На парижских улицах запахло порохом, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1934 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 7 минут(ы)

З. Н. Гиппиус

На парижских улицах запахло порохом
События и французский здравый смысл. — Прогнозы ‘наших’. — Своеобразная ‘молодежь’. — Новая русская интеллигенция? — Керенский. — Что свойственно юности. — Жена ‘вредителя’. — Воздух смерти
(Письмо из Парижа)

З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)

СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003

О февральских парижских днях мы уже могли бы теперь писать ‘воспоминания’, если бы… если бы, с внешней стороны, дни эти не были так детально всем известны, во-первых, и так запутаны и сложны с внутренней, — во-вторых. Уж не говоря о нас, русских пришельцах, — сами французы еще не разобрались, кажется, в смысле событий, не знают хорошенько, придавать им важность, или нет. Да и что это такое, в сущности было? Каким словом определить? Не ‘восстание’, не ‘бунт’, не ‘революция’, конечно, но и не ‘беспорядки’. Самое, пожалуй, близкое слово — волнения. А если кому-нибудь слово покажется слишком слабым (ведь была кровь на улицах и баррикады) — то пусть он вспомнит, в какой вообще момент мы живем и что происходит рядом: перед совсем недавними событиями, хотя бы в Австрии, парижские явно только ‘волнения’.

Франция имеет в прошлом серьезный опыт, но после долгих десятилетий спокойствия ей было естественно растревожиться своими ‘улицами’. Больше, чем нужно, или меньше, — мы, повторяю, во французских делах не судьи. Хата русской эмиграции как нельзя более ‘с краю’, и, однако, она (эмиграция) не ограничивалась спокойным наблюдением происходящего, упорно строя аналогии. Мы, мол, все это знаем, сами прошли. Знаем и чем кончится… Опрометчивая самоуверенность! Пора бы понять, что история не под одну мерку делается и что прогнозы всегда бесполезны.

Впрочем, один из старых неполитиков объяснял мне, что влечение наше к аналогиям — невольное, чувственное: слишком еще помнится запах, — или, по Блоку, ‘музыка’ — революции. Запахло уличным порохом — вот оно!

— Я, конечно, понимаю, — говорит он, — одну и то внешнюю, аналогию можно найти: это между февралем парижским — и русским… не февралем, конечно, и еще менее последним черным октябрем, а далеким русским октябрем 1905 года. Посмотрите: и там, тогда, — уличные демонстрации, перестрелка с полицией, всеобщая забастовка, уступки, объявленные манифестом, после которого — восстание на Пресне, кончившееся почти так же, как здешнее ‘восстание’ коммунистов, уже после прихода Думерга.

Почти, почти… Словесное сближение и то с какой натяжкой! Нет, лучше оставим аналогии. Учтем хотя бы эту разницу: мы, — что греха таить! — больше мечтатели, французы же обладают крепким здравым смыслом. Недаром и Думерг, едва выйдя из вагона, произнес знаменательную фразу: ‘Чудес я не делаю… Но думаю, что политика не такая хитрая вещь. Достаточно и здравого смысла‘.

Правда, среди всякого народа существуют элементы, всегда готовые к бунту ради бунта, вне целей, чем пользуются другие, для своих целей. Правда и то, что именно о современной опасности, — о коммунизме, — французы не имеют никакого понятия. Можно сказать даже, что почти вся Франция, в массе, настоящего, подножно-ощутимого, понятия тут не имеет. Обывательские низы, мелкая демократия, с которой мне часто приходится сталкиваться, так рассуждает: ‘Что ж, коммунисты? Они богатым страшны, а мы маленькие трудящиеся. Торговля (или ремесло, или что-нибудь вроде) идет и сейчас плохо. Правительство — одни других стоят: только налоги, да скандалы’.

Скандалы и налоги они понимают. К уличным ‘протестам’ отношение смутно-сочувственное и против полиции. Кто-то вспомнил, какой видели они пышный ‘Праздник трудящихся’ в синема на Гренель (рабочий квартал, советские фильмы, неусыпная московская пропаганда).

Хорошо, пусть эти не понимают: они и не знают ничего. Но помогает ли знание? Ко мне пришла, после февральских дней, молоденькая дама, француженка. С ней и ее мужем мы знакомы давно, но в последние годы редко виделись. Оба очень интеллигентны. Мы, вначале, не мало говорили с ними о коммунизме, о нашем ‘опыте’. Они — знали. Но вот приходит г-жа X., неожиданно, и очень взволнованная. Рассказывает: попала, случайно, в гущу известной коммунистической демонстрации, была несколько времени заперта с ‘товарищами’ на Восточном вокзале. Ничего с ней дурного не было, но — как-то ‘прикоснулась реально’, лица видела… И сразу, говорит, она бросилась перечитывать книгу, мой ‘дневник’ (в Петербурге, под коммунистами). Книга у нее годы лежала, и была прочитана, но лишь теперь, — признается, — ‘я в ней что-то поняла, почувствовала’.

