Валериан Светлов
Валериан Светлов
На манёврах
На манёврах
Картинки военного быта
I
I
II
II
III
III
На манёврах, Светлов Валериан Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Несмотря на то, что было ещё далеко до конца августа, осень явно стала предъявлять свои права: небо побледнело как девушка, которой не удалось выйти замуж, тяжёлые серые, а иногда и чёрные тучи набегали на него, и всё чаще и чаще из их низко спускавшихся лохмотьев падали на сырую землю новые слёзы, всё больше и больше напитывая её влагой. По утрам и по вечерам становилось холодно, так что люди зябли во время днёвок в своих парусиновых палатках и летней форме одежды.
Да и всё лето было на редкость холодное и дождливое. Бывают такие неприятные полосы в южной погоде, и, как нарочно, в этом неудачном году войскам нашего округа были назначены очень сложные и очень продолжительные манёвры.
В эти осенние дни августа манёвры, к счастью, подходили уже к концу: только ещё несколько дней осталось до страстно желанного всеми ‘отбоя’, когда можно будет наконец вернуться по своим сёлам, весям и градам, стать по зимним квартирам и, вместо всем надоевших строевых занятий, маршей и стрельбы, заняться мирным преподаванием ‘словесности’ в тёплых закрытых помещениях.
Но в эти несколько дней предстояло сделать ещё немало. Командующий войсками был не из тех генералов, которые любят шутить и давать поблажки войскам. Он был вездесущ, как воздух проникая в малейшие поры военного организма, он был везде и всюду, появляясь внезапно там, где его никак уж не ожидали, и внезапно же исчезая оттуда, где предполагалось, что он задержится надолго. А там, где его не было, во всяком случае, присутствовал его дух, живительный и бодрый как весенний воздух, но и столь же утомительный как он.
От генерала до последнего кашевара все трепетали при одной мысли о возможности появления в части командующего войсками, а после манёвров с беспокойно-болезненным чувством ожидали его приказа по округу. В этих приказах, всегда написанных сильным языком, короткими фразами в своеобразном стиле, воздавалось коемуждо по делом его, не стесняясь ни чином, ни званием, ни положением тех, кто в них цитировался.
Командир нашего драгунского полка, добродушнейший и довольно ленивый грузинский князь, любивший поесть и в особенности выпить в доброй компании со своими офицерами, очень боялся сурового командующего войсками, который не упускал случая его допекать.
Впрочем, командующий войсками относился к нему довольно снисходительно и ограничивался насмешливыми или ядовитыми замечаниями, скорее шутливого характера.
Генерал называл нашего князя не командиром полка, а ‘шефом’. Князь очень обижался этим прозвищем, потому что под ним скрывался намёк на то, что князь ‘царствует, но не управляет’.
При всём своём восточном добродушии, князь был очень самолюбив и вспыльчив. И однажды у него с генералом вышла стычка.
Генерал внезапно приехал в лагерное расположение полка в то время, когда думали, что он находится в своей ‘метрополии’, так как было известно, что командующий войсками выехал по железной дороге в губернский город. Князь благодушествовал за обедом, окружив себя офицерами, среди которых было много грузин, потому что полк переведён был в округ не очень давно с Кавказа.
Полковой командир с офицерами вспоминали свою далёкую родину, сидя вокруг стола. Подавали плов, который великолепно готовил повар-имеретин, вывезенный князем с Кавказа. Потом ели шашлык на вертеле, посыпанный барбарисом, и всё это обильно запивали добрым кахетинским, только что накануне доставленным в лагерь одним из кавказских приятелей князя, тифлисским виноторговцем.
Офицеры пели ‘мравалжамие’ — таково уж свойство кахетинского вина, которое, когда начинает действовать, всегда вызывает из гортаней его потребителей эту сладкую для грузинского сердца песню.
Как вдруг двери барака отворились, и в них вбежал запыхавшийся вестовой.
— Ваше сиятельство! — крикнул он, обращаясь к командиру.
— Ну, что тебе? Господа, потише, я ничего не слышу.
Пение прекратилось.
— Ваше сиятельство! Его благородие дежурный офицер прислали меня к вашему сиятельству…
— Вижу, да в чём дело?
