В. Я. БРЮСОВ
Н. Гумилев. Жемчуга.
Стихи. Книгоиздательство ‘Скорпион’. М., 1910 г. Ц. 1 р. 50 к.
Комментарии
В. Я. Брюсов
Н. Гумилев. Жемчуга
Н. Гумилев. Жемчуга, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
H. С. Гумилев: pro et contra / Сост. и прим. Ю. В. Зобнина. — СПб.: РХГИ, 2000.— (Русский путь).
Лет двадцать тому назад русская поэзия под влиянием ложно понятых принципов реалистического искусства почти совсем чуждалась фантастики. Поэты как-то стыдились всего, на чем лежал отсвет ‘романтизма’, и во что бы то ни стало хотели оставаться в пределах не только современного, но непременно повседневного. Всем еще памятна борьба, которую повело с этими принципами молодое поколение поэтов, выступившие в начале 90-х годов. Оно защищало равноправность мечты с так называемой действительностью и в разгар борьбы, как то всегда бывает, даже решительно отдавало предпочтение фантастике. Тогда-то были восстановлены у нас в стихах декорации, столь любезные в свое время романтиком: средневековые замки, причудливые дворцы Востока, пустыни, где еще длится дикая жизнь, и, наконец, просто небывалые, воображаемые страны, сотворенные по произволу, по прихоти поэта.
За пятнадцать лет борьбы новые идеи у нас, как на Западе, одержали победу. Реализм должен был сдать те свои позиции, которые пытался он было занять в 80-х годах. Но в то же время тем ощутительнее стало, что он все же из числа исконных, прирожденных властелинов в великой области искусства. Стало яснее, что начало всякого искусства — наблюдение действительности, как вместе с тем стали виднее те опасности, к которым ведет безудержная фантастика. В наши дни ‘идеалистическое’ искусство, в свою очередь, вынуждено очищать позиции, занятые слишком поспешно. Будущее явно принадлежит какому-то еще не найденному синтезу между ‘реализмом’ и ‘идеализмом’.
Этого синтеза Н. Гумилев еще не ищет. Он еще всецело в рядах борцов за новое, ‘идеалистическое’ искусство. Его поэзия живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах, — можно сказать, в этих мирах, — явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт, и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлером. И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, Дон-Жуан, Васко-де-Гама, некоторые местности земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, — то все они как-то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми.
Страна Н. Гумилева, это — какой-то остров, где-то за ‘водоворотами’ и ‘клокочущими пенами’ океана. Там есть пленительные всегда ‘ночные’ или вечно вечереющие горные озера. Кругом ‘рощи пальм и заросли алоэ’, но они полны ‘мандрагорами, цветами ужаса и зла’. По стране бродят вольные дикие звери: ‘царственные барсы’, ‘блуждающие пантеры’, ‘слоны-пустынники’, ‘легкие волки’, ‘седые медведи’, ‘вепри’, ‘обезьяны’. По временам видны ‘драконы’, распростершиеся на оголенном утесе. Есть там и удивительные камни, которые ночью летают, блестя огнями из своих щелей, и сокрушают грудь своих врагов. Герои Н. Гумилева — это или какие-то темные рыцари, в гербе которых ‘багряные цветы’ и которых даже женщины той страны называют ‘странными паладинами’, или старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор, или капитаны, ‘открыватели новых земель’, в высоких ботфортах, с пистолетом за поясом, или царицы, царствующие над неведомыми народами чарами своей небывалой красоты, или мужчины, ‘отмеченные знаком высшего позора’, или, наконец, просто бродяги по пустыне смерти, соперничающие с Гераклом. Тут же, рядом с ними, стоят существа совсем фантастические или, по крайней мере, встречаемые весьма редко: ‘угрюмые друиды’, повелевающие камнями, ‘девушки-колдуньи’, ворожащие у окна тихой ночью, некто, ‘привыкший к сумрачным победам’, и таинственный скиталец по всем морям, ‘летучий голландец’. И удивительные совершаются в этом мире события среди этих удивительных героев: рыцарь принимает вызов девы-воина и своим последним стоном приветствует победу врага, царица, при взятии ее города, ставит на людной площади ложе и на нем, обнаженной, ожидает победителей, добрые товарищи-собутыльники собираются ехать в путешествие, непременно в Китай, и выбирают капитаном метра Рабле, наконец, изумительный раджа ведет своих парсов на завоевание крайнего севера и там, во льдах и снегах, где виднеются лишь глубокие следы медвежьи, создает царство мечты, в котором белая заря слепительнее, чем в Бирме, и т. д.1
Такова поэзия Н. Гумилева, поскольку она отразилась в его книге ‘Жемчуга’, разделенной на три отдела: жемчуг черный, жемчуг серый и жемчуг розовый. Еще больше чудес найдем мы во второй части книги, где собраны более ранние стихи поэта (1906—1908 гг.), изданные прежде в Париже под характерным заглавием ‘Романтические цветы’. В этих ‘Романтических цветах’ фантастика еще свободнее, образы еще призрачней, психология еще причудливее. Но это не значит, что юношеские стихи автора полнее выражают его душу. Напротив, надо отметить, что в своих новых поэмах он в значительной степени освободился от крайностей своих первых созданий и научился замыкать свою мечту в более определенные очертания. Его видения с годами приобрели больше пластичности, выпуклости. Вместе с тем явно окреп и его стих. Ученик И. Анненского, Вячеслава Иванова и того поэта, которому посвящены ‘Жемчуга’2, Н. Гумилев медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманными и утонченно-звучащими стихами. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам.
Впервые: Русская мысль. 1910. No 7, печ. по: Среди стихов… С. 318—320.
После выхода рецензии Гумилев писал Брюсову: ‘Дорогой Валерий Яковлевич, не только долг благодарности за Ваш более чем лестный для меня отзыв заставляет меня писать Вам, но и желание договорить хоть прозой то, что я не сумел вложить в стихи, показать, что не напрасно Вы оказали мне честь, признавая своим учеником, что я тоже стремлюсь к указанному Вами синтезу, но по-своему осторожно, может быть даже слишком. Начиная с ‘Пути конквистадоров’ и кончая последними стихами, еще не напечатанными, я стараюсь расширять мир моих образов и в то же время конкретизировать его, делая его таким образом все более и более похожим на действительность. Но я совершаю этот путь медленно, боясь расплескать тот запас гармоний и эстетической уверенности, который так доступен, когда имеешь дело с мирами воображаемыми и которому так мало (по-видимому) места в мире действительности’ (Неизданные стихи и письма, с. 67—68).
1 В этом абзаце, воссоздающем картины гумилевской стихотворной ‘утопии’, Брюсов использует фрагменты из следующих ст-ний Гумилева, вошедших в Ж 1910: ‘У берега’ (из цикла ‘Возвращение Одиссея), ‘Озера’, ‘Рощи пальм и заросли алоэ…’, ‘Одиночество’, ‘Северный раджа’, ‘Лесной пожар’, ‘В пути’, ‘Камень’, ‘Поединок’, ‘Одержимый’, ‘Старый конквистадор’, ‘Капитаны’, ‘Царица’, ‘Портрет мужчины’, ‘В пустыне’, ‘Колдунья’, ‘Варвары’, ‘Путешествие в Китай’.
2 Т. е. самого Брюсова, книга стихов Гумилева ‘Жемчуга’ в 1910 г. носила посвящение ‘Моему учителю Валерию Брюсову’ (в издании 1918 г. посвящение было снято).