россіи’, 1909 г., No 1.}. Позже онъ послужитъ Чернышевскому одной изъ основныхъ психологическихъ темъ его позднйшихъ замысловъ. Въ жизни мотивъ этотъ будетъ играть, какъ увидимъ, большую роль въ исторіи его женитьбы…
Припомнимъ, что когда В. П. Лободовскій былъ боленъ, Чернышевскій представлялъ его въ своемъ воображеніи уже мертвымъ, налагая на себя нчто въ род обязанности жениться на Надежд Егоровн. И здсь, образъ покойнаго мужа Александры Григорьевны носится передъ Чернышевымъ, ассоціируясь то съ мечтами о личномъ счастьи, то съ творческими предвосхищеніями, можетъ быть какъ мотивъ борьбы между старымъ и новымъ, между жизнью и смертью, съ побдой новаго чувства, новой, свободой расцвтающей любви.
20-го іюня Чернышевскій имлъ возможность поговорить съ Александрой Григорьевной ‘отъ души’. Молодые люди были одни, и никто не мшалъ ихъ бесд. Она много разсказывала о своемъ брат, который въ это время былъ во Владимір и доставлялъ ей много огорченій своимъ поведеніемъ.
Чернышевскій замтилъ:
— Но что же, Александра Григорьевна, вы только о другихъ, а ничего не говорите о себ?
— Ахъ, Николай Гавриловичъ, это слишкомъ щекотливо…
Онъ ушелъ отъ нея въ восторженномъ состояніи духа, какъ и прежде. Прощаясь, онъ сказалъ: — ‘Конечно, я, можетъ быть, никогда не буду имть случая доказать на дл то, что я говорю вамъ, Александра Григорьевна, но вы всегда можете требовать отъ меня всего, я все готовъ для васъ сдлать. Я не знаю, почему это, но ни къ кому никогда не чувствовалъ я такого сильнаго расположенія, какъ къ вамъ’.
Записывая эти слова, Чернышевскій не забылъ, однако, отмтить, что на него ‘непріятно подйствовало’, когда онъ замтилъ, при всей своей близорукости, что зубы у его собесдницы оказались ‘не блые и не хороши’. Анализъ своего впечатлнія далъ ему тутъ же поводъ сдлать тотъ выводъ, что въ основ всего лежитъ матеріальное начало: ‘не будь она хороша собою, несчастная участь ея не подйствовала бы на меня’.
Такъ или иначе, но молодость брала свое. Жажда любви вплетала и свою нить въ сложную сть душевныхъ переживаній Чернышевскаго. Онъ не скрывалъ и того, что въ это время его сильно влекло къ Александр Григорьевн вообще. Въ его чувств играла, какъ ему казалось, по преимуществу сила воображенія: повышенныя ощущенія ему нужны были, чтобы скрасить срый фонъ его будней — ‘для драпировки жизни’, по его выраженію. И узжая изъ Москвы, подъ впечатлніемъ Александры Григорьевны, онъ обдумывалъ повсть изъ ея жизни, которую общалъ посвятить ей. Въ посвященіи предполагалось разсказать о томъ, какъ онъ разспрашивалъ ее, почему она ничего не хотла говорить о себ. Повсть должна была показать Александр Григорьевн, что автору ея были извстны вс затаенныя причины ея страданій, ея самоотверженіе и благородство. ‘Да, почти всю дорогу до Пензы думалъ объ Александр Григорьевн съ энтузіазмомъ’… Энтузіазмъ этотъ нсколько нарушался, впрочемъ, тревожными мыслями о томъ, хватитъ ли денегъ до Саратова…
Съ такими думами и чувствами възжалъ онъ въ Пензу, но здсь неожиданно, повинуясь инстинктивному движенію души, забылъ на минуту все — и Александру Григорьевну, и свое безденежье, и свои ‘крайнія мннія’: ‘при взгляд на Пензу — перекрестился и былъ въ умиленіи, потому что это родной папеньк городъ’.
