А. И. Богдановичъ
Н. Н. Златовратскій.
Н. Н. Златовратскій.
Н. Н. Златовратский, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
‘Я ршительно не врилъ глазамъ: мн казалось, что кругомъ меня декораціи, и въ эти декораціи волшебною рукою загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки’…
Такими словами характеризуетъ свое впечатлніе отъ разговора съ ямщикомъ одно лицо у г. Златовратскаго въ разсказ ‘Барская дочь’. И мы не находимъ лучшей характеристики для всхъ произведеній этого автора собранныхъ имъ въ трехъ увсистыхъ томахъ двухстолбцовой печати. Предъ нами не жизнь, не деревня, не городъ, не люди, а декораціи расписанные самоучкой живописцемъ, припущено въ нихъ, сколько влзло, сусальнаго золота, яри-мдянки и киновари, и въ нихъ ‘загнаны’ всякія рдкостныя дива. Тутъ ‘золотокудрые пейзане и пейзанки’, благочестивые Пимены, сладкоглаголивые Минаи и Мины, рядомъ косноязычные Башкировы, ‘золотыя сердца’, восторженные двицы, малорчивыя, прерывающія свою не мудрую рчь многочисленными многоточіями, ‘мечтатели’ всхъ сортовъ и видовъ, ‘заводскіе хлопцы’, ‘вольные старцы’ и прочій людъ безподобный, и среди нихъ сладко улыбающаяся, добродушная физіономія почтеннаго автора, ораву подкупающая своимъ благодушіемъ, мягкостью тона разсказа и мечтательностью.
Открывая первый томъ, вы сразу натыкаетесь на премилые очерки ‘Разсказы заводского хлопца’, — замтьте — ‘хлопца’, а не просто мальчика или парня. Слово хлопецъ настраиваетъ читателя на мечтательный ладъ, оно отдаетъ Малороссіей, льдами, дивчинами, галушками и прочимъ аксесуаромъ хохлацкаго обихода. Васъ изумляетъ нсколько, что дале нтъ ни мати Украины, ни галушекъ, а рчь все время идетъ о стекляномъ завод, затерявшемся въ глуши исконно русскихъ муромскихъ лсовъ. Но ваше недоумніе богато вознаграждено декоративнымъ искусствомъ разсказчика. Фигурируютъ тутъ все крохотные, но такія очаровательные фарфоровые куколки, которыя умильно лепечутъ, сладко поютъ, пьютъ еще умильне и еще слаще льютъ токи блаженныхъ слезъ.
‘И пошелъ я, братики, вольный человкъ, по заводамъ и много-много я исходилъ ихъ, много люда разнаго видлъ, и везд люди заводскіе любили меня, потому приходилъ я къ нимъ съ добрымъ словомъ, съ утшеніемъ и весельемъ. Пришелъ я къ вамъ, братики, въ ваши дремучіе лса, привтъ вамъ принесъ отъ всего мірского люда, что живетъ за вашими лсами… Примите меня — будемъ въ дружб жить, и умирать здсь останусь, потому что некуда мн идти, старъ сталъ… Немного мн, милые, надыть: хлбушка да водки, да добраго слова отъ добрыхъ вашихъ душъ — и умирай старикъ… И запой, старче, пока живъ, псню въ усладу заводскому люду’.
И заплъ старецъ, и заигралъ на гармоник, а заводскій людъ дивуется-радуется: ‘И что это у насъ за человкъ проявился, старецъ Божій’?
Эти разсказы были написаны въ 1868-1870 гг., какъ значится на стр. 27 перваго тома, и съ тхъ поръ, вплоть до юбилея, который съ такимъ трогательнымъ единодушіемъ былъ отпразднованъ въ Москв въ конц прошлаго года, г. Златовратскій не мнялъ своей манеры ‘вольнаго старца’, поющаго въ усладу русскому интеллигенту дива разныя о декоративномъ мужичк. Вначал псни его льются, какъ тихій ручеекъ, катятся, какъ струйки по чистому песочку, журча по свтлымъ камушкамъ, шелестя по травушк-муравушк. Но чмъ дале, чмъ боле приходитъ въ возрастъ г. Златовратскій, тмъ громче становится псня добрая, раскатисте, и начинаетъ, наконецъ, въ ‘Устояхъ’ литься каскадомъ, широко шумящимъ и бурнымъ, переходя въ мрный гекзаметръ эпическаго разсказа:
‘Спитъ счастливый Пименъ и снится ему: какъ, чмъ и за что онъ сподобился этого счастья. То было давно, лтъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде коснулось сознанія его, былъ ‘міръ’ деревенскій. Страшное было въ немъ что-то, и вмст въ немъ было все — и защита, и сила, и правда’.
