Василий Авсеенко
Василий Авсеенко
На дне чаши
На дне чаши
I
I
II
II
III
III
IV
IV
———————————————————-
На дне чаши, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
В большой холостой квартире ротмистра Бавулина было шумно. Некоторым казалось даже, что было весело.
Эти некоторые нарочно громко смеялись, выкрикивали глупости, вытягивались во весь рост перед карточным столом, лихо перегибали талию и потом, с видом внезапной расслабленности, шлепались всем телом на диван и зевали громко и напряженно.
Собрались нечаянно: одни приехали вместе с Бавулиным из ресторана, другие завернули просто на огонек, зная, что если окна освещены, то, значит, тут что-нибудь предпринимается, чтобы весело провести ночь.
Молодежь была военная и штатская. На штатских были фраки — на всякий случай. Кто может знать, где ему придется заканчивать вечер?
За двумя составленными вместе ломберными столами играли в ландскнехт. Бавулин, в плотно застегнутой тужурке, немножко растрепанный, немножко бледный от выпитого вина, взял в руки талию, оправил туго накрахмаленные манжеты и обвел глазами присутствующих.
— В банке — сто рублей, — сказал он и бросил на стал бумажку. — Покроете? — обратился он к сидевшему влево от него молодому Жебровскому.
— Покрыл, — ответил тот.
— Я придержал четвертную, — заявил, покачиваясь на ногах, широкоплечий, с красным лицом и пьяными глазами, полковник Ворошин и тоже бросил на стол измятый билет.
— Нет, я один, — ленивым голосом возразил Жебровский.
— Почему так?
Жебровский не ответил и опустил руку в карман фрака, чтобы вынуть бумажник.
— Не идет? — снова спросил Ворошин.
— Нет, — тем же ленивым голосом ответил Жебровский, и белой, узкой рукой отмахнул скомканную бумажку.
— Ваше дело! — произнес Ворошин, поворачиваясь на каблуках к стоявшим сзади него.
Бавулин стал метать. Банк был сорван. Жебровский расправил на столе выигранную сторублевку и взял в руки талию. Убив несколько карт, он сгреб образовавшуюся кучку денег, засунул их, не считая, в карман и встал из-за стола.
В комнате, несмотря на свистевший где-то вентилятор, было жарко и накурено.
— Разве мы никуда не поедем? — обратился Жебровский к стоявшей около пианино молодой даме.
— А вас уже тянет куда-нибудь? — спросила та, поведя на него большими, серыми, насмешливыми глазами.
— На воздух, — ответил Жебровский.
Дама оглянулась и, заметив большое, высокое кресло в углу, прошла к нему и села.
— Можете взять себе стул, — сказала она. — Разумеется, мы куда-нибудь поедем. То же и те же, но в другом месте — ведь это, кажется, наш всегдашний способ развлекаться?
— А вы сегодня злы?
— Больше чем когда-нибудь
— Тогда я сяду к вам.
Жебровский схватил за спинку тяжелый стул, перевернул его и сел.
— Я люблю, когда вы злы, — сказала, он. — А, между тем, мне так хотелось бы, чтобы вы сегодня были добры. То есть, добры ко мне.
— Хотите объясниться мне в любви?
— Совсем нет. Зачем я буду ставить себя в глупое положение? Но мне хотелось бы немножко ласки. Ничто так не дает чувствовать радость жизни, как ласка женщины. Вот там, за карточным столом, я вас не видел, но чувствовал вашу тень, слышал шелест складок вашего платья, и мне было хорошо. И с каждой минутой я делался все злее, все злее…
Большие серые глаза Ларисы Григорьевны выражали, что она понимает его. Но она его спросила:
— Почему?
— Да потому, что…
Жебровский сделал нетерпеливое движение плечами и замолчал. Лариса Григорьевна тихонько ударила его по руке черепаховым веером.
— Вы обещали не говорить об этом, — напомнила она.
— Я и не говорю, — возразил Жебровский. — И не могу говорить. Мне плакать хочется.
Глаза молодой женщины сразу потемнели.