Не так уж много, конечно, но и для этого ей был нужен ‘опыт’ Восточного вокзала. Если король югославский Александр, на мой вопрос, видел ли он в лицо живого большевика, и ответил отрицательно, а между тем в большевизме русском кое-что понимает, — надо учесть, что юность он провел в Петербурге и даже видел там ‘революцию’ 1905 года. Революцию не большевицкую, правда, но все помнят, что и тогда Ленин с Горьким уже действовали, образовав знаменитую ‘Новую Жизнь’.

Поэт Минский (вот этого, кажется, никто уж не помнит), избранный в виде ширмы, сглупу не понял, в чем дело, хоть и был, в обычном смысле, человеком весьма неглупым. Восторженно принял ‘редакторство’, так как марксизм нуждается, мол, в ‘философской надстройке’, и большевикам без него, Минского, не обойтись. Разочарование не замедлило. Не то, что ‘надстроек’, но ‘редактору’ ничего в ‘Нов. Жизни’ писать было не дано, вскоре газету захлопнули, Горький с Лениным и с присными благополучно уплыли заграницу, но ‘редактора’ посадили в крепость. Ненадолго, выпущенный на поруки, под залог, усилиями друзей, тотчас и сам он улепетнул в Париж. Да так и не вернулся больше в Россию, несмотря на свою безвинность. От страха (а какие легкие времена были!) сделался вечным эмигрантом до эмиграции, без смысла и без дела: ‘надстройки’ над ленинизмом не понадобились, как до торжества Ленина, так и после.

Франция, повторяю, большевиков и не знает, и не понимает, не имея с ними опытного соприкосновения. Об опытах, вроде путешествия Эррио (‘Алисы в страну чудес’) и вроде, — я не говорю. С ними, в лучшем случае, можно не считаться. И все-таки, опасность коммунизма во Франции, даже опасность левой революции, минимальна. Не оттого, что мало усердствует в пропаганде Москва и мало помогающих ‘своих’. Но в критическую минуту, — если бы таковая настала, — здравый смысл и долголетняя привычка к свободе все равно взяли бы верх.

* * *

Именно так относится к Франции, — спокойно и трезво, — тот слой русской эмиграции, с которым я больше всего соприкасаюсь. Слой, преимущественно, ‘молодежи’. Но определение это широкое. На воскресных наших собраниях (особенно многолюдных в нынешнем году) рядом сидят и родившийся перед войной, и бывший участник ее, или участник войны гражданской. А то и кто-нибудь уже с седеющими висками. Да, скажут мне, но не все ли равно, что они думают о политических событиях, да еще чужой страны, ведь это не ‘политики’. Конечно, не политики. Это ‘всяческая’ молодежь, самых разных дарований и культурных устремлений, и, однако, связанная между собою: не цифрой возраста, а чем-то внутренним, более важным и сложным. Опытным прикосновением к современности (в борьбе за жизнь), знанием, что многое, когда-то реальное, уже не реально, уже не существует… между прочим и политика ‘в добром старом смысле’ (что не секрет для большинства самих старых ‘политиков’). Но главная связь между людьми данного круга, это их общая ‘молодая’ способность (и воля) к движению во времени, к применению, не застывшая капля ‘lan vital’ {жизненный порыв (фр.).}. Любопытно, что, когда в эту среду попадает человек без таких ‘молодых способностей’, он, независимо от возраста и дарования, — к искусству ли, к политике ли, — тотчас ощущается как инородное тело. О нем говорят: он — не ‘мы’.

Другое дело, что и самые эти ‘мы’, фактически, по обстоятельствам, занимаются весьма разнообразными и неожиданными ремеслами. Кому неизвестно, что нынешние русские молодые писатели, художники, ученые, поэты, политики — (по склонности и дарованиям) — в то же время шоферы, маляры, бухгалтеры, торговцы, даже землекопы. Но это в счет не идет, конечно.

Удивляться ли, что в разнородной среде, но со своим неопределимым единством, политики ‘доброго, старого образца’ (и художники того же образца) — чувствуются телами инородными? Есть, впрочем, одно исключение: молодой среде оказался не чужд достаточно известный наш ‘политик’, — Керенский. Наблюдая со стороны, вижу: и разноголосица, и нелепые, подчас, споры, — но Керенский для ‘молодежи’ в какой-то степени ‘мы’. Почему? Да опять потому, что он живет, как ни в чем не бывало, с молодым свойством изменяться — переменяться, двигаться во времени, потому что он уже не политик-интеллигент довоенного образца, ни даже ‘главноуговаривающий’ 17-го года. Он переменялся — изменялся вместе с переменой времен. Есть тут и еще один секрет: надо

‘Изменяться, но не изменять…’.