Такъ начинается въ ‘Устояхъ’ глава ‘Сонъ счастливаго мужика’. Пвецъ русской общины, міра, мужичка созрлъ окончательно и плъ — себ въ усладу, читателямъ въ поученіе, критик на радость, русской литератур въ честь и утшеніе. Въ псняхъ г. Златовратскаго есть что-то гипнотизирующее, нужно нкоторое усиліе, чтобы стряхнуть навянныя ими сладкія грозы и увидть, что все это вымыселъ доброй души. А въ свое время, когда этотъ гипнозъ поддерживался дружно всей народнической литературой — и совсмъ было невозможно оторваться отъ декоративныхъ очерковъ г. Златовратскаго со всмъ антуражемъ народническаго жанра. Въ свою очередь, современному читателю совершенно невозможно войти теперь въ настроеніе сладкоголосаго пвца деревенскаго міра, и на каждомъ шагу, даже въ лучшихъ его произведеніяхъ вы чувствуете дланность, искусственность построенія, сочинительство и отсутствіе здоровой, жизненной правды. Остановимся на нкоторыхъ его разсказахъ подробне, чтобы подтвердить наше положеніе.
Вслдъ за хлопцами идутъ ‘Крестьяне присяжные’, написанные въ начал семидесятыхъ годовъ, когда суды съ присяжными только что еще начали дйствовать. Выбранные изъ крестьянъ присяжные идутъ въ городъ, и здсь начинается сочинительство, которое идетъ, все возрастая. На первомъ же ночлег они слышатъ изъ устъ крестьянина извозчика благословеніе и напутствіе: ‘за благодушнаго-то судью молитва въ народ не пропадетъ’. Дале они встрчаютъ суроваго деревенскаго ‘статистика’, усчитывающаго деревенскіе грхи. Плохо, братцы, дико въ нашей палестин! Судите строго-праведно, други мои! можетъ, и поослабнетъ грхъ-то! Подъ вліяніемъ этого моралиста, крестьяне задумываются, а вмст съ нимъ и авторъ: ‘Такъ называемые культурные люди’ не могутъ имть даже смутнаго ощущенія этой близости (къ народу и къ его несчастью), для нихъ народный ‘грхъ’, ‘несчастіе’ есть не боле, какъ ‘абстрактная идея’ права (выражаясь ихъ словами), для народа-это ‘боль человка съ плотью и кровью’. омушка (одинъ изъ присяжныхъ), вспоминая Архипа (встрченнаго моралиста), думалъ, ежели осудить человка грха и несчастія’, то какъ бы не превысить мру Господня наказанія, и какъ бы тому человку больне не стало, чмъ по совсти слдуетъ. Въ то время, какъ, по понятіямъ однихъ ‘грхъ’ начинается съ момента преступнаго акта и требуетъ наказанія, — для крестьянина онъ уже самъ по себ есть часть ‘кары и несчастья’, начало взысканія карающаго Бога за одному ему вдомые, когда-то совершенные поступки’. Такими поясняющими отступленіями и дале руководитъ авторъ неопытнаго читателя въ уразумніи всей глубины крестьянскаго міровоззрнія, въ то же время устраивая на пути своихъ присяжныхъ рядъ сценъ, гд они какъ бы испытуютъ свое призваніе предварительно. Такъ, они судятъ лсника и лсовора, устраивая сцену суда, отрывокъ изъ которой позволимъ себ привести для характеристики декоративной живописи г. Златовратскаго. тотъ самый омушка, размышленія котораго мы привели выше и который, по автору, въ групп присяжныхъ олицетворяетъ ‘мірскую совсть’, вступается за злополучнаго мужика, пойманнаго на мст кражи лсникомъ.
‘ — А ты вотъ что подумай, — заговорилъ омушка, — добро-то теб здсь, по лсной жизни, не часто, чай, длать приходится? А намъ на старости нашихъ лтъ съ тобою, на гробъ смотрючи, добро то бы не олдъ упускать… И такъ отъ него, отъ лсу-то, душа черстветъ, такъ не дло бы теб еще на себя зврское то обличіе напущать…
‘ — Поблажники и есть… Свой братъ!
