H. Д. ДУРНОВО
H. Д. ДУРНОВО
—————————————————————————
Н. Д. Дурново: биографическая справка, Тартаковский А. Г., Год: 1990
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Николай Дмитриевич Дурново (1792—1828) происходил из знатной дворянской семьи. Дед его, тоже Николай Дмитриевич — генерал-аншеф, сенатор, в царствование Екатерины II управлял комиссариатским департаментом. Отец, Д. Н. Дурново — гофмаршал, тайный советник, по матери — урожденной Демидовой — он был потомком знаменитого уральского промышленника Акинфия Демидова. В 1810 г. Н. Д. Дурново поступает колонновожатым в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части, в апреле 1811 г. в чине прапорщика назначается адъютантом ее управляющего князя П. М. Волконского и находится при нем до конца заграничных походов, когда П. М. Волконский был уже начальником штаба Александра I. В 1812 г. Н. Д. Дурново участвует в боях при Тарутине, Малоярославце, Вязьме, Красном, в походе 1813 г. отважно сражается под Люценом, Бауценом, Кульмом, Лейпцигом, в марте 1814 г. с союзными войсками вступает в Париж, в том же году производится в штабс-капитаны и среди немногих, наиболее отличившихся квартирмейстерских офицеров причисляется к Гвардейскому генеральному штабу. Пользуясь расположением Александра I, Н. Д. Дурново и по завершении кампаний успешно продвигается по службе: в 1815 г. он — флигель-адъютант, в 1819 г.— полковник, заведует библиотекой Главного штаба, а с 1824 г. управляет канцелярией начальника Главного штаба И. И. Дибича {Формулярный список Н. Д. Дурново — ЦГВИА, ф. 489, д. 7055, л. 25—26, Русский инвалид.— 1828.— No 384, Столетие Военного министерства. 1802—1902.—Т. II.— Кн. 2.— Спб., 1904.— С. 162—163, Приложение.— С. 128.}.
Еще перед Отечественной войной Н. Д. Дурново приобщается к тому кругу военно-дворянской молодежи, из которого вышли впоследствии многие участники декабристского движения, его идеологи и руководители первых революционных организаций. Так, среди его друзей по квартирмейстерской службе, а затем и по военным походам мы видим будущего основателя Союза спасения, Военного общества и Союза благоденствия А. Н. Муравьева, одного из самых ярких представителей дворянской революционности, главу Кишиневской ячейки декабристов М. Ф. Орлова, члена Союза благоденствия и Южного общества С. Г. Волконского.
После войны, живя почти безвыездно в Петербурге, Н. Д. Дурново тесно соприкасается со столичной литературно-общественной средой (в его дневнике за эти годы есть записи о Г. Р. Державине, И. А. Крылове, А. С. Пушкине, А. С. Грибоедове, А. А. Перовском), присутствует на заседаниях ‘Беседы любителей русского слова’, посещает музыкальные вечера, бывает у издателя ‘Отечественных записок’ П. П. Свиньина, где собирается цвет литературной интеллигенции Петербурга {Теребанина Р. Е. Записи о Пушкине, Гоголе, Глинке, Лермонтове и других писателях в дневнике П. Д. Дурново // Пушкин: Исследования и материалы.— Т. VIII.— Л., 1978.— С. 249—265, 270, 275.}. Не порывает он в те годы личные отношения и с передовой частью военной интеллигенции, хотя политические воззрения бывших друзей молодости, ставших членами тайных обществ, он, видимо, не разделяет {Лотман Ю. М. Декабрист в повседневой жизни // Литературное наследие декабристов.— Л., 1975.— С. 66—69.}.
Как бы то ни было, 14 декабря 1825 г. Н. Д. Дурново без колебаний встал на сторону правительственного лагеря, повсюду сопровождал нового императора, вел по его заданию переговоры с восставшими на Сенатской площади. Именно ему было поручено в ночь с 14 на 15 декабря арестовать К. Ф. Рылеева, по получении же известия о ‘бунте’ Черниговского полка он срочно командируется на Украину с особым заданием по производству следствия, а 13 июля 1826 г. в числе самых доверенных лиц присутствует при повешении пяти декабристов на кронверке Петропавловской крепости.