Мне кажется, — раз уж мы заговорили об известном слое русской ‘молодежи’, — что лишь из чего-то подобного выйдет новая русская интеллигенция. Как прежняя не состояла из одних политиков, из одних художников и т. д., а складывалась из множества разнородных элементов, имея все-таки свою цельность, — так и новая. Не по-‘советски’ новая, конечно, ибо возьмет кое-что и от старой. И будет, вероятно, еще более цельной, так как современному сознанию раскрывается близкая связь между самыми разнородными областями жизни и деятельности.

Но пока это все лишь далекие гадания. Создастся ли новая русская интеллигенция, или нет, никто не знает. Я говорю лишь о возможностях, и о том внутреннем процессе всестороннего изменения, который явно происходит… ну, хотя бы в этом маленьком уголке русских молодых зарубежников. Они не политики… но порою их взгляд на события, даже чужой страны, имеет свою ценность, пока растерявшиеся старые политические заправилы плетут свои непрочные кружева.

А в конце концов никто сегодня не должен бы пускаться в политические предсказания. Завершение парижских событий впереди. Только что прошедшая демонстрация (или манифестация?) ‘левых’, закончившаяся арестом почти 1000 человек, маленькую французскую демократию не очень обеспокоила, однако вызвала вопрос: ‘А что будет 1-го мая?’ ‘Mais non mais non’ {Да нет же, нет (фр.).}, — возражает другой, — я знаю: будет что-то не первого, а двадцатого мая…’.

Поживем — узнаем.

P. S. На последнем, как всегда многолюдном, воскресном собрании ‘интеллигентной молодежи’ присутствовала парижская гостья — Т. В. Чернавина. Кто не знает ‘Записок вредителя’ и ‘Жены вредителя’, этого беспредельно-ясного свидетельства о России советской, и полную ужаса эпопею их бегства из Соловок, с ребенком? В Париже доклады этой интеллигентной, прямой и мужественной женщины привлекают громадную аудиторию… русскую, конечно. Но об этом, о разнице между Парижем и Лондоном (Чернавина была раньше в Лондоне) и о многом еще, слишком долго было бы рассказывать. Да и передача разговоров во время воскресной ‘встречи’ заняла бы слишком много места. Т. В. Чернавина не без любопытства, кажется, присматривалась к новой для нее, толпе интеллигентных молодых зарубежников (о, — ‘старых’, по-советски!). Но вот главное: они, как вся русская эмиграция, знают, конечно, то, что рассказывает нам Чернавина. Одни больше, другие меньше, но знают все.

Между тем, сидя рядом с этой маленькой, энергичной русской женщиной, нельзя было не почувствовать: она знает еще что-то, в словах невыразимое, нам уже неизвестное. Ее еще облекает незнакомый нам сегодняшний советский воздух. Мы лишь веянье его ощущали, не понимая, и — я не знаю, несчастие это наше, или нет, — непонимание? Год—два человеческой жизни — и Чернавина потеряет свое страшное, подкожное, ‘знание’ несказанного. Может быть, — я говорю ‘может быть’, — без такой потери нельзя и здесь вести ‘человеческую’ жизнь. Может быть, хорошо, что мы не проникаем в этот ‘воздух смерти’.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Сегодня. Рига, 1934. 29 апреля. No 118. С. 2.

О февральских парижских днях… — 6 февраля 1934 г. фашисты организовали в Париже манифестацию, планируя завершить ее государственным переворотом. 12 февраля пришла массовая антифашистская демонстрация и забастовка.

…недавними событиями <...> в Австрии — в феврале 1934 г. рабочие Вены и других городов оказали вооруженное сопротивление отрядам фашистов.

‘музыка революции’ — А. Блок. Интеллигенция и революция (1918).

Думерг Гастон (1863-1937) — президент Франции в 1924-1931 гг. После провала фашистского путча 6 февраля 1934 г. образовал правительство ‘Национального единства’.

Александр I Карагеоргиевич (1888-1934) — король Югославии в 1921 — 1934 гг. Убит в Марселе 9 октября 1934 г. хорватскими террористами (см. ниже статью Гиппиус ‘О встречах с королем Александром’).

Эррио Эдуар (1872-1957) — премьер-министр Франции в 1924—1925, 1932 гг., в 1924 г. установил дипломатические отношения с СССР, в 1934—1936 гг. государственный министр. Эррио посетил СССР в 1922 г., когда вышла его книга ‘Новая Россия’.

‘Алиса в стране чудес’ (1865) — сказочная повесть английского писателя Льюиса Кэрролла.

‘Изменяться, но не изменять…’ — из стихотворения Гиппиус ‘Улыбка’ (1897).

Чернавина Татьяна Васильевна — в 1932 г. с мужем эмигрировала в Финляндию, затем поселилась в Лондоне. 14 апреля 1934 г. прочитала в Париже доклад ‘Интеллигенция в СССР’, 21 апреля — доклад ‘Советская молодежь’ (опубликован в ‘Современных Записках’. 1934. No 55), 25 апреля во французском клубе ‘Форум’ рассказала (на французском языке) о своем драматическом бегстве из советской России.

Читайте также: