Н. А. Некрасов в начале 40-х годов, Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Н. А. Некрасовъ въ начал 40-хъ годовъ.

Едва-ли найдется изъ числа выдающихся представителей нашей литературы другой, чья біографія была бы такъ мало разработана, какъ біографія H. А. Некрасова. Біографическіе потемки, если можно такъ выразиться, окутываютъ цлые періоды жизни знаменитаго поэта. Въ особенности темными въ біографическомъ отношеніи представляются первыя 8—9 лтъ пребыванія Некрасова въ Петербург, а между тмъ они падаютъ какъ разъ на тотъ возрастъ, когда опредляются взгляды и убжденія, устанавливаются привычки и вкусы, однимъ словомъ, формируется человкъ. Хотя до сихъ поръ еще нельзя считать окончательно ршеннымъ вопросъ, въ какомъ году пріхалъ Некрасовъ въ Петербургъ {Въ разговорахъ со знакомыми поэтъ называлъ 1837 годъ — годъ смерти Пушкина. Сестра Некрасова совершенно опредленно указываетъ на 1838 г., наконецъ, въ его біографіи, помщенной въ VII выпуск ‘Русской библіотеки’ и провренной имъ самимъ, стоитъ 1839 г.}, тмъ не мене едва-ли можно сомнваться, что въ 16—17 лтъ отъ роду онъ уже покинулъ ярославскія Палестины. Вотъ эта-то какъ разъ полоса его жизни, отъ 16—17 до 24—25 лтъ, и представляется наимене изученной, если вообще допустимо говорить объ изученіи біографіи Некрасова, не вызвавшей, строго говоря, со времени весьма посредственной работы Скабичевскаго, ни одного спеціальнаго изслдованія. Талантливо написанную книжечку Мельшина-Якубовича, изданную біографической библіотекой Павленкова, само собой разумется, нельзя считать, какъ не считалъ ее и самъ авторъ, за научную біографію. Съ другой стороны, не подходятъ подъ это понятіе ни трудъ Пыпина ‘Н.А.Некрасовъ’ (СПБ. 1905), представляющій въ значительной своей части сборникъ не разработанныхъ, хотя и высоко-интересныхъ матеріаловъ, каковы, напр., письма Некрасова къ Тургеневу, ни біографическая хрестоматія Втринскаго, въ которую авторъ умло включилъ наиболе важное и существенное изъ того, что писалось о Некрасов различными лицами.

Само собой разумется, еслибы ‘печальникъ горя народнаго’ нашелъ для себя біографа, видвшаго въ изученіи его жизни главную свою задачу, намъ по истеченіи 35-ти съ лишнимъ лтъ посл смерти поэта не пришлось бы указывать на полную почти необслдованность одного изъ важнйшихъ періодовъ его жизни.

Эта необслдованность приводитъ къ противорчивымъ сужденіямъ даже но вопросамъ первостепеннаго значенія. Такъ, напр., исходной точкой при объясненіяхъ того перелома, который изъ автора романтическихъ стиховъ сдлалъ гнвнаго сатирика и обличителя общественныхъ золъ, служили ссылки на крайнюю матеріальную необезпеченность Некрасова въ юности, заставившую его путемъ собственнаго горькаго опыта изучить ужасы ‘петербургскихъ угловъ’ и испытать ощущенія постояннаго недоданія, а то и форменнаго голода. Не такъ давно однимъ изъ ученыхъ ненавистниковъ поэта была сдлана попытка представить его матеріальное положеніе въ совершенно иномъ вид. Вотъ характерная страничка изъ статьи г. Гутьяра въ ‘Русской Старин’ (No 1, 1903 г.): ‘Къ числу фактовъ, сильно привлекавшихъ къ Некрасову всегда чуткаго и отзывчиваго Тургенева, надо отнести и разсказы Николая Алексевича о матеріальныхъ невзгодахъ своей студенческой жизни, неизмнно начинавшіеся словами: ‘ровно три года я чувствовалъ себя постоянно, каждый день голоднымъ’. Разсказы эти вообще сослужили великую службу Некрасову, какъ при жизни его, такъ и посл смерти. Упрекнутъ ли его въ черствости, нравственной нечистоплотности, — сейчасъ на выручку: ‘ровно три года я чувствовалъ себя голоднымъ’. Являлась ли необходимость тяжелыя послдствія ненормальной жизни издателя Современника’ объяснить боле возвышенными причинами,— поможетъ все тотъ же спасительный разсказъ о голодовк, и т. д. Разсказъ этотъ въ біографіяхъ Некрасова составляетъ чуть ли не центральный пунктъ всхъ восхваленій по адресу Николая Алексевича. И вс біографы, приводя его, тутъ же сообщаютъ, что пресловутое голоданье Некрасова началось въ 1839 году и кончилось въ 1840 г., причемъ, по ихъ же словамъ, въ 1839 году у него передъ началомъ голодовки было въ карман 150 рублей, т. е. рублей 300 по теперешнимъ условіямъ жизни, да если прибавить къ этому грошовые уроки и черный трудъ журналиста, то выйдетъ матеріальное положеніе, которому позавидовала бы значительная часть ныншняго студенчества. Неудивительно поэтому, что въ 1840 году Некрасовъ могъ издать на собственный счетъ книжку своихъ стихотвореній’.

Въ этихъ словахъ ярко отразилось ‘злопыхательство’ — употребимъ прекрасное выраженіе Салтыкова,— ихъ автора, но подобнымъ образомъ злопыхательствовать по адресу поэта можно только при отсутствіи его біографіи. Имя эту послднюю въ рукахъ, даже рядовой читатель могъ бы очень легко изобличить г. Гутьяра, который благоразумно умалчиваетъ, что свднія о столичныхъ мытарствахъ юноши Некрасова основаны не только на его собственныхъ показаніяхъ, но и на цломъ ряд объективныхъ свидтельствъ другихъ лицъ. Объ этомъ достаточно опредленно говорятъ соредакторъ Некрасова Ив. Ив. Панаевъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’, его жена Авд. Яковл. Панаева-Головачева въ книг ‘Русскіе писатели и артисты’ и Вал. Алекс. Панаевъ, весной 40-го года постившій сожителя Некрасова, художника Даненберга и имвшій случай лично наблюдать ихъ нищенское житье-бытье (см. его ‘Воспоминанія’ въ ‘Русской Старин’ за 1893 годъ). Мало того, указанія на крайнюю бдность Некрасова встрчаются въ ‘Воспоминаніяхъ’ актера Алексева, съ которымъ поэтъ почти не разлучался втеченіе нсколькихъ мсяцевъ того же 40-го года, объ этомъ же свидтельствуетъ и Лорисъ-Меликовъ, разсказывавшій д-ру Блоголовому, какъ круто приходилось ему и сожительствовавшему съ нимъ Некрасову въ начал 40-хъ годовъ: молодые люди терпли отъ холода и голода, а однажды, чтобы согрться, принуждены были растапливать печь однимъ изъ стульевъ своей убогой меблировки (см. ‘Воспоминанія’ д-ра Блоголоваго). По словамъ Куликова, бывшаго въ 40-е годы режиссеромъ Императорскихъ театровъ, ‘Некрасовъ въ сильный морозъ являлся къ нему, какъ бы весь застывшій отъ холода, безъ верхняго пальто, безъ калошъ, безъ всякихъ признаковъ верхняго блья, съ шарфомъ на ше (‘Воспоминанія о Некрасов М. И. Писарева’ ‘Новости’, 25 дек. 1902 г.). Даже очень неблаговолившій къ Некрасову П. М. Ковалевскій, который не пожаллъ темныхъ красокъ для характеристики личности поэта, разсказываетъ, что онъ встртилъ Некрасова впервые ‘на Невскомъ проспект, дрогнущаго въ глубокую осень въ легкомъ пальто и ненадежныхъ сапогахъ, помнится, даже въ соломенной шляп съ толкучаго рынка’, есть у Ковалевскаго упоминаніе и о голоданіи Некрасова.

Число этихъ ссылокъ можно было бы значительно увеличить, но и приведенныхъ достаточно для того, чтобы судить о матеріальныхъ условіяхъ жизни Некрасова въ первое время его пребыванія въ Петербург. Конечно, не только можно, но и должно допустить, что иногда, подъ вліяніемъ нсколько улучшившихся обстоятельствъ, Некрасову удавалось высвободиться изъ цпкихъ объятій нужды, но впослдствіи онъ снова подпадалъ ея власти. О такихъ перемнахъ въ жизни Некрасова нкоторое понятіе даютъ ‘Воспоминанія’ Григоровича. Начало знакомства этихъ писателей относится къ 1839 году, по всей вроятности, къ концу его. Григоровичъ, бывшій въ то время юнкеромъ инженернаго училища, услышалъ о Некрасов, какъ о молодомъ поэт, автор сборника ‘Мечты и звуки’, отъ дежурнаго офицера фермора и пожелалъ съ нимъ познакомиться. Онъ засталъ Некрасова въ комнат, ‘довольно просторной и свтлой’, дверь ему отворилъ слуга, ‘довольно чисто одтый’. Однако двумя или тремя (Григоровичъ указываетъ предположительно на 1842 и 1843 гг.) годами позже Григоровичъ, снова случайно встртившись съ Некрасовымъ и будучи приглашенъ имъ ‘къ себ на дачу’, засталъ его въ обыкновенной изб на парголовской дорог. Вскор выяснилось, что ‘денежныя обстоятельства Некрасова’ были тогда ‘весьма незавидны’ и ему приходилось корпть надъ исправленіемъ языка сухихъ и неинтересныхъ рукописей, трактовавшихъ объ уход за пчелами, полученныхъ имъ отъ какого-то старика. Не забудемъ при оцнк этого факта, что Некрасовъ къ 1842 году былъ уже авторомъ цлаго ряда стихотвореній, повстей, водевилей, сотрудничалъ въ нсколькихъ журналахъ, а потому безъ крайней нужды не принялся бы за такую работу. Естественно предположить, что ране ему приходилось не брезговать и другими, еще боле унизительными для его писательскаго самолюбія, заработками. Трудно усомниться въ справедливости того, что передаетъ со словъ поэта Елисей Колбасинъ объ одномъ изъ практиковавшихся имъ способовъ снискивать себ пропитаніе: ‘Бывали тогда такіе тяжелые для него мсяцы, что онъ ежедневно отправлялся на Снную площадь и. тамъ за 5 копеекъ или за кусокъ благо хлба писалъ крестьянамъ письма, прошенія, а, въ случа неудачи на площади, отправлялся въ казначейство, чтобы расписываться за неграмотныхъ и получать за это нсколько копеекъ’.

Такимъ образомъ нельзя не признать, что наиболе характерными чертами разсматриваемаго періода въ жизни Некрасова являлась борьба съ гнетущей бдностью, борьба за существованіе въ буквальномъ значеніи этого слова и, какъ слдствіе ея, упорный трудъ ремесленно-литературнаго, а иногда даже писарского характера. Этотъ выводъ, конечно, не новый даже для тхъ, кто ограничилъ свое знакомство съ біографіей поэта статьей Скабичевскаго или выдержками изъ нея, приложенными къ ныншнимъ изданіямъ сочиненій Некрасова, мы имемъ возможность иллюстрировать нкоторыми до сихъ поръ не появлявшимися въ печати матеріалами. Незадолго до своей смерти Некрасовъ, уступая просьбамъ близкихъ людей, а отчасти, можетъ быть, по собственному желанію, началъ диктовать свою біографію. Цликомъ продиктовать ее онъ не усплъ, но отрывки ея, на которыхъ кой-гд сдланы вставки рукою самого поэта, сохранились. Есть въ этихъ отрывкахъ кой-какія свднія, относящіяся къ самому началу литературной дятельности Некрасова. Посл общеизвстнаго разсказа объ изданіи сборника ‘Мечты и звуки’, о роли въ этомъ предпріятіи Бенецкаго, о посщеніи сомнвавшимся поэтомъ Жуковскаго,— Некрасовымъ было продиктовано слдующее: ‘Меня обругали (за ‘Мечты и звуки’), въ какой-то газет, я написалъ отвтъ, и это былъ единственный случай, что я заступился за себя и свое произведеніе. Отвтъ — былъ глупый, глупе самой книги. Все это произошло въ 1840 году. Блинскій тоже обругалъ мою книгу, я роздалъ на комиссію экземпляры,— ни одного не продалось. Это былъ лучшій урокъ. Я пересталъ писать серьезные стихи, и сталъ писать эгоистически’. Послдними словами Некрасовъ безъ сомннія, хотлъ сказать, что посл ршительнаго провала его сборника, провала не только у авторитетнйшаго критика, но и у публики, онъ сталъ смотрть на свой литературный трудъ исключительно съ точки зрнія столь необходимаго ему заработка.

Дале въ нашемъ источник говорится о колоссальномъ количеств выполненной Некрасовымъ за это время работы: ‘уму непостижимо, сколько я работалъ’, причемъ противъ этого мста слабою и дрожащею рукою умиравшаго поэта вставлены слова: ‘Господи! сколько я работалъ!’. Для характеристики того, какъ производилась эта работа и насколько, она была лишена всякаго ‘творчества’, разсказанъ слдующій эпизодъ: ‘Пріятель мой, офицеръ Н. Ф. Ферморъ, помогалъ мн въ работ. Узжая въ Севастополь, онъ оставилъ мн кипу своихъ бумагъ — я пользовался ими для своихъ повстей, но тамъ былъ списанъ отрывокъ изъ печатнаго. Думая, что это собственная замтка фермера, я вклеилъ эти страницы въ одну свою повсть. Жаль, что никто изъ моихъ доброжелателей не доискался до этого факта — вотъ бы случай обозвать меня литературнымъ воромъ’.

Временами Феоклисту Онуфріевичу Бобу (‘первый мой псевдонимъ’) и Перепельскому (‘второй для прозы и водевилей’) приходилось въ погон за кускомъ хлба насущнаго спускаться въ самыя низины литературы и вступать въ близкія сношенія съ невжественными и корыстными книгоиздателями-маклаками… ‘Былъ я — говорится въ томъ же источник — поставщикомъ у тогдашняго книгопродавца Полякова, писалъ азбуки, сказки, по его заказу. Въ заглавіе сказки ‘Баба яга, костяная нога’ онъ прибавилъ: ‘и… Жиленая’. Я замаралъ въ корректур, увидавъ меня, онъ изъявилъ удивленіе и просилъ выставить первыя буквы. Не знаю, пропустила ли ему цензура. Лтъ черезъ тридцать по какому-то невдомому мн праву выпустилъ эту книгу г. Печаткинъ. ‘Жиленой и…’ тамъ не было, но зато было мое имя, чего не было въ Поляковскихъ изданіяхъ’ (подчеркнутыя слова вписаны рукою самого поэта).

Кром ‘Бабы яги’, Некрасовъ написалъ для Полякова нсколько другихъ произведеній, но не все изъ сочиненной Некрасовымъ литературной макулатуры увидло свтъ. Библіофилу П. А. Картавову носчастливилось (см. изданный имъ ‘Литературный архивъ’, 1902г., стр. 17) среди пріобртенныхъ имъ въ антикварномъ магазин Соловьева бумагъ Вас. Петр. Полякова разыскать слдующія сочиненія Некрасова: драматическую фантазію ‘Юность Ломоносова’, два дтскихъ водевиля — ‘Великодушный поступокъ’, ‘Федя и Володя’, — и стихотворную ‘Сказку о царевн Ясносвт’ (а не ‘Ясноцвт’, какъ ошибочно напечаталъ И. А. Картавовъ въ ‘Литературномъ архив’). Послднія три произведенія представляютъ собою автографы. ‘Юность Ломоносова’ же сохранилась и въ автограф, и въ корректурномъ экземпляр первыхъ 12-ти стр., исправленномъ и подписанномъ къ печати самимъ Некрасовымъ. Относительно водевилей и ‘Сказки о царевн Ясносвт’ можно сказать съ увренностью, что они такъ и остались ненапечатанными, по всей вроятности, не была напечатана и ‘Юность Ломоносова’ (книжки подъ этимъ заглавіемъ ни намъ, ни г-ну Картавову разыскать не удалось) до 1902 г., когда она появилась въ ‘Литературномъ архив’. О ‘Юности Ломоносова’ читатель найдетъ свднія въ книг Вл. Максимова ‘Литературные дебюты Некрасова’, поэтому, не касаясь ея, мы остановимся здсь только на водевиляхъ и ‘Сказк’ {Пользуемся случаемъ выразить нашу искреннюю благодарность П. А. Картавову, любезности котораго мы обязаны своимъ знакомствомъ съ содержаніемъ этихъ произведеній.}. По всей вроятности и первые, и вторая относятся къ 1840 г., хотя годъ этотъ стоитъ на заглавномъ лист лишь одного водевиля ‘Федя и Володя’. Надо думать также, что надпись, помщенная подъ заглавіемъ этого же водевиля: ‘передаю право въ вчное и потомственное владніе книгопродавцу В. Петрову Полякову’, касалась и остальныхъ произведеній. Характерно, что ни одно изъ нихъ не подписано настоящей фамиліей автора, для водевиля ‘Великодушный поступокъ’ Некрасовъ придумалъ ставшій потомъ обычнымъ псевдонимъ ‘Н. Перепельскій’, для ‘Сказки’ онъ видоизмнилъ его въ П-р-и-о-кій, подъ водевилемъ же ‘Федя и Володя’ стоятъ буквы H. Н., передланныя затмъ въ буквы М. М. Отсюда видно, что 19-лтній поэтъ хорошо понималъ, что новыя вдохновенія не столько его музы, сколько его желудка, не могутъ вплести новыхъ лавровъ въ его внокъ, и предпочиталъ не снимать съ своего литературнаго лица забрала {Не забудемъ, что разоблаченіе псевдонима ‘Перепельскій’ сотрудникомъ ‘Св. Пчелы’ Л. Л. (Межевичемъ), вызвавшее энергичный отпоръ во многихъ изданіяхъ и въ особенности рзко заклейменное Блинскимъ, произошло значительно поздне, уже въ 1841 году.}.

Насколько былъ правъ въ этомъ отношеніи Некрасовъ, не трудно убдиться изъ бглаго обзора содержанія разсматриваемыхъ произведеній.

‘Федя и Володя’ или ‘Влюбленный Феденька’ — это водевиль въ двухъ дйствіяхъ, написанный для дтскаго театра. Дйствующихъ лицъ въ немъ пять: двнадцатилтній мальчикъ Федя, его товарищъ тринадцатилтній Володя, отецъ Феди — помщикъ Видовскій, гувернеръ Дальвиль и слуга Иванъ. Изъ перваго дйствія выясняется, что Феденька влюбленъ въ двочку Сонюшку, но успха у нея не иметъ, такъ какъ плохо танцуетъ. Чтобы не ударить лицомъ въ грязь на предстоящемъ дтскомъ балу, Феденька съ ранняго утра принимается разучивать особенно трудное для него въ Онъ теперь надется превзойти затмевавшаго его до сихъ поръ въ танцахъ Володю и радостно поетъ слдующіе куплеты:

‘Въ кругу стройныхъ паръ

Теперь Вольдемаръ

Не будетъ ужь лучшимъ танцоромъ,

Начну танцовать,

И всхъ чаровать

Мельканьемъ воздушнымъ и скорымъ,

Не скажутъ теперь,

Что Феденька зврь

Неловкій, степной и упрямый.

‘Вотъ, вотъ кавалеръ,

Для всхъ онъ примръ!’

Воскликнутъ прекрасныя дамы’… и т. д.

Отецъ Феденьки и гувернеръ Дальвиль знаютъ объ его увлеченіи, но занимаютъ пока выжидательное положеніе, ограничиваясь длинными разговорами съ мальчикомъ о томъ, что всегда нужно говорить правду, что разбалтывать прислуг о своихъ тайнахъ не слдуетъ, что ревность — порокъ, который никогда не бываетъ извинителенъ, и т. д.

Во второмъ дйствіи передъ нами картина дтскаго бала. Надежды Феденьки не исполнились: Сонюшка по прежнему отдаетъ предпочтеніе Волод, она даже идетъ танцовать съ нимъ, будучи ангажирована Феденькой. Послдній взбшенъ и ршается выместить зло на Волод. Онъ уводитъ его изъ залы и въ уединенной комнат предлагаетъ ршить ихъ счеты поединкомъ на шпагахъ. Володя не принимаетъ вызова, такъ какъ разница въ лтахъ длаетъ шансы противниковъ слишкомъ неравными. ‘Я старше и сильне тебя, говоритъ онъ Феденьк, ты предо мною ребенокъ’. Но Феденька ‘въ гнв’ восклицаетъ:

Я ребенокъ! нтъ,— не числю

Я себя въ кругу дтей,

Я ужь чувствую и мыслю,

Понимаю цль вещей!

Я ребенокъ! Нтъ,— не плачу

Я надъ сломаннымъ конькомъ,

Разныхъ лакомствъ я не прячу,

Чтобъ ихъ посл състь тайкомъ.

Я ребенокъ! нтъ,— сознаньемъ

Ужь забилась грудь моя,

Ужь волнуюсь то мечтаньемъ,

То безвстнымъ чмъ-то я.

Я ребенокъ! нтъ,— игрушки

Ужь не радуютъ меня,

Не боюсь я грома пушки,

Не бгу я отъ огня.

Я ребенокъ! нтъ,— я знаю,

Для чего свинецъ и мечъ,

И обиду понимаю,

Точно такъ, какъ ласки рчь.

И ни другу, ни злодю

Той обиды не прощу,

А что смыть ее умю,

Становись — я отомщу! (машетъ шпагой).

