На могилу Антона Павловича Чехова.
На могилу Антона Павловича Чехова.
Ум. 3 іюля 1904 г.
С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго
1906
1906
На могилу Антона Павловича Чехова, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
— Волжскій
Умеръ Чеховъ… Вотъ и для него, вчера еще живого творца ‘Вишневаго сада’, — открылась исторія. Одной ‘великой могилой’ стало больше на Руси, еще сиротливе сдлалось въ литератур. Со смертью Чехова ушло дарованіе первой величины современной литературы. Умолкъ пвецъ ‘лишнихъ людей’, пвецъ тоски по недосягаемомъ идеал, по Бог живомъ человка.
Плачь, родная страна, объ угасшемъ пвц!
Чеховъ ушелъ отъ насъ, но осталось его огромное литературное наслдство. Оно крупнымъ слагаемымъ войдетъ въ общую сумму вчныхъ цнностей духовнаго богатства русской литературы. Драгоцнная сокровищница его творчества еще при жизни великаго писателя много разсматривалась и оцнивалась, критическая литература, посвященная произведеніямъ Чехова, давно уже разраслась до огромныхъ размровъ, разраслась, если не вглубь, такъ вширь, но для разработки и оцнки его литературнаго наслдія остается все еще широкое поле. И чмъ дальше вглубь грядущаго, тмъ больше будетъ вырастать величіе Чехова, какъ истинно художественнаго творца. Еще при жизни Чеховъ занялъ свое почетное мсто въ славномъ пантеон классиковъ русскаго слова, яркимъ свтиломъ вошелъ онъ въ великое созвздіе первоклассныхъ силъ русской художественной литературы. И чмъ дальше, тмъ замтне, неоспориме будетъ представляться огромное значеніе Чехова въ исторіи русской литературы, чмъ дальше, тмъ рельефне будетъ выдляться сіяніе его художественнаго генія. И тхъ, кого еще не убдила или не вполн убдила въ величіи Чехова — жизнь, тхъ убдитъ смерть. Смерть здсь, какъ въ судьб многихъ великихъ людей, сдлаетъ то, чего не сдлала жизнь, — она побдитъ косность сужденій, побдитъ нашу вковчную робость въ признаніяхъ величія вблизи…
Впрочемъ, по общему признанію почти всей критики послдняго времени, Чеховъ ставился обычно на второе мсто въ современной художественной литератур, тотчасъ за Толстымъ. Во многихъ отношеніяхъ онъ долженъ быть поставленъ даже выше Толстого, изящество художественной формы поднимаетъ его здсь безусловно на первое мсто. Нкоторыми основными моментами своего творчества Чеховъ восходитъ къ Тургеневу, но и Тургенева онъ превзошелъ красотой формы и тонкостью художественнаго рисунка. Теперь, когда для Чехова въ нкоторомъ смысл уже открылась исторія, когда мы смотримъ на него, взятаго во весь ростъ, огромнаго и цльнаго, — явственно, чувствуется какъ выросла, какъ утончилась русская художественная литература за послднюю четверть вка. Часто говорятъ, что Чеховъ заключительное звено, послднее слово той школы русской литературы, которая беретъ свое начало въ Гогол, что въ Чехов замыкается кругъ литературнаго развитія, зачатый въ Гогол. Но Чеховъ не только заключительная точка, но и исходная. ‘Чеховъ не только конецъ, но и начало’, пишетъ одинъ изъ недавнихъ его критиковъ, возражая другому, который, ища новыхъ путей, захотлъ ликвидировать счеты съ Чеховымъ. Да, Чеховъ не только конецъ, но и начало. Въ немъ русская классическая художественная литература, органически развиваясь, поднимается на новую, высшую ступень, старое Гоголевское преображается въ новое Чеховское, реализмъ незамтно, чудодйствіемъ творческаго генія, претворяется въ импрессіонизмъ.
Какъ вс творцы нашей классической художественной литературы, Чеховъ, помимо всхъ другихъ квалификацій, — художникъ-философъ.