Вооруженное выступление декабристов Н. Д. Дурново, как следует из его дневника, осуждает, некоторых из них наделяет уничижительными эпитетами: ‘бунтовщики’, ‘заговорщики’, ‘безумцы’ и т. д. Вместе с тем, пристально наблюдая за ходом следствия, он все время выделяет среди доставляемых в Зимний дворец давних своих приятелей, озабочен тем, как сложится их дальнейшая жизнь, явно им сочувствует. ‘Мог ли я когда-либо поверить,— записывает Н. Д. Дурново после рассказа о сопровождении в крепость М. Ф. Орлова 28 декабря 1825 г.,— что мой прежний товарищ (в другом месте он прямо называет его ‘мой друг’.— Л. Т.) будет отведен мной в обиталище преступления и раскаяния’,— а в конце записи о гражданской казни осужденных на каторгу и ссылку декабристов, когда их ставили на колени, срывали мундиры, знаки отличия и т. д., отмечает: ‘Один только Александр Муравьев, мой старый товарищ, был без ошельмования приговорен просто к жительству в Сибирь’ {Козьменко И., Яшунский И. К истории восстания 14 декабря 1825 г.: (Из дневника флигель-адъютанта Н. Д. Дурново) // Записки отдела рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина.— Вып. 3.— М., 1939.— С. 14, 17—19, 21.}. В этих словах — не только удовлетворение по поводу относительно благоприятной участи А. Н. Муравьева, но и порицание унизительных экзекуций, позорящего дворянскую честь обряда казни, равно как и неоправданной жестокости самого приговора для Н. Д. Дурново, поверившего в ходившие среди столичного дворянства слухи о великодушии Николая I к мятежникам, видимо, неожиданных. Во всяком случае, как вспоминал позднее С. Г. Волконский, когда его, арестованного, везли в январе 1826 г. из Умани в Петербург и он встретил по пути своего ‘короткого знакомца’ Н. Д. Дурново, тот настоятельно уговаривал его ‘ничего не скрывать’ на следствии, ‘потому что все ясно и явно известно в Петербурге, и уверяя, что тогда можно надеяться на милосердие государя’ {Записки С. Г. Волконского (декабриста).— Спб., 1902.— С. 443.}.
Примечательна сама тональность записей дневника о Николае I. Если, искренне скорбя о кончине Александра I, Н. Д. Дурново отзывается о нем с величайшим пиететом, то в многократных упоминаниях нового императора с ноября 1825 г. по июль 1826 г. подчеркнуто сдержан, сух, протокольно фиксирует лишь его участие в событиях и, в отличие от других лиц из царского окружения, оставивших панегирические свидетельства о поведении Николая I во время восстания и следствия, не роняет в его адрес ни одного похвального слова. Только в связи с появлением в Зимнем дворце в дни междуцарствия одиозно-зловещей фигуры Аракчеева, которого, по мнению Н. Д. Дурново, ‘в любой другой стране население разорвало бы <,…>, на части’, выражает некоторые, правда, весьма неопределенные, с известной долей скепсиса, надежды: ‘Новый монарх вызовет обожание подданных, если начнет свое царствование удалением от кормила правления этого тигра, ненавидимого всей Россией. Да хранит нас Бог, чтоб он не вкрался в доверие государя’ {Козьменко И., Яшунский И. Указ. соч.— С. 13.}.
Н. Д. Дурново, видимо, остро ощущал неблагоприятную для своей репутации прикосновенность к подвергнутым репрессиям друзьям молодости. Несмотря на официальность своего положения, он испытывал беспокойство за будущее, опасаясь ареста. Так, 4 января 1826 г.— еще на первых порах следственного процесса, когда со всей страны в Петербург ежедневно свозились десятки подозреваемых в причастности к тайным организациям и в личных связях с заговорщиками людей, Н. Д. Дурново отметил в дневнике: ‘Рано утром приехал за мной фельдъегерь барона Дибича. Я думал уже, что буду отправлен в места отдаленные, но страх был напрасен’ — дело шло о сущем пустяке: ему поручалось от имени императора пригласить баварского генерала Левенштейна на военный парад {Там же.— С. 18.}. Страх этот был навеян, однако, не только сиюминутным настроением рубежа 1825—1826 гг., но и старыми связями Н. Д. Дурново, восходившими еще к началу деятельности тайных антиправительственных организаций, и в этом плане весьма симптоматична запись в дневнике от 17 июня 1817 г.: ‘Я спокойно прогуливался в моем саду, когда за мною прибыл фельдъегерь от Закревского {А. А. Закревский — дежурный генерал Главного штаба.}. Я подумал, что речь идет о путешествии в отдаленные области России, но потом был приятно изумлен, узнав, что император мне приказал наблюдать за порядком во время передвижения войск от заставы до Зимнего дворца’ {Лотман Ю. М. Указ. соч.— С. 68.}.
Угроза на сей раз миновала, но опасение Н. Д. Дурново на счет того, что его декабристские связи не останутся для правительства тайной, было не столь уж безосновательным. Так или иначе, но участие в подавлении восстания странным образом не повлияло на дальнейшее продвижение карьеры Н. Д. Дурново — в противоположность тем, кто 14 декабря находился рядом с императором, он не был отмечен ни новыми наградами, ни придворными пожалованиями, ни должностным повышением, пребывая в течение 9 лет в полковничьем чине и занимая прежний пост в Главном штабе. При производстве же в марте 1828 г. в генерал-майоры H. Д. Дурново не был оставлен при Николае I, что, казалось бы, естественно вытекало из его многолетней службы в императорской свите, а когда открылась Турецкая кампания, получил назначение в армейскую бригаду — очевидный признак царской немилости — и 18 сентября 1828 г. в боях под Варной был убит {Глинка В. М. Кто изображен на двух портретах работы Б. Ш. Митуара // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. 1979.— Л., 1980.— С. 314—316.}.
Свой дневник Н. К. Дурново вел с ноября 1811 г. до последних дней жизни (завершающая запись помечена 14 сентября 1828 г.) — это 17 изящно переплетенных в зеленый сафьян с золотым тиснением книжек, куда с завидным постоянством, обычно вечером, перед сном, заносил происшедшее за день. Запись велась на французском языке ровным, убористым, каллиграфическим почерком, без помарок, исправлений, и никаких признаков последующего обращения к ним, их редактирования и позднейших анахронизмов они в себе не содержат.