Мало того, онъ упрекаетъ Володю въ трусости, посл чего тотъ самъ уже горитъ желаніемъ съ нимъ драться. Однако въ ршительную минуту являются Видовскій и Дальвиль. Видэвскій принимаетъ на себя роль посредника и всю вину возлагаетъ на сына. Раскаявшійся Феденька проситъ прощенія у Володи, онъ твердо ршилъ исправиться, о чемъ и говоритъ въ заключительныхъ куплетахъ:

Я буду хорошо учиться

И хорошо себя вести,

Лишь стану съ умными дружиться,

А шалунамъ скажу: прости.

Сперва обдумывать я стану

То, что я сдлать захочу,

И ужь ни Климу, ни Ивану

Своихъ я тайнъ не сообщу,

А побгу, папа, къ вамъ прямо

Все откровенно разскажу,

И безъ надменности упрямой,

Какъ поступить, я васъ спрошу,

И поступлю, какъ вы велите,

И благороднй, какъ могу.

Вы общаніе примите,

Папа, поврьте, я не лгу.

Нтъ надобности распространяться о томъ, насколько слабымъ является этотъ водевиль. Главный его недостатокъ заключается въ совершенно фальшивомъ изображеніи дтской психологіи: и Федя, и Володя напоминаютъ по ходульности своихъ рчей и образа дйствій скоре героевъ Дюма, напр., знаменитыхъ ‘мушкатеровъ’, чмъ обыкновенныхъ дтей. Впрочемъ, едва-ли можно смотрть на Некрасова, какъ на самостоятельнаго автора, Феди и Володи’. По всей вроятности, въ данномъ случа мы имемъ дло съ передлкой какой-нибудь французской пьесы.

Нсколько реальне по своему содержанію другой дтскій водевиль Некрасова ‘Великодушный поступокъ’, посвященный ‘десятилтнему мальчику Владиміру Федоровичу Фермору’. Сюжетъ ^этой одноактной пьески взятъ изъ школьной жизни, дйствующими же лицами являются содержатель мужского пансіона Миллеръ, учитель нмецкаго языка Шпринкъ и пансіонеры Ваня 14-ти и Митя 12-ти лтъ, дйствіе происходитъ въ ‘учебной комнат’. Ваня, разозленный тмъ, что Шпринкъ оставилъ его наканун ‘безъ обда’, забирается пораньше въ классъ и придумываетъ, какъ бы отомстить своему врагу. ‘Нтъ, г-нъ Шпринкъ, — говоритъ онъ — вы увидите, что оставить меня безъ обда не кого другого, нтъ! я этого такъ не оставлю… Не буду учить уроковъ, буду шалить, топать, пть въ класс, — что вы мн сдлаете? А васъ между тмъ это такъ разозлитъ, что волосы на дрянномъ паричишк вашемъ станутъ дыбомъ…

Нтъ, за себя я постою

И отомщу, поврьте, славно,

У васъ я въ класс запою,

То замяукаю забавно,.

То все за вами повторять

Такимъ же буду жалкимъ тономъ,

Съ нмецкимъ русское мшать,

Надъ вашимъ хохотать поклономъ,

Поступки ваши осуждать,

Смотрть на васъ, какъ на барана,

И докажу, что понимать

Обиду мн уже не рано!

‘Еслибы вс наши учителишки вздумали такъ длать, то это просто бда, хоть вытти изъ пансіона, а, впрочемъ, что за бда, пожалуй, я и выйду, вотъ завтра праздникъ: скажу маменьк, можетъ, и позволитъ, но прежде все-таки нужно досадить Шпринку’.

Въ конц концовъ Ваня останавливается на слдующемъ план мести: онъ ршается крпкій стулъ для учителя замнить сломаннымъ, свъ на который, Шпринкъ неминуемо долженъ упасть, и довольный своей находчивостью поетъ:

Онъ придетъ, его обычай

Я давно уже смекнулъ,

Безъ поклоновъ и приличій

Прямо сядетъ онъ на стулъ,

Лобъ его или затылокъ

Съ поломъ чокнется какъ разъ.

Онъ сердитъ, горячъ и пылокъ,

Закричитъ тогда на насъ…

Станетъ спрашивать, кто шутку

Съ нимъ такую отпустилъ,

И боюсь, чтобы трясучку

Онъ со злости не схватилъ!

Замыселъ Вани какъ нельзя лучше удается. Шпринкъ отправляется съ жалобой къ содержателю пансіона, который посл тщетныхъ попытокъ уговорить виновнаго въ продлк съ Шпринкомъ сознаться, объявляетъ, что ни одного изъ пансіонеровъ не отпуститъ на завтрашній праздникъ домой. По уход Миллера Шпринкъ продолжаетъ урокъ, но Ваня не перестаетъ его изводить:

‘Ваня. Гу! Гу! ш! ш! ш! (Онъ всячески старается увеличить шумъ въ комнат).

Шпринкъ (съ гнвомъ). Что это значитъ? Вамъ мало этого наказанія! Тише! (топаетъ ногой, Ваня тоже топаетъ). Кто это? (вс молчатъ). Нтъ, съ вами нельзя поступать, какъ съ добрыми дтьми! Тише! Г. К. говорите урокъ!

Одинъ изъ уч. (захлебывается отъ слезъ). Я не могу отвтить моего урока, потому что у меня вчерась книга пропала…

Шпринкъ (сердится). Хорошо, я запишу, что вы не знаете. (Къ другому). Говорите вы!

Друг. уч. У меня въ книг та страница, на которой ныншній урокъ, залита чернилами…

Шпринкъ (бсится, бьетъ звонокъ, онъ беретъ шляпу, уходитъ). Нтъ, это вамъ не пройдетъ даромъ. Я настою на томъ, чтобы васъ не пустили домой…’

Между тмъ учениками овладваетъ грустное настроеніе, такъ какъ перспектива лишиться праздничнаго отпуска никому не улыбается, хоръ учениковъ поетъ:

За что мы страдаемъ, за что мы страдаемъ?

Одинъ кто-нибудь напроказилъ изъ насъ,

А вс наказанье его раздляемъ,

И падаютъ слезы невольно изъ глазъ.

Что маменька скажетъ, сестрицы что скажутъ,

Когда не придемъ мы на праздникъ домой.

На наши гостинцы съ насмшкой укажутъ,

И ихъ уберутъ — до субботы другой!

За что насъ постигло такое несчастье?

Мы думали праздникъ роскошно провесть

Межъ дружбы привта и ласки участья,

А намъ не дадутъ здсь, пожалуй, и сть!

Нтъ, это ни на что совсмъ не похоже!

Кому же мы обязаны этой бдой?

Что все это значитъ! О, Боже, о, Боже!..

За что не пойдемъ мы на завтра домой?..

Слышится плачъ. Примрный мальчикъ Митя отъ души жалетъ товарищей. Онъ подозрваетъ, что виновникъ происшедшаго Ваня, и убждаетъ его сознаться, Ваня и слышать объ этомъ не хочетъ. Тогда Митя ршается на самопожертвованіе: онъ заявляетъ Миллеру, что подшутилъ надъ Шпринкомъ онъ. Этотъ великодушный поступокъ Мити производитъ сильное впечатлніе на Ваню. Не желая допустить, чтобы изъ-за него пострадалъ невинный, онъ сознается въ своей вин и говоритъ Миллеру:

‘Поврьте мн, не допущу,

Чтобъ потерплъ за грхъ мой Митя,

Я самъ наказанъ быть хочу,

Его домой вы отпустите!

Укоры совсти моей

Хочу раскаяньемъ исправить!

И не хочу къ вин моей

Другой вины еще прибавить!

А затмъ, обращаясь къ Мит, продолжаетъ:

Прости меня, мой Митя милый, Великодушьемъ ты своимъ, Какъ бы какой волшебной силой,

Всмъ сердцемъ завладлъ моимъ…

Полюбитъ, какъ родного, Митя

Теперь тебя душа моя…

Митя (Миллеру):

Теперь и вы его простите

Такъ точно, какъ прощаю я!

(заключаетъ Ваню въ объятія)’.

Растроганный этой сценой Миллеръ соглашается на просьбы Мити и прощаетъ Ваню, который восклицаетъ: ‘О, какъ хорошо быть добрымъ’! Эти слова служатъ Миллеру поводомъ для нравоученія. ‘И какъ легко, — говоритъ онъ:— стоитъ только положить себ правиломъ въ жизни идти прямо и дйствовать открыто: честному человку нечего стыдиться своихъ поступковъ… (обращаясь къ ученикамъ): Ну, теперь вы вс свободны, благодарите добраго Митю… Научитесь изъ этого примра быть добрыми, откровенными и незлопамятными… Играйте теперь и будьте спокойны!’

Заканчивается водевиль хоромъ учениковъ на тему, что ‘въ проказахъ нтъ пути’.

Сравнительная реальность нкоторыхъ сценокъ этого водевиля длаетъ допустимымъ предположеніе, что въ основу его легло воспоминаніе о какомъ-то факт гимназической жизни поэта, хотя, съ другой стороны, возможно, что ‘Великодушный поступокъ’, подобно ‘Фед и Волод’, не боле какъ передлка какой-либо иностранной пьески. Т отдающія прописной моралью нравоученія, которыя исходятъ изъ устъ ‘образцоваго педагога’ г-на Миллера, едва-ли измышлены самимъ Некрасовымъ,— врне, что они откуда-то имъ заимствованы

Несравненно большею оригинальностью, чмъ оба, дтскіе водевиля, отличается также написанная для дтей ‘Сказка о царевн Ясносвт’. По типу она вполн соотвтствуетъ изданной въ 1840 году сказк ‘Баба-яга’, о которой мы уже упоминали. Это фантастическая поэма, разбавленная сильной струею комизма, содержаніе которой навяно отчасти образцами народной поэзіи, отчасти чтеніемъ сказокъ Жуковскаго, Пушкина, въ особенности, ‘Конька-горбунка’ Ершова и т. п. произведеній.

Войко, въ чисто лубочномъ однако стил, написанъ Некрасовымъ приступъ-прибаутка:

Цыпъ, цыпъ, цыпъ! ко мн, малютки,

Слушать сказки, прибаутки!

Ужь чего мн на вку

Не случалось, старику?

Дай Богъ памяти! Гисторій

Слышалъ пропасть! Какъ Егорій

Съ волкомъ дрался, какъ солдатъ

Вдругъ попалъ ни въ рай, ни въ адъ,

Какъ Русланъ съ Бовой сражался,

Какъ на черт Карпъ катался,

Какъ, не для ради чего,

Чертъ взялъ душу у него!

Какъ Егору да Вавил

Вдьмы ребра изломили,

Какъ пятокъ богатыревъ

Полонили сто полковъ,

Какъ Ягу прибилъ Данилычъ,

Сатана Сатанаилычъ

Какъ на землю нисходилъ,

Души добрыя мутилъ…

Какъ Иванъ коня-горбатку

Заставлялъ плясать въ присядку,

Какъ безстрашный царь Макаръ

Полонить ходилъ татаръ…

Какъ по щучьему велнью,

По Иванову прошенью

Ведры на гору взошли,

На потху всей земли…

Какъ онъ здилъ на лежанк,

Какъ держалъ колдунью въ банк

Чернокнижникъ Змеуланъ,

Страхъ для всхъ окольныхъ странъ!!.

Дале начинается самое повствованіе.

Царь Елисей мудро управлялъ своею страной, пользуясь любовью подданныхъ, для которыхъ устраивалъ постоянные пиры и празднества. У него было нсколько дтей ‘умныхъ и добрыхъ, залихватцкихъ, проживавшихъ въ чувствахъ брацкихъ’, старшаго сына, наслдника престола, звали Романомъ. Царь задумалъ его женить и для того, чтобы посовтоваться о невст, собралъ ‘вс сословья’. Никто изъ приглашенныхъ не могъ однако подать надлежащаго совта. Тогда всталъ нкій сдой мудрецъ и заявилъ, что у царя Ходинамеля проживаетъ царевна Ясносвта, она не простая смертная двушка, а подлинная луна, сошедшая съ неба, ‘вотъ невста для Романа’. Царь и царевичъ, оба въ восторг отъ открывшейся передъ ними перспективы породниться съ луной. Романъ на ‘пречудовой свиньюшк’, подаренной ему мудрецомъ, немедленно отправляется въ путь и благополучно добываетъ Ясносвту.

Вмст съ нею онъ возвращается домой и застаетъ отца, окруженнаго многочисленными гостями, участниками предстоящаго брачнаго пира. Среди нихъ находится и ‘царь Пантелей, пожилой,-не политичный, съ Елисеемъ закадычный’, который никакъ не хочетъ поврить, что Ясносвта — подлинная луна. Елисей однако его не слушаетъ: ‘чтобъ скорй окончить дло и кутить опосля смло, въ честь счастливому концу, молодыхъ ведутъ къ внцу… Обвнчали по порядку… Чуть не пляшетъ царь въ присядку, такъ, онъ счастью сына радъ!’ Каково же его разочарованіе, когда вечеромъ, въ разгар брачнаго пира, ‘на небо выплываетъ миловидна и красна, словно прежняя, луна’. Въ бшенств царь призываетъ мудреца и съ ‘большимъ свирпствомъ’ ругаетъ его волшебную науку. Не сдобровать бы и Ясносвт, еслибы случайно не выяснилось, что она — дочь царя Пантелея, плненная въ былыя времена Ходинамелемъ. Это открытіе успокоило разгнваннаго Елисея:

Вс четыре обнялися,

Быть вкъ въ мир поклялися,

Безобидно проживать

Да деньжонки наживать.

Снова кубки заблистали,

Пить прилежнй вдвое стали

И пошелъ такой тутъ пиръ,

Что не зналъ подобныхъ міръ.

Я тамъ былъ три сряду ночи,

Ахъ, что было только мочи,

За стаканомъ пилъ стаканъ

И все не былъ сытъ и пьянъ’…

Въ этой сказк цензоромъ Ольдекопомъ были сдланы купюры, о которыхъ намъ пришлось уже говорить въ другой стать (‘Цензурныя мытарства Н. А. Некрасова’, ‘Русское Богатство’, августъ). Но цензоръ просмотрлъ или не сумлъ вытравить тотъ непочтительный, перемшанный съ издвкой тонъ, въ которомъ Некрасовъ говоритъ объ особахъ царственнаго происхожденія. И первый любовникъ сказки, Романъ, и царь Елисей въ изображеніи автора — плаксы и дурни.Такъ, Романъ, о которомъ было сказано ране, что онъ ‘съ виду былъ другой Полканъ’ и ходилъ ‘настоящимъ ироемъ’, услышавъ отъ отца о намреніи женить его,— ‘потупилъ очи

И заплакалъ, что есть мочи,

Такъ, что сердце у царя

Сжалось въ вид сухаря…

Въ другой разъ Романъ также безпричинно заревлъ въ начал своего разговора съ Ходинамелемъ. Впечатлніе, произведенное имъ на этого послдняго, опредляется словами: ‘глупъ, какъ пшка!’ Не случайно, съ другой стороны, авторъ заставляетъ Романа гарцовать вмсто коня на ‘пречудовой свинюшк, ростомъ съ сдобную ватрушку’, онъ, очевидно, усматриваетъ какую-то гармонію между ней и ея всадникомъ.

Елисей не уступаетъ въ плаксивости сыну. Тронутый разсказомъ Пантелея о пропавшей дочери, ‘Елисей великодушный заревлъ, какъ малодушный’. Его глупость выражается въ плоскихъ ‘прибауткахъ’, о которыхъ авторъ говоритъ: ‘хоть и нту въ нихъ пути! ну, да Богъ ему прости’, а главнымъ образомъ въ легков ріи, проявившемся хотя бы въ томъ, что онъ искренно былъ убжденъ, что Ясносвта — луна, и всерьезъ собирался ‘пугнуть солнце’. Не даромъ, когда заблужденіе его было разоблачено, Пантелей съ хохотомъ сталъ такъ ‘порочить Елесю’: ‘Ну, братъ, сдлалъ ты чуху, уморишь всхъ со смху’.

Каррикатурны также и имя, и обстановка жизни царя Ходинамеля. Вотъ что произошло при прізд къ нему Романа:

Нутка, царь Ходинамель,

Оставляй твою постель!

(Закричалъ дуракъ Емеля

И толкнулъ Ходинамеля).

Къ намъ царевичъ изъ чарморя

Прикатилъ размыкать горе,

Угощенья припаси,

Да садиться попроси!

Не разслышавъ хорошенько,

Разсердился царь маленько

И, вспыливъ на дурака,

Далъ въ загривокъ тумака…

При взгляд на дочерей Ходинамеля Романъ, еще не замтившій Ясносвты, подумалъ:

‘Знать, мудрецъ меня надулъ,

Или я теперь въ угар,

Тутъ такія инда хари,

Что за чертовыхъ сестеръ

Ихъ признать, такъ не позоръ!’

Число подобныхъ цитатъ можно было бы значительно увеличить, но и приведенныхъ достаточно, чтобы иллюстрировать наше указаніе на вольнодумный душокъ разсматриваемаго произведенія. Разумется, здсь возможно говорить только объ очень относительномъ вольнодумств, которое возможно усмотрть, лишь становясь на точку зрнія Николаевской цензуры. Во всякомъ случа наличность замтной сатирической струи въ ‘сказк о царевн Ясносвт’ — вн всякаго сомннія. Стремленіе Некрасова къ сатир проявлялось еще въ дтств. Въ писанныхъ подъ диктовку поэта біографическихъ замткахъ, которыя мы уже цитировали, между прочимъ сказано: ‘одиннадцати лтъ я написалъ сатиру на брата Андрея, который любилъ франтить:

Намазалъ брови саломъ

И, сдлавшись чудакомъ,

Наблилъ лицо крахмаломъ,

Чиститъ зубы табакомъ.

‘Въ гимназіи… писалъ сатиры на товарищей. Одинъ изъ нихъ Златоустовскій сильно отдулъ меня за слдующее:

Хоть все кричи ты: ‘Луку, луку!’

Таскай корзину и кряхти —

Продажи нтъ, и только руку

Такъ жметъ, что силы нтъ нести ‘.

Но въ гимназіи же Некрасовъ, по его собственному признанію, началъ читать романтиковъ и всему, что ни прочитывалъ, подражалъ. Вотъ почему первый сборникъ его стиховъ (‘Мечты и звуки’) всецло проникнутъ романтизмомъ. Рзко-отрицательное отношеніе къ этому сборнику Блинскаго и полное равнодушіе публики заставили поэта снова дать волю сатирическимъ элементамъ своего дарованія. Эти элементы проявились не только въ ‘Сказк о Ясносвт’, ной въ отдльныхъ стихотвореніяхъ, относящихся къ тому же 1840 году, напр., въ куплетахъ ‘Провинціальный подъячій въ Петербург’. Усиливаясь годъ отъ году, они въ конц концовъ заставили Некрасова окончательно порвать съ романтическими тенденціями и вывели его дарованіе на истинную дорогу, пріучивъ его съ гнвной насмшкой относиться къ явленіямъ окружающей жизни и сообщивъ его поэтическому глазу должную зоркость и наблюдательность. Изъ нижеслдующаго автографа Некрасова, представляющаго собою планъ не написанной автобіографіи, видно, что таковъ же былъ его собственный взглядъ на роль сатирическихъ и юмористическихъ стиховъ въ его поэтическомъ развитіи: ‘Началъ писать съ семи лтъ. Первые опыты сумбурны, вторые — подражательность бездушная… Юмор. стихи, съ признаками толку. Поворотъ къ правд, явившійся отчасти отъ писанія прозой, крит. статей Блинскаго, Боткина, Анненкова и др.’.

Согласно этой классификаціи, которую можно не ограничивать стихами, а распространить и на другіе виды некрасовскаго творчества, водевиль ‘Федя и Володя’ опредляется словами ‘подра жательность бездушная’, не свободенъ отъ нея и водевиль ‘Вели кодушный поступокъ’, хотя нкоторыя сценки его предвозвщаютъ грядущій ‘поворотъ къ правд’, что же касается ‘Сказки о царевн Ясносвт’, то она приближается къ типу ‘юмористическихъ стихотвореній, съ признаками толку’. Конечно, длая эти выводы, нельзя забывать, что разсматриваемыя произведенія едва ли могутъ быть вполн отнесены къ ‘свободному творчеству’, такъ какъ писались исключительно ради хлба насущнаго.

II.

Здсь мы подходимъ къ вопросу о томъ, какъ складывалась и въ какой обстановк протекала жизнь Некрасова въ начал 40-хъ годовъ. Т біографическія данныя, которыя приводились въ начал статьи, относятся, преимущественно, къ предыдущему періоду, т. е. къ 1838—1840 годамъ… Благодаря любезности А. Ф. Кони, предоставившаго въ наше распоряженіе 4 неизданныхъ письма Некрасова къ его отцу Федору Алексевичу Кони, мы можемъ кое-что отвтить на этотъ вопросъ. Знакомство Некрасова съ Ф. Кони произошло, безъ сомннія, благодаря Бенецкому, товарищу Кони по преподаванію въ дворянскомъ полку. В. Горленко, пользовавшійся авторитетными указаніями самого Кони, въ своей стать ‘Литературные дебюты Некрасова’ (‘Отеч. Зап.’, 1878 г., No 12) разсказываетъ, что Кони, ‘услышавъ отъ Бенецкаго отзывъ о Некрасов, какъ о юнош очень даровитомъ и начинающемъ поэт, просилъ Бенецкаго познакомить его съ нимъ, что тотъ и исполнилъ’. Кони пригласилъ Некрасова сотрудничать въ ‘Пантеон’, это сотрудничество дало возможность ему бросить уроки, которыми онъ жилъ раньше, но обезпечивало его, повидимому, довольно слабо, иначе Некрасовъ не сталъ бы входить въ сношенія съ малокультурнымъ издателемъ ‘Пантеона’, книгопродавцемъ Поляковымъ, и поставлять ему наспхъ сочиненныя пьесы и сказки.

Изъ писемъ Некрасова къ Кони, являющихся боле ранними хронологически, чмъ вся опубликованная до сихъ поръ переписка поэта, если не считать одного письма его къ сестр Елизавет Алексевн Звягиной отъ 9 ноября 1840 г., мы считаемъ нужнымъ привести подробныя выписки.

Первое письмо, по нашимъ разсчетамъ писанное въ конц іюля 1841 года, интересно главнымъ образомъ въ томъ отношеніи, что свидтельствуетъ о близости, существовавшей тогда между Некрасовымъ и Кони. Вотъ оно:

‘Почтеннйшій Федоръ Алексевичъ. Межъ тмъ, какъ Вы ежеминутно пьете наслажденія радости, счастья, любви, дружбы — я… тяжело болитъ сердце мое и угрожаетъ мн еще тягостнйшими болями, грудь моя едва дышетъ подъ бременемъ лниваго бездйствія, изъ подъ вліянія котораго я только что на-дняхъ началъ нсколько выходить. Пишу къ вамъ потому, что, желая нетерпливо ухать изъ Петербурга, хочу знать, скоро ли вы воротитесь. Увдомьте меня наврное, мн долго еще оставаться здсь нельзя. Разныя семейныя дла призываютъ меня въ Ярославль. Что касается до ‘Пантеона’, то увдомляю Васъ, что первыя и третьи корректуры я читаю со всевозможной аккуратностью, 4-го іюля вс первыя корректуры для ‘Пантеона’ были мной кончены и отосланы въ типографію, о чемъ можете вы сами удостовриться по прізд. Однако же, не смотря на это, 4-ый No ‘Пантеона’ еще не вышелъ и выйдетъ только въ понедльникъ, т. е. 14-го іюля. Это ужь не моя вина. Вы хотли прислать корректуру Уголино: она теперь нужна. 17 и 50 лист. печатаются. Вс прочія статьи для 5 No мною заготовлены..

‘Прощайте, командиръ, желаю вамъ веселиться и радоваться, какъ можно больше. Пожалуйста не забудьте увидть моего брата и дайте ему рублей сорокъ.

Остаюсь Вашъ настоящій, прошедшій и будущій
Н. Некрасовъ.

‘Р. S. Собака Ваша здорова. Межевичъ по прежнему длаетъ пакости’.

Слдующія два письма, отъ 16 августа и 25-го ноября 1841 года, были посланы Некрасовымъ изъ Ярославля, куда поэтъ выхалъ при извстіи о серьезной болзни матери, которую ему такъ и не удалось застать въ живыхъ. Поводомъ для этихъ писемъ послужила, съ одной стороны, сплетня, распущенная кмъ-то изъ общихъ знакомыхъ Некрасова и Кони и имвшая цлью поссорить ихъ между собою, а съ другой,— желаніе выяснить на будущее время свою роль въ редакціяхъ ‘Пантеона’ и ‘Литературной Газеты’. Упомянутая сплетня, повидимому, основывалась на четырехъ пунктахъ: 1) на жалобахъ Некрасова на неплатежъ ему денегъ Кони, 2) на недовольств поэта тмъ, что Кони въ полемическую статью его противъ Межевича, позволившаго себ печатно разоблачить его псевдонимъ ‘Перепельскій’, вставилъ много своего, 3) на какихъ-то переговорахъ Некрасова съ Булгаринымъ, заклятымъ врагомъ Кони, и 4) на критическомъ отношеніи его къ содержанію руководимой Кони ‘Литературной Газеты’.

Нсколько раньше тотъ же, повидимому, сплетникъ распускалъ обидные для самолюбія Кони слухи о томъ, что Некрасовъ фактическій редакторъ ‘Пантеона’, что онъ пишетъ за Кони статьи и исправляетъ написанное имъ.

Некрасовъ чувствовалъ себя многимъ обязаннымъ Кони, этотъ послдній былъ, надо думать, ему глубоко симпатиченъ, такъ какъ, отличаясь безконечною добротою, привтливостью, услужливостью, готовностью помочь всякому молодому таланту (отзывъ Арнольди изъ его воспоминаній), способенъ былъ внушить горячую симпатію, наконецъ, поэтъ еще не въ такой мр упрочился на литературномъ поприщ, чтобы пренебрегать ‘покровительствомъ’ авторитетнаго, имвшаго свой печатный органъ литератора {Слово покровительство не безъ намренія взято нами въ кавычки. Его употребилъ театральный рецензентъ ‘Сверной Пчелы’ (1841 г., No 108), который, расхваливъ водевиль Перепельскаго ‘Шила въ мшк не утаишь’, сдлалъ попытку вооружить автора его противъ Кони. ‘Г. Некрасовъ — писалъ рецензентъ — вступилъ на драматическое поприще скромно, такъ скромно, что съ какимъ подобострастіемъ написалъ въ своемъ водевил комплиментъ г. Кони… Смле, г. Некрасовъ! идите своею дорогою! Зачмъ вамъ покровительство людей, которые едва-ли сами не нуждаются въ вашемъ покровительств, въ вашемъ талант’. На этотъ выпадъ Некрасовъ въ своемъ большомъ письм къ редактору ‘Литературной Газеты’ (‘Лит. Газ.’ No 66, 1841 г.) отвтилъ такимъ образомъ: ‘Между обвиненіями, вымышленными въ противоположность всякой истин нашими недоброжелателями и повторяемыми г. Л. Л. въ сотый разъ совершенно не кстати, замтно желаніе показать, что вы мн покровительствуете, и вооружить насъ другъ противъ друга. Если г. Л. Л. подъ словомъ покровительство разуметъ добрые совты и указанія начинающему заниматься литературою, я священнымъ для себя долгомъ поставляю въ удовольствіе сознаться, что вы мн, дйствительно, покровительствуете’. Отсюда видно, что первая попытка поссорить Некрасова и Кони, предпринятая булгаринскими молодцами, потерпла полную неудачу.}.

Вотъ основанія, по которымъ Некрасовъ, увидвшій изъ письма Кони, что навты ихъ общихъ недоброжелателей произвели на послдняго нкоторое впечатлніе, съ величайшею горячностью возсталъ противъ нихъ.

‘Считаю излишнимъ, почтеннйшій Федоръ Алексевичъ, писалъ онъ отъ 16-го августа 1841 г., оправдываться передъ вами въ тхъ клеветахъ, которыя, какъ я догадываюсь, сообщены вамъ обо мн однимъ моимъ хорошимъ пріятелемъ. Человкъ, которому Богъ не далъ ни ума, ни таланта и который нечаянно попалъ въ кругъ, гд эти вещи необходимы,— по необходимости избралъ средство, которымъ держится покуда въ этомъ кругу. Смекнувъ сначала изъ того, что я хотлъ имть корректуру ‘Л. Г.’, что я могу быть ему вреденъ, онъ всячески старался подружиться со мной… я тогда понялъ цль этой дружбы… Онъ же старался вооружить меня всячески противъ васъ, а васъ противъ меня. Для этого онъ избралъ самое хитрое средство. Еще въ прошломъ году онъ распускалъ нелпые слухи, что редакторъ ‘Пантеона’ я, а не вы, что я пишу вамъ статьи и поправляю ваши… Разсчетъ его былъ самый врный: еслибъ эти слухи дошли до васъ, то, разумется, вы бы подумали, что распустилъ ихъ я, а этого только ему и нужно было, чтобы вооружить васъ противъ меня. Много подобныхъ вещей длалъ онъ… Я все понялъ, все видлъ и молчалъ до времени… Еслибы вы знали исторію съ запиской на Валенкампа и то, въ какомъ смысл послдствія ея были распущены по городу, вы бы, можетъ быть, нсколько поняли, что это за человкъ и что говоритъ онъ объ васъ за глаза. Напрасно вы думаете, что я кричалъ по городу и жаловался на васъ касательно неплатежа денегъ. Необходимость заставила меня, по совту K. Е. Вельсберга, прибгнуть къ А. А. Краевскому, у котораго я и былъ на дач. Ему я дйствительно сказалъ, что вы остались мн должны и дали записку — больше ничего, увряю васъ. Неполученіе отъ васъ отвта, болзнь моей матери и другія семейныя обстоятельства заставили меня вторично прибгнуть къ Андрею Александровичу. Тогда я разсказалъ ему мое затруднительное положеніе, а касательно нашихъ отношеній съ вами только, что вы меня даже не удостоили отвта на письмо, въ которомъ я просилъ денегъ… Человкъ — не Богъ. Досада, огорченія и вообще обстоятельства, въ которыхъ я тогда находился, можетъ быть, дйствительно заставили меня сказать что-нибудь противъ васъ нашимъ общимъ знакомымъ, въ чемъ я и прошу у васъ прощенія. Но клянусь Богомъ и честью, что все, что я говорилъ, касалось только личныхъ нашихъ отношеній и нисколько не касалось, какъ вамъ внушили, вашего добраго имени. Я хочу объяснить вамъ все откровенно… Одинъ только разъ въ жизни сказалъ я объ васъ нсколько рзкихъ словъ, но и ими, еслибы вы ихъ слышали, могла бы оскорбиться ваша гордость, ваше доброе имя, ваше благородство — очень хорошо мн извстны, я всегда считалъ священною обязанностью защищать ихъ, а не унижать, потому что никогда не забывалъ, какъ много вамъ обязанъ… Да и для чего, скажите, сталъ, бы я скрывать передъ вами… Еслибы я желалъ вамъ зла, я могъ бы дйствовать открыто. Но самыя эти строки доказываютъ, что я не врагъ вамъ. А на языкъ я, кажется, не до такой степени невоздержанъ, чтобы изъ одной страсти къ болтовству сталъ говорить гд только можно дурное… и о комъ же?.. Неужели вы почитаете меня до такой степени испорченнымъ и низкимъ: я помню, что я былъ назадъ два года, какъ я жилъ… я понимаю теперь, могъ ли бы я выкарабкаться изъ сору и грязи безъ помощи вашей. Я не стыжусь признаться, что всмъ обязанъ вамъ: иначе я не написалъ бы этихъ строкъ, которыя навсегда могли бы остаться для меня уликою. Постараюсь объяснить вамъ еще нсколько данныхъ (т. е. моихъ словъ и поступковъ), къ которымъ, какъ я догадываюсь, привязались клевета и злословіе, чтобы очернить меня передъ вами. Я не скрывалъ и передъ вами нкотораго неудовольствія и нершительности касательно письма моего противъ Межевича, это происходило оттого, что я въ этомъ дл руководствовался не самимъ собой, а внушеніями другихъ. Я былъ подъ вліяніемъ этихъ внушеній, когда до меня дошли слухи о извстной вамъ ошибочной ссылк, и на вопросъ А. А. Краевскаго, какъ это случилось, сказалъ ему, что большую часть этого письма писали вы сами и что авторъ не можетъ отвчать за то, что заблагоразсудится вставить въ его статью редактору. Не знаю, какъ это передали вамъ, но догадываюсь, что съ помощью сплетней изъ этого можно было сдлать многое. Вотъ еще данная. Зная страсть моего пріятеля K. Е. къ сплетнямъ, я шутя разсказалъ ему и другимъ, что былъ у Булгарина, рядился съ нимъ и проч. Ничего этого не было, увряю васъ честнымъ словомъ, но всему этому поврили и я увренъ, что все это передали вамъ съ большими прибавленіями. Еще былъ у насъ разговоръ съ Анд. Ал. о ‘Литературной Газет’, который заключался въ томъ, что ‘Л. Г.’ и при васъ съ нкотораго времени нсколько страдала отъ переводныхъ статей и что теперь безъ васъ она совершенно сдлалась иностранной газетой на русскомъ язык. Тутъ былъ третій: изъ этого также много можно было сдлать искусному сплетнику. Я не считалъ нужнымъ таить этого мннія: иначе я не написалъ бы его въ письм къ вамъ…

