К. Баранцевичъ.
К. Баранцевичъ.
На мельниц
На мельниц
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
На мельнице, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1903
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Оригинал здесь — http://slovnik.narod.ru/old/barancevich/index.html
Что это шумитъ, Алена? Колеса, что-ли?
— Какое теб колеса, Господь съ тобой, Гаранюшка!
— Колеса, право колеса! Нешто мельница работаеть?
— Да не работаетъ она, Гаранюшка, ужъ четвертый день!
Полно, теб! Померещилось, видно! Вонъ ты какой горячій!
— Шумитъ! Я теб говорю — шумитъ! Вонъ и вода бжитъ вонъ, вонъ, такъ и дробится подъ колесомъ, что жемчугъ разсыпается! А жемчугу-то, жемчугу сколько!
Больной Герасимъ вскочилъ съ кровати и, указывая на полъ рукой, бросился къ двери.
— Куда ты, куда ты! — крикнула жена, уцпившись за край рубахи, — Вася, Иванъ, помогите!
Дверь свтелки открылась и вошелъ здоровый, рослый мужчина, братъ Герасима — Иванъ.
— Ты что шумишь? Зачмъ всталъ? — спросилъ онъ брата.
Но тотъ, не слыша вопроса, тянулся къ двери, указывая на полъ.
— Вонъ, вонъ, бжитъ. Пна клубится! — говоритъ онъ.
— Мерещится ему, Иванъ! Тло-то какъ огнемъ пышетъ!
Иванъ молча взялъ брата за руку, отвелъ къ кровати и положилъ.
— Лежи! сказалъ онъ строго, — полно теб!
Больной пристально посмотрлъ ему въ лицо.
— Иванъ! — произнесъ онъ тихо.
— Узналъ?.. Слава теб Господи! — заговорилъ братъ, кладя свою большую, тяжелую руку больному на плечо.
Лицо того все боле и боле прояснялось. Щеки поблднли, опали, глаза сдлались кроткими, спокойными и жалостливо смотрли на брата.
— Узналъ, да! — прошепталъ больной, — ты Иванъ, а вонъ жена… Алена… горница моя… да, узнаю все!… Шубу… шубу дай!…
— На что теб шуба?
— Прикрой, холодно… При-к-к-к-ро-о-ой, бр-р-р-атъ!..
Его начала трясти лихорадка. Онъ съежился, поводилъ худыми, острыми плечами, подкорчивалъ ноги. Онъ никакъ не могъ согрться, и все тянулъ шубу — до самой головы.
— Поди-ко, Алена, завари ему теплаго чего, малины, что-ли! — сказалъ Иванъ, -можетъ согрется!
Елена Тимофеевна вышла изъ горницы.
Въ незапертую дверь заглянула курчавая голова мальчика и скрылась, потомъ опять заглянула. Мальчику и хотлось подойти къ отцу и боязно было, — до того измнила болзнь Герасима, сдлала его такимъ худымъ, костлявымъ, страшнымъ!
Ознобъ прошелъ. Больной легко перевелъ духъ, вытянулся, точно посл тяжелой работы.
— Полегчало? — спросилъ, наклоняясь, Иванъ.
— Ништо! — тихо отвчалъ больной, — руки, ноги болятъ… Изломало!…
Въ дверяхъ показалась Елена Тимофеевна съ чайникомъ.
— Не надо! — махнулъ ей рукой Иванъ.
Герасимъ простудился ранней весною на этой же мельниц, провалившись по поясъ въ плотину, покрытую рыхлымъ талымъ льдомъ. Ему-бы, придя домой, снять мокрое платье, обсушиться, обогрться, а онъ подумалъ: что за глупости, чего привередничать! да пошелъ ходить по мельниц-то другое посмотрть, обладить, а про то, что мокръ по поясъ, — забылъ.
Въ ту же ночь его схватила лихорадка, да такъ и не отпускала вторую недлю. Изсохъ весь Герасимъ, позыва на пищу лишился, почти безъ сна все время маялся. Только что закроетъ глаза, ужъ ему что-то нескладное, несбываемое чудится: то будто мельница на него валится, то будто онъ въ колесо попалъ, и никакъ ему оттуда не изворотиться. Своихъ сталъ не узнавать-чужими они ему начали казаться. Одинъ разъ чуть въ окно не выпрыгнулъ.
А когда приходилъ въ себя, — опять начинала трясти его лихорадка и трясла до того, что посл Герасимъ не могъ не только-что подняться, но даже рукой пошевелить. Нужно было лежать вмсто того, чтобы работать. Герасимъ зналъ, что работы сколько угодно, зналъ, что брату Ивану трудно справляться одному, и ничего не могъ подлать, приходилось лежать, да на бревенчатыя стны горницы смотрть, глаза пялить. И досадно, и обидно было Герасиму. Пробовалъ онъ встать, но только спуститъ ноги съ кровати, только попробуетъ подняться, — голова закружится, и онъ опять на постель валится. Ивану одному не справиться было съ работой, — нужно было нанять работника, и это въ досаду было Герасиму, — работнику жалованье подай да прокормить нужно.
А здоровье Герасима не только не улучшилось, — становилось день ото дня хуже, и въ послднее время Герасимъ ужъ. не пытался вставать, — въ лежку лежалъ.
Лежитъ и слышитъ иногда: жена войдетъ въ горницу, постоитъ, посмотритъ на него, заплачетъ, — прочь пойдетъ, работникъ Сидоръ за чмъ ни на есть сунется, тоже поглядитъ на него, какъ на покойника, покачаетъ головой, прочь пойдетъ. Телгу разъ услышалъ, какъ подъхала, колеса застучали… Спросилъ потомъ у брата, что за телга была, — сказывалъ тотъ будто хозяинъ, у котораго мельницу арендовали, купецъ Глоткинъ, прізжалъ, мельницу осматривалъ, говорилъ, что ветха становится, нужно-бы другую ставить. И это очень обрадовало Герасима! Новую мельницу если поставить, больше работать будетъ, больше доходу давать. А только вотъ болзнь сокрушила! И привязалась же этакая дрянь, что никакъ отъ нея не избавиться, — тутъ бы работать да работать, — анъ лежать приходится.
Настала Страстная недля, послдніе дни подошли. На мельниц шли приготовленія къ празднику: Елена Тимофеевна съ стряпухой Маврой и варила, и пекла. Ребятишки яйца красили въ краску разную да луковыя перья. На пятницу теплая погода выдалась. По всему склону, на которомъ за полверсты отъ мельницы стояла деревня, бжали въ рку ручьи, рка вздулась, съ берегомъ почти сравнялась.
Веллъ Герасимъ окна въ горниц раскрыть, захотлось ему весеннимъ, легкимъ воздухомъ подышать. Раскрыли окно, въ него пахнуло весной, слышно стало, какъ птицы щебечутъ, воробьи по застрхамъ чирикаютъ, голуби воркуютъ. Слышно стало Герасиму, какъ полая вода бжитъ, бурлитъ и бучитъ, какъ кипятокъ въ котл, въ первый разъ кукушку услыхалъ… Хорошо стало на сердц у Герасима, такъ хорошо, какъ никогда не бывало.
‘Весна! ‘ — думаетъ, — ‘вотъ и весна красна пришла, — всему свобода! ‘
Глубоко вздохнулъ Герасимъ, повернулся на бокъ и заснулъ. Часъ и другой прошелъ, — не просыпается Герасимъ.
Пришла Елена Тимофеевна, похлебать кое-чего принесла, стала мужа будить — не добудится. Дотронулась до руки, до головы, — а ужъ онъ холодный, окоченть усплъ. Тло-то вотъ оно, на кровати лежитъ, а душ, какъ говорилъ Герасимъ, — ‘свобода пришла’.
Похоронили Герасима, и семья его осталась жить на мельниц, у дяди Ивана. На мельниц дла шли хорошо, съ барышомъ, поэтому Ивану не трудно было содержать дв семьи, — свою и братнину, хотя за столъ садилось восемь душъ.
Братья жили въ достатк, ни въ чемъ не нуждались, — было кое-что и залишнее. Была у нихъ тройка хорошихъ разгонныхъ лошадей, на всхъ сбруи съ наборомъ, сани троечныя, господскія, съ хорошей полостью, была пара битюговъ рабочихъ, дв коровы и мелкаго скота, и птицы достаточно.
И вещи хорошія были у нихъ, золотыя, серебряныя, шубы енотовыя и всякаго платья и скарба достаточно. По-этому Иванъ не тужилъ, оставшись одинъ хозяиномъ, — надялся всхъ прокормить
Одно только смущало его, что мельница приходила въ ветхость, и Иванъ предвидлъ то время, когда нельзя будетъ на ней работать.
И вотъ однажды, вскор посл похоронъ брата, запрягъ онъ въ телжку своего любимаго сраго рысака и похалъ къ Петру Селиверстовичу Глоткину, въ городъ.
Петръ Селиверстовичъ былъ еще нестарый человкъ, лтъ 43-45, и отличался, по временамъ, разными причудами. то откростъ конскій заводъ, накупитъ дорогихъ лошадей, матокъ, потомъ вдругъ ему все надостъ, и конскій заводъ идсть въ продажу за безцнокъ, То начнетъ молочный скотъ разводить, масла выдлывать, сыры варить, и опять все хозяйство рушится. Но при этомъ, тратя большія деньги на заводы да сыроварни, — Петръ Селиверстовичъ отказывалъ своимъ арендаторамъ въ самомъ необходимомъ, братья не разъ уже говаривали ему о новой мельниц, да все безъ толку.
Глоткинъ былъ дома, сидлъ въ халат въ своемъ кабинет и говорилъ съ какимъ то усатымъ господиномъ. Ивана онъ принялъ ласково, посадилъ въ кресло, спросилъ, не хочетъ-ли чаю.
Иванъ поблагодарилъ и отказался.
— Ты, поди-ко, опять на счетъ мельницы? — спросилъ Глоткинъ.
— Совершенно врно, — отвчалъ Иванъ, — потому всю плотину вымыло водой до материка, и сваи сгнили, совсмъ не гожа мельница стала.
— А поправить, починить нельзя?
— Помилуйте, какая тамъ починка! Сваи нужно новыя, а прежде нужно мсто расчистить, амбаръ разобрать, да и колеса поломались.
Петръ Селиверстовичъ задумался.
— Нтъ, Иванъ, — сказалъ онъ, — не могу я мельницы строить. Мн, вотъ, охота сколько денегъ стоитъ. Борзыхъ пару купилъ, отличныя, англійскія борзыя!..
— Да вдь мельница-то, Петръ Селиверстовичъ, доходъ даетъ, а отъ борзыхъ вашихъ, кром убытка, ничего!
— Ну, не скажи, — промолвилъ Глоткинъ важно, — хорошая охота большихъ денегъ стоитъ!
— Стоитъ денегъ, да не даетъ!.. Это врно!..
Петръ Селиверстовичъ ничего не сказалъ, только посмотрлъ сердито на Ивана: дескать, этакой мужикъ простой, мельникъ, а туда же, умничать сталъ, и господинъ съ усами тоже сердито посмотрлъ.
— А если я, Петръ Селиверстовичъ, на свои деньги поставлю? — не унимался Иванъ.
— Ну, что же, ставь! — сказалъ Глоткинъ. — Отчего же? Это можно!
— И мельница будетъ моя?
— Какъ твоя? Что будетъ стоить, ты мн подашь счетъ, и я теб твои расходы на стройку засчитаю въ арендную плату. Прижимать не стану, плата останется прежняя. Такъ вотъ такъ мы дло и покончимъ! — ршилъ Глоткинъ и къ усачу повернулся.
Очень довольный ухалъ Иванъ отъ Петра Селиверстовича, и всю дорогу, безъ мала двадцать верстъ, пока мчалъ его срый, — все мечталъ о томъ, какую онъ мельницу поставитъ на Перемывк, и какъ она у него заработаетъ на славу да на пользу хозяйскую. Прикинулъ онъ, сколько нужно будетъ лсу и всякаго другого матеріала, подумалъ и о томъ, гд выгодне будетъ лсъ купить и, все прикинувъ и сообразивъ, еще веселе сталъ и началъ сраго возжами подстегивать, чтобы ходче шелъ.
По зим начали Ивану лсъ возить, а на первой недл Великаго поста подговорилъ онъ знакомую плотничью артель, сдлалъ закладку, и пошли костромичи топориками, то тутъ-то тамъ, по бревнамъ потюкивать. Мельницу сладили немалую, на шесть поставовъ, три мукомольные, одинъ крупорушный, одинъ сукновальный и одинъ для толченія льна, но и стала же она Ивану въ копеечку. Да ему, одному-то, пожалуй и не справиться было, если бы не помогъ хорошій пріятель, односельчанинъ Софронъ Никитичъ Заросовъ. Этотъ Заросовъ былъ вначал очень бдный человкъ, скитался по разнымъ мстамъ на заработкахъ, дошелъ даже до Кавказа и тамъ прожилъ лтъ десять. Повезло ему какъ-то на лошадяхъ, пару-другую дешево купилъ, дорого продалъ, разжился, сталъ почтовыхъ лошадей держать, и когда вернулся въ родную деревню на покой, не сталъ никакими длами заниматься, — развелъ пчелъ и съ ними только и возился. Денегъ онъ не любилъ, и говаривалъ часто:
— Пришли и ушли, чего ихъ жалть! Меня, вонъ, богатымъ на деревн считаютъ, а я только и богатъ, что пчелами. Есть у меня тысячка, другая, не считалъ хорошенько, не знаю, валяется тамъ, гд-то, въ шкатулк, мн она тутъ и не нужна. Въ деревн на что деньги!..
Поэтому когда Иванъ попросилъ Заросова помочь сотней-другой рублей, онъ не сталъ много раздумывать, сходилъ въ спальную, вынесъ дв сотни рублей и вручилъ безъ всякой даже расписки.
Заросовъ ходилъ иногда на постройку любоваться, да не онъ одинъ, на деревн рдкій человкъ не побывалъ на мельниц, не подивился, какъ все складно и хорошо было устроено и прилажено.
Были, конечно, и завистники, были и такіе, которые пророчили богатство Ивану, потому что всякій видлъ, что эта мельница единственная во всемъ округ и другія будутъ стоять, а она работать.
Къ осени, къ самой уборк хлба, мельница была готова и пущена въ ходъ. Слышно было, что самъ Глоткинъ хотлъ пріхать посмотрть, однако не пріхалъ, а прислалъ письмо, которое немного удивило Ивана.
Вотъ что писалъ Петръ Селиверстовичъ: ‘Наслышанъ я, Иванъ, что мельницу ты окончательно отстроилъ и скоро пустишь въ ходъ. Это очень хорошо, только напрасно ты безъ моего согласія поставилъ толчею для льна, это дло нестоющее, пустое, и, помнится, я теб о толче ничего не говорилъ…’
Это письмо Иванъ прочиталъ всей семь, — своей и братниной, — и когда прочиталъ, то спросилъ жену и Елену Тимофеевну, что он объ этомъ думаютъ.
Жена Ивана-Анисья Ермолаевна была уже женщина немолодая, хворая и не принимала никакого участія въ длахъ мужа, поэтому она ничего не сказала, а отвчала Елена Тимофеевна.
— Я этого что-то ужъ и не понимаю! — сказала она. — Петръ то Селиверстовичъ словно будто чмъ недоволенъ.
— Вотъ то-то и оно, — съ сердцемъ воскликнулъ Иванъ, -недоволенъ то онъ недоволенъ, объ этомъ и пишетъ, а чего ему быть недовольнымъ, ужъ я не знаю! По письму то выходитъ, словно мельница то его, вишь ты, какъ будто онъ мн что наказывалъ, а между нами только и разговору было, что онъ разршилъ мн на его земл мельницу поставить, и больше ничего!..
— Създилъ-бы ты къ нему, Иванъ, поговорилъ-бы! — посовтовала Елена Тимофеевна.
— Чего я къ нему поду? Да и есть мн время! — разсердился Иванъ. — Мельницу поставилъ — работать нужно, а не разъзжать!
— Лучше създи! — настаивала Елена Тимофеевна.
— Если хочешь знать, такъ мн и хать-то не на чемъ, — пошутилъ Иванъ, — право не на чемъ! Сраго я своего продалъ, бричку починить надо, а не на что! Нужно ждать.
Тамъ какъ-нибудь съзжу, поговорю!
И правда, сраго Иванъ продалъ давно, передъ постройкой, деньги на лсъ понадобились, а пока строилась мельница, продалъ и сани, и полость, а шубу братнину заложилъ. Да это все ничуть не тревожило Ивана потому, что онъ разсчитывалъ мене, чмъ въ годъ, все вернуть, — только бы работала мельница, а что она будетъ работать хорошо и вернетъ затраты, въ этомъ онъ нисколько не сомнвался.
Въ середин лта, когда работы немного посбыло, Иванъ запрегъ въ телгу рабочую лошадь и похалъ въ городъ къ Петру Селиверстовичу.
Какъ разъ въ это время стали ходить слухи, что Глоткинъ охоту свою продалъ съ большимъ убыткомъ, ничего другого покуда не затваетъ, что денегъ у него нтъ, и въ платежахъ большая заминка.
Подъзжая къ дому, Иванъ съ улицы слышалъ, какъ Петръ Селиверстовичъ бранилъ на двор кого-то, а подъхалъ, такъ увидлъ, что онъ бранитъ кучера за то, что лошадь захромала.
— Нешто я виноватъ, — оправдывался кучеръ, — лошадь ногою объ ногу ударила, а кучеръ виноватъ?
— Ты виноватъ, конечно! Кто же другой! — кричалъ Петръ Селиверстовичъ. — Ты здить не умешь! Вотъ что!
— Я здить не умю! — воскликнулъ кучеръ и весь побагровлъ, даже уши сдлались красными, — ну, ужъ это вы… грхъ вамь такъ говорить, Петръ Селиверстовичъ.
— Конечно, не умешь! — кричалъ Глоткинъ, — какъ ты здишь! Вожжи затягиваешь, локтями дергаешь! Затянулъ лошадь, вотъ она съ того и захромала! Ужъ ты не оправдывайся, не развай рта! Я тебя и слушать не хочу, а сгоню, вотъ, со двора и больше ничего!
— Воля ваша! — отвчалъ кучеръ и руками развелъ.
— Ахъ, это ты, Иванъ! — воскликнулъ Петръ Селиверстовичъ, примтя слзавшаго съ телги Ивана, — иди въ домъ, я сейчасъ приду.
— Ничего, Петръ Селиверстовичъ, и тутъ постою! — отвчалъ Иванъ.
— Ну, пойдемъ вмст!
Они вошли въ тотъ самый кабинетъ, гд Иванъ былъ уже весною.
— Садись! — сказалъ Петръ Селиверстовичъ, указывая на стулъ.
Иванъ слъ, вынулъ изъ кармана пиджака платокъ, вытеръ имъ лицо, а платокъ положилъ обратно.
— Что скажешь? — началъ Глоткинъ, закуривая сигару и придвигая Ивану ящикъ съ цлой пачкой большихъ, толстыхъ сигаръ, — впрочемъ, ты, кажется, не балуешься?
— Нтъ, я этимъ не занимаюсь! — отвчалъ Иванъ, — мельницу поставилъ, Петръ Селиверстовичъ, работаетъ.
— Какъ-же, какъ-же, знаю! — сказалъ Глоткинъ, и такой клубъ дыму пустилъ изъ сигары, что тотъ все его лицо закрылъ.
— Мельница хорошая, на шести поставахъ! Одинъ крупорушный… началъ перечислять Иванъ.
— Знаю, знаю! — перебилъ Глоткинъ, — сказывали люди, толчею напрасно поставилъ, ни къ чему она.
— Нтъ, она мн очень годится! У насъ много льномъ занимаются! — отвчалъ Иванъ.
— Пустяки говоришь! — разсердился Глоткинъ.
— Да и дло-то вдь это, Петръ Селиверстовичъ, пустяковое! — отвчалъ Иванъ.
— Пустяковое или нтъ, а я не хочу, чтобы на моей мельниц было то, что я не желаю.
— Кончится срокъ аренды, тогда… началъ Иванъ.
— А деньги привезъ? — перебилъ его Глоткинъ.
— Какія деньги Петръ Селиверстовичъ? — удивился Иванъ.
И вдругъ онъ всмъ сердцемъ почувствовалъ, что дло не къ добру клонится, и отъ этого холодныя мурашки пробжали по его спин и поднялись до корней волосъ.
— Какъ какія?… Арендныя!
— Петръ Селиверстовичъ, — началъ дрожавшимъ голосомъ Иванъ, — позвольте, Петръ Селиверстовичъ, да какъ же это?.. Вдь у насъ былъ уговоръ, что я, значитъ, выстрою мельницу, а вы мн расходы засчитаете въ аренду? Вотъ я и счетецъ привезъ, и книжечку арендную, чтобы вы, значитъ, расписались.
Иванъ началъ вынимать изъ кармана бумаги, но Глоткинъ остановилъ его.
— Я расписываюсь только тогда, когда получаю! — сказалъ онъ, — не привезъ денегъ, значитъ, расписываться нечего.
— Да какія же деньги, помилуйте, Петръ Селиверстовичъ! — заговорилъ Иванъ, — губы его тряслись, лицо было блдно, — бле снга, — какія же я вамъ могу деньги заплатить, если я за матеріалъ уплатилъ и рабочимъ.
Петръ Селиверстовичъ опять пыхнулъ сигарой, и опять облако дыма закрыло его лицо.
— А не можешь платить, такъ съ мельницы съзжай! У меня другой арендаторъ есть, такъ онъ противъ твоей платы вдвое больше мн даетъ. Пятьсотъ рублей даетъ! — сказалъ Глоткинъ.
— Петръ Селиверстовичъ, помилуйте, что вы говорите! — воскликнулъ Иванъ, — отъ васъ ли я это слышу? Господь съ вами, Петръ Селиверстовичъ! А деньги мои?
— Какія твои деньги?
— Которыя я на мельницу затратилъ!
— Ничего я не знаю, никакихъ затратъ не знаю! — заговорилъ Глоткинъ, — ты арендовалъ у меня мельницу за 300 рублей и по условію обязанъ былъ ремонтъ производить!..
— Петръ Селиверстовичъ, да вдь я новую выстроилъ, мельницу-то! — вн себя отъ горя воскликнулъ Иванъ.
— А кто теб веллъ ее строить? Есть у тебя бумага на то, чтобы строить? Разршеніе отъ меня имется? Письменное условіе есть?.. Что же ты молчишь? Ты говоришь — мельницу новую ставилъ, — а я твоимъ словамъ врить не обязанъ, и по моему ты лжешь!..
— Я лгу? — крикнулъ Иванъ, поднимаясь.
— Но, но, ты, не очень тутъ кричи у меня! — Ты не въ лсу, а въ город! Тутъ и полиція, и участки есть, — живымъ духомъ съ дворникомъ отправлю! — спокойно замтилъ Глоткинъ.
У Ивана помутилось въ глазахъ. Кое-какъ онъ нащупалъ ручку кресла, ухватился за нее и тяжело, какъ больной опустился на сиднье.
Петръ Селиверстовичъ преспокойно раскуривалъ новую сигару, вертя ее вокругъ горвшей спички.
— Петръ Селиверстовичъ, — началъ Иванъ, — вотъ вы говорите: кто веллъ новую мельницу ставить? А не ваши были эти слова: ‘ну, что-жъ, ставь’!.. Не ваши?
— Не знаю, не помню! — отвчалъ Глоткинъ.
— Оно правда, на эти слова ваши у меня бумаги не было! — съ горечью сказалъ Иванъ, — да вдь могъ-ли я тогда знать, что у васъ все будетъ на бумаг!
— Все на бумаг, все! — подтвердилъ Глоткинъ, — иначе нельзя: очень много мошенниковъ нынче развелось.
— Много, ваша правда, Петръ Селиверстовичъ! — сказалъ Иванъ. — Отчего же вы тогда молчали, Петръ Селиверстовичъ, отчего же вы тогда не сказали: ‘Иванъ, подемъ къ нотаріусу, заключимъ бумагу? Вдь вы и тогда, должно быть, думали то же, что теперь, т. е. что много мошенниковъ развелось, такъ что же вы тогда-то себя не ограждали? Или, можетъ, вы ужъ и тмъ ограждены, что между нами бумаги нтъ? Или, можетъ, вамъ та бумага и не была нужна, а нужна была мн. Можетъ, вы думали, что она, бумага-то эта, вамъ во-вредъ, а мн только на пользу? А я, вотъ, ни о чемъ объ этомъ не думалъ, никакъ себя не ограждалъ, не оберегалъ, а зналъ, что мельница намъ обоимъ будетъ на пользу, да не намъ однимъ, а всему округу, и строилъ. Да какъ строилъ-то, Петръ Селиверстовичъ, съ заботой, іъ любовью, съ молитвой строилъ! Вотъ какъ!… Строилъ и молился: ‘Господи Боже, Владыко нашъ, помоги и устрой, чтобы все было прочно, крпко, хорошо, чтобы на долгіе годы годилось, чтобы Божья благодать на моей стройк была!’ Строилъ я, Петръ Селиверстовичъ, эту мельницу, и себя, и своихъ не жаллъ, никого и ничего не жаллъ!.. Самъ себя, свою и братнину сиротскую семью на суходеньи держалъ, — хлбъ да квасъ, да лукъ съ рдькой — вотъ была наша да!.. Конь былъ у меня любимый, срый, на которомъ къ вамъ прізжалъ, — его продалъ. Шубу братнину, — память о покойник, — тоже продалъ, свою шубу, сани, полость, все, все продалъ, да еще въ долгъ денегъ взялъ. Все, до послдней копейки, убилъ я, Петръ Селиверстовичъ, на эту мельницу, и нтъ у меня теперь ничего, ничего нтъ! Нищій я, голый остался… И мельницы нтъ!..
Голосъ Ивана дрогнулъ. Онъ поднялъ свою большую, тяжелую руку, и тихо и медленно провелъ рукавомъ по глазамъ. У Петра Селиверстовича потухла сигара. Онъ чиркнулъ спичку и началъ обжигать на ней со всхъ сторонъ сигару, а потомъ сталъ спокойно раскуривать ее и пускать колечки дыма.
— Такъ что-же, Петръ Селиверстовичъ, — заговорилъ Иванъ, — нешто и впрямь мельницы нтъ? Бумаги нтъ, и мельницы нтъ? Такъ, что-ли?
Глоткинъ молчалъ, только попыхивалъ сигарой.
— На неправое дло, значитъ, и управы нтъ? — продолжалъ Иванъ, — и правды не у кого искать? Ободрать, значитъ, можно человка кругомъ, и ничего, — позволяется потому, что бумаги нтъ?
— Послушай, ты! — прикрикнулъ Глоткинъ, — я уже теб разъ сказалъ, что если ты будешь много говорить, то я съ тобою поступлю, какъ слдуетъ! Понялъ?.. Ну, и уходи!
— Петръ Селиверстовичъ! — взмолился Иванъ, — прости Бога ради, если я что грубо сказалъ! Видитъ Богъ, какъ мн тяжело! Вдь свое добро теряешь, послднее, что по копейк сколачивалъ, какъ волъ подъяремный работалъ, работалъ и все на-ко, потерялъ!.. Петръ Селиверстовичъ, ужъ если вы хотите непременно — вмсто 300 рублей — пятьсотъ получить, то получайте отъ меня наличными 300 рублей, а двсти засчитывайте каждый годъ за стройку? А вотъ, у меня тутъ и счеты съ собой, сколько всего стоитъ!
— Отвяжись ты съ своими счетами! — крикнулъ Глоткинъ, — вотъ присталъ! Какое мн дло до твоихъ счетовъ? Ты воленъ былъ, сколько угодно тратить на ремонтъ! Мн какое дло?
— Не будетъ, значитъ, милости никакой? — мрачно спросилъ Иванъ.
Петръ Селиверстовичъ ничего не отвтилъ. Иванъ постоялъ немного, махнулъ рукой и вышелъ изъ кабинета.
На двор стояла его плохая телжонка съ запряженною въ ней рабочей Сивкой. Иванъ подошелъ къ телг, ухватился за обочину и тяжело, съ трудомъ, влзъ. Онъ самъ удивился, что съ нимъ сталось. Онъ былъ здоровый, сильный мужикъ и прежде бывало ухватится за обочину одной рукой, ногу поставитъ на стремянку, и ужъ — въ телг, а теперь — точно въ немъ лишній пудъ прибавился.
Онъ взялъ вожжи, — они валились изъ рукъ, а когда телга выхала въ поле, возжи упали въ ноги Ивана, и Сивка трусилъ рысцею, никмъ не понукаемый, по знакомой дорог. Дорога шла-то пустыремъ, то лсомъ, то полями съ высокой, колосившейся рожью.
Иванъ прислушивался къ шуму ржи и думалъ: ‘Вотъ хлбъ поспваетъ… Поспетъ — соберутъ, умолотятъ, на твою же мельницу свезутъ, и будешь ты молоть… для Петра Селиверстовича, и будетъ хлбъ у Петра Селиверстовича, а ты съ малыми дтьми будешь безъ хлба сидть, будешь голодать! А справедливость то гд, правда гд?’ Иванъ халъ дальше, и тамъ шумла рожь, и тамъ т же думы были въ его голов, а тоска, какъ змя подколодная, заползала въ его душу…
Иванъ долго еще думалъ, что Петръ Селиверстовичъ обумится и не станеть его притснять. ‘Подъ злую руку попалъ! — разсуждалъ Иванъ, — ну, онъ, конечно, на меня и накинулся. Не можетъ того быть, чтобы онъ и вправду захотлъ меня такъ обидть, лишить всего.
Лто прошло, наступилъ сентябрь. Въ лсу и садахъ листья начали желтть, опадать. Отъ дождей да отъ втровъ Перемывка вздулась, низкіе берега затопила. На мельниц началась настоящая работа, съ утра до вечера возы подъзжаютъ, только работай!
За временемъ да за недосугомъ сталъ Иванъ понемногу забывать о разговор своемъ съ Глоткинымъ, работаетъ — знай, да залишнія деньги на уплату аренды откладываетъ. Только однажды видитъ изъ окна, подъзжаетъ къ мельниц на телг урядникъ съ какимъ-то человкомъ, съ виду похожимъ на купца. У Ивана сердце упало, догадался, что не къ добру этотъ пріздъ, однако вышелъ встртить гостей, вжливо поклонился.
— Ты, Иванъ Васильевичъ, поди догадываешься, зачмъ мы пріхали? — спрашиваетъ урядникъ.
— Нтъ, гд же мн знать! — отвчаетъ Иванъ.
— Ну, такъ вотъ знай! Вотъ господинъ Шестиперстовъ будетъ новый арендаторъ этой мельницы. Когда кончается срокъ твоей аренды?
Урядникъ раскрылъ кожаную суму, которая у него была при боку, порылся въ бумагахъ, посмотрлъ въ одну, и сказалъ:
— Пятаго октября!
— Да, пятаго! — подтвердилъ Иванъ.
— Ну, такъ вотъ пятаго числа октября господинъ Шестиперстовъ, новый арендаторъ, вступаетъ въ законное владніе этой мельницы, а ты къ этому времени долженъ удалиться и мельницу очистить! Слышишь?
— Слышу! — отвчалъ Иванъ, — такъ! Стало быть, вызжагь нужно?
— Стало быть!
— Къ пятому?
— Да вдь я теб сейчасъ сказалъ!
Иванъ взялся за голову. Что-то въ ней кружилось, стучало, и онъ не могъ сообразить, съ кмъ онъ говоритъ и чего отъ него хотятъ.
— А теперь, — продолжалъ урядникъ, — господинъ Шестиперстовъ желаютъ мельницу осмотрть…
— Что же, пускай осматриваетъ! — сказалъ Иванъ, придя немного въ себя, и повернулся отъ урядника.
— Постой! — крикнулъ урядникъ, — ты покажи господину Шестиперстову мельницу-то!
— Что же мн показывать! — отвчалъ Иванъ, — племянникъ у меня тамъ, — покажетъ!.. А мн что!
Онъ пришелъ въ свою горницу, легъ, въ чемъ былъ, на кровать и уткнулъ голову въ подушки. Слезы подступали къ глазамъ, обида къ сердцу. Онъ могъ каждую минуту заплакать, и ему стыдно было передъ самимъ собою, что онъ — здоровый, пожилой мужчина — и вдругъ можетъ плакать, какъ обиженный ребенокъ. А разв съ нимъ не поступили, какъ съ малымъ, неосмысленнымъ ребенкомъ, разв его не надули, какъ ребенка? Да еще глумятся, насмхаются!..
Дверь скрипнула, въ комнату вошла Анисья Ермолаевна и сла у окна.
— Что теб? — спросилъ Иванъ.
— Ничего! — отвчала та, — правда говорятъ, что насъ съ мельницы пріхали сгонять?
И, не ожидая отвта, тихо заплакала. Услыша, какъ плачетъ жена, Иванъ устыдился своихъ слезъ, всталъ съ кровати и подошелъ къ двери.
— Иванушка, такъ что же это будетъ? — сквозь слезы спросила жена, — неушто съ мельницы сгонятъ?
— Зачмъ гонять? Сами съдемъ!
— Да куда мы съдемъ-то, Иванушка?
— Куда-нибудь да съдемъ! Свтъ великъ! — отвчалъ Иванъ и вышелъ, хлопнувъ дверью.
Изъ дому онъ отправился въ сосднее село, верстъ за восемь, гд было волостное правленіе. Писаремъ въ правленіи былъ опытный, пожилой человкъ, занимавшійся раньше въ город разными судебными длами. Къ нему-то и направился Иванъ.
Уже вечерло, когда онъ подошелъ къ дому Игнатія Фомича. Самъ хозяинъ вышелъ къ нему навстрчу, усадилъ и разспросилъ, въ чемъ дло, и когда Иванъ разсказалъ, покачалъ головой.
— Не ладно твое дло, Иванъ, — сказалъ онъ, — Глоткинъ былъ правъ: безъ бумаги, безъ условія никакая сдлка не признается законной. Можешь, конечно, подать въ судъ, только я теб впередъ говорю: изубыточишься зря, дло проиграешь!..
Такъ ни съ чмъ, еще боле опечаленный, вернулся Иванъ домой.
Время шло. Приближался октябрь. Ивану пора было думать о переселеніи, но онъ ни о чемъ не думалъ, ни съ кмъ ни о чемъ не говорилъ, словно закаменлъ человкъ. Кажется, если бы ему сказали, что Глоткинъ оставлетъ его на мельниц, онъ и этому бы не обрадовался, — точно все умерло въ немъ. Ничего не говоря Ивану, Елена Тимофеевна похала въ городъ къ Петру Селиверстовичу — для сиротъ просить милостей и вернулась довольная и успокоенная — Глоткинъ позволилъ имъ всмъ переселиться на другую мельницу, верстахъ въ пятнадцати. Мельница эта была очень старая и запущенная и, притомъ, стояла не при рк, а на пруд.
Елена Тимофеевна долго не ршалась сказать Ивану о своей поздк къ Глоткину, и сказала всего за четыре дня до срока, когда нужно было съзжать.
— Что же, на ту мельницу, такъ на ту! — равнодушно отвтилъ Иванъ, — и на томъ спасибо Глоткину! — горько усмхнулся онъ.
Онъ еще сьздилъ въ городъ къ мстному адвокату, — человку хорошему, дававшему бднымъ совты безплатно, поговорилъ съ нимъ и, убдившись, что бороться съ Глоткинымъ нельзя, — такъ какъ все чисто, по закону, было имъ обдлано, — вернулся на мельницу и веллъ бабамъ собираться.
Женщины плакали, разставаясь съ родными, насиженными мстами. Иванъ былъ спокоенъ, только какъ сдвинулъ брови, какъ залегла у него складка на лбу, такъ ужъ и не проходила. Одинъ разъ что-то какъ будто дрогнуло у него въ лиц, и онъ чуть не прослезился, — это когда пришли мужики изъ деревни прощаться, да стали то добромъ вспоминать, что онъ имъ длалъ. Кому вь долгъ врилъ, съ кого вовсе за помолъ не бралъ, а кому иной разъ своей мучицы отсыплетъ.
Скучное было новоселье въ семь Ивана! Нескоро человкъ привыкаетъ къ новому мсту, все ему кажется неудобно да нехорошо, а тутъ, на этой заброшеннной, загороженной со всхъ сторонъ ветлами, убогой, полуразвалившейся мельниц и совсмъ было худо. Пока женщины мыли да прибирали маленькія, низенькія горницы, Иванъ съ племянникомъ Василіемъ обошли всю мельницу и прудъ.
— На этой мельниц помирать только! — сказалъ Василій.
— Погоди, Вась, теб еще рано! Помирать то буду я, а ты позжай въ городъ, ищи себ дла! Туть теб сидть, дйствительно, нечего! — отвчалъ Иванъ.
Взялъ Иванъ топоръ, пилу и началъ то здсь, то тамъ ладить, починять. Работа не валилась у него изъ рукъ, но душа его скорбла и, во время передышки, тяжелый вздохъ поднималъ широкую его грудь.
Такъ невесело началась жизнь Ивановой семьи на новомъ мст. Случалось, что мельница по ветхости или потому, что обсыхалъ прудъ — вовсе не работала, и тогда плохо приходилось семь: послднюю одежду нужно было нести въ закладъ.
Василій видлъ, что ему, дйствительно, на мельниц длать нечего, ухалъ въ городъ и, черезъ нкоторое время, поступилъ къ одному купцу въ приказчики. Парснь былъ дльный, расторопный, услужливый и хозяину своему понравился.
Прошло пять лтъ — времени немало. Считать если изо дня въ день, такъ, кажется, все идетъ по старому, по прежнему, никакихъ перемнъ нтъ, а за вс пять лтъ много перемнъ наберется. Много измнилось и на мельниц, только сама мельница оставалась та же, разв еще больше обветшала. Состарился, похудлъ Ивакъ, бородою обросъ. Об семьи наполовину разошлись, разсялись, кто куда. Елена Тимофеевна съ остальными дтьми къ сыну Василію переселилась. Анисья Ермолаевна умерла, а дти — старшіе два на заработки въ городъ ушли, а младшіе при отц остались.
Еще скучне стало на мельниц. Отецъ по цлымъ днямъ слова не скажетъ, дти прячутся или въ лсъ убгутъ, или на деревню, только бы отцу на глаза не показываться.
На мельницу почти никто изъ мужиковъ не здитъ, разв захудалый какой, да и тотъ наровитъ, какъ бы въ долгъ намолоть, не заплатить. И правда: что съ него взять?
И ходитъ Иванъ вокругъ мельницы и все, какую-то тяжелую думу думаетъ. Подойдетъ къ помосту — постоитъ, постоитъ, что-то какъ будто про себя скажетъ, — дальше пойдетъ, у плотины остановится, долго такъ стоитъ, голову понуря, дальше пойдетъ. А то заберется подъ ветлу, — большая такая была, корявая да развсистая, сядетъ и сидитъ добрый часъ.
Осенью это было, подъ вечеръ. На всхъ мельницахъ работа кипитъ, — только успвай, а Иванова мельница стоитъ-словно скитъ какой: никого-то на ней не видно, никакого шуму не слышно. Видно только, какой то большой человкъ окрестъ бродитъ, словно тнь.
Подошелъ Иванъ къ пруду, оглянулся. Нтъ никого, да и кому тутъ быть! Ребятишки, и т къ вечеру въ горницу забрались.
Только ворона съ дерева на дерево перелетаетъ, тонкіе сучья обламываетъ.
Хотлъ Иванъ дальше итти, и почувствовалъ, что какая-то сила около пруда его держитъ. Смотритъ Иванъ на его поверхность и глазъ оторвать не можетъ. И тихо, тихо такъ кругомъ.
Немногіе листочки на осинахъ дрожатъ, перешептываются, да плюхнетъ иногда что-то у самаго берега, — должно, лягушка въ воду прыгнетъ.
И, словно кто другой, внутри его души говоритъ и такъ-то вразумительно Ивана убждаетъ.
‘Что-же, — говоритъ, — долго теб такъ маяться? Или все счастья своего ждешь? Напрасно! Счастье твое миновало — не будетъ его больше! А тутъ, по крайности, однимъ разомъ и всему конецъ! Веревку припасъ? Въ карман цлую недлю держишь? Это ты отлично придумалъ. Начнешь барахтаться, выплывешь, такъ что толку! А ты вотъ возьми, на одномъ конц сдлай петлю, вотъ такъ, и правую руку крпко затяни, другой конецъ на лвую руку перебрось, да зубами узелъ то хорошенько затяни! Вотъ уже ты и связанъ, такъ? Ну, а самое-то глубокое мсто гд будетъ? Знаешь, небось? Какъ разъ тутъ, гд ты стоишь! Значитъ, взялъ да и…’
И все это, что Иванъ говорилъ или думалъ про себя, все это онъ тмъ же временемъ и длалъ и не замчалъ, какъ какой то человкъ, скрывавшійся между стволами березъ, давно уже слдитъ за его дйствіями.
Вытянулся Иванъ всмъ тломъ, взглянулъ на мельницу, гд въ двухъ маленькихъ окошкахъ брезжилъ огонекъ и только-что хотлъ съ размаха бухнуть въ воду, какъ кто-то съ силой схватилъ его за плечо и оттащилъ отъ пруда.
Это былъ Заросовъ. Онъ быстро выхватилъ изъ кармана ножъ и перерзалъ веревку, стягивавшую руки Ивана.
— Ты что-же это? — глухоспросилъ Иванъ, — непрошенный!
— Полно-ка! — отвчалъ Софронъ Никитичъ — экое дло нехорошее задумалъ!
— А теб что! — огрызнулся Иванъ.
— Человкъ-я!.. Какъ ты полагаешь? — воскликнулъ Софронъ Никитичъ, — да кто же это позволитъ, чтобы его глазахъ человкъ жизни себя лишалъ.
— Зачмъ пришелъ?
— Не первый разъ я здсь, — ты только меня не видлъ. Я давно ужъ тутъ около тебя хожу! Экое ты дло задумалъ, Иванъ, а? Себя не жаль, хоть сиротъ-то пожаллъ-бы!
— Люди пожалютъ!
— На людей разсчитывать сталъ? Полно-ка! Такой ли ты былъ прежде, вспомни! Просилъ ты, ждалъ ты чего отъ людей? Все самъ бралъ! Трудомъ, силой — мощью бралъ! Съ чего опустился, чего испугался? Бдности? Теб ли ея бояться! Да что для тебя свтъ въ овчинку собрался? Въ этой мельниц вся судьба твоя, что-ли?.. Да плюнь ты на нее, на мельницу то! Соскучился и я тутъ, на васъ глядючи, словно омеряченные вс вы ходите! Э-эхъ! Махнемъ-ко вмст на Кавказъ къ казакамъ! А? что скажешь?
— Хотлъ я махнуть, да Софронъ Никитичъ помшалъ — угрюмо отозвался Иванъ.
— Объ этомъ худомъ дл лучше не вспоминай, молчи! — огрызнулся Заросовъ, — я теб дло говорю, слушай!
На будущей недл ду на Кавказъ, почтовую гоньбу снимать стану. По такому длу нуженъ мн человкъ врный, — ну, словомъ такой, какъ ты. Я твоего согласія и спрашивать не стану, безъ тебя мельницу Глоткину сдамъ, возьму теб билетъ на машину, ребятъ прихватимъ и гайда! Да вотъ еще что. пойдемъ-ко сейчасъ на деревню ко мн, ты мн нуженъ по одному длу потолковать.
Какъ сказалъ Софронъ Никитичъ, такъ по своему и сдлалъ. Мельницу сдалъ Глоткину и увезъ Ивана съ его ребятишками на Кавказъ. Слышно, Иванъ живетъ хорошо, получше того, какъ жилъ на своей мельниц: всего у него въ достатк, ни въ чемъ не нуждается, и залишекъ на всякій случай есть. А лучше всего, что душа его отъ тоски и тяготы освободилась, не скорбитъ, и о деньгахъ не печалуется. И тому научилъ его Заросовъ.
Дозволено цензурою 24 Марта 1903 г.
Ростовъ на Дону Типографія Т-ва ‘Донская Рчь’