С. Елпатьевскій
На переписи.
——
——
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На переписи, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 12 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Вы, баринъ, запишите меня безземельной. Такъ пишите: Боровичская, молъ, земли нту, міръ, молъ, надла не далъ…— подавая мн въ передней пальто, не знаю ужъ въ который разъ, проситъ меня моя кухарка.
— Ужъ я записалъ, Аннушка, все записалъ,— успокоиваю я ее и спшу ухать.
Всмъ намъ, изъявившимъ желаніе принимать участіе въ переписи населенія Вяземской лавры и ночлежныхъ домовъ, велно было собраться въ 11 часовъ ночи въ мстный участокъ, съ тмъ, чтобы оттуда въ двнадцать начать обходъ.
Было ровно одиннадцать, когда я пріхалъ, но въ обширной комнат участка было уже биткомъ набито. Вс были очень оживлены, толпа шумла, перекликалась и острила. Больше всего виднлось студентовъ высшихъ учебныхъ заведеній, много офицеровъ разныхъ родовъ оружія, было нсколько врачей, кое-кто изъ писателей.
Всхъ собравшихся въ участокъ для ночной переписи оказалось больше ста человкъ. Приходилось распредлять ихъ на группы соотвтственно отдльнымъ корпусамъ, изъ которыхъ состоитъ Вяземская лавра, и отдльнымъ этажамъ.
Шумъ и гамъ начались невообразимые.
— Николай едоровичъ!— насъ, пожалуйста, въ стеклянный корпусъ,— раздавалось изъ дальняго угла.
— И насъ, и насъ!— слышались голоса офицеровъ.
О томъ же просили студенты-технологи. Вс придвинулись къ ршетк, за которой съ нсколько удивленными и недоумвающими лицами стояло полицейское начальство участка.
Запыхавшійся, красный, съ съхавшимъ на бокъ галстукомъ, завдующій переписью не успвалъ записывать и отвчать на вопросы и просьбы и принужденъ былъ обратиться къ публик съ маленькимъ увщаніемъ.
— Нельзя же, господа, всмъ въ стеклянный корпусъ. Да и потомъ, увряю васъ, и въ другихъ корпусахъ интересно: вотъ въ четвертныхъ баняхъ, маломъ полторацкомъ {Вяземская лавра состоитъ изъ пяти корпусовъ: ‘Четвертныя бани’, ‘Столярный’, ‘Обуховскій’, ‘Малый Полторацкій’, ‘Большой Полторацкій’ или ‘Стеклянный’, называемый такъ по стекляннымъ рамамъ, вставленнымъ въ низкія полукруглыя арки, изъ которыхъ состоитъ одна стна корридора.}.
Публика должна была подчиниться, стало немножко потише. Я обратился къ сосдямъ за разъясненіями: почему вс такъ стремятся въ стеклянный корпусъ?
— Самый интересный,— отвтилъ мн сосдъ офицеръ,— въ немъ ютятся самые подонки общества, проститутки низшаго разбора и вообще отчаянная голытьба.
— И жулики вс тамъ…— вмшался студентъ съ веселымъ румянымъ лицомъ,— здсь нищіе и стрлки…— онъ назвалъ еще нсколько спеціальныхъ воровскихъ терминовъ, видимо щеголяя тмъ, что онъ вполн въ курс дла.
Изъ-подъ моего локтя вынырнулъ маленькаго роста совсмъ юный господинъ въ штатскомъ.
— Только въ немъ еще и убиваютъ…— торопливо говорилъ онъ.— Въ другихъ корпусахъ это давно вывелось. Я ужъ наврно знаю. Туда и ходить не стоитъ.
— Лейбъ-гвардіи… полкъ! — словно командуя отрядомъ войскъ громкимъ голосомъ кричитъ завдующій переписью.
Онъ начинаетъ перекликать по фамиліямъ, слышится нсколько громкихъ фамилій.
— Здсь! Здсь!— откликаются офицеры.
— Академія генеральнаго штаба!
— Саперный баталіонъ!
— Сборная офицерская группа!
— Группа технологовъ!
— Группа Иванцовскаго!
— Нижегородская группа!
По очереди вызываетъ и записываетъ распорядитель.
Почти вс оказались налицо и пришлось вписать еще нсколькихъ новыхъ добровольцевъ. Распредленіе посл долгихъ разговоровъ устроилось наконецъ.
