На курином насесте, Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 98 минут(ы)

НА КУРИНОМЪ НАССТ.

(Хроника одного незамтнаго существованія).

Der Rang ist das Gepraege nur,
Der Mann das Gold trotz alledem.
Trotz alledem!
F. Freiligrath.

Non est ad astra mollis e terris via.
Seneca.

I.

Къ подъзду отеля средней руки на Невскомъ проспект, часу въ десятомъ пасмурнаго августовскаго утра, подъхала извощичья карета. Швейцаръ подскочилъ отпереть дверцы, и изъ кареты вышелъ молодой человкъ съ небольшимъ сакъ вояжемъ въ рук. За нимъ изъ глубины кареты вылзъ, кряхтя и опираясь на плечо швейцара, болзненный, сдой старикъ и, снявъ большой суконный картузъ, отеръ рукавомъ свой потный лобъ.

— Есть номера-то?— спросилъ онъ.

— Есть-съ, пожалуйте. Въ два рубля и въ полтора: какой прикажете?— изгибаясь, отвтилъ швейцаръ.

— Въ полтора, только не высоко.

Швейцаръ провелъ пріхавшихъ въ третій этажъ и, сдавъ ихъ тамъ номерному, побжалъ втаскивать наверхъ цлую кучу подушекъ, сакъ-вояжей, узелковъ и кулечковъ, наполнявшихъ карету.

— Какъ прикажете записать-съ?— спросилъ онъ, когда весь багажъ былъ принесенъ и извощикъ, получивъ двугривенный на чай, вышелъ изъ номера.

— Гордй Александровичъ Гордевъ, нижегородскій купецъ, съ сыномъ, Григоріемъ Гордичемъ.

— Документики можно получить-съ?

— Ну, зайди чрезъ часокъ, не убжимъ, поспешь. Ты,врно, здсь недавно служишь?

— Недавно-съ.

— То-то, прежде другой былъ. Ну, зайди потомъ.

— Слушаю-съ.

Черезъ полчаса Гордевы, умывшись и помолившись Богу, сидли уже за самоваромъ и вели бесду.

— Охъ, что-то будетъ, что-то будетъ?— вздыхалъ старикъ.

— Полноте, папаша, печалиться,— успокоивалъ его сынъ.— Что же длать? Сколько ни горюй, длу не поможешь. Авось, Богъ дастъ, все поправится. А и не поправится, такъ перетерпимъ.

— Эхъ, Гриша… говоришь, перетерпимъ… Да каково претерпвать-то будетъ! Тридцать лтъ, вдь, я въ своемъ-то мст почетомъ да поклономъ пользуюсь, да и сюда прідешь, такъ и здсь теб знакомые купцы встртятся… сейчасъ Гордю Александрычу почтеніе. А теперь что ждетъ-то? Безъ малаго чуть не банкротъ! Что, скажутъ, тридцать лтъ торговалъ, да много ли нажилъ? Куда я теперь на старости-то лтъ?

— Да разв, папаша, за одинъ капиталъ васъ уважали? Это вотъ Духоборова за капиталъ только и человкомъ считаютъ, а васъ и безъ капитала всякій за вашу доброту и честность уважать будетъ.

— Тхъ же щей, да пожиже влей! Не тотъ народъ ныньче,Гриша! Въ особенности между купечествомъ. У кого карманъ толще, тому и поклонъ ниже. Ну, да Богъ съ ними, съ поклонами. Самому предъ собой какъ-то обидно: жилъ, трудился, сколько заботъ, непріятностей, и, въ конц-концовъ, за все, про все не только никакого наслдства теб не оставишь, а и самому на старост лтъ жить нечмъ будетъ.

— Мн, папаша, ничего и не надо. Воспитали вы меня какъ слдуетъ, курсъ я теперь кончилъ: на своихъ, стало быть, ногахъ, буду стараться, выйду на дорогу. Въ чемъ буду въ состояніи и вамъ съ мамашей помогу. Проживемъ, Богъ дастъ. Одно только скажу, папаша, что и раньше вамъ говорилъ: хоть и учился я въ коммерческой академіи, а нтъ у меня желанія торговымъ дломъ заниматься.

— Не знаю ужь что и сказать теб на это. Что проку и чиновникомъ-то быть? Много ихъ оголтлыхъ-то ходитъ. Честно служить на одномъ жалованьи далеко не удешь, прислужиться не съумешь, такъ и закиснешь какимъ-нибудь штафиркой… Теб вотъ купечество не нравится, а мн чиновничество. Много я въ жизни народу насмотрлся, и все-то думалось: нтъ лучше купеческаго званія. Первое дло — самъ себ большой. Второе — если дла худы, не клеятся, ну, трудишься, хлопочешь, а ужь какъ повернетъ это къ удач, такъ ужь и не нарадуешься.

— Ну, а не въ упрекъ вамъ сказать,— многозначительно спросилъ сынъ,— что же вы посл тридцати-то лтъ торговли голову повсили? Вдь, не умне васъ другіе-то, а вотъ они съ капиталомъ, а вы нтъ, стало быть, не отъ васъ это зависитъ.

— Точно, точно… Примръ я теб плохой,— нехотя отвчалъ старикъ.

— А по служб-то я черезъ тридцать-то лтъ, можетъ быть, и дйствительнымъ статскимъ совтникомъ буду.

— А, можетъ, и не будешь.

— Все, конечно, будетъ зависть отъ усердія. Если же и не буду, то все же до чего-нибудь порядочнаго дослужусь, пенсію какую ни на есть выслужу. Однимъ словомъ, повезетъ — высокаго достигнуть можно, не повезетъ — со ступеньки наступеньку, все кверху, да кверху, все же до какого нибудь своего предла дойду. А какъ я буду честно да аккуратно свою должность исправлять, такъ и на служб я въ своемъ дл буду самъ себ большой. Да и не нравится мн эта возня съ купцами… хуже мужиковъ!

— Что-жь, купцы, по твоему, не люди, что ли? Стыдно теб, что отецъ у тебя купецъ?— не то раздраженно, не то насмшливо сказалъ старикъ.

— Нтъ, не то, папаша. А, все-таки, мн при моемъ теперешнемъ образованіи какъ-то вс эти купеческія ухватки не пристали. Бывало, во время нижегородской ярмарки, насмотришься, какъ это съ утра до вечера купцы чай да водку пьютъ, да и разговору у нихъ другаго нтъ, какъ только: ‘да купи!’ ‘да уступи!’ ‘да, право слово, себ убытокъ!’ — такъ посл того съ мсяцъ не опомнишься, въ ушахъ звенитъ.

— Пустяки ты городишь!

Наступило минутное молчаніе.

— А ужь вы, папаша, все-таки, не стсняйте меня,— началъ опять сынъ,— позвольте мн на государственную службу опредлиться. Теперь при моемъ диплом я за это право имю. Вдь, что же мн теперь и длать?— продолжалъ онъ, немного помолчавъ.— Сами же вы говорите, что торговлю прекращать хотите, такъ все равно надо же идти на службу.

— Ужь если велитъ Богъ прекратить,— задумчиво произнесъ старикъ,— такъ все же я теб совтовалъ бы куда ни на есть въ прикащики идти, чмъ въ чиновники. Изъ прикащиковъ сдлаешься потомъ большимъ довреннымъ, это при моемъ знакомств, и какъ ты теперь кончивши академію, легко устроить можно. Жалованье на первыхъ порахъ дадутъ все больше чиновничьяго, а тамъ и тысячи можешь получать. Поживешь, послужишь, деньжонокъ накопишь, съ людьми обзнакомишься, гляди, и свою торговлю откроешь. Я тоже съ маленькаго, съ мелочной лавочки начиналъ, да сотнями тысячъ ворочалъ.

— Да, вдь, теперь все равно отъ этихъ сотенъ ничего не осталось. Не лежитъ у меня душа къ торговому длу. Безъ обмана богатъ не будешь. И въ довренныхъ не для себя, такъ для хозяина обманывать, да обдлывать надо.

— Что-жь я, по твоему, мошенникъ, что ли?… У тебя въ академіи-то умъ за разумъ, кажись, зашелъ, — разсердился старикъ и, вставъ съ дивана, началъ ходить по комнат.

— Такъ, вдь, у васъ, папаша, за то и нтъ теперь ничего,— спокойнымъ голосомъ настаивалъ сынъ.— Вонъ Горбачевъ, какъ безъ совсти обдлалъ васъ, такъ у него и деньги, и дома.

— Чортъ съ нимъ! Когда-нибудь и на него будетъ проруха!

— Когда-то либо будетъ, либо нтъ, а ужь это не даромъ говорится: не обманешь — не продашь. Вы вотъ наживали, наживали, а нарвались на него, теперь и пошло все прахомъ.

— Такъ, вдь, я самъ виноватъ: захотлъ многаго, покуда я своимъ-то дломъ занимался все и шло хорошо.

— Своимъ дломъ!— возражалъ Григорій Гордичъ.— Да, вдь у купца свое дло въ томъ и состоитъ, чтобъ искать, какъ бы гд нажить больше. И вы… изъ-за чего вы взялись вмст съ Горбачевымъ за подрядъ? Нажить хотли? А вышло въ убытокъ. Да, вдь, и не одно горбачевское дло, а и другія дла въ убытокъ бывали. Торговля, это все равно, что карты: везетъ — наживаешь, не повезло — лавочку запирай. А на служб, чиновникомъ-то, я знаю, что я служу государству и буду по мр заслугъ и положеніемъ, и содержаніемъ пользоваться.

И Григорій Гордичъ задумался, мысленно переносясь въ далекое будущее съ ‘положеніемъ’ и ‘содержаніемъ’ ‘по мр заслугъ’.

— Ужь какъ бы тамъ ни было, — продолжалъ онъ, помолчавъ,— дворянинъ все выше купца, а чиновникъ тотъ же дворянинъ… и потомственнаго можно будетъ достигнуть… Я думаю, и вамъ лестно будетъ, если я въ большомъ чин буду.

Дйствительно, мысль о большихъ чинахъ дйствовала и на Гордя Александровича обаятельнымъ образомъ. Онъ и самъ мечталъ не разъ объ орденахъ и медаляхъ. Но онъ не хотлъ сдаться на убжденія сына до послдняго момента и продолжалъ возражать.

— Тамъ оно, можетъ быть, и будетъ лестно, когда дослужишься,— говорилъ онъ,— да теперь-то какъ-то не то, чтобъ страшно, а дико. По купечеству-то самъ привыкъ съ измальства, знакомо все какъ будто, ну, думаешь, и сыну ладно будетъ, а въ чиновничьемъ то быту все больше такъ, мелюзгу знаешь, около тебя же она съ поклономъ увивается да на твой карманъ косится. А въ высокія-то эмпиреи заноситься какъ-то будто не пристало, еще долзешь ли?… Ну, да вотъ что. Если горбачевское дло можно выиграть — опять богаты будемъ, а, можетъ быть, вотъ еще въ сентябр-то на муку цны поправятся, продадимъ безъ убытка, такъ я, вдь, своего дла не брошу, да и теб надо будетъ отцу пособить. Я для васъ работалъ, теперь ты у меня одинъ остался. Неужто же я буду торговлю вести, довренныхъ держать, а тебя отпущу въ какое-нибудь присутствіе бумаги переписывать? Вдь, поди-ка, сразу директоромъ департамента не сдлаютъ?

— Это какъ вамъ будетъ угодно, папаша,— покорно отвчалъ Григорій Гордичъ.— Я говорю на тотъ случай, если вы торговлю прекратите. А я, конечно, за данное мн воспитаніе долженъ васъ отблагодарить.

— Ну, тамъ что будетъ. Поживемъ — увидимъ, а пока пpощай, я пойду хлопотать по дламъ.

На этомъ разговоръ окончился, Гордй Александровичъ отправился искать знакомаго адвоката, а Григорій Гордичъ пошелъ побродить по улицамъ Петербурга, въ которомъ онъ уже не былъ давно.

II.

Григорій Гордичъ былъ единственнымъ сыномъ, а по смерти двухъ сестеръ его остался и единственною надеждой и утшеніемъ своихъ родителей.

Отецъ его считался однимъ изъ значительныхъ купцовъ въ Нижнемъ, но вслдствіе тянувшагося уже третій годъ судебнаго процесса съ Горбачевымъ, бывшимъ компаньономъ его по торговл, а также благодаря нкоторымъ другимъ неудачамъ, дла Гордя Александровича Гордева приняли дурной оборотъ и, въ случа проигрыша этого процесса, его ждало полное разореніе. Дло было теперь въ сенат и Гордй Александровичъ пріхалъ въ Петербургъ хлопотать. Вмст съ нимъ пріхалъ и Григорій Гордичъ, только что кончившій курсъ въ московской коммерческой академіи. Гордй Александровичъ былъ въ Рыбинск, когда сынъ по окончаніи экзаменовъ вернулся изъ Москвы домой въ Нижній, узжая прямо изъ Рыбинска въ Петербугъ на неопредленное время, старикъ вызвалъ сына изъ Нижняго и взялъ его съ собой въ Петербургъ.

Григорій Гордичъ учился въ Москв давно: сначала онъ былъ въ частномъ пансіон, потомъ поступилъ въ практическую академію коммерческихъ наукъ. Онъ очень любилъ этотъ громкій титулъ и не упускалъ случая произносить его полностью.

Съ дтства Григорій Гордичъ былъ тихъ, слабосиленъ, молчаливъ и застнчивъ и отличался безукоризненнымъ поведеніемъ. Способности у него были слабыя, но онъ бралъ прилежаніемъ. То, что другимъ давалось легко, было для него предметомъ продолжительнаго труда: Гриша Гордевъ вчно сидлъ за книжкой, вчно училъ урокъ. И онъ всегда зналъ его. Но за то во всхъ случаяхъ, гд требовалось показать смтливость, бойкость, быстроту соображенія, Гриша оставался на заднемъ план.

Казалось особенно страннымъ, что вс знанія укладывались въ его голов въ какомъ-то своеобразномъ порядк. Гриша былъ въ высшей степени аккуратенъ: каждая принадлежащая ему вещица лежала непремнно на своемъ мст, если бралась, то, по минованіи надобности, опять клалась на то же мсто, въ потьмахъ и съ просонья Гриша могъ найти у себя въ стол любую книжку или тетрадку, въ своемъ коммодик любую вещицу, но не иначе, какъ вынувъ въ строгой послдовательности одну за другой вс т вещи или книжки, которыя лежали впереди искомаго предмета, причемъ все потревоженное опять приводилось тотчасъ же въ прежній порядокъ. Этотъ педантизмъ былъ иногда невыносимъ и служилъ предметомъ насмшекъ товарищей. Кажется, такой же порядокъ былъ и въ голов у Гриши.

Ни училищное начальство, ни товарищи не чувствовали расположенія къ Гриш Гордеву. Начальство относилось къ нему какъ-то сухо, хотя и воздавало ему должное въ вид хорошихъ отмтокъ за ‘примрное’ поведеніе и прилежаніе. Хотя подъ его ‘успхи въ наукахъ’ и нельзя было подкопаться, но у всхъ составилось о немъ понятіе, какъ о мальчик крайне ограниченномъ, который благо пороху не выдумаетъ. Держась постоянно въ сторонк, одиноко, рдко принимая участіе въ общихъ играхъ, онъ почти ни съ кмъ изъ товарищей не былъ близокъ и не умлъ внушить любви къ себ. Первое время посл поступленія въ пансіонъ онъ даже подвергался частымъ насмшкамъ и обидамъ, но умлъ съ такимъ достоинствомъ и, вмст съ тмъ, съ такою покорностью удаляться отъ обидчиковъ, что мало-по-малу его оставили въ поко, тмъ боле, что онъ ни на кого ни разу не пожаловался. Его стоическое спокойствіе внушало даже нкоторое уваженіе къ нему. ‘А, братцы, что ни говорите, а Гришка Гордевъ хоть и тихоня, а гордый’,— говорили бывало про него товарищи. ‘Гордй Гордичъ Гордевъ, ты гордй, гордый!’ — закричитъ бывало кто-нибудь изъ товарищей надъ самымъ ухомъ углубившагося въ ‘зубрежку’ Гриши. ‘Гордй, гордй, гордище!’ — запоетъ надъ Гришей цлый хоръ, а онъ заткнетъ оба уха и не пошевелится. И въ самомъ дл, Гриша уже съ дтства обладалъ нкоторою долей гордости и честолюбія, тщательно, впрочемъ, скрываемыхъ. Мелкія столкновенія съ товарищами не мшали, однако, Гриш Гордеву быть со всми ними въ боле или мене хорошихъ отношеніяхъ. Пришлютъ, бывало, ему изъ дому гостинцевъ, Гриша потихоньку все это спрячетъ и до праздника ничего не тронетъ, но за то въ праздникъ или въ ближайшее воскресенье онъ подлится поровну со всми, кто, не имя родныхъ или знакомыхъ въ Москв, оставался на праздники въ пансіон, и еще прибережетъ и на долю приходящихъ, кто побдне. Если гостинцевъ пришлютъ много, онъ не раздастъ ихъ вс въ одинъ разъ, а раздлитъ на два, на три воскресенья. Все это длалось имъ тихо, скромно, какъ будто онъ аккуратно исполнялъ возложенное на него кмъ-либо порученіе. Если у кого-либо изъ товарищей не было той учебной книги или пособія, которыя были у него, онъ дастъ ихъ товарищу, но на точно опредленный срокъ, и въ срокъ аккуратно, непремнно самъ явится получить обратно свою вещь. Въ мальчик было что-то старчески-педантичное, и его прозвали ‘старинушка чудакъ’. Хотя самъ онъ не участвовалъ въ шалостяхъ, но никогда и никого изъ товарищей онъ не выдалъ, и начальство, посл нсколькихъ попытокъ, перестало и обращаться къ нему съ разспросами при разысканіи виновниковъ какой-нибудь пансіонной шалости: Гордевъ всегда былъ въ сторон.

Но, не пользуясь любовью товарищей, не ища сближенія съ ними, живя, повидимому, самъ для себя, онъ въ дйствительности былъ прекраснымъ товарищемъ. И когда пансіонеры разбрелись въ разныя стороны, то большинство скоро позабыли другъ друга, но вс безъ исключенія помнили чудака Гришу Гордева, и чмъ дальше уходило время, тмъ въ лучшемъ свт представлялся онъ.

Поступивъ въ академію пансіонеромъ, Григорій Гордичъ. остался такимъ же оригиналомъ, какимъ былъ и въ частномъ пансіон. Классныя занятія и повтореніе пройденнаго занимали все его время. И здсь, какъ и тамъ, онъ держался въ сторонк отъ всхъ.

Товарищи его частенько устраивали тайкомъ отъ начальства пирушки, но Гордевъ въ нихъ не участвовалъ, потому что въ расходахъ на эти пирушки не могъ стать на равную ногу съ московскими матушкиными сынками, а быть участникомъ на чужой счетъ не позволяло ему самолюбіе, съ годами развивавшееся все боле и боле.

Но молодость брала свое, прогулки по улицамъ и посщеніе театра уже не удовлетворяли потребности въ развлеченіяхъ, да и примры были заразительны. И вотъ и Григорій Гордичъ сталъ разршать себ загулъ. Къ товарищеской компаніи онъ, однако, не примкнулъ, а выбравъ хорошій день, въ праздникъ или въ воскресенье, онъ съ десяти часовъ утра отправлялся ‘кутить’ въ одиночку. Гд и какъ ‘кутилъ’ онъ тогда, оставалось никому неизвстнымъ, но къ ночи Григорій Гордичъ, трезвый, гладко причесанный, только съ нсколько помятою физіономіей, возвращался въ пансіонъ при академіи. Разъ какъ-то онъ пригласилъ кутнуть вмст одного изъ товарищей, но такъ какъ тотъ посл второй же бутылки пива проявилъ нкоторую склонность къ буйству, то Григорій Гордичъ на будущее время остался опять одинокимъ въ своихъ похожденіяхъ. Впрочемъ, его кутежи были не часты. Онъ былъ очень разсчетливъ и берегъ и деньги, которыя откладывалъ въ копилку, расходуя лишь четвертую часть того, что получалъ на праздники отъ отца и матери, берегъ и себя для боле полной, ‘настоящей’, какъ онъ думалъ, жизни впослдствіи, по выход изъ академіи.

Къ женщинамъ Григорій Гордичъ чувствовалъ всегда безграничную слабость и готовъ былъ влюбляться на каждомъ шагу, но это не мшало ему быть въ душ семьяниномъ. Erо идеаломъ была тихая домашняя жизнь и хорошенькая, добрая жена. Не будь онъ застнчивъ, онъ, и будучи въ академіи, познакомился бы, можетъ быть, съ какою-нибудь швейкой или горничной и, вмсто кутежа, проводилъ бы съ ней воскресенья самымъ идиллическимъ образомъ. Но онъ не зналъ, какъ приступить къ знакомству, какъ ршиться заговорить, онъ какъ будто стыдился даже показать видъ, что интересуется женщинами. А душа, между тмъ, жаждала любви, иногда эта жажда длалась невыносимой, Григорій Гордичъ, за неимніемъ любви настоящей, отправлялся искать ея суррогатовъ.

Посл всякаго загула онъ опять надолго замыкался въ самомъ себ. Выпивка и общество пьяныхъ женщинъ не удовлетворяли его. Сердце оставалось открытымъ для любви. Воспоминанія о прошедшемъ кутеж вызывали порой чувство отвращенія. Воображенію рисовались другія картины, другая любовь.

Но потомъ кровь опять говорила свое и представленія недостижимаго смнялись представленіями того, что можно было осуществить въ ближайшее же воскресенье. И только привычка къ порядку, съ одной стороны, и бережливость — съ другой удерживали Григорія Гордича отъ частаго повторенія кутежей въ одиночку.

Лтомъ Григорій Гордичъ узжалъ домой, въ Нижній, гд также проводилъ время большею частью ‘самъ съ собой’, гулялъ на ‘откос’, удилъ рыбу и катался на лодк, а иногда, сидя съ матерью за чаемъ, разсказывалъ ей о Москв. Съ отцомъ онъ видлся рдко, потому что Гордй Александровичъ лтомъ жилъ обыкновенно по дламъ въ Рыбинск.

Такъ прошли дтство и юность Григорія Гордича: вяло, безцвтно, одиноко. Когда кончились въ академіи выпускные экзамены, то оказалось, что у него были по всмъ предметамъ отличные баллы и, къ немалому удивленію самого начальства, ему должны были дать золотую медаль. Это возбудило, конечно, зависть и неудовольствіе во многихъ изъ его товарищей, которые смотрли на него какъ на человка недалекаго и часто не безъ основанія ставили себя гораздо выше его. Но у нихъ были неудовлетворительныя отмтки то по одному, то по другому предмету, а больше всего по поведенію. А у Григорія Гордича со всхъ сторонъ не было ни сучка, ни задоринки.

Теперь Григорію Гордичу было двадцать два года. Онъ былъ очень недуренъ собой. У него былъ красивый съ небольшимъ горбикомъ носъ, небольшіе темнокаріе глаза задумчиво глядли изъ-подъ узенькихъ и коротенькихъ бровей, матово-блдный цвтъ лица оттнялся темными, гладко причесанными волосами, хорошенькіе густые усики чуть-чуть завивались въ колечки. Нсколько самодовольное выраженіе лица и твердая походка шли въ разрзъ съ его застнчивостью и склонностью къ уединенію. Новенькій костюмъ сидлъ на Григорі Гордич какъ вылитый. Взглянувъ на него, можно было подумать, что это сердцедъ, ежедневно одерживающій новыя побды.

Отецъ его прежде никогда не говорилъ ему о начавшемся упадк своихъ торговыхъ длъ, но когда Григорій Гордичъ кончилъ курсъ и когда положеніе Гордя Александровича было уже почти безвыходно, старикъ сначала обиняками подготовилъ сына, а потомъ уже прямо высказалъ, что впереди ему предстоитъ жить собственнымъ трудомъ. Гордй Александровичъ думалъ, что это открытіе поразитъ сына и опечалитъ его, но Григорій Гордичъ отнесся къ предстоявшей бдности и трудовой жизни не только весьма спокойно, а даже принялъ это извстіе такъ, какъ будто иначе и быть не должно. ‘Жить собственнымъ трудомъ’,— это даже льстило его самолюбію.

Григорій Гордичъ былъ, однако, не только самолюбивъ, но и честолюбивъ. Мысль сдлаться важнымъ чиновникомъ закралась давно въ его голову, а когда отецъ сказалъ ему, что, вроятно, долженъ будетъ прекратить свою торговлю, Григорій Гордичъ сразу и безповоротно ршилъ поступить на казенную службу.

III.

Всю осень прожили Гордевы въ Петербург въ ожиданіи ршенія дла въ сенат и въ хлопотахъ съ адвокатами. Григорій Гордичъ, между тмъ, наводилъ справки и подыскивалъ себ мсто въ какомъ-либо казенномъ учрежденіи.

Дло съ Горбачевымъ было, наконецъ, ршено въ ноябр мсяц и окончательно проиграно для Гордева. Къ этому присоединились новые убытки отъ пониженія цнъ на товары, кредитъ Гордя Александровича въ торговомъ мір сократился и старикъ упалъ духомъ. Боясь запутаться въ долгахъ, онъ ршился продать домъ и лишнее имущество, расплатиться съ кредиторами и начать маленькую торговлишку съ начала.

Теперь уже онъ не препятствовалъ поступленію сына на казенную службу и самъ черезъ знакомыхъ купцовъ выхлопоталъ ему мсто въ государственномъ банк, но для начала Григорій Гордичъ долженъ былъ поступить не на штатное мсто и на жалованье всего тридцать рублей въ мсяцъ, такъ что на первыхъ порахъ онъ не могъ обойтись безъ денежной помощи со стороны отца.

Окончивъ дла въ Петербург и устроивъ сына на служб, старикъ отправился въ Нижній ‘разорять свое гнздо’, какъ онъ самъ выражался. Процессъ разоренія продолжался не долго. Говорятъ, бда одна не приходитъ. Когда Гордй Александровичъ вернулся въ Нижній, то, вмсто дома, нашелъ только обгорлыя каменныя стны да груды еще тлющаго пепла. Пожаръ начался ночью. Богъ всть отчего, вмст съ домомъ погибла въ огн большая часть имущества: вынесли только нсколько сундуковъ съ разными вещами. Вознагражденія отъ страховаго общества приходилось получить немного, такъ какъ домъ былъ застрахованъ гораздо дешевле дйствительной стоимости.

Продавъ за безцнокъ развалины сгорвшаго дома, распродавъ оставшіеся товары и собравъ долги, Гордй Александровичъ едва-едва набралъ денегъ, чтобъ разсчитаться съ своими кредиторами. Отдалъ онъ также три тысячи рублей жен: эти деньги составляли ея приданое и давно были взяты Гордемъ Александровичемъ на свои торговыя дла. Покончивъ расплаты, старикъ остался съ нсколькими сотнями рублей въ карман.

Начать на эти деньги какую бы то ни было торговлю нечего было и думать, а женины три тысячи Гордй Александровичъ не хотлъ уже боле пускать въ оборотъ. ‘Старъ ужь я и умереть не долго, надо и ей съ чмъ-нибудь остаться’,— разсуждалъ онъ самъ съ собой. Оставалось одно: идти въ прикащики.

Но тяжело теперь казалось старику жить въ Нижнемъ. Тамъ, гд онъ пользовался всеобщимъ почетомъ, гд онъ гордо носилъ свою сдую голову, гд онъ былъ однимъ изъ первыхъ и смло смотрлъ въ глаза всмъ и каждому, тамъ теперь приходилось ему сдлаться опять ничтожнымъ человкомъ, нужно было спшить кланяться тому, кто прежде самъ, еще издалека завидя его, снималъ передъ нимъ шапку, не легко было идти мимо своего обгорлаго дома, да думать, что подъ старость лтъ пришлось въ чужомъ углу жить. Да и нечего было длать ему въ Нижнемъ. ‘Ужь если въ прикащики идти, такъ лучше въ Петербург’,— думалъ старикъ и ршился переселиться въ Петербургъ, къ чему неотступно подталкивала его и жена, тмъ боле, что теперь тамъ уже пристроился на служб ихъ сынъ.

Къ весн старики Гордевы были уже въ Петербург, и Гордй Александровичъ скоро нашелъ себ занятія. Многіе изъ петербургскихъ купцовъ, торговавшихъ хлбомъ, зная его за хорошаго, честнаго человка, тотчасъ же предложили ему поступить къ нимъ на службу, и онъ принялъ одно изъ этихъ предложеній. Жалованье ему было назначено семьдесять пять рублей въ мсяцъ. Этимъ Гордй Александровичъ наглядно доказалъ сыну, что на частной служб онъ и ему могъ бы найти боле выгодное мсто, чмъ на казенной, и предлагалъ ему поступить къ кому-нибудь въ контору, но Григорій Гордичъ и слышать не хотлъ о томъ, чтобы оставить службу въ банк. Хотя теперь онъ былъ еще сверхштатнымъ служащимъ по вольному найму, но скоро надялся занять штатную должность. Попавъ въ чиновничью среду, онъ почувствовалъ себя какъ рыба въ вод, и никакія приманки не могли бы его заставить разстаться съ ней.

IV.

Чрезъ мсяцъ по прізд стариковъ вся семья Гордевыхъ устроилась на одной общей квартир.

Поселились Гордевы въ Прачешномъ переулк.

Вс окна квартиры выходили на улицу, но солнце никогда не заглядывало въ нихъ: на другой сторон узенькаго переулка возвышался пятиэтажный домъ, заслоняя собой не только солнце, но и самое небо, за то видъ на ‘питейное заведеніе’ въ этомъ дом былъ доступенъ въ любое окно. Прозжавшіе по переулку экипажи производили страшный трескъ, раздававшійся въ квартир Гордевыхъ, точно надъ самымъ ухомъ. Ночью, какъ раскаты грома, доносился въ квартиру гулъ отъ массы каретъ и дрожекъ, хавшихъ по Офицерской изъ Большаго и Маріинскаго театровъ.

