В. О. Ключевский
Н. В. Гоголь
I
[1892 г.]
II. СМЕХ И СЛЕЗЫ
2 марта 1909 г.
АРХЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Р. А. Киреева, А. А. Зимин
КОММЕНТАРИИ
Н. В. ГОГОЛЬ
Н. В. Гоголь, Ключевский Василий Осипович, Год: 1892
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения
М., ‘Наука’ 1983
Редкому писателю выпадало на долю столько озлобленных насмешек и негодующих порицаний, как Гоголю, и редкий писатель давал столько поводов, столько видимых оправданий желавшим смеяться над ним и бранить его, как Гоголь. Смеялись над ним глупые люди, бескорыстно восставая на него во имя здорового рассудка — вещи, им чуждой и ненужной. Бранили его злые люди, целомудренно щетинясь во имя христианской любви и гражданской благопристойности, над которой они внутренно смеялись и которую оскорбляли самой возможностью своего существования. В самом деле, как глуп его ‘Нос’ и сколько нелепости в его ‘Ссоре Ив[ана] И[вановича] с И[ваном| Ник[ифоровичем]’1 С другой стороны, какая бесчеловечная жестокость смеяться над Маниловыми, Плюшкиными, Коробочкой — людьми, никому не делавшими зла, кроме самих себя, старавшимися устроить свое счастье, как умели, счастье, положим, смешное, но безвредное для других, людьми больше жалкими, чем забавными, годившимися для филантропической богодельни, а не для комической сцены. Гоголю приходилось обороняться на два фронта: и от консервативной, и от либеральной атаки. Одни прозревали в его психологически-нелепых, но политически-ехидных ‘Мертвых душах’ совсем неблагонадежный, злостный подкоп под основы государственного порядка и авторитет мудрого закона, другие с брезгливой гримасой говорили о его слащаво-плаксивой ‘Переписке с друзьями’, где он, разбитый болезнью, будто бы поклонился тому, что презирал прежде, и оплакал то, над чем прежде смеялся.
Гоголь ни над чем не смеялся и ни о чем не плакал. Это он сам распустил сплетню про свой видимый миру смех и незримые слезы, и мир, обрадовавшись этой автобиографической диффамации, как публичному скандалу, с наслаждением поспешил сострадательно оплакать его видимый смех и злорадно осмеять его скрытые слезы, а ученые эстетики не замедлили составить из этой авторской обмолвки определение юмора как такого художественного настроения, которое созерцает мир сквозь видимый смех и незримые слезы.
Гоголь ни над чем не смеялся и ни о чем не плакал, потому что ничего не презирал, а для того, чтобы смеяться и плакать, нужно презирать и смешное и жалкое. Он был ‘художник-создатель’ и притом христианин1, а такой художник не может ни смеяться, ни презирать: ‘для него нет ни низкого предмета в природе, в презренном у него уже нет презренного’, ибо, прошедши сквозь чистилище его души, презренное получает высокое выражение. Так писал Гоголь. Подобные излишества любящего сердца, такие передержки художественного воображения и вызывали насмешки и злобу. Ничего не может быть смешнее и досаднее глубокой мысли в одежде2 горячей фразы, ворвавшейся3 в пустую и холодную светскую болтовню от скуки, ибо тогда светские болтуны перестают в одно мгновение сознавать и смысл своего существования и признавать свою обязанность быть приличными. ‘А! Туда же, обличитель!!’ — злорадно ехидничали одни. ‘Просто неблаговидный4 человек, не понимающий светских приличий5‘, — самодовольно зубоскалили другие.
Что больше всего в Гоголе злило одних и сбивало с толку других — это моралистическое направление его мысли, все явственнее проступавшее в его произведениях по мере того, как устанавливался его взгляд на вещи!