Любопытная деталь — дневник за 1812—1814 гг. написан на бумаге с водяными знаками 1816—1817 гг., бумага же дневника за все последующие годы имеет водяные знаки предшествующих лет {ОР ГБЛ, ф. 95, No 9335—9551.}. Таким образом, дошедший до нас дневник периода наполеоновских войн представляет собой не первичные поденные записи, а перебеленные автором из ранее 1816—1817 гг. их тексты — важное наблюдение, позволяющее уяснить ту цель, к какой вообще предназначались Н. Д. Дурново его дневники. Вполне очевидно, что записи, веденные наспех по ходу боевых действий, на маршах, сразу после сражений, не удовлетворили своим внешним обликом автора, и во второй половине 1810-х гг. он решил аккуратно переписать дневники военных лет и придать им единообразный вид, продолжая точно так же оформлять книжки с поденными записями и в дальнейшем. И сделал он это скорее всего потому, что вел их не столько для себя, сколько в расчете на читателей — современников и потомков, усматривая в этом дневниковом труде источник для познания в будущем своего времени, что не могло, между прочим, не отразиться и на самой манере ведения записей, на целеустремленности отбора фактов текущей жизни и мере авторской откровенности.
Небезынтересно, кстати, заметить, что точно таким же образом — и по характеру записей, и по совершенно аналогичному оформлению книжек — вел свой многолетний дневник, насыщенный общественными и литературно-художественными впечатлениями 1830—1850-х гг., и младший брат Н. Д. Дурново — Павел Дмитриевич, в молодости гвардейский офицер, затем влиятельный чиновник и придворный, по жене — А. П. Волконской (дочери покровителя своего брата П. М. Волконского) породнившийся с обширным кланом Волконских, в том числе и с декабристом С. Г. Волконским {Теребенина Р. Е. Указ. соч.— С. 248—255.}. Можно думать, что ведение поденных заметок, закреплявших обстоятельства собственной жизни, политические и литературные события эпохи, было для обоих братьев не просто данью аристократическо-великосветской моде, а устойчивой духовной потребностью — своего рода семейной традицией.
После гибели Н. Д. Дурново его дневник вместе с другими личными бумагами перешел к П. Д. Дурново, а позднее в общем составе семейного архива был унаследован его сыном — московским генерал-губернатором, членом Государственного совета П. П. Дурново, но после его смерти в 1919 г. следы местонахождения дневника теряются, и только в 1938 г. он был приобретен ОР ГБЛ.
Дневник Н. Д. Дурново давно привлек к себе внимание историков. Первые попытки его публикации (за годы наполеоновских войн) предпринимались еще в 1910—1920-х гг., но не были, к сожалению, осуществлены {ЦГИА СССР, ф. 1101, оп. 2, д. 291, ЦГАЛИ, ф. 1337, д. 71.}. В 1914 г. П. П. Дурново предоставил для публикации в одном из исторических журналов тенденциозно подобранные отрывки из дневника за время междуцарствия и восстания декабристов {Вестник Общества ревнителей истории.— 1914.— No 1.}, в несколько расширенном варианте отрывки на ту же тему увидели свет в 1939 г. {Козьменко И., Яшунский И. Указ. соч.— С. 11—21.} Никаких же других значительных фрагментов дневника до последнего времени в печати не появлялось, лишь в 1987 г. в связи со 175-летним юбилеем Отечественной войны нами был опубликован относящийся к ней отрывок {Знамя.— 1987.— No 8.— С. 154—187.}. в целом же дневник остается пока не введенным в научный оборот, и публикация всего его текста — дело будущего.
Ниже печатается в русском переводе полный, без каких-либо изъятий и сокращений, дневник Н. Д. Дурново за 1812 г.— памятник высокой исторической ценности.
Надо сказать, что дневниками, охватывающими весь ход кампании и сохранившимися в их первозданном виде, мы располагаем в очень малом числе. Дневниками же такого рода, которые бы вышли не из рядовой офицерской среды, а из-под пера лиц, причастных к высшему командованию армии и столь осведомленных в военно-политической ситуации 1812 г., мы До сих пор не располагали вовсе. Напомним: накануне и в начале войны Н. Д. Дурново состоит при П. М. Волконском, в свите императора 28 марта отправляется из Петербурга в Вильну, в 1-ю Западную армию, разделяет с ней всю тяжесть отступления первых недель войны, 8 июля вслед за Александром I покидает Главную квартиру, на несколько дней (24—27 июля) заезжает в Москву и 30 июля возвращается в Петербург, откуда 6 сентября командируется в ставку М. И. Кутузова к начальнику штаба соединенных армий Л. Л. Беннигсену, с трудом, обходными путями, через несколько губерний — Москва уже в руках французов — добирается до армии перед вступлением ее в Тарутинской лагерь, до 17 ноября участвует в боевых действиях, после чего, сопровождая Л. Л. Беннигсена, едет из-под Березины в Петербург и прибывает туда 6 декабря.
Благодаря этим постоянным передвижениям на громадных пространствах Европейской России, широте и многообразию военно-географических наблюдений, Н. Д. Дурново, как немногие из его современников-мемуаристов, видел 1812 г. с разных точек зрения и в различных социальных срезах — так сказать, панорамно, стереоскопически.