‘ — Ну, скажи-ка ты намъ, судьямъ, какъ мы его осудимъ, обличіе твое вспоминаючи, строгій воинъ? Нну? — наступалъ на него омушка.
‘ — Мы въ это не входимъ.
‘ — Ежели ты въ это не входишь, такъ ты хоть образъ-то зврскій сокрой… Да сходи ты въ Божью церковь, — все грозне говорилъ омушка, — да возьми ты къ себ въ хижину-то ребячью душу, какихъ много по нашимъ мстамъ сиротливыми бродитъ. Она-то, душа ребячья, сведетъ съ тебя узоры-то зврскіе, что мягкій воскъ растаетъ сердце твое отъ нея… Врь, по себ знаю! Былъ и я лсникомъ. Обнялъ меня лсъ, охватилъ, не вынесла душа, руки хотлъ на себя наложить… И случись тутъ старуха странная, говоритъ: возьми, ома, младенца на вскормленье, — лсъ надъ тобою силу потеряетъ, тоска у тебя съ души сойдетъ, отъ ребячьяго лика рукой тугу сниметъ… Сиротинка у насъ на сел былъ, — взялъ’.
Умиленный лсникъ отпускаетъ мужичка, а присяжные шествуютъ дальше, подготовляясь по дорог къ ожидающему ихъ длу на ‘наглядныхъ’ примрахъ, которые имъ устраиваютъ услужливый авторъ. Въ город происходитъ столкновеніе мірской правды съ городскимъ зломъ, подкупомъ и обольщеніемъ, отчего одинъ изъ присяжныхъ сбгаетъ, а омушка, разнемогшись еще въ дорог, умираетъ.
Не мене искусственно построенъ разсказъ ‘Въ артели’. Разсказъ ведется отъ перваго лица, — это излюбленная форма г. Златовратскаго, кладущая еще боле субъективный отпечатокъ на все, что онъ рисуетъ. И въ артели нтъ живыхъ лицъ, а созданья благодушной фантазіи автора, выдумывающей какую-то сладостную идиллію въ петербургскихъ углахъ, гд артельщики водовозы ведутъ душевнйшіе разговоры, а авторъ ихъ подхватываетъ и заноситъ въ поученіе интеллигенціи.
Эти два очерка ‘Крестьяне присяжные’ и ‘Въ артели’ лучше другихъ. Въ нихъ не такъ сильно отдаетъ елейностью г. Златовратскаго, они написаны хорошимъ языкомъ, безъ слащавости и приторнаго умиленія. Но и въ нихъ фигурируютъ не люди, а скоре абстракціи, хотя эта особенность г. Златовратскаго еще не проявилась здсь съ такой силой, какъ въ главныхъ его произведеніяхъ — ‘Устои’, ‘Деревенскія будни’ и ‘Золотыя сердца’. Что г. Златовратскій не чуждъ пониманія художественной правды и не всегда рисовалъ фарфоровыхъ мальчиковъ и мужичковъ, видно какъ въ упомянутыхъ разсказахъ, такъ и въ нкоторыхъ другихъ, напр., ‘Предводитель золотой роты’, начало котораго сдлало бы честь Гл. Успенскому. Къ сожалнію, и этотъ разсказъ испорченъ дланнымъ концомъ, въ которомъ проглядываетъ никогда не покидающее автора желаніе не столько рисовать, сколько морализировать и поучать, крайне затрудняющее чтеніе произведеній г. Златовратскаго. Художественный талантъ, отпущенный ему отъ природы, онъ окончательно потопилъ въ фантастическихъ представленіяхъ о какой-то невдомой правд, которую надо искать ни деревн, для чего предварительно требуется — ‘отршеніе’, а затмъ ‘вра сердца’.
‘Золотыя сердца’ должны иллюстрировать эти дв особенности истиннаго человка, какимъ онъ представляется г. Златовратскому. Его излюбленный герой Башкировъ ‘отршается’ отъ города и уходитъ въ деревню, гд лчитъ мужиковъ. Онъ не то цыганъ, не то башкиръ по рожденью, не русскій во всякомъ случа. Почему понадобилась это чисто вншняя черта непонятно. Имй мы дло съ авторомъ французомъ, было бы ясно, что авторъ желаетъ показать вліяніе наслдственности, напр., и ужъ, конечно, ни въ чемъ подобномъ нельзя заподозрить нашего автора. Башкировъ физически уродъ, но тмъ совершенне его душевныя качества. Онъ — ‘двухъэтажная башка’, все ему дается съ полуслова, память, способности — все первый сортъ, и онъ, что самое главное, понимаетъ и знаетъ народъ. У него есть ‘устои’, а каковы они, авторъ особенно не распространяется, но пытается въ одной сценк выяснить, въ чемъ дло, почему Башкирову доступенъ народъ. Приводится слдующій знаменательный діалогъ.
‘ — Скажи, Башкировъ, — заговорилъ пріятель, — ты хорошо, вдь, знаешь простой народъ?
‘ — Чаво я знаю? знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю! (Нужно замтить, что Башкировъ говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ, да кром того, онъ говорилъ протяжно, лниво ворочая языкомъ).
‘ — Ну, да хоть этого Петра да Сидора изучилъ же ты? Вотъ они съ тобой сходятся, теб довряютъ. Ты, значитъ, знаешь, чмъ разрушить ту стну недоврія, которая существуетъ между нами и ими?
‘ — Знаю, — протянулъ Ванюша, хитро улыбнувшись.
‘ — Въ чемъ же, въ чемъ же штука-то? — вскрикнулъ обрадовавшійся юноша: — трудно?
‘ — Нтъ, ничего… легко!
‘ — Легко?
‘ — Не сумлвайся… легко…
‘ — Ну такъ въ чемъ же штука-то?
‘ — Штука-то?… Былъ нешщастнымъ!
‘Пріятель отчего-то переконфузился…’
Отчего переконфузился пріятель, дйствительно, трудно понять, и авторъ этого не объясняетъ.
Вотъ этотъ-то ‘нешщастный’ Башкировъ и есть соль земли, отршившійся отъ всего и ушедшій въ себя. Можно думать, что для отршенія надо уйти въ народъ, но это неврно, такъ какъ и въ народ соль земли составляютъ дв бабы-начетчицы, которыя тоже отршаются и поясняютъ это такъ:
‘ — Какъ же вы ршили? — спросилъ я.
‘ — А такое наше ршеніе: все сдать на міръ и отршиться… Будетъ ужъ, Миколаичъ, пожили для міру…
‘ — И уйти?
‘ — И уйти.
‘ — Куда же?
‘ — Нигд путь не заказанъ тому, кто отршился, — сказала Павла.
‘ — И это не тяжело вамъ, тридцать лтъ проживши здсь?
‘ — Возьми крестъ свой, сказано… Чмъ тяжеле, тмъ и богоугодне. Въ томъ-то, милушка, и сила, что умй отъ куска, отъ жилища, отъ живота отршиться, и будетъ вра твоя велика. А безъ этого — все тлнъ и слабость…’
Къ нимъ присоединяется Катя, майорская дочь, которая открываетъ еще одинъ элементъ — ‘вру сердца’. Въ чемъ заключаетеся вра сердца, авторъ не поясняетъ. Онъ, впрочемъ, ничего не поясняетъ, полагаясь на читателя, который въ то время, когда писалось это апокалипсическое произведеніе, можетъ быть, и понималъ, но намъ теперь все это ‘темна вода во облацхъ’. Не думаемъ, чтобы и самъ г. Златовратскій понималъ теперь, что онъ написалъ тогда, въ 1876 г. Если понимать его ‘золотыя сердца’ какъ символъ заблудшей интеллигенціи, которая должна отршиться отъ культуры и уйти въ деревню, то здсь мы наталкиваемся на начетчицъ, которыя жалуются на ослабленіе міра, не умющаго отршаться.
А вдь когда-то этимъ зачитывались, жизнь свою ломали по рецептамъ Башкирова и Кати, не задумываясь, не видя всей вздорности этихъ рецептовъ, мало чмъ отличныхъ отъ знахарскихъ наговоровъ отъ ‘лихой болсти’, ‘трясовицы’ и т. п. Это одинъ изъ любопытнйшихъ вопросовъ общественной психологіи — вліяніе такихъ произведеній, какъ ‘золотыя сердца’, представляющихъ сплошной бредъ, наборъ недосказанныхъ, оборванныхъ фразъ, непонятныхъ словъ и смутныхъ образовъ. Перечитывая и пересматривая это произведеніе, мы старались найти въ немъ какую-либо руководящую мысль, какое-либо указаніе, что желалъ сказать авторъ, и, признаемся, — не нашли. Или въ наши дни секретъ пониманія ультранародническихъ шедевровъ утерянъ? Правду говоря, мы ни мало не скорбимъ объ этомъ.