— Так что его высокопревосходительство командующий войсками изволили приехать в лагерное расположение и просят ваше сиятельство пожаловать к караульной палатке.
— Скажи пожалуйста! — это было любимой поговоркой князя, когда он был взволнован. — Скажи пожалуйста, — вытаращив глаза, проговорил он. — Да ведь его не было, он уехал?
— Так точно, а теперь приехамши, — отрапортовал вестовой.
— Ступай, сейчас буду.
Вестовой круто повернулся и вышел, а князь всё ещё не мог прийти в себя от изумления.
— Нет, скажи пожалуйста! — волновался он. — Жить невозможно в этом округе! Ни есть, ни пить, ни спать.
Князь в особенности обижался, когда ему мешали в полном спокойствии окончить трапезу. Однако, делать было нечего — надо было идти.
Командующий войсками встретил князя любезной улыбкой:
— Здравствуйте, князь! Я вам, кажется, помешал? Вы обедали?
— Да, обедал, ваше высокопревосходительство, — с еле скрытым раздражением в голосе ответил князь.
— Ну, простите старика.
— Помилуйте…
— Я знаю, что всегда я не вовремя. То попадаю, когда вы кушаете, то когда отлучаетесь в город, то когда спите.
— Когда сплю?
— Да. Прошлою ночью я был у вас и обошёл коновязи и кухню. Вам не докладывали?
— Как же, как же, докладывали! — смутившись ответил князь, вспомнив, что что-то такое, действительно, как будто и было.
— Нашёл большие беспорядки, — продолжал генерал.
— Да? — так наивно удивился князь, что командующий войсками улыбнулся.
— Да, представьте себе! Лошади привязаны слишком тесно друг к другу.
— Да? — опять спросил князь, видимо заинтересовавшись.
— Вообразите! Вследствие этого часто бьют друг друга, много раскованных, чистятся плохо.
И по мере того, как командующий войсками говорил, перечисляя упущения, благодушное его настроение проходило, и он начинал раздражаться. Голос его становился суровее. Начинал раздражаться и князь. Так у них всегда кончались подобные встречи.
— А хлеб у вас не выпекается. Иногда — с закалом. Следует обратить на это внимание. Мне очень жаль, шеф, что я вам должен это говорить, но, по-видимому, вы не посещаете лагерного расположения вашего полка?
Как всегда это бывает с грузинами, князь вдруг, неожиданно для самого себя, вскипел.
— Нет, ваше высокопревосходительство, не посещаю, — резко ответил он.
Генерал с изумлением посмотрел на него сквозь свои круглые очки.
— Почему? — отрывисто спросил он. — Так, может быть, за вас это кто-нибудь делает?
— Как же, делает! Конечно!
— Любопытно, кто же это? Может быть, эскадронный вахмистр?
— Скажи, пожалуйста! Зачем вахмистр? Мне не надо вахмистра, когда у меня есть такой командующий войсками, который всё делает и за вахмистра, и за офицера, и за командира, — запальчиво ответил князь. — Я спокоен! Я спокоен! У меня в полку порядок! Зачем, скажи пожалуйста, я буду себя беспокоить ночью, когда знаю, что за меня командующий войсками ходит по пекарням и коновязям? Я могу спать, потому что я спокоен! И днём, и ночью вы наводите у меня порядки, причём же я тут?
Это было до того неожиданно, что генерал раскрыл рот и вытаращил глаза, да так с открытым ртом и вытаращенными глазами и остался.
Порыв у князя прошёл, и он немедленно смутился.
— Ваше высокопревосходительство… — начал он уже в мягком тоне.
Командующий войсками пришёл в себя.
— Нет, нет, ничего… вы правы. Спите спокойно, шеф. Я буду за вас бодрствовать. Вы не кончили обед? Пожалуйста, ступайте, продолжайте. Ничего, ничего, ступайте.
Генерал круто повернул ему спину и быстрыми шагами удалился.
Князь стоял растерянный.
Доложили, что генерал уехал. Со свойственным ему грузинским легкомыслием, князь отправился допивать кахетинское вино, и уже через полчаса из столового барака разносились по лагерю торжественные звуки ‘мравалжамие’.