Я вмст съ гвардейскими офицерами и группой технологовъ попалъ въ нижній этажъ стекляннаго корпуса.
Суматоха усилилась. Зачисленные въ одинъ отрядъ собирались группами, завдующій переписью раздавалъ портфели, вопросные листы, карандаши, сторожъ разносилъ разрзанныя пополамъ стеариновыя свчи, другъ другу передавали спички.
Завдующій сказалъ нсколько словъ, видимо сильно повліявшихъ на публику, объ оскорбленіяхъ, съ которыми могутъ господа счетчики въ отдльныхъ случаяхъ встртиться, о томъ такт и деликатности, которые особенно нужны въ такихъ мстахъ, какъ Вяземская лавра, о томъ, что не слдуетъ требовать именъ и фамилій у тхъ, кто не хочетъ ихъ говорить, разъяснилъ т неопредленно составленныя графы вопросныхъ листовъ, которыя допускали различныя толкованія, и закончилъ короткимъ напутствіемъ:
— Съ Богомъ, господа! Всякій отрядъ выбирайте старосту. Помните, входите по двое въ комнату — одинъ будетъ разспрашивать, а другой записывать.
На улиц было пусто и тихо. Наша группа выстроилась впереди, попарно. Съ городовыми по бокамъ, съ полицейскими офицерами на правомъ и лвомъ фланг, съ околоточными, составлявшими аріергардъ, мы представляли довольно странное сборище людей, въ полночь, чуть не крадучись, идущихъ походомъ на мирно спавшихъ обывателей, и вроятно немного похожи были на охотниковъ, идущихъ облавой и боящихся раньше времени разбудить обложеннаго звря. И настроеніе у многихъ было немножко охотницкое, настороженное, подтянутое.
— Тише, господа!— останавливали другъ друга,— не нужно шума, подойдемъ сразу…
Ночью темный узкій дворъ, въ который мы вступили, желзныя ворота, рядъ длинныхъ корпусовъ, темныхъ, угрюмыхъ и ободранныхъ, какое-то особенное тревожное молчаніе — все это имло очень внушительный видъ. Длинный, низкій, съ сводчатымъ потолкомъ, тонущій вдали во мрак корридоръ, каменный мокрый, скользкій полъ, глубокія ниши арокъ съ разбитыми стеклами, откуда дулъ холодный январскій петербургскій втеръ, еле мерцающіе кое-гд мутные фонари, толстыя грубыя двери съ неуклюже намалеванными цифрами номеровъ вверху — все это производило впечатлніе какой-то тюрьмы, можетъ быть, дйствительно, убогаго монастыря, гд въ темнот и холод сидятъ запертые или запершіе самихъ себя люди, которые не нашли себ мста въ мір, съ его свтомъ и весельемъ. Все молчало кругомъ. Было жутко и печально.
Вотъ загорлись свчки счетчиковъ и свтлыми точками разбжались по темному длинному корридору. Застучали въ двери кулаки городовыхъ и гулкое эхо понеслось по корридору.
Низкая небольшая комната, кругомъ, оставляя въ средин узкій проходъ, идутъ деревянныя нары, на которыхъ плечо къ плечу лежатъ спящіе люди. Маленькая жестяная лампочка коптитъ и еле свтитъ. Крошечный деревянный столикъ и два табурета составляютъ всю мебель комнаты.
Было грязно, темно и душно, но кто бывалъ въ настоящихъ трущобахъ, сразу увидлъ бы, что насъ ждали, что все было немножко прибрано, чуть подчищено, насколько можно прибрать и подчистить это грязное логовище.
Въ перегородк — дверь, ведущая въ маленькую комнатку, откуда выходитъ хозяйка квартиры, толстая баба съ жирнымъ заспаннымъ и, мн показалось, полупьянымъ лицомъ. Я укрпляю свою свчку на столик и усаживаюсь на прислоненный къ перегородк кривоногій табуретъ. Начался опросъ.
— Вы хозяйка?
— Я.
Начинаю разносить по рубрикамъ разныя свднія. Оказывается она ‘при муж’.
— Мужъ здсь?— спрашиваю я.
— Вонъ онъ тамъ, за перегородкой.
— Значитъ, онъ хозяинъ?— хочу исправить я запись.