— Оставьте, — сказала она.
Жебровский угрюмо наклонил голову.
— Хорошо. А все-таки я весь вечер, или всю ночь, буду подстораживать минуту, когда мы останемся вдвоем, и скажу вам то, что надо сказать, — произнес он каким-то упрямым тоном.
Игра за ломберным столом не налаживалась. Денег у всех было не очень много, а ставить по маленькой казалось унизительным. Бавулин, убедившись, что между собравшимися нет настоящих игроков, встал из-за стола и спросил:
— А что же, господа, не закатиться-ли куда-нибудь?
И, кликнув денщика, велел узнать, не приехали ли автомобили. Оказалась, что приехали.
— И отлично. Прокатимся на острова, а потом к цыганам, — решил хозяин.
Все задвигалось, зашумело. Игравшие доканчивали свои расчеты и немножко спорили. Ворошин, заслонив своей широкой спиной поднос с бутылками и стаканами, глотал остатки лафита.
Лариса Григорьевна прошла в соседнюю комнату, где Таша, совсем молоденькая блондинка, с вздернутым носиком и голубыми, прозрачными и порочными глазами, пришпиливала перед зеркалом к упругой, пепельно-золотистой косе котиковую шапочку.
— Душечка, ведь ничего, если Бавулин захочет взять меня с собою? — торопливо обратилась она к Ларисе Григорьевне. — Он даже сказал мне, чтобы я непременно с ним ехала. Только я подумала, что, может быть, это не понравится вам.
— Ах, вздор какой, — вялым голосом ответила Лариса. — Разумеется, с кем же ему ехать.
Таша весело вскинула на нее своими порочными глазами.
— Что же это, вы совсем хотите уступить его мне, что ли? — спросила она и рассмеялась неловко губами, державшими шпильку.
Лариса Григорьевна не ответила: ее внимание было привлечено лежавшим на столике маленьким, тускло блестевшим револьвером.
‘Заряжен, или нет? — сверкнуло у нее в голове. — Конечно, заряжен’.
Она нагнулась и присмотрелась. Из барабана торчали донышки патронов.
Она провела пальцами по холодной стали, и легкая дрожь пробежала по ее коже. Ей как будто самой стало холодно.
— Скажите, душечка, не слишком набок я надела? — обернулась к ней Таша.
— Нет, не слишком, — ответила Лариса Григорьевна.
Она дождалась, когда Таша вышла из комнаты, и быстро сунула револьвер в свою кожаную сумочку.
‘Если Бавулин будет требовать его назад, я не отдам, — подумала она. — Я давно ищу, где бы достать револьвер’.
— Едем, едем, — весело крикнул Бавулин.
Жебровский помог Ларисе Григорьевне накинуть на плечи меховое пальто, сбежал с нею с лестницы и усадил в свой автомобиль.
— Э, Жебровский, сколько у вас мест? — окликнул его кто-то с панели.
— Только два! — быстро ответил Жебровский и приказал шоферу дать полный ход.
— Но мы могли бы еще кого-нибудь посадить, — заметила Лариса Григорьевна.
— Очень нужно! — отозвался Жебровский.
Морозный ветер сразу обжег ему лицо. Ему это было почти приятно, потому что и в голове, и во всем теле он еще чувствовал духоту прокуренной комнаты.
Дома с потухшими окнами, фонари, трамвайные столбы, мелькали уходящими в беловатую мглу линиями. На поворотах невольно чувствовался страх, и Жебровский осторожно придерживал одной рукой Ларису, словно защищая ее от опасности.
А снег становился все белее, и воздух холоднее. С верхушек деревьев сыпался серебристый иней.
— Как здесь хорошо… пустынно… — подумал вслух Жебровский.
Лариса не ответила. Бешеная езда вызывала в ней головокружение. Она ушла половиной лица в меховой воротник, веки ее вяло опустились. Ей казалось, что она засыпает. И вдруг ей вспомнилось, что точно такие ощущения бывают у замерзающих.
— Вам не хочется спать? — спросила она. — Сколько теперь может быть градусов?
— Вам холодно? — в свою очередь, спросил Жебровский. — Можно повернуть в ресторан, к цыганам.
Он обернулся и силился всмотреться в морозную мглу.
— Наших совсем не видно. Я велю повернуть? — предложил он.
— Как хотите. Но мне хорошо… — ответила Лариса.
Она глубоко уселась в своем углу и плотнее запахнула манто. Плечи ее заметно вздрагивали.
— Мне кажется, будто я замерзаю, — вяло проговорила она. — Это — необыкновенно приятное ощущение. Почему самоубийцы не предпочитают замерзания какой-нибудь отвратительной уксусной эссенции? Вот я замерзаю, и совсем не чувствую смерти. Чувствую только, как будто отходят тягостные ощущения жизни. И спать ужасно хочется.
Она зевнула, и на занесенной инеем вуалетке ее оттаял прозрачный кружок.
Жебровский встревожился.
— Назад! — приказал он шоферу, и просунув руку в муфту Ларисы Григорьевны, заботливо пожал ее холодные пальцы. — Положим, вы не замерзаете, но какое можно находить удовольствие в мысли о смерти? — обратился он к ней. — Жизнь — скверная шутка, но надо уметь посмеяться над ее скверностями. Мне всегда становится весело, когда я чувствую, что моя чаша жизни еще довольно полна… хотя, сказать по правде, я уже порядочно отлил из нее.
— На дне этот напиток отвратителен, — сказала Лариса.
— Почему вы знаете?
— А что вы сами говорили там, у Бавулина?
Жебровский с живостью повернулся к ней.
— Послушайте, ведь у вас с ним разлаживается? — спросил он пониженным голосом.
— О, стоит ли об этом говорить! — отозвалась Лариса. — Когда чаша жизни выпита, и на дне что-то такое вроде Бавулина… это смешно, ха-ха!..
И она рассмеялась коротким, угрюмым смехом.
Через полчаса все сошлись в огромном кабинете загородного уголка. На составленных в ряд стульях сидели цыганки, а за ними толпились расшитые галунами тенора и басы. Длинный стол был уставлен бутылками, стаканами, вазами с фруктами.
Хор пел почти не переставая. Бавулин, повернув свой стул задом к столу, с широким бокалом в слегка дрожавшей руке, с наслаждением подтягивал стремительному припеву. Ворошин уже стоял среди цыган, взмахивал руками и звенел шпорами. Военные тужурки и штатские фраки присаживались к столу, пили, подскакивали к цыганам и усиливались изобразить самое настоящее веселье. Двум молоденьким офицерикам было даже действительно весело, и они с отчаянною бойкостью что-то нашептывали Таше.
Жебровский с беспокойством следил за Ларисой Григорьевной. Ее рдевшее от мороза лицо тревожило его каким-то отрешенным, загадочным безразличием. Она сидела в конце стола, отделываясь короткими фразами от заговаривавших с нею, и в ее рассеянно смотревших глазах пробегал насмешливый блеск.
Такой вечер, какой она проводила сегодня, повторялся тысячу раз в ее жизни. Даже цыган и цыганок она всех знала в лицо. Некоторых помнила молодыми, и что-то такое мелькало в ее памяти из каких-то романов, связанных с этим хором, даже с этим кабинетом, отдававшимся только для больших пикников.
Неужели она так давно живет этой самой жизнью, нестерпимым и безвкусным шумом тянувшею ее нервы? Ведь ей еще нет тридцати лет… И когда это началось?
Нет, не тогда, не с тем ‘ложным шагом’, к которому сегодня упрямо возвращалась ее мысль.
Тогда все было так романтично, так наивно. Чудесный парк, белые ночи, долгие встречи. Дерзкие зовы молодости, жар и трепет любопытства. Бегство из дому, из так называемого хорошего, чиновного дома.
Ах, этот дом… Он дал ей много, и не дал того, что запрашивала ее рвущаяся душа.
Потом разрыв. Нелепый, унизительный, обставленный лицемерной психологией, под которой таилась психология тощего кошелька.
С тех пор она возненавидела бедность, трусливую, мещанскую бедность. Не здесь ли начало?
Да, конечно. Бенгальские огни и бриллиантовый фейерверк погасили мечтательное мерцание белых ночей. Мужчина стал для нее совсем не тем, чем был раньше. Радость любви и ласки отлетела. Оставалась радость жизни, но она отзывалась ядовитою пряностью, как подправленной вино.
Какие сумасшедшие успехи ожидали ее! И с каждым новым успехом занесенный в ее душу пожар разгорался больше и больше.
А душа сохранялась. Не истрепалась даже наивность. Ей случалось спасать собственными бриллиантами попавшего в роковую петлю обожателя. Для чего бы она дорожила бриллиантами? Когда их нет, интереснее делается снова иметь их.
И она продолжала жадно глотать из чаши жизни большими, быстрыми глотками. А напиток все меньше действовал, опьянение труднее давалось.
Люди ли становились ничтожнее, или она сама меняла оценку их?
Она сознавала, что становится в противоречие с жизнью. Жизнь неумолимо принижала, раздевала душу, а сама она не могла ни принизиться, ни износить романтической ветоши ума и сердца.
Как безжалостно вторил ее настроению стоявший вокруг шум, цыганские выкрики, звон бокалов и шпор, пьянеющие восторги Ворошина и самого Бавулина…
Бавулин — что это такое? Простая случайность, подвернувшаяся в минуту вялого безразличия. Она его не любит и никогда не любила. Она взяла его в свою обстановку, как берут подходящую мебель для пустого места в гостиной.
Лариса Григорьевна бессознательно взглянула на него. Он, видимо, уже осовел, и, расставив ноги, что-то выкрикивал, подпевая цыганам. Вдруг он повернулся на каблуках и сказал слегка охрипшим голосом:
— Господа, у нас мало дам. Моя барыня не в счет — вон она сидит, точно дуется на нас всех. А тут Биби и Санжен — не пригласить ли их к нам?
Ему никто не ответил. Всем показалось, что и выступать с таким предложением ему неловко, и навязывать Ларисе Григорьевне общество Биби и Санжен тоже не совсем удобно.
— К черту! — крикнул среди общего молчания Жебровский.
Бавулин оглянулся на него и, по-видимому, понял.
— Ну, не надо, так не надо, — сказал он. — Я хотел, чтобы веселее было. Лариса Григорьева, вы что же с таким гнушающимся видом сидите тут?
С рдевшего лица Ларисы разом сбежали краски. Накопившееся угрюмое и злобное чувство застлало ей глаза.
— Как вы сказали? Гнушающийся вид? С чего это вы взяли? — заговорила она быстро, отмахивая рукой спустившиеся со лба волосы. — По какому же праву я стала бы гнушаться тем, что так обыкновенно и для меня, и для всех здесь? Вы хотели позвать каких-то дам? Зовите, пожалуйста, зовите! Я буду очень рада, если они развеселят вас. Может быть, составится канкан? Я решительно не желаю лишать вас такого удовольствия.
Она порывисто встала, вскинула на руку сумочку, и пошла к выходу. Жебровский бросился за ней.
— Полноте, что они могут понять! — сказал он. — Ведь они уже в том счастливом состоянии, когда не могут отвечать за себя.
Лариса шла все скорее. Жебровский схватил ее за руку.
— Оставьте! — злобно крикнула она на него.
— Я вас прошу. Вернемся! — умолял Жебровский.
— Оставьте меня! Вы больше всех виноваты, — бросила ему дрожащим и рыдающим голосом Лариса.
Бавулин, глядя им вслед, театрально пожимал плечами.
Пройдя по коридору, Лариса Григорьевна повернула на боковую лесенку и спустилась в слабо освещенный сад, откуда только что удалилось катавшееся с ледяных гор веселое общество.
Расчищенная и усыпанная песком дорожка вела к маленькому павильону. Мороз уже упал, и в безветренном воздухе Лариса даже не почувствовала холода. Маленькими, скорыми шагами она дошла до павильона и опустилась на камышовое кресло.
В ушах у нее звучал ее собственный голос — горькие слова, сказанные Жебровскому. Она не напрасно их сказала. Конечно, он был виновнее всех. Зачем он всем своим обращением будил ее настороженную чуткость, будил в ней то, что больше всего мешало ей жить? И как он смел заступиться за нее — он, не хотевший понять, что нельзя вступать в эту безжалостную игру, если нет готовности отдать свою душу мучительно растревоженной женской душе?
Из всей этой однообразно-пестрой толпы, в которой она кружилась в последние годы, он был единственным человеком, привлекавшим ее внимание. В нем была какая-то интересная скрытность, заставлявшая предполагать в нем гораздо больше того, что обещают ловко пригнанные мундиры и щеголеватые фраки. И она относилась к нему с какой-то опасливостью, как к неразгаданному игроку, которому можно проиграть. Но игра представлялась тем соблазнительнее, чем упорнее она от нее уклонялась.
Мороз, которого сначала не замечала Лариса Григорьевна, теперь жутко прохватывал ее. Ей опять начинало казаться, что она замерзнет, и ощущение блаженной усталости протекало по ее телу. В саду было пустынно и тихо, но из дверей ресторана доносился непрерывный шум, в ярко освещенных окнах мелькали тени, и все это напоминало об отвратительной суете жизни, тогда как она хотела только одного — чтоб ничего не было…
Если замерзнуть, то уж ничего не будет…
Но холод все мучительнее жал и щипал ее тело. Она чувствовала, что совсем не замерзает, а начинает гореть. Голова была в жару, в глазах стояла тупая боль.
На нее напал страх. Ока раскрыла сумочку, пошарила в ней заледеневшими пальцами. Нестерпимый холод стали обжег ей руку.
‘Как я хорошо сделала, что захватила револьвер. Теперь я властна над собою. Я могу сделать такое, после чего уже ничего не будет’, — спутанно проносилось в горевшей голове Ларисы.
Она вытащила револьвер, и вся рдеющая, вся онемевшая под страшным напряжением воли, приставила его к виску.
‘Тогда уже ничего не будет…’ — машинально повторила ее мысль.
И вдруг она почувствовала, как чья-то теплая рука сжала ее дрожавшую руку.
Откуда появился Жебровский? Она не могла себе объяснить этого. Но он был здесь, он осторожно разжал ее окоченевшие пальцы, высвободил револьвер, и торопливо накинул на нее меховое пальто.
— Какое счастье, что мне вздумалось искать вас, — проговорил он разнеженным, вздрагивающим голосом. — Я точно знал, что вы что-нибудь должны сделать над собой.
Лариса стояла перед ним, ошеломленная, смущенная, оскорбленная. Ей хотелось разрыдаться, хотелось смеяться.
— Опять вы! Что вам за дело? — проговорила она злобно, но в ее глазах не было злобы.
Жебровский плотно запахнул полы ее шубы, обхватил ее обеими руками, и с безумной страстностью стал целовать ее губы, глаза, лоб, щеки, узкую полоску шеи, белевшую из-под пушистого воротника.
— Я же вам говорил, я говорил… — повторял он бессмысленно.
Ларисе разом смешно стало.
— Ничего вы не говорили, нелепый человек! — сказала она.
— Но вы знали, должны были знать, — повторял он так же бессмысленно, продолжая целовать ее.
— Ничего я не знала! — отвечала Лариса, и в ее голосе звучали и смех, и буйная радость жизни.
Жебровский сильной рукой повернул ее к выходу.
— Идемте. Я отвезу вас домой, — объявил он.
Лариса, путаясь в длинных полах шубы, шла по дорожке.
— Обойдемте кругом и выйдем в ворота, там мой автомобиль, — услышала она голос Жебровского.
Она оглянулась на освещенные по-прежнему окна ресторана.
— И ничего этого больше не будет? — спросила она, нападая на связь со своими недавними мыслями.
Жебровский понял ее.
— Аминь! — произнес он.
1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.