H. A. Лейкин
На именинах
ПРИМЕЧАНИЯ
На именинах, Лейкин Николай Александрович, Год: 1876
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Спутники Чехова. Под ред. В. Б. Катаева. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982.
OCR Бычков М. Н.
Купец Иван Панкратьевич Настегин — именинник, вследствие чего, по выражению жены, с утра уже ходит в каком-то хмельном обалдении. Вечер, Собираются гости. В прихожей раздаются звонки за звонками. Сам именинник суетится в прихожей. Слышен кашель, плевки и возглас ‘с ангелом’. Лавочные мальчишки протаскивают через залу гостинные приношения в виде сладких пирогов и кренделей и складывают все это в спальной. В зале в углу уже накрыта закуска. Гости входят, крестятся на висящий в углу образ и тотчас же привлекаются хозяином к закуске. Мужчины глотают, не отказываясь, что попало, дамы жеманятся и пьют только сладенькое, девицы, здороваясь друг с другом, целуются так звонко, что будь тут извозчичья лошадь, она наверное приняла бы эти поцелуи за понукание и тронулась бы с места. Ломберный стол давно уже раскрыт. Хозяин усаживает мужчин сразиться в стуколку, дамы отправляются с хозяйкой в спальню, девицы, взявшись под руки, мотаются из угла в угол по зале.
У играющих за ломберным столом начинаются разговоры.
— Вы, купец из лоскутного ряда, что скажете?
— В кусты.
— А вы, мусорное очищение?
— Мы стукнем, потому у нас все, кроме осетра и стерляди!
— Эй, господин подрядчик, не радуйся первому кону! Как бы дышлом в затылок не заехали! Ну, где наше не пропадало. Попробуем вразрез купить.
— Не посрамитесь насчет посрамления-то! У нас тоже карты супротив ледохода выдержат! Ходу!
— А вот марьяжной карточкой пройдем. Ну-ка, вались, комар и муха!
— Купцом Овсянниковым прикроем.
— Не выгорит. Пиши письмо к родителям, потому у нас только и живота, что туз. Хлоп его! Не ходи один, а ходи с провожатой.
— А здесь мать Митрофания с девяткой в петличке. Умыли купца! Ставь, ставь, Петенька, ремиз-то, не стыдись!
Девиц занимает совсем другое.
— У вас, Анинька, в Ямской нынче постоя не было? — спрашивает хозяйскую дочь розовенькая гостья в розовеньком платье.
— Нет, душечка, нет. Такая досада! Разве перед майским парадом что бог пошлет, а то из военной нации только одних городовых и видим. Вчера, впрочем, мимо окон казак с книгой проехал. В Марии Египетския у Ивановых были на именинах, так там были два телеграфиста, да разве это настоящие военные? Они и деликатного обращения-то не понимают.
— Берейтора насчет деликатности хороши. Совсем за офицера отвечать могут.
— Ах, нет, нет, Машенька, не говорите! Совсем уж не то! Разве берейтор напишет вам такое письмо, какое мне один офицер написал?
— Ах, Аня, Аня, покажи скорей! Где оно?
— Ни за что на свете. Я его храню как бы на дне моря. Во-первых, оно у меня от маменьки в старом чулке спрятано, чулок в альбоме, альбом в коробке, а коробка в нижнем ящике комода. Да я его и наизусть помню. Начинается так: ‘Земной купидон, окрыленный ореолом безумной любви, Анета!’, а в конце стихи:
Лишь только солнце закатится,
Как я пойду в реку топиться,
А что с тобой может случиться,
Мне там, коварная, приснится!
— Аничка, Аничка! Расскажи, что же в середине-то письма было? — пристают к девушке подруги.
— Ах, нет, нет! Ни за что на свете! Там были самые ужасные любовные слова!
— Голубушка, хоть на ушко шепни, ведь ты меня своим другом считаешь!
Девушку окружают и целуют.
Теперь дамы… Дамы в спальной больше молчат, пьют киевскую наливку, дремлют, но по временам щупают друг на друге платья и спрашивают: ‘Почем покупали?’
— А что, бывает ли град с гусиное яйцо? — задает кто-то вопрос.— В древности это случалось в виде наслания за грехи…
— Не думаю. С куриное бывает, а про гусиное не слыхать. Да ведь сейчас бы и в ведомостях написали.
Молчание. Кто-то икает и крестит рот.
— Тоже уж это и ведомости нониче,— начинает полная дама с десятком колец на пальцах.— Так хлещут, так хлещут народ, что беда! Слышали вы, как Герасима-то Степаныча отщелкали в этих ведомостях?
— Нет, не слыхали. А что?
— Вдруг пишут, что у него волчий зуб во рту, что будто он своей жене ухо оторвал и что у него вместо бороды перья.
— Ах, боже мой! Вот срам-то! Неужто так и сказано: у Герасима Степаныча перья?.. И фамилия выставлена?
— Нет, фамилия-то, говорят, не выставлена, только он сейчас догадался, потому пропечатано, что это тот самый купец которого в рынке Скипидаром дразнят. Тоже и про Марьи Дмитриевны свекровь…
— Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и богу душу отдал.
— Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…
— Ведьмой названа.
— Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…
Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.
— Неужели? — раздаются сдержанные возгласы.
— С места не сойти, родная! — подтверждает рассказчица.
Вдруг в столовой раздается крик, ‘Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!’ Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.
— Что такое? В чем дело? — слышны со всех сторон вопросы.
— Ничего, ничего! Это так,— успокаивает хозяйка.— Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал водка, а в бутылке-то был керосин.
— Так что же, дайте ему скорей молока.
— Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.
Делается легкая суматоха.
Впервые — ‘Петербургская газета’, 1876, No 77, подзаголовок ‘Сцены’, подпись: Лкн. Печатается по тексту сб. ‘Шуты гороховые’.