Ценность дневника, несомненно, повышается из-за редкой систематичности записей, которые велись на всем протяжении 1812 г. почти каждый день (только 13—14, 27—29 июля, 7—19 августа, 1—2 октября отмечены одной суммарной записью). В сочетании с точностью фиксации всего того, что попадало в поле зрения Н. Д. Дурново в столицах, на театре боевых действий, в прифронтовой полосе, это придает дневнику значение свода достоверно датированных исторических реалий — важного подспорья для уточнения хронологии и фактической канвы событий Отечественной войны. При этом нельзя, конечно, упускать из вида известного лаконизма записей, скользящих, как правило, по внешнему течению событий, не затрагивающих внутренний мир автора, избегающих опасных сюжетов,— словом, содержание ряда записей предстает перед нами как бы зашифрованным, и потому их адекватное прочтение предполагает в иных случаях специальные исторические разъяснения.
Дневник Н. Д. Дурново за 1812 г. возвращает нас к истокам его жизненного пути. Уже с первых страниц он погружает читателя в живую атмосферу повседневных общений квартирмейстерских офицеров, знакомя с их картографическими занятиями и адъютантскими обязанностями, с умственными запросами и бытовым укладом жизни, а позднее — и с самим их участием в войне. Причем круг квартирмейстерского офицерства русской армии эпохи 1812 г. воссоздан в дневнике с такой полнотой, с какой ранее, в других мемуарных источниках, не был еще представлен. То и дело возникают тут имена принадлежавших преимущественно к этой среде лиц, которые в конце 1810 — начале 1820-х гг. окажутся в той или иной мере втянутыми в орбиту декабристского влияния. Помимо отмеченных выше М. Ф. Орлова, С. Г. Волконского, А. Н. Муравьева, это: Артамон Захарович Муравьев, Михаил Николаевич Муравьев, В. А. и Л. А. Перовские, П. П. Лопухин, П. И. Фаленберг, А. А. и М. А. Щербинины.
Та же среда нашла широкое отражение в созданных уже после войны и хорошо известных в литературе автобиографических записках А. Н. Муравьева и его брата — H. H. Муравьева-Карского, примыкавшего тогда к вольнолюбиво настроенному офицерству, а позднее известного генерала, прославившегося в Крымской войне взятием Карса. Дневники Н. Д. Дурново заметно перекликаются с этими записками, некоторые его сообщения могут быть правильно поняты лишь в сопоставлении с ними, во многом же сам он существенно их дополняет и корректирует.
Правда, записи за первые месяцы 1812 г. несут в себе печать столичной военно-придворной хроники: царские смотры, парады, дворцовые приемы, дипломатические рауты, званые обеды — по своим родственным отношениям Н. Д. Дурново был вхож в дома петербургской аристократии и правительственной знати. Но и в этой части дневника заключены свежие сведения о надвигающемся столкновении с наполеоновской Францией, о подготовке к войне, о пробуждающемся патриотизме. Отдельные же записи имеют уникальный характер.
Так, 25 января Н. Д. Дурново пишет: ‘Сегодня исполнился год, как было основано наше общество под названием ‘Рыцарство’. После обеда у Г. Демидова я к девяти часам отправился в наше собрание, состоявшееся у ‘Отшельника’. Мы оставались вместе до трех часов утра, четыре первоприсутствующих рыцаря председательствовали на этом собрании’. Год спустя — 25 января 1813 г.— он отмечает: ‘Сегодня два года, как было основано наше ‘Рыцарство’. Я один из собратьев в Петербурге, все прочие просвещенные члены — на полях сражений, куда и я собираюсь возвратиться’ {ОР ГБЛ, ф. 95, No 9536, л. 7 об.}.
Перед нами, несомненно, конспиративный офицерский кружок политического толка — одно из звеньев слабо освещенной в литературе и таящей в себе еще немало загадочного предыстории декабристских обществ. Единственно, что мы знали до сих пор о нем,— это мемуарное свидетельство H. H. Муравьева-Карского.
Как явствует из его записок, во второй половине 1811 г. в Петербурге им было учреждено ‘юношеское собратство’ ‘Чока’, исповедовавшее наивно-утопические идеалы всеобщего равенства и нравственного перевоспитания, но с четко выраженной руссоистско-республиканской окраской. ‘И по составу участников <,…>, и по одушевлявшим их помыслам,— отмечает исследователь,— оно органически входит в предысторию декабризма’ {Азадовский М. К. Затерянные и утраченные произведения декабристов // Литературное наследство.— Т. 59.— М., 1954.— С. 608.}. ‘Собратство’ включало в себя Арт. Зах. Муравьева, М. И. Муравьева-Апостола, В. А. и Л. А. Перовских. Кроме того, H. H. Муравьев намеревался привлечь сюда младшего брата Михаила, дальнего родственника Никиту Муравьева и М. И. Колошина. Несколько лет спустя М. И. Муравьев-Апостол в письме к основателю ‘собратства’ вспоминал о ‘планах 1811 года, которые с такой радостью мы претворяли в жизнь’ {Задонский Н. Новое в истории декабризма // Октябрь.— 1963.— No 7.— С. 181.}.