В Гоголе6 трудно отделить нервную впечатлительность от эстетической восприимчивости и еще труднее заметить, где кончается эта экзальтация7 и начинается вдохновение, художественное творчество. Тем хуже для читателя. Талант, подкрепляемый нервной возбужденностью и эстетической общедоступностью, становится силой не только убеждающей и пленяющей, но и гипнотизирующей, чарующей в простом физиологическом смысле слова. Он и творил, и вместе с публикой любовался своим творчеством, и страдал от этого неестественного соединения несоединимых положений8 — зрителя и артиста. С каким захватывающим и волнующим энтузиазмом, обрызгивая читателя дождем ослепительных метафор и блестками отдельных метких замечаний, изобразил он Пушкина в чудном образе поэта, откликающегося на всё в мире и только себе не имеющего отклика! А разберите, что он сказал о нем, чем вышел у него Пушкин, зачем он был дан миру и что доказал собою. ‘Пушкин был дан миру, чтобы доказать собою, что такое поэт, и ничего больше’. Это жрец чистого искусства9 в смысле чистейшей математики, какая-то поэтическая схема, своего рода художественный манекен, удивительный акустический прибор, звонко откликавшийся ‘на всякий отдельный звук, порождаемый в воздухе’, жрец10 поэзии, творивший под стеклянным колпаком в каком-то безвоздушном пространстве, изолированно от влияний места и времени, даже от собственного дыхания поэта, от влияния его личного характера, в пространстве, где нет ни истории, ни физики, а живет только гармония молитв, рифм и звуков11. Здесь резко проступила характерная особенность таланта Гоголя.
Гоголя сильно занимала мастерская писателя-художника. Привлекали его внимание таинственный процесс художественного творчества сам по себе, как редкий и любопытный психологический феномен, или он чувствовал неотразимую магическую силу, с какою действует на людей художник, когда выносит к ним творение, выработанное таким процессом, и Гоголю хотелось вполне овладеть таким страшным орудием влияния, изучив условия и средства художественного производства, — сказать трудно: могло быть и то и другое. В ‘Переписке с друзьями’ он сам настойчиво говорит о том, как много занимался он познанием души человеческой.
‘Мертвые души’ писаны напряженно и тревожно, т.е. преждевременно. Автор не успел выносить в себе ни идеи произведения, ни художественной ее формы. Пораженный грандиозной мыслью, ему подсказанной, он чувствовал, что должен создать что-то великое, и по мере того как подвигалась его работа, в нем росло недовольство самим собой, досада, что исполнение ниже замысла. Это недовольство местами сказывается уже в первой части. Он убеждает читателей не судить о труде по его началу, по бедным и невзрачным характерам, здесь нарисованным, зато впереди он обещает им ‘колоссальные образы’. Но эти колоссальные образы пока были не более как художественные порывы, туманные замыслы, не получившие твердых и ясных очертаний. Обещая лучшее впереди, автор невольно признавался, что недоволен написанным и не обдумал достаточно дальнейшего, — словом, что приступил к делу прежде, чем достаточно приготовился к нему. Приступив к делу сгоряча, с преувеличенными задачами, но без ясного, спокойного взгляда на него, он постепенно терял и чуткость оценки, и верность художественного глазомера: всё, что выходило из-под его пера, казалось ему ниже должного, а потому от дальнейшего он требовал больше возможного. Взвинчивая себя таким образом, чтобы подняться до высоты непомерно вздернутой задачи, он нечувствительно становился на ходули и вступил в состояние того искусственного экстаза или задора, в котором недовольство возможным рождает стремление превзойти желаемое. Это искусственно возбужденная нервная прыть сделала психологически возможным признание, в котором таким крикливым фальцетом прозвучало настроение, владевшее Гоголем во все время создания ‘Мертвых душ’: еще в первой части, описывая ‘бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство’, он уже чуял в отдалении время, когда ‘грозная вьюга вдохновения подымется из облеченной в святой ужас и блестанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей’. Точно у артиста с режущим ухо визгом оборвалась квинта на скрипке от излишнего усердия вывести слишком высокую ноту.
‘Мертвые души’ писаны без авторского самодовольства, но и без художеств[енного] самообладания. Этим объясняется печальная судьба второй их части — ее нескончаемое переписывание, переделывание и, наконец, сожжение.
Восхищались как зубоскалом12, порицали как обличителя. Внутренняя убедительность, напр[имер], статьи о театре.
Забота о самовоспитании, благоустроенности души — ‘Карамзин’. Опасно судить о Г[оголе], не прочитав Исповеди, и еще опаснее судить о нем по ней.
Позволительно ненавидеть человека вообще, т. е. человечество как идею или историч[ескую] формацию, но не отдельных людей как живых существ.
Сравнение часто заменяет у него понимание (438 i), но и помогло пониманию — при европ[ейском] свете рассмотреть себя.
