Воспоминаніе о M. И. Глинке.
Воспоминаніе о M. И. Глинке.
‘Русский архив’, 1869. — Вып. 7
В. Кашперовъ.
Н. Кашперов. Воспоминание о M. И. Глинке, Глинка Михаил Иванович, Год: 1869
Время на прочтение: 6 минут(ы)
M. И. Глинка, въ письмахъ своихъ къ Е. А. Булгакову сочувственно отзывается о В. Н. Кашперов, а князь В. . Одоевскій, въ примчаніяхъ къ этимъ письмамъ, передаетъ, что знаменитый композиторъ скончался на рукахъ его. (См. выше стр. 347, 361 и 377). Поэтому, печатая письма Глинки въ Русскомъ Архив, мы обращались къ В. Н. Кашперову (нын профессору Музыкальной Консерваторіи въ Москв) съ просьбою сообщить воспоминанія его о Глинк. Нижеслдующая статья есть обязательный для насъ отвтъ на запросъ нашъ. — Здсь кстати исправить ошибку, вкравшуюся въ примчаніе къ письмамъ (стр. 350): Автобіографическій разсказъ М. И. Глинки напечатанъ въ Русскомъ Встник не 1863, а 1857, томъ XI, (Октябрь) стр. 768 и д. П. Б.
М. Г. Благодарю Васъ за внимательность, которою Вамъ угодно было почтить меня: — корректурные листы съ письмами дорогаго Михаила Ивановича Глинки я получилъ. Въ этихъ письмахъ онъ обрисовывается несравненно ярче и полне, чмъ въ какихъ либо біографическихь очеркахъ. Лишь одна сторона его жизни вовсе не выяснена, и мн кажется, что никто еще не взялся разъяснить то, что составляло существенную причину его постоянныхъ и глубокихъ страданій, сначала нравственныхъ, — а потомъ и физическихъ конечно.
Онъ часто говаривалъ у насъ въ дом, — когда мы жили въ Берлин — въ 1856 году: — ‘J’ai toujours t maltrait moralement.’ {Со мною всегда жестоко обращались въ смысл нравственномъ.}.
Многіе возразятъ: да вдь онъ былъ чрезвычайно впечатлителенъ какъ художникъ, а подъ конецъ раздражителенъ до болзни — и на такомъ объясненіи успокоятся. Мн самому случалось слышать такого рода сужденія и даже отъ короткихъ его пріятелей. Но мн кажется, что болзненныя явленія такого рода особенно замчательны въ человк каковъ Глинка, отъ природы весьма кркаго организма, имвшій успхъ полный и блистательный въ своемъ дл. Было время, когда въ высшихъ сферахъ общества искали случая съ нимъ познакомиться, его знали какъ оригинальнаго и даровитаго композитора во всей Европ, такъ что, какъ композиторъ, онъ могъ считать себя однимъ изъ самыхъ счастливыхъ. И такого-то геніальнаго, крпкаго человка русское общество уложило въ гробъ до 54 лтъ, безъ особенныхъ видимыхъ причинъ! Лишь одинъ рзкій признакъ остается на виду: ‘j’ai toujours t maltrait moralement’, — по которому тотчасъ приходятъ на память цлый рядъ воспоминаній изъ его разсказовъ, какъ его чтили, коль скоро вліятельное лицо его обласкаеіъ и похвалитъ и какъ отъ него отворачивались, когда вліятельное лицо его забывало.
Коли въ Европ, за весьма малымъ исключеніемъ, большинство даже великихъ композиторовъ страдало отъ дурнаго обращенія съ ними и какъ Моцартъ умирали рано и въ нищет,— то тутъ причина довольно ясна: сами эти композиторы были весьма односторонняго образованія и вообще мало развиты, а потому, когда не нужна быламузыка, старались избгать музыкантовъ только, которые другихъ интересовъ для общества и не представляли, другими словами, общество за композиторомъ человка не видло, или не хотло видть.
Съ Глинкой совсмъ другое было: онъ самъ былъ изъ такъ называемаго порядочнаго общества, былъ пріятель Жуковскаго, Пушкина и по развитію принадлежалъ скоре къ высшему кругу.
Это уже ясно указываетъ на низкій уровень общественнаго воспитанія, я говорю о воспитаніи дйствительномъ, а не вншнемъ, которое учитъ — когда и гд какія перчатки надваются, сколько кому платится визитовъ и какимъ особамъ улыбаться подобаетъ, обойтись же по человчески съ лицомъ, котораго вы не боитесь или въ которомъ вы не нуждаетесь, у насъ умютъ весьма немногіе даже въ ученой и развитой сред. Въ нашемъ обществ нужно умть казаться, импонировать, ни того ни другаго у Глинки не было и слда.