К участию в ‘собратстве’ был приглашен и колонновожатый И. А. Рамбург, но поскольку он ‘принадлежал уже к другому обществу <,…>, не решался вступить к нам без предварительного совещания со своим братством’. Среди его членов, продолжает свой рассказ H. H. Муравьев, были Н. Д. Дурново, А. А. Щербинин, В. X. Вильдеман, И. Ф. Деллинсгаузен (имена трех последних, как и И. А. Рамбурга, мы также находим в дневнике среди близких друзей и сослуживцев автора) ‘и еще некоторые молодые офицеры наши’. ‘Собираясь у Дурново’, они ‘таились от других товарищей своих’. И все же И. А. Рамбург ‘обнаружил желание соединить вместе оба общества и выразил надежду, что можно будет согласовать обоюдные виды наши, о чем говорил уже сочленам своим’. Начавшаяся вскоре кампания 1812 г. оборвала, однако, эти планы {Русский архив.— 1885.— No 9.— С. 26—27. См.: Нечкина М. В. Движение декабристов.— Т. I.— M., 1955.— С. 103—106.}.
В свете дневниковых записей Н. Д. Дурново впервые выясняется, таким образом, что это — едва ли не самая ранняя из установленных ныне преддекабристских организаций, возникшая еще в январе 1811 г. (‘собратство’ ‘Чока’ образовалось на полгода позднее — не ранее августа 1811 г.) и не распавшаяся, вероятно, во время Отечественной войны и заграничных походов. Тайное общество Дурново — Гамбурга отразило начавшийся перед войной процесс идейного брожения среди квартирмейстерской молодежи и, безусловно, было отмечено свободолюбивыми устремлениями — иначе не могло бы быть и речи о слиянии его с республиканским ‘Чокой’. Как теперь становится очевидным, оно имело писаный устав, иерархическую структуру, регулярно собиралось на заседания, подолгу обсуждая занимавшие их участников вопросы, причем, судя по записи Н. Д. Дурново от 25 января 1812 г., было довольно многочисленным, раз на одном только заседании председательствовало сразу четыре ‘первоприсутствующих’ члена — видимо, из числа основателей. Во внутреннем устройстве и ритуале ‘Рыцарство’ воспроизводило организационные начала масонских лож — черта, как известно, характерная для разного рода политических объединений раннего декабризма. Неслучайно в этом смысле само его название, вызывающее невольные ассоциации с сформировавшимся не позднее 1814 г. при решающем участии М. Ф. Орлова ‘Орденом русских рыцарей’ — революционной конспиративно-просветительской организации, также воспринявшей некоторые внешние атрибуты масонства. (Знаменательно, что первые признаки зарождавшегося ‘Ордена’ прослеживаются еще в рядах русской армии, сосредоточенной перед войной 1812 г. на западной границе,— в той же, очевидно, среде, в которой вращался тогда и Н. Д. Дурново {Лотман Ю. М. Указ. соч.— С. 67, Он же. М. А. Дмитриев-Мамонов — поэт, публицист, общественный деятель // Ученые записки Тартуского государственного университета.— Вып. 78.— 1959.— С. 26— 27.}.)
По идейному облику и составу участников из его близкого окружения с ‘Рыцарством’ была, вероятно, преемственно связана тайная организация квартирмейстерских офицеров, существовавшая в русской армии в 1813—1814 гг. В ней обсуждались проблемы ‘политического состояния… отечества, юстиции, нашего просвещения и общественных злоупотреблений’ — с той целью, чтобы ‘со временем иметь влияние на государственное управление’. Ее численность и персональный состав еще не прояснены, известно только, что, кроме члена ‘Рыцарства’ И. Ф. Деллинсгаузена, сюда входили также не раз упомянутые в дневнике Н. Д. Дурново Е. Ф. Мейендорф 1-й и Е. К. Мейендорф 2-й {Чернов С. Н. У истоков русского освободительного движения.— Саратов, 1960.— С. 24—25.}. Не исключено, впрочем, что и сам он был каким-то образом причастен к этой организации.
Записи дневника за весенние месяцы 1812 г., когда в ожидании начала кампании квартирмейстерский корпус переместился в Вильну и ее окрестности, запечатлели сближение Н. Д. Дурново с Александром, Николаем и Михаилом Муравьевыми. 6 апреля, в день приезда в Вильну, он отмечает: ‘Братья Муравьевы пригласили меня расположиться у них на квартире. Я принял их любезное приглашение’. Казалось бы, здесь лишь малозначимая бытовая деталь. Однако истинное значение этой скупой записи не будет верно понято, если вновь не обратиться к их автобиографическим запискам.