— Ничего онъ не хозяинъ… Извстно, мужъ. Я хозяйка.
Проснувшіеся жильцы подтвердили.
— Врно, баринъ. Она хозяйка, а мужъ такъ… при ней.
‘Живетъ сдачей угловъ (30 копеекъ съ человка въ недлю) и приторговываетъ яйцами… Мужъ ходитъ въ поденщину, двое дтей’.
— Двчонк тринадцать, все говорятъ къ портних отдай, а мн жалко, пускай понжится,— грубое обрюзгшее лицо на минуту освтилось ласковымъ выраженіемъ.
Я обращаюсь къ крайнему отъ окна жильцу, уже проснувшемуся и съ папироской въ зубахъ разсматривавшему меня.
— Писарь…— отвчаетъ на вопросъ о занятіи старый человкъ съ великолпными пушистыми сдыми баками,— дворянинъ, петербуржецъ…
Я разспрашиваю, на мст ли онъ, какія постороннія занятія. Онъ отвчаетъ уклончиво, въ общихъ выраженіяхъ.
— Вообще пишу… въ контор, здсь же иногда занимаюсь, и такъ…
— Письма пишетъ, баринъ. Прошенія, по дламъ, бумаги всякія,— вмшивается кто-то изъ публики.
Старикъ не возражаетъ и величественно качаетъ головой въ знакъ согласія.
Я замтилъ, что онъ нарочно при мн вынулъ мундштукъ и вставилъ въ него папироску.
Поджавши подъ себя одну ногу, въ синихъ пестрядинныхъ штанахъ и въ грязной разорванной ситцевой рубашк, онъ сидлъ въ свободной, непринужденной поз, курилъ изъ мундштука и, вообще, былъ очень импозантенъ.
— Какъ писать?— допытываюсь я у слдующаго — землей вы главное-то занимаетесь или бетонными работами? Какъ вы себя почитаете — петербургскій вы человкъ или деревенскій?
— Вотъ ужъ и не знаю…— Лысый, съ коротко подстриженной бородой крестьянинъ сидлъ противъ меня и смотрлъ недоумвающими глазами, словно ему въ первый разъ въ такой ршительной форм всталъ вопросъ о своемъ мст въ мір и ему было такъ трудно разршить его.
— Хожу въ деревню,— раздумчиво говорилъ онъ,— извстно, свое мсто, тоже родня. Иной разъ сестр подсобишь въ снокосъ. Только нтъ, землей-то не занимаюсь, сдаю надлъ пятый годъ. Да нтъ ужъ, баринъ,— ршительно говоритъ онъ:— видно, петербургскій. Пишите бетонщикъ.
— Какъ можно… отъ земли не отбиваюсь. Вотъ къ Христову празднику къ себ двинусь. Насчетъ заработковъ здсь… бьюсь около пустого мста,— медленно растягивая словъ, говоритъ другой крестьянинъ.— Земляки мы, тверскіе…— указалъ онъ на хозяйку и лысаго сосда.
И борода, по-деревенски не прибранная, и волосы расчесанные по тамошнему, и манера говорить, и подслповатые мягкіе глаза — все меня убждаетъ, что онъ деревенскій человкъ.
— Только насчетъ луговъ тсно. Кабы намъ луга… Какъ можно. Озими посяны, хозяйка въ деревн, робята, скотина,— воодушевляется онъ, но я не слушаю и перехожу къ слдующему.
Изъ-за розовой полинялой занавски, отдляющей это ложе отъ другихъ, выглядываетъ бородатое лицо.
— Приторговываю,— говорить онъ.— Такъ вообще… на улицахъ.
— Рамочки жестяныя къ картинкамъ да патретамъ длаетъ,— поясняетъ за него кто-то.
— А это жена ваша?
Изъ-за его спины выглядываетъ голое женское плечо и молодое пріятное лицо, съ любопытствомъ разсматривающее меня.
— Въ род какъ жена… пишите какъ знаете, восемь лтъ живемъ.
— Гляди, Спиря, девять,— поправляетъ его женщина.— Папиросница я,— обращается она ко мн,— на табачной фабрик работаю. И отчество пишите Степанова и фамилія,— отвчаетъ она на мой повторенный объ отчеств вопросъ.
— Незаконнорожденная она. Какое у нея отчество? Ищи отца-то, втра въ пол,— поясняетъ хозяйка.
