Н. ШУЛЬГОВСКИЙ. ЛУЧИ И ГРЕЗЫ
Н. ШУЛЬГОВСКИЙ. ЛУЧИ И ГРЕЗЫ
Стихи, поэмы и миниатюры. С.-Петербург, 1912
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Н. Шульговский. Лучи и грезы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Как трудно сказать отзыв о первой книжке стихов… Поэт ли автор их? Или художник? Или только писатель? Господин Н. Шульговский, автор очень красочной пьесы из александрийской жизни V века по Рожд. Хр., под названием ‘Аза’, которая была напечатана в 1910 году, но до сих пор почему-то нигде не играна, выступает теперь со сборником стихов преувеличенно нежного заглавия — ‘Лучи и грезы’. Заглавие нам не нравится: что-то уж очень молодое. Впрочем, поэты всегда молоды, — а то что же бы они были за поэты. Хороши ли стихи?
Помнишь сказку летней воли,
На лугу ромашки снег,
Табуна в далеком поле
Быстролетный, резвый бег?
И в серебряной дремоте
Грудь вечернюю реки?
Под Иванов день в болоте
Золотые огоньки?
Помнишь первого признанья
Ароматный ветерок,
Ночи звездной чарованье
И костра седой дымок?
Кроме подчеркнутых строк, которые искусственны, — остальное хорошо. Кроме того несчастья, что все это, конечно, написано, — а могло бы быть и не написано. Что это значит? Поется-то — поется, а могло бы и не петься. У автора — досуг, нет тревоги, и так как он талантливый человек и находится в дружбе или ‘в гармонии’ с природою и обстоятельствами, то, взяв клочок бумаги, и накидывает приятные строфы, — приятные для него и для читателя. Но вот пришло дело: тогда он переходит к делу, платит за квартиру, читает лекцию или штудирует том немецкого ученого. Поэзия его не мешает жизни, а жизнь не мешает поэзии. Они не соединены и не перепутаны. Левый карман наполнен стихами, а правый наполнен деловыми или учеными бумагами. Лучше предыдущего ‘Богородицыны слезки’:
На заре, в седом тумане,
Вся слезами залитая,
Проходила по полянам
Богородица святая.
Белоснежными устами
Ей молилися березки,
И дрожали под кустами
‘Богородицыны слезки’.
Те цветочки на поляне
Собирала Пресвятая,
На заре, в седом тумане,
Вся слезами залитая.
И, прижав их к сердцу нежно,
С ними в небо уплывала,
Тая в выси зарубежной
Голубого покрывала.
Все хорошо, кроме того, что слишком сладко и что не видно совершенно лица автора. Он спрашивает себя в одном стихотворении: ‘Поэт ли ты?’
И очень правильно этот вопрос разлагает в ряд вопросов, сводящихся к переживанию сильных волнений:
В душе твоей певал ли тайный голос?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Под властью дум, пустынною тропинкой
Блуждал ли ты в лесу?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кипел ли ты огнем негодованья
На тупость злобную?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Готов ли был без страха и сомненья
Ты правду горькую сказать перед толпой?..
Все стихотворение, разложенное в вопросы, не заключает в себе ответов. Автор умен, и может быть даже излишне умен: он себя пытал внутренним и верным пытанием: а ответов, наверное, оттого не дал, что ответы в душе у него прошептались отрицательные. И мы на вопрос: ‘Поэт ли он?’ — покачаем головой в раздумье и ничего не скажем. Кажется, — не поэт, но возможный блестящий писатель, во всяком случае очень образованный писатель. Нет поэзии без тайны, загадки и некоторой спутанности, а весь Шульговский так отчетлив! Вот эта отчетливость его, разумность и образованность — подозрительна и как-то ‘неодобрительна’ в начинающем поэте. Должно быть немножко ‘чепухи’: это уж традиция поэтов. Волоса всклокочены, платок забыт, одной пуговки не застегнуто, галстук набок: вот признаки поэта! В мундире не показывайся на Парнасе, хотя бы ты и нес голову сахара на плече. Хитрый Меркурий возьмет от тебя приношение, но к Аполлону не пропустит, оставив плутать в перелесках у подножия Парнаса… Мне кажется, Шульговский тут и плутает. Его манит поэзия. Она так прекрасна. Да и переживает он прекраснейший возраст — юность. В юности, черт возьми, кто не поэт. На мучительный вопрос самому себе, кажется, Шульговский может ответить: это бродит во мне возраст, поют всемирные поэты, в которых я очень начитан, но моя душа только восприимчива и подражательна, но не имеет своего голоса, и может быть, оттого, что еще не имела своей большой жизни и горьких испытаний. Мои ‘воспоминания’ — все воспоминания цветов и сластей. Но из этой кондитерской поэзии еще не выходит.
НВ. 1912. 11 апр. No 12959.