При ритор[ической] гремучести и пенистости энтузиастич[еский] блеск отдельных мыслей, сравнений в переписке13.
Воспитанный пушкинским кружком, Г[оголь] подступил к русской жизни со взглядом, подготовленным к чуткому наблюдению ее противоречий. Но ему не растолковали происхождение этих противоречий. Он изобразил их со всей силой своего громадного изобразительного таланта, но не мог выяснить читателю их значение. Читатель поражался их ослепительной картиной, но они производили на него впечатление случайного анекдота, потому что картина лишена была исторического фона. Это и было на руку реакции. Во-первых, дозволяя и даже одобряя высочайше ‘Ревизора’ и ‘Мертвые души’, она констатировала публично, сколь она благоволит к свободе мысли и слова. А потом ужасы николаевского управления, изображенные в полумраке смеющейся скорби и в полусвете веселых слез, являлись не детищами высшего правительственного порядка, а выродками общественного бесправия, подтачивающего как бы безупречные основы высшего правительственного порядка. Гоголевская сатира скрашивала дрянное положение, как облако в солнечный день своей светотенью скрашивает болото. Художественный смех над общественным безобразием, не просветленный исторической мыслью, гасит гражданское негодование, без которого невозможно никакое общественное улучшение.
1 Над строкой: добрейший человек.
2 Над строкой: оболочке.
3 Над строкой: брошеной.
4 Над строкой: приличный.
5 Написано над: общения.
6 На полях: Поучения пастырей — поэт[ический] источник (437 и 479 m.).
7 Написано над: восприимчивость.
8 Написано над: ролей.
9 На полях: Певучий инструм[ент], поэт[ический] фонограф.
10 Написано над: поэт.
11 На полях: В тайне не сочувствует этой бесстрастной математ[ической] поэзии (Ср. 478 m), вздор.
12 Над строкой: Это заметил сам (510 f).
13 На полях: Гоголь 145 m, 154 m, 157 m. Эпиграф (178 m). Неряшество растреп[анной] души (379 f), смирение и сомнение в себе (385 m, 387 i). Бесполезность сатиры (389 f). Царь живой по Выходам (390 f). Любовь к бедной душе человека (392 f). Весь 2, 391 — образцовый. Рассердись и на себя (394f), не своди глаз с себя — эгоизм оправда[тельный]. Церковь и европ[ейская] цивилиз[ация]. (396 i) — две церкви.
‘История моей души’ — последн[ее] сочинение (405 m). Существо Гоголя (ib.).
О себе самом (406 m). Самовоспитание (410 i). Против нац[ионального] самохвальства (411 m). — Хвастаться будущим! Правда (411—12).
Дело Гоголя m.
‘Русский Помещик’ — слащаво хвастовато-набожно. Переработка души художника (423 m). Нужда f. Управление собою (426 m). Собств[енный] образ (443). Опять самовоспитание (455 f). Опять (478 m, 498 m, 519 f). Подлое подножие всего — нынешний человек (430 i). Жена д[олжна] велеть мужу быть ее главой m. Карт[инно]-величавая наружность людей Ек[атерининского] времени (440 m). Восприимчивость русская — значение (448 i). Признание поэта — превосходно (454). Метко о разгуле сил бесцельном (458 i). Свет любви — источник поэзии (459 i). Виды поэтов (ib., m). Обществ[енная] комедия (470 f). Какое узкое понятие общества — гувернерского (473). Боже! пусто и странно в Тв[оем] мире (487 m). Мы — не отлившийся металл (488 m). Переписка — поучение из могилы (495 i). Гордость плана (504 i). Психология (505 i). Жизнь и современная — предмет (507 m, 511 m). Мысль о самопожертвовании (512 m).
‘Мертвые д[уши]’. Вымученный юмор в описании г[орода] NN (особенно 10 f, 41 f). Юморист, topica (11, 17), с нравоучением обличительным (47 f, 51 i): высов[ывать] язык (59 m и д. 109 m). ‘Ученый’ — подлецом (192 i). Мужики — не иначе как в ухо (216 f). Кузнецы — непременно — подлецы: любимое слово, чуть не на каждой странице (222 m). Манерность и кропотливость [?] (20 m). 251 m — выглянули из окошка поэмы. Туманный лиризм сюрпризом (57 i, 91 f, 110). Хвастовство реализмом (134—135 f). Гроша не последовало. Самомнение (225 f). Нахвастал заранее (244 f). Карикатура (89). В другую сторону шарж — слишком умно для Ч[ичикова] (92 m). Изысканная грязь (180 m).