Когда стали нанимать прислугу, то большинство приходившихъ горничныхъ и кухарокъ показалось Мар Игнатьевн франтихами и блоручками, и она остановилась, наконецъ, на высокаго роста баб, лтъ сорока, съ обрюзглымъ лицомъ и довольно грязной.

Словомъ, несмотря на то, что въ Нижнемъ вся почти жизнь Гордевыхъ прошла въ довольств и хорошей обстановк, несмотря на отвращеніе, возбужденное въ Мар Игнатьевн съ перваго раза обстановкой меблированной комнаты, въ которой она застала сына по прізд въ Петербургъ, несмотря на вс хлопоты и Гордя Александровича, и Мары Игнатьевны, они устроились на своей квартир какъ нельзя хуже.

Причиной этого было не одно только неумнье или недостатокъ средствъ: вліяло на нихъ и то угнетенное состояніе духа, въ которое впадаетъ большинство людей при рзкомъ переход отъ богатства къ бдности и при сознаніи, что улучшенія впереди, кром неожиданной случайности, не предвидится. Только энергичныя натуры не падаютъ духомъ въ такихъ положеніяхъ: берутъ полностью отъ жизни то немногое, что она даетъ имъ, и стараются при помощи этого немногаго сдлать свое существованіе сноснымъ. Большинство же людей въ такомъ положеніи начинаетъ страшиться даже намековъ на прежнее довольство, кажущихся имъ призраками разоренія, что называется, ‘до тла’.

То же случилось и съ Гордевыми. Мара Игнатьевна какъ-то вся сразу опустилась. Слишкомъ ужь былъ рзокъ и неожиданъ для нея переходъ отъ прежняго богатства къ теперешней бдности.

Уныло и однообразно потекла жизнь семьи.

Рано утромъ отправится на службу Гордй Александровичъ, а за нимъ вскор и Григорій Гордичъ. Мара Игнатьевна останется одна съ кухаркой.

Велитъ она кухарк въ комнатахъ прибрать, а сама отправится за провизіей. Вернется, въ комнатахъ все въ прежнемъ безпорядк, а кухарка сидитъ за кофеемъ.

— Петровна, что же ты не прибрала?— укоризненно обращается она къ кухарк.

— Да что-жь мн ни пимши, ни мши, что ли, весь день быть?— грубо отвтитъ Петровна.— Давеча сапоги чистила, самоваръ ставила, а теперь надо же и себ кофій сварить. Сейчасъ вотъ…

Петровна приметъ провизію, положитъ все на столъ и отправится въ комнаты со щеткой. Мететъ она медленно, сворачивая щеткой стулья и столы и производя шумъ и грохотъ. Заднетъ за ножку письменнаго столика Григорія Гордича, и все на стол повалится. Мара Игнатьевна бросится къ ней посмотрть, въ чемъ дло, и начнетъ выговаривать ей.

— Ничего не разбилось, вдь, — равнодушно отвтитъ Петровна.

Комнаты, наконецъ, выметены. Часы бьютъ одиннадцать. Петровна беретъ тряпку, чтобъ стирать пыль, и неповоротливо ходитъ отъ стула къ стулу. Мара Игнатьевна соображаетъ, что пора и стряпать приниматься, и посылаетъ Петровну, въ кухню, а сама беретъ тряпку. Но дло это ей не въ привычку и она не быстре Петровны перетираетъ разныя вещицы на стол у Григорія Гордича. Въ кухн, между тмъ, слышится шипніе пригорающаго на сковород масла и въ комнаты проникаетъ чадъ. Мара Игнатьевна спшитъ туда. Безполезныя пререканія съ Петровной только раздражаютъ ее и она опять уходитъ въ комнаты, притворивъ кухонную дверь. Съ тряпкой въ рук она въ раздумьи останавливается передъ диваномъ. Надо обтереть ножки дивана, пыль накопилась на нихъ уже за нсколько дней, надо наклониться, а Мара Игнатьевна женщина полная, ‘сырая’, ей уже за пятьдесятъ. Она опускается передъ диваномъ на колна, вытираетъ одну ножку и опять задумывается, лицо принимаетъ кислое выраженіе, губы подергиваются, глаза оказываются на мокромъ мст. Мара Игнатьевна встаетъ, идетъ въ кухню и посылаетъ обтирать пыль Петровну, а сама остается въ кухн рубить говядину для котлетъ.

— О, чтобъ вамъ!— ворчитъ Петровна.— То ступай въ кухню, то ступай изъ кухни… никакого порядку нтъ…

Мара Игнатьевна изрубила говядину, сдлала котлеты, потъ льетъ съ нея градомъ, отъ жару и чаду у ней разбаливается голова, а Петровна все еще возится въ комнатахъ. Мара Игнатьевна опять посылаетъ ее въ кухню.

— Сейчасъ, кончила вотъ,— отзывается Петровна.

Мара Игнатьевна садится къ окну отдохнуть и смотритъ на улицу. Грустно ей. Ей видны только стна да запыленныя окна противуположнаго дома, да уголъ вывски ‘питейнаго заведенія’.

Въ кухн раздается звонъ разбитой посуды и Мара Игнатьевна спшить къ Петровн.

— Поди вотъ-на! Стаканъ локтемъ задла, упалъ со стола и расшибся,— вяло, какъ бы недоумвая, говоритъ Петровна.

Мара Игнатьевна только губы сожметъ и ничего не скажетъ, попробуетъ обдъ, велитъ приготовлять посуду для стола и уйдетъ опять въ залу, остановится, подумаетъ, что бы ей поработать, возьметъ, наконецъ, чулокъ и усердно, какъ будто торопясь, примется вязать до прихода мужа и сына.

Обдъ проходитъ вяло. Григорій Гордичъ и Гордй Александровичъ возвращаются усталые, голодные, не разговорчивые. Невнимательно слушаютъ они въ полголоса произносимыя Марой Игнатьевной жалобы на Петровну.

— Ну, найди другую,— говоритъ Гордй Александровичъ.— Это ужь твое дло, не наше.

— Да гд же я найду-то? Вдь, это не въ Нижнемъ. Хоть бы ты, Гриша, поискалъ.

— Да какъ же я, мамаша?… Я, право, ужь не знаю. Разв вотъ публикацію въ газет напечатать.

— Что толку-то?— махая рукой, шепчетъ Мара Игнатьевна.— Опять эти модницы начнутъ ходить. А тутъ Петровна узнаетъ, да уйдетъ, и вовсе безъ прислуги останешься.

Такъ попытки перемнить прислугу и остаются попытками. Мара Игнатьевна свыкается мало-по-малу и съ ворчаньемъ Петровны, и съ безпорядкомъ и равнодушно смотритъ на неубранную изъ залы посуду, на валяющіяся по полу крошки и оставленную на диван пыльную тряпку. Иногда сама приберетъ, иногда и такъ оставитъ, не замтитъ. Голова у ней занята то чинкой блья, то штопаньемъ чулокъ, то прокисшими сливками, то воздушными замками.

Посл обда Гордй Александровичъ ложится спать, а Мара Игнатьевна удаляется вмст съ сыномъ въ его ‘кабинетъ’, и пока Григорій Гордичъ тоже ложится ‘отдохнуть’, она садится около его кровати на стулъ, съ чулкомъ въ рукахъ, и разсуждаетъ съ сыномъ о невстахъ.

— Вотъ кабы женатъ-то былъ,— начинаетъ Мара Игнатьевна,— теперь вмсто меня, жена бы къ теб подсла.

— Мн, мамаша, жениться еще можно подождать, — говоритъ Григорій Гордичъ, ковыряя спичкой въ зубахъ, — я еще очень молодъ и не имю такого положенія, какое нужно для хорошей женитьбы.

— Вдь, вотъ, кабы въ Нижнемъ, да прежнія-то времена, тамъ бы я теб скорехонько нашла такую невсту, что дорогаго стоитъ, а здсь, конечно, ни знакомыхъ, ни родныхъ, и за примт-то нтъ никого. Ужь надо будетъ оттуда же искать, купчиху какую-нибудь… Вотъ ужо Марь Егоровн напишу: похлопотала бы она. Надо у Глбова да у Недоуздкова въ Арзамас посватать.

— Ну, вотъ, мамаша, что выдумали! Очень нужно мн на необразованной купчих жениться. Вы все торопитесь. Конечно, здсь еще никого знакомыхъ нтъ, мы здсь внов, я служу первый годъ. А вотъ погодите-ка, настоящимъ-то чиновникомъ сдлаюсь, ордена получу, знакомства въ благородномъ кругу заведу… я на дворянк, на помщиц на какой-нибудь женюсь.

— Да это бы дай Богъ, дай Богъ,— какъ-то робко говоритъ Мара Игнатьевна.— Только, вдь, вертлявы он больно, помщицы-то… Да и имнья-то вс, поди-ка, заложены.

— Мы такую найдемъ, что не заложены, — самоувренно произноситъ Григорій Гордичъ, обращаясь не то къ матери, не то къ самому себ.

— У купцовъ-то, Гришура, можно чистоганомъ да впередъ получить, съ деньгами-то теб и служить-то лучше будетъ.

— Ничего не лучше… Не такъ вы это, мамаша, понимаете. Я теперь совсмъ на другую линію вышелъ. Куда я свою откормленную-то, шарообразную купчиху въ люди покажу? Буду я, напримръ, важнымъ чиновникомъ… мсто буду этакое видное занимать… мн нужно, чтобы у меня пріемъ былъ, чтобы тоже и высшихъ сановниковъ можно было принять. Нужно, чтобъ женка была красавица… очаровательная… по-французски бы говорила… по-итальянски бы пла… чтобъ вс за ней увивались, чтобъ одта по послдней мод… и благороднаго происхожденія… Душка чтобъ была… розанчикъ…

Григорій Гордичъ сдлалъ ногами, лежа на кровати, нчто врод антраша.

— Ну, тебя! Что ты, маленькій, что ли, ногами-то болтаешь? А туда же важнымъ чиновникомъ думаешь быть,— смясь, упрекала Мара Игнатьевна.

— Да ужь буду-съ, мамаша!— съ увлеченіемъ говорилъ Григорій Гордичъ.— И чиновникомъ буду, и на генеральской дочк женюсь! Это все не вдругъ длается.

— Ты тогда, пожалуй, на меня и глядть-то не захочешь.

— Что это вы, мамаша!— покачалъ головой Григорій Гордичъ.— Да какъ это вы могли этакое слово проговорить?… Да разв я когда-нибудь вамъ неуваженіе какое оказывалъ?… Что же изъ этого, что я буду выше и образованне васъ? Это ничего, вы мн мать, а не жена. Вонъ я читалъ однажды въ собраніи разсказовъ, что у какого-то важнаго сановника обдъ былъ, вс министры были, а къ нему мать изъ села и пріхала,— онъ дьячковскій сынъ былъ,— такъ онъ ее взялъ, да на первое мсто посадилъ, да самъ ей кушанье подавалъ. Такъ посл того государь объ этомъ узналъ, веллъ его позвать къ себ, да и сказалъ: ‘Благодарю, говоритъ, ты, говоритъ, этимъ уваженіе къ союзу родственному поддерживаешь’. Вотъ жену необразованную имть нельзя, нужно, чтобъ была подъ пару.

— Да, вдь, и между купчихами есть образованныя-то,— попробовала возразить Мара Игнатьевна,— и по-французски умютъ.

— Не тотъ табакъ-съ! У дворянки вс эти манеры ужь врожденныя, особенныя.

— Что это за табакъ?— поморщилась Мара Игнатьевна.— Какъ это ты, Гриша, выражаешься. Ужь не это ли по благородному-то?

— А это такъ, мамаша, въ шутку. У насъ въ банк чиновникъ есть одинъ, такой острякъ: все насъ смшитъ. Такъ это онъ иногда говорить… ну, и я такъ сказалъ… Нтъ, мамаша,— продолжалъ Григорій Гордичъ,— на купчих не женюсь. Да и куда мн съ этихъ поръ жениться? Не успешь порядочнаго положенія составить, пойдутъ дти, хлопоты, заботы. А холостому начинающему чиновнику даже выгодне. Понравишься какому-нибудь начальнику, у котораго дочери есть, онъ и будетъ за тебя хлопотать, чтобъ повысить поскоре, да и женитъ на своей дочк… И то, мамаша, если я въ нее не влюблюсь, то не женюсь.

‘Экой, вдь, онъ умный,— думаетъ Мара Игнатьевна.— И гд только онъ всего этого набрался? Вотъ что значитъ образованіе-то’.

— Ужь я, мамаша, себ дорогу проложу. Вы не безпокойтесь,— говоритъ Григорій Гордичъ тономъ, не допускающимъ возраженій.

Мать любовно глядитъ на сына и въ мечтахъ ей уже представляется вся грудь его увшанною орденами.

Гордй Александровичъ проснулся.

— Мара Игнатьевна, чайку бы!— слышится его голосъ.

— Сейчасъ, сейчасъ,— отзывается Мара Игнатьевна.— Петровна, давай самоваръ!

Самоваръ поданъ, Мара Игнатьевна садится на диванъ, мужъ рядомъ съ ней, а сынъ присаживается къ столу на кресл.

Разговоръ не клеится.

Гордй Александровичъ еще съ просонья позвываетъ.

Разсужденія о невстахъ, излюбленное занятіе Мары Игнатьевны, въ присутствіи Гордя Александровича всегда прекращаются. Старикъ не любитъ пустословія и на вс мечты жены и сына смотритъ какъ на безцльное и вредное времяпрепровожденіе, отвлекающее отъ ‘дла’.

Гордй Александровичъ много видалъ на своемъ вку, торговля заставляла его сталкиваться со всякаго рода людьми, заставляла съ бою брать свои выгоды, вчно бороться съ ловкимъ противникомъ, изучать обстоятельства и людей, и онъ привыкъ постигать въ самое короткое время достоинства и недостатки тхъ лицъ, съ которыми приходилось имть дло, и недаромъ считался въ своемъ кругу за тонкаго, политичнаго человка.

Немного времени потребовалось ему и на то, чтобъ оцнить теперь сына.

Занятый своею торговлей, Гордй Александровичъ въ прежнее время мало обращалъ вниманія на свою семью. Въ своихъ отношеніяхъ къ Мар Игнатьевн онъ придерживался извстнаго мннія: ‘Что съ бабы требовать? Баба, такъ баба и есть’. Жена въ торговыя дла не мшалась, а онъ не мшался въ хозяйство. На воспитаніе сына, пока онъ былъ маленькимъ, Гордй Александровичъ тоже не обращалъ особеннаго вниманія, я Гриша росъ подъ вліяніемъ матери, отцу мальчикъ казался тихимъ, добрымъ и разсудительнымъ. Отдавъ потомъ сына въ Москву въ пансіонъ, а затмъ въ академію, Гордй Александровичъ совсмъ потерялъ его изъ виду. Онъ зналъ, что сынъ учится хорошо, худаго про него не слышно, чего же больше? Зимой онъ видался съ сыномъ только когда тотъ прізжалъ домой на святки и на Пасху, а лтомъ и еще меньше, такъ какъ рдко бывалъ лтомъ дома. Теперь же Гордю Александровичу пришлось близко узнать своихъ домашнихъ, потому что пришлось проводить вмст вс вечера и говорить уже о предметахъ боле важныхъ, чмъ прежде: приходилось подумать и о будущности сына. Чмъ больше присматривался старикъ къ Григорію Гордичу, тмъ больше казалось ему, что сынъ, хотя и кончилъ курсъ въ академіи съ золотою медалью, а куда какъ не далекъ. Гордй Александровичъ слыхалъ отъ сына, что онъ учился политической экономіи, а, между тмъ, при разговорахъ съ сыномъ старику казалось, что тотъ не уметъ оцнить по достоинству самыхъ обыденныхъ явленій экономической жизни родины, которыя постоянно интересовали Гордя Александровича: старикъ любилъ почитать газеты и потолковать о всякихъ экономическихъ вопросахъ, большею частью здраво, не поддаваясь легко чужимъ мнніямъ, но и не уставая хвалить, если встрчалось что-нибудь такое, что ему казалось практичнымъ. Григорій Гордичъ, наоборотъ, совсмъ, повидимому, не интересовался экономическими вопросами, и если еще могъ бы, по старой памяти, отвтить урокъ изъ политической экономіи, то никакъ не зналъ, какое можно сдлать примненіе своихъ знаній къ вопросамъ, представлявшимся въ жизни. Въ газетахъ его больше интересовалъ дневникъ происшествій, чмъ передовыя статьи, онъ охотне читалъ списокъ пріхавшихъ и выбывшихъ (между ними попадались чиновныя особы), чмъ биржевые бюллетени. У Гордя Александровича скоро составилось убжденіе, что мечтанія сына о чиновной карьер не уйдутъ дальше мечтаній, что онъ можетъ сдлаться хорошимъ исполнителемъ, но никогда самъ ничего не выдумаетъ, что въ служб Григорія Гордича занимаетъ гораздо больше декоративная сторона, чмъ дловая. Чинъ, орденъ, названіе должности, — вотъ что, казалось ему, привлекало вниманіе сына, а не самое дло, связанное съ извстною должностью. Мара Игнатьевна, какъ женщина недалекая, вровала въ то, что современемъ ея Гриша будетъ и важнымъ чиновникомъ, — можетъ быть даже губернаторомъ,— и на богатой помщиц женится. Но Гордй Александровичъ смотрлъ на дло иначе. ‘Не знаю, какъ въ чиновничьемъ дл,— разсуждалъ онъ,— а по нашему, по торговому, на одномъ послушаніи начальству далеко не удешь: нужно сколько-нибудь и снетки въ дл имть, и своимъ умишкомъ ворочать, не то всю жизнь подручнымъ пробудешь’. Относительно богатыхъ невстъ онъ тоже сильно сомнвался.

— Деньги къ деньгамъ, говорятъ, идутъ,— отвчалъ онъ Мар Игнатьевн, когда она заговаривала съ нимъ о женитьб сына.— Вотъ если бы сынъ торговлей занялся, да люди бы видли, что въ немъ прокъ будетъ, тогда, конечно, охотно бы всякій купецъ его въ зятья взялъ, а на молодаго чиновника у насъ купцы и смотрть не захотятъ.

И тяжело было старику думать, что изъ того нищенскаго положенія, въ которомъ они теперь находились, не выбраться ему до гробовой доски. Онъ еще боле упалъ духомъ, сталъ неразговорчивъ и только по временамъ брюзжалъ.

— Мара Игнатьевна! это ты цвты то купила?— ворчитъ Гордй Александровичъ, сидя за чаемъ и замтивъ на окн вновь купленные латанію и китайскій розанъ.— Зря деньги тратишь.

— Ну тебя!— разсердившись, отвчаетъ Мара Игнатьевна.— Самъ же говоришь, что у насъ неприглядно да скучно, а вотъ украсила квартиру, такъ ворчишь.

— Не велико украшеніе, а по нашимъ средствамъ надо каждый грошъ сберегать.

— Ну, ладно ужь! Не на твои, на свои купила.

(Кром трехъ тысячъ рублей, отданныхъ ей мужемъ, у Мары Игнатьевны есть еще два билета выигрышнаго займа, и проценты со всхъ этихъ денегъ идутъ въ ея безотчетное распоряженіе).

— Ты вотъ самъ-то тратишь зря, такъ это не говоришь,— продолжаетъ она, немного помолчавъ.— Небось дв газеты выписываешь.

— А, что съ тобой толковать!— обрываетъ ее старикъ.

Напившись чаю, Гордй Александровичъ уходитъ къ себ въ комнату и принимается дочитывать газеты, бгло просмотрнныя утромъ. Получаетъ онъ Голосъ и Биржевыя Вдомости и прочитываетъ все, кром беллетристики и отчета о театр. Григорій Гордичъ тоже беретъ газеты, но вчерашнія, и читаетъ все, но, главнымъ образомъ и прежде всего, беллетристику, фельетонъ, отчеты о театр и дневникъ происшествій. Книгъ Григорій Гордичъ теперь совсмъ не читаетъ — некогда: день на служб, а вечеръ заполняется газетами.

V.

И долго жили такъ Гордевы почти неизмнно изо дня въ день.

Знакомствъ у нихъ не было никакихъ.

Гордй Александровичъ не хотлъ приглашать своихъ сослуживцевъ, потому что еще не такъ давно они не смли садиться въ его присутствіи, когда онъ приходилъ въ качеств гостя къ своему теперешному хозяину, старикъ былъ горденекъ, и угощать и подчивать ‘молодцовъ’ ему было бы тяжело. А знакомые купцы были ему не пара: угощать ихъ нечмъ и принять, какъ слдуетъ, негд. Сначала нкоторые и побывали по разу, по два, а потомъ и отстали.

У Мары Игнатьевны въ цломъ Петербург знакомыхъ ни души.

Григорій Гордичъ и на служб остался такимъ же одинокимъ, какимъ былъ въ академіи. Здсь, кром прежней застнчивости и нелюдимости, присоединились и соображенія чисто-денежнаго свойства. Тридцати рублей жалованья не хватало ему даже на проживаніе. Онъ отдавалъ двадцать рублей родителямъ за квартиру и содержаніе, а десять рублей шли на разныя мелочи, табакъ, починку платья и т. п. Григорій Гордичъ соображалъ, что для его родителей каждый рубль былъ теперь очень дорогъ, и понималъ, что за свои двадцать рублей онъ поучаетъ отъ нихъ больше, чмъ можно требовать, а такъ какъ поддержаніе знакомствъ было сопряжено съ угощеніями, то онъ и откладывалъ это до боле благопріятнаго времени.

‘Да и не стоитъ пока особенно-то и хлопотать, чтобы съ моими сослуживцами компанію водить,— думалъ Григорій Гордичъ.— Съ кмъ познакомился поближе, все народъ мелкота, а которые повыше, какъ ихъ пригласить? Обстановка не та. Надо будетъ потерпть, подождать’.

На деньги, подаренныя ему отцомъ при поступленіи на службу, Григорій Гордичъ завелъ себ очень приличный костюмъ. Онъ купилъ сначала небольшую мягкую шляпу съ широкими полями, но скоро перемнилъ ее на цилиндръ, съ которымъ уже никогда затмъ не разставался. Тоненькая тросточка была необходимою принадлежностью прогулокъ Григорія Гордича, а на случай дурной погоды онъ обзавелся маленькимъ шелковымъ, спеціально праздничнымъ зонтикомъ.

Григорій Гордичъ пойдетъ по Большой Морской и Невскому. Гуляетъ онъ съ сознаніемъ всей важности совершаемаго процесса. Онъ не просто гуляетъ, онъ ищетъ ‘случая’. Онъ старается держаться по возможности элегантно и, вмст съ тмъ, степенно: думаетъ и встрчающихся барышенъ плнить, и, вмст съ тмъ, надется попасть на глаза какому-нибудь своему начальству и выглядть при этомъ возможно солидне. Ему кажется, что онъ не простой смертный, что если теперь онъ еще только начинающій сверхштатный чиновникъ, то, вдь, въ будущемъ онъ дйствительный статскій совтникъ! Эта важность занимаемаго имъ общественнаго положенія заставляетъ его заблаговременно заботиться о своей особ и стараться сохранить солидность своего поведенія и даже манеръ чистыми и незапятнанными до того вожделннаго момента, когда онъ въ дйствительности будетъ дйствительнымъ статскимъ совтникомъ. Въ каждомъ движеніи гуляющаго Григорія Гордича, въ его ласково-спокойномъ взгляд на прошедшую мимо красавицу-барышню, въ почтительно-солидномъ взгляд на генерала, которому онъ уступаетъ дорогу, въ осторожномъ поворачиваніи головы, точно она у него на хрупкой стеклянной ше, въ размренномъ движеніи руки съ тросточкой,— во всемъ, ршительно во всемъ видно, что этотъ молодой человкъ гуляетъ не спроста: онъ прогуливаетъ особу будущаго дйствительнаго статскаго совтника. Правда, иногда встртится хорошенькая ‘мамзюлька’ сомнитльнаго поведенія, и фантазія увлечетъ Григорія Гордича прямо съ Невскаго проспекта въ ея объятія, степенное выраженіе лица на мгновеніе потеряется, глаза примутъ масляный видъ, но Григорій Гордичъ тотчасъ опомнится и снова съ прежнею торжественностью продолжаетъ свою прогулку.

Изрдка Григорій Гордичъ ходитъ въ театръ. Онъ предпочитаетъ балетъ. Но Григорій Гордичъ знаетъ, что въ высшихъ чиновныхъ сферахъ въ мод итальянская опера, и онъ, чтобы не быть профаномъ въ разговор объ опер, идетъ слушать итальянцевъ. И здсь онъ не столько наслаждается музыкой, сколько соображаетъ, что нужно замтить и запомнить, чтобы не показаться невждой, если придется въ какомъ-нибудь блестящемъ (непремнно блестящемъ!) обществ вести галантный (непремнно галантный!) разговоръ объ опер. За то съ профанами онъ не хотлъ и разговаривать ‘о возвышенныхъ предметахъ’.

— Ну, что, Гришура, хорошо ли въ опер-то? Разскажи-ка, что тамъ видлъ,— спроситъ его иногда Мара Игнатьевна.

— Конечно, очень хорошо, мамаша,— нехотя отвтитъ Григорій Гордичъ.— Да какъ вамъ это разсказать? Это надо видть и слышать, да еще, кром того, понимать надо… Разсказать это вамъ нельзя, да и вы не поймете всего… Сходите какъ-нибудь въ оперу.

— Ну, ужь куда мн. Не къ чему. Что по пустому деньги тратить. Сижу, ладно, и дома. Ты ужь ходи лучше, набирайся ума-то.

VI.

Прошло нсколько лтъ, скучныхъ, однообразныхъ и ничмъ особеннымъ не ознаменовавшихся въ жизни Гордевыхъ.

Главнйшимъ событіемъ этого времени было то, что Григорій Гордичъ получилъ нсколько лучшее мсто въ банк. Хотя онъ остался все еще не имющимъ чина канцелярскимъ служителемъ, но жалованье сразу почти удвоилось, так что онъ имлъ теперь уже около пятидесяти рублей въ мсяцъ.

Увеличеніе жалованья мало измнило образъ жизни Григорія Гордича. По взаимному соглашенію было ршено, что онъ за квартиру и столъ прибавитъ родителямъ противъ прежняго лишнихъ только пять рублей, такъ что у него оставалось около двадцати пяти рублей въ мсяцъ на разные расходы. Но Григорій Гордичъ не позволялъ себ расходовать вс эти деньги. Онъ былъ вообще очень бережливъ и даже изъ тхъ скудныхъ средствъ, которыя имлъ раньше, всегда ухитрялся откладывать что-нибудь въ копилку. Теперь же онъ могъ это длать систематически, и мало-по-малу рубли въ копилк превращались въ десятки, десятки обратились въ сотни.

Когда онъ дошелъ до третьей сотни, то ршился заказать себ фрачную пару. До сихъ поръ, въ тхъ случаяхъ, когда ему былъ нуженъ фракъ, чтобы поздравить начальство въ Новый годъ или на Пасх, онъ бралъ его на прокатъ.

‘Теперь надо сшить свой,— думалъ Григорій Гордичъ,— а то вдругъ куда-нибудь къ начальству на балъ пригласятъ… а прокатные фраки сидятъ всегда безобразно: гд бы какой-нибудь барышн понравиться, глядишь, неловкимъ покажешься, и изъ-за фрака всю карьеру можно испортить’.

Фракъ былъ заказанъ и вышелъ на славу.

Но такъ какъ въ скоромъ времени никакого приглашенія иа балъ не было, то Григорій Гордичъ, какъ только портной принесъ фракъ, надлъ его въ первое же затмъ воскресенье дома, съ утра, и гулялъ въ немъ по своей комнат.

Люди рдко бываютъ довольны тми благами, которыя выпадаютъ на ихъ долю, и всегда жаждутъ большаго. Увы, и Григорій Гордичъ оказался недовольнымъ. Не усплъ онъ пройтись въ новомъ фрак раза два отъ окна къ двери и обратно, какъ уже сталъ мечтать о большемъ. ‘Черный фракъ, это что!— разсуждалъ онъ самъ съ собой.— Не суть важно, какъ говорилъ нашъ учитель исторіи. А вотъ мундиръ современемъ сошью, съ золотымъ шитьемъ. А потомъ трехуголку… съ перомъ… чортъ возьми!… и шпагу!…’

И Григорій Гордичъ похлопалъ себя рукой по бедру.

‘А ордена?!’

Тутъ Григорій Гордичъ внезапно ударилъ себя ладонью на лбу и бросился къ письменному столику. Онъ отперъ одинъ изъ ящиковъ, досталъ оттуда маленькій футлярчикъ и вынулъ изъ него тщательно завернутую въ папиросную бумагу золотую медальку на красной шелковой ленточк. Это была та самая, которую онъ получилъ изъ коммерческой академіи. Онъ продлъ медальку въ петличку фрака и подошелъ въ стоявшему на коммод зеркальцу. Вроятно, онъ остался не совсмъ доволенъ своими наблюденіями, потому что переставилъ зеркальце на письменный столикъ и, отойдя на нкоторое разстояніе, смотрлъ на себя издали.

Потомъ онъ на минуту задумался, подошелъ къ стоявшему въ углу чемоданчику съ книгами, сталъ рыться въ немъ и досталъ небольшую сренькую книжечку, это были правила московской академіи коммерческихъ наукъ. На первой же страниц Григорій Гордичъ прочиталъ: ‘Дти потомственныхъ почетныхъ гражданъ, окончившія, при весьма хорошемъ поведеніи, полный курсъ ученія, награждаются при выход, за особенно отличные успхи, малыми золотыми медалями, для ношенія въ петлиц на анненской лент, а другіе — большими и малыми серебряными медалями, сообразно ихъ достоинству’.

‘Хорошо, что папаша потомственный почетный гражданинъ,— подумалъ Григорій Гордичъ, — вотъ и буду теперь какъ будто съ орденомъ ходить!’

И Григорій Гордичъ самодовольно встряхнулъ борть фрака съ медалькой въ петличк.

‘А будь папаша какой-нибудь разночинецъ, и пришлось бы за вс мои успхи въ наукахъ хранить въ чемодан простую серебряную медаль’.

Онъ прошелся по комнат и еще разъ посмотрлся въ зеркальце. Потомъ онъ заперъ дверь въ заду, досталъ изъ картонки цилиндръ и, надвъ его на голову, всталъ передъ зеркальцемъ въ скромную, но не лишенную сознанія собственнаго достоинства позу.

‘А что, если сняться въ этомъ вид?— подумалъ Григорій Гордичъ.— Снимусь, непремнно снимусь!’

И въ слдующее воскресенье онъ былъ уже у фотографа, который благополучно увковчилъ на маленькихъ карточкахъ изображеніе и медальки въ петличк, и фрака, и самого Григорія Гордича, и даже цилиндра, который Григорій Гордичъ держалъ на этотъ разъ въ правой рук. Къ не счастію, цилиндръ, попавъ на первый планъ фотографіи, вышелъ нсколько великоватъ, такъ что, глядя на карточку, можно было подумать, что голова Григорія Гордича помщалась въ этотъ цилиндръ совсмъ съ ушами.

Когда карточки были готовы, Григорій Гордичъ повсилъ по одной въ ‘кабинет’ и въ ‘зал’, купивъ для этой цли дв бронзовыхъ рамки, и одну карточку ‘вручилъ’ отцу. Оставались еще три, которыя назначались для подарка ‘невстамъ’.

Мара Игнатьевна насмотрться не могла на ‘портреты’ своего Гришуры и каждый день собственноручно вытирала пыль съ бронзовыхъ рамокъ.

Прошелъ не одинъ мсяцъ, а никакого приглашенія на балъ ни отъ начальства, ни отъ сослуживцевъ Григорій Гордичъ не получалъ. Хотя теперь онъ уже и искалъ знакомствъ, но до сихъ поръ составить ихъ какъ-то не съумлъ. То онъ стснялся не могъ преодолть своей застнчивости, то ему люди не нравились, то онъ боялся быть вовлеченнымъ въ картежную игру, то снова встрчались препятствія вслдствіе денежныхъ разсчетовъ. Да и имъ никто не интересовался: всмъ онъ казался такимъ скучнымъ, такимъ не интереснымъ человкомъ. Фракъ, новый фракъ, съ сооруженіемъ котораго соединено было немала сладкихъ мечтаній, вислъ праздно въ углу шкафа, завернутый въ простыню и заколотый булавками.

Опера теперь уже начала немного нравиться Григорію Гордичу и помимо желанія пріобрсти тему для разговора: въ театр было во всякомъ случа веселе, чмъ въ его ‘кабинет’. Но если сегодня онъ былъ въ опер, то на завтра вечеръ, проведенный дома, казался ему еще тоскливе и несносне. Потребность въ удовольствіяхъ и развлеченіяхъ не могла не сказываться среди однообразія его повседневной жизни. Между тмъ, билеты въ оперу доставались съ большимъ трудомъ и обходились очень дорого, въ драматическій театръ его никогда не тянуло, идти было некуда, сидть дома скучно. Надо было что-нибудь придумывать.

Григорій Гордичъ слыхалъ объ увеселительныхъ заведеніяхъ ‘Эльдорадо’ и ‘Марцинкевича’.

‘Попробовать разв сходить туда?— думалъ Григорій Гордичъ.— Говорятъ, тамъ весело. Только вотъ бда: пьянство тамъ. Какъ разъ прорвешься и закутишь на нсколько дней. А то бы хорошо. Всего полтинникъ, или еще только тридцать копекъ за входъ. Да зачмъ же непремнно кутить? Можно и такъ провести вечеръ, тамъ представленія есть, можно посмотрть на танцующихъ… Не все же одни пьяные туда ходятъ. Пойду, непремнно пойду… А пить не буду и отлично время проведу. Все-таки, я тамъ къ обществу, къ баламъ привыкать буду’.

Долго не могъ онъ ршить вопроса, въ какомъ костюм идти въ эти заведенія. Ему казалось, что всего лучше во фрак, но, зная, что этотъ костюмъ не всегда умстенъ, онъ не ршался надть его.

— Однако, на балы всегда во фракахъ здятъ. Я, напримръ, могъ бы хать, положимъ, куда-нибудь на балъ… и по пути захать въ ‘Эльдорадо’. Такъ и сдлаю: надну на первый разъ фракъ, поду раньше и долго сидть не буду, пускай подумаютъ, что я проздомъ на балъ.

И Григорій Гордичъ вскор постилъ ‘Эльдорадо’ и ‘Марцинкевича’. Онъ не только убдился, что фракъ тамъ не нуженъ, но со втораго посщенія почувствовалъ себя тамъ такъ же свободно, какъ у себя домамъ халат. Побывавъ по нскольку разъ въ томъ и другомъ заведеніи, онъ, наконецъ, даже абонировался въ ‘Эльдорадо’ и нкоторое время посщалъ его раза два, три въ недлю.

Онъ, однако, сдержалъ данное себ слово и ничего не пилъ, посщая этотъ ‘знаменитый’ въ свое время танцклассъ. Надо было удивляться, какъ могъ онъ проводить тамъ по нскольку вечеровъ сряду, не выпивъ даже ни одной бутылки пива. Онъ стоялъ передъ эстрадой, на которой распвались шансонетки или ломались клоуны, или сидлъ въ углу и смотрлъ на танцующія пары, наслаждаясь чужимъ весельемъ, или ходилъ изъ комнаты въ комнату, курилъ папиросу за папиросой, и лицо его сохраняло въ теченіе всего вечера такое невозмутимо-спокойное выраженіе, что посторонній наблюдатель, глядя на него, могъ бы подумать, что этотъ человкъ пришелъ сюда не по собственному желанію, а по обязанностямъ службы. Даже двицы, такъ свободно обращающіяся къ каждому мужчин съ просьбой угостить, какъ-то сторонились отъ него, хотя въ выраженіи его лица не было ни малйшей суровости, а только одно спокойствіе. А, между тмъ, въ мечтахъ Григорія Гордича проносились въ это время картинки самаго игриваго свойства, и бывали минуты, когда онъ готовъ былъ ‘прорваться’, пуститься въ плясъ и угостить ‘мамзюльку’, но онъ сдерживалъ свои порывы и заставлялъ себя быть ‘благоразумнымъ’. ‘Развлекаться необходимо,— соображалъ онъ,— но надо быть благоразумнымъ и бережливымъ, бережливымъ прежде всего. Нужно разсчитывать, что впереди, когда улучшится положеніе и женишься, понадобятся и силы, и деньги’.

И онъ берегъ себя для будущаго.

Но, придя домой далеко за полночь, Григорій Гордичъ засыпалъ не вдругъ. Разгоряченное воображеніе продолжало работать, и онъ по нскольку часовъ лежалъ въ постели, покрывшись съ головой толстымъ ваточнымъ одяломъ, открытыми глазами уставившись въ непроницаемую тьму. И тьма смнялась сначала неясными цвтными пятнами, пестрыми кругами, а потомъ открывалась цлая серія картинъ, которыя онъ вызывалъ силою воображенія.

Какъ ни былъ склоненъ Григорій Гордичъ къ мечтаніямъ, какъ ни часто поддерживала его Мара Игнатьевна своими разговорами о богатыхъ невстахъ, однако, не видя въ теченіе очень длиннаго промежутка времени ни малйшаго движенія по пути къ осуществленію своихъ мечтаній, стоя, такъ сказать, на точк замерзанія, Григорій Гордичъ невольно сталъ испытывать нкоторое разочарованіе.

Какъ яркій лучъ свта среди этихъ сумерекъ блеснуло ему только однажды за это время приглашеніе на ‘балъ’. Одинъ изъ бухгалтеровъ государственнаго банка справлялъ разъ, какъ-то особенно торжественно, свои именины и для большаго оживленія вечера пригласилъ къ себ нсколько человкъ своихъ сослуживцевъ изъ молодежи. Въ число приглашенныхъ попалъ и Григорій Гордичъ, хотя до этого времени онъ и не бывалъ у бухгалтера, но теперь, вроятно, потому, что онъ былъ всегда очень прилично одтъ и имлъ вообще видъ изящнаго молодаго человка, бухгалтеръ остановилъ на немъ свое вниманіе.

Въ назначенный день и часъ Григорій Гордичъ облекся въ свой ‘новый’ фракъ, повязалъ блый галстухъ, положилъ въ карманъ блыя перчатки и, надясь не ударить въ грязь лицомъ, явился на вечеръ первымъ.

Хозяйка, жена бухгалтера, была далеко не рада такому раннему гостю, тмъ боле, что мужъ ея отправился въ магазины за покупками для вечера и еще не усплъ вернуться.

Семейство бухгалтера состояло, кром его и жены, еще изъ дочери, худосочной барышни лтъ восемнадцати, умвшей говорить только ‘да’ и ‘нтъ’, и сына, гимназиста втораго класса. Сама бухгалтерша была бойкая, говорливая особа, которая, какъ говорится, за словомъ въ карманъ не ползетъ, но и ей стоило немалаго труда занимать Григорія Гордича и поддерживать съ нимъ разговоръ. А Григорій Гордичъ, какъ ни напрягалъ свой мозгъ, какъ нарочно не могъ выжать изъ себя никакихъ рчей. Похваливъ Патти, похваливъ Лукку, онъ уже ршительно не зналъ, что сказать и объ опер, на которую всегда возлагалъ надежды въ подобномъ случа. Хотлъ было сказать, что наверху, въ четвертомъ ярус, очень жарко, да счелъ за лучшее умолчать, думая, что это мсто, пожалуй, покажется слишкомъ высоко.

Наконецъ, вернулся и самъ бухгалтеръ и выручилъ жену, начавъ съ Григоріемъ Гордичемъ разговоръ о его занятіяхъ въ банк. Затмъ одинъ за другимъ стали собираться и гости. Тутъ были разныя чиновницы съ дочерьми, студенты, путейцы, дв консерваторки, какая-то классная дама съ дочерью, какой-то молодой докторъ, два офицера и нсколько банковскихъ чиновниковъ. Всмъ было весело и вс вели самый оживленный разговоръ, не прерывавшійся ни на минуту. Григорій Гордичъ скоро стушевался на задній планъ, а когда начались танцы, то онъ, вмст съ двумя другими мужчинами, остался безъ дамы. Однако, потомъ хозяинъ, изъ вжливости, доставилъ Григорію Гордичу возможность протанцовать дв кадрили, и онъ танцовалъ одинъ разъ съ высокою худощавою блондинкой, которой онъ вс пять антрактовъ между фигурами кадрили расхваливалъ Патти, а другой разъ съ низенькою полною брюнеткой, на долю которой достались похвалы Лукк.

Ни брюнетка, ни блондинка не понравились Григорію Гордичу, но, тмъ не мене, он долго посл этого вечера не выходили у него изъ памяти. Вообще этотъ вечеръ, казалось, открывалъ ему новыя перспективы, представлялся ступенью, чрезъ которую онъ перейдетъ къ цлому ряду знакомствъ, и бухгалтерша обомлла отъ ужаса, когда въ одно изъ ближайшихъ же за именинами воскресеній Григорій Гордичъ въ семь часовъ вечера пришелъ къ нимъ въ гости. Мужа опять не было дома, а ей было не до гостей: она была не совсмъ здорова, у нихъ вчера долго играли въ карты и сегодня у ней былъ легкій мигрень. Но гость пришелъ и длать было нечего: хозяйка велла подать самоваръ.

— Вы крпкій или слабый пьете?— обратилась она къ Григорію Гордичу, наливая чай.

— Покрпче, нахожу это полезнымъ для воображенія, говорятъ, чай къ поэзіи настраиваетъ,— сладко улыбаясь, отвтилъ Григорій Гордичъ.

— А вы любите поэзію?— спросила хозяйка.

— Какже-съ. Разв можно не любить, напримръ, стихи… романсы?

— Вы стиховъ не пишете?

— Нтъ еще…

— А думаете?

— Можетъ быть.

‘А что, чортъ возьми, попробовать разв стихи написать?’ — мелькнуло у него въ голов.

Посл небольшой паузы Григорій Гордичъ отъ стиховъ и романсовъ перешелъ въ опер и принялся опять за Патти и Лукку, хотя еще въ прошлое посщеніе исчерпалъ эту тему до конца. Хозяйка, въ свою очередь, старалась поддерживать разговоръ о чемъ только могла. Ея дти сидли тутъ же за столомъ и молчали. Сынъ читалъ какую-то книгу, а дочь что-то вязала и только отвтила раза два на предложенные ей Григоріемъ Гордичемъ вопросы, что-то врод того, ‘любитъ ли она оперу’ или ‘гуляетъ ли въ два часа дня по Морской и Невскому’.

Когда Григорій Гордичъ выпилъ три стакана крпкаго чая, хозяйка, протягивая къ нему руку за пустымъ стаканомъ, сказала:

— Вамъ еще?

— Позвольте.

— Крпкаго?

— Да-съ.

‘Чтобъ тебя чортъ побралъ!’ — подумала хозяйка и съ досадой положила въ чайникъ три ложки свжаго чая.

Разговоръ продолжался вяло, да и то хозяйк, которая не могла переносить тягостныхъ паузъ, пришлось вести его почти одной: она, несмотря на головную боль, придумывала всевозможныя темы, разсказывала все, что приходило въ голову, а Григорій Гордичъ почтительно и внимательно слушалъ, отдавая въ душ справедливость ея уму и любви къ разговорамъ. Онъ выпилъ уже семь стакановъ крпкаго чая, но воображеніе его дйствовало, покрежнему, слабо. Убаюкиваемый новымъ для него впечатлніемъ дамской болтовни, онъ и не старался прерывать хозяйку и чувствовалъ себя какъ нельзя лучше въ пассивной роли слушателя.

Часы пробили девять.

‘Господи!— подумала барыня, — какъ еще рано’.

Ей казалось, что она уже просидла съ Григоріемъ Гордичемъ цлую вчность.

Когда, наконецъ, пробило одиннадцать и Григорій Гордичъ, не дождавшись возвращенія самого бухгалтера, ушелъ, бухгалтерша, проводивъ его, чуть не упала въ обморокъ отъ утомленія и распорядилась, чтобы на будущее время прислуга, при приход этого гостя, говорила, что господъ нтъ дома.

На другой день ея супругъ, при встрч съ Григоріемъ Гордичемъ въ банк, раскланялся съ нимъ весьма сухо и подъ предлогомъ массы дла отказался отъ всякихъ разговоровъ, а посл занятій поспшилъ уйти, избжавъ новой встрчи съ Григоріемъ Гордичемъ.

А Григорій Гордичъ, вернувшись со службы и соснувъ посл обда, попросилъ Мару Игнатьевну подать ему вечерній чай въ его ‘кабинетъ’, ссылаясь на то, что ему нужно работать, и принялся сочинять стихи.

Онъ очинилъ заново карандашъ, оторвалъ полъ-листа чистой бумаги, приготовилъ резинку, закурилъ папиросу и началъ думать.

Но ничего, ршительно ничего не придумывается.

Онъ грызетъ карандашъ, откидывается на спинку стула и устремляетъ глаза въ потолокъ.

Ничего. Хоть бы намекъ на риму!

Въ голов оказывается абсолютная пустота.

VII.

— Наконецъ, мамаша, я осчастливленъ вниманіемъ фортуны,— заявилъ однажды Григорій Гордичъ, возвратясь со службы домой въ блаженномъ настроеніи духа.— Можете поздравить меня.

— Опять прибавку получилъ?— спросила мать.

— Нтъ-съ!

— Что же?

— Угадайте.

— Невсту нашелъ?

— Нтъ-съ!

— Такъ что же? Говори.

— Угадайте.

Изъ другой комнаты показался Гордй Александровичъ, вернувшійся домой немного ране сына и услыхавшій этотъ разговоръ.

— Ну, чего угадывать-то? Говори дломъ. Чинъ, что ли, получилъ?— спросилъ старикъ.

— Чинъ-съ коллежскаго регистратора.

— Ну, поздравляю. Дай Богъ,— довольно равнодушно сказалъ Гордй Александровичъ, здороваясь съ сыномъ за руку.

Мара Игнатьевна прослезилась и поцловала сына.

Григорій Гордичъ пожелалъ чмъ нибудь отпраздновать ‘вступленіе въ сословіе дворянъ’, какъ онъ называлъ свое производство въ коллежскіе регистраторы. Ршено было ‘дать обдъ’ для нкоторыхъ изъ его сослуживцевъ.

Изъ приглашенныхъ явились только двое: помощникъ кассира и одинъ изъ младшихъ чиновниковъ. Григорій Гордичъ во фрак, бломъ галстух и съ медалькой въ петлиц церемонно встртилъ ихъ при вход въ ‘залу’. Долго поджидалъ онъ потомъ прихода другихъ гостей, но, наконецъ, когда уже пробило пять часовъ, а стнные часы Мары Игнатьевны отставали на цлыхъ пятнадцать минутъ, ждать было невозможно, и безъ того уже въ бутылк тенерифа, которую съ закусочнаго стола предполагалось составить на обденный, не оставалось ни капли, и то уже Петровна бгала въ лавочку за второю селедкой, и безъ того уже Гордй Александровичъ, выпившій боле другихъ, начиналъ хмуриться и ворчать.

Обдъ прошелъ довольно скучно. Григорій Гордичъ, порядкомъ подвыпившій, былъ, видимо, огорченъ отсутствіемъ не явившагося бухгалтера и что-то все думалъ, Гордй Александровичъ, совсмъ захмлвшій, упорно молчалъ, Мара Игнатьевна суетилась, поминутно выбгая изъ-за стола въ кухню и снова возвращаясь на свое мсто, помощникъ кассира морщился, глядя на пригорлыя котлеты, а другой гость апатично смотрлъ на всхъ и апатично всмъ улыбался. Разговоръ ограничивался отрывочными фразами, предложеніемъ скушать, выпить, повторить, благодареніями за предложеніе, одобреніемъ кушаній, отказомъ повторить и т. п.

Наконецъ, поданы были на поднос бокалы, и Григорій Гордичъ собственноручно наполнилъ ихъ тотинскимъ. Помощникъ кассира хотлъ встать, чтобъ поздравить виновника торжества, но Григорій Гордичъ, приложивъ палецъ къ губамъ, сдлалъ почтенному гостю знакъ, чтобъ онъ остался на мст, и, взявъ свой бокалъ, всталъ, упираясь одною рукой объ столъ.

— Теперь, господа, позвольте сказать рчь,— началъ онъ, не совсмъ отчетливо выговаривая слова и длая паузы, чтобъ подавить мучившую его икоту, — потому что въ торжественномъ случа должна говориться рчь, а у меня сегодня день торжественный.

Тутъ Григорій Гордичъ, очевидно, что-то забылъ и, стараясь припомнить, сдлалъ новую большую паузу.

— Я сегодня праздную, — продолжалъ онъ, — полученіе перваго чина и пригласилъ васъ, господа, подлиться со мной радостью и скромною трапезой. Я надюсь, что и вы… со мной радуетесь. Я желаю, чтобъ впредь, служа государству, я находилъ бы утшеніе и для себя въ наградахъ чинами и повышеніемъ въ должностяхъ… Мы, чиновники, стараемся о процвтаніи нашего отечества и неутомимо трудимся для блага его… и за это высшая власть награждаетъ насъ. Я готовъ… и буду служить… всегда честно… и надюсь, что это… будетъ оцнено… и современемъ надюсь принести достаточно заслугъ… отечеству… и быть произведенъ за это… и въ дйствительные… совтники. Въ этой, такъ сказать, маленькой комнатк…

У Гордя Александровича, молча сидвшаго рядомъ съ сыномъ, показались слезы. Помощникъ кассира снисходительно глядлъ на это проявленіе родительскаго умиленія, какъ онъ думалъ.

Но тутъ произошло нчто такое, чего никто не ожидалъ и что въ конецъ испортило и безъ того недостаточно веселое расположеніе духа обдавшихъ.

При послднихъ словахъ Григорія Гордича Гордй Александровичъ, склонивъ голову на столъ и припавъ лбомъ къ рук сына, всхлипнулъ. Пауза, сдланная въ это время Григоріемъ Гордичемъ, была очень продолжительна, онъ два раза икнулъ.

— Гриша!… глупъ ты!— сквозь слезы произнесъ вдругъ захлебывающимся голосомъ Гордй Александровичъ.

Не найти словъ, чтобы передать то впечатлніе, которое произвели эти слова на присутствовавшихъ. Мара Игнатьевна какъ-то вдругъ заерзала на своемъ стул, оглянулась на об стороны и, совсмъ растерявшись, вскочила и побжала въ кухню. Но, выйдя лишь въ комнату мужа, она замерла на одномъ мст и тупо смотрла въ стну. Помощникъ кассира потупилъ глаза, поправилъ галстухъ и сталъ свертывать въ трубочку кончивъ салфетки. Другой гость, молодой чиновникъ, какъ слушалъ Григорія Гордича, смотря ему въ глаза и улыбаясь, такъ и остался съ тою же миной и только чуть-чуть открылъ ротъ, но потомъ вдругъ спохватился, взглянулъ искоса на помощника кассира и, надувши губы, сталъ смотрть подъ столъ. Гордй Александровичъ продолжалъ всхлипывать.

Не смутился только Григорій Гордичъ.

—… Такъ сказать, маленькой комнатк,— продолжалъ онъ прерванную рчь,— собрались мы сегодня, чтобъ… чествовать… мой первый шагъ по служебному пути… первый чинъ! Начало… вещь важная. Оно теперь сдлано. Моя цль дальше будетъ служить… всегда честно и никому… не загораживать дороги. Надюсь, мои товарищи… сослуживцы… мн пожелаютъ успха, а я имъ желаю всего, чего они желаютъ, и благодарю… за вниманіе… и раздленіе моей радости… За здоровье виновника моей радости, Государя Императора. Ура!

— Ура!— отвчали гости.

— Ура!— сквозь слезы прокричалъ и Гордй Александровичъ.

Обдъ окончился при самомъ неблагопріятномъ настроеніи. Однако, никакихъ объясненій по поводу словъ, произнесенныхъ Гордемъ Александровичемъ, не было: точно вс сговорились обойти это обстоятельство молчаніемъ.

Посл обда гости сидли не долго. Когда они ушли, Григорій Гордичъ удалился въ свою комнату, а Мара Игнатьевна подошла къ Гордю Александровичу, посмотрла на него въ упоръ и многозначительно покачала головой. Старикъ не обратилъ на нее никакого вниманія, но, сознавая, что онъ поступилъ не совсмъ хорошо съ сыномъ, пошелъ къ нему и, положивъ руку на плечо Григорію Гордичу, сказалъ:

— Гриша, ты не сердись… я отъ души… любя… мн жалко…

И старикъ опять заплакалъ, не кончивъ начатой рчи и не высказавъ, чего ему было жалко: того ли, что онъ обидлъ сына, или того, что сынъ, какъ ему казалось, былъ глупъ.

— Я, папаша, не могу на васъ сердиться,— отвчалъ равнодушно Григорій Гордичъ,— а только, зная свою слабость, вамъ не слдуетъ такъ забывать себя.

Такимъ образомъ, это непріятное событіе не имло, повидимому, дальнйшихъ послдствій. Но, тмъ не мене, въ отношеніяхъ между отцомъ и сыномъ обнаружилась съ этого времени еще большая, чмъ прежде, холодность и натянутость.

VIII.

Однажды осенью Гордй Александровичъ, проздивъ гд-то по дламъ цлый день, простудился, заболлъ тифомъ и, пролежавъ нсколько дней безъ памяти, скончался.

Мара Игнатьевна, уже схоронившая раньше отца и мать, потомъ двухъ дочерей, видвшая затмъ свое разоренье, такъ сказать, привыкшая къ горю, мужественно перенесла новую потерю. А Григорій Гордичъ въ первый разъ видлъ покойника изъ своихъ родныхъ (сестры умерли въ его отсутствіе), и смерть отца сильно и надолго потрясла его. Она напоминала ему, что и его ждутъ въ будущемъ не одни только чины и ордена, но, рано или поздно, и могила. Григорій Гордичъ сдлался грустенъ, задумчивъ.

На похоронахъ онъ плакалъ, какъ ребенокъ. Хотя въ послдніе годы холодность отношеній между нимъ и отцомъ все увеличивалась, но смерть заставила забыть это: Григорій Гордичъ помнилъ только то, что отецъ сдлалъ для него хорошаго, и соображалъ, что онъ его ничмъ еще не отблагодарилъ за это хорошее. И онъ живо чувствовалъ утрату.

Почувствовалась она и въ бюджет.

Теперь матери и сыну предстояло жить на собственныя средства. Жалованье Григорія Гордича должно было уходить все на квартиру и содержаніе. Мара Игнатьевна на т деньги, которыя она имла и которыя заключались въ банковыхъ билетахъ, получала процентовъ только немного боле полутораста рублей въ годъ и, разумется, не могла бы существовать на эти средства безъ помощи отъ сына.

— Мы тебя, Гриша, поили, кормили, пока отецъ живъ былъ, до послдняго времени ты все отъ насъ какую ни на есть помощь имлъ, теперь твоя очередь: корми старуху-мать,— говорила Григорію Гордичу Мароа Игнатьевна.

— Я, мамаша, всею душой,— отвчалъ онъ,— и за обязанность считаю. Только вы сами знаете, какое у меня жалованье: надо ужь какъ-нибудь поэкономне жить. Судите сами, надо, вдь, что-нибудь и на платье отложить, и на непредвиднные расходы сберегать, вдругъ захворать придется, надо, чтобъ копйка была въ запас.

— Ну, на этотъ-то случай я и изъ своихъ завтныхъ билетовъ начну.

— Зачмъ же? Билеты ваши, а мн надо и самому о себ думать. Сберегать надо,— стоялъ на своемъ Григорій Гордичъ.

А годы шли за годами. Лто смнялось осенью, за зимой наступала весна, посл бурь проглядывало солнце и снова небо заволакивалось тучами, совершались великія политическія событія, люди родились и умирали, улицы Петербурга застраивались новыми домами, великіе умы поражали міръ смлыми открытіями, а въ обстановк Мары Игнатьевны и Григорія Гордича не произошло почти никакихъ перемнъ. Та же квартира, только оклеенная другими обоями, та же кухарка Петровна, та же мебель, только порядкомъ поистрепавшаяся. Какъ и прежде, Григорій Гордичъ аккуратно уходилъ каждое утро въ банкъ и строчилъ тамъ ярлычки и бумажки, попрежнему, Петровна ворчала и просила разсчетъ, попрежнему, Григорій Гордичъ разъ, два въ годъ ‘загуливалъ’ и посл того прихварывалъ. По служб Григорій Гордичъ впередъ не подвинулся. Правда, теперь онъ получилъ второй чинъ и ожидалъ скоро производства въ третій, получилъ онъ и орденъ Станислава 3 степени и украшалъ имъ по праздничнымъ днямъ, вмст съ медалькой академіи, петлички своего все еще новенькаго, хотя и заслуженнаго, фрака. Сшилъ себ Григорій Гордичъ и мундиръ, но эта обнова не доставила ему того наслажденія, котораго онъ ожидалъ, и фракъ съ успхомъ соперничалъ съ мундиромъ въ борьб за расположеніе хозяина. А прибавки жалованья все не было и Григорій Гордичъ длалъ все то же дло въ банк, что и въ начал своего служебнаго поприща. Между тмъ, съ тхъ поръ, какъ онъ пріхалъ въ Петербургъ и поступилъ на службу, прошло тринадцать лтъ. Легко сказать: тринадцать лтъ однообразнаго, почти механическаго труда, изо дня въ день одно и то же. Григорій Гордичъ не разъ готовился роптать и на судьбу, и на начальство, смотрвшее на него, по меньшей мр, равнодушно. Но ‘по зрломъ обсужденіи’ онъ убждался, что иначе и быть не могло: не открывалось подходящихъ для него вакансій. Нкоторые изъ его сослуживцевъ, даже поступившіе посл него, давно получили лучшія мста, но въ провинцію, а Григорій Гордичъ и самъ не желалъ выхать изъ Петербурга, да и начальство убдилось, что онъ такъ ‘привыкъ’ къ тмъ занятіямъ, которыя ему были поручены, что не хотло ‘нарушать’ его привычекъ. Давали ли Григорію Гордичу сдлать какое-нибудь вычисленіе, не встрчавшееся до сихъ поръ въ его практик, поручали ли написать какую-нибудь бумагу, выходившую изъ сферы ежедневной работы, Григорій Гордичъ такъ долго думаетъ, какъ приняться за это дло, такъ медленно соображаетъ, какъ изложить сказанное, столько разъ переправитъ уже сдланное, что, въ конц-концовъ, у начальства истощается всякое терпніе, и на будущее время избгаютъ давать ему подобныя порученія. За то никто аккуратне и лучше Григорія Гордича не длаетъ того дла, которое составляетъ кругъ его постоянной дятельности, никто не держитъ въ такомъ образцовомъ порядк свои бумаги, никто такъ аккуратно не приходитъ на службу, никто съ такою добросовстностью не исполняетъ даже мельчайшихъ деталей служебной механики.

А повышенія нтъ, какъ нтъ!