Слдующаго жильца долго толкали, пока добудились. Съ наръ поднялось еще молодое и должно быть когда-то очень красивое лицо, бритое, съ черными усами, распухшее отъ перепоя.
— Ну мщанинъ, ну православный, ну петербургскій,— бросалъ онъ мн сердитыя короткія реплики.— И кой чортъ ихъ носитъ! Чего-то тутъ пишутъ, только бумагу портятъ!— ни къ кому не обращаясь выговорилъ онъ.
Въ комнат раздался сдержанный смхъ, лица оживились.
Я не отвчалъ и продолжалъ спрашивать тмъ же, какъ прежде, дловымъ тономъ.
— Ваше занятіе?
— Золотыхъ длъ мастеръ,— неохотно буркнулъ онъ мн.
— Отъ себя работаете или подмастерье?
— Подмастерье. Э, да все равно не поймете,— опять повышеннымъ тономъ заговорилъ онъ,— пишите: оптикъ. Прямо — оптикъ. Пенснэ, очки, все прочее… И чортъ ихъ дери, пишутъ, только зря ночью людей булгачутъ,— закончилъ онъ, поваливаясь на нары.
Въ комнат опять засмялись, и только одинъ робкій деревенскій голосъ выговорилъ:
— Можетъ, къ примру сказать, что насчетъ земли касаемое, ну и пишутъ…
— Земли касаемое!— передразнилъ его снова свшій оптикъ.— Дура! По сту цлковыхъ на брата и гармошка — вотъ что! Врне врнаго… Только ходить-то не зачмъ, роздали бы на руки и конецъ.
Деревенскій человкъ недоврчиво смотритъ на оптика и слабо улыбается, когда взрывъ хохота разршилъ его недоумнія.
Облокотившись на локоть и не застегивая спустившагося ворота ночной сорочки, отвчаетъ на мой вопросъ женщина, лежавшая рядомъ съ оптикомъ:
— По улицамъ шляюсь, вотъ мое и занятіе.
Мн не хочется врить, чтобы эта сорокадвухъ-лтняя женщина, выглядящая далеко за пятьдесятъ, старая и болзненная, придавала своимъ словамъ извстное значеніе, и я на минуту умолкаю, подыскивая наиболе деликатную форму вопроса.
— На небо смотритъ, дождикъ или ведро…— подсказываетъ мн оптикъ.
Въ квартир опять смются.
— Проститутка — по вашему,— спокойно разъясняетъ женщина.— По кухаркамъ раньше ходила.
Сосдомъ ея съ другой стороны оказался молоденькій безусый съ двичьимъ лицомъ приказчикъ ‘по рыбной части’, объяснившій, что онъ оплошалъ насчетъ одежды и теперь никуда съ предложеніемъ своихъ услугъ показаться не можетъ.
Послднимъ оказался вышедшій изъ-за занавски и вытянувшій руки по швамъ крпкій старикъ съ длинной сдой бородой.
— Въ портъ хожу. Работишку товарищи даютъ,— матросомъ я раньше служилъ. — Нтъ, не грузчикъ,— отвчаетъ онъ на мой вопросъ. — Шестьдесятъ восемь лтъ, баринъ, старой-то силы нту. А пока Богъ грхамъ терпитъ, кормимся со старухой.
Изъ-за занавски смотрло сухое морщинистое лицо жены его, польки, семидесяти двухъ лтъ, показавшей, что она ходитъ по домамъ стирать блье.
Я окончилъ перепись, извинился, что обезпокоилъ ночью, и нарочно медленно укладывалъ свои письменныя принадлежности. Мн хотлось выяснить одну подробность.
Надъ моимъ столикомъ къ перегородк были прибиты шесть образовъ,— это были простыя лубочныя картинки Богородицы, Христа, святыхъ, оправленныя въ жестяныя рамочки со стеклами и увитыя внками изъ грубыхъ яркихъ бумажныхъ цвтовъ. Предъ ними висло шесть лампадокъ разноцвтнаго стекла, одна изъ нихъ горла.
— Это общія лампадки,— спросилъ я, обращаясь къ хозяйк,— или ваши?
— Нтъ, мои иконы у меня. Это вс стариковы.
— Ваши?— обратился я къ продолжавшему стоять на вытяжку старику-матросу.