‘Вра сердца’, какъ опредляетъ Катя, нчто такое, чему ‘еще нтъ названія’. Думала ли бдная героиня г. Златовратскаго, что двадцать лтъ спустя никто и не поинтересуется подъискать ему названіе? Въ томъ и заключается огромный шагъ впередъ, сдланный общественной мыслью за эти годы, что пустопорожними, хотя и таинственно звучащими словами теперь никого не удивишь и не уловишь, тмъ мене наставишь на истинный путь. ‘Вра сердца’, просто выражаясь, это вра въ слова, и чмъ они были мудрене, тмъ казались глубже. ‘Правда народной жизни’, ‘міръ’, — беремъ первыя, подвернувшіяся подъ перо, — все это были спасительные словечки, которыя должны были заблудшему интеллигенту уготовить путь въ душу народа, гд ждетъ его спасеніе отъ золъ себялюбія, индивидуализма, капитализма и прочихъ культурныхъ бдъ, несущихся къ намъ съ гнилого Запада. Охранить не только себя, но и народъ отъ тлетворнаго вліянія послдняго, вотъ задача интеллигенціи.
Въ ‘Устояхъ’ развивается борьба общиннаго и личнаго начала. ‘Устои’ — самое крупное произведеніе г. Златовратскаго и, надо сказать, самое неудачное дтище его. Читать ихъ теперь нтъ возможности, до того въ нихъ все схематично, придумано, сочинено и наворочено одно на другое. Написаны они гекзаметромъ, вроятно, съ цлью придать имъ нарочитую важность. Разбираться въ нихъ мы отнюдь не намрены, такъ какъ это трудъ и неблагодарный, и несвоевременный. Думаемъ, что теперь доказывать ложность взглядовъ автора на спасительность ‘деревенскихъ устоевъ’ совершенно лишнее. Тмъ боле, что и самъ авторъ въ силу этихъ устоевъ не вритъ. Расписавъ ихъ самыми радужными красками, онъ заставляетъ ихъ рухнуть отъ вторженія одного ‘умственнаго’ члена, побывавшаго въ город Петра, который заразился тамъ духомъ индивидуализма. Что же могло остаться отъ бдной ‘Вальковщины’, когда городъ сталъ напирать на нее со всхъ сторонъ, когда каждая линія желзной дороги приноситъ туда новый духъ, каждая книга — новые запросы, новыя требованія и желанія, какія и не снились отцамъ ‘Вальковщины’?
Декоративная манера автора получила въ ‘Устояхъ’ самое широкое развитіе. Тутъ ‘пейзане и золотокудрыя пейзанки’ разыгрываютъ роли крестьянъ и крестьянокъ, повторяя до извстной степени то, что было въ мод въ литератур временъ Карамзина. Только тамъ они говорили о чувствахъ, здсь — объ общин, мір, правд, но въ обоихъ случаяхъ одинаково естественно и правдиво.
