В.Л. Львов—Рогачевский
В.Л. Львов—Рогачевский
Н. Гумилев. Жемчуга
Н. Гумилев. Жемчуга
Стихи. Обложка работы Д. Кардовского. Кн—во ‘Скорпион‘. Ц. 1 р. 50 к.
Н. Гумилев. Жемчуга, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1911
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Свои ‘Жемчуга’ поэт Н. Гумилев посвящает своему учителю Валерию Брюсову, но смело он мог бы ее посвятить и многим другим — и Г. Гейне, и К. Бальмонту, и французским лирикам. У безглазой музы поэта хорошая память. Она плохо видит, но она хорошо запоминает. Размеры брюсовские, выражения бальмонтовские, грустная усмешка гейневская, экзотизм французский — у него, как у Лермонтова, ‘ласкает быстрый Тибр ступени гордо розовеющих дворцов’, у него даже ‘усмехающиеся пни’, как у К. Гамсуна. Как и у Бальмонта, у Н. Гумилева рощи ‘полны мандрагорами’.
‘Помню волка. С нами в мире
Вместе бродил он, вместе спал,
Вечером я играл на лире,
А он тихонько подвывал’.
Эти строки напоминают нам чудесного ‘Фейного волка’ из Фейных сказок, который говорит: ‘Подвываю и пою’. Этому волку подвывает и волк Н. Гумилева. Слова ‘Волшебной скрипки’ взяты у К. Бальмонта из его прекрасного перевода стихотворения Эдгара Поэ ‘Колокольчики и колокола’. ‘Неоромантическая сказка’, ‘Маэстро’, ‘Театр’ напоминают нам манеру и размер Г. Гейне, а рассказ о том, как ‘Звуки легкие оркестра… к золотым сбегали рыбкам, что плескались там в бассейне’, конечно, напоминает нам одно из лучших стихотворений русской поэзии, стихотворение К. Бальмонта ‘Золотая рыбка’.
‘Помпеи у пиратов’, ‘Варвары’, ‘Возвращение Одиссея’, ‘Воин Агамемнон’, ‘Основатели’ — написаны в стиле Валерия Брюсова с его словечками ‘становища’, ‘безлюдья’, конечно, соперничают по красоте с известными строками Гомера. Только там речь идет о Патрокле и о презрительном Терсите.
Есть у поэта Н. Гумилева стихотворение ‘Читатель книг’, где он рассказывает, как любит ‘неутомимо плыть ручьями строк, в проливы глав вступать нетерпеливо’… Когда такой читатель книг становится писателем и продолжает ‘плыть ручьями строк’, журчащими в книгах его ‘учителей’, он легко может захлебнуться даже и в ручье.
У Н. Гумилева большое тяготение к Востоку, он любит придумать ‘что-нибудь этакое экзотическое’, он любит ‘небывалые плоды’, ‘нездешние слова’. У Алексея Толстого один из его помещиков уехал из своего медвежьего угла в Африку и оттуда прислал своему дядюшке Мишухе Налимову банку с живым крокодилом. В поэзии Н. Гумилева, как в банке симбирского помещика, плавает ‘темно-изумрудный крокодил’. Впрочем, тут целый зверинец: ‘Изысканный бродит жираф’. Встречаются ‘свирепые пантеры’, слоны, львы, обезьяны, какаду, ‘перья страуса’.
Только все это не живое, все это декорация и обстановочка и от картонных львов пахнет типографской краской, а не Востоком.
В книге Н. Гумилева ‘Жемчуга’ на обложке — восточный человек, пантеры, бесконечные нити жемчуга, в отделах вы найдете черный жемчуг, серый, розовый, но не ищите жемчужных стихов и ‘жемчужных зерен’ в этой… книге. В этой ‘изысканной’ книге на каждом шагу попадаются выражения, изумляющие своей безвкусицей. Примеров сколько угодно. Вот вам несколько наудачу:
‘Я попугай с Антильских островов,
Но я живу в квадратной келье мага,
Вокруг реторты, глобусы, бумага,
И кашель старика, и бой часов’.
Полагаю, что комментарии излишни!
В другом стихотворении вы встречаете строки: ‘Будет счастье в самом крикливом какаду’… Неизменны эти попугаи и крикливые какаду! Вызывает веселый смех страшное описание ‘лесного пожара’:
‘Вон несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит’…
Какой ужас!
Фигура Дон-Жуана, мечта которого ‘надменна и проста’:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста,
А в старости принять завет Христа
— Потупить взор, посыпать пеплом темя…
Дон-Жуан Н. Гумилева ‘не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом’. И все-таки смешон этот ‘мужчина’, посыпающий пеплом ‘темя’, смешон не менее обезьяны, которая ‘держит финик’.
Смешны и рифмы Н. Гумилева — эти ‘крикливые какаду’, и эти ‘пронзительно визжащие обезьяны’. Недаром же поэт так любит ‘нездешние’ слова: ‘возоплю’ (с. 8), ‘возопить’ (с. 16). Его рифмы изысканные, визгливые, вопиющие, коробят вас. Такая безвкусица — все эти ‘ловчий’ и ‘ловче’, ‘о небе ли’ и ‘мебели’, ‘бок-о-бок’ и ‘робок’, ‘назад вы’ и ‘клятвы’, ‘тоску нести’ и ‘юности’, ‘в омуте’ и ‘к дому те’, ‘бичем’ и ‘смерчем’, ‘встретим даль мы’ и ‘у пальмы’ п. Этими ‘своими’ рифмами вознаграждают бедного читателя за ручьи чужих строк. Эти рифмы дополняют ‘узорные сады’ души поэта и его ‘необъятные’ сны… Эти рифмы оглушают вас ‘медной музыкой фанфар’ и ‘грохотом рогов’, ‘звоном’ ‘бубнов и литавр’ (с. 9).
Лучше других стихотворений в этой книге, крикливой, нарумяненной и надушенной, пьесы: ‘Покорность’, ‘Свиданье’, ‘Японской артистке’, ‘Волшебная скрипка’, ‘В мой мозг’, ‘Императору’, ‘Каракалла’… Здесь все-таки кой-где чувствуется искренность, без которой поэзии нет. Н. Гумилев хочет писать стихи-сказки, у него встречаются красивые образы, но у него нет своей сказки. Над его поэзией тяготеют, как проклятье, слова Верлена: ‘Все прочее — литература!’. Поэзия Н. Гумилева — это ‘литература’, но при этом литература, в которой хромает грамматика. Конечно, бог поэтов Аполлон простит все прегрешения Н. Гумилеву: ведь он пока — ‘ученик’!
Опубликовано: Современный мир. 1911. N 5.