Н. К. Жакова
К. Д. Бальмонт. ‘Душа Чехии в слове и в деле’
Н. К. Жакова. К. Д. Бальмонт. ‘Душа Чехии в слове и в деле’, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 2003
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Русская литература, No 3, 2003
* Z dejin rusko-ceskych literarnich vztahu: К. D. Balmont. Duse Ceskych zemi v slovech a cinech / Vydani, preklad, studie, komentaf Danube Ksicova. Masarykova univerzita. Brno, 2001. 339 s. (Из истории русско-чешских литературных отношений: Бальмонт К. Д. Душа Чехии в слове и в деле / Издание, перевод, статьи, комментарии Дануши Кшицовой. Университет имени Т. Г. Масарика. Брно, 2001. 339 с).
В истории русско-чешских литературных отношений открылась новая интересная глава. В одном из пражских архивов была найдена долгие годы считавшаяся исчезнувшей рукопись К. Д. Бальмонта ‘Душа Чехии в слове и в деле’.1 Сразу же к подготовке ее издания обратилась крупнейшая исследовательница чешско-русских литературных взаимосвязей профессор Дануше Кшицова, одна из организаторов Института славистики при Университете им. Масарика в Брно.
Своей книге ‘Душа Чехии в слове и в деле’ К. Д. Бальмонт предпослал слова: ‘Посвящаю этот мой труд нескольких лет всем тем чехам, которые, строя новую Чехию, братски любят также истинный лик России’, а обращаясь с письмом к К. Крамаржу в надежде на его помощь при ее издании, поэт благодарит чешского деятеля ‘за ту высокую радость, которую я всегда испытываю, читая в прессе ваши всегда верные слова о России и русских’ (с. 48). Вообще о всех людях, которых он встречал в эмиграции, Бальмонт судил прежде всего по их отношению к России.
Книга Бальмонта составлена из размышлений поэта о чешском народе, его исторических судьбах, о чешских писателях-классиках и современных ему поэтах, которые произвели на него наибольшее впечатление, и бальмонтовских переводов их стихов.
Свое обращение к чешской поэзии Бальмонт объясняет глубокой духовной связью русских и чехов: ‘Между Россией и Чехией уже давно свершается еще всеми не увиденная, но уже ярко явственная духовная беседа. Ни у одного народа славянского не сказали столь многие поэты столько глубоких, пронзительных и прочувствованных слов о России’ (с. 62).
Красной нитью через всю книгу ‘Душа Чехии’ проходит мысль о необходимости взаимного познания славян и их единения. В первых же строках мы читаем: ‘Славяне мало изучают язык, историю и творчество братских славянских народов. Об этом нужно глубоко сожалеть, и, во имя новых исторических путей, это равнодушие и эта рознь должны быть преодолены. Если б взаимосочувствием, взаимоприкосновением и взаимоподчинением великое царство славян внутренно сколько-нибудь объединилось, это была бы самая светлая на земле Духовная Держава. Возможно, что такой могучий рычаг нового развития человечества и возникнет’ (с. 50).
Недостаток единства, как говорит Бальмонт, был причиной ‘судьбинной кары’ — многовекового ига, постигшего славян. Русский поэт надеется при этом, что ‘инстинктивное славянское благородство против наследственного вероломства врагов славянских в конце концов, однако хочется думать, победит. Такие светильники, как Ян Гус и Достоевский, Хельчицкий и Лев Толстой, Пушкин, Врхлицкий и Бржезина, суть дозорные духи лучших кладов человеческой души. Самое их возникновение в лоне славянства есть верное ручательство в действительном грядущем возникновении Нового Неба и Новой Земли’ (с. 52).
Образ Яна Гуса как символа борьбы за правду неоднократно возникает в книге. Для поэта он — ‘знак Славии — наш дух — воспламененный’, как сказано в стихотворении ‘Слава славянам’ самого Бальмонта (с. 52). ‘Имя Гуса — святыня не только для чеха, но и для каждого славянина. Это — факел, горящий всем нашим векам и говорящий изумительно о неистощимой, действенной силе жертвенности’ (с. 146).
В своем вступлении Бальмонт прослеживает путь чешской поэзии от первого духовного гимна ‘Hospodine, pomiluj ny’ (поэт подчеркивает, что ‘этот напев на целое столетие старше, чем самый старый молитвенный напев германцев’) до современности. Из поэтов национального возрождения для него значимы и Коллар, и Челаковский, и Шафарик, но особенно дорог его душе Карел Гинек Маха: ‘Маха — пленительное имя, означающее начальную весеннюю зарю чешской поэзии 19-го века. Современник Пушкина и, подобно Пушкину, создатель романтической повести ‘Цыганы’, Маха означает рубеж. В его творчестве чешская поэзия начинает говорить языком таким благородным и таким напевным, что она становится вровень с любой поэзией в Европе’ (с. 56). Мы знаем, что с момента появления поэмы ‘Май’ велись дискуссии о патриотизме Махи, и сама поэма в русской среде оставалась даже в начале XX века еще недооцененной, но К. Д. Бальмонт выдвигает на первый план именно мотив любви к родной стране: ‘Поэма Махи ‘Май’ <...> является поэмой поистине гениальной, и, может быть, нигде в мировой литературе не найдешь более пронзительного выражения любви к своей родимой земле, нежели эти напевные жалобы юного узника, сделавшегося волей злого рока страшным владыкой лесов’ (с. 56). Из поэмы ‘Май’ Бальмонт перевел отрывок из 3-й песни с поразившими его строками — ‘красноречивыми для каждого, кто сердцем измерил все особенное содержание таких простых слов, как изгнание, разлука, невозвратимое’, со строками, обращенными к облакам:
Между всех я послами хочу вас избрать.
Вы куда бы ни плыли в далекой той мгле,
Поклонитесь в своем богомолье земле!
Ах, красивой земле, той любимой земле,
Колыбели моей и могиле моей,
То родимая мать, все владенье мое,
Все наследство мое, ширь единой земли!
Одним из первых среди всех писавших о Махе Бальмонт заявляет: ‘Эти несколько строк Махи растопились в горниле, как слиток золота, и разлились по всему творчеству чешских поэтов 19-го века и 20-го’ (с. 56). ‘Карел Маха, — пишет в другом месте Бальмонт, — сказавший ‘Лишь из моей души мне улыбается небо’, приобщил меня к той неукротимости и неутолимости чешской поэтической души, которая, отбрасывая от себя человечески достижимое, роднится с облаками, тонет в небе и волнующе напоминает мне моего родного Лермонтова, которому все природное, стихийное гораздо ближе, нежели человеческое’ (с. 88).
Переходя к творчеству крупнейшего чешского писателя XIX века Я. Неруды, он не останавливается на нем подробно, но избирает и переводит одно маленькое стихотворение ‘Матушке’:
Потому дорога мне так
Моя милая матушка,
Что такая малюточка,
Что такая бедняжечка.
А когда бы была она
И беднее, чем камушек,
Все б я в сердце хранил ее
И носил как иконочку.
И когда бы была она
Узелком вся завязана,
Все же так бы любил ее,
Мою милую матушку!
И добавляет: ‘Но сколько я ни припоминаю различных поэтических выражений любви к матери, мне кажется, что песенка Неруды, которую знает, верно, каждый чех, по той причудливой простоте, какая всегда вырывается лишь из глубочайшего чувства, несравнима по совершенству ни с какой другой песней’ (с. 60).
Самой большой привязанностью в мире чешской поэзии становится для Бальмонта Ярослав Врхлицкий: он ‘показал мне способность чешской души к лихорадочному, длящемуся без перерыва, всю жизнь, горению творчества’ (с. 88). По мнению Бальмонта, ‘неутомимый, многообразный, разноблещущий’ Врхлицкий сделал более всего ‘для выработки чешского стиха и для создания широких, прочных основ поэтического творчества’ (с. 68). Он же привел его и к чешскому языку.
Истинный полиглот, знавший 16 языков, Бальмонт уже в годы эмиграции в возрасте 58 лет взялся за изучение чешского. Это было в Вандее, на берегу Атлантического океана: ‘Взял грамматику, взял небольшой словарь и не поленился, украдывая часы у прогулок, овладеть ими. И взял несколько чешских книг и прочел их, — сперва спотыкаясь, а потом не только идя стройно, но и летя как птица, и горя как летучая звезда, потому что это были книги Врхлицкого, лучезарные поэмы, и строфы, и песенки прихотливейшего и одареннейшего из братских славянских поэтов’ (с. 22). Через 3 года в Праге появилась книга поэтических переводов из Врхлицкого на русском языке. Предисловие к этому своему труду Бальмонт озаглавил ‘Праздник сердца’.2
Как показывает Д. Кшицова, Бальмонт был первым из русских поэтов, кто серьезно заинтересовался Врхлицким (с. 25), а обратил его внимание на чешского поэта англичанин Поль Сэльвер, издавший в 1920 году в Лондоне антологию чешской поэзии. Ему Бальмонт посвящает признательную главу ‘Англичанин о чехах и русских’, ибо Сэльвер издал еще антологии и русской поэзии, и славянской.3 И в этой главе о Поле Сэльвере Бальмонт с болью пишет о том, что славяне ‘возмутительно и непостижимо небрежны и невнимательны’ друг к другу: ‘Англичанин заставил русского поэта изучить чешскую поэзию. Слава этому англичанину. Но долго ли нам, русским, для такого дела нужны будут — до какой-то мистической неизбежности — англичане или немцы?!’ (с. 206).
Чувство своей принадлежности к великому славянскому миру переполняет поэта, он ощущает себя защитником и выразителем идеи славянской взаимности, а чешские поэты и поэзия позволяют ему еще глубже, еще органичнее наполниться этой общеславянской связью. Правда, наиболее любимых им чешских поэтов — Врхлицкого, Бржезину, Сову — нельзя отнести к особо заметным певцам славянской идеи, это относится скорее к творчеству менее известных и совсем неизвестных чешских поэтов, которых он тоже переводит.
В творчестве крупнейшего чешского символиста Отокара Бржезины Бальмонта завораживает мощь выражения мысли и чувств: ‘Отокар Бржезина — целый оркестр духовной музыки в мыслительном природном храме, где строгие изваяния молитвенности построены сталактитами и сталагмитами, и высокие свечи выросли прямо из сердец тысяч и тысяч людей, живших сердцем и угасших от сердечной боли…’ (с. 88). Сравнивая его с другими любимыми им чешскими поэтами эпохи бурного расцвета поэзии на рубеже XIX и XX веков, Бальмонт вдохновенно раскрывает глубинную суть его творчества: ‘Поэзия Отокара Бржезины, вся философская, вся символическая, полна духовной красоты и ведет к утверждению жизни, но она вся исполнена смертными шорохами завес предельных, и никто, быть может, не умел так жить со Смертью и с нею ласково беседовать, как этот великий подвижник, Схимник Поэзии’ (с. 88). В стихах Бржезины ‘Взгляд смерти’, ‘Настроение’, ‘Забвение’, ‘Братство верящих’, ‘Я как древо в цвету’ Бальмонт находит много созвучного себе, даже приводит в сравнение свои строки из книги ‘Ясень. Видение Древа’ (1916) и заключает: ‘Книги Бржезины написаны задолго до того, как пропелись эти строки — за три пятилетия, — и, если я их привожу, это лишь потому, чтобы сказать, что я, славянин, русский, чувствую, что я узнаю самого себя в славянине, поляке, Яне Каспровиче (Бальмонт переводил и его. — Н. Ж.), и в славянине, чехе, Отокаре Бржезине. И не только это. Я хочу сказать, что мы, славяне, когда поем о том же, о чем поет англичанин или американец, француз или немец, мы поем звучнее и более вольно, мы поем сердечнее и не впадая в ограниченность точной размеченности’ (с. 100).
Более всего переводов создал Бальмонт из поэтического наследия своего чешского современника Антонина Совы, который был ему особенно близок. Напечатав их вместе с очерком о поэте в парижской эмигрантской газете ‘Последние новости’, Бальмонт получил ответ из Чехии. Сова писал: ‘Дорогой поэт! Своим нежданным, тонким и оригинальным этюдом о моих стихах Вы доставили мне огромную радость. Мы, старые чешские поэты, не обладаем столь большим счастьем, чтобы к нам устремился такой замечательный и полный любви голос…’ (перевод самого Бальмонта. С. 130).
Вскоре Совы не стало, и Бальмонт написал некролог, повторив в нем отчасти свой прежний отзыв с развернутой характеристикой чешского поэта: ‘Мне ближе всего в поэтической личности Антонина Совы его страсть к тому, что мне кажется поэтической музыкой настроения. Среди всех искусств музыка прекрасна тем, и тем она надо всеми искусствами первенствует, что несколькими звуками — как будто ничем — она сразу завладевает душой, говорит ей новое, сказывает тайны, дарит свежие цветы, еще невиданные. Вносить такой магический дар в поэтическое творчество может только музыкант настроения, любящий тонкую игру настроений настолько, что он сам целиком претворяется в дрожание воспеваемого им первого весеннего стебелька или случайной тени, пробежавшей по лицу дорогой женщины. Эта тонкая чувствительность, естественно, бывает очень часто ранена, и чувство печали, ощущение грусти, из всех чувств находит у него, быть может, наиболее совершенное художественное выражение’ (с. 116).
За верность славянству высоко ценит Бальмонт почти забытого сейчас поэта Яна Рокиту. Впрочем, это поэтический псевдоним, настоящее его имя Адольф Черный, и он известен как ‘блестящий и плодотворный’ редактор ‘Славянского обозрения’ (‘Слованский пршеглед’), журнала, ‘гласящего — по слову Бальмонта — о братстве всех нас, разъединенных славян, нас, Богом щедро одаренных, но никак не хотящих понять, что если все мы, русские, чехи, словаки, поляки, сербы, хорваты, словенцы, болгары, и родные нам литовцы, и еще другие родные братья, сольемся в одну духовную семью, не будет в мире ни силы, ни преграды встать на дороге — бурному, плодотворному, среброводному и златоцветному, среброзвонному потоку славянского духа, желающего мира и гармонии’ (с. 142).
Бальмонт переводит отрывок о белоснежной лилии из идиллии Я. Рокиты ‘Лесная сказка’, параллель к которой усматривает в собственном стихотворении ‘Болотные лилии’, пользовавшемся огромной популярностью в России в 90-е годы XIX века и в начале XX века. Неоднократно подчеркивает Бальмонт в своей книге силу чешского духа, воплотившуюся в Гусе и Жижке, поэтому его увлекает поэма Яна Рокиты ‘Жижка, брат наш верный’, из которой он переводит главу ‘Жижка в Вифлееме’.4 Для него Жижка — ‘Божья десница чешского народа и зоркое смелое его сердце’ (с. 146).
Не обходит своим вниманием Бальмонт и Петра Безруча — ‘поэта Рудокопов’, и ‘поэта бесприютных’ Карела Томана, и ‘поэта стихий’ Отокара Теера, и ‘бившихся в безмерных пределах России’, прошедших ‘крестный путь в Сибири’ Рудольфа Медека и Франтишека Кубку, и писавшего о России Йозефа Пелишека. Последние три, что особенно важно для Бальмонта, ‘сказали о России и русских слова незабвенные’ (с. 162).
Бесконечна признательность Бальмонта — гостя Праги в 1927 году — сопровождавшей его хрупкой и изящной поэтессе Ружене Шварцовой, написавшей ‘Псалом к России’, который, по убеждению Бальмонта, ‘должен был бы знать наизусть каждый русский, чья жизнь — среди четырех ветров’ (с. 162).
Совершенно удивительно обращение к творчеству пролетарского поэта Иржи Волькера, в стихах которого для Бальмонта зазвучала ‘легкая воздушная сказка, обволакивающая весь зримый кругоём’, и удивительны по своей простоте и поэтичности переводы таких миниатюр Волькера, как ‘Вещи’, ‘Смирение’, ‘Жатва’, ‘Белый конь’ и др.
В книге ‘Душа Чехии в слове и в деле’ проявился более всего интепретаторский талант Бальмонта, сумевшего почувствовать и уловить самое существенное и главное в каждом из чешских поэтов, которых он не только перевел, но о которых сумел сказать чуткие проникновенные слова. Кроме того, в этой книге проявился тот ‘патриотизм, приобретающий всеславянский характер’, который увидела и в его оригинальном поэтическом творчестве чешский критик Надежда Мельникова-Папоушкова, писавшая о нем в 1920—1921 годах.
Вышедшая в Брно в 2001 году книга ценна и важна для нас не только тем, что существенно дополняет и расширяет наши представления об огромном творческом и мыслительном потенциале К. Д. Бальмонта, о его удивительном переводческом даре, о вновь открывшемся для нас его всеславянстве, — она представляет собою также выдающийся вклад в мировое бальмонтоведение, капитальный исследовательский и творческий труд чешского слависта проф. Дануши Кшицовой.5 Весь бальмонтовский текст переведен ею на чешский язык, книга издана на русском и чешском языках с параллельным расположением как бы специально для удобства сравнения бальмонтовских переводов стихотворений чешских поэтов с оригиналами. Приводимые Бальмонтом русские стихи, как собственные, так и других русских поэтов, например Тютчева, Кшицова тоже перевела на чешский язык, успешно выступив в роли поэтического соперника больших русских поэтов.
Д. Кшицовой же написана для этой книги вступительная статья ‘Бальмонт и чешская поэзия’, призванная познакомить чешских писателей с биографией и творчеством выдающегося русского поэта-символиста и импрессиониста, с его популярностью в России и его эмигрантской судьбой. Сетуя на то, что до сих пор не существует посвященной Бальмонту монографии, Кшицова стремится по возможности полно рассказать о нем. При этом чешская исследовательница выступает как основательнейший знаток и его творчества, и его жизненного пути. Ее собственный интерес к Бальмонту проявился уже очень давно. Она много лет собирала материалы о нем и о его связях с Чехией в архивах Москвы, Петербурга и Парижа. Она была знакома с семьей дочери поэта Нины Константиновны Бальмонт-Бруни, встречалась с г-жой М. Я. Якимовой из Нуази-ле-Гран под Парижем, где прошли последние два года жизни русского поэта-изгнанника и где он похоронен вместе со своей женой Еленой Константиновной Цветковской. Интерес к изучению творчества Бальмонта привел Д. Кшицову и в Шую, где она как участница Первой научной Бальмонтовской конференции в 1994 году смогла посетить места, связанные с детством и отрочеством К. Д. Бальмонта. Существенным стал вклад Кшицовой и в иконографию Бальмонта и его рода. Изданная ею книга дополнена многочисленными фотографиями, значительная часть которых подобрана, найдена или выполнена самой Д. Кшицовой, в особенности Шуйские места, дом и могила поэта в Нуази-ле-Гран и др. Кажется, нет ни одной статьи, исследования, воспоминаний о К. Д. Бальмонте, которых бы не использовала в своей работе проф. Д. Кшицова. Сама она является крупнейшим знатоком темы ‘Бальмонт и Чехия’. Ее статьи на эту тему стали появляться еще в конце 70-х—начале 80-х годов XX века. Они касались переводов Бальмонта из Врхлицкого, отношения Бальмонта к чешской поэзии, чешских переводов из Бальмонта.6 Большая глава посвящена Бальмонту в ее монографии ‘Русская литература XIX—начала XX столетия в чешских переводах’.7 Бальмонт как яркий представитель русского импрессионизма и символизма стал одним из героев ее крупного исследования ‘Модерн. Слово и форма’.8
В своей вступительной статье к книге К. Д. Бальмонта ‘Душа Чехии в слове и в деле’ Д. Кшицова рисует для своих чешских читателей образ поэта-бунтаря, который всегда ‘шел против течения’. Его громкий протест против общественной несправедливости в России конца XIX—начала XX века и последовавшие затем преследования (арест, высылка и пр.) удивительным образом перекликаются с судьбами и позицией чешских поэтов той эпохи — С. К. Неймана, К. Томана, Ф. Шрамека, Ф. Гельнера и др., которые вошли в историю чешской литературы как ‘поколение бунтарей’.
Рассказывая о творчестве Бальмонта, Кшицова уделяет особое внимание тем его аспектам, которые менее известны чешским читателям, — это его статьи о русской поэзии и символизме, его лирическая автобиографическая проза, его эссе, посвященные крупнейшим представителям мировой поэзии, и, наконец, его экспериментальная драма.9
Две трети вступительной статьи Кшицовой, чрезвычайно насыщенной, содержательной и информативной, занимает материал, посвященный связям Бальмонта с Чехией и чешской литературой, истории его обращения к творчеству различных чешских поэтов, его огромной переводческой деятельности (и не только с чешского, но и с других славянских языков, представляя нам малоизвестный лик поэта). Автор знакомит с переводами на чешский язык поэзии Бальмонта (первый перевод появился в 1902 году), пытается объяснить, почему книга ‘Душа Чехии’ не вышла в 30-е годы, ведь Бальмонта в Чехии знали и ценили, в 1930 году его даже избрали почетным членом Чехословацкой Академии наук. По мнению чешской исследовательницы, выходу книги тогда воспрепятствовало установление дипломатических отношений с Советской Россией.
Пытаясь разобраться в том, почему русский поэт переводил тех или иных чешских собратьев по перу, Кшицова приходит к выводу, что Бальмонт не ставил перед собой задачу дать целостную картину чешской поэзии на грани веков и в первые десятилетия XX века. На его выбор поэтов оказали влияние личные пристрастия и политические взгляды — для него были неприемлемы авторы коммунистической и просоветской ориентации, поэтому вне его внимания оказались такие видные чешские поэты начала века, как С. К. Нейман и Ф. Шрамек, а также Я. Сейферт и В. Незвал, заявившие о себе в начале 20-х годов.
Вместе с тем, подчеркивает Кшицова, Бальмонт более всего интересовался теми авторами, кто был тесно связан с Россией и свою любовь к ней выразил в своем творчестве. Именно это определило его внимание к поэтам гораздо меньшего масштаба, какими были Р. Медек, Ф. Кубка, Я. Рокита, Й. Пелишек и Р. Шварцова. Кроме того, их стихи импонировали поэтическому чувству Бальмонта своей глубокой искренностью и лиричностью.
Значительное место в своей статье Кшицова уделяет анализу самих переводов. Переводческий метод Бальмонта она определяет как адаптационный. Переводчик достигает относительной адекватности тем, что исходит из понимания поэтического произведения как целого. С безошибочной поэтической интуицией он умеет определить, какой элемент текста является основополагающим, главным, и именно его стремится передать с максимальной точностью. В остальном он переводит достаточно вольно — некоторые части поэтического произведения он эмоционально усиливает или драматизирует, а некоторые — ослабляет. Часто впадает в многословность, добавляя отдельные строки, нередко отступая от ритмической структуры оригинала и характера рифмовки (с. 38). Правда, его отступления имеют, как правило, свое обоснование в традициях русского стихосложения и стилистического узуса. Например, заменяя пятистопный ямб в третьей главе ‘Мая’ шестистопным, Бальмонт добивается создания большей полноты и глубины поэтического воздействия на читателя. Несомненным достоинством его перевода является удивительная поэтичность и цельность общего звучания. Д. Кшицова тонко подмечает все отклонения Бальмонта от оригинала, например, он опускает два последних стиха в стихотворении Бржезины ‘Настроение’, ибо они не отвечают его собственному жизнеутверждающему мироощущению. А в стихотворение ‘Взгляд смерти’ вводит лексические архаизмы, что придает всему стихотворению особо торжественный тон, от чего перевод только выигрывает. Для Бальмонта характерно свободное отношение к передаче стихотворного ритма, однако его поэтическое чутье ведет его в правильном направлении, и в его переводах отступление от эквиритмии оборачивается адекватностью воздействия стихотворного произведения на русского читателя. Вывод Д. Кшицовой таков: ‘Бальмонт был практически первым русским поэтом, который открыл русскому читателю современную чешскую поэзию. Жаль только, что его труд не мог в то время попасть в руки русского читателя’ (с. 45).
Книга ‘Душа Чехии в слове и в деле’ содержит два объемных приложения — это полнокровные, научно обоснованные, снабженные солидным справочным аппаратом статьи Д. Кшицовой ‘К. Д. Бальмонт и Э. А. По’ и ‘Чешские переводы К. Д. Бальмонта’, обе на русском языке. На трех последних страницах книги представлена избранная библиография по Бальмонту.
Итак, в Чехии не только обнаружена, но и прекрасно издана книга К. Д. Бальмонта ‘Душа Чехии в слове и в деле’, которая открывает нам нашего поэта с новой, неизвестной дотоле стороны. К сожалению, тираж этого издания ничтожно мал (всего 100 экземпляров). И нам остается только пожелать, чтобы эта прекрасная во многих отношениях книга была издана и у нас и дошла бы до многих почитателей творчества одного из музыкальнейших русских поэтов.
1 Эту рукопись, созданную во Франции, в Капбретоне, в 1931 году, обнаружила в 1994 году доктор Ирана Цамуталиева в архиве известного чешского политика 20-х годов XX века Карла Крамаржа, который был женат на русской и в котором русская эмиграция видела защитника своих интересов.
2 Врхлицкий Я. Избранные стихи / Изд. Славянской библиотеки Министерства иностранных дел. Прага, 1928.
3 Selver Р. Р. 1) Modern Russian Poetry. 1917: Antology of Modern Slavonic Literature in Prose and Verse. London, 1919, 2) Modern Czech Poetry. London, 1920, 3) Antology of Czecho-slovac Literature. London, 1929.
4 Вифлеем в данном случае — название большой часовни-капеллы, построенной пражанами специально для Яна Гуса, где он произносил свои пламенные проповеди.
5 Первой к чешским переводам К. Д. Бальмонта обратилась еще в 1970 году выпускница кафедры славянской филологии ЛГУ Т. А. Позднякова (1947—1974). Ее дипломная работа базировалась на чешских материалах В. Морковина (‘Бальмонтовские страницы’ — Ceskoslovenska rusistika. 1967. No 1) и А. Уманцева(‘Очерки по истории русско-чешских литературных связей’ — Прага, 1967), но самое главное — на недоступных тогда нашему читателю публикациях самого Бальмонта в эмигрантском еженедельнике ‘Россия и славянство’ (Париж, 1929—1931), которые затем были включены им в книгу ‘Душа Чехии в слове и в деле’. Статья Т. А. Поздняковой ‘К. Д. Бальмонт — переводчик чешской поэзии’ была опубликована посмертно в 1993 году И. М. Порочкиной в сборнике Санкт-Петербургского государственного университета (Славянская филология. Вып. VII. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993. С. 49—62).
6 Ksicova D. 1) Balmontovy pfeklady Jaroslava Vrchlickeho // Slavia. 47. 1978. No 4. S. 411— 418, 2) K. D. Balmont a ceska poezie // Sbornik praci filosoficke fakulty brnenske imiverzity. D-28. 1981. S. 39—52, 3) K. D. Balmont vceskych prekladech // Ibid. K-29.1982.S. 113— 121.
7 Ksicova D. K. D. Balmont v ceskych pfekladech // Ksicova D. Ruska literature 19. a zacatku 20. stoleti v ceskych pfekladech: Kapitoly z dejin literarnich vztahu. Praha, 1988. S. 204—238.
8 Ksicova D. Secese: Slovo a tvar. Brno: Masarykova univerzita, 1998. 320 s.
9 Д. Кшицовой принадлежит и первое издание единственной пьесы К. Бальмонта ‘Три расцвета’ (1905), которая вошла в подготовленное ею издание ‘Драматургия русского символизма: Пьесы в оригинале’ (Т. 1: Пьесы К. Д. Бальмонта и В. Я. Брюсова / Вводная статья и редакция Д. Кшицовой, комментарий и оформление П. Клейн. Брно: Ун-т им. Масарика, 2001. 365 с).