Неподвижность служебной карьеры надола, наконецъ, Григорію Гордичу. Двнадцать лтъ онъ служилъ терпливо, но на тринадцатый годъ, какъ на чортову дюжину, почему-то возлагалъ особенныя надежды и ждалъ значительнаго повышенія, которое должно было свалиться какъ съ неба, такъ какъ въ дйствительности въ перспектив не видлось ни одного вакантнаго мста. Но когда и тринадцатый годъ прошелъ, а Григорій Гордичъ строчилъ все т же ярлычки и повышенія не состоялось, то онъ ршился искать мста въ другихъ казенныхъ учрежденіяхъ. На этотъ разъ ему посчастливилось. Онъ навелъ справки во всевозможныхъ департаментахъ и канцеляріяхъ и чрезъ два мсяца ему уже удалось перевестись помощникомъ корректора въ одну изъ казенныхъ типографій. Хотя мсто было и немногимъ лучше, чмъ въ банк, но, все-таки, здсь жалованья, вмст съ квартирными и обычными наградными, набиралось около восьмисотъ рублей въ годъ. Самое важное, впрочемъ, было то, что перемна дла вносила нкоторое движеніе въ жизнь Григорія Гордича и это на первыхъ порахъ подйствовало на него ободряющимъ образомъ и на время воскресило вс прежнія мечтанія.

Вслдъ за перемной службы послдовала еще важная перемна: Григорій Гордичъ и Мара Игнатьевна перехали на другую квартиру.

IX.

Первые шаги на новомъ поприщ были не безъ камней преткновенія. Оказалось, что Григорій Гордичъ, занимаясь тринадцать лтъ почти одними ариметическими вычисленіями, совершенно позабылъ грамматику и если и не длалъ четырехъ орографическихъ ошибокъ въ слов ‘еще’, то ужь никакъ не могъ припомнить, когда ставятся запятыя и точки съ запятыми, и всегда путалъ и съ и я съ е въ конц склоняемыхъ формъ словъ. Ему удалось, однако, выйти съ честью изъ затруднительнаго положенія. На его счастье ему поручено было корректировать листы новаго изданія законовъ, которое перепечатывалось съ прежняго безъ измненій. Буква за буквой, черточка за черточкой сличалъ онъ подливный экземпляръ съ корректурой. Это былъ трудъ ‘египетскій’, и нельзя сказать, чтобы корректоръ былъ доволенъ быстротой работы своего помощника. За то корректура выходила врна безусловно, а Григорій Гордичъ не разгибалъ спины во вс часы занятій въ типографіи.

Но, чтобы не попасться какъ-нибудь въ просакъ, Григорій Гордичъ купилъ и грамматику, и разныя книжки, относящіяся къ правиламъ правописанія, и принялся снова учиться.

Онъ почти никогда не считалъ, сколько ему давали работы, и если порой интересовался посмотрть, много ли сдлали другіе, то разв для того, чтобъ убдиться, не слишкомъ ли онъ отсталъ, а если ему удавалось быть впереди, то считалъ себя чуть не на седьмомъ неб. И не прошло полгода, какъ на Григорія Гордича, что называется, сли и похали.

— Какъ же, Григорій Гордичъ,— скажетъ ему иногда корректоръ, подкладывая цлый ворохъ новыхъ корректуръ, — у васъ еще не готово, а мн вотъ и эти нужно… завтра надо въ печать отдавать.

— А позвольте я на домъ возьму-съ, вечеромъ сдлаю, — спокойно отвтитъ Григорій Гордичъ.

— А здсь не успете? Разв на домъ надо?… Ну, ужь нечего длать, возьмите. Ужь, пожалуйста, постарайтесь, нужно.

— Хорошо-съ, сдлаю.

И корпитъ Григорій Гордичъ, весь вечеръ корпитъ, выставляя корректурные значки на типографскихъ оттискахъ.

Такимъ образомъ, новая служба оказалась трудне прежней.

‘За то же, вдь, и жалованья гораздо больше’,— утшалъ себя Григорій Гордичъ и успокоивался.

Одно, что ему не нравилось въ вечернихъ занятіяхъ дома, это излишній расходъ на керосинъ, прежде онъ сидлъ за одною лампой съ Марой Игнатьевной, а теперь это было для него неудобно, да и сидть за работой приходилось позже, чмъ бывало прежде. Конечно, расходъ на лишній керосинъ былъ грошовый, но Григорій Гордичъ былъ всегда разсчетливъ, а теперь эта разсчетливость начала переходить почти въ скупость.

‘Вдь, я не достигъ еще такого положенія, которое бы давало возможность не скупиться на всякіе расходы,— часто разсуждалъ самъ съ собой Григорій Гордичъ, — не скопилъ еще даже и тысячи рублей, какъ говорится, на черный день. Какъ же не беречь, не откладывать, не копить? Вдь, впереди цлая жизнь… а потомъ, какъ вдругъ жениться будешь, для свадьбы понадобится, глядишь, запасъ-то и пригодится’.

И онъ собиралъ и копилъ грошъ по грошу, отказывая себ во всемъ, кром самаго необходимаго.

X.

Однажды, когда Григорій Гордичъ былъ на служб, а Мара Игнатьевна помогала Петровн гладить рубашки, въ передней звякнулъ колокольчикъ. Петровна отперла и впустила двоихъ незнакомыхъ мужчинъ.

— Мар Игнатьевн поклонъ и почтеніе,— послышался изъ передней чей-то какъ будто знакомый голосъ.

— Никакъ Петръ Платонычъ?— воскликнула Мара Игнатьевна, разглядывая входящаго гостя.

— Онъ самый-съ, а это вотъ сынокъ мой, Миша, прошу любить и жаловать,— промолвилъ гость, представляя изящно одтаго, красиваго юношу.

— Какими судьбами къ намъ пожаловали? Ужь обрадовали вы меня! Спасибо, что не забыли старуху.

— Вотъ привезъ сынка въ университетъ опредлить. Курсъ ныньче кончилъ въ гимназіи, теперь хочетъ законникомъ сдлаться. Я было его хотлъ въ Казань, въ университетъ то, тамъ оно какъ будто соблазновъ меньше, да только вотъ зимой, въ случа на праздники пріхать, такъ дорога неудобна, да и онъ-то все просится въ Петербургъ, да въ Петербургъ, ну, и ршили ужь пріхать сюда, а кстати и у меня тутъ кое-какія длишки есть.

— Ахъ, да какой онъ у васъ красавецъ-то выросъ! Вдь, я его совсмъ маленькимъ видала… Эко горе, Гришеньки-то нтъ, на служб… съ девяти часовъ уходитъ на службу.

— Пріятно было бы видть. Да увидимся еще, Мароа Игнатьевна, увидимся, зайдемъ еще не разъ. Ну, какъ вы тутъ поживаете? Разсказывайте-ка! Пріятели, вдь, мы съ покойникомъ-то, Гордемъ Александровичемъ, были. Я, какъ написали вы тогда вашей родственниц, Анн Потаповн, что онъ преставился, какъ узналъ объ этомъ, и сейчасъ паннихиду отслужилъ. Почтеннющій былъ старикъ, у насъ и сейчасъ его вспоминаютъ.

Мара Игнатьевна прослезилась.

— Померъ голубчикъ мой, померъ,— говорила она, отирая слезы.— Теперь одн косточки, чай, остались. Горя-то мн Господь сколько посылаетъ! Сами знаете: двухъ дочекъ схоронила, дому лишилась, все имнье продали и мужа Богъ прибралъ… теперь вотъ одно утшенье Гришенька. Слава Богу, служитъ хорошо: коллежскаго секретаря вотъ не больно давно получилъ. Жалованье-то только маловато, ну, да нигд, вишь, на казенныхъ-то мстахъ большаго-то жалованья нтъ. Охъ, достатки-то наши плохіе. Сами вотъ видите, какъ живемъ: вотъ все тутъ.

Мара Игнатьевна развела руками, какъ бы указывая на все окружающее.

— Какъ быть, какъ быть, Мара Игнатьевна,— говорилъ гость,— на все Господня воля. Богъ дастъ, современемъ Григорій-то Гордичъ и большое жалованье получать будетъ. Вдь, еще человкъ молодой, служитъ недавно.

— Такъ-то, конечно, такъ… Дай Богъ, дай Богъ… Эко горе, не застали-то вы его… Жалть-то будетъ.

— Да мы, Мара Игнатьевна, побываемъ, не разъ побываемъ, и къ намъ милости просимъ: мы у Демута въ гостиниц, недалеко отъ васъ-то. Я вотъ прошу васъ Мишу-то принимать, какъ одинъ-то останется, посл моего отъзда. Знакомыхъ у насъ здсь нтъ, а вы, все-таки, какъ будто свои земляки. Человкъ онъ молодой, по неопытности, гд и посовтоваться нужно, гд и указаніе какое получить, ну, и такъ въ гости придетъ когда, ужь вы, будьте добры, не откажите.

— Ой, да что вы Петръ Платонычъ! Мы всею душой рады. У насъ, вдь, у самихъ-то знакомыхъ немного, и намъ-то будетъ пріятно этакого молодца да красавца видть. Просимъ милости, будьте гостемъ,— обратилась съ послдними словами Мара Игнатьевна къ сыну Петра Платоныча.

Молодой человкъ краснлъ, улыбался и слегка кланялся.

Мара Игнатьевна велла Петровн заварить кофе. Тмъ временемъ гость разсказывалъ ей про общихъ знакомыхъ въ Нижнемъ.

За кофе Мара Игнатьевна опять начала плакаться на худые достатки.

— И мое-то положеніе какое,— говорила она.— Сижу вотъ теперь у сына на ше, спасибо кормитъ. Прежде, при покойник-то Горд Александрович, — царство ему небесное (Мара Игнатьевна перекрестилась),— полегче было. Тоже жалованья-то получалъ побольше Гришинова-то, да Гриша-то платилъ свою часть, какъ будто за комнату да за обдъ. А теперь-то все на немъ одномъ. У меня вонъ есть тутъ тысячки три въ билетахъ, да много ли на нихъ процентовъ-то? Есть еще выигрышные два, такъ ужь на т совсмъ мало: почитай, на кофей не хватитъ… А вотъ двсти тысячъ чего-то все не достается. Ужь не знаю, какъ и быть. Кабы процентовъ-то какъ-нибудь побольше. Посовтуйте-ка хоть вы, что мн сдлать? Вы люди торговые, деньги гребете лопатами, вонъ дома какіе нажили въ Нижнемъ-то.

— Охъ, Мара Игнатьевна, ныньче и длами-то хвастаться нельзя. Не знаешь, куда и съ деньгами сунуться, за что и приняться. А ужь что касается процентныхъ бумагъ, такъ вс он на одинъ покрой: пять, пять съ половиной, шесть процентовъ въ годъ, больше и не проси, не дадутъ.

— Да нельзя ли хоть куда-нибудь отдать? Въ торговлю бы помстить, купцу какому-нибудь въ оборотъ?— настаивала Мароа Игнатьевна.

— Кому отдать-то? Ныньче это надо больно съ опаской: сегодня отдашь, а завтра онъ банкрутъ, ищи-свищи потомъ свои денежки.

— Да ужь вы бы какъ-нибудь хоть въ свои дла бы пристроили.

— Куда мн, матушка, я и со своими-то плачу,— точно испугавшись, отвчалъ гость и умильно взглянулъ на висвшую въ углу икону.

— Ну, велики ли мои деньги, найдете мсто,— приставала Мара Игнатьевна,— мн, вдь, и процентовъ-то не Богъ знаетъ сколько надо: двнадцать дадите и спасибо.

— Многонько, Мара Игнатьевна, многонько. Можетъ быть, кто-нибудь и дастъ, только вы тому не отдавайте, поврьте моему совту. А мн куда же? Мн совсмъ не надо… Ну, однако, позасидлись мы у васъ порядкомъ, — сказалъ гость, вставая,— а надо еще кое-гд побывать. До свиданія. Къ намъ милости просимъ… и съ Григоріемъ Гордичемъ… Гостиница Демута, номеръ 96.

‘Вотъ дура баба, — думалъ Петръ Платоновичъ, спускаясь съ лстницы, — сама въ ротъ просится: бери и глотай. За девять, много за десять процентовъ отдастъ. Взять надо будетъ’.

Григорій Гордичъ довольно равнодушно выслушалъ разсказъ Мары Игнатьевны о посщеніи Петра Платоновича Блова. Но идею объ отдач ему денегъ, ‘по зрломъ обсужденіи’, одобрилъ.

‘Если Бловъ дастъ двнадцать процентовъ,— думалъ онъ,— то у мамаши будетъ тридцать рублей въ мсяцъ и она не будетъ приставать ко мн на счетъ прибавки денегъ на домашній расходъ, а будетъ добавлять своихъ. И отличное дло! А Бловъ богачъ… деньги не пропадутъ. Возьметъ ли только?’

Бловъ взялъ.

XI.

Странное впечатлніе произвело на Григорія Гордича знакомство съ молодымъ Бловымъ. Ему было и пріятно, и, вмст съ тмъ, тяжело видть этого юношу. Когда-то и онъ, Григорій Гордичъ, подобно Миш Блову, пріхалъ въ Петербургъ молодымъ, красивымъ, полнымъ радужныхъ надеждъ. Но какая громадная разница въ положеніяхъ: Миша — сынъ богатаго отца, который не скупится давать ему денегъ не только на необходимое, но и на прихоти, Миша даже не видалъ никогда нужды, и уже теперь, почти еще мальчикомъ, получаетъ на свое проживаніе вдвое больше того жалованья, котораго добился Григорій Гордичъ посл тринадцатилтняго торчанья на казенныхъ стульяхъ.

Оглядываясь на свое положеніе, Григорій Гордичъ видлъ, что борьба изъ-за куска насущнаго хлба вчно загораживала ему дорогу въ т сферы, о которыхъ онъ мечталъ и къ которымъ постоянно стремился. Проводить параллель душевныхъ силъ и умственныхъ способностей онъ и не думалъ: разумется, онъ считалъ себя ничмъ не хуже кого бы то ни было, и въ томъ, что до сихъ поръ ушелъ еще такъ недалеко по служебному пути, винилъ только постороннія обстоятельства.

Да, тяжело ему было знакомство съ Мишей.

Теперь многое представилось ему какъ-то вдругъ совсмъ въ другомъ свт. Точно ему крылья подшибло. Миша Бловъ не былъ ему конкуррентомъ въ чемъ бы то ни было, и Григорій Гордичъ отъ всего сердца желалъ юнош всякаго успха, но встрчи съ нимъ были для Григорія Гордича роковымъ memento, что время идетъ и съ каждымъ днемъ приближается старость, что прежде было у него гораздо больше шансовъ и на побду красавицы-невсты, и на знакомства, которыя должны были составить ему связи, и на успхи по служб, что теперь приходится самому взглянуть критически на многія изъ своихъ недавнихъ мечтаній. За что ни возьмись, одно разочарованіе смняло другое. А взамнъ разочарованій не видно было удовлетворенія ни откуда.

Смутно чувствовала то же самое и Мара Игнатьевна. Посл прізда Бловыхъ она опять начала все чаще и чаще возобновлять разговоръ о невстахъ.

— Пора, Гриша, толкомъ о женитьб подумать. Смотри-ка, время-то какъ уходитъ. Теперь ужь теб давно за тридцать лтъ перевалило, самая пора,— начала однажды Мара Игнатьевна, подсаживаясь къ Григорію Гордичу на кровать, когда онъ легъ отдохнуть посл обда.

— Опять вы, мамаша, за благо бычка принимаетесь, — какъ-то нехотя и поморщившись, произнесъ Григорій Гордичъ.

Въ дйствительности эта сказка про благо бычка была для него интересне всякой другой.

— А по моему,— продолжалъ онъ,— до сорока лтъ мужчин незачмъ и торопиться съ женитьбой, даже еще и солидности настоящей нтъ для отца семейства.

— Какая теб еще солидность нужна, прости Господи? Смотри-ка, ужь у тебя въ бород-то сколько сдыхъ волосъ. А лысина-то и поменьше была бы, такъ и то за глаза.

— Что-жь? Это даже краситъ человка,— возразилъ Григорій Гордичъ, поглаживая лысину рукой.— Какая у меня лысина? У меня только лобъ большой сталъ.

— Ну, ужь что ни говори, а пора подумать… Я ужь и письмо послала Марь Егоровн, чтобъ она поговорила съ Грязновыми

— Ну, ужь это вы напрасно!

— Ничего не напрасно, у нихъ теперь одна дочь ужь невста, семнадцать лтъ минуло. Петръ Платонычъ сказывалъ, красавица-раскрасавица, и въ гимназіи учится, и на фортепьянахъ играетъ. Капиталъ у нихъ большой, хоть и другія есть дочери, да четверо сыновей, а, все-таки, приданое дадутъ хорошее

— Тряпья какого-нибудь,— презрительно замтилъ Григорій Гордичъ.

— Зачмъ тряпья? Деньгами можно выговорить: тысячъ двадцать пять, а то и побол.

— Да еще надуютъ, если и общаютъ.

— Рядную запись можно сдлать, чтобы безъ обману. Я велла Марь Егоровн все выспросить.

— Нтъ, мамаша, все это вы попустому затваете. Ныньче вс эти сватовства не приняты. Да и я вовсе не желаю заискивать — свататься.

— Такъ что жь? Невста, что ли, къ теб засылать будетъ?— вызывающимъ тономъ спросила Мара Игнатьевна.

— А хоть бы и такъ? Купчиха, да еще изъ провинціи, да чтобъ выйти замужъ за чиновника петербургскаго, да кому же я хлопотать-то, какъ не имъ?

— Ну, да, жди, ужь этого никогда не будетъ!

Но хотя Григорій Гордичъ и противорчилъ Мар Игнатьевн, въ душ онъ былъ доволенъ, что она затяла сватовство. Теперь уже женитьба на богатой купчих казалась ему дломъ, пожалуй, и подходящимъ: онъ готовъ былъ примириться и съ этимъ.

— Только напередъ васъ предупреждаю, мамаша,— сказалъ онъ посл минутнаго молчанія,— вы меня въ ваше сватовство не впутывайте. Если ваша невста мн понравится, если она хороша, умна, образована, богата, я еще подумаю и, можетъ быть, соглашусь вступить въ бракъ съ купчихой, а если она мн не понравится, то я буду въ этомъ дл въ сторон, какъ будто ничего и не знаю.

— Да, вдь, надо же будетъ похать невсту посмотрть? Ты же, вдь, подешь?

— Куда это похать?— нахмурился Григорій Гордичъ.

— Куда? Въ Нижній. Возьмешь отпускъ и създишь.

— Въ Нижній?— какъ бы поддразнивая, спросилъ Григорій Гордичъ.

— Ну, да.

— Ну, ужь нтъ-съ. Захотятъ, такъ сюда прідутъ. А чтобы петербургскій женихъ нарочно похалъ въ провинцію невсту смотрть, да это курамъ будетъ на смхъ.

— Такъ какъ же быть-то?— неудомвала Мара Игнатьевна.

— Ну, ужь это вы какъ хотите устраивайте.

— Разв въ самомъ дл вотъ что…— надумалась вдругъ Мара Игнатьевна.— Пусть невста съ матерью прідутъ сюда лтомъ, какъ будто прокатиться, а здсь и можно гд-нибудь познакомиться, въ саду или въ театр.

— Это другое дло,— снисходительно отвчалъ Григорій Гордичъ.— Однако, мамаша, я соснуть хочу, поговоримъ посл.

— Ну, спи, спи,— и Мара Игнатьевна вышла.

XII.

Недли черезъ дв посл только что приведеннаго разговора получилось изъ Нижняго отъ Марьи Егоровны письмо.

Марья Егоровна была вдова дьякона и, живя въ Нижнемъ на счетъ доброхотныхъ дателей, занималась сватовствомъ и сплетнями. Глупа она была нестерпимо, безтолкова до крайности, но за то старательна и настойчива. Еще покойникъ мужъ ея, отецъ дьяконъ, былъ частенько одаряемъ Гордевыми, а посл его смерти Марья Егоровна еще чаще пользовалась благодяніями Мары Игнатьевны. Такъ что, когда Мара Игнатьевна написала дьякониц, чтобы она посватала дочку Грязновыхъ за Григорія Гордича, Марья Егоровна тряхнула старыми костями и взялась за дло горячо.

Мара Игнатьевна и Григорій Гордичъ сидли за обдомъ, когда почтальонъ позвонилъ и подалъ письмо Марьи Егоровны. Григорій Гордичъ, взглянувъ на адресъ, сразу узналъ знакомыя ему прямолинейныя, на манеръ печатнаго, каракули, которыми ‘собственноручно’ писала дьяконица и которыя немало забавляли его еще въ дтств, когда Марья Егоровна приходила къ нимъ, бывало, отъ обдни съ просвиркой и поминаньемъ въ рукахъ и показывала свои ‘собственноручныя’ начертанія ‘о здравіи Гордя, Мары, Григорія’.

— Читай-ка, читай скоре,— обрадовалась Мара Игнатьевна.— Я, вдь, со слпу то не скоро и разберу.

— Ахъ, какая вы, мамаша! Къ чему такая поспшность? Точно мы съ вами маленькія дти. На все свой чередъ долженъ быть. Аккуратность прежде всего-съ. Жаркое вотъ простынетъ, извольте брать, да будемъ кушать, а посл обда будемъ читать, — важно и съ напускнымъ хладнокровіемъ проговорилъ Григорій Гордичъ.

— Ну, ужь ты съ твоею аккуратностью!— недовольнымъ голосомъ отвтила Мара Игнатьевна.

Григорій Гордичъ степенно взялъ себ кусокъ жаркаго и, сдлавъ одну изъ тхъ неподражаемыхъ, снисходительно-равнодушныхъ минъ, на которыя онъ одинъ былъ способенъ, принялся за ду.

— Ну-ка, читай, читай теперь,— говорила Мара Игнатьевна, когда, вставъ изъ-за стола и помолившись Богу, Григорій Гордичъ поблагодарилъ мать за обдъ,— онъ это длалъ всегда,— и пошелъ къ себ въ комнату.

— Сейчасъ, сейчасъ… Дайте закурить,— неторопливо отвчалъ онъ.

Григорій Гордичъ, усвшись въ зал на диванъ, дожидался, пока кухарка уберетъ все со стола и подмететъ крошки хлба съ полу. Когда уборка кончилась, онъ досталъ изъ кармана перочинный ножичекъ, открылъ его, разрзалъ конвертъ, потомъ осторожно, чтобъ не обрзать пальцы, закрылъ ножичекъ и положилъ его въ карманъ, не торопясь, вынулъ письмо посмотрлъ, нтъ ли еще чего-нибудь въ конверт, и тогда уже, не безъ нкоторой торжественности, принялся за чтеніе вслухъ.

‘Почтеннющая Мара Игнатьевна,— писала дьяконица, отбросивъ всякіе знаки препинанія, какъ ненужный балластъ,— въ первыихъ строкахъ моего письма желаю добраго вамъ здравія и сынку вашему Григорію Гордичу много лтъ здравствовать и проводить жисть вашу въ радости и благополучіи отъ Бога нерушимо на вки по порученію вашему я къ Грязновымъ ходила и Машеньку ихнюю за васъ сватала а только они мн отвтили что мы за чиновника отдать не желаемъ у нихъ капиталъ и нужно чтобы человкъ торговый чтобы имъ ко двору и дло могъ бы орудовать и имъ помогать или хоша бы и своимъ дломъ заимствоваться а все же чтобъ изъ купечества я имъ свои резонты представляла что сынокъ вашъ тоже званія купецкаго намъ говорятъ евто не безъизвстно а теперь сказывала я имъ Григорій Гордичъ въ Петербурх въ департамент служитъ чиновникомъ говорю и мсто хорошее а матушка-то ейная невстина то меня спрашиваетъ на счетъ мста то какое говоритъ мсто а я и не знала что сказать опредлительно потому какъ вы объ эвтомъ мн не написали а братъ тутъ невстинъ старшій былъ при этомъ и говоритъ что онъ старшій помощникъ младшаго писца это значитъ Григорій то Гордичъ надо быть онъ отъ кого нибудь слышалъ а я ничего утвердительнаго сказать не могла такъ-ли это или нтъ потому что отъ васъ мн на этотъ счетъ ничего неизвстно и прошу увдомить на счетъ чина и сколько Григорію Гордичу жалованья потому что окончательнаго отвта отъ Грязныхъ еще нтъ и окромя того я у Васильевыхъ да у Кожуховыхъ еще повывдаю и въ разговор на счетъ жениха все должна объяснить обстоятельно на счетъ приданова опредлительно тоже не сказали безъ награжденія говорятъ дочь не отпустимъ а стороной слышала сорокъ тысячъ деньгами окромя одежи и прочаго. За симъ письмомъ остаюсъ жива и здорова доброжелательница ваша Марья Власеницына’.

Григорій Гордичъ невозмутимо-хладнокровно и ровнымъ, неторопливымъ голосомъ прочелъ все письмо отъ начала до конца. Только брови у него передернуло, когда онъ прочелъ не совсмъ лестный отзывъ о своемъ чин, и Мара Игнатьевна всплеснула при этомъ руками, но онъ не измнилъ своему степенному виду и, кончивъ, не торопясь, сложилъ письмо и, положивъ его снова въ конвертъ, подалъ Мар Игнатьевн.

— Экая безтолковая старуха,— сердито сказала Мара Игнатьевна, когда чтеніе кончилось.— Что ужь это она не поникаетъ, что ли, или смется надъ нами? Ну, ужь и братецъ невстинъ хорошъ, нечего сказать! Свиньи они! Что больно носъ-то задираютъ, въ самомъ дл?

— Все это вы, мамаша, напрасно затяли и напрасно горячитесь. Захотли вы въ провинціи съ купцами связываться. Необразованность всегда необразованностью и останется. Имъ непремнно подай въ длиннополомъ кафтан, да чтобы за прилавкомъ аршиномъ могъ мрять.

— Нтъ, ужь я такъ не отстану! Эка невидаль Грязновы,— ворчала Мара Игнатьевна.— Эка штука сорокъ тысячъ… мы съ сотней тысячъ найдемъ!… Велю вотъ Марь Егоровн у самого Корытова сватать!

— Нтъ, ужь вы, мамаша, это оставьте,— ршительнымъ тономъ перебилъ ее Григорій Гордичъ.— Я, понимаете ли, я не хочу. Разъ вы сдлали безъ моего вдома, а больше прошу не длать этихъ глупостей. Еще сраму на меня нагоните… и Марь Егоровн отвтьте, что невсту здсь нашли… чтобъ и не трудилась.

И съ этими словами Григорій Гордичъ всталъ, ушелъ въ свою комнату и легъ, по обыкновенію, спать.

Но на этотъ разъ сонъ бжалъ отъ него. При всемъ наружномъ спокойствіи онъ не остался равнодушенъ къ неудач. Самолюбіе его было оскорблено. Онъ ожидалъ всего, чего угодно, но не этого.

‘И какая дура эта Марья Егоровна!— думалъ онъ.— Ничего не понимаетъ и путнаго слова сказать не уметъ, а мамаша выдумала ее сватьей посылать. Разв могутъ они тамъ въ провинціи, въ глуши, оцнивать положеніе чиновника здсь… въ столиц?’

Но это подбадриваніе самого себя ни къ чему не вело. Григорій Гордичъ былъ не въ дух. Червь сомннія начиналъ сосать его сердце. Точно ли онъ иметъ какое-нибудь значеніе? Въ самомъ дл, что могло бы заставить молодую, богатую барышню выйти за него замужъ? Чинъ, вдь, и дйствительно не Богъ знаетъ какой. Коллежскій секретарь! Посл пятнадцатилтней службы! Даже и для пожилой вдовицы не можетъ быть никакой особенной привлекательности въ его общественномъ положеніи, а что же это для молоденькой барышни? Эполеты, шпоры, гусаръ,— вотъ что ей надо! Григорій Гордичъ оглянулся на свое прошлое, на годы, проведенные имъ въ Петербург. Сро, неказисто, однообразно! Свтлы и розовы были только одн мечты,— мечты, изъ которыхъ не сбылось ничего… И даже на черный день у него накоплено всего-то немного больше тысячи рублей. А, вдь, какъ копилъ-то! Берегъ, казалось, и деньги, и себя, свои силы берегъ, все до того времени, когда придется жениться и зажить полною чашей. А что же сбереглось?… На голов и въ бород сдые волосы уже и дергать не стоитъ — не повыдергаешь всхъ. Лысина растетъ съ каждымъ днемъ. Худоба страшная, на вискахъ кость черепа ясно обрисовывается подъ тонкою, пожелтлою и нсколько сморщившеюся кожей, губы поблднли. Ревматизмъ, несмотря на растиранья, свелъ правую ногу такъ, что безъ палки, и то прихрамывая, и ходить нельзя, и не сегодня-завтра надо внести въ бюджетъ большую или меньшую сумму на хроническое леченье. Жизнь идетъ и идетъ, а радостей нтъ и нтъ!

И горькія думы смняютъ другъ друга въ голов у Григорія Гордича.

На этотъ разъ Мар Игнатьевн не долго приходится звать его къ вечернему чаю: онъ и не засыпалъ. Онъ встаетъ, утомленный своими размышленіями, и молча присаживается къ самовару.

Мара Игнатьевна пробуетъ завести разговоръ по поводу давешняго письма, но, не получая отвта и видя нерасположеніе Григорія Гордича къ разговорамъ, смолкаетъ и принимается вязать чулокъ.

Посл чаю Григорій Гордичъ хочетъ идти гулять, но погода на улиц ужасная: вьюга бушуетъ съ самаго утра, втеръ завываетъ на разные голоса, хлопья снгу залпили вс окна. Волей-неволей ему приходится остаться въ своемъ углу, наедин со своими тревожными, гнетущими мыслями.

Наконецъ, сонъ беретъ свое, и онъ засыпаетъ. Но и во сн ему снится что-то давящее, непріятное, онъ ворочается, стонетъ. Мара Игнатьевна просыпается… прислушивается… крестится и снова засыпаетъ.

На другой день Григорій Гордичъ всталъ съ головною болью. Съ трудомъ досиживаетъ онъ въ типографіи рабочіе часы и приходитъ домой усталый, хмурый, видимо нездоровый. Пообдавъ, онъ собирается опять уходить.

— Ты куда, Гришура?— съ замираніемъ сердца спрашиваетъ его Мара Игнатьевна, предчувствуя что-то недоброе.

— Пойду Мишу Блова провдать,— нехотя отвчаетъ Григорій Гордичъ.— Давно я у него не бывалъ. А сегодня кстати и спать не хочется… хочется провтриться.

— Придешь къ чаю-то?

— Нтъ, когда же успть? На островъ пшкомъ пойду, какъ разъ туда къ тому времени поспю, что онъ чай пьетъ, у него и напьюсь.

— Ну, я, все-таки, налью кружку твою и поставлю къ теб въ комнату, холодненькаго выпьешь, какъ придешь. Все-таки, приходи пораньше,— неспокойнымъ голосомъ говорить Мара Игнатьевна,— я подожду.

— Нтъ, зачмъ же ждать? Вы ложитесь въ свое время, я васъ не разбужу, когда приду, можетъ быть, я и поздно вернусь.

Мара Игнатьевна не нашлась, что сказать на это, но ей какъ-то не хотлось отпускать сына и, проводивъ его, она всплакнула. Какая-то безотчетная грусть томила ее. Конечно, ближайшею причиной этой грусти было не совсмъ пріятное письмо, полученное отъ Марьи Егоровны, но и помимо этого теперь и ей какъ-то вдругъ припомнилась и пала на сердце вся ихъ неприглядная жизнь за послдніе годы.

XIII.

Когда Григорій Гордичъ пришелъ къ дому, гд жилъ молодой Бловъ, онъ остановился у подъзда и задумался. Войти или нтъ? Зачмъ онъ пойдетъ? Между нимъ и Мишей нтъ ничего общаго… Видъ этого юноши, которому улыбается и настоящее, и будущее, только хуже растроитъ его… Впрочемъ, это малодушіе… Вдь, нельзя же злобствовать или плакать, завидуя тому, что дано другимъ: и гршно, и безцльно!

Въ это время швейцаръ вышелъ зажигать фонарь у подъзда и Григорію Гордичу оставалось или войти, или удалиться.

— Дома господинъ Бловъ?— спросилъ онъ машинально.

— Не могу знать-съ, извольте спросить въ квартир,— отвчалъ швейцаръ.

Григорій Гордичъ поднялся въ третій этажъ и позвонилъ.

Михаилъ Петровичъ Бловъ былъ дома. Онъ занималъ дв очень хорошо меблированныхъ комнаты въ семейств. Теперь онъ только-что пообдалъ вмст съ своими квартирными хозяевами и, сидя у нихъ въ гостиной, балагурилъ съ молоденькою гимназисткой, ихъ дочкой, когда горничная доложила ему о приход гостя.

— А! Григорій Гордичъ! Очень радъ васъ видть, — говорилъ Михаилъ Петровичъ, входя въ свою комнату и приглашая гостя занять мсто на диванчик.— Давненько вы меня не навщали. Что, какъ поживаете? Мара Игнатьевна здорова ли?

— Благодарю васъ, кланяться вамъ велла,— отвчалъ Григорій Гордичъ, наклоняя слегка голову сперва вправо, потомъ влво.— Вы что къ намъ не ходите?

— Да, вдь, вы знаете, что я постоянно занятъ: утромъ въ университет, вечеромъ дома учусь, читаю.

— Ну, по воскресеньямъ, заходите почаще.

— Да, вдь, я и такъ захожу, а иногда и къ кому-нибудь изъ товарищей пойдешь. У меня тутъ теперь дома три, четыре есть знакомыхъ.

— Что же, есть и барышни?— снисходительно улыбаясь, спросилъ Григорій Гордичъ.

— Ахъ, есть! У одного товарища… да вы его знаете, помните, видали у меня, такой худощавый, блондинъ…

— Это тотъ, что все французскія псенки распваетъ?

— Ну, да. Такъ вотъ у него дв сестры… просто чудо!

— Вы ужь влюбились?— улыбаясь и покачивая головой произнесъ Григорій Гордичъ.

— Нтъ еще. Но скоро, ей-Богу, Григорій Гордичъ, скоро влюблюсь!— съ увлеченіемъ говорилъ юноша.

— Смотрите, чтобъ васъ не завлекли въ сти да не женили. Папаша-то узнаетъ, такъ и мн спасибо не скажетъ,— посмиваясь, замтилъ Григорій Гордичъ.

— А вы въ качеств моего ментора не вздумайте написать, ему, что я съ пути совратился,— сухо сказалъ Бловъ.

— Ну, ужь это вы меня обижаете! Я только васъ предупреждаю, а зачмъ же ни съ того, ни съ сего буду папашу вашего безпокоить?

— Ну, не сердитесь, Григорій Гордичъ! Да и безпокоиться не о чемъ. Ничего не будетъ! Притомъ же, эти барышни такая партія, что пальчики оближешь. Не намъ съ вами чета женихи около нихъ увиваются. Мн еще учиться, а не жениться надо, я это знаю. Вы вотъ что до сихъ поръ не женитесь, что васъ никто въ сти не завлечетъ?— полушутя, полусерьезно, спросилъ Михаилъ Петровичъ.

— Не приходится, линія не выходитъ,— отвчалъ съ горькою улыбкой Григорій Гордичъ.

Михаилъ Петровичъ взглянулъ на него и пожаллъ, что такой вопросъ сорвался у него съ языка. Онъ не зналъ, какъ принялъ этотъ вопросъ Григорій Гордичъ, не зналъ, какую свжую рану разбередилъ онъ въ его сердц, но ему просто показалось неумстнымъ говорить съ Григоріемъ Гордичемъ о женитьб: такимъ непривлекательнымъ, старымъ, болзненнымъ казался ему Григорій Гордичъ, такъ вообще ничтожно было его положеніе, такъ мизерна была вся его житейская обстановка на взглядъ Блова.

— Пора и чайку выпить. Вы, конечно, не откажитесь, Григорій Гордичъ?— спросилъ онъ, вставая и направляясь къ дверямъ, чтобъ позвать прислугу.

— Съ удовольствіемъ,— отвтилъ Григорій Гордичъ.

Михаилъ Петровичъ веллъ подать самоваръ и сталъ приготовлять чай.

— Вы лтомъ всегда въ Петербург живете?— обратился онъ къ Григорію Гордичу, подавая ему стаканъ.

— Да, до сихъ поръ жилъ, а на будущее лто надо бы похать куда-нибудь полечиться. Доктора совтуютъ на срныя воды,— отвчалъ Григорій Гордичъ.

— Куда же? на Кавказъ?

— Нтъ, дорого туда. Думаю на Сергіевскія, да и то не знаю, соберусь ли, денегъ нтъ.

Въ передней послышался шумъ, кто-то пришелъ.

— Миша! дома?— послышался голосъ изъ передней.

— Щетининъ, ты?— спросилъ Михаилъ Петровичъ, отворяя дверь.

— Собственною персоной,— и съ этими словами въ комнату вошелъ молодой человкъ съ красивымъ, веселымъ лицомъ, на которомъ особенно выдлялись большіе умные глаза, — я самъ и пришелъ за тобой. У Васильева сегодня соберется величайшая компанія, и меня просили зайти къ теб и привести тебя непремнно.

— Когда же?

— Хоть сейчасъ.

— Ну, немного погодя, теперь пока чайку попьемъ. Вотъ позвольте васъ познакомить.

И Михаилъ Петровичъ представилъ гостей другъ другу.

— Вы, конечно, извините меня, Григорій Гордичъ,— сказалъ онъ,— что я даю согласіе пойти посл чаю на это собраніе. Впрочемъ, если вы посидите у меня, то я останусь.

— Зачмъ же лишать васъ удовольствія? Я и въ другой разъ зайду посидть,— отвчалъ смущенно Григорій Гордичъ.

Подъ живой веселый говоръ молодыхъ пріятелей Григорій Гордичъ молча пилъ чай стаканъ за стаканомъ. Наконецъ, вода въ самовар вышла вся и Щетининъ сталъ торопить Михаила Петровича на вечеръ. Григорію Гордичу тоже больше ничего не оставалось, какъ взять шапку и идти.

Когда онъ, дохавъ въ конк до Дворцовой площади, пошелъ затмъ по Невскому домой, ему было еще грустне, чмъ когда онъ вышелъ изъ дому, чтобъ идти къ Блову. ‘И зачмъ я, въ самомъ дл, ходилъ?— думалъ онъ.— Чтобы онъ посмялся надо иной?… И не злой онъ, добрый онъ мальчикъ, а, вдь, нтъ, нтъ, да и кольнетъ гд-нибудь въ разговор… и неумышленно, быть можетъ, а кольнетъ… Да нтъ… онъ тутъ ни причемъ. Такъ ужь это все сложилось, что и видъ-то чужаго счастья меня раздражаетъ… Бывало, все нипочемъ, а теперь посмотришь на молодежь-то на эту и чувствуешь, что старость, преждевременная старость идетъ!… А какой же я старикъ? И сорока лтъ нтъ… За что же я судьбой обдленъ?… Вдь, умирать станешь и помянуть прожитаго нечмъ будетъ. А еще все куда-то бережешь… брать хоть то-то надо, что дается!… Пить — умереть и не пить — умереть, говорятъ. Такъ ужь выпить, что ли? Вдь, вотъ Миша съ товарищами сегодня какъ веселиться будутъ!… Разговоры у нихъ… веселье… выпьютъ… А мн что же? Идти, да съ мамашей о невстахъ разговаривать… Эхъ, была не была! И я не перестарокъ какой-нибудь, и мн веселье тоже нужно!’

— Извощикъ!— крикнулъ онъ.

XIV.

Только на третій день Григорій Гордичъ часу въ третьемъ ночи вернулся домой. Но, Боже мой, въ какомъ жалкомъ вид предсталъ онъ глазамъ Мары Игнатьевны, когда она сама отперла ему дверь. Онъ не могъ подняться на лстницу, и его почти втащилъ подъ руяи дворникъ. Шапка была надвинута на затылокъ. Дв нижнихъ пуговицы мховаго пальто были вырваны и драпъ въ этомъ мст разорванъ. Грудь разстегнута. Руки болтались безпомощно, какъ плети. Лицо блдно. Но что всего боле испугало Мару Игнатьевну, такъ это кровь, которая струилась у Григорія Гордича по лицу и запекалась уже густымъ кускомъ въ усахъ и бород.

— Господи исусе! Гришенька, голубчикъ… что это съ тобой?— спрашивала его Мара Игнатьевна, съ просонья и отъ страха она дрожала, какъ въ лихорадк.

— Это они сами-съ,— объяснилъ ей дворникъ, помогая стащить съ Григорія Гордича пальто и калоши.— Сейчасъ вотъ здсь, у воротъ, стали извощику деньги отдавать, да упали, объ козлы лбомъ и ударились, значитъ.

— Владычица небесная! Долго ли до грха? Эхъ, Гришура, Гришура! Какой ты, право… Иди-ка, иди потихоньку,— и Мара Игнатьевна, поддерживая сына, при помощи того же дворника, провела его въ комнату и усадила въ кресло.

— Иванъ, ужь ты, голубчикъ, сходи за докторомъ,— обратилась она къ дворнику.

— Не нна-до,— промычалъ Григорій Гордичъ,— не нна-до!

— Да докторъ, вдь, тутъ же есть, на вашей лстниц живетъ,— отвчалъ дворникъ.

— И въ самомъ дл… Ну, ладно, иди себ, понадобится, такъ достанемъ.

— Не нна-до,— опять повторилъ Григорій Гордичъ.

Мара Игнатьевна дала дворнику двугривенный на чай, выпустила его и заперла за нимъ дверь.

Пока она будила кухарку, спавшую въ кухн крпкимъ сномъ, Григорій Гордичъ, сидя въ кресл, заснулъ.

Мара Игнатьевна съ помощью кухарки обмыла ему теплою водой кровь съ лица. Оказалось, что у него была разсчена бровь. Ранка была не глубока, но кровь долго не унималась, несмотря на холодные компрессы и зажиманье.

Тмъ временемъ Мара Игнатьевна освидтельствовала карманы Григорія Гордича и убдилась, что и портмонэ, и бумажникъ, и часы,— все цло, въ портмонэ даже было шесть рублей бумажками и мелочь. Не оказалось только носоваго платка. Въ бумажник денегъ не было, но Мара Игнатьевна соображала, что ихъ тамъ не могло быть много и при уход сына изъ дому: она знала, что вс свои сбереженія онъ хранилъ въ государственномъ банк, въ билетахъ.

Раздвъ и уложивъ Григорія Гордича въ постель и перевязавъ ему ранку, Мара Игнатьевна тоже легла, но только, когда уже забрезжилось позднее зимнее утро и на двор раздался стукъ раскалываемыхъ дворниковъ дровъ, благодтельный сонъ смежилъ ея опухшіе и красные отъ слезъ глаза.

——

Два дня пролежалъ Григорій Гордичъ въ постели и затмъ еще недлю не выходилъ изъ дому: пока не зажила ранка надъ бровью, нельзя было показаться на улицу. Онъ послалъ въ типографію рапортъ о болзни и просидлъ эти дни въ своей комнат, не разговаривая даже съ матерью.

Чего только не передумалъ онъ за это время!

Всего больше, разумется, ругалъ онъ самого себя за послднія похожденія. ‘Какъ можно было такъ низко вести себя,— размышлялъ онъ въ двадцатый разъ, тихонько шевеля при этомъ губами.— Вдь, это даже неприлично! Гадость… безобразіе… Хуже сапожника какого-нибудь. И съ чего это меня толкнуло опять въ эту мерзость? Повеселиться захотлъ? Глядя на молодежь, завидно стало? Такъ, вдь, они дйствительно веселятся, а ты что? Обидно стало за прошедшее? Молодость уходитъ?… Такъ, вдь, за хвостъ не удержишь… Всему свое время… Нечмъ вспомянуть будетъ? А что-жь, пьянствомъ да развратомъ вспоминать пріятне, что ли?… Мало того, гадко, глупо!.. Точно мальчишка какой-нибудь. Ну, еще прежде простительно было, но молодости, увлекаться, а, вдь, теперь ужь пора бы и посолидне быть’.

Онъ подошелъ въ зеркалу и долго и внимательно разглядывалъ отраженную въ немъ физіономію. Ввалившійся правый глазъ укоризненно глядлъ на него изъ опухшихъ вкъ, лвый былъ закрытъ перевязкой. На лысин было большое синевато-багровое, чуть сквозившее изъ-подъ кожи, пятно, это не былъ ушибъ, а какой-то особенный кровоподтекъ, уже давно обратившій на себя вниманіе Григорія Гордича, а теперь вдругъ значительно увеличившійся. Повязка на глазу слегка растрепала остатокъ волосъ на вискахъ, и они торчали сдоватыми клочьями. Усы навсились на губы, борода торчала клиномъ. Впалыя щеки и виски были желты, какъ лимонъ.

‘А давно ли, давно ли красавцемъ былъ! И куда все длось? И когда это все уничтожилось?

Прощай, мечты! прости ты, младость!…

‘Да, ужь пора сказать: прощай, мечты… А любилъ я помечтать! Что-жь, разв кому-нибудь отъ этого обидно было? Мн вотъ обидно, чортъ возьми! Теперь вотъ и разочаровывайся. И вспомнишь, какъ у насъ говоритъ Ивановъ: овому талантъ, овому два, а овому кукишъ съ масломъ! А, все-таки, обидно. За что же я-то счастія лишенъ? А самъ виноватъ. Потому что вс эти мечты безъ основанія. Мало ли что красивъ? Такъ теб и невсту богатую, красавицу, знатную, подавай. За какія такія заслуги? Искалъ бы подходящую партію и. нашелъ бы, можетъ быть. И жилъ бы, и былъ бы счастливъ. Нтъ, намъ все подай выше! Да и стыдно бы думать-то о богатыхъ-то невстахъ. Хлыщи да промотавшіеся плуты думаютъ, какъ бы жениными деньгами длишки поправить. А мн на что и деньги? Я честнымъ трудомъ, службой отечеству свой кусокъ зарабатываю. Грхъ и стыдно бы на чужой-то карманъ ротъ развать. Вс за богатыми невстами гоняются, такъ и теб туда же надо? Свихнулся съ истиннаго-то пути, въ мечтаніяхъ-то своихъ, да еще и ропщешь: отчего не по моему? Вотъ Богъ-то и наказалъ! Шутка сказать, восемьдесятъ слишкомъ рублей промоталъ! И надо же было такому грху случиться. Почти полгода копилъ, каждый мсяцъ откладывалъ, ни въ театръ, никуда не ходилъ. Старый сюртукъ продалъ — туда же деньги пошли. Думалъ, вотъ до ста рублей на будущій мсяцъ наберется, куплю опять банковый билетъ и въ банкъ положу. А теперь тю-тю! Все чортъ знаетъ гд растранжирилъ! И подломъ! Знай себя, знай свое дло! Еще, слава Богу, по служб-то это безнаказанно проходитъ. А нечего сказать, хорошо!… Чиновникъ, представитель, нкоторымъ образомъ, правительства… Примромъ бы надо служить, а я до чего себя довелъ? Съ раскро-ве-не-ніемъ! Господи! Что я только надлалъ?… Нтъ, ужь это послдній разъ!’

‘Ну, а разв слаще было бы,— думалъ онъ спустя часъ,— еслибъ я по любви на бдной женился? Вдь, за это меня въ дйствительные статскіе совтники тоже не произвели бы. Пошли бы дти. Расходу было бы больше, а жалованье все то же. А теперь я самъ себ голова, какъ хочу, такъ и живу. А что о богатыхъ невстахъ помечталъ, такъ никому не мшалъ, а мн хоть какое ни на есть удовольствіе было. Только вотъ изъ-за неудачи отчаиваться не слдовало, да закутилъ не знай съ чего, зря,— вотъ это дурно’.

‘Да и чего мн надо?— утшалъ онъ себя на другой день.— Вовсе я не такъ дурно прожилъ жизнь, какъ воображаю. Слава Богу, сытъ, обутъ, одтъ, да еще мамаш помогаю. Другіе и еще хуже живутъ. Чего хотлъ, все-таки, достигъ, и еще достигать буду. Скоро буду титулярнымъ совтникомъ, а тамъ буду коллежскимъ ассесоромъ, а тамъ и надворнымъ, и такъ дале. Теперь имю Станислава, получу современемъ Анну, а тамъ и еще… Можетъ быть, и до Владиміра дослужусь! А разв это мало? И знаешь, вдь, что все это честнымъ трудомъ да собственнымъ горбомъ заслужено. И совсть чистую имешь и предъ людьми, и предъ Богомъ. Никому не стоишь на дорог, ни у кого изо рта куска не рвешь, какъ какой-нибудь торгашъ или банковый воръ. Никого по міру не пустилъ. А служу своему царю и отечеству. Худо, что ли, это? Пусть интересуются богатствомъ, кому надо, а я самому себ спокойствіе душевное пріобрсти стараюсь. Цнить это надо! Люди не цнятъ, такъ мы сами-то, чиновники, это цнить должны и умть понимать, кто и чмъ за свои заслуги награжденъ. Да! непростительно, непростительно увлекся я! Мундиръ, можно сказать, цлаго учрежденія замаралъ! Не въ томъ дло, что это никому неизвстно. Самъ знаешь — и то не хорошо. Вдругъ человкъ ордена иметъ, стало быть, предъ другими отличенъ, а онъ пьянствуетъ. Обидли, видишь, его! Какая-то дура, Марья Егоровна, глупа, видишь, а ему обижаться надо и, забывъ все свое достоинство, опуститься въ самую грязь! Эхъ! Какъ теперь въ типографію показаться, не знаю. Стыдно въ глаза смотрть будетъ. А что я скажу насчетъ ранки? Кто это, скажутъ, вамъ глазокъ-то подбилъ? А?… Господи, Господи? Только бы все это позабыть поскоре… Никогда, никогда больше этого не случится!’

Наконецъ, ранка затянулась, и только маленькій розовый рубчикъ остался свидтелемъ недавнихъ похожденій. Въ воскресенье утромъ Григорій Гордичъ ршился выйти изъ дому, натощакъ отправился онъ въ Казанскій соборъ, отстоялъ тамъ обдню, посл обдни подошелъ къ икон Божіей Матери и долго молился. Вернувшись домой, попилъ вмст съ Марой Игнатьевной чайку, почиталъ Петербургскій Листокъ, поговорилъ съ матерью о разныхъ хозяйственныхъ вопросахъ, и въ полнйшемъ душевномъ спокойствіи провелъ весь день дома, стараясь и не вспоминать о своемъ ‘паденіи’.

XV.

Когда утромъ, въ понедльникъ, онъ явился въ типографію, сослуживцы довольно дружелюбно встртили его, спрашивали о его болзни и поздравляли съ выздоровленіемъ. Григорій Гордичъ сказалъ, что у него была лихорадка и, вмст съ тмъ, ревматизмъ въ правой ног, который заставилъ его пролежать два дня въ постели, а кашель и насморкъ все еще не проходили. При видимой тщедушности, которою отличался Григорій Гордичъ, всякая болзнь казалась вроятною. Что касается шрама на лбу, то Мара Игнатьевна придумала Григорію Гордичу очень удачное объясненіе, и никто изъ чиновниковъ, повидимому, не усумнился въ его словахъ, когда онъ сказалъ, что разскъ бровь, наткнувшись въ потьмахъ на отворенную дверь.

Но шила въ мшк не утаишь.

И начальство, и сослуживцы знали, что за Григоріемъ Гордичемъ водились гршки, и, Богъ всть какъ, а только и послднее происшествіе не осталось тайной, передавалось отъ одного другому и комментировалось каждымъ по своему. Но странное дло! Ни одна обидная насмшка, ни одинъ намекъ на то, что секретъ Григорія Гордича уже былъ общимъ достояніемъ, не вырвались изъ устъ его сослуживцевъ. А, между тмъ, нельзя сказать, чтобъ они вообще отличались особенною деликатностью и не любили бы посудачить ближняго.

Отношенія Григорія Гордича къ товарищамъ носили какой-то особенный отпечатокъ взаимнаго уваженія. Съ самаго поступленія его въ типографію онъ встрченъ былъ холодно. Его сдержанность, молчаливость, замкнутость въ самомъ себ не располагали къ нему никого. Въ типографіи, какъ и везд, были свои кружки: онъ не примкнулъ ни къ одному изъ нихъ. Онъ былъ ровенъ со всми. Были въ типографіи и люди образованные, развитые, интересовавшіеся всми теченіями общественной жизни, были и ограниченные работники, машинально длавшіе свое несложное дло, были и люди съ протекціей, и безъ протекціи, были и хитрые интриганы, всми неправдами стремившіеся пролзть впередъ: однимъ льстили, другихъ боялись, третьими пренебрегали. Григорій Гордичъ былъ одинаково почтительно-вжливъ со всми, не было въ немъ ни заискиваніи, ни униженія, ни гордости. Его манера держать себя была такова, что трудно было опредлить, что думаетъ этотъ человкъ? Глупъ ли онъ, или очень уменъ, или просто себ на ум, застнчивость ли заставляетъ его держаться въ сторон, или гордость, неумнье ли различать достоинство людей проявляется въ его ровности отношеній ко всмъ, или это результатъ преувеличеннаго самомннія, добръ ли онъ и готовъ служить на пользу ближняго, или онъ эгоистъ, длающій даже и услуги только ради удовлетворенія собственнаго скрытаго тщеславія,— все это были загадки для его товарищей по служб. Несомнннымъ было только то, что никто не могъ на него пожаловаться и вс испытывали на себ его спокойное, безпристрасное уваженіе, а часто и готовность быть полезнымъ. Нужна ли была кому-нибудь справка — Шли къ Гордеву, нужно ли хорошенькое стальное перышко — у Гордева, наврное, есть въ запас, даже папиросы, и т всего чаще занимали у Гордева.

Иногда кто-нибудь изъ товарищей подойдетъ къ нему, дружески положитъ ему на плечо свою руку и какъ бы мимоходомъ скажетъ:

— Григорій Гордичъ, голубчикъ, я сегодня дежурный, а мн надо непремнно быть въ одномъ мст, подежурьте сегодня за меня, посл сквитаемся.

— Хорошо,— отвтитъ Григорій Гордичъ и дежуритъ.

— Господинъ Гордевъ, мн, право, такъ совстно, мы съ вами не такъ близко знакомы, но мн некого больше просить,— вкрадчиво обращается на другой день къ нему какой-нибудь чиновникъ совсмъ изъ другаго отдленія.— Будьте такъ добры… извините, пожалуйста, что я васъ безпокою… не можете ли вы отбыть за меня дежурство сегодня?… Въ другой разъ я за васъ хоть два отбуду.

— Хорошо-съ,— скажетъ Григорій Гордичъ и дежуритъ.

— Да что это ты каждый день дежуришь?— спроситъ его Мара Игнатьевна.— Гд это видано?

— Нельзя, мамаша: просилъ одинъ сослуживецъ за него подежурить,— коротко и просто отвтитъ Григорій Гордичъ.

— Ну, вотъ, очень нужно, отказался бы, да и все тутъ.

— Не считаю удобнымъ, да мн это и не въ тягость, все равно и дома нужно бы работать, такъ я эту работу на дежурств длаю.

— Эхъ ты, настоящій вчный дежурный!— не то сожаля, не то поддразнивая, скажетъ Мароа Игнатьевна и рукой махнетъ.— Побереги хоть себя-то. Какая это служба?

— Не ваше дло, мамаша, это мое дло, вы о моей служб судить не можете.

Но Мара Игнатьевна такъ и сохранила за нимъ названіе ‘вчнаго дежурнаго’.

Сослуживцы не то, чтобы любили Григорія Гордича, а, видя его добросовстныя отношенія и къ нимъ, и къ начальству, передъ которымъ онъ никогда не заискивалъ и не старался выдвинуться впередъ на счетъ другихъ, и къ своимъ обязанностямъ, привыкли настолько уважать его, что не ршались не только сдлать въ отношеніи его что-нибудь неблаговидное, но и оскорбить его замтнымъ образомъ, хотя, въ то же время, и не чувствовали къ нему симпатіи.

Какъ и прежде, Григорій Гордичъ и въ типографіи не завязалъ близкихъ знакомствъ съ сослуживцами. Да теперь онъ даже избгалъ этого. Ему просто покойне было въ его одиночеств и не было безплодныхъ сожалній о деньгахъ, истрачиваемыхъ на пріемъ гостей. И самъ онъ въ этомъ отношеніи какъ-то совсмъ облнился, и, все собираясь куда-нибудь пойти, никуда не шелъ. Но инстинктивная ли потребность общенія, или ужь, посл столькихъ лтъ смутныхъ ожиданій какихъ-то ‘особенныхъ’ знакомствъ и связей, явилось сознаніе, что надо же имть какое-нибудь, хотя бы и ‘не особенное’, знакомство, что невозможно же сидть все съ одною Марой Игнатьевной, а только теперь Григорій Гордичъ сдлалъ уступку и въ лиц одного изъ помощниковъ корректора завелъ себ ‘пріятеля’, изрдка бывалъ по праздникамъ у него и приглашалъ его къ себ, а однажды они вмст съ нимъ даже слегка кутнули. Разумется, какъ ни былъ скрытенъ Григорій Гордичъ, а по свойственной людямъ склонности длиться съ другими своими радостями и горемъ поврялъ иногда пріятелю свои мечты и похожденія, а тотъ, въ свою очередь, длился этими свдніями съ другими. Пріятель его, Иванъ Ивановичъ Ивановъ, былъ такой же помощникъ корректора, какъ и Григорій Гордичъ, только немного моложе его. Это былъ добрый малый, невысокаго роста, рыжеволосый и неуклюжій. Ивановъ былъ весельчакъ и любилъ поговорить, что было какъ нельзя боле кстати Григорію Гордичу, Иванову былъ нуженъ слушатель, а Григорію Гордичу разскащикъ. Но даже и Ивановъ ходилъ къ Григорію Гордичу не иначе, какъ по особому каждый разъ приглашенію, и, главнымъ образомъ, потому, что не желалъ обидть его отказомъ.

За то былъ въ типографіи человкъ, который, можно сказать, благоговлъ предъ Григоріемъ Гордичемъ: это курьеръ типографіи, Яковъ Никитичъ, сдой малороссъ изъ отставныхъ унтеровъ. Въ любви къ мундиру, степенности и исполненію своихъ обязанностей они съ Григоріемъ Гордичемъ сошлись вполн. За что собственно Никитичъ отдавалъ Григорію Гордичу предпочтеніе предъ другими, онъ и самъ едва ли бы въ состояніи былъ дать себ отчетъ, но при всякомъ удобномъ случа онъ неизмнно повторялъ:

— Изъ всхъ чиновниковъ у насъ господинъ Гордевъ первйшій служака!

И т два двугривенныхъ, которые онъ получалъ отъ Григорія Гордича въ годовые праздники, были ему дороже иного рубля.

И Григорій Гордичъ уважалъ Никитича. Для него онъ былъ не просто Никитичъ, хорошій, добрый старикъ, не просто курьеръ, нтъ, онъ былъ извстная единица,— какая, это все равно,— въ мір чиновничества, онъ былъ большая или меньшая государственная величина. Какъ о своемъ значеніи въ государств Григорій Гордичъ былъ довольно высокаго мннія, такъ точно и курьеръ Никитичъ представлялъ для него одно изъ звеньевъ громадной цпи чиновничества, держащаго бразды правленія надъ остальнымъ народомъ.

И любилъ же Григорій Гордичъ сознавать себя въ роли ‘государственнаго дятеля’! Не вдругъ, за то основательно изучивъ вс правила и инструкціи, существовавшія въ типографіи, и зная вс порядки, онъ съ величайшею аккуратностью и заботливостью исполнялъ не только то, что относилось до него лично, но и то, что, по его мннію, могло служить такъ или иначе къ поддержанію достоинства типографіи въ частности и чиновничества вообще. Поэтому-то, вроятно, онъ и былъ такъ ровенъ въ своихъ отношеніяхъ въ высшимъ и низшимъ: за каждымъ изъ нихъ скрывалось одно необъятное цлое — государство.

XVI.

Работа въ типографіи все прибавлялась и прибавлялась. Григорій Гордичъ уже пріобрлъ теперь навыкъ, уже работалъ несравненно быстре прежняго, а, все-таки, приходилось брать работу на домъ. И при всемъ рвеніи, и несмотря на полученный недавно чинъ титулярнаго совтника, Григорій Гордичъ иногда ропталъ: ему становилось не въ моготу. Хотлось бы иногда и пройтись по Невскому, и просто отдохнуть, а тутъ все работа и работа, въ особенности когда началось печатаніе отчетовъ какой-то коммиссіи. И если бы не новый халатъ, едва ли бы хватило у Григорія Гордича силъ устоять на высот своего призванія въ это трудное время.

Еще когда-то давно покойникъ Гордй Александровичъ купилъ въ нижегородской ярмарк у какого-то персіянина кусокъ великолпной шелковой матеріи золотистаго цвта съ такъ называемыми ‘бобами’ въ узор и подарилъ ее Мар Игнатьевн. Часть матеріи была тогда же израсходована, а часть сохранилась, и вотъ теперь Мара Игнатьевна подарила этотъ остатокъ на халатъ сыну, въ день его рожденія: Григорію Гордичу исполнилось ровно сорокъ лтъ. Халатъ вышелъ великолпный, хоть любому статскому совтнику впору. Кром халата, Григорій Гордичъ сшилъ себ изъ той же матеріи еще и ермолку, для прикрытія значительно увеличившейся лысины. Ни мундиръ, ни шпага, ни треуголва, когда онъ въ первый разъ надлъ ихъ, не радовали такъ его сердца, какъ этотъ величественный халатъ.

За то какой подъемъ духа чувствовалъ онъ, когда, отдохнувъ посл обда, онъ надвалъ это драгоцнное облаченіе и садился за работу! Тогда ему казалось, будто уже вс желанные чины и почести давно достигнуты, что онъ уже не помощникъ корректора, а важный важный сановникъ, и не корректурные листы лежатъ за его маленькомъ письменномъ столик, а хартіи, на которыхъ начертаны судьбы народовъ. А силъ онъ чувствовалъ въ себ тогда такъ много, какъ будто онъ былъ еще только начинающимъ канцелярскимъ служителемъ. Въ это время онъ не корректировалъ, онъ священнодйствовалъ.

И на цыпочкахъ ходила тогда Мара Игнатьевна, и шепотомъ отдавала она приказаніе кухарк, что подать барину на ужинъ.

——

Петръ Платоновичъ Бловъ аккуратно платилъ Мар Игнатьевн ежегодные триста рублей процентовъ и, кром того, при всякой ‘оказіи’ присылалъ ей то чайку, то медку. Вскор посл того, какъ Григорій Гордичъ израсходовалъ памятные ему 82 руб. 73 к., старикъ Бловъ пріхалъ зачмъ-то въ Петербургъ и, конечно, навстилъ Гордевыхъ. Тогда Григорій Гордичъ для скорйшаго пополненія своихъ сбереженій надумалъ послдовать примру матери, продалъ свои билеты и отдалъ Блову подъ вексель тысячу рублей, по десяти процентовъ въ годъ, причемъ и ему проценты за годъ были выданы впередъ.

Такимъ образомъ, благодаря любезной предупредительности Петра Платоновича Блова, бюджетъ Гордевыхъ увеличился на порядочную сумму. Теперь они могли жить не только безбдно, несмотря на вновь откладываемыя Григоріемъ Гордичемъ сбереженія, но еще Григорій Гордичъ провелъ лтомъ полтора мсяца на Сергіевскихъ водахъ, откуда возвратился нсколько ‘починенный’, какъ онъ самъ выражался.

На водахъ Григорій Гордичъ провелъ время такъ, какъ это было въ его характер: держался отъ всхъ въ сторон, пилъ воду, бралъ ванны, совтовался съ докторомъ, стснялся общества, бродилъ въ одиночку по полямъ, читалъ свой Петербургскій Листокъ, скучая о корректурахъ, отыскивалъ въ немъ опечатки — и спалъ.

Вернувшись въ Петербургъ, онъ съ прежнимъ рвеніемъ принялся за свои занятія.

XVII.

Былъ холодный зимній вечеръ въ начал декабря. Григорій Гордичъ сидлъ у себя дома за письменнымъ столикомъ, погруженный въ разсмотрніе свжихъ корректурныхъ листовъ. Плотно запахнутый халатъ обрисовывалъ вс выступы костей его тощей фигуры. Ермолка была сдвинута немного набекрень. Очки, которыя онъ теперь надвалъ, когда садился за работу, длали его исхудалое лицо какъ-то еще боле худымъ и придавали ему особенно старческій видъ. Стоявшая на стол лампа съ зеленымъ абажуромъ обливала голову Григорія Гордича мертвеннымъ свтомъ и, въ то же время, ярко освщала его свсившуюся почти до самаго стола, порядкомъ посдвшую бороду и лежавшія на стол корректуры. Сосредоточенное, важное, почти загадочное выраженіе было въ лиц Григорія Гордича, и если бы не стаканъ чаю, стоявшій тутъ же на стол и испускавшій горячій паръ, да не корзинка съ анисовыми баранками, привлекательно высунувшими свои бленькія мордочки изъ-подъ розовой чайной салфетки и, казалось, дожидавшіяся вниманія хозяина, то Григорія Гордича можно было бы принять за какого-нибудь мага, разбирающаго кабалистическія таблицы и питающагося совинымъ крикомъ, мышиною желчью, бенгальскимъ дымомъ и жаренымъ пергаментомъ.

Тишина была необычайная. Казалось, даже новый, только сегодня купленный платяной шкафъ чувствовалъ торжественность минуты и, несмотря на высокую температуру въ комнат и желаніе треснуть, не смлъ нарушить этой тишины.

Она была нарушена самымъ безсовстнымъ образомъ звонкомъ въ передней.

Пришелъ Михаилъ Петровичъ.

— Здравствуйте, Мара Игнатьевна, добрый вечеръ, — весело и громко говорилъ онъ, входя въ ‘зальце’,— а я вотъ къ вамъ на перепутья, васъ навстить и обогрться зашелъ. Какъ живете-можете?

— Спасибо, родной. Давненько не бывали, — отвчала ласково Мара Игнатьевна.

— Здравствуйте, Григорій Гордичъ!— сказалъ Михаилъ Петровичъ, отворяя дверь въ комнату Григорія Гордича и протягивая ему руку.

— Вы погодите, не мшайте ему,— остановила его Мара Игнатьевна,— онъ самъ сюда выйдетъ.

Но Михаилъ Петровичъ стоялъ уже у стола и съ протянутою рукой смотрлъ въ лицо Григорію Гордичу.

Григорій Гордичъ только улыбнулся и молча кивнулъ два раза головой, но руки не подалъ, продолжая работать, и Михаилъ Петровичъ долженъ былъ опустить свою.

— Идите сюда, — повторила Мара Игнатьевна, — онъ сейчасъ выйдетъ.

— Ахъ, какой вы чудакъ, Григорій Гордичъ!— захохоталъ Михаилъ Петровичъ, уходя за Марой Игнатьевной.

Григорій Гордичъ самодовольно, точно въ сознаніи исполненнаго долга, улыбнулся, но не оторвался отъ своей работы.

Окончивъ страницу, онъ поставилъ карандашомъ маленькій крестикъ въ конц ея, положилъ карандашъ, привелъ листы въ порядокъ, снялъ очки, осторожно взялъ свой стаканъ и корзинку съ баранками и вышелъ къ гостю.

— Здравствуйте, — привтливо обратился онъ теперь къ Михаилу Петровичу, немного наклоняя голову на правую сторону.

— Здравствуйте, здравствуйте, Григорій Гордичъ!— отвчалъ Бловъ.— Ну, ужь и педантъ же вы, батюшка мой. Точно какая-нибудь недотрога-царевна.

— Нельзя-съ, — самодовольно улыбаясь, говорилъ Григорій Гордичъ,— помшаете, можно сбиться, ошибку сдлать.

— Ну, такъ что-жь, если и ошибку? Разв ужь это такъ важно? Свтопреставленія не будетъ?

— Нтъ, свтопреставленія не будетъ а, все таки, это дло первостепенной важности и небрежно длать его нельзя.

— Да что вы такое корректируете-то? Объявленія о продаж ‘пришедшихъ въ негодность’ истрепанныхъ тулуповъ съ департаментскихъ сторожей? Да? Угадалъ?— подсмивался Бловъ.

— Во-первыхъ, департаментскіе сторожа и тулуповъ, можетъ быть, вовсе не носятъ,— съ невозмутимымъ спокойствіемъ отвчалъ Григорій Гордичъ,— а, во-вторыхъ, не объявленія, а законы-съ, молодой человкъ, корректирую, законы-съ!

— Какіе же законы?

— А такіе законы, которые вся Россійская имперія исполняетъ. Да-съ. И вы вотъ будете адвокатомъ, и будете ихъ учить. Мы вамъ ихъ напечатаемъ, а вы изучайте да исполняйте…

Когда Григорій Гордичъ говорилъ или думалъ по какому-нибудь случаю о себ, какъ чиновник, его мысли складывались не иначе, какъво множественномъ числ. ‘Мы’,— произносилъ онъ всегда въ такихъ случаяхъ, и въ этомъ ‘мы’ заключались вс: и министры, и цлые департаменты, и начальникъ типографіи, и самъ Григорій Гордичъ, и курьеръ Никитичъ.

— Это что же, Сводъ Законовъ перепечатываете или Указы продолжалъ спрашивать Михаилъ Петровичъ.

— Все-съ. И Сводъ Законовъ, и Указы… Тутъ надо, чтобы каждая буква была на своемъ мст… Знаете, говорится, буква закона! Да!… Вотъ и довряютъ это дло благонадежнымъ, аккуратнымъ чиновникамъ, потому что это для цлаго государства и къ руководству всмъ, даже самымъ высокопоставленнымъ лицамъ назначается.

‘Да-съ!… вотъ оно, какое дло-те мн поручено. Шутка!?’ — подумалъ про себя Григорій Гордичъ и, довольный неожиданнымъ открытіемъ особенной важности своей дятельности, многозначительно сжалъ губы и приподнялъ брови.

‘Господи, какъ онъ глупъ!’ — подумалъ про себя Михаилъ Петровичъ и, смясь, спросилъ:

— Ну, а награда вамъ какая за эти ‘буквы закона’ будетъ?

— Какая награда? Обыкновенно, какія бываютъ чиновникамъ награды. я свою обязанность исполняю, за это мн жалованье идетъ, а тамъ, въ свою очередь, чины, ордена и денежныя награды.

— Вотъ на счетъ денежныхъ-то у васъ, кажется, плоховато.

— Что же длать-съ? Нельзя же и деньгами сорить… Чиновниковъ много, всхъ не обогатишь.

— Ну, да будетъ вамъ спорить-то,— вмшалась Мара Игнатьевна.— Разскажите-ка лучше про себя,— обратилась она къ Михаилу Петровичу.— Куда это вы собрались?

Михаилъ Петровичъ былъ во фрак и бломъ галстух, брилліантовыя пуговки свтились въ петляхъ рубашки, на стул, стоявшемъ недалеко отъ него, лежали его складная шляпа и новыя ненадеванныя перчатки.

— Къ знакомымъ на вечеръ приглашенъ,— отвчалъ Михаилъ Петровичъ,— здсь недалеко живутъ, по каналу же… Да рано немного, да и озябъ, хавши съ Острова, такъ вотъ и захалъ къ вамъ погрться.

— Кто же это такіе?— спросила Мара Игнатьевна.

— Купцы одни, Свчины, можетъ быть, слышали фамилію?

— Какже! это въ Гостинномъ торгуютъ?

— Они.

— Что же у нихъ сегодня?

— А именины самой хозяйки,— отвтилъ Бловъ.

— И барышни есть дочки?— спросилъ Григорій Гордичъ.

— Еще бы не быть барышнямъ! Такія я вамъ скажу, Григорій Гордичъ, барышни: сюперфлю деликатесъ.

— А вы какъ же познакомились съ ними?— любопытствовалъ Григорій Гордичъ.

— А тоже у знакомыхъ… Будьте добры, дайте бараночку,— сказалъ Михаилъ Петровичъ, протягивая руку къ корзинк, причемъ ярко выдлявшаяся на бломъ полотн его рукава большая золотая запонка съ брилліантовыми иниціалами М. Б., сдланными вязью, рзнула глаза Григорія Гордича.— У насъ ныньче любительскіе спектакли въ дом одного изъ моихъ товарищей устраивались,— продолжалъ Михаилъ Петровичъ,— вотъ и эти Свчины участвовали.

— И вы играли?— спросилъ Григорій Гордичъ.

— Игралъ.

— Кого же?

— Жоржа Градищева въ Злоб дня.

— Это что же за роль?

— Разв вы не знаете?

— Нтъ.

— Вы не видали Злобу дня!

— Я уже давно не бываю въ театрахъ.

— Ну, я вамъ не могу разсказать теперь все содержаніе пьесы… Но какъ же можно, Григорій Гордичъ, не ходить въ театръ?… Вдь, нельзя же все сидть за ‘буквами закона’. Вдь, такимъ образомъ, вы ‘изсушите умъ наукою безплодной’!

— Что же длать-съ? Средства не позволяютъ-съ, денегъ нтъ.

— Ну, полноте. Вы все скупитесь. Я знаю, что вы все копите, а вы бы вотъ частичку и отдлили на театръ.

— Не изъ чего отдлять-то. И вовсе я не отъ скупости коплю. А нельзя же жить человку, не имя запаса на черный день. Мало ли что въ жизни представиться можетъ. Я вотъ все прихварываю… ныньче вонъ сколько проздилъ на воды.

— Ну, немного ты, Гришенька, лишняго-то проздилъ,— вмшалась Мара Игнатьевна.

— А все-таки. Тутъ немного, тамъ немного, а полученье-то все одно да одно. Это ужь вотъ вамъ, богатымъ людямъ,— обратился онъ къ Блову,— всми этими удовольствіями пользоваться надо… Ну, а науки ваши какъ идутъ?— перемнилъ онъ разговоръ.

— Науки? Что-жь? Идутъ. Вдь, вы знаете, я теперь на третьемъ курс, занимаясь попрежнему.

— Ну, слава Богу,— сказала Мара Игнатьевна,— папаша-то, вроятно, радуется.

— Вроятно, радуется,— шутилъ Михаилъ Петровичъ.— Ну, однако, мн, пожалуй, и пора, — сказалъ онъ, смотря на часы и берясь за шляпу.— До свиданія, Мара Игнатьевна, до свиданія, Григорій Гордичъ.

— Невсту себ высматривайте хорошую,— сказала Мара Игнатьевна.

— Можно, Мара Игнатьевна, и невсту найти… да рано думать-то объ этомъ: надо сперва курсъ кончить.

— Ну, что-жь, невста подождетъ, пока кончите.

— Хмъ!— усмхнулся, не зная что сказать, Михаилъ Петровичъ.— Ну, прощайте.

— До свиданія.

— Приходите къ намъ Новый годъ встрчать, — сказала Мара Игнатьевна вслдъ уходящему гостю.

‘Что у меня за глупая привычка подсмиваться надъ нимъ, поддразнивать… не хорошо!… Человкъ онъ, все-таки, порядочный’,— думалъ, между тмъ, Михаилъ Петровичъ, выходя отъ Гордевыхъ и отправляясь на балъ.

Онъ протанцовалъ эту ночь до упаду.

А Григорій Гордичъ, проводивъ гостя, опять принялся за свои корректуры. Теперь уже ни разговоръ Михаила Петровича о знакомствахъ съ барышнями, ни его веселый беззаботный видъ, ни блескъ его брилліантовыхъ запонокъ не дйствовали на Григорія Гордича угнетающимъ образомъ: онъ не даромъ пережилъ періодъ ‘отрезвленія’.

Только около полночи окончилъ онъ работу, завернулся въ ватное одяло и заснулъ, довольный самимъ собой, и ничего ему не приснилось.

XVIII.

Наступилъ и Новый годъ, — годъ, ‘чреватый событіями’, какъ любили выражаться встарину. И дйствительно, теперь событія въ жизни Григорія Гордича стали смнять другъ друга съ поразительною быстротой.

Во-первыхъ, Григорій Гордичъ получилъ орденъ святыя Анны третьей степени съ соотвтствующимъ, закономъ установленнымъ вычетомъ изъ жалованья.

Во-вторыхъ, онъ купилъ новую треуголку и сшилъ новый мундиръ, который, едва успвъ примрить, разорвалъ о какой-то гвоздь и долженъ былъ отдать въ починку.

Въ-третьихъ, у него почти совсмъ отнялась и какъ-то покривилась правая нога, онъ обзавелся по этому случаю довольно толстою палкой и началъ брать ванны въ водолечебниц.

Но эти событія скоро были отодвинуты на задній планъ извстіемъ, потрясшимъ до основанія всю жизнь Гордевыхъ.

Въ начал февраля Михаилъ Петровичъ Бловъ за чмъ-то былъ вызванъ отцомъ въ Нижній, и вскор затмъ отъ него было получено Григоріемъ Гордичемъ письмо, въ которомъ онъ увдомлялъ, что отецъ его, Петръ Платоновичъ, объявленъ несостоятельнымъ должникомъ и посаженъ въ тюрьму. Михаилъ Петровичъ просилъ не винить отца, невольно сдлавшагося причиной разоренія Гордевыхъ, причемъ, съ своей стороны, общалъ сдлать все, что будетъ въ силахъ, для удовлетворенія Гордевыхъ. Онъ разсчитывалъ скоро вернуться въ Петербургъ и объяснить все лично.

Прочитавъ это письмо, Григорій Гордичъ поникъ головой и долго сидлъ неподвижно. Мара Игнатьевна, вошедшая въ его комнату, едва могла добиться, чтобъ онъ сказалъ ей, отъ кого и что за письмо онъ получилъ.

— Бловъ обанкрутился,— сказалъ онъ, наконецъ.

— Что ты, Гришенька, перекрестись… полно шутки шутить…— блдня, сказала Мара Игнатьевна.

— Какія шутки?! Вотъ, читайте,— отрывисто произнесъ Григорій Гордичъ, подавая письмо.

— Куда мн читать, я и такъ-то не разбираю, а теперь и письма-то въ рукахъ не увижу. Прочти-ка ты, да скоре, не мучь ты, не томи!

Григорій Гордичъ прочелъ. Съ Марой Игнатьевной сдлалось дурно, такъ что онъ долженъ былъ подать ей стаканъ воды. Но какъ только Мара Игнатьевна оправилась, она дала волю слезамъ и языку.

— Господи, до чего ныньче люди измошенничались!— кричала она.— Старый мазурикъ! Чтобъ ему околть въ тюрьм-то, прости Господи!… Вдь, какъ подъхалъ-то!… Еще туда же — не бралъ… Богачемъ, вдь, слылъ, за милліонщика!… Разбойники, грабители!… Прикарманилъ наши денежки, поди-ка. Выпустятъ вотъ изъ тюрьмы-то, посмотри-ка, пуще прежняго зафорситъ. И сынокъ-то хорошъ: мы вотъ тутъ по грошамъ скапливали, а онъ на наши денежки съ какимъ форсомъ здсь жилъ. Зачмъ это батюшка-то его вытребовалъ?… Деньги, врно, припрятать?… Пишетъ тоже: сдлаю для васъ все, что могу… А что онъ можетъ? Отдалъ бы деньги, вотъ и все. Мазурики…

Григорій Гордичъ молчалъ.

— И ты хорошъ, Гришенька!— не унималась Мара Игнатьевна.— Гд бы меня, глупую старуху, остановить, да отговорить, а ты и самъ тутъ же втискался. Вотъ теб и умный ты человкъ, и образованный! Врно, они поумне насъ съ тобой: залзли къ намъ въ карманъ, вывернули его, да и были таковы.

— Вамъ его лучше было знать, чмъ мн, вы въ Нижнемъ долго жили, а я ухалъ оттуда мальчишкой, вы первая ршились отдать ему вашъ капиталъ,— спокойно отвчалъ Григорій Гордичъ.

Мара Игнатьевна нсколько присмирла и только продолжала плакать.

— Что-жь мы теперь длать-то будемъ,— начала она опять,— какъ мы теперь жить-то будемъ? И безъ того было туго, а теперь ужь что и длать — ума не приложишь… Еще, слава Богу, билеты-то свои выигрышные не отдала: сохранилъ какъ-то Господь. Умру, такъ теб хоть похоронить меня на что будетъ. Господи, что же длать-то теперь будемъ?… Гришенька!… неужто-жь такъ-таки ничего и не получимъ?

— Не знаю, мамаша, надо будетъ съ адвокатомъ посовтоваться,— съ разстановкой отвчалъ Григорій Гордичъ.

— У тебя есть ли кто знакомый-то?

— Нтъ.

— Поищи… спроси кого-нибудь… ужь ты какъ хочешь, я и вмшиваться не буду.

— Поищу.

Долго еще продолжала Мара Игнатьевна плакать и бранить Бловыхъ. Ложась спать, она зажгла передъ образомъ лампадку, хотя это длалось только наканун праздниковъ, а на завтра были будни, и помолилась усердне обыкновеннаго.

Григорія Гордича всю ночь тревожили невеселыя думы. Положеніе, въ которое ставило его банкротство Блова, было скверное. Не говоря уже о потер капитала, приходилось, съ лишеніемъ процентовъ, выкинуть изъ общаго съ матерью бюджета четыреста рублей въ годъ. А, между тмъ, уже образовалась привычка жить, какъ позволялъ прежній доходъ. Теперь уже объ откладываніи сбереженій нечего было и думать. Дай Богъ только какъ-нибудь прожить.

‘Не знаешь, на чемъ и расходъ сократить,— думалъ Григорій Гордичъ, въ десятый разъ переворачивая подушку,— и такъ ужь все, кажется, въ обрзъ идетъ… А кто виноватъ? Самъ. Надо было этакую глупость сдлать. Ну, отдать бы еще хоть часть, а то все, что копилъ больше десяти лтъ, взялъ и отдалъ! На, молъ, милый человкъ, владй!… Ихъ дло такое, чтобы брать… Сами, положительно сами виноваты! Теперь и подломъ: не гоняйся за большими процентами. Получали бы да получали изъ банка узаконенные пять, и все бы цло было. А то погнались за двумя стами рублей, а четыре тысячи потеряли… Теперь, думай, не думай, не воротишь. По гривеннику за рубль получишь, да и то еще когда-то что будетъ’.

За утреннимъ чаемъ Мара Игнатьевна опять начала ругать Блова и мазурикомъ, и разбойникомъ, и христопродавцемъ.

— Полноте, мамаша, не хорошо, гршно и безполезно,— успокоивалъ ее Григорій Гордичъ.— Сами виноваты. Надо было быть осторожне. Хоть бы справиться у кого-нибудь въ Нижнемъ-то, въ какомъ положеніи у Блова были дла, а мы, не спросясь броду, взяли да все и отдали. Не слдовало такъ ввряться, а теперь что же зря ругать человка? Вдь, и онъ не отъ радости, вроятно, на такую штуку пустился. Можетъ быть, и самъ не радъ, да пришлось такъ…

— Ну, да! какъ же! Захотлъ сразу нажиться, нахваталъ денегъ и не отдаетъ.

— Конечно, мошенничества у купцовъ много и все можетъ быть. Да если хоть и такъ, все равно бранью длу не поможешь.

— Я вотъ что, Гришенька, надумала: поду я сейчасъ же въ Нижній, авось какъ-нибудь получу.

— Не стоитъ, полноте. Даромъ деньги израсходуете. Да и не увидите Блова-то, вдь, онъ въ тюрьм.

— Да, вдь, есть же у нихъ кто-нибудь _t кто дломъ теперь управляетъ? Вдь, дома-то онъ не въ карманъ же себ положилъ.

— Дома, можетъ быть, заложены.

— Все-таки бы създить, расходъ небольшой,— задумчиво проговорила Мара Игнатьевна.

— Ничего не выйдетъ… Просто надо передать векселя ко взысканію… Да еще не знаю, какъ теперь и требовать-то: вдь, нашимъ векселямъ еще и сроки не вышли,— сказалъ Григорій Гордичъ и всталъ, чтобъ идти на службу.

— Ты ужь узнай какъ-нибудь… спроси… нтъ ли у васъ тамъ въ типографіи-то кого-нибудь изъ свдущихъ?

Пока Григорій Гордичъ былъ въ типографіи, Мара Игнатьевна все раздумывала о поздк въ Нижній и, наконецъ, ршилась хать, несмотря ни на что. ‘Можетъ быть, какъ-нибудь и вырву свое-то у этого аспида’,— думала она, изобртая все новыя и новыя наименованія Петру Платоновичу. Она стала даже приготовляться въ дорогу, разсчитывая выхать сегодня же или завтра, и съ нетерпніемъ ждала возвращенія сына, чтобъ объявить ему свое ршеніе. Но пробило пять часовъ, а Григорій Гордичъ все не возвращался. ‘Ужь не загулялъ ли онъ, чего добраго, съ горя-то?— подумала Мара Игнатьевна, когда часовая стрлка приближалась къ шести.— Этого только не доставало!’

Но опасенія ея были напрасны. Григорій Гордичъ, обнаружившій вообще изумительную сдержанность и хладнокровіе въ постигшей его бд, и не думалъ загуливать. Опоздалъ онъ оттого, что прямо изъ типографіи пошелъ къ одному, рекомендованному кмъ-то изъ сослуживцевъ, адвокату, и, не заставъ его дома, дожидался его возвращенія.

Григорій Гордичъ объяснилъ матери, что адвокатъ брался за взысканіе, которое хотлъ поручить своему знакомому повренному въ Нижнемъ, и Григорій Гордичъ принесъ уже и бланки для написанія довренностей.

— Ну, а я, все-таки, поду въ Нижній,— объявила Мара Игнатьевна.

— Что-жь, позжайте, если денегъ не жаль, только я на свой счетъ этотъ расходъ не приму,— недовольнымъ тономъ отвтилъ ей Григорій Гордичъ.

— Ну, ужь я и на свои поду, наберу еще на дорогу-то,— ворчала Мара Игнатьевна.— Хоть на одни сутки, да съзжу, хоть взгляну.

И она ухала на другой же день утромъ.

XIX.

Григорій Гордичъ остался одинъ., Первый день ему было какъ-то не по себ. Но потомъ онъ приглядлся, и это полное одиночество ему даже понравилось, тмъ боле, что строй его жизни нисколько не измнился. Онъ выдавалъ кухарк каждое утро пятьдесятъ копекъ, на которыя она должна была приготовлять ему и себ обдъ и ужинъ, а во всемъ остальномъ хозяйство шло, какъ было заведено и при Мар Игнатьевн.

Ршивъ, что, сколько ни думай, денегъ не вернешь, и выдавъ адвокату довренность, Григорій Гордичъ примирился съ потерей и успокоился, въ ожиданіи, что можетъ быть еще и Мара Игнатьевна привезетъ что-нибудь утшительное. Иногда только, сидя за корректурами, онъ внезапно поднималъ голову, клалъ перо и, кому-то грозя пальцемъ въ воздух, шепотомъ произносилъ: ‘Самъ виноватъ, самъ виноватъ!’ Но потомъ опять съ прежнею сосредоточенностью принимался отыскивать, не попала ли гд-нибудь буква капители въ обыкновенномъ шрифт.

Потеря десятилтнихъ сбереженій не только не имла на него удручающаго вліянія, но какъ будто еще укрпила въ немъ мысль, что нужно отршиться отъ всякихъ несвойственныхъ его положенію мечтаній и уклоненій въ сторону и идти неизмнно тмъ путемъ, на которомъ онъ стоялъ, и ограничивать жизнь тми средствами, которыя имлись, довольствоваться своею судьбой и утшаться сознаніемъ исполняемаго долга. ‘Какъ курочка, клевать по зернышку и нести яичко за яичкомъ’,— разсуждалъ онъ самъ съ собой.

Но одиночество, въ которомъ онъ очутился съ отъздомъ Мары Игнатьевны, породило у него въ ум массу новыхъ мыслей другаго рода. Что было бы, если бы мать не вернулась? ‘Одному жить, пожалуй, будетъ и дешевле, и едва ли не удобне’,— подумалъ онъ, но тотчасъ же прогналъ эту мысль прочь. ‘Что же длать? Если у ней теперь денегъ не будетъ, все-таки, обязанъ же я о матери заботиться?’ — разсуждалъ онъ. Но, вдь, она можетъ рано или поздно умереть и, конечно, раньше его. Тогда онъ останется одинъ. А ему потомъ какъ придется умирать… одному… на рукахъ кухарки? Нтъ, надо бы, непремнно надо бы жениться! Но какъ? на комъ? Старые, не разршенные и, быть можетъ, неразршимые вопросы!… А хорошо бы теперь въ эти одинокія, словно пустыя, комнаты ввести молодую, красивую, любящую женщину… ‘Вмсто мамаши’,— подсказываетъ ему кто-то. ‘Нтъ, зачмъ же вмсто мамаши?— отталкиваетъ Григорій Гордичъ назойливую мысль.— Можно и вмст съ мамашей’. Но гд взять средствъ, когда и вдвоемъ жить трудно?

И не одно отсутствіе Мары Игнатьевны наводитъ его на такія размышленія. Есть и другой поводъ. Недавно онъ заходилъ къ своему пріятелю, Иванову, и невольно позавидовалъ его житью. Ивановъ, долгое время жившій холостякомъ по меблированнымъ комнатамъ, сошелся нсколько мсяцевъ тому назадъ съ молоденькою швейкой, такою же веселою, какъ и онъ самъ, жившею въ сосдней съ нимъ комнат, и, не размышляя много, взялъ, да и перехалъ вмст съ ней на отдльную квартиру. И зажили весело и дешево. Прислуги они не взяли, да и не требовалось: бойкая сожительница Иванова умла справляться со всмъ и одна. ‘И мн бы, вдь, такъ устроиться можно’,— подумалъ было Григорій Гордичъ. Но ‘по зрломъ обсужденіи’ оказалось, что розы не бываютъ безъ шиповъ: Григорія Гордича смущало, какъ могъ чиновникъ (!) жить въ незаконной связи съ ‘какою-нибудь’ швейкой. И онъ даже сдлалъ въ этомъ смысл дружескій упрекъ Иванову, и былъ не совсмъ доволенъ, когда тотъ, въ отвтъ на это, расхохотался ему въ лицо. ‘А, все-таки, имъ хорошо, чортъ возьми!’ — подумалъ Григорій Гордичъ.