‘Совсть моя спокойна: я разсказалъ вамъ все, какъ было… Выводите заключенія, какія вамъ будетъ угодно…

‘Я не буду до той поры спокоенъ, пока не получу отвта на это письмо, я надюсь, что оно хотя немного оправдаетъ меня въ глазахъ вашихъ, чего я душевно желаю, потому что искренно уважаю васъ и боюсь, если вы будете обо мн дурного мннія. Кой въ чемъ я виноватъ, но, клянусь честью, я не сдлалъ ничего такого, что бъ могло повредить вамъ или чувствительно оскорбить васъ. Пусть Богъ судитъ того или тхъ, кто такъ удружилъ мн. При томъ вы, кажется, достаточно знаете мой характеръ… ну неужели я могъ дойти до того, какимъ вамъ меня представили!.. Ради Бога, отвтьте мн… Нужды нтъ, еслибы это было и послднее сношеніе между нами. Хоть ругайте, да отвчайте! Извините еще, что я оставилъ вамъ тогда нсколько грубое письмо: право, я думалъ, что вправ на васъ сердиться’.

Приведенные отрывки содержатъ въ себ лишь ту часть письма, въ которой Некрасовъ оправдывается передъ Кони и говоритъ о своемъ отношеніи къ нему. Въ другой части его поэтъ приводитъ въ ясность, не будучи, повидимому, увренъ въ оборот, какой приметъ весь этотъ инцидентъ въ дальнйшемъ теченіи, свои литературныя обязательства къ Кони и въ то же время, очевидно, на случай полной ликвидаціи происшедшихъ недоразумній касается вопроса объ условіяхъ своего дальнйшаго сотрудничества въ его изданіяхъ. Этотъ вопросъ возбуждался имъ уже ране въ особомъ письм, не сохранившемся, къ сожалнію, въ архив редактора ‘Пантеона’ и ‘Литературной Газеты’, и теперь Некрасовъ лишь продолжаетъ его обсуждать.

‘Не корысть была — пишетъ онъ — причиной этихъ условій, а, поврьте, желаніе быть, сколько я могу, полезнымъ ‘Л. Г.’, условія, на которыхъ до того я работалъ у васъ, были мн гораздо выгодне… я могъ писать, сколько хочу, и при томъ, когда хочу, а не когда нужно газет. Что хочу, а не то, въ чемъ боле есть нужды. Чего бы для меня лучше? но я видлъ, что отъ этого я не столько полезенъ газет, сколько бы могъ, и добросовстно ршился связать самого себя условіями: вы поняли мое предложеніе въ другомъ смысл… что длать! Въ ‘Пантеонъ’ я обязался писать 12 листовъ въ годъ и исполнилъ бы общаніе, еслибы занимался цлый годъ. Денегъ, по моему разсчету, за вышедшія книжки я не взялъ ни гроша больше слдующихъ по условію. За то, что вмсто 4-хъ листовъ я написалъ 3, я прочелъ 43 листа корректуры, тогда какъ треть изданія должна ограничиться 30-го по условію, при томъ я ходилъ въ бенефисъ на свои деньги. Впрочемъ, я съ удовольствіемъ готовъ отдать въ ‘Пантеонъ’ эти водевили и такъ, если по возвращеніи моемъ въ Петербургъ должность при ‘Пантеон’ будетъ возвращена мн на прежнихъ условіяхъ и если въ вид займа вы дадите А. М. Наумову 150 р. на выкупъ извстной вамъ вещи моей. Денегъ я ршительно не имю, а за эти полтораста рублей въ непродолжительномъ времени пришлю вамъ два печатныхъ листа для ‘Л. Г.’, если вы еще удостоите принять мой трудъ въ свою газету… Это послднее одолженіе, котораго я осмливаюсь просить у васъ, это послдній разсчетъ мой съ вами, если мое искреннее добросовстное изложеніе дла и признаніе во всхъ грсхъ моихъ не побдитъ въ васъ неудовольствіе ко мн и если вы по прежнему будете врить сплетнямъ и клеветамъ, распускаемымъ обо мн моими пріятелями. Не думайте также, что какіе-нибудь разсчеты побудили меня къ этому письму. Положеніе мое теперь таково, что мн собственно для себя не зачмъ торопиться въ Петербургъ, присутствіе мое дома гораздо нужне. Моя мать умерла за три дня до моего прізда, отецъ мой постоянно боленъ, братья еще малы, все еще могло бы удержать меня здсь надолго, но дло въ томъ, что здсь мн скучно и я готовъ возвратиться въ Петербургъ при первой видимой возможности существовать тамъ безбдно. Теперь о Звонар. По совту вашему я съ помощью одного моего пріятеля передлалъ весьма плохой переводъ этой драмы. Желая получить какое-нибудь вознагражденіе за своей трудъ, я продалъ эту драму на бенефисъ Толченова за двсти рублей, предоставляя мою передлку ‘Пантеону’ безденежно. Но я слышалъ, что вы этимъ недовольны, а потому вмст съ симъ же письмомъ я пишу къ Толченову, что вы, имя боле моего правъ на эту драму, не желаете, чтобы она была дана, а потому прошу его передлку мою уничтожить и пріискать себ для бенефиса что-нибудь другое, что онъ и сдлаетъ, потому что денегъ я еще не получилъ. Этимъ я надюсь успокоить васъ касательно ‘Звонаря’. Кстати о Толченов. Въ его же бенефисъ пойдетъ мой водевиль въ 2-хъ актахъ (‘Рыжій человкъ’), который я общалъ ему написать за двсти рублей, и получилъ пятьдесятъ рублей задатку. Я его скоро пришлю, если онъ вамъ понравится, то я тотчасъ съ удовольствіемъ уступлю его ‘Пантеону’. Рукописи ваши вс, какія только у меня были, я приказалъ отнести къ вамъ… Книги, о которыхъ вы упоминаете, будутъ къ вамъ доставлены Наумовымъ. Если вы раздумаете лишить меня двухъ сотъ рублей (изъ которыхъ, пожалуй, половину я готовъ принять въ уплату моихъ будущихъ трудовъ), то увдомьте объ этомъ Толченова, котораго сынъ, вроятно, и самъ зайдетъ къ вамъ’.

Отвтъ Кони лишь до нкоторой степени оправдалъ надежды Некрасова: исторію со сплетней Кони, повидимому, охотно предалъ забвенію, но на предложеніе Ник. А—ча считать его ‘постояннымъ сотрудникомъ’ своихъ изданій не согласился. Поэтому въ новомъ письм Некрасова, наряду съ искреннею радостью по поводу ликвидаціи непріятнаго для него инцидента, чувствуется нкоторая обида — естественное слдствіе оскорбленнаго отказомъ Кони самолюбія.

‘Любезнйшій и добрйшій Федоръ Алексевичъ!— такъ начинаетъ онъ свое посланіе.— Благодарю васъ за ваше письмо. Оно меня порадовало хоть въ томъ отношеніи, что я увидлъ, съ какимъ добрымъ и благороднымъ человкомъ имю дло. Дйствительно, еслибы другому на вашемъ мст было наклеветано на меня столько, то едва ли бы онъ сильно не поколебался во мнніи обо мн, не смотря на правоту мою, которую я сознаю въ душ моей. Впрочемъ, я не знаю еще, было ли ваше письмо слдствіемъ тщательнаго разсмотрнія дла и выгодныхъ для меня результатовъ или, можетъ быть, оно есть только слдствіе законовъ приличія и снисходительности… Касательно другихъ пунктовъ письма… что сказать о нихъ? И тутъ я долженъ начать съ благодарностью за объясненіе всего напрямикъ. Сколько могъ я понять — въ постоянные сотрудники я вамъ не гожусь, я могу писать, когда вздумается, то есть, другими словами, мои отношенія съ вашей газетой могутъ быть только такія, какъ и со всякимъ другимъ журналомъ: написавъ что-нибудь, я могу отослать въ который мн угодно журналъ, пожалуй, и въ ‘Л. Г.’ Вотъ какое.вы даете мн право. Въ исчисленіи достоинствъ вашего будущаго сотрудника вы намекаете мн, что во мн не достаетъ аккуратности, дятельности, постоянной любви къ труду, и мало еще чего, даже и таланта, какъ, кажется, намекаютъ нкоторыя слова письма. Согласенъ со всмъ, но спрашиваю, найдете ли вы человка, который имлъ бы вс такія качества… Не знаю… О себ скажу, что могу быть лучше, гораздо, смю сказать, того, какимъ былъ въ ныншнемъ году, но такимъ, какого вы нарисовали, быть во всхъ отношеніяхъ не ручаюсь. По тому, какъ я досел работалъ у васъ, обо мн не судите. Это дло другое. Вспомните, что я ни къ чему не обязывался, а поступалъ по произволу. При томъ, не имя ничего врнаго, я метался изъ стороны въ сторону, притомъ еще… Вы на меня смотрли, какъ на работника, и я служилъ вамъ, какъ работникъ… Скажу, что еслибы я далъ кому слово быть аккуратнымъ, дятельнымъ, постоянно врнымъ его пользамъ, то собственная выгода и уваженіе къ самому себ были бы достаточными побужденіями къ исполненію общанія по мр силъ и возможности. Въ разсужденіи средствъ своихъ скажу, что если мн Богъ далъ хоть искру таланта, то возможные плоды его были бы посвящены на пользу такого человка’.

Къ вопросу о несостоявшемся ‘постоянномъ сотрудничеств’ своемъ въ изданіяхъ Кони, Некрасовъ возвращается и въ самомъ конц письма.