Если взять все это въ соображеніе, то легко понять, сколько грубыхъ и незаслуженныхъ оскорбленій должна была выстрадать эта добродушнйшая и впечатлительная натура, которой только и оставалось что сжиматься какъ мимоз (какъ онъ самъ себя любилъ называть) отъ всякаго грубаго прикосновенія.
Припоминая вс разсказы Глинки по поводу вышесказанной французской фразы, удивляешься только, какъ онъ выдержалъ такъ долго такую нравственную каторгу.
Ему часто приходилось испытывать отъ нашего общества то чуть не царскій почетъ, то, и вслдъ за тмъ, взгляды съ высока и униженіе, а подъ часъ и насмшки. Такъ напримръ между офицерами не разъ повторялась фраза:! ‘смотри не попадись въ чемъ нибудь — а то тебя пошлютъ Руслана слушать’. Эта фраза повторялась потому, что она быда произнесена однимъ изъ вліятельныхъ.
Толковать здсь, почему мы еще не доросли до простаго чувства человческаго достоинства, и почему мы его мадо цнимъ и въ себ и въ другихъ,— вовсе не у мста, но нельзя не помтить существенной причины постоянныхъ и глубокихъ страданій М. И. Глинки.
Характеристическая черта его была добродушная веселость, которая его не оставляла, за исключеніемъ лишь того времени, когда онъ испытывалъ на себ чье либо грубое прикосновеніе. Даже съ докторомъ, за недлю до смерти, онъ еще шутилъ и встрчалъ его фразой: — ‘Знаете-ли, докторъ, я гораздо боле боюсь медиковъ, нежели самой болзни’. А потомъ за день до смерти, когда я его подымалъ съ постели и ‘облекалъ его въ ризы’ (какъ онъ выражался), онъ еще смшилъ насъ разными прибаутками, надвъ на себя чепецъ одной изъ сидлокъ (ихъ было дв.) Указывая на нихъ глазами, онъ прибавлялъ мн потомъ по русски: ‘Какъ же ихъ не смшить,— вдь имъ тоска сидть день и ночь съ больнымъ старикомъ!’
Страдалъ онъ физически боле всего послднюю недлю, у него было затверденіе печени, и его по временамъ болзненно схватывало, но съ роздыхами, такъ что онъ могъ иной разъ придумывать, лежа на постели, интересныя контрапункты.
Онъ, послднюю осень, занимался съ профессоромъ Деномъ: Канономъ и Фугой, а потомъ все собирался вмст со мною хать въ Италію для изученія голосовъ и составлялъ планы, какъ удобно и пріятно будетъ намъ помщеніе на Lago di Como, гд онъ по карт выбралъ Villa-Pliniana.
Я привезъ въ Берлинъ небольшую русскую библіотеку: — Гоголя, Островскаго, Тургенева, Григоровича, Блинскаго, Кудрявцева и другихъ. Глинка жадно вчитывался въ нихъ, и иной разъ до слезъ умилялся надъ ними. Тутъ только, въ Берлин, я замтилъ, что онъ литературы нашей съ сороковыхъ годовъ вовсе не зналъ, потому что въ свое время вращался въ такой сред, которая кром Пушкина, Жуковскаго, Карамзина и еще немногихъ, никого не признавала за литераторовъ, и пробавлялся боле иностранной литературой.
Послдніе три мсяца, Русскіе, желавшіе его видть въ Берлин (ихъ было вроятно весьма немного, — я помню лишь графа Матвя Віельгорскаго, А. Рубшттейна, князя В. . Одоевскаго, да И. С. Тургенева), могли застать маленькую коренастую фигуру Глинки, въ стеганомъ ватномъ холат, съ аршиннымъ карандашемъ въ рукахъ, въ бархатной феск, изъ которой вырывался на лобъ не послушный съ просдью вихоръ, въ длинныхъ блыхъ чулкахъ, съ цвтными подвязками, которыхъ у него было очень много, и въ башмакахъ. Какъ только его нужно было одвать, то слуга обязывался весь трудъ брать на себя, даже умывать и причесывать, тутъ были сохранены вс пріемы русскаго барича 20-хь годовъ. Денегъ, выходя изъ дома, онъ при себ держать не любилъ, потому что сознавалъ за собой привычку вс имющіяся при немъ деньги непремнно израсходовать.