Нсколько раньше, во Владимір, Чернышевскій навстилъ брата Александры Григорьевны, Петра Григорьевича Кліентова, которому онъ долженъ былъ доставить письмо и просфору. ‘Вышелъ онъ (Петръ Григорьевичъ) вялый, глаза оловянные, языкъ ‘гугнивый’. ‘Что это за братъ Александр Григорьевн! Нтъ, женщины несравненно выше мужчинъ’…
Въ Саратов Чернышевскій, дйствительно, какъ увидимъ ниже, собирался начать повсть объ Александр, Григорьевн, но пребываніе его тамъ было такъ кратковременно, а впечатлнія такъ мало влекли къ творчеству, что приступить къ повсти ему такъ и не пришлось. Можно думать, однако, что складывавшійся у него въ голов замыселъ разсказа о женской дол въ современномъ обществ, остался въ его душ, подобно эпизоду съ Надеждой Егоровной (Лободовской), какъ одна изъ предпосылокъ къ той общей тем, которая была разработана имъ впослдствіи въ роман ‘Что длать?’
Записи Дневника о пребываніи Чернышевскаго въ Саратов кратки и отрывочны. Но они — единственный матеріалъ, по которому мы можемъ составить себ нкоторое представленіе о томъ, какъ Чернышевскій воспринималъ впечатлнія родительскаго дома въ тотъ наиболе критическій періодъ его жизни, когда у него порывались послднія душевныя связи со старымъ преданіемъ, когда въ немъ завершался сложный процессъ окончательнаго отказа отъ примиренія съ дйствительностью и поворотъ къ тому преображенному міру, которому онъ посвящалъ отнын всю свою жизнь, весь огонь своей души и кипучую стремительность своей мысли.
Мы приведемъ эти записи полностью: бросая косвенный свтъ на то, что творилось въ душ Чернышевскаго, он мелкими, но типичными чертами отражаютъ бытовую обстановку родительскаго дома,— въ немъ теперь становилось уже тсно возросшему въ наукахъ сыну соборнаго протоіерея.
‘Итакъ, я подъхалъ къ дому,— читаемъ мы въ Дневник.— Вхожу. Меня встрчаетъ Варенька {Одна изъ сестеръ А. Н. Пыпина.}. Она весьма перемнилась и не такъ хороша, какъ я думалъ.
‘Варенька разбудила Сашеньку {А. Н. Пыпинъ, которому тогда минуло семнадцать лтъ.}. Этотъ выросъ такъ, какъ я никогда не могъ ожидать, и голосъ его весьма погрублъ, такъ что онъ говоритъ ужаснымъ басомъ. Черезъ нсколько времени входитъ маменька, которая была на базар. На меня произвели он весьма неблагопріятное впечатлніе: потолстли и взошли въ комнату такъ, какъ ходитъ Райковскій. И тотчасъ же началось цлованіе, но не такъ много, какъ я думалъ, однако, въ первый день маменька были слишкомъ рады, такъ что какъ будто бы были нсколько въ восторженномъ состояніи. Я смотрлъ на нихъ, по ихъ полнот, съ непріятностью, которая теперь однако, почти ршительно прошла и остается только тогда, когда она идетъ по улиц…
‘Около перваго числа (іюля) пріхалъ папенька. Сначала сдлалъ на меня нкоторое непріятное впечатлніе тмъ, что мн показался пополнвшимъ до неловкости и тмъ, что говоритъ ужъ нечисто, потому что повыпадали зубы, посл — ршительно ничего, такъ что сталъ смотрть лучше прежняго… Но какая доброта! до невозможности. Напримръ: сколько я противорчилъ, чтобы не длалъ мн въ Саратов платья, наконецъ, согласился на это, но накупилъ таки мн всего, чтобы я тутъ сшилъ и даже хотлъ купить гораздо боле, чмъ было нужно…
‘Когда я халъ, опасайся разговоровъ о деликатныхъ предметахъ (религіи, правительств и т. д.), но, во-первыхъ, онъ ничего не говорилъ первый объ этомъ, такъ что, когда говорили, то начиналъ я, а разспросовъ не было, которыхъ я боялся, во-вторыхъ, я могъ высказать довольно много, и по неопытности (ихъ) въ этихъ мысляхъ, не произвели он на нихъ такого впечатлнія, какъ бы можно было ждать.
‘Съ Варенькой иногда говорю, раскрываю ей различныя вещи, напр., и нын о слав[янств], Гримм, политик.
‘Фед. Уст. [Палимисестова] видлъ довольно часто и сначала, по общему правилу, съ благоговніемъ передъ его умомъ и познаніями, теперь — боле или мене, особенно, когда вчера увидлъ Гусева, котораго онъ весьма хвалилъ и который довольно пустъ, ограниченный человкъ.