‘Прощайте — до свиданія скораго, добрый Федоръ Алексевичъ — пишетъ онъ здсь.— Желаю вамъ здоровья, успха въ длахъ, душевнаго спокойствія и такого сотрудника, идеалъ котораго вы изобразили въ вашемъ письм. Или, можетъ быть, вы нашли его въ Сорокин… Не знаю, только скажу откровенно, что онъ мн не нравился сильно еще и тогда, когда не былъ вашимъ сотрудникомъ. Съ глубокимъ къ вамъ почтеніемъ и преданностью остаюсь истинно любящій васъ и уважающій

Н. Некрасовъ»

Цитируемое письмо (отъ 25 ноября 1841 г.) интересно еще и въ другомъ отношеніи. Въ немъ Некрасовъ сообщаетъ нкоторыя свднія о своихъ литературныхъ замыслахъ и касается обвиненія въ плагіат {Когда окончательно выяснилось, что поссорить Некрасова съ Кони не удается, отношеніе къ нему рыцарей ‘Сверной Пчелы’ рзко измнилось: первоначально булгаринская газета расхваливала ‘неподдльное дарованіе’ молодого автора (‘Св. Пъ’, 1841 г., No 108, рецензія о вод. ‘Шила въ мшк не утаишь’), а затмъ обвинила его въ плагіат. Въ рецензіи объ ‘Актер’ говорится: ‘Онъ (т. е. Некрасовъ), также передлавъ французскій водевиль извстнаго автора, актера и живописца Монье ‘La famille improvisйe’, назвалъ его оригинальнымъ водевилемъ’ (см. ‘Св. Пъ’, 1841, No 246). Въ этой же рецензіи Межевичъ, разсказывая о томъ, какъ Некрасовъ являлся къ нему съ книжкой своихъ стиховъ — ‘Мечты и звуки’, даетъ понять читателю, что Некрасовъ будто бы просилъ у него благожелательнаго отзыва для своей книжки.}, предъявленнаго къ нему ‘Сверной Пчелой’, въ рецензіи на только что поставленный на сцен его водевиль ‘Актеръ’.

‘Хотлъ я вамъ послать нсколько статеекъ, но вс он не дописаны, не переписаны, а заняться теперь ими некогда, потому что теперь послднее время порошъ и я съ утра до вечера на пол,— травлю и бью зайцевъ… Это моя страсть, въ этомъ занятіи я провелъ все время пребыванія здсь, въ город былъ не больше трехъ дней… Есть у меня готовая повсть Антонъ, но она слишкомъ велика — листовъ пять печатныхъ… разв въ будущій годъ годится. Написалъ драму въ четырехъ актахъ, да кажется неудачно… Водевиль въ трехъ актахъ давно началъ, да все еще не соберусь кончить. Потерявъ надежду на постоянную работу, я тороплюсь наготовить разныхъ произведеній, которыя можно было бы продать поштучно, для выручки денегъ на содержаніе своей особы. На дняхъ здсь откроютъ театръ, вновь выстроенный, идетъ ‘Синичкинъ’, пришлю статью, также и о концерт, что былъ здсь вчера… Собралъ также нсколько уморительныхъ книженокъ, напечатанныхъ въ Ярославл,— пишу о нихъ статью подъ заглавіемъ — Яр. литература, все пришлю скоро, если не привезу самъ. Собираюсь въ начал декабря выхать непремнно. На Глинку, какъ на порядочнаго человка, положился я и оставилъ на его попеченіе мебель и разныхъ вещей, по крайности, на 150 рублей, а онъ, говорятъ, все заложилъ… Пріду въ Петербургъ — ни кола, ни двора, ни пристанища… Если вы все еще думаете перемнить квартиру, то не случится ли при ней пары лишнихъ комнатъ для меня, буду благодаренъ. П. И. Григорьева успокойте тмъ, что я по прізд сейчасъ же расплачусь съ портнымъ… Да тамъ есть два водевиля мои, которые оба, кажется, имли успхъ, неужели за нихъ Песоцкій не дастъ и 100 руб. Скажите объ этомъ Григорьеву. Я послалъ Краевскому ‘Опытн. Женщину’, и денегъ за нее просить совщусь, потому что предварительно объ этомъ не говорилъ… Не знаю, какъ онъ объ этомъ думаетъ. ‘Лит. Газету’ я здсь наконецъ досталъ и нкоторыя статьи читалъ съ большимъ удовольствіемъ. Хорошо, ей Богу, хорошо отдланъ Булгаринъ за пеесу, и Нес. В. не хуже. Вотъ, я думаю, озврились они, сердечные. Вчера только я прочелъ въ ‘Пчел’ брань своему Актеру. Мерзавецъ Межевичъ опять кругомъ навралъ и можетъ быть уличенъ. Съ стихами на поклонъ не только къ нему, но и къ другимъ журналамъ я не ходилъ: ходилъ я только съ книгой своей къ одному редактору Пол. Газеты, г. Межевичу, для того, чтобы онъ опубликовалъ о моей книг въ газет (за что и заплатилъ 2 р. 40 к.), а не для прошенія совтовъ и защиты, въ которыхъ я не нуждаюсь. Франц. Вод. я въ глаза не видалъ, да и наз. онъ оригин. не мной, а Самойловымъ, на произволъ котораго я оставилъ пьесу, ухавъ изъ Петербурга, и мало ли можно найти еще опроверженій… Можетъ быть, пришлю статейку’.

Приведенные отрывки, обнимающіе почти цликомъ содержаніе этихъ двухъ писемъ Некрасова къ Кони, представляются намъ весьма важными для характеристики какъ вншнихъ условій жизни, такъ и міросозерцанія ихъ двадцатилтняго автора. Они убждаютъ, прежде всего, въ томъ, что борьба за существованіе, борьба за кусокъ хлба, въ буквальномъ смысл этого слова, поглощала всю энергію молодого Некрасова, не смотря на то, что, благодаря поддержк, оказанной ему Кони, обстоятельства его все же нсколько улучшились и онъ уже ‘выкарабкался изъ сору и грязи’. Выкарабкался, но принужденъ былъ употреблять героическія усилія, чтобы не попасть туда вновь. Иначе не пришлось бы ему принимать такъ близко къ сердцу неаккуратную уплату гонорара Кони, что, какъ мы видли, едва не испортило ихъ отношеній. Иначе ему не пришлось бы отдавать въ залогъ свои вещи, а затмъ, ‘ршительно не имя денегъ’, выпрашивать 150 рублей у того же Кони, выпрашивать ихъ въ моментъ размолвки съ нимъ, общая выплатить долгъ двумя печатными листами для ‘Литер. Газеты’, если Кони ‘удостоитъ’ принять его трудъ въ свои изданія. Иначе ему не пришлось бы переводную пьесу, на которую Кони имлъ, по его собственному сознанію, большія права, чмъ онъ, продавать для бенефиса александринскому актеру, а потомъ, въ виду протеста Кони, требовать ее отъ покупателя обратно. Не пришлось бы ему также, сводя литературное творчество на степень чуть ли не механическаго ремесла, ‘торопиться наготовить разныхъ произведеній, которыя можно было бы продать поштучно, для выручки денегъ на содержаніе своей особы’. Гд ужь тутъ до свободнаго вдохновенія, когда то или другое произведеніе молодого писателя волей неволей разсматривалось имъ съ той точки зрнія, дастъ или не дастъ Песоцкій за него, а то и за пару ихъ,— 100 р., которые необходимы, чтобы расплатиться съ портнымъ. Вращаться въ это время Некрасову приходилось среди литературныхъ подонковъ и имть ‘пріятелями’ людей, которые способны были заложить не принадлежащее имъ имущество или прибгнуть къ сплетн, какъ къ средству устранить возможнаго конкурента.

Семейныя обстоятельства юнаго писателя вложились такимъ образомъ, что ему ‘собственно для себя не зачмъ было торопиться въ Петербургъ’, его ‘присутствіе дома’, вслдствіе смерти матери, плохого здоровья отца, молодости братьевъ, представлялось весьма нужнымъ. Въ родовой же деревн Некрасовъ могъ жить бариномъ, проводя цлые дни на охот, любовь къ которой онъ опредляетъ, какъ ‘страсть’. Но тмъ не мене Некрасова неудержимо влечетъ обратно въ Петербургъ, гд онъ еще такъ недавно велъ почти что бродяжническую жизнь, ему ‘скучно’ въ деревн, и онъ ждетъ ‘первой видимой возможности’, чтобы проститься съ отцовской усадьбой. Что же въ данномъ случа могло руководить Некрасовымъ? Для насъ отвтъ ясенъ — глубокая и искренняя любовь къ литератур. Занятіе ею для недостигшаго совершеннолтія юноши было уже ‘благороднымъ занятіемъ’ (см. письмо Некрасова къ Кони въ ‘Литер. Газет’, No 66), причемъ достойно носить званіе писателя могъ, по его мннію, лишь человкъ съ ‘постояннымъ мнніемъ, какъ слдствіемъ внутренняго убжденія’. Подобный взглядъ на литературу, далеко не общераспространенный въ глухое лихолтіе нико-лаевскаго царствованія, позволяетъ видть въ Некрасов прирожденнаго литератора, находившаго въ ‘благородномъ занятіи литературой’ исходъ высшимъ потребностямъ своей духовной природы. Къ чести начинающаго писателя служитъ и вполн сознательное отношеніе его къ своимъ собственнымъ литературнымъ трудамъ. Не даромъ онъ проситъ Кони не судить о немъ по тому, какъ онъ ‘досел работалъ’, ему вдь, ‘не имя ничего врнаго’, приходилось ‘метаться изъ стороны въ сторону’, а, кром того, его угнетала мысль, что на него смотрятъ ‘какъ на работника’. ‘О себ скажу,— восклицаетъ Некрасовъ съ глубокимъ убжденіемъ — что могу быть лучше, гораздо, смю сказать того, какимъ былъ въ ныншнемъ году!’

Но для того, чтобы стать лучше, ему необходимъ былъ хоть небольшой, но опредленный заработокъ, и отсюда-то и проистекало его настойчивое желаніе попасть въ постоянные сотрудники къ Кони, осуществленіе котораго, упрочивъ хоть до нкоторой степени его матеріальное положеніе, избавило бы его отъ унизительнаго лавированія между Кони и Краевскимъ, а, главное, развязало бы ему руки уже не для поштучной, а для настоящей литературной работы. Едва-ли можно сомнваться, что Некрасовъ, не смотря на свой юный возрастъ, обладалъ уже достаточными для такой работы данными. Нкоторые изъ его водевилей (напр. ‘Шила въ мшк не утаишь’ и, въ особенности, ‘Актеръ’), съ нашей точки зрнія произведенія вполн заурядныя, имли въ свое время такой успхъ, что Некрасовъ не могъ не пользоваться въ среднихъ литературныхъ кругахъ репутаціей талантливаго, во всякомъ случа подающаго надежды, писателя. Затмъ нельзя не поставить въ заслугу Некрасову и того, что онъ, не получивъ боле или мене солиднаго и систематическаго образованія, будучи съ 16-ти лтъ заброшенъ въ атмосферу ‘петербургскихъ угловъ’, сумлъ однако выработать себ опредленное литературно-общественное credo. Съ нкоторыми изъ его взглядовъ мы только что познакомились, цитируя его письмо къ Кони. Не мене характерно для Некрасова начала 40-хъ годовъ и отрицательное отношеніе къ Булгарину и ‘Нес. B.’ (т. е. Нестору Васильевичу Кукольнику), общепризнаннымъ бардамъ партіи ‘офиціальной народности’, лицемрно патріотическіе выклики которыхъ не могли не возбуждать брезгливаго чувства среди всхъ мало-мальски разбирающихся въ вопросахъ современной общественности людей. Къ числу послднихъ, безспорно, принадлежалъ и Некрасовъ, радостно привтствовавшій неблагопріятный отзывъ ‘Лит. Газеты’ объ этихъ писателяхъ.