Мелкие мимолетные лица (97 m).
Такой же дядюшка, как он мне дедушка.
Маниловщина, не Манилов — ‘раздробленные’ характеры (135 i). Там-то и погибель (166 i). Глаза — государство (167 i). Свои владения (165 f). Метко (179 i). Не хорошо — все фистончики (184 m). Если взглянет одна дама, выйдут белые (190 i).
Муж с божеств[енными] доблестями и чудная девица — или плутоватый человек, а обыкновенных нет (228).
Раз по пяти на иной странице — подлец — какую-то сласть в этом слове (248 i).
Именно до ‘первоначальных причин и неизведаны’ х[аракте]ры в ‘Мертвых душах’ (248 m). Какая-то мистика вместе с экзальтированной болтовней (f и 249 i), и везде обещание зажечь море (‘И еще тайна’...). Чичиков анализирован поверхностно — и, однако, ‘не загляни автор поглубже в его душу’ (ib., m). Назойливость моралиста (252 m). Риторика экзальтации (254) и смешная.
Мешало ничем не заниматься (262).
В. О. Ключевский — буржуазный русский историк второй половины XIX—начала XX в. — вошел в науку как автор всемирно известного курса русской истории, выдержавшего много изданий не только в нашей стране, но и за ее пределами. Капитальные труды В. О. Ключевского о Боярской думе, происхождении крепостного права, Земских соборах и т. д. входят в сокровищницу русской дореволюционной историографии, содержат целый ряд тонких наблюдений, которыми историки пользуются до настоящего времени. Только в последнее время, после издания отдельных специальных курсов1 и исследований их2, выяснилось, что об этом историке можно говорить как о крупном историографе и источниковеде. Однако до сих пор не все специальные курсы, статьи, очерки и наброски историка опубликованы. Настоящее издание, которое является продолжением публикации рукописного наследия В. О. Ключевского3, в значительной степени восполняет этот пробел.
Первым публикуется курс ‘Западное влияние в России после Петра’, который был прочитан В. О. Ключевским в 1890/91 уч. году. Тема о культурных и политических взаимоотношениях России и Запада привлекала внимание Ключевского особенно в 1890-е годы. Им были написаны статьи »Недоросль’ Фонвизина’, ‘Воспоминание о Новикове и его времени’, ‘Два воспитания’, ‘Евгений Онегин и его предки’. Публикуемый курс является как бы продолжением его исследования о западном влиянии в XVII веке4. В нем основное внимание уделено новым явлениям в истории России, происходившим в результате реформ Петра I. Эти изменения Ключевский связывал прежде всего с влиянием Западной Европы на политическую структуру общества, на образование, быт и культуру. Под термином ‘западное влияние’ Ключевский часто понимает не механическое перенесение идей и политических учреждений западноевропейских стран (в первую очередь Франции) в Россию, а изменения русской действительности, главным образом относящиеся к господствующему классу — дворянству, под влиянием новых условий жизни страны. Поэтому курс представляет значительный интерес (несмотря на его незаконченность) для изучения общей системы исторических взглядов Ключевского. Готовя к изданию V часть курса русской истории, Ключевский наряду с другими материалами привлекал частично и текст этого специального курса.
Раздел ‘Историографические этюды’ открывают четыре наброска первостепенной важности по ‘варяжскому вопросу’, где Ключевским высказано весьма ироническое отношение к названной проблеме, считавшейся в дворянско-буржуазной исторической науке одной из главнейших в истории Древней Руси.
Большой историографический интерес представляют никогда не публиковавшиеся очерки и наброски Ключевского о своих коллегах — историках прошлого и настоящего для Ключевского времени. Глубокие, меткие, образные, порой едкие характеристики не утратили значения и для современной исторической науки. Эти материалы существенно добавляют и обогащают широко известные статьи ученого о С. М. Соловьеве, И. Н. Болтине, Ф. И. Буслаеве, Т. Н. Грановском и других историках, изданные ранее ‘Лекции по русской историографии’5 и фрагменты историографического курса6.