XX.

Мара Игнатьевна вернулась черезъ десять дней съ тмъ же, съ чмъ и похала, да съ прибавкой сожалній о безплодно потраченныхъ на поздку деньгахъ, часть которыхъ, впрочемъ, принялъ на себя Михаилъ Петровичъ, вернувшійся вмст съ ней. Неудачный результатъ ея поздки, въ связи съ тми мыслями, которыя волновали Григорія Гордича въ отсутствіе Мары Игнатьевны, далъ ему поводъ поворчать при ея возвращеніи. Мара Игнатьевна отмалчивалась и дала довренность тому же адвокату, которому поручилъ свое взысканіе Григорій Гордичъ.

Чрезъ день посл возвращенія Мары Игнатьевны къ нимъ пришелъ Михаилъ Петровичъ. Теперь онъ держалъ себя гораздо скромне, прежней развязности не было. Основательно или нтъ, а онъ чувствовалъ себя въ роли виноватаго. Выдержавъ первую бурю при свиданіи съ Марой Игнатьевной въ Нижнемъ и обтерпвшись дорогой, онъ уже могъ теперь встртиться съ ней спокойно, но съ Григоріемъ Гордичемъ ему приходилось встртиться посл несостоятельности отца въ первый разъ, и онъ не зналъ, какая ждетъ его встрча.

Но Григорій Гордичъ встртилъ его спокойно, даже слегка улыбнулся и, подавая ему руку, наклонилъ на бокъ голову, что служило всегда признакомъ хорошаго расположенія духа.

— Вотъ онъ, голубчикъ, на, возьми его!— полушутя, полусердито говорила Мара Игнатьевна, указывая сыну на Михаила Петровича.

— Нелегко мн, Григорій Гордичъ, свидться съ вами при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ, — заговорилъ Михаилъ Петровичъ,— но что же длать? Я и самъ не зналъ, что у отца дла такъ плохи… притомъ, вы знаете, что, вдь, собственно я у васъ денегъ не бралъ и въ вашей потер не виноватъ ни прямо, ни косвенно.

— Что же длать? Вс, какъ говорится, подъ Богомъ ходимъ,— отвчалъ спокойно Григорій Гордичъ.— Вы тутъ, конечно, не виноваты. Виноваты мы сами.

‘То ли онъ думаетъ, что говоритъ?’ — мелькнуло въ голов Михаила Петровича.

— Не надо было довряться, — продолжалъ Григорій Гордичъ,— держать бы деньги въ банк, были бы цлы. Тяжеленько только намъ теперь жить-то будетъ. Если бы у насъ еще что-нибудь было, все бы ничего. А то, вдь, все тутъ.

‘Ой, вретъ’,— подумалъ Михаилъ Петровичъ.

— Да, вотъ вы теперь помогайте вамъ, какъ хотите,— вмшалась Мара Игнатьевна.— Капиталъ отдать не можете, такъ хоть проценты платите.

— Я бы душой радъ, Мара Игнатьевна, — отвчалъ немного раздраженно Михаилъ Петровичъ, — да гд же я возьму, когда еще и самъ не знаю, чмъ и какъ жить буду, пока курсъ не кончу? Мн и самому тяжело видть, что вы пострадали, и, притомъ, изъ всхъ кредиторовъ вы единственные бдные: остальные вс настолько богаты, что легче перенесутъ потери… А вамъ я даю слово рано или поздно отдать. Вотъ будетъ адвокатская практика, будетъ заработокъ, и отдамъ.

— Ну, да! жди отъ васъ потомъ-то! Это вы теперь, сгоряча-то, общаете, а посл и забудете. Надуете, какъ батюшка же вашъ надулъ,— приставала Мара Игнатьевна.

— Мамаша,— укоризненно произнесъ, качая головой, Григорій Гордичъ.

‘Экая назойливая старуха’,— подумалъ Михаилъ Петровичъ.

— Зачмъ же надувать?— сказалъ онъ вслухъ.— Мн, вдь, можно бы и не общать, да я ужь такъ это говорю, потому что мн совстно передъ вами, такъ какъ вы всегда такъ радушно меня принимали.

— Все равно какъ роднаго принимали, а вы безъ совсти взяли наши денежки, да и прожили,— пилила его Мара Игнатьевна

— Мамаша,— опять произнесъ Григорій Гордичъ.

— Да, вдь, не я прожилъ, Мара Игнатьевна,— возразилъ Михаилъ Петровичъ.

— Все равно, и вы помогали. Вонъ ъы здсь какъ франтили.

Но мало-по-малу Мара Игнатьевна успокоилась и разговоръ перешелъ на другія темы.

— Ну, вы, все-таки, скажите мн, Григорій Гордичъ,— спрашивалъ на прощанье Бловъ,— на меня вы не сердитесь?

— Сержусь,— съ спокойною улыбкой отвчалъ Григорій Гордичъ, провожая его въ переднюю.

— Ну, позабудьте, не сердитесь,— говорилъ Бловъ.

— Это мое дло, — опять съ невозмутимо-спокойною улыбкой отвчалъ Григорій Гордичъ.

И такъ были сказаны эти ‘сержусь’ и ‘мое дло’, что Михаилъ Петровичъ долго, всю дорогу, вплоть до дому, не могъ ршить, дйствительно ли Григорій Гордичъ на него сердится, или только подшучиваетъ, добръ ли Григорій Гордичъ, или злопамятенъ, и скрывается ли подъ его спокойствіемъ терпимость къ проступкамъ ближняго, или затаенная обида.

‘А чортъ ли мн и въ немъ!’ — ршилъ онъ, наконецъ, входя въ свою комнату.

Ему не предстояло думать слишкомъ много о своей судьб. У него въ Москв была богатая тетка, сестра его матери, которая хотя и была очень скупа, но общала помогать ему до окончанія курса. ‘Разумется, не на студенческія пирушки’,— добавила она, давая ему сто рублей, когда онъ въ послдній разъ, проздомъ чрезъ Москву, постилъ ее.

XXI.

Для Гордевыхъ наступили тяжелые дни. Какъ бы тамъ ни было, а расходы нужно было сократить. Дло приближалось къ весн, и, прежде всего, было обращено вниманіе на сокращеніе отопленія, результатомъ чего было сидніе въ пальто и въ теплыхъ платкахъ. Потомъ было ршено покупать чай на двадцать копекъ въ фунт дешевле и Григорій Гордичъ сократилъ свою ежедневную порцію чаю. Вс остальныя статьи домашняго хозяйства подверглись соотвтственному сокращенію, и даже число ваннъ въ водолечебниц было уменьшено на половину. Но все это не могло такъ скоро привести бюджетъ Гордевыхъ въ нормальное состояніе, и для уравновшиванія прихода съ расходомъ Мара Игнатьевна опять стала прибгать къ продаж разныхъ старыхъ муфтъ, салоповъ и т. п. ‘остатковъ прежняго величія’, благо ея нижегородскіе сундуки были еще далеко не исчерпаны прежними продажами. Однако, Григорій Гордичъ и при этихъ обстоятельствахъ устроился такъ, что находилъ возможнымъ ежемсячно откладывать кое-что въ копилку: это была у него тоже потребность, удовлетвореніе которой было для него такъ же необходимо, какъ и всякой другой.

Не убавилась только работа въ типографіи, да не убавились ревматическія боли и кашель, которымъ уже другой годъ страдалъ Григорій Гордичъ. Преждевременная старость давала себя чувствовать теперь больше чмъ прежде, да и размышлять о ней представлялось больше поводовъ. Григорій Гордичъ по временамъ длался раздражительнымъ, и иногда затвалъ съ матерью споръ и ворчанье то изъ-за недоложенной ею ложки кофе, то изъ-за переложеннаго подъ плиту полна дровъ. Но проходилъ часъ, два и онъ, попрежнему, былъ невозмутимо спокоенъ и важенъ.

Единственное удовольствіе, которое онъ теперь позволялъ себ, были прогулки по Невскому. Но это уже были не т прогулки, которыя совершались имъ, когда онъ былъ еще только сверхштатнымъ чиновникомъ въ государственномъ банк. ‘Сколько тогда было надеждъ,— вспоминалъ теперь Григорій Гордичъ, ковыляя въ воскресный день по Невскому и постукивая своею толстою палкой,— и сколько мечтаній… главное, сколько мечтаній!… Эхъ, молодость, молодость!’ — шепталъ онъ, снисходительно улыбаясь и покачивая головой.

И не жаллъ онъ своей молодости! Не потому не жаллъ, чтобъ былъ недоволенъ своими мечтаніями, какъ заблужденіями, не потому, чтобъ воспоминанія о прежнихъ дняхъ не вызывали въ немъ пріятнаго чувства, не потому, что онъ могъ думать, что сдлалъ въ молодости все, что долженъ былъ сдлать, а потому, что въ сознаніи старости онъ находилъ удовольствіе, потому, что онъ уже имлъ хотя малую частицу того, о чемъ тогда только мечталъ, и потому, что для него была сладка салая возможность критически относиться къ мечтаніямъ молодости и снисходительно улыбаться при воспоминаніи о нихъ: это былъ своего рода чинъ.

Однажды Григорій Гордичъ, какъ-то при случа, сообщилъ матери о незаконномъ сожительств своего пріятеля Иванова,— кажется, онъ разсказалъ это тотчасъ по уход Иванова, бывшаго у нихъ съ поздравленіемъ на Пасх,— и при этомъ Григорій Гордичъ очень одобрительно отнесся о его сожительниц.

‘Ужь не хочетъ ли и Гриша завести мамзюльку’,— подумала Мара Игнатьевна. И эта мысль гвоздемъ засла ей въ голову и пугала ее: вдь, чего добраго, ‘мамзюлька’ могла бы взять ‘верхъ’ въ дом, командовать надъ ней, надъ Марой Игнатьевной, и совсмъ ‘погубить’ Гришу. Бдная Мара Игнатьевна не соображала, что для ‘мамзюльки’ не представлялось никакихъ интересовъ войти въ ихъ семью. ‘Женить его скорй, непремнно женить надо’,— думала она, какъ будто при женитьб сына она отнюдь не рисковала потерять свое значеніе хозяйки. Подъ гнетущимъ вліяніемъ этой мысли Мара Игнатьевна однажды, въ воскресенье, возвратясь отъ обдни изъ Казанскаго собора, гд она всегда встрчалась съ своими знакомками, поздравила Григорія Гордича съ праздникомъ и, наливъ себ и ему чаю, осторожно повела рчь о невстахъ.

— И что въ самомъ дл, Гришенька, мы съ тобой говоримъ, говоримъ о невстахъ, а толку нтъ?… А жениться теб надо… Года уходятъ, смотри, ужь и въ правду сказать, совсмъ старикомъ глядишь. Заноситься-то, врно, далеко нечего, а надо искать, гд возможно. Богатая-то, пожалуй, и не пойдетъ, да и гд ее найдешь? Не помириться ли на бдной? Знаешь ли, я сегодня какой случай слышала. Пріютъ тутъ какой-то есть, сироты тамъ безродныя воспитываются, учатъ ихъ рукодльямъ и хозяйству и держатъ очень строго. Вотъ, годъ тому назадъ, и прізжаетъ въ этотъ пріютъ купецъ одинъ,— онъ начальниц-то чрезъ хорошаго знакомаго ея рекомендованъ былъ,— лтъ пятидесяти, да, говорятъ, безобразный пребезобразный, а богачъ… Вотъ начальница всхъ воспитанницъ въ пріемную вывела, а онъ къ нимъ подошелъ, да и говоритъ: ‘Которая, говоритъ, изъ васъ за меня замужъ хочетъ? Я, говоритъ, человкъ богатый, добрый и жена мн нужна добрая, и чтобъ была хозяйка хорошая, и меня бы любила’. Одна изъ двушекъ-то и вышла, да и говоритъ: ‘Я васъ любить буду’. Онъ на ней и женился… Теперь она въ каретахъ здитъ, да такъ-то, говорятъ, хорошо живутъ: душа въ душу… Я вотъ и думаю: не поискать ли и намъ пріютку какую-нибудь? Право, что время-то терять, да о богатыхъ-то думать?

— Ну, ужь вы, мамаша, что только не выдумаете, — махнувъ рукой, отвчалъ Григорій Гордичъ.

— Я что-жь, я только предлагаю теб, а, вдь, ты какъ хочешь.

— Оставимте этотъ разговоръ.

— Оставить, такъ оставимъ, — согласилась Мара Игнатьевна.

Но когда потомъ Григорій Гордичъ подумалъ наедин о предложеніи матери, то оно уже не показалось ему такимъ страннымъ.

‘А, вдь, пожалуй, и въ самомъ дл можетъ подходящая штука выйти,— разсуждалъ онъ самъ съ собой.— Неловко только какъ-то вдругъ въ пріютъ хать выбирать. Разв мамаш създить… или вотъ по фотографическимъ карточкамъ… вотъ по карточкамъ бы хорошо! Что же, и мн, значитъ, карточку посылать? Я думаю, мн можно и безъ карточки. Вонъ за купца-то за безобразнаго пошла. Такъ, вдь, то за деньги. А у меня денегъ нтъ. Такъ я и не безобразный, и не купецъ. За то она чиновницей будетъ, дворянкой! Совтница! Пріютка, и вдругъ совтница!’

Григорій Гордичъ любилъ пропускать слово титулярный для краткости.

‘Молоденькая такая, хорошенькая, цыпочка,— мечталъ Григорій Гордичъ, — совтница моя, дусенька’,— нжно пришепетывалъ онъ, длая въ воздух жестъ пальцами, какъ будто щупалъ чей-то подбородокъ.

Выраженіе лица его внезапно измнилось: пробжала тнь.

‘А вдругъ не пойдетъ за меня?— продолжалъ онъ думать про себя.— Скажетъ: ты старый! А какой же я старый? Скажетъ: ты хромой! Мн, скажетъ, съ тобой скучно будетъ. Да. Вонъ съ Ивановымъ не скучно. Да разв въ домашней жизни одно веселье нужно? Нужна солидность… супружеское уваженіе… врность…

‘А другая и пойдетъ, да какъ потомъ измнять станетъ? Съ какимъ-нибудь офицерикомъ… Ну, пріютка этого не сдлаетъ… А, впрочемъ, кто имъ въ душу-то влзетъ? Да и что за партія — пріютка?… А вдругъ мамаша на свои билеты двсти тысячъ выиграетъ, тогда можно совсмъ другую партію выбрать. Можетъ случиться такъ, что женишься на пріютк, а въ слдующій тиражъ вдругъ двсти тысячъ достанется… положимъ, мамаш, билеты ея… но, вдь, это все равно. Тогда, вдь, ужь эта жена будетъ не подъ пару. Надо будетъ ее снова переучивать.

‘Двсти тысячъ, двсти тысячъ!— продолжалъ онъ свои размышленія.— Двсти тысячъ, пожалуй, и не достанутся, а вотъ дтишки пойдутъ, это врно. Пискъ, визгъ, заниматься будутъ мшать, расходы увеличатся. Н-нтъ! Богъ съ ней и съ женитьбой! Лучше и не думать никогда объ этомъ’.

И онъ махнулъ рукой.

‘Хорошо, вдь, и такъ живется. Останусь старымъ холостякомъ — и баста. Разв это худо? Старый холостякъ… старый холостякъ!’ — повторялъ про себя Григорій Гордичъ, надувъ щеки и какъ-то воинственно пошевеливая плечами, точно встряхивая эполеты.

И онъ прошелся по комнат, правда, немножко прихрамывая, но съ такою бравою осанкой, будто только что самъ себя въ майоры произвелъ.

XXII.

Но мечтаніямъ о женитьб суждено было скоро опять всплыть наружу при обстоятельствахъ, довольно благопріятныхъ и наступившихъ гораздо раньше, чмъ можно было ожидать.

Корректоръ типографіи, при которомъ Григорій Гордичъ состоялъ помощникомъ, давно страдалъ болзнью глазъ. Въ послднее время болзнь эта, подъ вліяніемъ множества занятій и присоединившейся къ этому простуды, настолько усилилась, что онъ почти ослпъ, и такъ какъ на возстановленіе зрнія не было, по словамъ докторовъ, никакой надежды, то онъ долженъ былъ подать въ отставку. По представленію начальника типографіи и по старшинству, мсто его досталось Григорію Гордичу.

Когда Григорій Гордичъ былъ, наконецъ, утвержденъ въ этой должности, онъ счелъ себя чуть не баловнемъ судьбы.

‘Вдь, это съ наградными, да съ квартирными больше полутора тысячъ рублей въ годъ! Сто двадцать пять рублей въ мсяцъ!— разсуждалъ самъ съ собой Григорій Гордичъ.— И въ чин восьмаго класса! А? каково? Какъ Богъ-то все устраиваетъ. Тамъ лишился,— вспомнилъ онъ про Блова,— а здсь нашелъ. Вотъ я и тогда подумалъ, что надо быть довольнымъ тмъ, что есть, и твердо стоять на своемъ пути… и непремнно придешь къ лучшему. А то увлекся, Богъ-то и смирилъ, и напомнилъ, и отнялъ то, что раньше было. Да!’

Радость Мары Игнатьевны при извстіи о новой должности сына была безгранична. Онъ казался ей теперь окруженнымъ какимъ-то ореоломъ и, позабывъ вс недавнія дрязги, она не иначе говорила съ нимъ и не иначе думала о немъ, какъ съ благоговніемъ.

— Поздравьте, — говорила она съ торжествующимъ видомъ Михаилу Петровичу еще въ передней, когда онъ вскор посл этого зашелъ какъ-то къ нимъ въ праздничный день.— Гришенька мсто корректора получилъ!

— Да, вдь, онъ былъ корректоромъ?— недоумвалъ Михаилъ Петровичъ.

— Ахъ, нтъ, онъ былъ помощникомъ, — немного обидясь, возразила Мара Игнатьевна,— а теперь настоящимъ корректоромъ сдланъ.

— Вотъ какъ! Очень радъ! Позвольте васъ поздравить,— обратился Михаилъ Петровичъ къ Григорію Гордичу, — очень, очень радъ.

— Въ чин восьмаго класса,— съ благосклонною и самодовольною улыбкой торжественно произнесъ ему въ отвтъ Григорій Гордичъ, принимая поздравленіе и тряся Михаила Петровича за руку.

— Это что же значитъ? Я не пойму,— спросилъ его Михаилъ Петровичъ.

— У васъ этого въ университет не проходили,— улыбнулся опять Григорій Гордичъ.— Это значитъ-съ, что мсто это полагается занимать чиновнику восьмаго класса, коллежскому ассессору, такъ что я хотя и не имю этого чина, а, все-таки, по должности состою какъ бы въ восьмомъ класс.

Михаилъ Петровичъ выслушалъ и промолчалъ, этотъ предметъ мало интересовалъ его.

‘Чмъ бы дитя ни тшилось, лишь бы не плакало’,— подумалъ онъ про Григорія Гордича.

Онъ навщалъ Гордевыхъ по старой привычк, а чаще для того, чтобъ извстить, что длается въ Нижнемъ у отца, отъ котораго частенько получалъ письма. По дламъ Петра Платоновича былъ учрежденъ конкурсъ и Гордевы зачислены въ списокъ кредиторовъ. Но когда можно было ожидать полученія денегъ, оставалось неизвстнымъ и Мара Игнатьевна томилась въ безплодныхъ ожиданіяхъ, которыя отчасти раздлялъ и Григорій Гордичъ.

——

Полученіе жалованья по новому окладу ожидалось лишь въ іюл, такъ какъ по правиламъ Григорій Гордичъ долженъ былъ на новомъ мст получать старый окладъ въ теченіе трехъ мсяцевъ.

А, между тмъ, онъ горлъ несвойственнымъ ему нетерпніемъ скоре ‘вкусить отъ плодовъ’ своего новаго положенія.

Прежде всего, ршено было перемнить квартиру. Какъ только начали разъзжаться петербуржцы на дачи и квартиры стали пустть ежедневно десятками, Григорій Гордичъ принялся за поиски. Выборъ былъ большой, и ему удалось скоро найти приличную квартирку въ Разъзжей, въ три комнаты, на солнечной сторон, окнами на улицу. Это было немножко далеко отъ типографіи, но Григорій Гордичъ находилъ, что ежедневная прогулка на службу и обратно будетъ ему полезна. Квартирка была чистенькая, свтленькая, въ третьемъ этаж, по парадной лстниц. За то и стоила она почти вдвое дороже прежней. Но Григорій Гордичъ на этотъ разъ не поскупился: ему понравилось расположеніе комнатъ, изъ которыхъ дв были большія, а одна немного поменьше.

При поискахъ квартиры Григорій Гордичъ принималъ въ соображеніе возможность скорой женитьбы.

‘Теперь объ этомъ дл можно — и должно!— подумать серьезно’,— разсуждалъ онъ.

Одну изъ большихъ комнатъ Григорій Гордичъ предназначалъ для залы-гостиной. ‘Тутъ же будетъ и женина рабочая комната, она можетъ тутъ всегда сидть… читать… кружева вязать тамъ, что ли… ну, иногда и пошить’,— размышлялъ онъ. Другая большая комната должна была служить спальней, ‘общей, его и жениной’, и его ‘рабочимъ кабинетомъ’. Комната поменьше, расположенная поближе къ кухн, отдавалась въ распоряженіе Мары Игнатьевны, но въ ней же долженъ былъ стоять обденный столъ.

Мара Игнатьевна просто ахнула отъ радости, когда вошла въ первый разъ въ новую квартиру. Весеннее солнце обливало своими теплыми лучами полъ и стны пустыхъ комнатъ. Комнаты были высокія и карнизы потолковъ были украшены старинными лпными арабесками. Паркетный полъ, только что натертый, лоснился. Гулъ отъ экипажей, доносившійся съ улицы въ открытыя окна, казался музыкой для Мары Игнатьевны, давно уже не слыхавшей въ своей квартир ничего, кром крика селедочницъ и продавцовъ швабръ. Она подошла къ окну и не могла оторваться отъ представившейся ей картины оживленнаго уличнаго движенія.

‘Сюда, скорй сюда’, — подумала она вн себя отъ радости.

— Мы завтра же перезжать будемъ,— обратилась она къ стоявшему въ почтительной поз у дверей дворнику, который показывалъ ей эту квартиру, снятую вчера вечеромъ ея ‘супругомъ’, какъ онъ сказалъ Мар Игнатьевн, когда отпиралъ двери. Не могъ же онъ думать, что ‘старикъ’, давшій ему задатокъ, былъ сынъ этой еще во всхъ отношеніяхъ бодрой на видъ барыни.

XXIII.

— Господи, какъ здсь хорошо,— говорила Мара Игнатьевна, когда они совсмъ устроились на новой квартир.— Знаешь, Гришенька, точно будто мы опять въ своемъ дом въ Нижнемъ живемъ.

— Гмъ!— усмхнулся Григорій Гордичъ, тоже очень довольный новымъ помщеніемъ.

— Мебели только вотъ у насъ маловато, — продолжала Мара Игнатьевна.— Хорошо бы сюда въ залу новую купить, а эту въ мою комнату поставить.

— Надо сначала денегъ нажить,— улыбаясь, отвтилъ Григорій Гордичъ.

— Ну, молчи ужо, — подмигнула ему Мара Игнатьевна,— я какъ-нибудь устрою.

У Мары Игнатьевны, кром двухъ выигрышныхъ билетовъ, сохранилась еще одна пятидесятирублевая серія, которую она берегла на случай болзни и не хотла ни за что размнять ее,предпочитая лучше, въ случа крайней нужды, продавать кое-какія изъ своихъ старыхъ вещей. Но теперь, подъ наплывомъ радостныхъ ощущеній, охватившихъ ее съ перездомъ на новую квартиру, она ршилась израсходовать завтную бумажку на покупку мебели.

Цлую недлю бродила она по частнымъ объявленіямъ, осматривая продающіяся по случаю домашнія вещи, и, наконецъ, набрела на нчто очень подходящее и выгодное.

— Ну, Гришенька, самъ Господь намъ этакой случай посылаетъ,— говорила Мара Игнатьевна, возвратясь однажды домой.— Смотри-ка, что я купила.

За Марой Игнатьевной дворники и ломовой извощикъ вносили мягкій диванъ, за диваномъ слдовали кресла и стулья, столы, этажерка, внскіе стулья, коверъ, лампа и дв преміи Нивы въ золоченыхъ рамкахъ.

Григорій Гордичъ смотрлъ и одобрительно покачивалъ головой.

— Ну, теперь плати извощику,— сказала ему Мара Игнатьевна, когда мебель была внесена,— это ужь на твой счетъ.

Григорій Гордичъ безпрекословно досталъ портмонэ, заплатилъ извощику и даже далъ ему и двумъ дворникамъ по пятіалтынному на чай.

Мебель уставилась какъ нельзя лучше, и квартира приняла совсмъ уютный видъ. Вечеромъ зажгли лампы на столахъ во всхъ трехъ комнатахъ, и Григорій Гордичъ, въ своемъ шелковомъ халат, заложивъ руки за спину и слегка закидывая больною ногой въ сторону, гулялъ изъ кабинета въ залу, изъ залы въ комнату матери и обратно, напвая себ подъ носъ: ‘жениться, жениться!’ такимъ увреннымъ и довольнымъ тономъ, какъ будто завтра же ему предстояло идти подъ внецъ.

Но на завтра его ждали дв непріятности.

Во-первыхъ, ему надуло изъ окна въ щеку, и у него разболлся зубъ. Во-вторыхъ, въ типографіи онъ узналъ, что въ чиновничьемъ мір распространился, частью изъ газетъ, частью изъ другихъ источниковъ, слухъ о предполагаемомъ упраздненіи чиновъ. При разговор въ типографіи, Григорій Гордичъ отнесся къ этому сообщенію съ своею обычною сдержанностью и не высказалъ никакого мннія по этому предмету, но въ душ онъ былъ далеко не такъ безучастенъ къ предполагавшемуся преобразованію, какъ можно было заключить изъ его молчанія.

‘Вздоръ это все, я думаю,— разсуждалъ онъ самъ съ собой, лежа посл обда на кровати, съ повязанною щекой.— Какъ это можно чины упразднить?! Дуракъ какой-нибудь пустилъ слухъ, а вс и поврили. Какъ же это можно, чтобы, напримръ, человкъ сколько лтъ служилъ, дослуживался, и вдругъ его взять и въ одинъ день разжаловать? Это вовсе ни съ чмъ несообразно! И кто только это выдумалъ?!… Что такое чиновникъ безъ чина? Все равно что… ну, я не знаю что… ну… все равно, что корова безъ роговъ… Нтъ! Если даже и въ газетахъ пишутъ, что упразднятъ, такъ это все вздоръ одинъ, выдумки… никогда не поврю!’

Посл такихъ разсужденій Григорій Гордичъ скоро успокоился насчетъ упраздненія чиновъ.

——

Лто наступило жаркое.

Григорій Гордичъ ежедневно посл обда гулялъ. Сначала прогулки ограничивались Невскимъ и городскими скверами, но потомъ это ему прискучило, и онъ сталъ позволять себ экскурсіи и на ‘острова’. Въ ожиданіи полученія новаго увеличеннаго жалованья онъ ршился пока не откладывать ничего изъ теперешняго содержанія и расходовать на удовольствіе то, что прежде шло въ копилку. А когда на его очередь выпала недля лтняго вакаціоннаго отдыха, то онъ разршилъ себ даже кутнуть, но въ предлахъ благоразумія, употребивъ на это всего три дня времени, вмст съ ‘отдыхомъ’, и 6 р. 46 к. денегъ, считая въ томъ числ и конки, и извощиковъ, и дворнику на чай.

Мара Игнатьевна не безъ гордости замтила въ немъ значительную перемну къ лучшему въ этомъ отношеніи.

XXIV.

— А что, мамаша, сколько лтъ мы съ вами не бывали въ Петергоф? Подемте-ка мы съ вами въ Петергофъ,— сказалъ какъ-то въ начал августа Григорій Гордичъ, возвратившись въ субботу вечеромъ изъ бани и сидя за чаемъ.— Завтра праздникъ, вроятно, фонтаны будутъ играть.

— Ну, куда ужь мн на старости лтъ, съ чего это ты только выдумалъ!— добродушно отвчала Мара Игнатьевна.— Позжай ужь ты одинъ, а я вотъ въ Казанскій соборъ къ обдн схожу, а оттуда куда-нибудь въ садъ посидть зайду… съ меня и будетъ.

— Нтъ, подемте… Что же вы сидите все дома да дома? Надо же и вамъ воздухомъ подышать. Ужь въ нсколько-то лтъ разъ можно себ позволить эту роскошь.

Григорій Гордичъ былъ за послднее время въ особенно щедромъ расположеніи духа. Двадцатаго іюля онъ въ первый разъ получилъ жалованье по новому окладу.

— Нтъ, не поду,— ршительно отозвалась Мара Игнатьевна.— здила недавно въ Нижній, каталась, и довольно. Да и теб-то хорошо ли будетъ завтра хать, посл бани-то?

— Ну, вотъ пустяки какіе, теперь, вдь, не зима, а лто, да и я… что же вы обо мн ужь думаете? Что, мн посл бани въ ват, что ли, лежать надо? Вдь, и всегда посл бани выхожу на улицу, вдь, домой-то пришелъ же изъ бани, не въ карет халъ.

— Ну, здсь на земл, а тамъ на пароход подешь.

— Все равно, да это и не сегодня будетъ, а завтра, стало быть, и вовсе не посл бани. Если вы не подете, я одинъ съ утра и до вечера уду.