Г. Златовратскій является въ ‘Устояхъ’ романтикомъ общины и міра. Въ ‘Деревенскихъ будняхъ’ онъ выступаетъ изслдователемъ деревни, заявляя въ предисловіи, что ‘настала эпоха новой деревни — деревни крестьянскаго самоуправленія, вольнаго труда, деревни-общины, какъ самостоятельно активнаго элемента русскаго государственнаго строя. Мало того, наступило время, когда эта деревня ‘свободнаго труда’ оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманіе интеллигенціи’. Онъ, находитъ, что никто ‘не вникъ’, не вдумался въ эту деревню, что вс ‘программы’ изученія ея были неправильно составлены, потому что и составители, и исполнители не такъ брались за дло. Можно подумать, что самъ г. Златовратскій проявитъ необычайное вниманіе, безпристрастіе, глубину и пониманіе народной жизни. ‘Пора, наконецъ, убдиться, — восклицаетъ онъ съ паосомъ, — что свтскій человкъ — плохой наблюдатель, что наблюденіе деревенской жизни безъ предварительной подготовки — недобросовстно, что, въ противномъ случа, наши выводы, какъ бы ни были они остроумны, ложь, что, наконецъ, сами художники, вышедшіе изъ среды интеллигенціи и берущіеся за сюжеты изъ народной жизни, должны, во имя добросовстности, измнить методъ своихъ отношеній къ деревн, основывая ихъ до сихъ поръ только на непосредственныхъ впечатлніяхъ: они должны заняться такой же предварительной солидной подготовкой, какую имютъ солидный этнографъ и историкъ народной жизни. Можно думать, что самъ авторъ вполн обладаетъ такой подготовкой. Ничуть не бывало. Выбравъ небольшой удаленный уголокъ, онъ заноситъ личныя наблюденія, которыя и обобщаетъ, строя въ самомъ начал ‘схему народно-бытовыхъ основъ’ и исходя затмъ изъ имъ же самимъ созданной системы. Такая замна ‘непосредственныхъ наблюденій’ едва-ли убдительна, какъ не убдительна и ‘вра въ сознаніе народа’, которою онъ заканчиваетъ свои ‘Будни’. Можетъ быть, въ то время, когда сочинялись эти ‘Будни’, въ 1878—1897 гг., они имли извстное значеніе для изслдованія деревни, но въ настоящее время они не имютъ никакого для насъ интереса, что едва ли станутъ отрицать даже самые ярые поклонники г. Златовратскаго.
Добросовстно ознакомившись съ произведеніями г. Златовратскаго, приходишь въ нкоторое изумленіе, что собственно создало то вліяніе, какое онъ имлъ въ 70-хъ и въ начал 80-хъ годовъ? Мы думаемъ, что причины этого вліянія лежали вн этихъ произведеній. Туманно-идеалистическое настроеніе, проникающее ихъ, отвчало неясному представленію о народ, тому мистическому ‘нчто’, что каждый хотлъ найти въ немъ. Именно неопредленность, смута воззрній и взглядовъ г. Златовратскаго какъ нельзя лучше отвчала такой же смут въ умахъ читателей. Таинственныя слова — ‘отршиться’, ‘быть несчастнымъ’, ‘вра сердца’ — возбуждали извстнымъ образомъ настроенное воображеніе, которое въ каждомъ работало по-своему и создавало разнообразные фантомы на общую тему ‘народъ’, ‘міръ’, ‘община’. По мр того, какъ этотъ туманъ таялъ, умалялось и значеніе г. Златовратскаго, какъ выразителя общественнаго настроенія. Его мсто постепенно занялъ другой писатель, который сначала далеко не имлъ такого значенія. Гл. Успенскій писалъ одновременно съ г. Златовратскимъ, его читали, но не увлекались имъ, не создавали себ понятій и представленій ‘по Успенскому’. Онъ былъ слишкомъ ярокъ и ясенъ, какъ художникъ, его нельзя было понимать въ ‘разныхъ смыслахъ’, въ немъ нтъ ничего мистическаго. Значеніе его стало выясняться именно тогда, когда началось знакомство съ народной жизнью, какъ она есть, безъ декоративныхъ украшеній, мистическихъ представленій о какихъ-то народныхъ глубинахъ, тайникахъ народной души и т. п. Значеніе Успенскаго, какъ великаго художника, растетъ еще и будетъ расти, чмъ дальше мы уходимъ отъ его времени. Все наносное, временное постепенно умаляется и исчезаетъ для насъ въ его произведеніяхъ, и вмст съ тмъ, все ярче выступаетъ на первый планъ художественная правда. Словомъ, съ нимъ происходитъ совершенно обратное тому, что мы наблюдаемъ по отношенію къ г. Златовратскому. Уже теперь послдняго трудно читать, ключъ къ пониманію его героевъ потерянъ, и еще одно-два поколнія, и онъ станетъ вполн историческимъ явленіемъ, важнымъ и многозначительнымъ для оцнки настроеній 70-хъ годовъ, но мало привлекающимъ вниманіе читателя. Разв нкоторые только изъ его небольшихъ разсказовъ уцлютъ отъ забвенія и, на ряду, съ разсказами Слпцова, Ршетникова, Левитова, займутъ въ библіотекахъ опредленное мсто въ отдл народнической беллетристики.
Январь 1898 г.