До недавнего времени работы Ключевского в области всеобщей истории не были известны даже специалистам. Однако Ключевский уже на студенческой скамье проявил большой интерес к этой проблематике. Так, он тщательно конспектировал курс С. В. Ешевского, который был литографирован по его записи. Он написал работу ‘Сочинение епископа Дюрана’, перевел и дополнил русским материалом книгу П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’7. По окончании Московского университета молодой Ключевский читал в Александровском военном училище (где он преподавал 17 лет, начиная с 1867 г.) лекции по всеобщей истории. Фрагмент этого курса, относящийся к истории Великой Французской революции, был опубликован8. Позднее сам Ключевский отмечал влияние Гизо на формирование его исторических взглядов.
В 1893/94 и 1894/95 уч. г. Ключевский читал в Абастумане курс ‘Новейшей истории Западной Европы в связи с историей России’9. Он писал развернутые конспекты, которыми, очевидно, пользовался при чтении лекций. Именно этот расширенный конспект, состоящий из трех тетрадей, публикуется нами в основном корпусе издания. Он обнимает время от Французской революции 1789 г. до отмены крепостного права и реформ Александра II. Согласно записи Ключевского10, курс был им рассчитан на 134 уч. часа и включал в себя 39 тем. Этот сложный по составу курс насыщен большим фактическим материалом, за которым видна напряженная работа. О том свидетельствует и большое количество сносок и помет Ключевского, которые дают возможность представить круг использованных автором источников: иностранных и русских.
Помимо конспектов, составленных для своего личного пользования, Ключевский писал и развернутые планы курса, один из которых публикуется в Приложении. В результате в архиве Ключевского отложился довольно богатый комплекс материалов абастуманского курса, среди которых конспект ‘о Екатерине II — Александре II’, наброски о Франции, Австрии и Венгрии и другие. Ряд помет в абастуманских тетрадях, а также в литографиях ‘Курса русской истории’ (в частности, литографии Барскова и Юшкова) свидетельствуют о том, что Ключевский предполагал использовать отдельные тексты при подготовке к печати пятой части ‘Курса’. Абастуманский курс бесспорно является важным источником для изучения эволюции исторических взглядов Ключевского и для исследования проблемы изучения в России всеобщей истории вообще и истории Французской революции в частности.
Литературоведческие взгляды Ключевского находят отражение в разделе ‘Мысли о русских писателях’, где содержатся характеристики от М. Ю. Лермонтова до А. П. Чехова. Собственное научно-литературное (и часто литературное) творчество историка представлено в разделах ‘Литературно-исторические наброски’ и ‘Стихотворения и проза’, которые раскрывают Ключевского с новой, не только с чисто учено-академической стороны. Здесь помещены его стихотворения, художественная проза.
В приложении печатаются: к курсу ‘Западное влияние в России после Петра’ черновые материалы к отдельным лекциям и три наброска ‘Древняя и новая Россия’, к рукописи ‘Русская историография 1861—93 гг. Введение в курс лекций по русской историографии II-ой половины XIX в.’, к курсу ‘Новейшая история Западной Европы в связи с историей России’ — план этого курса 1893—1894 уч. г.
Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (далее — ГБЛ), в Отделе рукописных фондов Института истории СССР АН СССР (далее — ОРФ ИИ), в Архиве Академии наук СССР (далее — Архив АН СССР) и в отделе письменных источников Государственной публичной Историческом библиотеки (далее — ГПИБ).
Обычно в печатных работах Ключевский опускал свой справочно-научный аппарат, но в его черновых рукописях часто можно встретить указания на источники. Особенно богат сносками, пометами и отсылками конспект абастуманского курса, где полностью ‘открыт’ научный аппарат, что позволяет судить о круге его источников и увеличивает тем самым ценность публикуемого текста. Воспроизведение помет Ключевского, дополнительных текстов на полях и вставок дает представление о процессе работы ученого над текстами.