Русская философія не богата оригинальными философами. Кром того оригинальный философскій умъ, если онъ не уходитъ весь цликомъ на комбинированіе европейскихъ философскихъ системъ, чаще всего прятался у насъ подъ скромнымъ вншнимъ покровомъ публицистики, гд исторія философіи, сильно пропитанная духомъ академичности, еще не скоро его отыщетъ, если вообще захочетъ искать. Но небогатая оригинальными философскими системами, русская литература тмъ не мене очень богата философіей, своеобразной, яркой и сочной. Русская художественная литература — вотъ истинная русская философія, самобытная, блестящая философія въ краскахъ слова, сіяющая радугой мыслей, облеченная въ плоть и кровь живыхъ образовъ художественнаго творчества. Всегда отзывчивая къ настоящему, преходящему, временному, русская художественная литература въ то же время всегда была сильна мыслью о вчномъ, непреходящемъ, почти всегда въ глубин ея шла неустанная работа надъ самыми важными, неумирающими, изначальными проблемами человческаго духа: съ проклятыми вопросами она никогда почти не разставалась. И какой роскошью линій и красокъ, какой дивной прелестью образовъ и картинъ развертывалась эта работа въ художественно-философскихъ, безсистемныхъ системахъ русскихъ писателей, въ ихъ, казалось бы, такихъ далекихъ отъ философіи, повстяхъ, романахъ, поэмахъ, очеркахъ, разсказахъ и стихотвореніяхъ. За послднее время многіе стали понимать, что истинную русскую философію слдуетъ искать больше всего именно здсь. Пушкинъ и Лермонтовъ, Тютчевъ и Баратынскій, Гоголь и Салтыковъ, Тургеневъ и Гончаровъ, Толстой и Достоевскій, Успенскій, Чеховъ — все это подлинная наша философія, философія въ краскахъ и образахъ.
Часто огромная изобразительная сила, мощь бытописательства заслоняетъ отъ вниманія критики художественную философію автора, душу его произведеній. Быть можетъ, всего чаще такъ случалось съ критиками Чехова. Изобразительная сила таланта Чехова, жизненность и яркая бытовая правда его образовъ и картинъ всецло поглощали вниманіе критики, всецло вовлекая его только въ сферу реальности быта, психологіи образовъ и отвлекая отъ того, самаго важнаго, что скрыто за этой вншней реальностью, что таится въ глубин творческаго замысла, въ синтез настроенія, глубже залегаетъ, прячась въ едва замтныхъ при бгломъ взгляд, тонкихъ складкахъ его реалистически-выпуклаго письма.
Конечно, Чеховъ поразительный знатокъ быта различныхъ слоевъ русскаго общества. Вс они находятъ свое мсто въ его произведеніяхъ, какъ въ огромномъ музе русской современности. Чеховъ, кром того, и историкъ русскаго общества. Въ его произведеніяхъ отразилась цлая эпоха жизни русскаго общества. Онъ — историкъ современности, чуткій врачъ-діагностъ, пожалуй, обличитель современныхъ нравовъ, смющійся сквозь слезы сатирикъ, хотя непосредственно сфера общественныхъ вопросовъ сегодняшняго дня никогда не была темой его произведеній, онъ не былъ, подобно Тургеневу, улавливателемъ момента, борьба направленій и модныхъ настроеній шла мимо него.