‘Разъ былъ у меня племянникъ Иринарха Ивановича.
‘Распространяю здсь довольно много свои мысли.
‘Разъ купался, когда не засталъ Фед. Устин. и потерялъ очки въ вод, дома ничего не сказалъ и купилъ тотчасъ, однако гораздо хуже тхъ.
‘Время проходитъ довольно скучно, потому что нечего читать и нельзя почти писать, вс сидятъ вмст съ маменькою. Все собираюсь писать повсть объ Александр] Григ[орьевн] и начну въ самомъ дл.
‘Саша, должно быть, детъ со мною.
‘Меня отпускаютъ, въ самомъ дл, въ Петербургъ.
‘Папенька ни о чемъ не заговариваетъ, что мн весьма, весьма нравится, весьма, весьма.
‘Дочиталъ de l’Esprit, весьма много мыслей, до которыхъ я дошелъ ‘своимъ умомъ’. [Авторъ] человкъ весьма умный, но, конечно, для нашего времени слишкомъ поверхностный и односторонній, и многія изъ основныхъ мыслей принадлежатъ къ этому числу, т. е. особенно т, которыя противорчатъ соціалистическимъ идеямъ о естественной привязанности человка къ человку, т. е. одна сторона эгоизма только выставлена — свое счастіе, а не то, что для этого счастія необходимо обыкновенно человку, чтобы и окружающіе его не страдали,— это выпущено изъ виду’.
Подъзжая къ родительскому дому, Чернышевскій былъ настроенъ весьма ршительно. Выработавъ заране планъ возвращенія въ Петербургъ, онъ, естественно, могъ ожидать сопротивленія со стороны родныхъ. Отойдя на далекое разстояніе отъ образовъ прошлаго, въ мечтахъ о будущемъ, онъ несъ съ собою подъ кровлю родительскаго дома нкоторую долю предубжденія, затаенное сложное чувство протеста и готовности отстаивать свои права въ случа нападенія на нихъ. Ему трудно было разобраться въ этомъ чувств, и онъ направилъ его прежде всего на вншніе признаки тхъ перемнъ, которыя совершились въ семь. Онъ такъ отвыкъ отъ своихъ, такъ заслонила его отъ нихъ мучительно сложная и страстная работа мысли и мечтательнаго воображенія, и такъ былъ онъ захваченъ и утомленъ этой работой, что встрча съ родными, посл долгой, двухлтней разлуки, даже не произвела на него особеннаго впечатлнія, онъ даже испыталъ нкоторое разочарованіе, замтивъ, что отецъ и мать постарли и вншнимъ видомъ своимъ измнились къ худшему…
Въ теченіе нсколькихъ дней Чернышевскій все ждалъ отъ нихъ какихъ-либо вторженій въ его такъ исключительно сложившуюся духовную жизнь, какихъ-либо непріятныхъ разспросовъ, убжденій, требованій. И не дождался. Защищаться было не отъ кого, для борьбы не было повода, такъ какъ никто не посягалъ на его внутреннюю свободу, никто не длалъ попытки подчинить себ его волю.
Неподдльное удивленіе прокрадывается въ лаконическія строки Дневника Чернышевскаго. Испытывая разочарованія, онъ изъ оборонительной позиціи пробуетъ перейти въ наступленіе. Не стсняясь, онъ выражаетъ свои крайнія мннія не только среди знакомыхъ, но и въ присутствіи отца. Свободныя, полныя рзкой критики мннія о такихъ предметахъ, о которыхъ никто никогда до него не высказывался въ чинныхъ стнахъ протоіерейскаго дома. И что же? Его отецъ, тотъ самый отецъ, взгляды и убжденія котораго ему были такъ хорошо извстны, не только не принималъ вызова, но и вообще не вступалъ съ нимъ ни въ какія сужденія о предметахъ, грубое прикосновеніе къ которымъ должно было вызывать въ немъ, въ старомъ священнослужител и отц, чувство острой и незаслуженной горечи. Былъ ли Гавріилъ Ивановичъ, по природ своей, глубокимъ сердцевдомъ, подсказало ли ему умющее прощать любящее сердце, но его тонкая и нжная деликатность покорила сына, то, что было надумано у Николая Гавриловича, что было выстрадано разъдающимъ анализомъ мысли и трезваго теоретическаго наблюденія, смягчилось, временно отошло на второй планъ, дало овладть собой простому, доброму чувству, согрвшему его душу и вызвавшему у него горячія слезы раскаянія и любви. Въ этомъ чувств Чернышевскій не могъ разобраться среди живой непосредственности впечатлній. Его саратовскія записи становились все короче и короче и, наконецъ, прекратились. О совершившейся перемн, только что отмченной нами, мы узнаемъ изъ строкъ его позднйшаго Дневника, которыя онъ написалъ уже въ август, по возвращеніи въ Петербургъ, когда сталъ разбираться въ своихъ саратовскихъ впечатлніяхъ. При чтеніи этихъ строкъ не слдуетъ забывать только, что Дневникъ Чернышевскаго даетъ здсь лишь рядъ намековъ,— при всей своей точности онъ далеко не отражаетъ всей глубины и сложности его переживаній.
Чернышевскій начинаетъ съ воспоминанія о томъ, какъ онъ передъ отъздомъ изъ Саратова ожидалъ прибытія изъ Аткарска Пыпиныхъ. Онъ ждалъ ихъ съ большимъ нетерпніемъ, потому что боялся, какъ бы родные не передумали относительно ‘Сашеньки’ [Пыпина] и не отказались въ послднюю минуту отъ ршенія отпустить его въ Петербургъ, но затмъ онъ переходитъ къ себ и характеризуетъ свои чувства къ матери. Онъ вспоминаетъ свое настроеніе при разставаніи съ ней: когда онъ прощался, она показалась ему въ высшей степени привлекательной и произвела на него ‘глубокое впечатлніе’.
‘Мн было жаль,— замчаетъ Чернышевскій при этомъ,— что маменька заставляетъ скучать Вареньку, не вывозя ее никуда, и сама отъ этого предается еще боле горести и тоск, и поэтому я все уговаривалъ ихъ вызжать и все тоскливо говорилъ имъ о томъ, что не слдуетъ столько тосковать, что это не хорошо.
‘Посл, когда я разстался съ ними,— продолжаетъ онъ,— я такъ жаллъ о томъ, что придалъ такой мрачно-тоскливый колоритъ своему пребыванію у нихъ и такъ все длалъ имъ выговоры,— весьма жаллъ объ этомъ и теперь жалю.
‘Въ послдніе дни былъ у меня Промптовъ {Одинъ изъ товарищей Чернышевскаго по семинаріи.}, котораго уволили изъ академіи за болзнью, такіе мерзавцы! Но мн вообще было скучновато его общество, былъ за два дня до моего отъзда и Голубинскій, который разсказывалъ о своей женитьб и служб и тоже довольно наскучилъ, особенно потому, что хотлось посидть это время со своими вмст.
‘На другой день были Палимисестовы — то же.
‘Теперь объ отъзд. Мы хотли хать на пароход и тогда бы можетъ быть взяли одну изъ сестеръ.
‘На одномъ пароход не могли мы хать, потому что онъ не останавливался почти въ Саратов, пришелъ поздно вечеромъ и ночью ушелъ, на другомъ — потому что тамъ свободныхъ мстъ только одна каюта, которая стоитъ 50 р. сер. Папенька самъ туда здилъ, чтобы узнать это. Наконецъ положили выхать 25 числа поутру.
’25 іюля встали рано, стали убираться, мы съ маменькой довольно плакали, т. е. он много, я — боле, чмъ думалъ, что буду.
‘Такъ мы собирались и плакали. Наконецъ, въ 8 часовъ похали. Намъ надавали на дорогу състныхъ припасовъ (варенья, грецкихъ орховъ), которыхъ я не хотлъ брать, а которые между тмъ доставили намъ развлеченіе въ дорог. Однако, я въ дорог, чтобы поддержать свой характеръ, сначала не хотлъ сть ихъ, посл, конечно, лъ и съ большимъ удовольствіемъ, однако думая о томъ, что всегда эти и другія (въ боле важныхъ вещахъ) противорчія съ моей стороны желанію моихъ родителей были неосновательны и только клонились къ моей же невыгод и огорченію ихъ.
‘Наконецъ, похали изъ дому въ 8 часовъ, Маменька сли съ нами на телгу. ‘Вотъ какъ прекрасно,— говорила она,— такъ бы и похала съ вами до Москвы, ничего, ничего, ршительно ничего, прекрасно и спокойно’. И вообще въ ней было такъ много грусти, сожалнія, что и мн стало жалко, и я самъ сидлъ въ какомъ-то онмніи, такъ что почти ничего и не чувствовалъ, и мало думалъ отъ избытка чувства. И тутъ мн, дураку, не пришло въ голову сказать ршительно, что я остаюсь въ Саратов!
‘Наконецъ, разстались, со слезами на глазахъ. Едва отъхали отъ того мста, гд разстались, на второй верст (это было за мужскимъ монастыремъ), и мн стало боле не видно нашихъ, на которыхъ я постоянно смотрлъ, пока было видно, какъ я понялъ свою подлость, безчувственность, что оставляю своихъ въ Саратов въ одиночеств, что, какъ негодяй, покидаю маменьку въ жертву тоск! И я раскаялся, и мн стало такъ, что хоть бы сейчасъ воротиться назадъ. Я думалъ, думалъ объ этомъ дв первыя станціи, и въ моей голов созрла мысль хлопотать въ Казани о назначеніи меня учителемъ въ саратовскую гимназію, какъ это я сдлалъ раньше въ Петербург, и это меня успокоило, какъ будто я получилъ уже это мсто. Но пока я дошелъ до этого ршенія, я былъ грустенъ, сердце мое сжималось, теперь я успокоился. ‘Что можно будетъ сдлать,— сказалъ я,— я сдлаю, и если не ворочусь въ Саратовъ, это будетъ уже не моя вина, а вина невозможности’. И чтобы еще боле утвердиться въ этой мысли, я на другой день разсказалъ ее Сашеньк, который сказалъ, что это дурно, что этимъ я не успокою маменьку, которая безпокоится главнымъ образомъ не обо мн, а о Любиньк, и которая станетъ мучиться тмъ, что отняла у меня карьеру (я это и самъ такъ думалъ, и это меня утинало на тотъ случай, если я не ворочусь въ Саратовъ, какъ я и думалъ). Все-таки, для очищенія совсти, ршился хлопотать въ Казани объ этомъ’…
Все смшалось и перепуталось въ душ Чернышевскаго! И нжная сыновняя любовь, и жалость къ роднымъ, при разлук съ ними, и страстные зовы, манившіе издалека призраками свтлаго будущаго, и минутныя вспышки слабости, и сомннія,— вс чувства, вс мысли, изъ которыхъ складывалась сложная ткань духовной жизни Чернышевскаго, пришли въ движеніе, потеряли присущую имъ устойчивость и ясность. Остановившись на грани двухъ міровъ, онъ чувствовалъ невозможность сліянія ихъ въ себ, юнъ зналъ, что съ однимъ изъ нихъ, онъ, не способный ни къ какимъ компромиссамъ и уступкамъ, долженъ порвать навсегда. Онъ горячо любилъ отца, плнявшаго его своей добротой и красотой духовнаго облика, но т тончайшія узы, которыя соединяли прежде ихъ души въ единомъ пониманіи сущаго и въ единомъ, цльномъ и гармоничномъ сочувствіи къ нему, оборвались — но можно ли было возобновить ихъ снова однимъ усиліемъ воли? Онъ горячо любилъ мать, ея любовь, слпая и нжная, рвала его сердце на части, но разв онъ не пересталъ быть прежнимъ ‘Николей’? Останься онъ, тепло материнской заботы и ласки могло ли бы исчерпать глубину его жизненныхъ интересовъ и стремленій? Не она ли, четыре года тому назадъ, сама подвела его къ бурному океану человческой мысли, и не она ли напутствовала его горячей молитвой, когда онъ отважно направилъ свой челнъ навстрчу стихіямъ и солнцу? И, если бы онъ остался у тихой пристани, составилъ ли бы онъ счастье тхъ, кого любилъ? И не обнаружилось ли бы между нимъ, противъ воли вынужденнымъ приносить жертвы во храм, гд у него уже не было боговъ, и ими, беззавтно врившими, безпредльно чтившими божественный пламень отчей вры, отблескъ которой они съ благоговніемъ носили въ своей душ,— не обнаружилось ли бы между ними глубокой пропасти, розни, которая была бы горше разлуки?
Подъ бременемъ этихъ вопросовъ и сомнній изнемогала юная душа Чернышевскаго, захваченная горькими печалями послднихъ дней. Немудрено, что въ минуту подавленности и унынія онъ искалъ разршенія своимъ сомнніямъ у еще боле юнаго Пыпина, который отвчалъ положительно, по совсти и здравому смыслу: если итти, то итти къ будущему, а не къ прошлому.
Почтовый тарантасъ увозилъ его все дальше и дальше отъ родительскаго дома по знакомой уже ему дорог къ Москв…
Рубиконъ былъ уже позади! Изъ-за грустныхъ размышленій и нжныхъ воспоминаній поднимались въ душ юноши другія чувства,— чувства, обращавшія его мысль къ новому міру, міру свободы, труда и счастья. Эти чувства окончательно возобладали въ немъ надъ грустной поэзіей домашнихъ впечатлній, когда онъ подъзжалъ къ Москв, гд снова ждала его встрча съ Александрой Григорьевной.
Мало пришлось побесдовать Чернышевскому съ Александрой Григорьевной въ этотъ разъ, т. е. побесдовать по душ, не за общимъ разговоромъ, потому что онъ бывалъ у Кліентовыхъ теперь не одинъ, но съ Пыпинымъ. Но одна прогулка по Тверскому бульвару удалась въ этомъ отношеніи, и онъ могъ завязать съ ней и съ братомъ ея разговоръ ‘въ дух Жоржъ Зандъ, Гейне (‘Мы дадимъ теб рай на земл’) и Фейербаха’.
Съ нескрываемой цлью выказать свое глубокое сочувствіе Александр Григорьевн, Чернышевскій сталъ говорить, что онъ не признаетъ Провиднія, допускающаго такъ много несчастія. Александра Григорьевна поняла, что намекъ относился къ ней, и сама заключила изъ его словъ, что Чернышевскій далеко не почитаетъ себя счастливымъ. ‘Братъ нсколько возражалъ мн, она тоже. Я говорилъ, что не хотлъ врить, чтобы былъ Богъ, когда мы видимъ, что такъ несчастны самые лучшіе между нами’. Однако, на него произвело особое впечатлніе, когда въ отвтъ на отрицаніе съ его стороны Провиднія,— ‘если оно есть, зачмъ ниспосылаются такія несчастія на лучшихъ изъ насъ?’ — она сказала: ‘затмъ, чтобы люди, не имя собственныхъ радостей, жили радостями другихъ’.
— Хорошо,— сказалъ я,— плохо дло быть сыту оттого, что видишь, какъ дятъ другіе.
— И для того,— сказала она,— чтобы они въ борьб и страданіи лучше узнавали цну себ, сознавали свое достоинство и наслаждались этимъ чувствомъ.
— Хорошо, если такъ,— сказалъ я, потому что не нашелся, что сказать противъ этого. А все-таки я усплъ сказать ей, что посвящу ей первое, что напечатаю.
Очевидно, Александра Григорьевна, защищая свою точку зрнія, коснулась самой чувствительной струны въ душ Чернышевскаго, которая обезоружила вс его дальнйшіе доводы.
Чернышевскій между прочимъ просилъ стиховъ ея сестры, Антонины, но братъ, бывшій съ ними на прогулк, не согласился: ‘узнаетъ отецъ’… Эти два слова показываютъ, что среди тяжелыхъ обстоятельствъ жизни Александры Григорьевны были еще и тиски родительскаго гнета, стснявшіе молодыхъ людей въ ихъ любви къ литератур.
‘Я-таки укралъ одни (стихи), списалъ, и когда на другой день утромъ пришелъ проститься, возвратилъ. Они этому подивились. Да, оба раза, когда въ первый разъ я одинъ, въ другой съ Сашею, сидли у нихъ, он съ сестрой пли (‘Черный цвтъ’ и ‘Ты-ль, душа моя, красна двица’). Стихи Антонины Григорьевны врзались Чернышевскому въ память, особенно одна изъ псенъ — ‘Тамъ, гд вишня моя’, призналъ ее замчательной — ‘я плакалъ почти каждый разъ, какъ читалъ ихъ’. Болзненное состояніе Антонины Григорьевны возбуждало въ немъ чувство глубокой жалости,— онъ предвидлъ ея близкую кончину. ‘Въ самомъ дл, страшно для молодого существа, желающаго жизни и любви, чувствовать, что умираетъ, и присужденнаго къ смерти, не испытавши ни жизни, ни любви’. Грустныя слова псни, сочиненной Антониной Григорьевной, томили его сердце до самаго Петербурга.
Прошелъ годъ… Весной 1851 г. Чернышевскій снова здилъ къ родителямъ въ Саратовъ и въ Москв видлся съ Александрой Григорьевной въ послдній разъ, отмченный въ Дневник. У Кліентовыхъ онъ засталъ семейную перемну: одну изъ сестеръ выдали замужъ, отчего Александр Григорьевн стало еще тоскливе въ дом. Она попрежнему показалась Чернышевскому чрезвычайно привлекательной, хотя онъ замтилъ, что она стала полнть въ лиц, что произвело на него ‘нкотораго рода непріятное ощущеніе’. Разговоръ шелъ объ обстоятельствахъ ихъ взаимной личной жизни и о брат ея, который жилъ во Владимір, рдко писалъ и отличался какими-то странностями, сильно пилъ. Александра Григорьевна просила навстить его по пути. Въ отвтъ на ея жалобы на свою жизнь, Чернышевскій утшалъ ее, призывалъ къ надеждамъ на будущее. ‘Отъ этого посщенія осталось у меня чувство такое же, какъ оставалось раньше: я глубоко расположенъ къ ней… Жать, что я могъ провести съ ней только мене часа’.
Во Владимір онъ снова побывалъ у Петра Григорьевича. Послдній показался ему въ высшей степени страннымъ, хмель держалъ его въ своей власти и долго не давалъ ему притти въ себя. ‘Я просидлъ съ нимъ съ полтора часа и осыпалъ хулами Провидніе, отрицалъ будущую жизнь. Онъ защищался отъ меня обыкновенными богословскими мстами’. Однако дв фразы, сказанныя Петромъ Григорьевичемъ, произвели сильное впечатлніе на Чернышевскаго. Оказалось, что разсужденія его о Бог и религіи, во время прошлогодней прогулки съ Александрой Григорьевной по бульварамъ, оказали свое дйствіе. ‘Вдь вы возбудили-было въ сестр сомннія’,— сказалъ Петръ Григорьевичъ и спустя нкоторое время добавилъ: ‘ну, что, рада ли была вамъ сестра? Вдь она васъ весьма любитъ’.— ‘И я ее также весьма люблю, чрезвычайно люблю’,— отвчалъ Чернышевскій, думая въ то же время о Петр Григорьевич, о томъ, какимъ бы образомъ вернуть его на путь трезвой и сознательной жизни. ‘Мн кажется, не иначе, какъ разрушеніемъ его аскетическихъ и ведущихъ къ пьянству изъ отчаянія убжденій, т. е. академическихъ лекцій’.
Глубокое состраданіе къ людямъ служило у Чернышевскаго основнымъ источникомъ симпатіи къ нимъ. Онъ любилъ тхъ, кого жаллъ, кому хотлъ или могъ помочь. ‘Вотъ уже сколько людей,— писалъ онъ въ март 1851 г.,— привлекали меня къ себ грустностью, томительностью своего положенія: Василій Петровичъ, Александра Григорьевна,— два человка, къ которымъ я чувствовалъ истинную привязанность. Конечно, эта привязанность обусловливалась ихъ положеніемъ, а не одними ихъ личными достоинствами’. Эта привязанность, такимъ образомъ, возникла чисто платонически, изъ сочувствія къ людскому страданію, не длающаго различія между женщиной и мужчиной. Элементъ красоты, пріятно поражавшій его въ Александр Григорьевн, не игралъ, однако, значительной роли. Можетъ быть, этимъ слдуетъ объяснить то обстоятельство, что чувство Чернышевскаго къ Александр Григорьевн не перешло даже въ ту полу-любовь, полу-дружбу, которой окрашивалось его отношеніе къ Надежд Егоровн Лободовской.
Подобныя чувства нжны, но непрочны, даже у привязчивыхъ натуръ. Новыя впечатлнія, новые люди, заботы и трудъ быстро заслоняютъ ихъ и отодвигаютъ далеко-далеко въ глубь воспоминаній. Не устояло, повидимому, противъ волны новыхъ ощущеній, пережитыхъ Чернышевскимъ посл разсказанной послдней встрчи съ Александрой Григорьевной, и то поэтическое и грустное очарованіе, которое вызвала въ немъ эта кроткая и симпатичная женщина. По крайней мр, ни въ Дневник, ни въ переписк послдующаго времени — нигд не встрчается имени той, которой Чернышевскій хотлъ посвятить свою первую повсть.