— Такъ точно. Пока Господь пропитаніе даетъ, содержу. Мои, ваше благородіе, вс мои и лампадки, и иконы. А онъ вотъ,— старикъ указалъ глазами на жестянника,— рамочками порадлъ…
Перепись приблизительно везд происходила такимъ же образомъ. Кром сердитаго оптика, никто не выражалъ никакого неудовольствія, и вс охотно отвчали на предложенные вопросы, причемъ въ обсужденіи затруднительныхъ вопросовъ обыкновенно принимала участіе вся квартира.
Недостаточно опредленные вопросные пункты давали очень много широкихъ толкованій и очень часто создавали эти затруднительные случаи. Таковъ былъ вопросъ о родномъ язык: какой считать таковымъ, тотъ ли воистину родной языкъ родины, національности и дтскихъ лтъ, или языкъ привычный для человка въ данное время, языкъ, на которомъ онъ говоритъ и думаетъ. Въ одномъ случа я даже возбудилъ подозрніе.
Полька, уроженка Царства Польскаго, на вопросъ о родномъ язык отвтила — русскій, а на вопросъ о вр — католической.
Я не присутствовалъ на тхъ подробныхъ объясненіяхъ, которыя давались въ Дум, и толковалъ, какъ оказалось потомъ, параграфъ о язык неврно, въ первомъ смысл.
— Вдь вы до двнадцати лтъ жили въ Полын и говорили, разумется, по-польски?
— По-польски
— Почему же теперь вы считаете роднымъ языкомъ русскій?
— Сорокъ лтъ живу въ Петербург, забыла по-своему.
Я предложилъ ей еще нсколько вопросовъ и въ заключеніе еще разъ спросилъ:
— Но вры вы все-таки римско-католической?
Она разсердилась и подозрительно посмотрла на меня.
— Что вы все — вра да вра. Языкъ забыла, а вру не забыла… Нашей вры, польской вры.
Еще боле обширное толкованіе допускалъ вопросъ о положеніи по воинской повинности. Чрезвычайно трудно было выяснить — кто ратникъ перваго ополченія, кто второго, кто въ запас, и впослдствіи мн приходилось слышать, что многіе изъ офицеровъ занесли въ рубрику неврныя свднія.
Было два-три случая побговъ и желанія скрыться изъ квартиры, какъ потомъ оказалось, изъ боязни вопроса о паспорт, но и съ ними — ихъ немедленно возвращали разставленные во всхъ выходахъ городовые — дло обходилось такъ же просто и полюбовно.
Въ темномъ корридор снова замелькали свчки счетчиковъ, окончившихъ перепись и стягивавшихся въ средину корридора, къ фонарю, у котораго стояло мстное начальство, окруженное толпой студентовъ и офицеровъ. На ходу обмнивались наблюденіями, острили.
— Представьте,— говорилъ молодой студентъ товарищамъ,— мн попались дв институтки, такъ он особенно нахально-вызывающе отвтили: проститутки. А одна двчонка, такъ лтъ тринадцати — четырнадцати, такъ та знаете что, отвтила: къ проституціи готовлюсь.
— Какъ ‘готовлюсь’?— раздались голоса.
— Вотъ спросите ее…
— Ну, а мн,— вмшался какой-то юный штатскій,— одна хотла мн очки втереть, ну да не на такого напала. ‘Я, говоритъ, папиросница’… а за занавской лежитъ съ какимъ-то оборванцемъ. Ну, я, конечно, и записалъ ее въ проститутки.
— И поступили совершенно неправильно,— вмшался проходившій мимо господинъ.
— То-есть какъ?
— Не имли права этого длать и должны были записать ее папиросницей.
— Ну, ужъ это позвольте мн ршать.
— Одного такъ и не допросили,— снова говоритъ студентъ,— лежитъ подъ нарами и мычитъ. Другіе жильцы пробовали его вытащить изъ-подъ наръ, только одну валенку стащили, а ноги тамъ остались.
Въ сосдней групп раздался хохотъ.
— Какъ вы говорите?
— Я спрашиваю,— повторяетъ разсказчикъ,— бабу одну: вы замужемъ? а она подперла голову рукой и говоритъ таково жалобно: есть старичокъ плохонькій.
Вс снова засмялись.