Мы думали, что столкновение это будет иметь тяжёлые последствия для нашего милого князя, но как будто ничего не было, манёвры продолжались, и князь с генералом свиделись на другой же день, когда командующим войсками был назначен смотр кавалерии северного отряда. Князь, верхом на великолепном карабахском коне, на котором он дивно сидел и лихо ездил, был прямо молодец-молодцом.
Сначала была проделана ломка фронта, потом полковое учение. Всё прошло прекрасно.
Генерал приказал пустить полк в атаку. Князь отсалютовал шашкой и подскакал к полку галопом. Громовым голосом скомандовал он построение полка фронтом, отвёл свои шесть эскадронов на далёкое от командующего войсками расстояние, повернул полк поэскадронно налево кругом.
— Полк, с места в карьер. Марш-марш! — крикнул он.
Эскадронные командиры повторили команду, а трубачи проиграли короткий, отрывистый сигнал.
Кавалерийская масса дрогнула, люди взяли шашки в атаку, лошади фыркали, и все шесть эскадронов, точно по волшебству, снялись с места.
Князь взял направление прямо на генерала, окружённого штабом и свитой.
Как только конница двинулась в путь, густая, непроницаемая завеса пыли клубами облаков окутала несущееся вскачь войско. Слышен был лишь глухой топот копыт, да позвякивание шашечных ножен о стремена. Не в далёком расстоянии от начальствующих князь дал сигнал.
И вдруг всё смолкло.
Облако пыли рассеялось, и через минуту перед изумлёнными глазами генерала открылось необыкновенное зрелище: конница, в стройных рядах, стояла спешенной. Это было сделано в мгновение ока, тихо, спокойно, без сутолоки, как театральный эффект во время ‘чистой перемены’.
Генерал был так изумлён, что даже ахнул.
Чистота выполнения и быстрота, с которой почти на его глазах кавалерия превратилась в пехоту, привели генерала в неподдельный восторг.
— Вот это лихо! Лихо! Ай да князь! Дайте-ка я обниму вас, да поцелую, — проговорил он после смотра, подойдя к князю, сиявшему от удовольствия и гордости.
По-видимому, вчерашний инцидент было совершенно забыт обеими сторонами.
Конечно, после смотра состоялся завтрак, на котором присутствовал и генерал. Много ели, но ещё больше пили, потом, когда генерал уехал, пели ‘мравалжамие’, произносили тосты и целовались.
Потом играли в винт: командир полка, один из эскадронных командиров, эстандарт-юнкер, который ждал на днях производства в офицеры, и недавно выпущенный из академии генерального штаба молодой подполковник, назначенный присутствовать на манёврах в качестве посредника при отряде, общее командование которым было поручено князю.
Князь очень любил играть в винт, хотя играл плохо и пускал в ход свою восточную фантазию. Если партнёр объявлял пики, а у князя было хотя бы две маленьких пики, то он сразу объявлял пять пик, а купив ещё одну пику, категорически заявлял шлем и безжалостно ремизил себя и партнёра. При этом он ужасно горячился и, будучи от природы добродушным и тароватым, в винте доходил чуть не до брани и ужасно волновался, когда проигрывал какой-нибудь рубль. Юнкер-барон играл выдержанно, спокойно, с методичностью и педантизмом остзейского немца и на фантазии князя всегда отвечал ‘пас’, чем приводил того в неистовство. Эскадронный командир всех ‘подсиживал’ и срывал хорошие игры, а ‘посредник’, которого за глаза очень не любили в отряде за его ‘учёность’ и ‘надоедливость’ и называли ‘моментом’, старался и в игре решать какие-то тактические задачи и, с учёным видом знатока, выдумывал такие мудрёные комбинации, которых не сумел бы благополучно разрешить и самый величайший стратег в мире. При таком составе партии один только эскадронный командир оказался в выигрыше, и когда винт кончился, спокойно ушёл, забрав около десяти рублей.
На следующее утро был назначен отрядный манёвр кавалерии.
Вечером после обеда князь, проникшись, вероятно, убеждениями генерала, а может быть и от нечего делать, стал обходить расположение полка, чтобы убедиться, всё ли в порядке.
Погода продолжала оставаться сухою и даже потеплела настолько, что в бараках были открыты окна.
У открытого окна лазаретного барака сидел полковой фельдшер, большой любитель поэзии: известно, что все фельдшера и писаря — большие любители поэзии и даже сами сочиняют стихи.
Фельдшер Ферапонтов, с белокурыми усиками, курчавыми волосами, особенно сильно вившимися у его висков, и голубыми глазами, увлёкся на этот раз чтением Лермонтова. Прочитав несколько строф, он перебирал струны гитары и сопровождал чтение звуками. Выходило нечто вроде мелодекламации.
Вдруг впереди мелькнули двое,
И больше… выстрел… что такое?
— читал фельдшер и заканчивал очень эффектно этот вопрос двумя сильными арпеджио:
И дикий крик и стон глухой
Промчались в глубине долины.
Недолго продолжался бой:
Бежали робкие грузины.
Здесь следовало тремоло, заканчивавшееся слабым, бессильным аккордом:
Слова умолкли в отдалении,
Вслед за звуком умер звук.
— и князь, проходивший как раз мимо окна фельдшера, имел несчастье услыхать последние слова фельдшера.
Князь вспыхнул.
Подойдя к окну вплотную, он грозно крикнул:
— Ферапонтов!
Гитара со стоном упала на пол, струны жалобно зазвучали, а фельдшер вытянулся во весь свой маленький рост:
— Чего изволите, ваше сиятельство?
— Что это ты за глупости сейчас читал, да ещё во весь голос?
Фельдшер оторопел.
— Это я ‘Демона’ читал, ваше сиятельство.
— И там написано: ‘Бежали робкие грузины?’
— Так точно.
— Покажи сюда книгу!
Фельдшер подал князю через окно книгу.
— Скажи пожалуйста! — пожав плечами, проговорил князь, убедившись в наличности этих слов. — Это клевета! Это насмешка! Как могла пропустить цензура такую вещь?..
И вдруг, по свойственному ему обыкновению, освирепел:
— Сколько я раз тебе говорил, чтобы этих кудрей не было! — закричал он, указывая пальцем на белокурые волосы фельдшера. — Остричься под гребёнку! Скажи пожалуйста, какой франт с гитарой! Да сказать старшему врачу, чтобы… что я тебя приказал арестовать после манёвров. Скажи пожалуйста! Кудри и дурацкую гитару завёл!
— Это от природы, ваше сиятельство, — робко заявил фельдшер.
— Гитара от природы? — крикнул князь, выходя из себя.
— Никак нет, кудри… т. е. волосы…
— Я тебе покажу… от природы! — продолжал волноваться князь. — Чтобы ничего этого не было впредь! И возьми назад свою книжку.
Князь так же скоро отходил, как и закипал.
Отойдя от окна, он уже довольно мягким тоном сказал несчастному, напуганному Ферапонтову:
— Чем читать всякие стихи, взял бы что-нибудь полезное, ежели уж такая любовь к чтению… Ну, Дюма что ли ‘Трёх мушкетёров’, например. И интересно, и прилично, и назидательно. A ещё лучше занимался бы своим делом, а не стихами и гитарой.
Он пошёл дальше.
Но неосторожные слова лермонтовской поэмы всё ещё продолжали волновать его.
— Нет, скажи пожалуйста! — ворчал он. — ‘Робкие грузины’! И вот, такие сведения распространяются в русском народе. Ну, какое уважение может иметь после этого Ферапонтов к своему командиру?
Смеркалось.
Юнкер сидел у своей палатки, курил папиросу и пел:
Коперник круглый год трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Дурак! Зачем он не напился —
Тогда бы не было сомненья!
Он повторял этот куплет несколько раз, очевидно машинально, думая совсем о другом.
В темноте августовского вечера ни лица, ни фигуры его не было видно. Только красный огонёк папиросы, точно уголёк потухшего костра, указывал место, где он сидел.
‘Ну, этот поёт, по крайней мере, в его песне нет ничего обидного для порядочных людей’, — подумал князь и подошёл к юнкеру.
Тот быстро вскочил.
— Садитесь, садитесь… И я к вам подсяду. Кто такой этот Куперник? — спросил князь. — Это наш подрядчик фуража? Солдаты удивительный народ: уже сложили про него песню. И ведь верно! Всегда пьян этот Куперник, хотя и жид.
— Ваше сиятельство! — смущённо проговорил юнкер. — Это не солдаты сложили песню. Это у нас в училище пели.
— Так разве и у вас был Куперник?
— Никак нет! Это об астрологе Копернике поётся. Об астрологе или астрономе, я всегда путаю.
— Что же сделал этот астролог?
— Открыл, будто бы, вращение земли.
Князь засмеялся.
— Это верно! Я и сам открыл бы это вращение после бутылки кахетинского вина. Да, вот что! Поезжайте-ка, барон, в соседнюю деревню, там должно быть штаб начальника дивизии, да спросите там диспозицию на завтрашний день. Не знаю, почему не прислали? Это всё ‘моменты’ генерального штаба путают. Очень уж учёны! Как будто в военном деле учёные нужны! Наш, например, подполковник-то! Надоел до смерти со своими картами, планами и объяснениями. Как будто мы без него не знаем, куда идти, что делать…
— Он и офицерам надоел ужасно, — поддержал командира барон. — ‘Тактическая единица’, ‘решительный момент боя’ и прочее. Всё единица, да единица, момент, да момент… Просто не знаешь, как от него избавиться.
Командир ушёл. Проходя мимо палатки, он увидел два тёмных силуэта — унтер-офицера своего полка и урядника казачьей сотни, прикомандированной к кавалерийскому отряду, которым он командовал на манёврах.
— Здорово, ребята, — сказал он и скрылся в ночной тьме.
— Здравия желаем, ваше сиятельство! — крикнули они ему в ответ.
Барон приказал своему вестовому седлать лошадь, чтобы ехать в штаб начальника дивизии, а сам стал приводить в порядок одежду и снова запел про Коперника.
Через несколько минут ему подвели осёдланную лошадь.
Унтер-офицер, который называл юнкера ‘вашим благородием’, потому что чувствовал в нём будущего офицера, но относился к нему с некоторой свободой обращения, потому что видел в нём пока только юнкера, подошёл к нему и сказал:
— Вот, ваше благородие, слышали мы, стоючи здесь с Гаврилычем, — он указал на казачьего урядника, — как полка командир желали бы избавиться от ‘посредственника’.
— От посредника, ты хочешь сказать?
— Так точно, от ‘момента’, — пояснил свою мысль унтер-офицер.
— Да, так что же?
— Так вот Гаврилыч говорит, что можно.
— Что можно-то?
— Да, стало быть, сбыть его с рук, моментательно. Ещё сколько дён придётся с ним путаться до конца манёвров. Утомил он господ, это верно. Кажное движение полка разъясняет. Господам отдохнуть хочется, а он всё объясняет, а господам корнетам и поручикам деваться некуда, потому он как никак — подполковник. A то ещё вчера, в столовой, игру какую-то на типографической карте затеял…
— На топографической, ты хочешь сказать.
— Уж про то не знаю. Господа в стос хотели перекинуться, а он водит пальцем по карте этой самой, да причитывает: ‘момент боя, да момент боя’, дислокация, да диспозиция…
— Сдать его можно, — мрачно заметил высокий урядник.
— То есть, как это сдать? — не понял юнкер.
— Так што, в плен сдать, — повторял урядник.
Эта мысль показалась так забавной барону, что он громко расхохотался, несмотря на всю свою немецкую корректность и педантизм, и тут же сымпровизировал новый куплет:
‘Момент’ ужасно надоел!
Настал его теперь предел:
Он казаками сдан уж в плен…
Барон никак не мог подобрать следующей рифмы и, немного сконфузившись, быстро вскочил в седло и исчез под покровом ночи.
Унтер-офицер с урядником ушли в палатку сговориться, как следует, о ‘сдаче’ ‘момента’.
Барон тщетно проплутал всю ночь, переезжая из одной деревни в другою в поисках за штабом начальника дивизии.
В пять часов утра должны были начаться ‘враждебные действия’ северного и южного отряда по пушечному сигналу. Южный отряд, враги, отличались от северного белыми чехлами на шапках. Никаких следов штаба барон не мог найти. Не найти того, что предписано, считается для военного человека позорным, но барон ничего не мог поделать и с отчаянием в душе, низко повесив голову, возвращался на уставшем коне к своему полку, раздумывая о том, что он скажет князю, который, оставшись без диспозиции боя, назначенного ввечеру следующего дня, конечно, освирепеет.
В конце концов, барон под гнётом этих тяжёлых мыслей окончательно сбился с дороги и шёл уже на волю судьбы и инстинкта коня, предоставив последнему выбираться, как сам знает. Юнкер решительно не узнавал теперь местности, и одно время ему даже показалось, что он не на манёврах, а на настоящей войне, в незнакомой ему неприятельской земле. И ему стало вдруг жутко. Он немножко прозяб, а в желудке чувствовал голод. Ехал он не то по степи, не то по пашне: конь его ежеминутно спотыкался в какие-то рытвины, а однажды чуть не сорвался в овраг и не выбил из седла своего ездока.
Небо светлело, и в этой белесоватой тьме предрассветных сумерек очертания предметов стали ещё мутнее, ещё расплывчатее, ещё неопределённее. Блекли звёзды одна за другою, и какие-то водянистые, желтоватые полосы ложились вдоль хмурого, серого неба. Там, за этим серым как больничное одеяло пологом, лениво приготовлялось вставать со своего осеннего ложа бледное солнце. Пробежал ветерок, и дрожь пробрала юнкера. Доносимые этим ветром, где-то далеко, заглушённо раздались звуки собачьего лая. Какая-нибудь деревня близко! Вдали прогремела пушка. Неприятельские действия должны начаться, а барон всё ещё блуждает в белесоватой тьме по неведомым странам.
Впереди, прямо перед ним, мелькнул огонёк. Не то угли потухшего костра, не то освещённое окно хаты. Как разобрать в этом полумраке, полусвете? Да юнкер и не разбирался, весь занятый думами о свидании с командиром, которое рано или поздно должно же было состояться.
И вдруг, казалось, совсем близко, раздалось пение: Поехал далече казак на чужбину
На добром коне вороном.
Свою он краину навеки покинул —
Ему не вернуться в отеческий дом.
Напрасно казачка его молодая
И утро и вечер на север глядит.
Всё ждёт-поджидает с далёкого края:
Когда-то к ней милый казак прилетит…
Далёко отсюда, где вьются метели,
Трескучи морозы трещат,
Где сдвинулись дружно и сосны, и ели,
Казачие кости лежат…
Меломан в душе, юнкер заслушался этой грустной песни, которую пел какой-то задушевный голос.
Светало, и бледные сумерки сменились бледным рассветом. Барон очнулся. Перед ним была околица деревни, у околицы хата, а у хаты стоял казачий разъезд.
Но казаки были не его отряда, не донские, а кавказские, в черкесках и папахах, принадлежавшие к южному, неприятельскому отряду.
Барон тут только очнулся.
Круто повернув своего коня, он приготовился удирать. Но не тут-то было. В мгновение ока казаки окружили его, схватили его лошадь под уздцы и приготовились ссадить его с седла.
— В плену, юнкер! — кричали они. — Врёшь, брат, не уйдёшь! Слезай, слезай…
Но барон, совершенно растерявшийся в первую минуту, стал приходить в себя.
На ум ему пришла отличная идея.
‘Что, в самом деле, не настоящая же эта война, чёрт возьми, и, к счастью, от позора быть взятым в плен легко избавиться’, — подумал он.
— Стойте, братцы! — крикнул он казакам. — Урядник, пусти повод. Ей-Богу не стану удирать, да и вы всегда меня догоните, чёрт вас возьми, в самом деле!
Урядник бросил повод, но казачий разъезд вплотную окружил его.
— Сказывай, в чём твоё дело? — заявил урядник.
— А вот в чём. Я вам дам целковый, а вы меня отпустите подобру-поздорову. Согласны?
— Целковый? — в задумчивости проговорил урядник. — А что ж, братцы, за целковый можно!
— Мало! — хмуро возразил уряднику приказный, с одной белой нашивкой на голубых погонах, с жёлтыми буквами. — Пущай на два раскошеливается. Тогда отпустим на все четыре стороны.
Но экономный барон возмутился и стал торговаться.
— Ишь, черти, — два целковых! — горячо говорил он. — Не дам два целковых! Держите меня в плену хоть до самого конца. Вашу же кашу буду есть, не можете же вы морить меня с голоду? А то ведь я и пожалуюсь.
По-видимому, эти соображения подействовали на казаков.
— Отпустим пленного за целковый? — предложил урядник. — Что с ним зря валандаться — ещё кормить и поить надо, а целковый, и то сказать, на полу не валяется…
— Пёс с ним, пущай едет! — согласились казаки.
— Давай целковый!
Юнкер полез за рублём в карман своих узких как трико рейтуз и, аккуратно вынув бумажный рубль из кошелька, подал его уряднику.
— Счастливо оставаться, военнопленник, — крикнул ему урядник и выпустил поводья лошади.
Но барон не знал, куда ему ехать.
— А что, братцы, — сказал он, — где лагерь драгунского полка?
— Заплутался, видно?
— Заплутался.
— Казарезов! — обратился урядник к одному из казаков. — Проводи господина юнкера, на чай, поди, даст.
— Что ж можно! — согласился Казарезов.
Они отправились. Военнопленный, под дружественной охраной неприятеля.
— А далеко ещё? — спросил барон.
— Чего это?
— Да лагерь-то?
— Драгунский?
— Ну да.
— Да вона крышки бараков видать, — спокойно ответил Казарезов, маленький казачёнко, с вороватыми глазами.
— Ах, чтоб тебе пусто было! — пришёл в негодование барон. — Что же ты мне прямо не скажешь, казачище, а треплешься за мною? Вот тебе двугривенный и проваливай.
Казак зажал двугривенный между пальцами и плетью и приготовился повернуть коня обратно.
— Стой! — крикнул ему барон. — Что же вы тут, казачье, делаете под носом у неприятельских драгун?
Казарезов хитро ухмыльнулся.
— Так столковались мы ночью с одним из Гаврилычей, из донцов, которые, значит, в вашем отряде. ‘Момента’, значит, будут нам в плен сдавать, как бы ненароком. Вот и сторожим. Энтот целковым не откупится! До конца продержим… Потому, донской урядник очень уж просил в угоду камандеру вашему…
Барон подъезжал к полку. Рассвело совершенно. Небо было опять хмуро, и редкие капли дождя начинали накрапывать с серого неба.
Барон уже ясно различал силуэты драгун, седлавших коней, и слышал сигналы команды.
И когда раздался сигнал ‘садись!’ повторенный множеством голосов, юнкер въехал на линейку и внезапно очутился перед командиром полка.
Князь был взбешён и вплотную наскочил на него.
— Где вы пропадали всю ночь? — раздражённо крикнул он. — Так вы исполняете мои приказания? Явитесь эскадронному командиру и попросите, по окончании манёвров, чтобы наложили на вас взыскание. Это не служба, а безобразие! И вы не юнкер, а… а… мокрая курица!
— Ваше сиятельство! — ответил побледневший от обиды и страха барон. — Я не виноват, меня взяли в плен.
— Скажи, пожалуйста! В плен! Это ещё лучше. Чижик этакий! Пожалуйста, без разговоров, извольте отправляться к эскадрону. Стойте! Где же штаб начальника дивизии, и где будет происходить главный бой, по диспозиции?
— Я не нашёл начальника дивизии.
Князь даже ничего не ответил на это, только смерил юнкера презрительным взглядом.
К нему подскочил ‘момент’.
— По моим соображениям, князь, встреча главных кавалерийских отрядов должна быть предположена у деревни Ермолинской. Принимая во внимание весь план кампании и предшествовавшие моменты её развития, иначе быть не может. Если позволите, я изложу вам подробно мотивы, по которым я беру на себя смелость делать эти предположения…
— Нет, уж избавьте. Нам некогда слушать ваши лекции.
— Тогда разрешите мне взять небольшой отряд. Я отправлюсь с ним, чтобы осветить местность. Мне кажется, казаки в этом отношении удобнее, так как…
— Хорошо, это можно.
Князь приказал адъютанту распорядиться, и минут через пять подполковник ехал уже впереди небольшого разъезда казаков.
Они не отошли и версты, как урядник шепнул казакам:
— Держи на этот хутор. Там дожидают кубанцы.
— Это какая деревня? — спросил подполковник. — Не знаете ли, братцы? Её нет на моём плане.
— Это хутор Выгонки, вашескородие.