— Ну, какъ знаешь, позжай, погуляй, а я останусь. Куда ужь мн!

— А хорошо бы на будущій годъ на дач поселиться гд-нибудь,— заговариваетъ посл нкотораго молчанія Григорій Гордичъ, вставая со стула и начиная прохаживаться по комнат.

— Дорого больно будетъ, — отвчаетъ Мара Игнатьевна, причемъ на лиц ея выражается сомнніе.— Вдь, и здсь квартиру бросить нельзя, и за дачу надо платить.

— Можно найти недорогую. Я ужь ныньче присмотрлъ въ Новой деревн, есть хорошенькая дачка и стоитъ всего пятьдесятъ рублей въ лто.

— Это-то не больно дорого.

— Я то же думаю. Будущею весной непремнно поду и возьму. И будемъ мы съ вами на дач жить. Весь Петербургъ лтомъ на дачахъ живетъ и мы съ вами будемъ,— весело говорить Григорій Гордичъ.

— Вотъ на дачахъ-то все знакомятся, слышь, молодые люди съ барышнями, да женятся, и ты, Богъ дастъ, свою судьбу найдешь.

— Гмъ!.. и мы познакомимся, и мы женимся, — посмивается Григорій Гордичъ.

Григорій Гордичъ уже и ныньче, почти все лто, искалъ случая познакомиться гд-нибудь на прогулк съ барышней, ‘хотя бдной, но благородной и образованной’, думалъ онъ. Но знакомство не удавалось, и были, какъ ему казалось, случаи, да застнчивость проклятая помшала. Для этого онъ и на ‘острова’ здилъ, не безъ этого тайнаго желанія онъ и въ Петергофъ собирался и ради этой же цли онъ и Мару Игнатьевну туда звалъ, хотя и не высказалъ ей этого. На ‘островахъ’ онъ еще сильно затруднялся отличить настоящихъ барышень отъ ‘полудвицъ’ съ взятыми на прокатъ ‘мамашами’ и ‘тетями’, и потому ршился попробовать счастія въ Петергоф, разсчитывая, что тамъ ‘полудвицъ’ нтъ.

На другой день съ утра установилась такая чудная погода, какая рдко выпадаетъ на долю Петербурга даже лтомъ. Солнце свтило ярко, небо было чисто и втру ни малйшаго.

Григорій Гордичъ былъ въ самомъ блаженномъ настроеніи, когда сошелъ съ парохода на пристани въ Петергоф. Черезъ нсколько минутъ ходьбы онъ уже былъ въ парк.

Присвъ на скамеечку, подъ тнью развсистой липы, онъ снялъ шляпу и помахивалъ себ въ лицо платкомъ.

‘Господи, какъ хорошо здсь, какъ хорошо на Божьемъ свт! Всякій-то листикъ, всякая травка радуется’,— думалъ Григорій Гордичъ и любовался и листьями, и травкой, и небомъ, виднвшимся между вершинами деревьевъ, и песочкомъ на дорожк, и немногочисленною публикой, гулявшей по аллеямъ парка, и дтьми, которыя играли на дорожкахъ у ногъ нянекъ и гувернантокъ. И такъ ему было хорошо, такъ все казалось ново, такъ онъ былъ счастливъ, что даже и забылъ онъ о главнйшей цли своей поздки въ Петергофъ.

Онъ прошелся по главнымъ аллеямъ, постоялъ у пруда, гд по звонку собирались рыбки и хватали бросаемыя имъ крошки,выскакивая при этомъ изъ воды и блестя на солнц своими серебристыми и золотистыми чешуйками. Подошелъ онъ и къ большимъ фонтанамъ, вопреки его ожиданіямъ, они были заперты, и только Самсонъ билъ небольшою струей: воды ли было мало въ резервуарахъ, или она была пущена, въ полкрана. Но Григорій Гордичъ мысленно представилъ себ картину, виднную имъ когда-то давно-давно, когда вс фонтаны били полною силой и каскады воды, шумя, низвергались по уступамъ. Онъ поднялся по гранитнымъ лстницамъ въ дворцу, прошелъ въ верхній садъ, полюбовался на трезубецъ Нептуна и, отдохнувъ на одной изъ скамеечекъ, пошелъ къ ‘Самсону’ обдать. Съ какимъ аппетитомъ выпилъ онъ передъ обдомъ рюмку водки (‘И больше ни-ни!’ — подумалъ онъ при этомъ), какъ вкусенъ показался ему обдъ, какъ хорошо было сливочное мороженое! Посл обда онъ хотлъ спросить себ стаканъ чаю, но, разсудивъ, что ‘чайку лучше попить, возвратясь домой, основательно, стаканчиковъ восемь’, онъ спросилъ еще порцію сливочнаго мороженаго.

Расплатившись за обдъ и давъ лакею пятачекъ на чай, онъ закурилъ папиросу и отправился прежнимъ путемъ черезъ паркъ къ пароходной пристани и едва-едва усплъ попасть къ послднему звонку.

Народу на пароход было много. Неумолкающій смхъ и говоръ слышались со всхъ сторонъ. Григорій Гордичъ стоялъ у борта и любовался разстилавшеюся передъ нимъ гладкою поверхностью воды, разскаемою и волнуемою колесами парохода. Брызги попадали ему въ лицо. Распространявшаяся отъ воды свжесть пріятно обдавала его. Солнце уже склонялось къ горизонту. Чмъ ближе спускался къ вод его громадный дискъ, тмъ больше, казалось, онъ увеличивался и тмъ красне становился. Давно не приходилось Григорію Гордичу наблюдать солнечный закатъ, и онъ, забывъ все и вся, до самаго Петербурга простоялъ у борта, пока, наконецъ, не показались передъ нимъ каменныя зданія заводовъ въ Чекушахъ.

Когда Григорій Гордичъ, взявъ извощика, похалъ съ пароходной пристани къ себ въ Разъзжую, въ воздух уже значительно похолодло, и радъ онъ былъ, когда, вернувшись домой, увидалъ на стол кипящій самоваръ. И ‘основательно’ же попилъ онъ чайку, сидя въ своемъ шелковомъ халат за чайнымъ столомъ и передавая Мар Игнатьевн впечатлнія сегодняшней прогулки.

Собираясь ложиться спать, онъ почувствовалъ боль въ горл и жаръ въ груди. Мара Игнатьевна намазала ему грудь свчнымъ саломъ, а горло повязала носовымъ платкомъ.

XXV.

Проснувшись очень рано утромъ, Григорій Гордичъ замтилъ, что боль въ горл усилилась, голосъ сдлался сиплымъ и появился кашель.

— Вотъ не послушалъ меня,— говорила Мара Игнатьевна,— похалъ посл бани, вотъ и простудился.

‘Это не отъ бани,— подумалъ Григорій Гордичъ,— а напрасно лишнюю порцію мороженаго сълъ,— вотъ оно въ чемъ дло’.

Но болзнь не помшала ему идти на службу.

Къ вечеру, однако, вс симптомы усилились и ни полосканье изъ ромашки, приготовленное Марой Игнатьевной, ни шерстяной чулокъ ‘съ лвой ноги’, намазанный мыломъ и повязанный вокругъ горла ‘справа налво’, не давали никакого облегченія. Жаръ въ груди становился мучительнымъ, губы страшно опухли, и Григорій Гордичъ послалъ въ тотъ же вечеръ записку къ знакомому доктору, состоявшему на казенной служб при типографіи, прося его придти завтра утромъ. Какъ докторъ, такъ и лкарства полагались ему на казенный счетъ безплатно.

На утро Григорію Гордичу сдлалось еще хуже. Докторъ, осмотрвъ горло и съ полчаса промучивъ Григорія Гордича выстукиваніемъ и выслушиваніемъ, сказалъ ему, что болзнь его очень серьезна, веллъ лежать и ни съ кмъ не говорить, а стараться показывать знаками, если что-нибудь нужно, прописалъ какую-то микстуру, какія-то пилюли, мазь и что-то еще, и общалъ захать завтра.

— У него жаба,— сказалъ онъ Мар Игнатьевн, провожавшей его въ переднюю,— болзнь его заразительная, и вамъ нужно быть осторожне въ обращеніи съ нимъ. Постороннихъ никого къ нему не пускайте.

— Да къ намъ и такъ никто не ходитъ,— вставила Мара Игнатьевна.

— Я заду завтра, и утромъ, и вечеромъ, сегодня вечеръ я очень занятъ, никакъ не могу,— продолжалъ докторъ,— ну-съ, и думаю, что отъ жабы мы его вылечимъ, и, вроятно, скоро, а вотъ легкія у него не въ порядк, даже и очень не въ порядк, да и горло, кажется, тоже, такъ вотъ эта-то болзнь, можетъ быть, затянется. Скажите, у него чахоточные въ родн есть?

— Какъ же! дв сестры, об чахоткой померли,— отвчала Мара Игнатьевна.— Не долго и хворали-то. И отецъ-то, покойникъ мужъ мой, тоже былъ чахоточный, умеръ-то отъ тифу, а раньше-то говорили доктора-то, что у него чахотка: кашлялъ постоянно. Да кто знаетъ, врно ли, нтъ ли? До шестидесяти пяти годовъ вонъ прожилъ.

— Гмъ!— сдлалъ докторъ,— у него тоже, очевидно, застарлыя пораженія легкихъ… Ну, да увидимъ, что будетъ завтра.

И докторъ, давъ нсколько наставленій объ уход за больнымъ и о пріем лкарствъ, ухалъ.

На другой день болзнь усилилась. Докторъ, впрочемъ, сказалъ, что она идетъ своимъ обычнымъ ходомъ, и нужно выжидать, что будетъ дальше.

Григорій Гордичъ лежалъ, не вставая съ постели.

Его пріятель, Ивановъ, узнавъ въ типографіи о его болзни, пришелъ къ нему навстить. Но когда Мара Игнатьевна вошла въ комнату сына, чтобъ предупредить его о постител, Григорій Гордичъ только рукой замахалъ въ знакъ того, что онъ не желаетъ никого видть.

— Поговорите вы съ нимъ въ зал,— прошепталъ онъ.

Не одна заразительность болзни и трудность произносить слова даже шепотомъ были причиной того, что Григорій Гордичъ не хотлъ ни съ кмъ видться: онъ зналъ, что видъ его теперь былъ ужасенъ. Часто требовалъ онъ подать ему маленькое зеркальце и подолгу смотрлъ на свое исхудалое синевато-блдное лицо, на которомъ, какъ горящіе угольки, выдлялись изъ впалыхъ орбитъ горячечные, страшные глаза. И видлъ онъ этими глазами, что полусдые волосы его растрепались и безпорядочно лежали вокругъ овала громадной лысины… носъ обострился… щеки ввалились… И объятый внезапнымъ ужасомъ, порывистымъ движеніемъ руки отбрасывалъ отъ себя на кровать Григорій Гордичъ безпристрастное, ни въ чемъ неповинное зеркало.

И не хотлъ онъ въ этомъ отвратительномъ вид показаться постороннимъ.

Но дня черезъ три жаба прошла, и Григорій Гордичъ всталъ съ постели. Въ вечеру онъ, однако, опять свалился, и на этотъ разъ уже ‘надолго’.

Чахотка въ легкихъ и въ гортани обнаружилась во всей сил и съ ужасающею быстротой разрушала организмъ.

Мара Игнатьевна за время болзни Григорія Гордича измучилась страшно и физически, и нравственно. Одна, вчно одна, никого ни родныхъ, ни близкихъ знакомыхъ, кто бы сказалъ ей хоть слово утшенія, хоть бы ободрилъ ее у постели больнаго, тающаго, какъ свчка, единственнаго сына. А, между тмъ, надо быть постоянно на ногахъ: Григорій Гордичъ ни днемъ, ни ночью не хотлъ оставаться одинъ. Когда силы уже окончательно измняли ей, Мара Игнатьевна со слезами на глазахъ упрашивала боявшуюся заразы кухарку посидть съ больнымъ. Не раздваясь, ложилась она тогда на диванъ въ зал, чтобъ быть поближе къ комнат сына, и засыпала, какъ убитая, но черезъ три, четыре часа она вскакивала, торопливо приглаживала руками свои растрепавшіеся волосы и прислушивалась у дверей больнаго. Если онъ не спалъ, она входила, поправляла ему подушки, давала лкарство и питье.

Докторъ продолжалъ бывать каждый день и, наконецъ, чрезъ недлю объявилъ Мар Игнатьевн, что надежды на выздоровленіе больнаго нтъ никакой.

— У него вс легкія обложились,— сказалъ онъ,— будьте готовы ко всему, не сегодня — завтра онъ можетъ умереть.

У Мары Игнатьевны сердце дрогнуло. Слезы помшали ей сказать что-либо доктору, который помолчалъ, помолчалъ, потомъ крпко пожалъ Мар Игнатьевн руку и вышелъ, тоже нсколько взволнованный.

Но какъ ни велико было горе Мары Игнатьевны, а надо было подумать и о приготовленіяхъ на случай смерти.

— Гришенька… хвораешь ты давно,— начала она тихимъ голосомъ, наклонясь надъ больнымъ, — вс мы подъ Богомъ ходимъ, можетъ быть, поправишься, а, можетъ быть, Господь и къ себ призоветъ. Надо бы теб отъ грховъ очиститься, исповдаться, пріобщиться святыхъ тайнъ.

— Хорошо, — прошепталъ больной, уставивъ неподвижный взоръ на печку, стоявшую въ ногахъ у его постели.

— Да и распоряженіе бы какое-нибудь сдлалъ насчетъ имущества… завщаніе бы, что ли, написалъ, — продолжала чуть слышно Мара Игнатьевна.— Хоть и всего-то немного, а, все-таки, разное имущество твое есть, деньги тоже за Бловымъ есть. Сохрани Богъ, умрешь,— меня тутъ безъ завщанія-то съ толку собьютъ: придетъ полиція, описывать будутъ, совсмъ скружатъ…

— Хорошо, — опять прошепталъ больной и немного отвернулся лицомъ къ стн.

Мара Игнатьевна тотчасъ же послала за священникомъ, а затмъ, когда онъ, окончивъ обрядъ напутствія, ушелъ, сходила къ ближайшему нотаріусу и попросила его написать завщаніе. Часа черезъ два явился и нотаріусъ съ двумя пришедшими вмст съ нимъ свидтелями. Григорій Гордичъ отнесся къ нотаріальной процедур съ видимымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ и подписалъ составленное отъ его имени духовное завщаніе, которымъ онъ все свое имущество, ‘гд бы и въ чемъ бы таковое ни оказалось’, предоставлялъ въ собственность матери.

Окончивъ свое дло, нотаріусъ и свидтели удалились.

И остались Григорій Гордичъ съ Марой Игнатьевной дожидаться, когда для одного изъ нихъ наступитъ страшный часъ смертный и разлучитъ ихъ навки.

И жутко обоимъ.

Съ закрытыми глазами, неподвижно лежитъ Григорій Гордичъ, по временамъ онъ открываетъ ихъ, поводитъ ими по сторонамъ, останавливаетъ ихъ подолгу на матери, сидящей у него на кровати въ ногахъ, на кухарк, стоящей у столика и мшающей ложечкой приготовляемое для него питье, останавливаетъ взоръ на своемъ письменномъ столик и снова закрываетъ вки. Онъ тяжело и трудно дышетъ. Боль въ груди, очевидно, мучитъ его, потому что иногда онъ поднимаетъ руку и силится поднести ее къ груди, но силъ нтъ и приподнятая рука опять падаетъ на кровать. Вдругъ его начинаетъ душить мокрота и онъ, стремится откашлянуть ее. Но нтъ силъ и на это! Грудь уже не волнуется отъ кашля, слышится только хрипнье, да тамъ, въ глубин груди, будто что-то глухо клокочетъ.

‘Точно въ прачешномъ котл вода кипитъ… Господи, страсти какія’,— думаетъ кухарка, помогая Мар Игнатьевн приподнять на подушкахъ голову больнаго, чтобы помочь ему выплюнуть мокроту.

Измученный приступомъ кашля, не облегчающаго груди, а только давящаго ее, больной даетъ слабый знакъ рукой, чтобы подушки опять опустили.

‘Ужь скорй бы умереть, что ли, муки меньше’, — думаетъ онъ.

И опять долго лежитъ онъ съ закрытыми глазами.

Неподвижно сидитъ Мара Игнатьевна на кровати, неподвижно сидитъ на стул у изголовья кухарка, боясь потревожить уснувшаго Григорія Гордича. Но онъ не спитъ. Это не сонъ. Это какое-то странное забытье. Вс члены будто онмли и нтъ силъ пошевелить ими. Онъ какъ будто и самъ ихъ не чувствуетъ. Только на томъ мст, гд грудь, что-то давитъ и что-то горячее,— нтъ, ужь только теплое,— растетъ, ширится и расползается на необъятное пространство. А мозгъ работаетъ! Прошедшее съ поразительною ясностью, въ мельчайшихъ, давно забытыхъ подробностяхъ, проносится передъ нимъ. Какъ все неприглядно… А вотъ и картинки мелкаго, пошленькаго разврата… и он припомнились. Но не возбуждаютъ он въ Григорі Гордич даже отвращенія. Гршилъ, теперь не воротишь. Неужели же смерть близко?… Онъ умретъ, а другіе останутся жить… мать… кухарка… вс. И вдругъ мелькаетъ передъ его глазами маленькая обезьяна съ смшною мордочкой, онъ видлъ ее въ дтств въ Нижнемъ, въ цирк… представленіе взятія крпости Гаеты учеными обезьянами… чу! звонокъ… занавсъ поднимается.

Онъ очнулся. Кухарка выходила изъ комнаты и скрипнула дверью. Въ кухн, дйствительно, кто-то позвонилъ. Это дворникъ, сегодня срокъ платежа за квартиру, и онъ пришелъ съ книжкой. Мара Игнатьевна отказываетъ до завтра.

Вечеромъ пришелъ Михаилъ Петровичъ. Онъ только недавно вернулся изъ Нижняго и ничего не зналъ о болзни Григорія Гордича.

Мара Игнатьевна вводитъ его въ комнату больнаго. Михаилъ Петровичъ молча кланяется и останавливается у кровати. Его поражаетъ удушливый запахъ деревяннаго масла отъ двухъ горящихъ въ комнат лампадокъ предъ иконами. Молча смотритъ онъ на Григорія Гордича, лежащаго пластомъ на постели. Чистота постельнаго блья бьетъ ему въ глаза. Тихое, мрное хрипнье слышится при дыханіи больнаго. Глаза безжизненны и равнодушно смотрятъ на присутствующихъ.

Михаилъ Петровичъ стоитъ въ нмомъ оцпенніи.

— Вотъ, Гришенька, Михаилъ Петровичъ съ тобой проститься пришелъ,— говоритъ Мара Игнатьевна,— вдь, онъ тоже твоей смерти желалъ… тоже съ батюшкой-то своимъ… помогли.

‘Что она тутъ городитъ!’ — думаетъ Михаилъ Петровичъ, но, щадя больнаго, не находитъ умстнаго возраженія.

— Прости ужь ты его,— продолжаетъ Мара Игнатьевна.— Богъ велитъ прощать враговъ своихъ. Прощаешь, что ли, а?… Прощаешь?

Послднія слова Мара Игнатьевна произноситъ тмъ жалобнымъ голосомъ, который часто употребляютъ въ обращеніи къ плачущимъ маленькимъ дтямъ.

Григорій Гордичъ два раза слегка киваетъ головой и шевелитъ губами.

Михаилъ Петровичъ тоже кланяется. Онъ знаетъ, что въ подобныхъ случаяхъ нужно что-то сдлать, что-то сказать, поклониться въ ноги… кажется, поцловать умирающаго. Но онъ стоитъ неподвижно.

Григорій Гордичъ то закрываетъ, то открываетъ вки. Пользуясь моментомъ забытья больнаго, Михаилъ Петровичъ вмст съ Марой Игнатьевной выходятъ въ другую комнату.

— Голубчикъ вы мой,— обращается теперь къ нему Мара Игнатьевна, давая волю слезамъ,— на кого я теперь останусь-то? Вдь, умретъ Гришенька-то… Докторъ сказалъ, что безнадеженъ… Просто не знаю, что и длать, какъ еще ноги носятъ. Вы ужь не оставляйте меня, приходите ко мн. Никого-то у меня нту. Вдь, онъ вамъ, Гришенька-то, все отдалъ. Какъ умретъ, такъ, вдь, надо будетъ хлопотать и о гроб, и о паннихидахъ, и о мст, вонъ онъ хочетъ, чтобы въ лавр его похоронить. ‘Хотя на самомъ послднемъ мст, говоритъ, а все же непремнно, чтобы тамъ’. Я было хотла вмст съ отцомъ, на Волковомъ: дешевле, да и мн бы за одно ходить-то къ нимъ. Такъ и слышать не хочетъ, ‘непремнно’, говоритъ, ‘въ лавр, ужь этого-то, говоритъ, я думаю, что дослужился’. Ужь вы мн помогите хлопотать-то. Мн, вдь, одной и не справиться. И такъ еле ноги таскаю.

— Хорошо, хорошо, постараюсь,— какъ-то нехотя отвчаетъ Михаилъ Петровичъ.

— Да вы бы ночевали у меня. Я вамъ и кровать свою уступлю, а сама вотъ здсь на диван прилягу. А то, сохрани Богъ, ночью вдругъ умретъ, что я тогда одна-то съ кухаркой подлаю?

— Нтъ, мн надо непремнно домой сходить,— какъ будто испуганный, торопливо возразилъ Михаилъ Петровичъ,— я завтра приду… Да вы еще не отчаивайтесь. Можетъ быть, еще и поправится Григорій Гордичъ. Разв не было случаевъ, что больные, которыхъ доктора признавали безнадежными, поправлялись?

— Ой, нтъ ужь. Докторъ говоритъ, что болзнь застарлая, запущенная, нечему и поправдяться-то… Нтъ, вы ужь, пожалуйста, пораньше приходите. Какъ встанете, и приходите.

— Хорошо, хорошо, приду. Только въ университетъ по дорог на минутку зайду.

XXVI.

Но утромъ не пришелъ Михаилъ Петровичъ. Онъ пришелъ только въ шестомъ часу посл обда. Входя, онъ еще въ передней столкнулся съ какими-то незнакомыми личностями. Чрезъ двери въ пріемную онъ издали замтилъ громадную массу чего-то ярко-благо. ‘Все кончено’,— подумалъ онъ.

Дйствительно, все было кончено!

Григорій Гордичъ умеръ въ двнадцатомъ часу ночи. Старшій дворникъ только что погасилъ огни на лстницахъ и, затворивъ ворота и выславъ своего подручнаго на ночное дежурство у калитки, собирался ложиться спать, какъ въ дворницкую прибжала кухарка Гордевыхъ и сообщила, что баринъ ‘померши’ и что барыня зоветъ дворника наверхъ.

‘Ослобонится, надо быть, квартира-то, — думалъ дворникъ, поднимаясь по лстниц.— Ну, да не бда: лто прожили, теперь дло къ осени, еще дороже сдать можно’.

Мара Игнатьевна сама не знала, зачмъ позвала дворника такъ поспшно. Однако, нашлась: попросила его поискать гробовщика и прислать, если можно, свою жену помочь убрать покойника. Попросила его также сходить утромъ пораньше въ типографію, гд служилъ Григорій Гордичъ, и передать тамъ, ‘сторожу хоть, что ли’, чтобы сообщили начальству о кончин Григорія Гордича.

Часовъ въ одиннадцать утра пришелъ изъ типографіи Ивановъ и съ нимъ еще одинъ изъ сослуживцевъ Григорія Гордича. Ивановъ вызвался помочь Мар Игнатьевн въ хлопотахъ по устройству похоронъ. Пока онъ говорилъ съ ней о поздк въ лавру для покупки мста на кладбищ, о покупк покрова, о дрогахъ, о числ каретъ къ похоронамъ, пришелъ священникъ, за которымъ Мара Игнатьевна посылала дворника еще съ утра, чтобъ отслужить паннихиду.

Посл паннихиды Ивановъ похалъ хлопотать въ лавру, а другой чиновникъ отправился въ типографію передать сослуживцамъ просьбу Мары Игнатьевны ‘пожаловать въ шесть часовъ вечера на паннихиду, почтить память усопшаго’. Сама Мара Игнатьевна пошла покупать покровъ. Ивановъ уврилъ ее, что ей выдадутъ изъ типографскихъ суммъ, по крайней мр, триста рублей на похороны Григорія Гордича, и общался устроить все, что для этого нужно, но, во всякомъ случа, получить эти деньги ране какъ черезъ день не разсчитывалъ, а до тхъ поръ Мар Игнатьевн предстояло продать одинъ изъ ея послднихъ выигрышныхъ билетовъ, такъ какъ другихъ денегъ не было, а что было, то уже ушло на мелочные расходы. Деньги въ этотъ день буквально таяли въ рукахъ Мары Игнатьевны: нужно было и священнику, и читальщику, и восковыхъ свчъ, и дворнику, и дворничих, и посыльному, и гробовщику, и… не перечесть всего, что бываетъ нужно человку, когда ему уже ничего боле не нужно.

——

Къ шести часамъ стали собираться сослуживцы Григорія Гордича. Почти вс пришли, пришелъ и самъ начальникъ типографіи, пришелъ и курьеръ Никитичъ. И вс подходили къ гробу, молились и отвшивали земной поклонъ.

Пришелъ священникъ.

Какой-то господинъ, въ черномъ сюртук и почтенной наружности, роздалъ присутствующимъ свчи и паннихида началась.

Мара Игнатьевна, вся въ черномъ, склонилась у подножія катафалка.

И когда священникъ дрожащимъ старческимъ голосомъ произнесъ: ‘Помяни, Господи Боже нашъ, въ вр и надежд живота вчнаго преставльшагося раба твоего, брата нашего Григорія’,— у многихъ изъ присутствующихъ дрогнули губы, у многихъ навернулись слезы. ‘Прости вся согршенія его, вольная и невольная, и вся еже въ вдніи и въ невдніи, — продолжалъ дале священникъ, — и вру, яже въ тя, вмсто длъ вмни, и со святыми твоими, яко щедръ, упокой: нсть бо человка, иже поживетъ и не согршитъ’.

Курьеръ Никитичъ то и дло смахивалъ съ своихъ сдыхъ усовъ капавшія на нихъ крупныя слезы. ‘И грховъ-то, поди-ка, большихъ на немъ не было’,— думалъ старикъ въ своей душевной простот.

Плакали и другіе.

И всмъ было жаль покойника. Жаль было въ особенности теперь, когда онъ, посл столькихъ лтъ тщетныхъ ожиданій, увидалъ, наконецъ, хотя призракъ счастія, когда хотя нкоторое довольство и обезпеченность ждали его въ будущемъ, когда человкъ, застывшій въ холодныхъ, суровыхъ тискахъ нужды и труда, которые онъ переносилъ съ стоическимъ терпніемъ, казалось, только началъ оттаявать. И вотъ, въ моментъ поворота къ лучшему въ его жизни, безпощадная смерть обрываетъ эту жизнь.

XXVII.

Изъ лавры вс вернулись на квартиру Мары Игнатьевны на поминальный обдъ: поли, выпили, поговорили о добрыхъ качествахъ покойнаго, Мара Игнатьевна раза два всплакнула, потомъ вс разошлись по домамъ.

Однимъ изъ послднихъ ушелъ Ивановъ, распоряжавшійся все время, по просьб Мары Игнатьевны, за хозяина. Провожая его въ переднюю и благодаря за хлопоты, Мара Игнатьевна спросила его, можно ли получить ей жалованье Григорія Гордича за августъ мсяцъ.

— Вроятно, можно. Я похлопочу, постараюсь устроить,— отвчалъ Ивановъ.

— Ну, а какъ же, еще квартирныя есть, вдь, Гришенька къ сентябрю мсяцу всегда получалъ. Теперь, онъ говорилъ, по новому-то окладу сто двадцать рублей надо бы получить. Теперь выдадутъ ли.

— Нтъ, ужь эти не выдадутъ,— отвчалъ Ивановъ,— это за треть впередъ. Если бы Григорій Гордичъ живъ былъ, выдали бы. А теперь нтъ.

— Эко горе, право,— опечалилась Мара Игнатьевна, — и всего-то Гришенька какую-нибудь недльку не дожилъ… Вдь, доживи бы, и получили бы?

— Да, тогда бы получили,— сказалъ Ивановъ.— Что-жь длать? Теперь ничего не подлаешь.

— Да, ужь ничего не подлаешь,— покорно отвчала Мара Игнатьевна.— Ужь вы хоть насчетъ жалованья-то похлопочите.

— Насчетъ жалованья я похлопочу, будьте покойны. Триста рублей вы получили на похороны?

— Получила, батюшка, спасибо, давеча утромъ еще курьеръ-отъ вашъ принесъ… Славный онъ у васъ старикъ, жалетъ ужь очень Гришеньку-то…

— Да…— поддакнулъ Ивановъ.— Да, Григорія Гордича вс отъ души жалютъ… Ну, до свиданія пока. О жалованьи я похлопочу и сообщу вамъ объ этомъ надняхъ.

И Ивановъ ушелъ.

‘Эко горе, эко горе!— разсуждала сама съ собой Мара Игнатьевна, оставшись одна.— Вдь, всего-то кабы еще восемь деньковъ пожилъ, сто двадцать бы рублей получила… Эвой грхъ… право…’

Мсто Григорія Гордича въ типографіи занялъ одинъ изъ его сослуживцевъ, молодой человкъ, лтъ тридцати пяти, у него жена, хорошенькая, славная барынька, и двое шустрыхъ ребятишекъ, мальчикъ и двочка.

——

Мара Игнатьевна пристроилась въ какую-то богадльню. Она все ждетъ полученія денегъ изъ конкурса Блова, по временамъ вспоминаетъ и сожалетъ о недополученныхъ ста двадцати рубляхъ квартирныхъ и частенько ходитъ въ лавру поплакать на могил сына.

А. Луговой.

‘Русская Мысль’, кн. IX—XI, 1886