— А другую бабу спрашиваю,— продолжаетъ тотъ же разсказчикъ: — рваная такая, пьяная: ваше званіе?— А ужъ и не знаю… — отвчаетъ. — Какъ были мы дворяне, а потомъ я унизила себя, за слесаря вышла, теперь ужъ и не разсужу — въ какомъ смысл мн себя понимать.
— Что же вы отвтили?
— Говорю — понимайте себя въ дворянскомъ смысл. Очень довольна осталась.
— Это что за трущоба,— вставляетъ свое замчаніе кто-то,— вотъ я у себя въ Сибири видлъ… лежатъ на полу, на старыхъ рогожахъ, въ грязи, голые. Два рваныхъ тулупа переходятъ по-очереди по голымъ тламъ, а волосы ночью примерзаютъ къ стн… А здсь что! боярскіе хоромы…
— Я ученыя книги продаю,— говоритъ въ толп засунувши руки въ штаны, въ грязной рубашк, съ открытой шеей, одинъ изъ жильцовъ, съ короткими черными волосами и красиво подстриженной клинышкомъ бородкой.— Спенсера на-дняхъ продалъ…
‘Я эксплуататоръ’… ‘фарисеи, гордые люди, разв я не понимаю’… ‘Мн тридцать два года, я знаю, что знаю, но если мн все знать, что нужно знать, еще два тридцать два года учиться’… — какъ выстрлы доносятся до меня странныя реплики странyаго эксплуататора.
— Отчего же вы не учитесь?— спрашиваtтъ кто-то.
— Я рьяный алкооль!— послдовалъ гордый отвтъ.
Толпа растетъ около полицейскаго офицера, прижатаго къ стн и не успвающаго отвчать на вс вопросы, которыми его забрасывали со всхъ сторонъ.
Многіе были разочарованы, не только т, которые возвращались изъ другихъ корпусовъ, но даже и счастливцы, попавшіе въ желанный — стеклянный.
— Мы думали — Богъ знаетъ что! Мн разсказывали такія вещи..— говорилъ тотъ юный господинъ, который интересовался убійствами въ стеклянномъ корпус.— А тутъ что — обыкновенныя проститутки, которыхъ везд сколько угодно.
— Да и воровъ нтъ… Мн только одинъ стрлокъ попался.
— Ну да нищіе еще,— поддержалъ его кто-то.
— А мн такъ,— отозвался одинъ изъ офицеровъ,— нсколько человкъ отвтило: ‘мозаичники’, вдь, это — воровская кличка, неправда ли?
Полицейскій офицеръ долженъ былъ разочаровать его и пояснилъ, что мозаичниками называются рабочіе, укладывающіе особый видъ мостовой.
— Конечно, господа,— оправдывался онъ,— теперь ужъ нельзя встртить въ лавр того, что тридцать лтъ назадъ было. Мы вдь отлично знаемъ всхъ и все, что здсь происходитъ.
Но такъ какъ обвиненія въ неинтересности и малопреступности обитателей Вяземской лавры раздавались все настойчиве, то онъ, въ конц концовъ, счелъ нужнымъ заступиться за честь учрежденія.
— Нтъ, позвольте, господа, здсь есть весьма и весьма интересные типы. Вотъ, напримръ…
Я не слышалъ, какіе типы были выставлены для возстановленія репутаціи Вяземской лавры, такъ какъ мн нужно было сходигь въ одну изъ квартиръ для дополнительныхъ свдній, и, когда я снова подошелъ къ толп, изъ нея вышла молодая двушка и съ дерзкимъ смхомъ сказала:
— Я думала, за путнымъ дломъ зовутъ, а они…— И снова затерялась въ темномъ корридор.
Публика не расходилась и словно чего-то ждала. Мимо шныряли жильцы, просившіе разршенія уйти, какая-то старуха въ истерзанномъ вид, съ сдыми всклокоченными волосами, вытянувши впередъ руки — я не знаю, слпая она была или пьяная, глаза были закрыты,— бродила взадъ и впередъ по корридору, безтолково натыкаясь на людей, словно вспугнутая яркимъ свтомъ ночная птица, безпорядочно мечущаяся изъ угла въ уголъ.
Гулко раздавались подъ сводами шаги расходившихся людей, темныя двери попрежнему были заперты, въ разбитыя окна мрачныхъ тяжелыхъ арокъ дулъ рзкій втеръ, паръ отъ дыханія людей носился по корридору. На душ было пусто и печально и… немного стыдно.