Рукописи Ключевского имеют сложную систему отсылок, помет и указаний на источники, литературу, собственные труды — опубликованные, литографированные, рукописные. Места вставок и переносов текста отмечались им условными значками, подчеркиваниями и отчеркиваниями на полях чернилами или различными карандашами — простым, красным, синим. Так как цвет карандаша несет определенную смысловую нагрузку, то в подстрочных примечаниях во всех подобных случаях указывается цвет и способы написания пометы. Если подчеркивания и значки не оговариваются в подстрочных примечаниях, то это означает, что они написаны тем же карандашом или чернилами, что и основной текст. Начало и конец вставок автора отмечены в тексте одинаковыми цифрами, а в примечаниях — через тире (например,5-5). В ряде случаев Ключевский пользовался условными обозначениями и сокращениями, которые не удалось расшифровать. В подобных случаях они даются в двойных круглых скобках (( )).
Нередко при воспроизведении выдержек из источников Ключевский сокращал текст приводимых цитат, но смысл их передавал верно. Фактические ошибки встречаются крайне редко.
Часто в рукописях Ключевского встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (totum) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.
В публикации воспроизводятся без оговорок: подчеркивания и отточия Ключевского, исправления, сделанные им над строкой в случае их полного согласования с основным текстом и авторские изменения порядка слов в предложении, которые даются в последнем варианте. Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописях даты восстанавливаются составителями в квадратных скобках, в примечаниях даются обоснования. Пояснения составителей даются в квадратных скобках. Звездочкой + отмечен комментируемый в примечаниях текст.
Переводы с иностранных языков даются под строкой.
1 Ключевский В. О. Курс лекций по источниковедению. — Соч. М., 1959, т. 6, Он же. Терминология русской истории. — Там же, Он же. Лекции по русской историографии. — Там же. М., 1959, т. 8. Сюда же относится и неоднократно издававшийся курс ‘История сословий в России’.
2 Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966, Чумаченко Э. Г. В. О. Ключевский — источниковед. М., 1970, Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М., 1974.
3 Ключевский В. О. Письма. Дневники: Афоризмы и мысли об истории. М., 1968.
4 Ключевский В. О. Западное влияние в России XVII в.: Историко-психологический очерк. — В кн.: Ключевский В. О. Очерки и речи: Второй сборник статей. М., 1913.
5 Ключевский В. О. Соч., т. 8.
6 Из рукописного наследия В. О. Ключевского: (Новые материалы к курсу по русской историографии / Публ. А. А. Зимина, Р. А. Киреевой. — В кн.: История и историки: Историографический ежегодник, 1972. М., 1973.
7 Кирхман П. История общественного и частного быта. М., 1867.
8 Ключевский В. О. Записки по всеобщей истории / Публ. Р. А. Киреевой, А. А. Зимина, Вступ. статья М. В. Нечкиной. — Новая и новейшая история, 1969, No 5/6.
9 Подробнее см.: Нечкина М. В. В. О. Ключевский: История жизни и творчества, с. 325—347 и Предисловие к настоящему изданию.
10 См. с. 384—385 настоящего издания.
О рукописях В. О. Ключевского по русской литературе см.: Чумаченко Э. Г. Обзор неопубликованных рукописей В. О. Ключевского о русской литературе XIX—начале XX в. — Тр. МГИАИ, 1961, т. 16, Она же. Неопубликованные статьи В. О. Ключевского о Гоголе. — Зап. Отдела рукописей ГБЛ, 1961, вып. 24, Она же. В. О. Ключевский о русских писателях. — Вопросы архивоведения, 1963, No 3.
Печатается по автографу. ГБЛ, ф. 131, п. 15, д. 28, л. 155—155 об., 158. Текст написан карандашом.
I. — Впервые опубликовано: Чумаченко Э. Г. Неоконченная статья В. О. Ключевского о Н. В. Гоголе: Из неопубликованных материалов. — Зап. Отдела рукописей ГБЛ, 1961, вып. 24.
II. Смех и слезы Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 178, л. 11 об. Автограф. Карандаш. Текст написан на оберточной бумаге с типографской наклейкой: »Богословский вестник’ (ежемесячно), 34. Москва. Житная ул. с[обственный] д[ом] проф. В. О. Ключевскому’. На обложке рукой В. О. Ключевского,
Мертвые Души, ч. 1.
Тарас Бульба.
Утопленница.
Вий.
Невский проспект.
Портрет.
Коляска.
Ревизор.
Женитьба.
Гл. I — Чичиков.
II—15 — Манилов.
III—36 — Коробочка.
IV—57 — Ноздрев.
V—85 — Собакевич.
VI—107 — Плюшкин.