Вспоминая о том, как с братьями он снял в Вильне квартиру на Рудницкой улице, Н. Н. Муравьев пишет: ‘К нам присоединился, чтобы вместе жить <,…>, прежний товарищ мой, а тогда адъютант князя П. М. Волконского прапорщик Дурново’, ‘мы жили артелью и кое-как продовольствовались’ {Русский архив.— 1885.— No 9.— С. 41—42.}. А. Н. Муравьев со своей стороны подтверждает: ‘Мы, таким образом, до раскомандирования в разные места продолжали в общей артели жить вместе’ и причисляет к ‘артельщикам’ прапорщика Н. Е. Лукаша {Муравьев А. Н. Сочинения и письма.— Иркутск, 1986.— С. 87.}, по дневнику — также одного из друзей Н. Д. Дурново. Сам он (записи за 9 и 19 апреля) дополняет их М. И. Колошиным и капитаном П. И. Брозиным, который ‘испросил разрешения вступить в наше товарищество и обедать вместе’. Вскоре к ним присоединяются, поселившиеся, правда, отдельно, М. Ф. Орлов, А. А. Щербинин и другие офицеры квартирмейстерского корпуса.
Но не одни лишь хозяйственные заботы, сходные жизненные потребности и распорядок службы соединяли между собой ‘артельщиков’. И даже не воинское товарищество, как оно ни было значимо само по себе (‘Неловкость полностью изгнана из нашего союза, и нас связывают крепкие дружеские узы’,— отмечает Н. Д. Дурново в записи от 11 апреля). Сам термин ‘артель’ в офицерском лексиконе 1810-х гг. имел определенный идейный оттенок, и в не меньшей мере ‘артельщиков’ сплачивала общность духовных интересов. ‘У нас было несколько книг, и мы занимались чтением’,— свидетельствовал H. H. Муравьев {Русский архив.— 1885.— No 9.— С. 42.}. Отголоски острых споров о прочитанном, совместных обсуждений животрепещущих тогда тем, в том числе роли масонских конспирации в европейском общественном движении послереволюционной эпохи (это видно, в частности, из упоминаний Н. Д. Дурново нашумевшей книги реакционного публициста А. Баррюэля ‘История якобинизма’), мы находим и в его дневнике за время пребывания в Вильне весной 1812 г.
В муравьевском ‘артельном союзе’ кануна Отечественной войны отчетливо угадываются некие контуры, в известном смысле прообраз основанного тем же H. H. Муравьевым в 1814 г. идейно-дружеского объединения квартирмейстерских офицеров — Священной артели, которая характеризуется в исторической литературе как ‘колыбель’ и непосредственная предшественница Союза спасения {Нечкина М. В. Указ. соч.— Т. I.— С. 124—131, Калантырская И. Е. Письма декабристов Н. Н. Муравьеву-Карскому как источник по истории Священной артели // Археографический ежегодник за 1972 год.— М., 1974.— С. 142—158.}.
Дневник высветляет еще один важный эпизод 1812 г., также небезынтересный с точки зрения связей Н. Д. Дурново с передовой офицерской средой. Речь идет об участии не раз уже упомянутого М. Ф. Орлова в миссии генерал-адъютанта А. Д. Балашева, отправленного в ночь с 13 на 14 июня из Главной квартиры к Наполеону с предложением переговоров при условии безоговорочного отвода ‘Великой армии’ за русскую границу,— последняя попытка Александра I разрешить возгорающийся военный конфликт мирным путем.
Современному читателю об этой исторической миссии более всего известно, вероятно, из красноречивого и психологически проникновенного описания ее в ‘Войне и мире’. Но, рассказывая об отъезде А. Д. Балашева из Вильны, Л. Н. Толстой отметил только, что ему сопутствовали трубач и два казака, об Орлове же не обмолвился ни словом. Это и понятно: необыкновенно точный в воссоздании реальных обстоятельств эпохи, Л. Н. Толстой опирался здесь на мемуарную записку о поездке к Наполеону самого А. Д. Балашева, где имя Орлова не было упомянуто. Предназначая ее в 1836 г. для готовившегося А. И. Михайловским-Данилевским по царскому заказу ‘Описания Отечественной войны’, бывший министр полиции явно не пожелал сохранить для потомства столь примечательный эпизод военной биографии опального к тому времени декабриста. Вслед за тем и вся последующая историография Отечественной войны — вплоть до середины нашего века, основываясь на записке А. Д. Балашева, обходила этот эпизод полным молчанием.
Умалчивание о нем историков на первых порах поддерживалось также и тем, что участие Орлова в поездке к Наполеону уже по характеру возложенного на него задания держалось еще в большем секрете, нежели официально-дипломатические аспекты миссии А. Д. Балашева.
В чем же оно заключалось? Ответ на этот вопрос начал понемногу проясняться по мере того, как в печать стали проникать воспоминания ряда военных, осведомленных в сокровенных сторонах деятельности русского штаба в Отечественной войне. Еще H. H. Муравьев-Карский свидетельствовал, что М. Ф. Орлов, посланный ‘к Наполеону для переговоров’, ‘привез известие, что французская армия претерпевает нужду, особливо в коннице’ {Русский архив.— 1885.— No 9.— С. 77—78.}, а из напечатанных впервые в 1955 г. записок А. Н. Муравьева мы узнали, что при отправлении с А. Д. Балашевым М. Ф. Орлову ‘поручено было тайно высмотреть состояние французских войск и разведать о духе их’. Пока же А. Д. Балашев вел переговоры с Наполеоном, М. Ф. Орлов оставался при маршале Л. Н. Даву и, беседуя с ним в присутствии офицеров его штаба, проявил недюжинную находчивость, остроумие и чувство собственного достоинства {Муравьев А. Н. Указ. соч.— С. 91—92.}. Из всего этого следовало, что дело касалось задания разведывательного характера.
Спустя несколько лет был обнаружен, в архиве и собственноручный отчет М. Ф. Орлова о его поездке, представленный по возвращении 21 июня в Главную квартиру. Из отчета окончательно выяснилось, что М. Ф. Орлов, который и раньше с успехом выступал на поприще военной разведки, явился первым русским офицером, проникшим в начале кампании 1812 г. в самый центр ‘Великой армии’ и доставившим командованию всесторонние и точные о ней данные, значение которых в тех условиях трудно было переоценить. Он, в частности, прозорливо распознал стратегический замысел Наполеона, решившего, по мнению М. Ф. Орлова, после крушения надежд на генеральное сражение в районе Вильны, разделить 1-ю и 2-ю Западные армии и устремиться всей мощью своих войск в глубь России. Сообщения и рекомендации М. Ф. Орлова повлияли, как можно было полагать, на планы дальнейшего ведения войны, в немалой мере определив решение М. Б. Барклая-де-Толли продолжать отступление ради скорейшего соединения с армией П. И. Багратиона {Тартаковский А. Г. Бюллетень М. Ф. Орлова о поездке во французскую армию в начале войны 1812 г. // Археографический ежегодник за 1961 год.— М., 1962.— С. 416—438.}.
Таков исторический контекст записей об этом эпизоде в дневнике Н. Д. Дурново. Они ценны прежде всего тем, что были сделаны по горячим следам и отразили, вероятно, рассказы самого М. Ф. Орлова — на это указывает доверительно-дружеский стиль их отношений, как он вырисовывается из дневника. (М. Ф. Орлов — вообще одно из наиболее часто упоминаемых в нем лиц из близкого окружения Н. Д. Дурново, и, как ни о ком другом, он отзывается о нем с нескрываемым восхищением. ‘Это человек высокого духа, и с ним есть о чем поговорить’,— записывает он, например, 12 апреля.)
К тому, что было известно на сей счет прежде, дневник добавляет новые выразительные штрихи. Особенно существенна запись за 21 июня о завершении миссии: ‘Орлов вернулся вместе с генералом Балашевым <,…>, Император провел более часа в беседе с Орловым. Говорят, что он был очень доволен его поведением в неприятельской армии. Он смело ответил маршалу Даву, который пытался задеть его в разговоре’. Уже один тот неизвестный доселе факт, что немедленно по возвращении М. Ф. Орлова Александр I имел с ним продолжительный и конфиденциальный разговор, убедительно свидетельствует и о том, что сама посылка его с разведывательным поручением в наполеоновскую армию под покровом участия в миссии А. Д. Балашева была предпринята по личному распоряжению царя, и о чрезвычайной важности привезенных им сведений, косвенно подтверждая их стратегически значимый для русского штаба характер.
И за последующий период войны в дневнике немало ускользавших от позднейших мемуаристов и историков сведений о военно-дипломатических акциях командования, об его оперативных планах, отдельных сражениях, духе войск, откликах в столицах на ход военных действий и т. д. Дневник передает впечатление автора чуть ли не о всех виднейших генералах, офицерах, партизанах того времени — героях 1812 г., имена которых ныне на слуху любого мало-мальски образованного человека.
Не лишены интереса и записи в дневнике о взаимоотношениях военачальников, о борьбе ‘партий’ в Главной квартире. Суждения об этом автора тоже по-своему ‘партийны’, а иногда и откровенно пристрастны. Читатель, конечно, обратит внимание на его недоброжелательный тон в отношении М. И. Кутузова — это требует некоторых пояснений.
Уезжая в сентябре из Петербурга в армию, Н. Д. Дурново заручился двумя рекомендательными письмами самого высокого ранга: одно, на имя главнокомандующего, получил от его жены — Е. И. Кутузовой, другое, адресованное Л. Л. Беннигсену,— от близкого к своей семье П. А. Зубова (кстати, связанного с последним еще по анти-павловскому заговору 1801 г.). Так что с этой точки зрения, в определении своей позиции в Главной квартире, Н. Д. Дурново имел равные возможности выбора. Но став адъютантом Л. Л. Беннигсена и войдя в его окружение, этот 20-летний прапорщик, совершивший только первую свою кампанию, не обладавший должным жизненным опытом, попал в самое пекло антикутузовской оппозиции. Как вспоминал один из очевидцев, ‘центром злословий была квартира генерала Беннигсена’ {Левенштерн В. И. Записки // Русская старина.— 1901.— No 1.— С. 126.}. В основе их лежали неудовлетворенные военные амбиции и открытая вражда к Кутузову начальника его штаба. Он плел вокруг главнокомандующего интриги, вовлекая в них всех его недругов в Главной квартире и находя поддержку у штабных службистов придворно-аристократического толка — вроде ярого ненавистника Кутузова флигель-адъютанта С. С. Голицына {Марченко В. Р. Мои соображения о войне 1812 года // Русская старина.— 1896.— No 3.— С. 503.}, о котором, между прочим, Н. Д. Дурново отзывается в дневнике с явной неприязнью и которого корит за то, что его ‘сплетни <,…>, много способствуют поддержанию разногласий между старыми генералами’ (запись за 9 октября).
Подстрекаемый английским эмиссаром при русском штабе Р. Вильсоном, Л. Л. Беннигсен в сентябре — октябре 1812 г. слал в Петербург Александру I доносительные письма, всячески порочившие Кутузова лично и как полководца, добиваясь смещения его с поста главнокомандующего с тем, чтобы самому стать во главе армии — намерение, нашедшее отзвук и в дневнике Н. Д. Дурново. Но попытки эти не укрылись от внимания Кутузова: ‘О Беннигсене говорить не хочется, он глупой и злой человек. Уверяли его такие же простаки, которые при нем, что он может испортить меня у государя и будет командовать всем: он, я думаю, скоро поедет’,— писал главнокомандующий жене 28 октября 1812 г. {М. И. Кутузов: Сборник документов.— Т. IV.— Ч. 2.— С. 237—238.} И в середине ноября Беннигсен действительно ‘поехал’ — иными словами, был выслан Кутузовым, получившим санкцию Александра I, из армии.
На недоброжелательство Н. Д. Дурново к Кутузову повлияло, вместе с тем, не только его положение в Главной квартире. С не меньшей силой сказался здесь и более обширный пласт военных умонастроений осени 1812 г., связанных с критикой принятого Кутузовым способа руководства военными действиями со стороны довольно заметной части русских офицеров и военачальников, а среди них были А. П. Ермолов, М. А. Милорадович, М. И. Платов, H. H. Раевский и даже столь верные сподвижники Кутузова, как П. П. Коновницын и К. Ф. Толь. Горя патриотическим нетерпением, желая скорейшего изгнания из России наполеоновской армии, они не всегда брали в расчет сопряженные с этим трудности и не могли подняться до постижения мудрой осмотрительности стратегических соображений полководца — его стремления решить исход войны ‘малой кровью’ при сохранении боеспособности основных сил русской армии. Отображением именно этих настроений явились разбросанные в дневнике упреки в ‘медлительности’, почти ‘полном бездействии’ Кутузова, вынуждающего ‘нас двигаться черепашьим шагом’ и т. д.
Было бы поэтому опрометчиво, исходя лишь из антикутузовской ориентации дневника и близости Н. Д. Дурново к кругу Беннигсена, видеть в нем штабного карьериста такого, скажем, типа, как всем памятный персонаж ‘Войны и мира’ — Борис Друбецкой, тоже состоявший в 1812 г. при Беннигсене. А с такой точкой зрения мы встречаемся, между тем, в одном из недавних откликов на журнальную публикацию дневника, где говорится, что Дурново мог увидеться в штабных кругах ‘с Друбецким и Бергом, о которых невольно вспоминаешь, читая его дневники’, что Дурново будто бы ‘занимают и развлекают’ раздоры в верхах армии {Бабаев Э. ‘Тон правды’ // Знамя.— 1987.— No 8.— С. 131—132.}.
Некоторые черты облика и поведения Друбецкого, как они изображены в романе, и в самом деле напоминают запечатленные в дневнике нравы в Главной квартире. Вот, например, мы читаем у Толстого: ‘В начальствовании армией были две разные, определенные партии: партия Кутузова и партия Беннигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел воздавать раболепно уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Беннигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Беннигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Беннигсеном’.
И все-таки Дурново — это не Друбецкой. Если последний строил свою карьеру на поддержании разлада между Беннигсеном и Кутузовым, то Дурново усматривал в этом один только вред для дела борьбы с нашествием: ‘Наш главный штаб в открытой войне с главным штабом фельдмаршала. Можно ли надеяться победить неприятеля, пока происходит междоусобная война!’ (запись за 9 октября). Как и Друбецкой, Дурново не лишен честолюбия, но смысл его существования не в ловком подыгрывании покровителям из генеральских сфер, не в ‘искательстве’ в штабных канцеляриях, не в добывании чинов и наград — при полном безразличии к участи отечества, а в исполнении воинского долга: он тяжело переживает вынужденное пребывание в Петербурге, когда его ‘товарищи на поле битвы’, рвется в действующую армию, преисполнен патриотических чувств (записи за 7 и 22 августа, 1—2 и 3 октября).
Есть, однако, и более глубокие основания, исключающие сближение автора дневника с персонажем толстовского романа. Тот особый, исторически конкретный тип личности, который олицетворял собой Дурново, с его сложными, порою взаимоисключающими связями с эпохой и последующей, далеко не ординарной, судьбой — остался вообще за пределами писательского внимания Толстого. Трудно сказать — оттого ли, что личность такого типа не укладывалась в магистральное направление его художественных и философско-нравственных исканий, оттого ли, что она не была еще открыта в общественной жизни первой четверти XIX в. историческим знанием толстовского времени, оттого ли, наконец, что сам дневник не был известен Толстому. Но кто знает: попади этот дневник в руки Толстого в пору неустанных разысканий для ‘Войны и мира’ всякого рода записок, писем, дневников современников и напряженных размышлений над характерами героев, он, наверно, обогатил бы его свежими военно-бытовыми деталями, психологическими подробностями и, быть может, несколько уточнил бы сам взгляд великого писателя на эпоху 1812 г.
Источник текста: 1812 год… Военные дневники. — Москва: ‘Советская Россия’, 1990.