Было три часа ночи. Невскій былъ безлюденъ и тянулся безконечно,— молчаливый и мрачный въ своемъ холодномъ величіи. Нсколько женскихъ фигуръ, очевидно, не зарегистрированныхъ, бродили по панелямъ.
Въ моей голов суммировались впечатлнія ночи. Какія простыя и славныя лица у этихъ студентовъ и офицеровъ, моихъ товарищей по переписи… Ихъ любопытство и исканіе типовъ такъ естественны и понятны… Съ какимъ увлеченіемъ эти добровольцы работали нсколько дней и какъ много помогли они длу переписи въ Петербург… Въ сущности, нашъ приходъ совсмъ не былъ неожиданностью для Вяземской лавры, такъ какъ завдующій переписью еще утромъ предупредилъ ея обитателей. Я мысленно поблагодарилъ его за этотъ тактъ. Мн вспомнилось, что теперь переписывается вся Россія, и я сталъ думать, какіе она дастъ результаты… Я прибавилъ шагу и съ удовольствіемъ подумалъ, что скоро доберусь до постели и засну.
Окна домовъ были темны, и въ одномъ изъ нихъ горла красная лампадка, и сквозь занавску блестлъ золотой уголъ иконы. Вс спятъ, очевидно… Мн вспомнились лампады старика-матроса. Тамъ тоже, должно быть, заснули…
А если не спятъ? Если…
Я невольно убавилъ шагу, и то настроеніе, съ которымъ я выходилъ изъ темнаго корридора съ арками, снова охватило меня.
Не спитъ и думаетъ свое ‘касаемое земли’ тверской деревенскій человкъ. Подводитъ итоги своей жизни и ликвидируетъ ‘свое мсто’ его сосдъ. Быть можетъ, тревожно ворочается на своемъ жесткомъ лож та незаконнорожденная ‘въ род какъ жена’ и думаетъ о своемъ отц-втр въ пол или глядитъ не спящими глазами въ будущее и спрашиваетъ его, когда придетъ ея время идти на улицу. Можетъ быть, и та равнодушная женщина теперь тоже неравнодушна и также неспящими глазами смотритъ въ тьму замолкшей низкой комнаты. И нахально ли вызывающе смотрятъ теперь лица тхъ двухъ институтокъ и не дрожатъ ли слезы на печальныхъ глазахъ?
А что, если мы своимъ приходомъ разбудили эти три тысячи полузаснувшихъ жизней, разбудили ихъ дремавшія думы, всколыхнули до дна ихъ души, заставили ихъ вспомнить то, что они, быть можетъ, съ такимъ трудомъ забыли, и своими разспросами освтили имъ ихъ несчастную, разбитую, отброшенную отъ міра, жизнь,— жизнь Вяземской лавры, съ которой, быть можетъ, они такъ трудно сживались.
Мн вдругъ представилось, что тамъ все это теперь мечется, думаетъ, вспоминаетъ, длаетъ подсчеты своей жизни, а мы уложили въ портфели ихъ ожившія воспоминанія, ихъ подсчеты своей жизни и ушли съ чувствомъ удовлетвореннаго любопытства и съ сознаніемъ сдланнаго общественнаго дла,— ушли, взявши у нихъ и ничего не давши имъ…
Какъ жутко ночью на потемнвшемъ и замолчавшемъ Невскомъ…
А набжавшія мысли все не уходятъ…
Мн представились т голые люди на драныхъ рогожахъ, съ примерзшими къ стн волосами, которыхъ, быть можетъ, сію минуту такіе же, какъ мы, счетчики спрашиваютъ: гд ваша родина, какой вашъ языкъ, ваша вра, какое главное ваше занятіе, то, чмъ вы живете, и какое вспомогательное?
— Ты, Иванъ Непомнящій, не вспомнишь ли свое имя, своихъ родителей, свое родное село?
— Ну что, баринъ, чай, много безземельныхъ переписали тамъ?— встрчаетъ меня кухарка.
Она стоитъ со свчкой въ дверяхъ и ждетъ, пока я зажигаю лампу.
— Своя-то, ежели, земля… разв можно сравнить! Огородомъ и то прокормишься…
— Ахъ, Аннушка, какая тамъ земля!— отмахнулся я и ушелъ въ свою комнату.