НА КУМЫС.
НА КУМЫС.
(Изъ лтнихъ экскурсій).
I.
II.
III.
IV.
IV.
V.
VI.
VII.
На кумысе, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
Время на прочтение: 48 минут(ы)
— Ну, такъ какъ насчетъ травы-то, Егорычъ, а?…
— Чего: какъ?… Пущай коней, а потомъ разсчитаемся… Не стало ее, травы-то, што ли?
— Оно, конешно, травы у васъ въудоволь, а только все-таки… Ты ужь напрямки скажи цну, штобы безъ сумлнья.
— Да говорятъ теб: пущай… Эко разговоръ нашелъ: трава. Все одно на корню простоитъ…
Разговоръ происходитъ гд-то подъ окномъ. Я его слышу сквозь сонъ, но не могу проснуться,— такъ крпко спится. Одинъ голосъ, безъ сомннія, принадлежитъ моему кучеру Андронычу, а другой — неизвстному лицу. Наступаетъ пауза, и я снова засыпаю.
— Такъ ужь ты дломъ, Егорычъ, говори!
— Да я же теб сказалъ. Экъ привязался человкъ!
— Въ самомъ дл, штобы аккуратно… Посл самъ судачить будешь. А травы у васъ, прямо сказать, не въ проворотъ. Все равно, въ дудку уйдетъ… По дорог-то видли тоже достаточно. Баринъ спрашивалъ: ‘зачмъ, говоритъ, сухія дудки?’ А я и разсказываю, што въ козакахъ у васъ не укосить этой самой травы, вотъ она стоитъ, стоитъ, да въ дудку вытянется… Извстно, какія мста: одно слово — ренбургская губернія, орда пошла.
— У насъ какая трава: ковыль… крпкая, одно слово. Пусти-ко городскую лошадь съ овса да прямо на свжую траву — измоетъ ее, а на нашей только жиру нагуляетъ.
— Знаемъ… Не въ первой по степ-то здишь. Слава Боту, тоже было позжено… Въ третьемъ год барыню подъ Троицкъ на кумызъ {Въ степи говорятъ ‘кумызъ’, а не кумысъ. Авторъ.} возилъ, нон вонъ барина предоставилъ. Ну, такъ какъ насчетъ травы?
— Пущай, сказано.
— Ну…
Пауза. Я открываю глаза. Маленькая конурка залита яркимъ іюньскимъ свтомъ, который просто слпитъ. Единственное окно выходитъ на дворъ. Гд это я? Ахъ, да, на кумыз… Послдняя мысль заставляетъ меня быстро подняться съ мста и распахнуть окно. Въ комнату врывается струя холоднаго утренняго воздуха, пропитаннаго ароматомъ той степной травы, о которой сейчасъ идетъ разговоръ. Я быстро надваю охотничьи сапоги, шведскую куртку и кричу въ окно:
— Андронычъ, попроси у хозяина коробки създить въ коши…
Хозяинъ, оренбургскій козакъ Егорычъ, подходитъ къ окну самъ и, почесывая одною рукой спину, объясняетъ, что можно хать и на его лошади,— сдлайте милость, все равно такъ же стоитъ. Невысокая фигура Егорыча съ его бабьими покатыми плечами ршительно не иметъ въ себ ничего воинственнаго, а рябое подслповатое лицо съ блокурыми, скатавшимися волосами — того меньше. Можетъ быть, есть своя козачья хитрость, но и только.
— Раз у насъ своихъ коней не стало?— ворчитъ Андронычъ.— Намъ коробокъ только.
— А вонъ онъ стоитъ, у плетня.
Комната у меня такая маленькая, что, по поговорк, кошку за хвостъ негд повернуть. У двери четвертую часть помщенія заняла битая изъ глины печь. Полъ покосился. Пахнетъ свжею известкой и застоявшеюся сыростью. Дв лавки и крошечный столъ составляютъ всю мебель. Чемоданъ и разныя дорожныя вещи свалены въ углу. Квартира попалась неказистая, но не изъ чего было выбирать.
Пока Андронычъ закладывалъ свою лошадь, я выхожу на крылечко умыться. Рукомойникомъ служитъ какой-то глиняный черепокъ, подвшенный къ крылечку сбоку. Тутъ же и помойная яма, а въ ней роется свинья съ двумя поросятами. Вода такая холодная, и я съ удовольствіемъ вытираю себ ею шею,— на свжемъ воздух такъ рдко приходится умываться, а помойная яма со свиньей и поросятами въ счетъ нейдетъ.. Егорычъ продолжаетъ стоять у окна и наблюдаетъ церемонію умыванья. Видимо, онъ не уметъ даже спросить: каково изволили почивать? а просто зваетъ на новаго человка, который свалился нежданно-негаданно на его козачью голову въ вид непредвиднной доходной статьи.
— А другихъ квартиръ нтъ въ деревн?— спрашиваю я, хотя отлично знаю, что квартиръ нтъ.
— Каки у насъ въ станиц фатеры!
— А другіе кумызники какъ живутъ?
— А т, значитъ, раньше пріхали… съ весны еще, значитъ.
— Я видлъ вчера нсколько хорошихъ домовъ.
— Каки у насъ дома! Всего-на-всего одинъ. У сусда, значитъ, напротивъ сусдъ, такъ у ево адвокатъ изъ Міяса.
Нтъ, въ моемъ хозяин ршительно ничего незамтно козацкаго, что даже обидно: станица Михайловка принадлежитъ къ области Оренбургскаго казачьяго войска, а Егорычъ стоитъ вахлакъ вахлакомъ, какъ самый обыкновенный мужикъ. Обстановка его козачьяго жилья тоже незавидная: избенка проваленная, крылечко покосилось, дворъ грязный, хозяйственныя пристройки изъ березоваго плетня, крыши изъ соломы. Прибавьте къ этому, что Егорычъ одинъ изъ самыхъ зажиточныхъ козаковъ, кром, можетъ быть, ‘сусда напротивъ’.
— Такъ вы къ Баймагану въ кошъ?— спрашиваетъ Егорычъ, когда Андронычъ съ городскимъ шикомъ ‘подаетъ’ къ крылечку.
— Къ Баймагану… А разв есть еще у другихъ киргизовъ кумызъ?
— У Демариной стоитъ одинъ, потомъ къ Житарямъ,— ну, т, значитъ, побдне, а Баймаганъ побогаче будетъ. Тридцать, жеребыхъ кобылъ содержитъ.
— А другіе кумызники тоже у Баймагана берутъ кумызъ?
— У кого же больше? Вс у него.
Убдившись, что и ‘другіе’ пьютъ кумысъ у Баймагана, я совершенно успокоиваюсь,— великая сила для русскаго человка въ этомъ невинномъ слов ‘другіе’, или ‘какъ другіе’. Если эти ‘другіе’ длаютъ такъ, значитъ, это хорошо: они ужь знаютъ, эти ‘другіе’, какъ получше устроиться, а намъ остается только воспользоваться ихъ опытностью. Отлично, демъ къ Баймагану, о которомъ я слышалъ еще въ Екатеринбург.
— А бутыль-то у васъ есть?— останавливаетъ насъ Егорычъ.— Бутыль подъ кумызъ…
— Эхъ, надо было изъ городу захватить!— какъ-то даже охнулъ Андронычъ и почесалъ затылокъ.— Вдь, вотъ сколько разовъ зжу съ кумызниками, а поди ты…
— Можетъ быть, у Баймагана найдется?— нершительно длаю я предположеніе.
— Какія у ево бутыли!…
Искомое оказывается подъ рукой: бутыль есть у Егорыча, и онъ только тянулъ время. Говорить о цн, конечно, смшно: давай сюда бутыль. Это была настоящая кабацкая ‘четверть’ изъ пузыристаго зеленаго стекла и въ достаточной степени грязная.
— О прошломъ год кумызники же подарили,— объясняетъ Егорычъ, запрятывая бутыль въ передокъ.— А вы, баринъ, когда будете рядиться съ Баймаганомъ, насчетъ Аники опасайтесь…
— Какого Аники?
— А который кумызъ отъ него по кумызникамъ развозитъ, этотъ самый Аника и есть… Онъ бутылей десять везетъ заразъ, да какъ по стакану изъ каждой хлебнетъ, вотъ и пьянъ. Ужь это врно… Тоже наняли козла капусту караулить.
— Ну, это ужь мы сами знаемъ…— рзко обрываетъ Андронычъ кляузничающаго доброжелателя.— Слава Богу, не въ первой въ степ-то жить.
Въ перевод это означало, что Андронычъ и самъ не прочь отбить работу у неизвстнаго Аники — все равно, лошади даромъ будутъ стоять. Отчего, въ самомъ дл, не нажить двугривеннаго, хотя Андронычъ совсмъ не жадный, обстоятельный мужикъ.
— Онъ вотъ еще съ васъ за бутыль-то сбретъ здорово…— совсмъ ужь невжливо прибавляетъ Андронычъ, пока Егорычъ отворяетъ ворота.— Въ Кочкар купимъ лучше. Эхъ, изъ городу бы захватить!
— Тридцать копекъ давайте за бутыль: больше не надо,— кричитъ намъ въ догонку Егорычъ.— Все равно, такъ же лежитъ.
— Ладно, наговаривай,— ворчитъ Андронычъ въ отвтъ.: — Тридцать копекъ… Тоже и выговоритъ человкъ!…
Вызжая изъ воротъ, я замтилъ того міясскаго адвоката, который занялъ въ станиц лучшій домъ. Онъ теперь сидлъ у раскрытаго окна и равнодушно смотрлъ на широкую, грязную улицу, какъ человкъ, которому нечего было желать. Сознаюсь, у меня мелькнуло какое-то чувство зависти къ этому человку: есть же на свт люди, которые во всякомъ дл забираютъ первыя мста, и есть люди, которымъ достаются послднія.
— Дорогу-то разспросилъ, Андронычъ?
— На-вотъ… Слпой додетъ.
Станица Михайловка состояла всего изъ одной широкой улицы, утонувшей въ грязи, даже въ жаркіе іюньскіе дни. Два ряда бревенчатыхъ избушекъ уныло смотрли другъ на друга черезъ эту грязь. Общій видъ получался самый жалкій, но это убожество выкупалось отличнымъ сосновымъ боромъ, который стной подошелъ къ самой станиц, ихъ раздляла гнилая степная рчушка, сочившаяся ниточкой изъ степныхъ ‘озеринокъ’. Это съ одной стороны, а съ трехъ другихъ открывалась панорама уже степнаго характера. Едва всхолмленная равнина зеленымъ ковромъ уходила изъ глазъ, напоминая ‘врачующій просторъ’ южно-русскихъ степей.
Наше появленіе вызвало на улицу нсколько собакъ, проводившихъ насъ за околицу, съ свойственнымъ деревенскимъ собакамъ лающимъ любопытствомъ. На заваленк одной избы я замтилъ два пиджака, въ бору мелькало свтлое лтнее платье, въ одномъ оконц показалось свжее женское лицо,— все это, безъ сомннія, были кумызники. Миновавъ послднія избушки, нашъ коробокъ круто повернулъ къ рчк, а переправившись черезъ нее, маленькою дорожкой покатился по зеленой опушк. Попались еще два кумызника, молодые люди съ веревочными гамаками черезъ плечо. Утро было отличное. Въ бору еще стояла ночная свжесть, но со степи уже наносило теплымъ втеркомъ, точно кто дохнетъ вамъ прямо въ лицо. Вонъ и степной ковыль качается своими султанами, и пахнетъ полынью, и пестрютъ яркіе степные цвточки.
— Нтъ, онъ шельма, Егорычъ-то, — думалъ Андронычъ вслухъ, распуская возжи.— Возьмите, слышь, его лошадь, а мы-то раз на костыляхъ пріхали? Слава Богу, свои кони есть… Возьми бы у него лошадь, да и плати ему. Тоже вотъ бутыль… Вся-то ей цна пятіалтынный, а онъ: ‘тридцать копекъ возьму’. Этакъ ежели каждый годъ господа будутъ у ево покупать бутыль да ему же дарить, такъ этому и конца не будетъ… У денегъ, конечно, глазъ нтъ,— ну, да и зря потачить козачишекъ этихъ не слдуетъ.
На Андроныча накатывалась иногда полоса безпричинной придирчивости, какъ было и сейчасъ. Въ поведеніи Егорыча пока ничего обиднаго для насъ не было, но Андронычъ уже не взлюбилъ его и выискивалъ casus belli.
— Ну, а какъ вы съ травой-то сдлались?— перебилъ я его.
— Да съ нимъ, съ темною копйкой, раз сговоришь? Я ему русскимъ языкомъ говорю: сколько? а онъ свое зноздитъ: пущай коней. Посл-то расчитывайся какъ знаешь…
— Чего же ты ворчишь? Посл-то онъ, можетъ быть, самую малость съ тебя возьметъ.
— Да мн деньги плевое дло, а такъ… несообразный человкъ… Вонъ она, трава-то ихняя, стоитъ: эвонъ сколько сухой дудки — некошеное мсто. А трава-то, трава-то…
Боръ остался назади, а вмсто него зелеными облаками поднимались березовые островки. Между ними лежали роскошные покосы. Поднимавшіяся сухія дудки прошлогодней травы подтверждали слова Андроныча: мсто, дйствительно, оставалось некошеннымъ.
—.Экое мсто пустуетъ, а?— благочестиво негодовалъ мой возница, качая головой.— Бить ихъ некому, козачишекъ-то. Ковыльная трава пошла, все одно што чай — вотъ какое мсто…
Между березовыми пролсками синею струйкой поднимался дымокъ. Вмсто ожидаемыхъ кошей, оказался пріискъ. Человкъ пятнадцать башкиръ работали въ какомъ-то болотц. Отсюда открывался далекій видъ на цлый рядъ такихъ работъ, но большая часть была давно заброшена и желтли только валы перемывокъ.
— Землю портятъ, подлецы,— ворчалъ Андронычъ.
До стойбища Баймагана оставалось всего съ полверсты. На небольшой полян, съ трехъ сторонъ защищенной березнякомъ, какъ шапки, стояли три коша. Въ тни березъ спасался отъ овода косякъ дойныхъ кобылицъ. На встрчу намъ выскочила цлая стая высокихъ и тощихъ киргизскихъ собакъ. У крайняго коша курился небольшой огонекъ и жаркимъ пятномъ вырзывалось кумачное платье маленькой двочки, глядвшей на насъ большими, темными глазами. Когда мы подъхали, изъ середины коша вышла красивая двушка киргизка и что-то замтила красному платью, которое, позванивая серебрянымъ монистомъ, какъ ящерица скрылась въ кош. Киргизскія двушки носятъ срыя мерлушковыя шапки, а женщины повязываютъ голову длиннымъ блымъ покрываломъ.
— Хозяинъ дома?— съ вжливостью городскаго человка обратился Андронычъ къ киргизской красавиц.
Она молча указала рукой на крайній кошъ и чуть-чуть улыбнулась. Лицо у ней, дйствительно, было красивое, и матовая смуглость кожи эффектно оттнялась смолью черныхъ волосъ, темными, большими глазами и писаною бровью, только скулы были немного приподняты, а то совсмъ красавица. Пестрый шелковый бешметъ такъ шелъ къ этой степной красот.
На наши голоса показался, наконецъ, и самъ хозяинъ, толстый киргизъ Баймаганъ {Баймаганъ — сокращенное Бай-Магометъ. Бай — господинъ. Автъ}. Отогнувъ расшитую кошму, закрывавшую входъ, онъ знакомъ руки пригласилъ насъ войти. Въ своемъ длинномъ бешмет изъ чернаго ластика и фіолетовой бархатной тюбетейк Баймаганъ походилъ на какую-то духовную особу, скуластое, узкоглазое лицо съ узкимъ лбомъ и жиденькою бородкой было настоящаго киргизскаго типа, а смуглая кожа лоснилась, какъ хорошо выдланный опоекъ. Прищуренные глаза смотрли съ тою смсью простодушія и хитрости, какая присуща всякому степняку.
— Милости просимъ,— говорилъ онъ, пропуская насъ въ кошъ.
— Кумызъ пріхали пить,— объяснялъ Андронычъ, оглядывая обстановку коша.
Снаружи кошъ Баймагана имлъ видъ громадной тюбетейки, изъ новой срой кошмы, сажени три въ діаметр и сажени дв высоты. Верхъ составлялъ деревянный кругъ (чанаракъ) съ отверстіями, въ которыя вставлены были плоскія и выгнутыя деревянныя крестовины (ууки), образовавшія, какъ ребра, остовъ коша, нижняя часть этого деревяннаго скелета состояла изъ складной деревянной ршетки (керега), къ которой крестовины купола привязываются волосяными арканами. Снаружи все покрыто кошмами (войлокъ), а внутри крестовины переплетены узорчатыми тесьмами. Деревянная ршетка внутри была задрапирована коврами, а входъ въ кошъ — расшитою кошмой (такиметъ). Какъ основной строительный матеріалъ, такъ и внутреннее убранство варьируетъ, смотря по богатству хозяина, но въ общемъ кошъ составляетъ довольно цнную вещь и обходится рублей въ 300 средняго достоинства. Самые лучшіе коши длаются изъ блыхъ кошемъ. Нужно замтить, что такой кошъ служитъ всего года 3—4, а потомъ кошмы изгораютъ, и нужно ихъ замнять новыми. Внутреннее убранство коша Баймагана обличало полный достатокъ хозяина: тутъ были и зеленые тагильскіе сундуки, накрытые дешевыми бухарскими коврами, и скрытая подъ пологомъ кровать — направо отъ двери, и горы подушекъ подъ курпе (степныя шелковыя одяла), и кошма на полу, и ружье на стнк и т. д. Сейчасъ направо между дверью и кроватью, на особой деревянной подставк съ низенькою деревянною ршеткой, что-то врод крестьянской зыбки, помщалась ‘саба’ — кожаный громадный мшокъ съ кумызомъ, въ каждой такой саб устроенъ пискекъ — деревянная мутовка, которой постоянно взбалтываютъ кумызъ. Какъ подставка сабы, такъ и верхній конецъ пискека были покрыты вычурною рзьбой, костяными инкрустаціями и раскрашены съ азіатскою пестротой.
Около сундуковъ, на кошм спалъ совсмъ голый мальчикъ лтъ шести, котораго Баймаганъ сейчасъ же прикрылъ курпе. У сабы на корточкахъ сидла старая киргизка и въ деревянной чашк переливала кумызъ. Зачерпнувъ его деревяннымъ ковшомъ съ узорчатою ручкой, она поднимала руку и выливала кумызъ въ чашку тонкою, пнившеюся струей. По костюму можно было догадаться, что это жена Баймагана, а по лицу, что это мать встртившей насъ двушки. Налво отъ двери стоялъ крашеный деревянный столъ и два стула. Баймаганъ усадилъ насъ къ нему и подалъ два стакана кумыза.
— Намъ покрпче,— тономъ спеціалиста предупредилъ Андронычъ.— Люблю я этотъ кумызъ, больно ядрено съ него отрыгается. Ну-ко, Господи благослови.
Мн раньше случалось пробовать кумызъ, но это прославленное питье не представляло ничего привлекательнаго: что-то такое въ немъ есть непріятно-острое и потомъ этотъ вкусъ прлой, квашеной кожи. Подождавъ, пока Андронычъ выпилъ свой стаканъ и аппетитно крякнулъ, я принялся за свою порцію.
— Ничего, ядреный кумызъ,— хвалилъ Аноронычъ, вытирая усы рукой.— Такъ и шибануло въ носъ, какъ отъ кислыхъ штей.
Первый стаканъ я выпилъ съ большимъ трудомъ, хотя и не испытывалъ положительнаго отвращенія — кумызъ былъ ‘молодой’ и сильно ударилъ въ носъ. Какъ съ лкарствомъ, съ этимъ питьемъ положительно можно было помириться, хотя настоятельной необходимости надуваться имъ и не предвидлось,— сколько попьется.
— Посл самъ попросишь, — замтилъ съ самодовольною улыбкой Баймаганъ.— Не нужно много пить сразу,— отобьетъ.
Киргизка мотнула въ подтвержденіе головой, машинально продолжая свою монотонную работу. Баймаганъ освдомился, откуда мы пріхали, гд остановились и долго ли проживемъ. Говорилъ онъ ломанымъ русскимъ языкомъ, но совершенно достаточно для киргиза, и держалъ себя настоящимъ степнымъ, джентльменомъ. Когда зашла рчь о цн за кумызъ, онъ отвтилъ совсмъ стереотипною фразой:
— Какъ другіе платятъ… Лишняго не возьмемъ.
Андронычъ, чтобы не мшать этимъ переговорамъ, посл двухъ стакановъ вышелъ изъ коша, какъ и слдовало сдлать ‘прахтикованному’ городскому человку, умвшему держать себя съ господами. Мн очень понравилось въ кош Баймагана, гд все было устроено съ такимъ удобствомъ, не даромъ еще Геродотъ завидовалъ подвижнымъ домамъ кочевавшихъ скиовъ. Спавшій маленькій степнякъ проснулся и съ дтскимъ кокетствомъ улыбался изъ-подъ своего курпе, переливавшая кумызъ. мать любовно поглядывала на будущаго батыря и тоже улыбалась.
— Ты давно здсь живешь?— разспрашивалъ я Баймагана съ любопытствомъ настоящаго кумызника.
— А лтъ двадцать… у Поклевскаго служу…
— Какъ у Поклевскаго?
— А въ Демариной у него винокуренный заводъ, такъ я у него и служу.
— А-а!— промычалъ я, чувствуя, какъ создавшаяся степная иллюзія разлетается въ прахъ, а кошъ со всей его обстановкой превращается въ театральную декорацію, въ жалкую тнь несуществующаго порядка вещей.
Когда я вышелъ изъ коша, Андронычъ мирно бесдовалъ у огонька, курившагося подъ большимъ чугуннымъ казаномъ (большой азіатскій котелъ) съ оборваннымъ киргизомъ.
— Двка-то, которая дав на встрчу выходила, дочь будетъ Баймагану,— объяснялъ Андронычъ дорогой.— Да… А этотъ кыргызъ, съ которымъ я сидлъ, въ строшныхъ у ево. Хайбабулой звать… За табуномъ ходитъ.
Посл короткой паузы Андронычъ прибавилъ:
— И народецъ только…
— А что?
— Да такъ. Отецкая дочь, напримръ, а живетъ въ кош у жениха. Когда калымъ заплатитъ, тогда женой будетъ, а теперь такъ… невитое сно.
— У нихъ такой обычай.
— Заплати сперва калымъ, тогда и двку уводи, а то… нар-родецъ!… Этакъ всякій по-ихнему-то обычаю начнетъ двокъ обманывать, раз это порядокъ?… А вы Егорычу за бутыль денегъ не отдавайте… ей-Богу… Што ей, бутыл-то, сдлается?…
Каждую весну тысячи больныхъ мечтаютъ о кумыз, и только ничтожный процентъ изъ этихъ страждущихъ тысячъ иметъ хотя приблизительныя свднія о томъ, куда и какъ хать. По нашей всероссійской халатности, до сихъ поръ еще нтъ даже коротенькаго путеводителя для кумызниковъ, и каждый принужденъ доискиваться черезъ знакомыхъ, гд, что и какъ. Такіе знакомые посылаютъ обыкновенно къ своимъ знакомымъ, а эти послдніе къ своимъ, и такъ безъ конца. Получается настоящее хожденіе гршной души по мукамъ, пока жаждущій кумыза не натолкнется на бывалыхъ кумызниковъ. Но и тутъ бда: одинъ хвалитъ одно мсто, другой — другое, третій — третье, и вс обязательно именно то, гд они сами лечились. Извольте тутъ выбирать. Всего курьезне, когда больной обращается къ врачамъ. Мы знаемъ нсколько такихъ случаевъ, что съ Средняго Урала врачи отправляли больныхъ пить кузызъ въ Самару или Уфу,— недостаетъ только, чтобы послали въ Царское Село, гд тоже есть кумызъ. Вотъ ужь, по-истин, изъ своего лса въ городъ за дровами здить…
Самарскій кумызъ въ достаточной степени извстенъ грамотной публик и не разъ служилъ предметомъ жестокой полемики между врачами: одни признаютъ за нимъ всеисцляющее значеніе, другіе допускаютъ условно, а третьи отвергаютъ по всмъ пунктамъ. Мы не бывали въ Самар и не можемъ судить о тамошпемъ кумыз, по замтимъ здсь, что, по нашему мннію, разъ возникаетъ цлый курортъ — кумыза не можетъ быть. Обращать это питье въ средство для наживы извстныхъ предпринимателей ршительно невозможно, потому что оно иметъ смыслъ и значеніе не какъ продуктъ фабрикаціи на заказъ, а только на мст своего историческаго существованія, органически связанное со всмъ бытомъ создавшаго его степнаго населенія. Есть выработанная многими лтами степная культура, и кумызъ является живымъ ея продуктомъ,— настолько живымъ, что ни одна лабораторія не приготовитъ его, несмотря на вс чудеса европейской науки, техники и спеціально врачебнаго искусства. Чтобы такое заявленіе не показалось голословнымъ, скажемъ только то, что, вдь, въ лучшую лабораторію не перетащить цлую степь съ ея ковылемъ и солончаковыми травами, съ ея горячимъ солнцемъ, степною породой скота и всмъ обиходомъ степнаго хозяйства и быта. Если вы желаете пить кумызъ, позжайте въ степь… Этимъ мы не желаемъ сказать, что вс врачи, отсылающіе больныхъ въ Самару или въ Уфу, непремнно шарлатаны или дураки: вся бда въ томъ, что они сами глубоко врятъ въ этотъ самарскій кумызъ, тмъ боле, что больные здсь проходятъ даже цлый ‘курсъ леченія’ подъ надзоромъ спеціальныхъ врачей-кумызниковъ. Конечно, врачъ для больнаго необходимъ, но только не для кумызнаго курса. Если что можетъ говорить за самарскій кумызъ, такъ это удобство подъздныхъ путей къ нему и нкоторыя курортныя приспособленія: больничные номера, больничная кухня, всегда готовый къ услугамъ врачъ и т. д. Противъ этого трудно что-нибудь сказать.
Переходимъ теперь къ кумызу въ собственномъ смысл,— къ тому кумызу, который неразрывно связанъ съ кочевымъ образомъ жизни или, по крайней мр, съ лтними ‘кошевками’ (отъ слова ‘кошъ’). Гд разлеглась необозримая степь, гд стоятъ юрты кочевниковъ, кибитки или коши, тамъ и кумызъ. Область кумыза захватываетъ громадное пространство, которое начинается у подножья Урала и заканчивается китайскою границей. Мы будемъ говорить здсь о приуральскомъ кумыз, какъ боле намъ извстномъ и боле доступномъ для публики.
Кумызники весной прізжаютъ обыкновенно въ Екатеринбургъ и здсь уже окончательно выбираютъ мсто леченія. Прежде всего является вопросъ, какой пить кумызъ: башкирскій или киргизскій? Башкирія подъ рукой: 100—150 верстъ отъ Екатеринбурга къ югу и вы найдете кумызъ въ любой башкирской деревн. Собственно есть приуральская Башкирія (знаменитая хищеніями Уфимская губернія) и зауральская (южная часть Екатеринбургскаго узда и восточный склонъ Южнаго Урала). Вамъ укажутъ на татарскую Караболку и еще нсколько подобныхъ мстъ, куда здятъ больные, а, главнымъ образомъ, въ тотъ уголъ, который образуется теченіемъ ркъ Синары и Течи. Здсь, дйствительно, сохранился почти нетронутый клочекъ сплошнаго башкирскаго населенія. Есть еще такъ называемые горные башкиры, которые засли разрозненными гнздами по склонамъ Южнаго Урала. Но дло въ томъ, что вымирающее башкирское племя ужасно бдно, башкирскій скотъ хуже тхъ тощихъ коровъ, какихъ видлъ во сн египетскій фараонъ, а влдствіе этого качества башкирскаго кумыза крайне сомнительны. Прибавьте къ этому неопрятность, неряшливость и просто лнь настоящаго башкира. Вотъ т причины, почему башкирскій кумызъ жидокъ, иметъ синеватый цвтъ и совсмъ потерялъ букетъ настоящаго степнаго кумыза. Хорошія породы башкирскихъ лошадей давно вывелись, привольныя пастбища стснены со всхъ сторонъ, а, главное, мертвая лнь вымирающаго степняка,— съ этимъ ничего не подлаешь. Правда, башкирскій кумызъ подъ рукой и все леченіе обходится очень дешево, а поэтому его будутъ пить вс т, кому нельзя узжать подальше почему-нибудь,— говоря проще, у кого недостаетъ средствъ.
Друтое дло кумызъ киргизскій — блый, крпкій, душистый, съ спеціальнымъ букетомъ степной травы. Лучшій кумызъ, какъ разсказываютъ, въ Кокчетав. Если хать изъ Екатеринбурга, то маршрутъ такой: отъ Екатеринбурга до Тюмени — по желзной дорог, отъ Тюмени до степнаго городка Петропавловска 400 верстъ на лошадяхъ и отъ Петропавловска до Кокчетава еще 200 верстъ тоже на лошадяхъ. Въ общей сложности получается маршрутъ около 1000 верстъ, сокращаемый только желзною дорогой. Кокчетавъ славится, какъ степная Швейцарія: горы, озера, лсъ и т. д. Кумызъ, конечно, превосходный, но здить туда, къ сожалнію, имютъ возможность только люди со средствами, которые въ состояніи пролечить 200—300 рублей. Побывавшіе въ Кокчетав отзываются о немъ съ восторгомъ, а насколько это врно — судить не берусь. Впрочемъ, репутація Кокчетава, кажется, не нуждается въ новыхъ доказательствахъ: гласъ народа — гласъ Божій. Слдующій за Кокчетавомъ номеръ представляетъ ‘троицкій кумызъ’, т.-е. кумызъ около города Троицка, Оренбургской губерніи. Отъ Екатеринбурга до Троицка около 400 верстъ,— разстояніе сравнительно небольшое и въ хорошую погоду его можно прохать даже съ удовольствіемъ, особенно по Башкиріи, гд тянется рядъ прекрасныхъ озеръ. здятъ на кумызъ прямо ‘подъ Троицкъ’, но опытные люди не совтуютъ забираться туда, потому что безлсная степь въ жаркое лто сама по себ стоитъ хорошей болзни. Въ Троицкомъ узд есть много другихъ уголковъ, гд кумызники, кром кумыза, находятъ какую-нибудь рощицу, озерко воды или степную рчку. Много значитъ быть по близости отъ какого-нибудь рынка, гд можно имть кусокъ говядины, почтовую контору и, главное, близость врача. Станица Михайловка, о которой говорилось въ предъидущихъ главахъ, совмщаетъ въ себ вс упомянутыя требованія, почему съ каждымъ годомъ въ нее набирается больныхъ все больше и больше, особенно изъ Екатеринбурга, для котораго она начинаетъ служить лечебною станціей.
Изъ Екатеринбурга дорога въ Михайловку идетъ на городъ Челябу, а оттуда на отрядъ Кочкарь — всего 300 верстъ ровно. Отъ Кочкаря до Михайловки 12 верстъ. О сосновомъ бор въ Михайловк мы уже говорили, а въ Кочкар вы найдете почтовое отдленіе и большой рынокъ. Врачъ живетъ на золотыхъ промыслахъ г. Подвинцева, отъ Михайловки это около 20 вер.,— разстояніе сравнительно ничтожное. Все это, взятое вмст, длаетъ Михайловку и окрестныя деревушки самымъ подходящимъ мстомъ для кумызнаго леченія. Публика сама открыла его, а это тоже говоритъ достаточно за себя. Слово ‘станица’ неразрывно связано съ вольными козачьими землями, и территорія Михайловки составляетъ ничтожную часть цлой области Оренбургскаго козачьяго войска. Простой народъ по старой памяти зоветъ эти вольныя земли просто ‘ордой’, какъ и Башкирію. Но киргизовъ-кочевниковъ давно уже оттснили въ глубь Барабинской степи, а на мстахъ прежнихъ киргизскихъ стойбищъ выросли козачьи станицы съ такими удивительными названіями, какъ станица Парижъ, станица Берлинъ, станица Кульмъ, станица Кацбахъ и т. д. Впрочемъ, такія громкія имена нисколькотне мшаютъ процвтать боле скромнымъ станицамъ, какъ наша Михайловка.
Нужно замтить, что эта оставшаяся за штатомъ ‘орда’, а теперь козачья вольная земля, за послднія пятьдесятъ лтъ примкнула къ тмъ завтнымъ уголкамъ, гд сосредоточилась золотопромышленность, и золотые промыслы Кочкарской системы стяжали себ на этомъ поприщ громкую популярность. Какъ увидимъ ниже, золотая лихорадка не миновала и такого гнилаго угла, какъ наша станица Михайловка.
Въ Михайловк набралось кумызниковъ человкъ десять и, какъ на всякихъ другихъ курортахъ, они сбились въ одну кучку. Исключеніемъ являлся все тотъ же міясскій адвокатъ, который, видимо, не желалъ ‘якшить’ ни съ кмъ и одиноко сидлъ у своего окна или уходилъ гулять въ боръ съ женой.
— Этотъ самый абвокатъ, который напротивъ, на водку по двугривенному козачишкамъ даетъ за каждую малость,— негодуетъ мой возница.— Мн, говоритъ, все равно… Извстно, у денегъ-то глазъ нтъ.
Адвокатъ съ своими двугривенными производилъ вообще сенсацію, и козаки начинали смотрть на другихъ кумызниковъ свысока. Появленіе барина производило уже свое разлагающее вліяніе: являлось скромное желаніе получить именно такой легкій двугривенный, и цна своихъ домашнихъ пятаковъ понизилась.
Остальные кумызники состояли изъ трудящагося люда: двое заводскихъ служащихъ, два купеческихъ прикащика, небольшой банковскій чиновникъ, сельскій учитель, секретарь какой-то городской думы. Дамъ было немного: жена врача, потомъ среднихъ лтъ дама изъ Златоуста или Міясскаго завода и, кажется, еще была третья. Все это общество вело дачный образъ жизни: утромъ кумызъ, потомъ прогулка въ бору, опять кумызъ, опять прогулка или лежанье въ гамакахъ, обдъ и еще кумызъ. По вечерамъ группа кумызниковъ собиралась гд-нибудь на заваленк и скромно убивала время въ тихой бесд. Трудныхъ больныхъ не было, и кумызники походили скоре на дачниковъ, какіе околачиваются по забвеннымъ деревушкамъ около столицъ.
Больне другихъ, кажется, былъ сельскій учитель, блокурый молодой человкъ съ круглымъ, румянымъ лицомъ. Когда онъ кашлялъ, такъ и казалось, что у него въ груди что-то раскололось.
— А вы давно кашляете, Егоръ Григорьевичъ?— спрашивалъ я его.
— Да ужь порядочно… Еще когда прикащикомъ въ Троицк служилъ. Какъ весна, такъ я въ школу безъ бутылки кумыза не хожу: занимаюсь съ ребятами, а самъ кумызъ сосу.
Онъ служилъ въ Троицкомъ узд, верстахъ въ пятидесяти отъ Михайловки, и каждое лто поддерживалъ свое здоровье только кумызомъ. Какъ бывалый человкъ, Егоръ Григорьевичъ много разсказывалъ о мновомъ двор въ Троицк, о быт кочевавшихъ въ степи киргизовъ, о своей прикащичьей служб у какого-то купца. Выбиться въ учителя ему стоило большаго труда, и, можетъ быть, въ этомъ заключалась причина болзни. Знакомство съ киргизскимъ языкомъ Егора Григорьевича для меня лично было особенно дорого,— онъ могъ служить прекраснымъ переводчикомъ. Поводомъ къ сближенію для насъ послужила охота: учитель ‘немножко’ охотился, какъ и я.
Въ Михайловку вмст со мной пріхала одна знакомая, М., которая заняла такую же комнатку, какая была у меня. Бывшая московская курсистка нуждалась, прежде всего, въ отдых: нервы развинтились, не было аппетита, не было сна, — однимъ словомъ, настоящій интеллигентный человкъ. На кумызъ она привезла съ собой цлый чемоданъ университетскихъ записокъ, книгъ и разныхъ тетрадокъ.
Ближайшимъ кумызнымъ пунктомъ къ Михайловк являлась деревня Демарина, до которой было рукой подать,— всего версты три. Демаринскіе кумызники прізжали или приходили навстить михайловскихъ, а эти послдніе отплачивали визиты. Въ Демариной оказался знакомый по Екатеринбургу купецъ Иванъ Васильевичъ, пріхавшій на кумызъ для своего племянника, студента московскаго техническаго училища. Это открытіе произвело взаимное удовольствіе.
— У насъ квартиры въ Демариной лучше,— хвастался Иванъ Васильевичъ изъ демаринскаго патріотизма.
— А у насъ боръ…
— И у насъ боръ.
— Зачмъ же вы тогда въ нашъ боръ ходите гулять?
Въ Демариной проходили кумызный курсъ дв учительницы, фельдшеръ, два гимназиста и еще человка три неизвстныхъ. Иванъ Васильевичъ являлся душой общества и старался устраивать импровизированныя развлеченія: бгъ деревенскихъ мальчишекъ на призы въ 5, 3 и 1 к., деревенскія псни, кавалькады на крестьянскихъ лошадахъ и т. д.
— Въ воскресенье какъ-то устроили бгъ пьяныхъ мужиковъ…— смялся Иванъ Васильевичъ, довольный своею выдумкой.— А заненаститъ, мы книжку читаемъ…
Проживавшіе въ Демариной гимназисты стрляли неизвстную дичь, а мы съ Егоромъ Григорьевичемъ обсуждали серьезный вопросъ, гд лучше открыть нашъ охотничій сезонъ.
Въ общемъ, кумызники изображали собой, какъ на всхъ русскихъ курортахъ, скучающую публику и жадно хватались за каждый предлогъ къ развлеченію. Впрочемъ, своеобразная обстановка козачьей станицы доставляла своеобразный матеріалъ на каждомъ шагу. Андронычъ, попрежнему, каждое утро начиналъ безконечною бесдой съ Егорычемъ о трав, и меня интересовало, чмъ разршится вся эта исторія. Конецъ оказался ближе, чмъ можно было предполагать.
— Онъ грозится застрлить моихъ коней…— заявилъ въ одно прекрасное утро Андронычъ, обращаясь ко мн, какъ къ нейтральному лицу.
— Кто онъ?… Егорычъ?.
— Нтъ, зачмъ Егорычъ… А у Егорыча есть братъ, тоже козакъ, такъ вотъ этотъ самый братъ и грозится: только, говоритъ, выпусти коней на траву — сейчасъ застрлю. У нихъ вмст надлъ-то… Ну, и нарродецъ! Хуже кыргызовъ въ тыщу разъ… Не сговоришь съ ними…
Угрозы таинственнаго брата повели къ тому, что стали привозить кошеную траву на домъ, а лошади стояли въ конюшн. Въ этотъ неразршимый вопросъ о трав запутанъ былъ даже какимъ-то образомъ Баймаганъ, хотя, въ конц-концовъ, все дло свелось на тридцать копекъ за пару лошадей — цна десятины травы. Можно только удивляться терпнію сторонъ, тянувшихъ другъ изъ друга душу по поводу такой ничтожной суммы, но тутъ сказался настоящій русскій человкъ.
Вопросъ о питаніи въ Михайловк являлся своего рода голоднымъ призракомъ. Положимъ, необходимую провизію легко было достать въ Кочкар, но приготовить ее — это было другою стороной медали. Приготовленіе нашего перваго обда обставлено было такими подробностями, о которыхъ стоитъ сказать нсколько словъ. Начать слдуетъ съ того, что въ Михайловк дровъ не полагалось, а ихъ замнялъ березовый хворостъ. Великолпный сосновый боръ торчалъ подъ носомъ, но онъ являлся заповднымъ мстомъ, зорко оберегаемымъ лсенками.
— Ничего, можно и хворостомъ истопить печку,— ршилъ Андронычъ, принимавшій въ приготовленіи обда самое дятельное участіе, онъ когда-то ‘бгалъ поваренкомъ’ на какомъ-то камскомъ пароход и поэтому имлъ полное право говорить обо всемъ, что касалось ды, съ извстнымъ авторитетомъ.— И биштексу можно приготовить, и пельмени.
Главнымъ дйствующимъ лицомъ перваго обда явилась русская печь изъ битой глины. Когда ее затопили хворостомъ, весь дымъ, вмсто того, чтобъ идти по назначенію въ трубу, хлынулъ въ комнату. Для необходимыхъ разъясненій была вызвана хозяйка квартиры, молодая козачка.
— А отъ втру выметываетъ,— объяснила она довольно равнодушно.— Надо окошко затворить.
— Да въ окошк-то двухъ стеколъ нтъ.
— Ну, на ставень затвори.
На мою долю выпала обязанность закрывать окно, причемъ я убдился, что втра почти не было.
— Ну, что, идетъ дымъ?— спрашивалъ я сквозь притворенный ставень.
— Такъ валомъ и валитъ… о, штобъ имъ!— ругался Андронычъ, задыхаясь отъ дыма.— Тоже называется печь… тьфу!
Такимъ образомъ, приготовленіе перваго бифштекса обошлось очень дорого и это не мало огорчило всхъ дйствующихъ лицъ. Подвернувшійся подъ руку Егорычъ выслушалъ отъ Андроныча цлый рядъ горькихъ истинъ.
— Простой русской печи скласть не умютъ, а еще названіе: козаки… Чиновничью фуражку носятъ туда же. Какъ вы по зимамъ-то живете съ этакими печами?
— А хто ево знатъ, — отвчалъ Егорычъ, почесываясь.— Ежели бы кирпичъ, а то изъ глины печи налаживаемъ.
— Да не все ли равно?… Ахъ, вы, чиновники, чиновники! Да у насъ къ городу въ послдней лачуг лучше живутъ, потому первое дло печь.
— А хто ево знатъ… Такое ужь заведенье у насъ.
Нужно замтить, что эта отчаянно дымившая печь отравляла не разъ наше существованіе въ Михайловк, и дло, въ конц-концовъ, свелось на то, что ее оставили совсмъ въ поко. Утшеніемъ, какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, послужило то, что и другимъ кумызникамъ, вроятно, приходилось не лучше: на людяхъ и смерть красна. До конца ворчалъ одинъ Андронычъ, лично обиженный дымившею печью.
Мой кумызный день приблизительно проходилъ въ такомъ порядк. Утромъ приходилось вставать часовъ въ шесть, чтобы сейчасъ же хать къ Баймагану,— ранній утренній кумызъ самый лучшій. Да и само по себ лтнее утро ‘въ орд’ такъ хорошо, что просыпить его было просто безсовстно. Пока дешь до кошей, дремота успетъ пройти. Андронычъ въ короткихъ словахъ сообщаетъ послднія новости, т.-е. кого-нибудь бранитъ, а въ данномъ случа козаковъ, возмущающихъ его мужичье сердце своимъ безобразіемъ.
Баймаганъ въ этотъ часъ всегда дома, а его жена всегда за своею чашкой съ кумызомъ. Мы въ кош держимъ себя уже своими людьми и въ пріятной бесд выпиваемъ утреннюю порцію — два большихъ стакана кумыза. Черезъ три дня я уже началъ его пить съ удовольствіемъ, особенно утромъ, и каждый разъ испытывалъ такой приливъ бодрости, какъ въ сказкахъ, когда богатыри молодли отъ живой воды. Такъ хорошо и легко длалось на душ. Меньше всего можно сравнить такое состояніе съ опьянніемъ, какъ это принято, говоря о кумыз. Можетъ быть, въ очень большомъ количеств онъ такъ и дйствуетъ, но мн лично не приходилось ни разу испытать ничего подобнаго: чувствуешь себя хорошо, легко, бодро — и только.
— Много у тебя кумызниковъ, Баймаганъ?
— А есть человкъ пятнадцать… Каждый годъ все больше прізжаетъ кумызникъ. Изъ города детъ… Въ город — больной, въ степи — здоровый.
У Баймагана въ обращеніи есть что-то джентльменское. Мн нравится въ немъ эта смсь простоты и достоинства. Съ кумызниками онъ, видимо, боится быть назойливымъ и рдко завернетъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ.
Къ чаю возвращаемся назадъ. Андронычъ везетъ нсколько бутылей съ кумызомъ: онъ-таки отбилъ у вороватаго Аники это право. Кумызъ крпкій, и вс пробки сдланы съ отверстіями, чтобы не разорвало бутыли. М. уже встала и ждетъ насъ за самоваромъ. Она начала пить кумызъ съ двухъ стакановъ въ день и увеличиваетъ порцію новымъ стаканомъ. Если начать пить кумызъ сразу большою порціей, то можетъ совсмъ отбить всякую охоту къ нему, какъ и бываетъ. Самые усердные кумызники доходятъ до полуведра въ день, но я не думаю, чтобы излишество было полезно: нужно пить столько, сколько хочется. Я забылъ сказать, что кумызъ приготовляется не одинаковой крпости: слабый, для начинающихъ, сильно разбавленный свжимъ кобыльимъ молокомъ, средній и крпкій. Баймаганъ знаетъ, кому какого кумыза нужно, и предупреждаетъ впередъ, какъ слдуетъ вести дло.
— Куда мы сегодня отправляемся?— спрашиваю я за чаемъ, хотя идти, кром бора, ршительно некуда.
— Конечно, въ боръ. Тамъ такъ хорошо.
Сейчасъ посл чаю Андронычъ подаетъ дорожный экипажъ, въ него складываются необходимые припасы, книги, бутыль съ кумызомъ и отвозятся на мсто назначенія. Боръ въ двухъ шагахъ такъ и манитъ своею смолистою прохладой, вчнымъ шепотомъ и ароматомъ степныхъ цвтовъ, какихъ совсмъ нтъ въ среднемъ Урал. У дороги ростетъ полынь, синіе колокольчики качаются отъ малйшаго втерка, какъ живые, пахнетъ кашкой, въ зеленой сочной трав зретъ крупная земляника. Надъ камышами, какими заросли степныя озеринки, рютъ ястреба-утятники, а надъ степью съ жалобнымъ крикомъ вьются неугомонные авдотки и кроншнепы.
Андронычъ устанавливаетъ экипажъ въ бору, въ двухъ шагахъ отъ лсной опушки, и отправляется домой отдыхать. Онъ обладаетъ способностью спать когда угодно и сколько угодно. Въ бору мы остаемся до самаго вечера: пьемъ кумызъ, гуляемъ, читаемъ. Съ нашего пригорка видно было всю Михайловку, ближайшую озеринку, разливъ гнилой рченки, въ которой полощутся гуси. Между деревьями мелькаютъ гуляющіе кумызники. Учитель Егоръ Григорьевичъ соорудилъ себ изъ веревокъ подобіе гамака и, когда несетъ его, перекинувъ черезъ плечо, длается ужасно похожимъ на тхъ итальянскихъ рыбаковъ, какихъ рисуютъ на дешевенькихъ олеографіяхъ. Картина самая мирная.
Мы начинаемъ читать. Каждая прочитанная глава запивается кумызомъ, а за кумызомъ слдуетъ легкая прогулка. Въ жаркіе дни комары ршительно не даютъ покоя: лзутъ въ ротъ, въ носъ, жужжатъ и вообще безобразничаютъ, точно пьяные отъ этого чуднаго лтняго дня.
Иногда беру двустволку и начинаю подкарауливать ястребовъ. Боръ служитъ для нихъ прекраснымъ гнздомъ. Случалось не одинъ разъ ‘промазать’, но одинъ хищникъ попался-таки: онъ такъ хорошо выплылъ надъ синимъ окномъ между вершинами сосенъ и комомъ свалился къ моимъ ногамъ.
— Ястребка поршили, — проговорилъ за мной старческій голосъ.
— Да.
— Много ихъ здсь, варнаковъ. И сколько они этихъ утятъ изводятъ — страсть. Цыплятъ тоже воруютъ на половину…
— Что же ихъ не стрляете?
— Кому ихъ стрлять-то?… Мы-то не здшніе, значитъ, будемъ, троицкіе мщане, а козаки самый проваленный народъ. Прямо нужно сказать…
Передо мной стоялъ ветхій, сгорбленный старичокъ, синяя пестрядинная курточка была перехвачена ремешкомъ, разношенная войлочная шляпа лзла на лобъ, а изъ-подъ нея пытливо глядли слезившіеся срые глазки. Разная охотничья снасть болталась на пояс, а дрянное тульское ружье служило вывской грознаго лснаго сторожа. Старичокъ прислъ на пенекъ, понюхалъ табаку изъ берестяной тцвлинки, чихнулъ и, щурясь отъ солнца, заговорилъ:
— Маета одна — вотъ какая наша жисть… Боръ-то, выходитъ, козачій, а стережемъ его мы, троицкіе, потому козакамъ нельзя ничего доврить: до послдняго сучка все упятятъ на промысла. Лсу-то въ степ нту, ну, имъ любопытно… Сперва-то сами караулили, да плохой толкъ: караульные же и воровали лсъ. А какъ начальство узнало, сейчасъ насъ поставили… Такая битва была, ну, а теперь ничего. Застрлить грозились…
Этотъ лсникъ проходилъ мимо насъ каждый день и каждый день жаловался на козаковъ, какъ и козаки въ свою очередь жаловались на лсниковъ.
— А дома-то вамъ не у чего жить, ддушка?— спрашивала М.
— Какое наше житье? Извстно — мщанское положеніе… Ни теб земли, ни какого угодья, а пропиталъ добывай, какъ знаешь. Раз можно насъ сравнять съ козачишками? Имъ, подлецамъ, по 15 десятинъ на душу отъ казны идетъ, да еще сколько несчитанной наберется. Уйма земли, одно слово. А они што длаютъ? Съ голоду помираютъ на угодь-то на своемъ. Да… Взять хоша Егорыча,— вы у Егорыча на фатер стоите?… Ну, такъ этотъ Егорычъ по весн нон хвалился: ‘Я, гритъ, земли на шесть солковыхъ продалъ!’ Это по три гривны за десятину въ ренду, значитъ, сдалъ демаринскимъ. Всего-то причитается двадцать десятинъ… У него, значитъ, своехъ 15 десятинъ, да на сынишку записали ему тоже 15 — вотъ онъ и торгуетъ. Четверть водки выставилъ станичнымъ старикамъ,— ну, они сейчасъ ему душу лишнюю и дали. А остальныя 10 десятинъ про себя оставляетъ: подъ пашней десятины три, въ пару три, а четыре коситъ. Это ужь самый богатый у нихъ… Да на этакой земл стонъ бы стоялъ, а онъ своихъ шесть солковыхъ считаетъ. Такъ, зря землю содержатъ…
— Бдно живутъ?
— Страсть бдно! Во всей-то станиц наберется дома три, въ которыхъ отъ хлба до хлба дотянутъ. А все отъ лности отъ ихней, отъ козачьей… Лежатъ по станицамъ, какъ жернова.
Въ Михайловку мы возвращались на закат. Кумызъ располагаетъ къ простуд, поэтому нужно во-время уходить отъ вечерней сырости.
— Въ субботу въ Кочкар базаръ…— по обыкновенію, нершительно заявляетъ Андронычъ.— Овса конямъ надо купить, тоже вотъ насчетъ провизіи, а въ Кочкар все есть.
— Что же, демъ.
Раннимъ утромъ въ субботу мы хали вдвоемъ въ Кочкарь. Сначала дорога шла ровнымъ мстомъ. Въ сторон паслись стада коровъ и табунъ киргизскихъ лошадей. Киргизка-двушка ловко гарцовала въ мужскомъ сдл, сбивая въ кучу разбгавшихся лошадей длиннымъ тонкимъ шестикомъ съ арканомъ. Эта амазонка тряслась въ сдл по цлымъ днямъ.
— Эвонъ ихніе коши!— указалъ Андронычъ на зады Михайловки, гд точно присли къ земл два коша.— Это пастухи живутъ. Бдные-разбдные кыргызы. Наши-то чиновники не могутъ сами скотину пасти, такъ вотъ и нанимаютъ кыргызовъ, а т вонъ двку морятъ… Помотайся-ко день-то деньской въ сдл, милая: это и мужику въ пору. Нарродецъ!
Въ верст отъ Михайловки, на берегу той же безыменной гнилой степной рченки, точно вросла въ землю бдная деревушка Секлетарка, въ трехъ верстахъ разсыпала свои домики Демарина, сравнительно большая деревня, дворовъ въ двсти, если не больше. Об эти деревни были ‘господскія’, т.-е. помщичьи, и теперь среди окружавшаго ихъ козачьяго приволья испивали горькую чашу безземельнаго существованія, потому что съ даровымъ надломъ не далеко ускачешь. Въ базахъ козаковъ демаринцы и секлетарцы были просто ‘мужики’, которымъ и Богъ веллъ бдовать. Впрочемъ, поддержкой для Демариной служилъ винокуренный заводъ нашего уральскаго магната А. К. Поклевскаго-Козеллъ. Наша степная рчка-гнилушка соединилась въ Демариной съ другою такою же гнилушкой и образовала довольно красивый прудокъ. Пониже пруда красовалась на берегу ‘винная фабрика’, а напротивъ выросъ цлый порядокъ хорошихъ барскихъ домовъ съ громадными службами, пристройками и разною хозяйственною городьбой. Видимо, служащимъ г. Поклевскаго живется не дурно. Тутъ же открывалось цлое ‘заведеніе’ для производства кизяка, какимъ отапливалась винная фабрика. Ничего грустне, кажется, представить себ нельзя, какъ эту выдлку кизяка. Везд навалены кучи навоза, а потомъ особый навозный токъ, по которому гоняютъ лошадей. Когда этимъ путемъ обыкновенный навозъ превращается въ отвратительную навозную жижу, ей даютъ немного ‘захряснуть’, т.-е. сгуститься, и потомъ уже лпятъ правильной формы навозные кирпичи. Когда эти кирпичи просохнутъ, кизякъ получается въ своей окончательной форм. Вотъ конечный результатъ безжалостнаго истребленія лсовъ, и мы убждены, что наши уральскіе заводчики въ недалекомъ будущемъ доведутъ и себя, и трехмилліонное уральское населеніе вотъ до такого же кизяка…
Отъ Михайловки до Демариной идетъ сплошь нашъ сосновый боръ, а за Демариной тянется смшанный лсъ, принадлежащій уже г. Поклевскому. Тамъ и здсь, наученные горькою нуждой, хозяева берегутъ каждое дерево, какъ зницу ока. Около Демариной въ двухъ мстахъ торчали такіе же бдные копіи, какъ и у Михайловки: послдніе представители захудавшей ‘орды’ влачили здсь самое жалкое существованіе. Впрочемъ, у одного изъ демаринскихъ киргизовъ, какъ говорили, былъ хорошій кумызъ, что впослдствіи вызвало цлое возмущеніе противъ Баймагана. Кто-то изъ кумызниковъ распустилъ слухъ, что Баймаганъ разбавляетъ свой кумызъ простымъ коровьимъ молокомъ или даже водой, а поэтому часть кумызниковъ перешла къ демаринскому киргизу, а другая къ дальнимъ кошамъ, которые виднлись изъ Михайловки на самомъ горизонт. Мы до конца сезона оставались врноподданными Баймагана и, сравнивая его кумызъ съ кумызомъ другихъ киргизовъ, не находили ничего подозрительнаго. Во глав этого движенія противъ Баймагана, если не ошибаюсь, стоялъ неугомонный Иванъ Васильевичъ, который, въ качеств испытаннаго кумызника, считалъ себя спеціалистомъ въ этомъ дл.
Отъ Демариной дорога идетъ сначала въ сосняк, а потомъ въ гору прекрасною березовою рощей. Съ этого пригорка открывается широкая степная панорама, которая уходитъ изъ глазъ слегка волнистою линіей.
— Эвонъ промысла-то вправо,— замтилъ Андронычъ, указывая кнутовищемъ на облачко дыма, прятавшееся за широкимъ холмомъ,— а прямо Кочкарь… Вонъ въ лощин спряталась деревушка: это и есть Кочкарь. Народу-то сколько со всхъ сторонъ претъ на базаръ…
Съ нашей возвышенности, дйствительно, было отлично видно, какъ по незамтнымъ для глаза проселкамъ катились въ Кочкарь телги, хали вершники и медленно тащились пшеходы. Можно было только удивляться такому сильному движенію, тмъ боле, что самъ Кочкарь издали казался какимъ-то вороньимъ гнздомъ, и только каменная церковь блла подъ утреннимъ солнцемъ, какъ свча. Мы начали обгонять телгу за телгой, пріисковыя таратайки и ‘лопотавшихъ’ пшкомъ бабъ съ узелками.
— Эй, умница, садись, довеземъ,— шутилъ Андронычъ, обгоняя какую-то долговязую козачку.
— И то подсадили бы.
— Говорятъ: садись… верхомъ.
— О, штобъ теб гужомъ подавиться!
Андронычъ доволенъ своею извощичьею шуткой и повторяетъ ее нсколько разъ, получая въ обмнъ отборныя ругательства. Мы быстро подкатились по мягкому черноземному проселку къ мсту нашего слдованія. Подъ самымъ селомъ въ ложк копошились старатели, перемывавшіе старые отвалы, у възда стояло нсколько кошей. Село оказалось небольшое, но оно точно было залито народомъ. Мы хотли по главной улиц прохать прямо на почту, но путь былъ загороженъ телгами съ овсомъ, мукой и разнымъ другимъ товаромъ. Толпа въ нсколько тысячъ человкъ буквально запрудила все и, чтобы попасть на почту, намъ пришлось объхать село.
— Одначе, здорово народу понаперло…— вслухъ разсуждалъ Андронычъ, успвшій поругаться съ встрчными телгами.— Какъ въ котл кипитъ народъ. Вотъ теб и Кочкарь… ловко!
Нужно сказать, что, дйствительно, картина получалась совершенно неожиданная, несмотря на то, что Кочкарь не сходилъ съ языка за послднюю недлю: ‘въ Кочкар все добудемъ’, ‘только до Кочкаря дохать’, ‘это, вдь, не въ Кочкар’ и т. д. Я ожидалъ встртить бойкій степной Торжокъ, но дйствительность далеко превосходила все, виднное до сихъ поръ: крошечное сельцо просто было затоплено народомъ. Главный контингентъ базарной публики составляли рабочіе съ промысловъ, которые явились сюда для закупокъ и, главное, чтобы погулять. Каждый промысловый грошъ плъ здсь птухомъ… До почты мы кое-какъ добрались. Она помщалась въ двухъэтажномъ деревянномъ дом. Въ контор набралось нсколько человкъ того особеннаго склада, которыхъ создаетъ бойкая промысловая жизнь: ни къ настоящему заправскому купцу его не примнишь, ни къ чему другому, а такъ — самъ по себ человкъ, который занимается собственными длами. Одинъ получалъ деньги, другой отправлялъ заказное письмо, третій сидлъ въ уголк и съ дловымъ, видомъ просматривалъ какую-то ‘вдомость’, какъ называютъ здсь газеты. Молодой, блокурый почтовый чиновникъ держалъ себя съ большимъ гоноромъ и, отвтивъ на вс запросы и требованія, обратился къ какому-то оборванцу, переминавшемуся у печки:
— Ну, такъ какъ, Ефимъ?
— Дай гривенничекъ… охъ, смерть моя!— бормоталъ оборванецъ, отмахиваясь руками.
Почтмейстеръ медленно раскурилъ папиросу, покрутилъ усы и заговорилъ какимъ-то проповдническимъ тономъ:
— Ефимъ, а что въ Писаніи-то сказано объ образ и подобіи Божіемъ, а?… Гд у тебя образъ-то Божій? Посмотри ты на себя, на рожу на свою, а ты: ‘дайте гривенничекъ’.
— Заслужу, ей-Богу… а-ахъ, Ббоже ммой!…
Этотъ назидательный разговоръ неожиданно закончился тмъ, что Ефимъ вдругъ изъ смиреннаго тона перешелъ въ азартъ и принялся ругаться.
— Я теб покажу подобіе… я…
Это былъ типичный представитель промысловой, золотой роты, которая по субботамъ осаждала въ Кочкар вс кабаки. Очутившись на базар, мы могли наблюдать цлую толпу такихъ пріисковыхъ Ефимовъ — пьяныхъ, оборванныхъ, ругавшихся. Одинъ шелъ буквально съ голою спиной: отъ рубахи оставались одни рукава, воротъ и передъ, а остальное все изгорло или было вырвано. Андронычъ только разводилъ руками и повторялъ: ‘ловко… а-ахъ ловко!’
О Кочкар (полная форма — Кочкарскій отрядъ, т.-е. средоточіе какой-то козачьей власти) можно сказать безъ преувеличенія, что онъ цликомъ представляетъ одинъ сплошной базаръ и, нужно отдать справедливость, прекрасный базаръ. Сотни деревянныхъ лавченокъ сбились въ нсколько отдльныхъ кучекъ, и центръ стали занимать уже настоящіе магазины. Выросъ цлый каменный корпусъ изъ такихъ магазиновъ съ желзными дверями, массивными желзными ршетками въ окнахъ и каменными крылечками, въ нихъ полный выборъ всего, чего душа проситъ, начиная отъ краснаго товара, чаевъ, разной галантереи и кончая сапогами, скобянымъ товаромъ и винами. Мы нашли даже керосиновую кухню. Такіе уздные города, какъ Златоустъ, могутъ справедливо завидовать бойкой кочкарской торговл. Былъ даже особый мясной рядъ, гд торгъ вели и въ лавкахъ, и въ досчатыхъ балаганахъ, и прямо съ возовъ.
— Андронычъ, хочешь въ кузницу?— предлагалъ я,— мы называли кузницей кабакъ.
— Подковать безногаго щенка?— ухмыльнулся Андронычъ и на всякій случай почесалъ въ затылк.— Чего-то ровно не манитъ… Цлую недлю не принималъ: какъ сталъ кумызъ пить, отъ водки сразу отшибло.
Поломавшись для приличія, Андронычъ подвернулъ къ кабаку, и я остался одинъ. Мн хотлось потолкаться именно въ. этой толп и прислушаться къ ея говору. Остановиться такъ, зря — было неловко и вызвало бы въ публик извстное недоразумніе, а теперь ршительно никто не обращалъ на меня вниманія. Кого тутъ не было: козаки въ своихъ студенческихъ фуражкахъ съ синимъ околышемъ, пріисковые рабочіе, крестьяне, киргизы, цыгане и т. д. Улица была заставлена сплошь телгами. Могли прозжать только цыгане, галдвшіе больше другихъ. У стнки кабака золотая рота играла въ орлянку, въ двухъ мстахъ шла азартная мна лошадьми, въ третьемъ дв цыганки наговаривали подгулявшему старику-крестьянину.
— И все ты врешь, все врешь!…— заплетавшимся языкомъ повторялъ старикъ, пошатываясь.
— А есть у тебя на сердц думка…— цыганскимъ речитативомъ пвуче наговаривала черноволосая гадалка.
— Вррно!… Есть думка…
— А еще есть у тебя человкъ, который въ глаза теб смотритъ… А бойся ты этого человка,— свой ворогъ хуже чужаго. Стоишь ты у кабака, а думка у тебя не въ кабак — далеко твоя думка…
— Вррно!
Перемнивъ тонъ, цыганка жалобнымъ голосомъ закончила свой обычный цыганскій припвъ:
— Позолоти рученьку… пожалй цыганеночка черномазенькаго… Для души для своей постарайся!…
— Опять врешь!— опомнился разомлвшій было старикъ.
— Сердца ты своего не знаешь: золотое твое сердце… Крутъ ты сердцемъ, а отходчивъ. Рученьку позолоти… отъ своего счастья не отпирайся…
— Наводненіе народу…— почтительно проговорилъ какой-то неизвстный господинъ, подходя къ моему экипажу.— Вы съ промысловъ?
— Нтъ, кумызникъ.
— А!— нершительно протянулъ незнакомецъ.— Такъ-съ… А я такъ и подумалъ, что съ промысловъ. Издалека будете?
Безцеремонность такого разговора объяснялась тмъ, что незнакомецъ не поврилъ въ мое кумызничество и по городскому костюму, вроятно, заподозрилъ во мн скупщика краденаго золота,— этихъ послднихъ въ Кочкар достаточно.
— Удивительно вамъ смотрть на нашъ Кочкарь?— умильно продолжалъ незнакомецъ, подробно сообщившій на всякій случай и собственный адресъ.— Какъ на пожаръ сбгается народъ сюда по субботамъ, а все золото подымаетъ… Былъ у насъ тутъ дьяконъ, такъ онъ какія деньги нажилъ на золот: счастье человку привалило. Да-съ… Пять лтъ назадъ что такое Кочкарь былъ? Деревня и больше ничего, а теперь въ томъ род, какъ американскіе Соединенные Штаты… Помилуйте-съ, тоже и мы почитываемъ разныя вдомости. Вотъ въ Австраліи золотишко тоже открыли… А позвольте узнать, чмъ вы занимаетесь?… Обязанность какая у васъ, напримръ, въ город?…
Вернувшійся изъ кабака Андронычъ во-время прервалъ это интересное знакомство съ любопытнымъ кочкарскимъ обывателемъ. Обратно мы похали тоже объздомъ, кругомъ села, потому что улица, попрежнему, была загорожена сплошными рядами телгъ.
— Вотъ такъ Кочкарь… ну, ловко!— повторялъ Андронычъ, запрятывая бутылку съ водкой за пазуху.— Какъ въ Пасху народъ развернулся… Ловко!… Розговнье!…
На обратномъ пути мы начали обгонять телги, катившіяся уже домой. Пьяные мужики лежали на дн, какъ телята, а лошадьми правили бабы. Это обыкновенная картина патріархальнаго возвращенія съ праздника… Было часовъ около десяти утра и въ воздух начиналъ чувствоваться лтній зной.
— До жары поспемъ домой,— говорилъ Андронычъ, погоняя лошадь.— Вотъ такъ Кочкарь… ловко!…
Какая-то забубенная пріисковая голова, мотавшаяся въ телг, хрипло напвала:
Отчего машина ходить?
Машинистъ іе заводитъ…
А кругомъ было такъ чудно хорошо, надъ головой висло такое глубокое небо, такъ весело звенли въ воздух невидимые жаворонки, изъ степи наносило такимъ теплымъ ароматомъ точно курившейся благовоніями земли…
Наша жизнь ‘на кумыз’ шла своимъ порядкомъ — день за днемъ, недля за недлей. Лто выдалось сренькое. Постоянно перепадали дожди, и особеннаго, настоящаго степнаго жара мы совсмъ не чувствовали. Т же поздки по утрамъ къ Баймагану, потомъ прогулка въ бору, кумызъ и т. д. Собственно говоря, время катилось незамтно, и если въ чемъ чувствовалось нкоторое лишеніе, такъ это въ свжей газет,— сказывалась городская привычка къ послднимъ новостямъ и печатной бумаг. Но въ отсутствіи газетъ была и своя хорошая сторона, именно время отъ времени полезно отршиться отъ всякой текущей злобы русскаго дня, отъ тхъ искусственныхъ интересовъ, которые такъ настойчиво навязываетъ столичная пресса скромному провинціальному читателю,— вообще, отдохнуть и развязаться съ тмъ строемъ мелкихъ ежедневныхъ привычекъ, которыми незамтно опутывается каждое существованіе.
Не хочу я знать ничего ни о Болгаріи, ни о послднемъ концерт Софіи Ментеръ, ни о ‘зврскомъ преступленіи’, которое непремнно совершается въ разныхъ весяхъ и градахъ, ни о паденіи русскаго рубля, ни о видахъ на урожай, которые къ осени всегда оказываются неврными, ни о закатывающихся и восходящихъ свтилахъ всероссійскаго хищенія, ни даже о самомъ Льв Толстомъ, который кладетъ печь своими руками какой-то убогой старушк,— ничего не хочу знать… Наваливается по временамъ чисто-кумызная лнь, и мысль сосредоточивается на томъ, что видятъ глаза. Это почти растительное существованіе, когда обычная напряженность нервной дятельности смняется тупымъ покоемъ: я просто ничего не хочу знать… Вонъ ростетъ же степная трава, и я желаю существовать такъ же, погружаясь въ дремоту сладкой степной лни. Кстати, два слова о трав… Какая она здсь отличная, эта трава: такъ и претъ изъ благодатнаго чернозема. Это настоящее зеленое травяное царство, съ которымъ вмст выросла и сложилась неумирающая культура. Если есть цивилизація хлбныхъ злаковъ, какъ рисъ, пшеница, рожь, ячмень, то есть и цивилизація травы,— самая древняя цивилизація, окутанная поэтическою дымкой. Если съ каждымъ ржанымъ колосомъ ростетъ извстная ‘власть земли’, то здсь еще большая ‘власть земли’ ростетъ прямо съ травой: тамъ нуженъ извстный уходъ, хозяйственный обиходъ, а здсь все длается само собой. Будетъ трава, будетъ и скотъ, а со скотомъ живъ будетъ и человкъ. Тамъ нужны усилія, трудъ, хозяйственныя соображенія, сложная организація и всевозможныя приспособленія, а здсь — Аллахъ великъ: если не родится трава и съ голоду передохнетъ скотъ, все-таки, Аллахъ великъ. Пусть вся Европа судорожно трясется со всми чудесами своей цивилизаціи, пусть дымятъ кирпичныя и желзныя трубы, пусть гремятъ машины, пусть вертятся милліоны колесъ, валовъ и шестерней, — здсь мирно пасутся на зеленомъ простор табуны степныхъ лошадей, стада курдючныхъ овецъ, и жизнь катится такъ же тихо, какъ сонная вода степныхъ рченокъ. Вдь, дороже всего покой,— то состояніе, когда человкъ чувствуетъ себя самимъ собой и не болитъ каждымъ наступающимъ днемъ, не выбивается изъ силъ и не сходитъ съ ума отъ собственныхъ успховъ. Изъ этого степнаго покоя и лни выростали страшныя историческія катаклизмы, какъ пожаръ вотъ этой самой степной травы,— лилась рками кровь, горли селенія, разрушались цлыя царства, а потомъ опять покой, поэтическая лнь и полусонныя грезы.
Какая другая цивилизація изобрла что-нибудь хотя приблизительно похожее на кумызъ, этотъ символъ равновсія тлесныхъ и душевныхъ силъ? Ни одна! Есть вино, пиво, водка, опіумъ, но все это еще только сильне разстраиваетъ и безъ того поднятаго на дыбы человка. Божественный напитокъ — этотъ кумызъ и, можетъ быть, ничто такъ не успокоиваетъ нашу цивилизованную нервность, суету мысли и вчныя судороги чувства… Невольно переношусь къ тмъ тысячамъ страдальцевъ, которые ‘не находятъ мста’ и добиваютъ себя окончательно какимъ-нибудь ‘одобреннымъ медицинскимъ департаментомъ’ самымъ врнымъ средствомъ. Даже совстно длается, когда встаютъ передъ глазами вс эти труженики и жертвы великой цивилизаціи. Чмъ платить докторамъ за визиты, чмъ переплачивать удесятеренныя аптечныя таксы, чмъ шататься по моднымъ курортамъ и сомнительнымъ ‘водамъ’, не лучше ли ‘взять лто’ гд-нибудь въ степи и дйствительно отдохнуть душой и тломъ?… Я говорю о томъ, когда можно и слдуетъ предупредить болзни, а не о томъ, когда доктора, чтобы отвязаться отъ умирающаго паціента, посылаютъ его умирать куда-нибудь подальше, въ самый патентованный уголокъ, снабженный всякими дипломами и аттестатами. Мы именно не цнимъ своихъ богатствъ, которыя вотъ тутъ, сейчасъ подъ носомъ. И чего стоитъ тоже леченіе кумызомъ?— расколотый грошъ. За мсяцъ (пей, сколько можешь) Баймаганъ беретъ отъ 10 до 12 рублей, а дальше въ степи, вроятно, еще дешевле. Остается, слдовательно, одинъ проздъ, стоимость котораго при желзныхъ дорогахъ тоже очень невелика: есть оренбургская желзная дорога, строится самаро-уфимская, которая, пройдя на Златоустъ, поведетъ въ настоящую степь… Въ степи такъ много приволья,— всякому найдется уголокъ. Мысленно я уже вижу тысячи больныхъ, которые изъ Россіи перекочевываютъ на лто ‘въ орду’, на склоны южнаго Урала, въ Барабинскую степь, но вопросъ, когда это будетъ?…
Я заношу дословно т мысли и чувства, какія занимали меня, и, перечитывая ихъ на бумаг, вижу недоврчивую улыбку читателя… Все это мечты, осуществленія которыхъ придется ждать, вроятно, еще долго-долго.
Перехожу къ дйствительности, которая черезъ дв недли кумызничества въ Михайловк была какъ на ладони. Ничего неяснаго или сомнительнаго, хотя кругомъ новый оригинальный бытъ спеціально-козачьяго существованія. Егорычъ, нашъ хозяинъ, всегда дома, всегда ничего не длаетъ и всегда ругается: увидитъ свинью — свинью обругаетъ, подвернется сынишка, корова, жена — ихъ обругаетъ, а то просто бродитъ по двору и ругается въ пространство. Андронычъ сидитъ на крылечк, вертитъ изъ срой бумаги свои цыгарки, куритъ, сплевываетъ и презрительно улыбается.
— Ну, такъ какъ насчетъ травы, Егорычъ?— лниво тянетъ онъ свою безконечную канитель.— Брательникъ-то твой грозится… Раньше коней общалъ пристрлить, а теперь самого, говоритъ, изувчу…
— Братъ?… Да я… Мн плевать на брата — вотъ и весь сказъ,— ругается Егорычъ съ обычнымъ азартомъ.— Посл отца мы съ нимъ раздлились… На, говоритъ, теб домъ, только до смерти корми мать. Раз я виноватъ, што она черезъ шесть недль померла? Конешно, брату обидно, потому, все-таки, значитъ, домъ…
Иногда завертывалъ какой-то таинственный ‘сусдъ’, тоже козакъ. Онъ приходилъ въ полушубк и валенкахъ, усаживался на крылечко съ трубочкой, долго молчалъ и, выждавъ моментъ, говорилъ:
— Егорычъ, а Егорычъ…
— Ну тебя къ чорту!
— Нтъ, ты послушай: ежели ударить ширпъ подъ Темировымъ — царство… Богатимое золото, сказываютъ. А то вотъ теперь маемся, жидель моемъ… Егорычъ, а?…
— Уйди, грхъ!
— Царство, говорю. Айда поширпуемъ… Вонъ у брата, сказываютъ, хорошо робятъ.
— Сказывай!… Много выробливаете, да только домой не носите.
— А ты какъ думаешь? Вечоръ былъ двугривенный, думалъ съ нимъ украдиться, такъ нтъ, вырвало… Подъхали міясскіе старатели,— ну, и въ кабакъ.
Вс эти подходы подъ богатство Егорыча вызывали въ Андроныч какое-то уязвительное настроеніе. Выслушавъ разговоры о золот подъ Темировымъ, онъ вступался въ бесду самъ:
— Живете вы чиновниками, а вотъ церкви не можете выстроить,— раз это порядокъ? Какая-то часовня, да и ту вамъ Поклевскій выстроилъ. Такъ я говорю?
— Это ты врно… Дай-ко въ самъ дл цыгарку подержать?
— Ну, ничего у васъ нтъ и лзете вы своимъ рыломъ прямо золото искать, а земля пустуетъ.
— Неурождай у насъ, народъ больно подшибся,— третій годъ земля не родитъ.
— Съ чего она вамъ будетъ родить, коли на два вершка глубины пашете? Раз такъ пашутъ? Эхъ, вы!… Вотъ живемъ дв недли, а еще вашей работы не замчали. Дай-ко экую-то землю да настоящему крестьянину… На готово вы тутъ вс осатанли. Поглядли бы, какъ по другимъ протчіимъ мстамъ народъ у настоящей неродимой земли бьется, а у васъ золото на ум. Бить васъ некому, вотъ въ чемъ главная причина…
— А ты бы въ козакахъ послужилъ, тогда бы не то заплъ.
— Какая ваша служба? Въ пять лтъ на три мсяца създите — вотъ и вся служба.
— А муниція? Вонъ новая форма на шашку вышла въ Оренбург, дыру начальство велло просверлить въ рукоятк,— ну, я къ слесарю, а слесарь: полтора солковыхъ… И отдалъ. Это какъ, по-твоему?
Въ подтвержденіе своихъ словъ Егорычъ вытаскиваетъ изъ чулана всю козачью аммуницію и тычетъ Андронычу прямо въ носъ продыравленною шашкой. ‘Сусдъ’ поддерживаетъ его и къ случаю опять начинаетъ тянуть душу: ‘Эхъ, ударить бы ширпъ подъ Темировымъ — царство!’
Въ Андроныч сказывался бывалый человкъ, который усплъ произойти все: бгалъ поваренкомъ на пароход, работалъ огненную работу на какомъ-то завод, наконецъ, пахалъ, пока окончательно не пристроился въ город извощикомъ. Въ немъ, несмотря на вс эти формаціи, оставалась крпкая вра въ землю, въ пашню, а все остальное шло такъ себ,— мало ли народу околачивается около господъ, на фабрикахъ, на пароходахъ, на желзной дорог? Настоящее, крпкое, все-таки, оставалось тамъ, въ деревн. Съ этой точки зрнія онъ и смотрлъ на измотавшихся козаковъ, которые голодали среди своего нетронутаго земельнаго богатства. Такъ же смотрлъ на нихъ лсникъ, троицкій мщанинъ, какъ и вс эти бдовавшіе обитатели Демариной, Секлетарки и Житарей. Дйствительно, обстановка козачьяго существованія была самая возмутительная: или они ничего не длали, какъ нашъ Егорычъ, или отъ своей земли бжали ‘ширповать’ на промысла, какъ его ‘сусдъ’.
Всего интересне, какъ проявлялась энергія этихъ замотавшихся ‘чиновниковъ’ передъ праздникомъ, когда самъ собой возникалъ вопросъ о выпивк. Денегъ нтъ, и негд ихъ взять, а выпить нужно, потому что праздникъ. Съ вечера начинались таинственныя совщанія гд-нибудь на заваленк, у кабака, на задворкахъ. Но результатъ былъ одинъ — сдать землю подъ гуртъ: изъ степи прогоняли на Уралъ гурты курдючныхъ барановъ и посл длиннаго перехода гуртовщики нагуливали жиръ на дешевыхъ козачьихъ земляхъ. Парламентеромъ являлся Баймаганъ или его зять и начиналась та же дипломатическая путаница, какъ съ травой Андроныча. Спорили, торговались, запрашивали и по первому задатку пропивали землю за грошъ. Но къ поспвавшему снокосу явился другой источникъ такой праздничной выпивки.
— Ловить житарей будемъ…— таинственно сообщалъ Егорычъ наканун одного праздника.— Они господскіе, земли у ихъ по три осьмины на душу,— ну, они къ намъ траву и здятъ косить. А мы будто не видимъ: коси себ на здоровье. Косятъ-косятъ, а подъ праздникъ мы ихъ и накроемъ: коней отымемъ, косы тоже,— выкупай!… Вотъ мы и съ праздникомъ.
Все это не было выдумкой, и мы скоро имли удовольствіе присутствовать на такомъ козачьемъ праздник. Во двор набралось человкъ десять козаковъ, пьяныхъ бабъ, и поднялся такой ураганъ непечатной ругани, что даже Андронычъ былъ сконфуженъ. Пьяные козаки, угощавшіеся на счетъ пойманныхъ ‘житарей’, пли свои козацкія псни или искаженные номера рыночныхъ псенниковъ.