Во время музыкальныхъ исполненій, какъ впечатлительный чедовкъ, онъ не умлъ сдерживать себя ни въ похвалахъ ни въ порицаніяхъ, такъ что когда мы сидли втроемъ въ опер (т. е. Глинка, жена моя и я), то онъ начиналъ съ того, что упрашивалъ насъ сидть какъ можно тише. ‘Барыня, ни гугу!’ обращался онъ къ моей жен, а потомъ поднималъ одинъ такой шумъ, что обращалъ на себя вниманіе всхъ благочестивыхъ постителей Opern-Saules, и разъ даже Мейерберъ явился къ намъ съ полукомическимъ тономъ заявить, что въ нашей лож, говорятъ, есть какой-то маленькій Русскій, который шумитъ, на весь театръ.
Глинка былъ очень хорошо знакомъ съ Мейерберомъ, и потомъ познакомилъ и меня съ нимъ. Сколько искреннихъ и непритворныхъ похвалъ высказывалъ мн Мейерберъ въ особенности объ оркестровк Глинки!
Говоря о Глинк, нельзя не вспомнить о томъ, съ какимъ интересомъ и сочувствіемъ относился онъ ко всякому мало-мальски серьезному начинанію въ музык у Русскихь. Когда я ему показывалъ мою первую оперу ‘Цыгане’, ему понравились два номера, и онъ тотчась, обратившись ко мн съ симпатичною рчью, заключилъ такъ: ‘я почту за наслаждеіе и за нравственную обязанность покончить ваше музыкальное образованіе’.
Въ разговорахъ съ нимъ о комъ либо изъ музыкантовъ Русскихъ или иностранныхъ, никогда не проскальзывало тни зависти. Кто зналъ его коротко, тотъ замтилъ, что преобладающія стороны его личности были: нжность, дтская наивность, добродушная веселость, соединенная съ легкимъ оттнкомъ юмора.
Послднее время онъ какъ-то отъ всего отвернулся, самъ мало писалъ и боде обдумывалъ новыя музыкальныя формы, предлагаемыя ему Деномъ, но это была схоластика, со мною же онъ не разъ бесдовалъ какъ вдохновенный музыкантъ и не разъ бралъ у меня перо изъ рукъ и поправлялъ мою работу. Такъ помню, я былъ имъ посланъ къ Фрокману въ Петербург для напечатанія моего романса съ двумя окончаніями: одно его, другое мое, ‘Очарованіе красоты въ теб не страшно намъ’ (слова Баратынскаго).
Онъ хотлъ, чтобы я съ его словъ записалъ характеристику оркестра вообще и каждаго инструмента порознь. Она сохранилась у меня какъ дорогое воспоминаніе.
Препровождаю къ вамъ отысканныя у меня письма Глинки. Жаль, что вс они кром этихъ двухъ растеряны при постоянныхъ перездахъ за границей и вроятне всего на таможняхъ.
Въ Италіи мн привелось быть свидтелемъ громаднйшаго успха симфоническихъ произведеній Глинки.
Въ 1864 году я выписалъ нсколько партитуръ его, получивъ ихъ, тотчасъ же передалъ ‘Аррагонскую хату’ и ‘Мадритскую ночь’, въ лучшее симфоническое общество въ Милан. Исполненіе было такъ врно и хорошо подъ руководствомъ превосходнаго директора Басси, что энтузіазму не было границъ. На слдующій день нсколько газетъ заявили желаніе публики услыхать еще разъ ‘Аррагонскую хату’ и ‘Мадритскую ночь’. Берлинцы, Мейерберъ во глав, исполнявшіе нсколько NoNo-въ изъ ‘Жизни за Царя’ въ 1856мъ году при двор Прусскаго короля, могли бы справедливо позавидовать итальянскому исполненію Глинки въ Милан.
Помню, что посл придворнаго концерта въ Берлин, Глинк былъ предложенъ орденъ или денежное вознагражденіе, но онъ до того былъ недоволенъ исполненіемъ, что отказался и отъ того и отъ другаго, все недоумвая, зачмъ бы это нужно было Мейерберу исполненіе ‘Жизни за Царя’ при Прусскомъ двор?…
Это случилось, кажется, въ Декабр 1856 г., а черезъ мсяцъ его уже не стало.
На похоронахъ присутствовали лишь Мейерберъ, Денъ и Вашъ покорнйшій слуга
25-го Декабря 1868.