Конечно, Чеховъ былъ и глубокій психологъ: въ его произведеніяхъ отразилась кристально-чистая дтская душа, живутъ сильно написанные, мягкіе, нжно ласкающіе взоръ, образы русскихъ двушекъ и женщинъ, этихъ достойныхъ дочерей и внучекъ тургеневскихъ женщинъ. Но самое видное мсто въ произведеніяхъ Чехова занимаетъ до высшей степени осложнившаяся психологія лишняго человка. Какъ живые встаютъ передъ нами вс эти протестующіе, мятущіеся люди, безспокойные, нудные, полные тоскливаго исканія и безсильнаго моленія своему непризнанному, осмянному далекому Богу, Богу русскаго лишняго человка. Они томятся среди тусклой пошлости обыденной жизни, скучаютъ среди сренькихъ житейскихъ буденъ, съ мучительной болью и тоской мечтая о иной жизни ‘свтлой, прекрасной, изящной’. Чеховъ сумлъ пригрть, приласкать ихъ, замученныхъ, изстрадавшихся, безнадежно уставшихъ, онъ нашелъ для нихъ тепло и ласку въ своей поэзіи великаго, безсильнаго Бога. Въ освщеніи конфликта идеала и дйствительности, Бога и міра, они озарены сильнымъ идеалистическимъ свтомъ. Передъ лицомъ страшной власти безмысленнаго стихійнаго начала жизни — они только ‘недотени’, но въ Чеховской картин жизни на нихъ падаетъ отраженный свтъ идеала, манящаго туда, — на неприступныя высоты. Психологія людей безпокойнаго исканія у Чехова еще рельефне оттняется сосдствомъ цлыхъ сонмовъ людей успокоенныхъ, цинически оравнодушвшихъ, утратившихъ Бога жива въ душ своей. Психологія равнодушія сплошнымъ, удушливымъ кольцомъ замыкаетъ со всхъ сторонъ психологію безпокойныхъ.
Да, Чеховъ — знатокъ быта, историкъ, психологъ, но при всей реальности своихъ образовъ и картинъ, при всей несомннной объективности ихъ, онъ только наполовину реалистъ, только кажущійся объективистъ. Внутри его реализма родился и выросъ импрессіонистскій символизмъ, въ его объективизм свила себ прочное гнздо лирика субъективныхъ настроеній. Она незамтно обволакиваетъ вншнюю правду разсказа легкой дымкой настроенія, сквозь опредленность объективной реальности рисунка проступаетъ расплывающаяся неопредленность субъективнаго художественнаго синтеза. Фокусъ лучей находится здсь всегда не на поверхности разсказовъ. Реализмъ переходитъ въ импрессіонизмъ, дйствительное содержаніе граничитъ съ символами. Картина быта и психологія образовъ, углубляясь и освщаясь внутреннимъ свтомъ, переходятъ въ художественную философію господствующаго настроенія.
Много различныхъ нитей сплетается въ творчеств Чехова. Я не имю въ виду дать въ настоящей замтк полной характеристики Чехова, не буду разсматривать здсь и тхъ элементовъ, изъ которыхъ слагается сложный переплетъ его художественной работы. Это дло послдующей обстоятельной критики, которую, конечно, нужно ждать не теперь въ бглыхъ статьяхъ и замткахъ, вызванныхъ страшной встью кончины великаго писателя. Но она, несомннно, явится, — слишкомъ всколыхнула нашу литературу эта утрата… Во мн же эта свжая, еще незакрывшаяся могила будитъ все т же думы и чувства, которыя издавна рождались у меня за чтеніемъ Чехова, т же мысли и настроенія, которыя уносилъ я съ собой всякій разъ посл постановки его драмъ на сцен московскаго художественнаго театра, и чмъ дальше, тмъ больше, тмъ остре…
Въ той огромной картин жизни, которая развертывается въ творчеств Чехова, взятомъ въ цломъ, законченномъ вид, — съ тоской и болью ощущается омертвніе процесса жизни, холодомъ и пустотой ветъ отовсюду, словно огромное мертвое тло, широко распластавшись и страшно вытянувшись, полегло на поверхность жизни, или сама она, опустлая и страшная, похолодла и обмерла въ своихъ проявленіяхъ, и всюду пахнетъ тлніемъ… Не названный, но оголенный ужасъ глядитъ отовсюду. ‘Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно’. Вся дйствительность жизни различныхъ слоевъ русскаго общества сплошь подернута холоднымъ дыханіемъ омертвнія, она кажется трупомъ, отъ котораго отлетла одухотворявшая его жизнь, трепетъ божественнаго огня. Страшная сила какой-то безсмысленной, безликой случайности властвуетъ здсь безконтрольно, власть мертвой дйствительности, темныхъ стихій, цпкая и липкая, грозная своей невидимостью, неуяснимостью — страшной тяжестью давитъ отовсюду. Это — футляръ, это — пошлость, это — обыденщина, сумеречность, обывательщина — все равно, какъ не назвать эту власть, но она тутъ, подл насъ и, притаившись, ждетъ мгновенія, чтобы ворваться въ нашу жизнь въ вид какихъ-нибудь безмысленныхъ мелочей и, опрокинувъ все, страшно испугать насъ. Чеховъ постоянно чувствовалъ ее подл себя и, какъ постоянное слагаемое, она входила во вс его произведенія, прочно всосавшись въ самую глубь его настроеній. Но съ нею онъ и боролся всегда… И такъ сильно чувствовалъ, такъ глубоко и тонко понималъ ее Чеховъ потому, что носилъ въ себ, въ глубин глубинъ своихъ настроеній, Чеховскихъ настроеній, — безусловное отрицаніе ея, брезгливость и отвращеніе къ ней. Отсюда то изнуряющее противорчіе страшнаго конфликта идеала и дйствительности, которые всегда жило въ творчеств Чехова, сказываясь то благороднымъ возмущеніемъ идеалистическихъ порывовъ (‘Нтъ, дальше такъ жить нельзя’), то безсильными попытками примириться со страшной властью обыденщины, съ жизнью такой, какова она есть, попытками заговорить ужасъ жизни, ужасъ омертвнія, истолковать его, какъ всеообщую жизнь, объявивъ безсмыслицу логикой высшаго смысла. Здсь поднималъ голосъ въ творчеств Чехова безкровный, безрадостный, надуманный, всеоправдывающій пантеизмъ. Изнуренный конфликтомъ, художникъ хотлъ заставить себя обрадоваться… Но радости, полной радости, примиряющей съ жизнью и оправдывающей ее всю, — не приходило, примиряющіе мотивы постоянно срывались жалобными, печальными, безутшно тоскующими звуками… Улыбка выходила грустной, точно сквозь слезы, словно лучъ осенняго солнца изъ-за тучъ…
Идеализмъ живого Бога Чехова, что бы ни говорили, въ конц концовъ чуждъ боготворящихъ жизнь мотивовъ. Какъ и Лермонтовскій ‘Ангелъ’ —
О Бог великомъ онъ плъ — и хвала
Его непритворна была.
Онъ душу младую въ объятіяхъ несъ
Для міра печали и слезъ,
И звукъ его псни въ душ молодой
Остался безъ словъ, но живой.
И долго на свт томилась она,
Желаніемъ чуднымъ полна,
И звуковъ небесъ замнить не могли
Ей скучныя псни земли.
Эта ‘младая душа’ представлена въ мір Чеховскихъ сумерекъ и хмурыхъ людей безпокойнымъ томленіемъ лишнихъ людей. ‘Желаніемъ чуднымъ полна’ томится она въ ‘мір печали и слезъ’, на опуствшихъ равнинахъ обыденщины. Гд-то высоко-высоко, въ надзвздныхъ краяхъ недосягаемаго идеала услышанные, ‘звуки небесъ’ отравляютъ въ безпокойной душ лишняго человка обаяніе ‘скучныхъ псенъ земли’. Незаглушимая въ творчеств Чехова, тоскливая греза о иной жизни, ‘чистой, изящной, поэтической’, высоко поднимаетъ его надъ уровнемъ грубаго пантеизма, молящагося всей и всякой жизни въ ея совокупности. Онъ лелялъ въ своихъ поэтическихъ вдохновеніяхъ стыдливую мечту о возможности иныхъ міровъ, о жизни новой, неумщающейся на плоскости этой дйствительности.
Сильны ли въ творчеств Чехова мотивы любви къ жизни, любви къ человку, о которыхъ много говорили, и я увренъ, еще больше будутъ говорить? Да, — Чеховъ любилъ жизнь, любилъ человка, но не эту жизнь, мертвымъ, бездыханнымъ трупомъ простертую въ его произведеніяхъ, не того человка Чеховъ любилъ, который часто представленъ въ его произведеніяхъ какъ обладатель страшной гипсовой маски вмсто живого человческаго лица, съ автоматическими движеніями куклы, безъ живой души. Чеховъ любилъ мечту о жизни, ‘свтлой, прекрасной, изящной’. ‘Гд-то на этомъ свт есть жизнь чистая, изящная, поэтическая. Но гд же она?’ Она — въ сфер навсегда разобщеннаго съ міромъ идеала. А то, что называется жизнью, — эти тусклые, сренькіе будни безпросвтной пошлости, эти сумерки вызываютъ у него только брезгливое чувство, часто страхъ и въ лучшемъ случа скорбную улыбку сожалнія. Человка онъ любилъ, не того оравнодушвшаго манекена, который смотритъ на васъ со страницъ очерковъ и разсказовъ Чехова, какъ живой мертвецъ, безвозвратно поглощенный властью обыденщины, а того, который противится этой власти, протестуетъ и мучается въ страшныхъ мукахъ сопротивленія, того, въ комъ жива еще душа человческая, живъ Богъ. Это чаще всего т же лишніе люди различныхъ категорій, никчемные, нудные, безпокойно-ищущіе и протестующіе, — дти, взрослые дти, двушки и юноши, старики, впавшіе въ невинность дтства или, наконецъ, простые люди незлобивой души, голубиной кротости. Они покоряются тяготющей надъ міромъ страшной власти пошлости только извн, внутренно не оскверняясь, не вдая, что творятъ. Недотепы — вс они. Чеховъ понимаетъ это глубокимъ пониманіемъ, а потому жалетъ и любитъ ихъ: въ его произведеніяхъ они, дйствительно, обвяны тепломъ и лаской, имъ онъ чаще всего улыбается своей особенной, задумчиво-грустной улыбкой. Но теплая симпатія къ нимъ, которая дышитъ въ творческихъ вдохновеніяхъ и художественныхъ замыслахъ Чехова, не можетъ примирить его со всей человческой жизнью въ ея полномъ мутнаго отстоя цломъ, не можетъ эта скорбная улыбка, съ которой онъ любуется, глядя на свтлые образы иныхъ своихъ персонажей, согрть и освтить собой всей, страшно темнющей глуби его картинъ жизни. Не можетъ этого сдлать и радостная мечта о жизни чистой, поэтической, свтлая греза о человк, какъ онъ рисуется въ идеальномъ воображеніи. ‘Принято говорить, — писалъ Чеховъ въ разсказ ‘Крыжовникъ’, — что человку нужны три аршина земли. Но вдь три аршина земли нужны трупу, а не человку… Человку нужны не три аршина земли, а весь земной шаръ, вся природа, гд на простор онъ могъ бы проявить вс свойства и особенности своего духа’.
На одномъ полюс Чеховскаго настроенія — человкъ идеалъ и жизнь-мечта, на другомъ, вмсто огромнаго простора земной шири — только давящая тяжесть житейской пошлости, тусклость и скука, вмсто грезы о идеальномъ человк, на простор огромнаго міра проявляющаго вс свойства и особенности своего духа, — только человкъ въ футляр, вчно съ зонтикомъ и въ старыхъ калошахъ, приниженный, обезличенный… И порою отъ этого становится страшно. Соединительныхъ звеньевъ, моста между идеаломъ и дйствительностью Чеховъ не зналъ, не нашелъ, не могъ указать… Отсюда и тотъ холодъ, которымъ ветъ отъ жизни въ произведеніяхъ Чехова, специфическій холодъ настроеній, отсюда и страхъ жизни, страхъ обыденщины, ‘отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться’, — полное безсиліе попытокъ примиренія съ дйствительностью, порою, какъ въ Черномъ монах или въ Палат No 6 — поэтизація иллюзій, заволакивающихъ своей радужной дымкой гнетущую пустоту жизни…
И чмъ больше я вдумываюсь, съ своей, конечно, точки зрнія, въ смыслъ Чеховскаго творчества, тмъ сильне выдляются его основные мотивы: поэзія безсильнаго, великаго Бога, тоска и боль изъ-за неосуществимости идеала. Подъ все усиливающимся, все растущимъ впечатлніемъ все тхъ же философскихъ моментовъ художественнаго творчества Чехова хочется подчеркнуть основные мотивы его настроеній, оттнить ихъ, углубить, хочется еще и еще развернуть всю роскошную полноту внутренняго содержанія его творчества. Взоръ невольно устремляется туда, куда ведетъ естественное продолженіе линій художественно-философскихъ узоровъ Чеховскаго рисунка — взоръ притягивается къ зовущему свту, въ направленіи котораго открываются далекіе горизонты всеразршающей правды. Изъ-подъ холода и ужаса безсмыслицы жизни, изъ-подъ давящей тяжести мертваго тла, все настойчиве пробивается жажда иной, лучшей и высшей жизни, за мертвой маской пошлости, за хмурымъ небомъ вчныхъ сумерекъ все явственне виднется намъ иное небо, все шире раскрывается для насъ путь къ высшимъ прозрніямъ, къ глубочайшимъ религіознымъ озареніямъ. Въ глубин Чеховскаго художественнаго прониковенія въ жизнь острота жгучаго сознанія тлнности, преходимости человческаго существованія, безсмысленной скомканности его, уже близко соприкасается съ чисто религіознымъ чувствомъ. Въ глубокой простот такого созерцанія жизни открывается что-то мистическое, обнажается страшная религіозная жажда Бога. Простота и естественная обнаженность процесса умиранія не примиряетъ съ собой, а, напротивъ, родитъ ощущеніе присутствія страшнаго въ нестрашномъ, таинственнаго и непонятнаго въ простомъ и очевидномъ, — сознаніе тайны: не можетъ же быть, въ самомъ дл, такъ просто и такъ безсмысленно жестоко. Здсь-то становится хоть сколько-нибудь психологически разъяснимымъ вковчное безсиліе смерти, безчисленное число разъ повторяющейся въ новыхъ и новыхъ фактахъ, передъ столь же вковчной, но ни за что не желающей сдаваться, мыслью о безсмертіи.
Но здсь мы уже выходимъ далеко за предлы непосредственнаго смысла творчества Чехова.
Много тончайшихъ нитей, художественныхъ, психологическихъ, историческихъ, философскихъ, заплетено въ изящной ткани Чеховскаго творчества. Грандіозна данная въ его произведеніяхъ картина жизни, въ основу которой всюду ложится его, Чеховское, настроеніе. Съ какой стороны ни зайти — наслдіе, оставленное Чеховымъ, громадно, оно будетъ цниться и переоцниваться, разрабатываться и изучаться. Кром непосредственнаго вклада въ литературу, наличностью своихъ произведеній, значеніе Чехова должно быть еще усчитано по тому вліянію, которое онъ оказалъ въ томъ или другомъ отношеніи на растущія молодыя силы. Онъ создалъ свою школу, и многіе изъ современныхъ беллетристовъ носятъ ярко выраженную печать Чеховскаго вліянія. Но это еще только первые всходы посянныхъ Чеховымъ смянъ, сколько ихъ еще въ процесс назрванія, сколько ихъ еще въ період роста…
Чеховъ — эпоха въ исторіи нашей литературы, дло, сдланное имъ громадно, но сколько бы онъ могъ дать еще, если бы смерть не взяла его изъ литературы такъ рано и такъ безсмысленно жестоко.