Что касается личныхъ свойствъ Ник. А — ча въ разсматриваемый періодъ его жизни, то они во всякомъ случа не были таковы, чтобы служить препятствіемъ для его постояннаго сотрудничества у Кони. Такъ, напр., если даже допустить, что юношеская экспансивность Некрасова и приводила его иногда къ излишнему ‘болтовству’, то письма его къ Кони показываютъ, что онъ умлъ чистосердечно сознаваться въ своей вин. Съ другой стороны, при поверхностномъ просмотр этихъ писемъ, можетъ показаться, что Некрасовъ, слишкомъ часто обращаясь къ денежнымъ разсчетамъ, не проявляетъ въ нихъ должнаго безкорыстія. Думается, что такое заключеніе было бы глубоко ошибочнымъ. Какъ легко, напримръ, онъ соглашается уничтожить свою сдлку на счетъ драмы ‘Звонарь’, за которую ему предстояло получить 200 руб., очень крупную сумму для его тогдашняго бюджета, по первому же слуху о недовольств Кони этой сдлкой. Еще боле рекомендуетъ денежную щепетильность бдняка-Некрасова то, что онъ совстился просить у Краевскаго денегъ за свою повсть ‘Опытная женщина’, помщенную въ ‘Отеч. Запискахъ’ (1841 г., XVIII, стр. 311), только потому, что ‘предварительно объ этомъ не говорилъ’… Если Некрасовъ тмъ не мене нтнтъ, да и возвращался къ вопросу о деньгахъ, то это, безъ сомннія, вызывалось ихъ ‘ршительнымъ’ отсутствіемъ, причемъ мы имемъ основаніе утверждать, что ему пришлось немало перестрадать, пока онъ пріобрлъ привычку, не отставая отъ другихъ, ‘хлопотать’ и ‘торговаться на рынк свта’. Это выраженіе заимствовано нами изъ письма Некрасова къ его сестр Елизавет Алексевн, по мужу Звягиной, отъ 9 ноября 1840 г., которое. является самымъ раннимъ изъ всхъ опубликованныхъ писемъ поэта. Этотъ въ высшей степени интересный біографическій документъ, появившійся на страницахъ спеціальнаго журнала (‘Русская Старина’, 1889 г., No 2) ярко отражаетъ ту душевную борьбу, которую пришлось пережить Некрасову, прежде чмъ онъ отршился отъ юношескаго романтизма и перешелъ къ прозаическому взгляду на жизнь, разсыпавшую на его пути очень мало розъ и очень много терній. Описывая овладвшія имъ скуку и грусть, подъ вліяніемъ которыхъ ему ‘опротивли вс занятія’ и ‘вс предположенія показались жалкими’, Некрасовъ продолжаетъ: ‘я сожаллъ, досадовалъ, что такъ сильно увлекся пустою суетностью, я писалъ:

Грустно… совсмъ въ сует утонулъ я,

Бдному сердцу простора я не далъ…

Тяжко… за что самъ себя обманулъ я…

Самъ себя мрачнымъ терзаніямъ предалъ?

‘Все мн кажется мелкимъ, ничтожнымъ… Я вмшался въ пеструю толпу людей, у которыхъ не моя цль, я увлекся общимъ потокомъ и не отстаю отъ другихъ, хлопочу, торгуюсь на рынк свта.

А дни летятъ… Слой пыли гуще, шире

День ото дня на позабытой лир…

Порой возьму: по струнамъ пробгу,

Но ужь ни пть, ни плакать не могу,

Ни забывать душевной тяжкой муки,

Твердятъ укоръ разорванные звуки,

И я отъ лиры прочь бгу!

Бгу… Куда? Въ торгъ суетности шумной,

Чтобъ заглушить тоску души безумной…

Бгу туда, гд плачетъ нищета,

Гд свтелъ ликъ богатаго шута…

Бгу затмъ, чтобъ дать душ уроки,

Пренебрегать правдивые упреки,

Когда желаетъ быть сыта!..

‘Тяжела борьба души съ тломъ, тяжела борьба человка съ самимъ собою. Нтъ, не буду больше думать объ этомъ, пойду, опять брошусь въ общій потокъ… Несите меня, несите, волны суетности, къ вашей глупой цли… я опять вашъ… опять.

Я день и ночь тружусь для суеты,

И ни часа для мысли, для мечты…

Зачмъ? На что? Безъ цли, безъ охоты!

Лишь боль въ костяхъ отъ суетной работы,

Да въ сердц бездна пустоты!

‘Но что нужды! За то я не буду имть права жаловаться на жизнь, не буду глупцомъ въ глазахъ другихъ. Иногда, какъ теперь, я оглянусь назадъ, загляну въ тайникъ души и, врно, ужаснусь, заплачу… Мн будетъ стыдно самого себя, но что длать’… и т. д., и т. д.

Такъ тяжело давалось автору романтическихъ стиховъ сборника ‘Мечты и звуки’ перевоплощеніе въ куплетиста Феоктиста Онуфріевича Боба и водевилиста Перепельскаго.

Къ тому времени, къ которому относятся вышеприведенныя письма къ Кони, боль отъ раны, нанесенной этимъ перевоплощеніемъ, утихла,— тмъ боле, что Некрасовъ и въ новой роли сохранилъ {Мы говоримъ ‘сохранилъ’, такъ какъ въ сборник ‘Мечты и звуки’ есть нсколько стихотвореній, превозносящихъ назначеніе поэзіи и ея жрецовъ.} свой взглядъ на литературу, какъ на ‘занятіе благородное’. Если что его и продолжало мучить, такъ это сознаніе, что вншнія обстоятельства препятствуютъ развитію его литературнаго дарованія, мшая ему ‘стать лучше’. Но и эти обстоятельства начали мало-по-малу мняться въ благопріятную для поэта сторону. Послднее изъ имющихся въ нашемъ распоряженіи и относящееся уже къ 1842 году, письмо Некрасова къ тому же Кони, убждаетъ, что всякая тнь отъ размолвки, созданной пріятельскими сплетнями, черезъ какіе-нибудь полгода совершенно исчезла и Некрасовъ занялъ въ редакціяхъ ‘Пантеона’ и ‘Литературной Газеты’ такое положеніе, которое позволяло Кони на время своихъ отлучекъ изъ Петербурга ему, а не кому бы то ни было другому, доврять отвтственныя функціи своего замстителя. Тонъ и содержаніе этого письма отличаются теплотою и сердечностью. Въ немъ поднимаются такіе вопросы, какъ, напримръ, вопросъ о совмстномъ сочинительств 4-хъ-актной комедіи ‘Столбиковъ’, самая постановка которыхъ возможна лишь между людьми, другъ другу довряющими и отлично между собой спвшимися. Приводимъ его полностью:

‘Почтеннйшій Федоръ Алексевичъ! Вотъ къ вамъ еще весьма важная просьба. Мы начали съ П. И. Григорьевымъ для его бенефиса комедію-водевиль въ 4-хъ актахъ подъ названіемъ Столбиковъ, въ полной увренности, что вы не откажетесь также написать актъ или хоть сценки дв-три. Такое соединеніе именъ, еще небывалое на русской афишк, можетъ принести существенную пользу бенефиціанту. Вотъ мы писали и поджидали васъ, но между тмъ васъ нтъ и, можетъ быть, вы еще нескоро будете, а время уходитъ, бенефисъ 4-го мая. У насъ просто руки опустились и, чтобы не терять долго времени, прибгаемъ къ вамъ съ усерднйшею просьбою. Напишите въ Столбикова сколько вамъ позволитъ время и пришлите къ намъ. Пьеса длается не наскоро и не кое-какъ, а потому будетъ, кажется, не дурна, особенно если вы приложите къ ней руку на нсколько страницъ прозы и куплетовъ. Будьте же столь великодушны. Вы и Григорьеву общали водевиль, такъ ужь не откажите въ нашей просьб. Прошу васъ отъ имени бенефиціанта и отъ своего, которое безъ вашего на афиш будетъ сиротствовать. Пришлите намъ поскоре отвтъ, не мучьте неизвстностью.

‘Я съ своей стороны прилагаю и буду прилагать свои старанія относительно ‘Лит. Гая.’, сколько хватитъ силъ моихъ. Въ посланномъ вчера письм я просилъ васъ прислать мн денегъ, оную просьбу повторяю, ибо оныхъ денегъ у меня нтъ. Также прошу васъ разршить нкоторыя недоразумнія касательно ‘Пантеона’, изложенныя въ томъ письм. Да вотъ еще что: у насъ уже давно очень не было картинки модъ при газет. Къ Краевскому хожу каждую недлю на совтъ о составленіи нумеровъ ‘Лит. Газ.’, онъ свидтельствуетъ вамъ почтеніе. Пришлите денегъ бснующемуся Вельсбергу, онъ грозитъ бросить корректуру. Остаюсь, весь Вашъ Н. Некрасовъ.

2 апрля 1842 г.’

Изъ этого письма видно, что молодой писатель попалъ, наконецъ, въ колею не случайной, а постоянной и систематической журнальной работы. Онъ чувствовалъ себя въ своей стихіи, ибо былъ прирожденнымъ журналистомъ, и всей своей послдующей жизнью доказалъ, насколько правильно поступилъ, не поддавшись искушенію сытаго и разгульнаго, но лишеннаго серьезнаго внутренняго содержанія житья-бытья въ отцовской деревн. Уже незадолго до смерти, озирая пройденный имъ ‘оный путь — журнальный путь’, Некрасовъ хотя и сознавался, что на этомъ пути ‘шагу мы не ступимъ безъ сдлокъ съ совстью своей’, но въ то же время крпко врилъ, что на немъ ‘мы снисхожденье купимъ трудомъ у мыслящихъ людей,

Трудомъ и безкорыстной цлью…

Да! будемъ лучше рисковать,

Чмъ безопасному бездьлью

Остатокъ жизни отдавать’.

Приведенныя нами письма Некрасова къ Кони свидтельствуютъ о томъ, что онъ держался этого мннія не только подъ старость, будучи знаменитымъ поэтомъ, стихами котораго зачитывалась вся культурная Россія, и общепризнаннымъ главою русской прогрессивной журналистики,— но и въ юные годы, когда ни полуголодное существованіе литературнаго пролетарія, ни тяжелыя впечатлнія окружающей среды, ни ‘клевета ядовитая’ друзей, ни травля враговъ не могли, какъ мы видли, увлечь его въ сторону ‘безопаснаго бездлья’.

В. Евгеньевъ.

‘Русское Богатство’, No 10, 1913

Н. А. Некрасовъ въ начал 40-хъ годовъ.

Читайте также: