Н. А. Некрасов, Сильчевский Дмитрий Петрович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников

М., ‘Художественная литература’, 1971

Д. П. Сильчевский

Дмитрий Петрович Сильчевский (1851—1919) — библиограф, участник народнического движения. Его демократические убеждения сложились под воздействием поэзии Некрасова. Сильчевский вспоминал, как он ‘с детства возвеличивал’ поэта ‘выше облака ходячего’, ставил его ‘чуть ли не наряду с Гомером и Шекспиром’ (ИРЛИ, ф. 203, ед. хр. 89). С ‘юношеской горячностью’ он спорил с противниками Некрасова, отказывавшими ему в звании народного, национального поэта (Д. П. Сильчевский, Из воспоминаний о Г. И. Успенском. — ‘Новости и биржевая газета’, 1902, No 84). В 1877 году Сильчевский — студент Петербургского университета, находившийся под надзором полиции, — был арестован и выслан из Петербурга. Он был обвинен во ‘вредной антиправительственной деятельности’, которая, в частности, выразилась в том, что Сильчевский 3 февраля 1877 года на вечере в клубе художников во время разго воров о стихах Некрасова (из цикла ‘Последние песни’) предложил составить адрес поэту и ‘прочел проект такого адреса’. ‘В этой рукописи, весьма краткой, было сказано, что народ не забудет творчества Некрасова и что он будет вечно в народной памяти’ (из агентурного донесения, опубликовано С. Макашиным в кн. ‘М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников’, Гослитиздат, 1957, стр. 349). Адрес был одобрен, подписан и вручен Некрасову (см. стр. 450).

Воспоминания Д. П. Сильчевского дают представление об отношении революционной молодежи к поэту, а также о работе редакции ‘Отечественных записок’.

Н. А. НЕКРАСОВ
ИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ БИБЛИОГРАФА
(Посвящается Петру Александровичу Ефремову и Семену Афанасьевичу Венгерову)

Я познакомился с Николаем Алексеевичем Некрасовым в понедельник, 27 сентября 1871 года. Представил меня ему Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, у которого я за три дня до того провел вечер и который просил меня зайти в ближайший приемный (редакционный) день, то есть в понедельник. Щедрин был первый писатель, с которым я познакомился, приехав в Петербург с какими-то тремя рублями в кармане и с великими надеждами на свое блестящее будущее… Тогда — 20-летним юношей — я мечтал быть вторым Белинским — шутка сказать (excusez du peu!) {извините (франц.).} — которым зачитывался на гимназической скамейке… С детства меня непреодолимо влекло к книге, к чтению, а в годы ранней юности меня окрыляли великие мечты о литературной славе, о служении своей родине, своему народу, счастью и благу которого я, дескать, отдам всю свою жизнь, все свои силы и способности… Такие гордые и преувеличенные мечтания во мне, в тогдашнюю юношескую пору, были вполне понятны, потому что

Стремимся с силой роковой

Мы в юности к борьбе тревожной,

И нет для силы молодой

На свете цели невозможной…¹

В назначенное Щедриным время, в половине первого, я аккуратно вступил на подъезд (с Литейной улицы, ныне Литейного проспекта) дома А. А. Краевского и поднялся по лестнице в квартиру Некрасова, в приемных покоях которой помещалась и редакция ‘Отечественных записок’. Взглянув мельком на чучело медведя (убитого Некрасовым в одну из охот), я снял свое подбитое ветром осеннее пальтишко, повесил его на вешалку и затем с некоторою робостью вступил в ‘святилище’, каким представлял себе приемную комнату редакции… Не забудьте того обстоятельства, что тогда я еще в первый раз в жизни входил в помещение редакции, да еще какой редакции, — тех самых ‘Отечественных записок’, которые считались (и по праву) лучшим журналом своего времени, тех самых ‘Отечественных записок’, которые редактировали тогда такие люди, как Некрасов, Щедрин, Елисеев, где писал Н. К- Михайловский, — а его статьи, как и все нумера ‘Отечественных записок’ 1868—1871 годов (то есть в бытность мою в 5-м, 6-м и 7-м классах новгородсеверской гимназии), проглатывались мною с жадностью от доски до доски, как говорится…

III

Войдя в приемную комнату, я увидел в ней только одного человека, что-то писавшего у конторки. Впоследствии оказалось, что это был известный беллетрист шестидесятых годов Василий Алексеевич Слепцов {В. А. Слепцов состоял тогда секретарем редакции ‘Отечественных записок’, но с января следующего 1872 г. его место занял известный высокоталантливый поэт Алексей Николаевич Плещеев. (Прим. Д. П. Сильчевского.)}.

Слепцов был необыкновенный красавец, на вид так лет 35-ти, как мне показалось тогда, — красавец, подобного которому даже трудно и встретить.

Слепцов с утонченной деликатностью ответил на мой поклон, спросил, что мне угодно, и, когда я сказал, что явился сюда по приглашению Салтыкова, ответил:

— Не угодно ли вам сесть? — и, изящным жестом указав мне на ближайшее кресло, продолжал: — Михаил Евграфович здесь. Он у Некрасова и, вероятно, скоро выйдет сюда.

Я сел, но, скоро соскучившись ожиданием, подошел к Слепцову и заговорил с ним, предварительно осведомившись, не помешаю ли я его работе, на что он с той же изящной и предупредительной деликатностью ответил, что я нисколько ему не помешаю.

Так как мой тогдашний разговор со Слепцовым не относится к делу, то я его и опускаю здесь.

Не прошло, помнится, минут 15—20-ти моей оживленной беседы со Слепцовым, как дверь направо, закрытая портьерами, неслышно растворилась, и вошел Щедрин.

— А, вы здесь? — буркнул он, подавая мне руку. —Некрасов сейчас выйдет.

Обратись затем к Слепцову, Щедрин стал говорить с ним о составе будущей книжки ‘Отечественных записок’, а я сидел и молча слушал.

Вскоре та же самая дверь с портьерами, направо в глубине комнаты, опять неслышно отворилась, и вошел человек, в котором я сразу узнал Н. А. Некрасова. Щедрин молча подозвал меня быстрым жестом правой руки, я сорвался с кресла и подошел к нему.

— Вот, Николай Алексеевич, этот молодой человек,— как вас зовут, я забыл?..

Я назвал свое имя, отчество и фамилию.

— Так вот, — и, как будто сердясь па что-то, ворчливо, грубо и резко, продолжал Щедрин, обращаясь к Некрасову, — Дмитрий Петрович Сильчевский хочет сотрудничать у нас по отделу библиографии. Он был у меня, и я сказал ему, чтобы он пришел сюда и что только вы сами, переговорив с ним, можете решить — годен ли он для нас?

После этих слов Щедрин, вскинув пенсне на нос, быстро, нервно разгладив свои бакенбарды и быстро подойдя к Слепцову, стал продолжать с ним прежний разговор. М. E. Салтыков-Щедрин был тогда энергичным, бодрым и резко-порывистым человеком, исполненным здоровья и силы, и нисколько не походил на того дряхлого и разбитого недугами старика в халате, каким увидел я его потом, девять с половиною лет спустя (24 февраля 1881 года). Некрасов, пожав мне руку, сказал: ‘Пожалуйте-ка сюда, в сторонку’, — и отвел меня к одному из окон, выходивших на Литейную улицу.

Признаюсь откровенно, что я с некоторым страхом и трепетом даже, растерявшись и сконфузясь, стал сперва говорить с Некрасовым. Это происходило оттого, что он был моим кумиром с половины шестидесятых годов, что я знал все его стихотворения, как напечатанные в отдельных изданиях 1856—1869 годов, так и не попавшие в эти издания другие произведения поэта, начиная с 1838 года, — знал я все это наизусть, можно сказать, смотрел тогда на него, как на некое божество, и считал его величайшим из русских поэтов. Этого же убеждения я держусь и доныне, как совершенно правильного, кто бы там что ни говорил, — и считаю его истинно национальным и единственным великим народным певцом, воспевшим так, как никто, народную печаль и народное горе… Ласковый и сердечно-участливый тон некрасовского разговора скоро ободрил меня, и я совсем перестал стесняться в дальнейшей с ним беседе.

— Так вы хотите сотрудничать у нас! Но, прежде всего, скажите, отец, — ‘отец’ было любимое словечко Некрасова, которое, как я тогда же заметил, он частенько-таки употреблял в разговоре иногда даже и некстати,— почему вы думаете, что из вас выйдет непременно писатель?

— Мои сочинения были самыми лучшими в гимназии.— ответил я Некрасову.

Он весело усмехнулся и продолжал:

— Эх, отец, да ведь все мы — и вы, и я, и многие другие — писали лучшие сочинения в гимназии. Но ведь из этого еще нисколько не следует, чтобы из нас всех выходили писатели. А, впрочем…

Некрасов на минутку задумался и затем решил так:

— Вот что, отец, мы сделаем, я дам вам записку в нашу контору. Магазин Звонарева знаете?

— Знаю, — поспешно ответил я,— это будет, когда дойдешь по Литейной до Невского, так повернуть направо, и в доме номер пятьдесят четыре магазин С. В. Звонарева. Я его заметил, идя к вам…

— Вот, вот, — перебил меня Некрасов. — Он самый и есть. Я напишу вам записку, что подателю предоставляется выбрать любые книги и взять их себе за мой личный счет. А вы выберете себе там, ну, скажем, книжки две-три из новеньких, таких, которые вы желаете разобрать у нас. Когда же вы их разберете, то снесите их к Елисееву. Он у нас этими делами занимается, он прочтет ваши рецензии и скажет вам, подходят ли они к нашему журналу и можете ли вы у нас сотрудничать. Григорий Захарыч!— обратился Некрасов к одному из разговаривавших в стороне сотрудников.

Надо заметить, что в приемной комнате редакции ‘Отечественных записок’ в это время уже находилось несколько сотрудников. Ни одного из них я в то время не знал.

На зов Некрасова к нам подошел высокого роста, несколько сутуловатый, по-видимому, старик (хотя ему тогда всего было только 50 лет) с замечательно умным выражением лица и с седою бородою библейского патриарха.

— Это — Григорий Захарыч Елисеев, — отрекомендовал его мне Некрасов. —А вас-то как звать, отец, я, грешен, и позабыл.

Я назвал себя.

— Так, видите ли, Григорий Захарыч, Дмитрий Петрович хочет попытаться рецензии у нас писать. Я дам ему записку в контору, он там выберет себе книги для разбора, а разбор их принесет вам на просмотр.

Елисеев и я молча поклонились и пожали друг другу руки.

Некрасов подошел к письменному столу, быстро набросал несколько строк на клочке бумаги, передал этот клочок мне и попрощался со мной.

Я обратился к Елисееву с вопросом, когда его можно будет застать дома, чтобы принести ему разборы книг, которые я выберу у Звонарева.

— Да всякий вечер я дома. Приходите так часов в семь. Мы чай пьем в это время, и кое-кто из нашей братии собирается почти каждый вечер у меня. Да вот вам — позвольте вас, господа, познакомить, это Александр Михайлович Скабичевский, — обратился Елисеев к подошедшему к нему в эту минуту очень тучному молодому человеку с апатичным лицом, которому было лет за тридцать.

Елисеев назвал меня г. Скабичевскому, и я с того времени стал добрым приятелем с нашим известным критиком.

Спрятав некрасовскую записку в боковой карман сюртука, я распрощался с Елисеевым и Скабичевским, опять вернулся к Некрасову и вновь попрощался с ним рукопожатием, а потом, отыскав Щедрина, с кем-то громко и с резкими окриками говорившего, попрощался и с ним и поблагодарил его за то, что он познакомил меня с великим национальным русским поэтом…

Тогдашняя наружность Некрасова очень удачно была схвачена на его известном портрете, написанном знаменитым нашим художником-портретистом Иваном Николаевичем Крамским². Худощавый, с впавшими щеками и желто-лимонного цвета лицом, он говорил каким-то хриплым, но вполне внятным полушепотом, причем ясно и твердо отчеканивал слова.

Одно, чего не мог уловить Крамской, — это выражения глаз Некрасова. Трудно, даже прямо невозможно, описать его глаза… Боже мой, что это были за глаза: они пронизывали вас насквозь, как будто читали в вашей душе, и чудесно искрились в зрачке… Эти глаза и теперь, когда уже более тридцати лет прошло после моей первой с ним встречи, — да, эти некрасовские глаза и теперь часто искрятся передо мною, когда я вспоминаю о нем, — и вот, в настоящую минуту, когда, в глухую, позднюю ночь, пишу я настоящие строки, некрасовские глаза вновь сверкают и искрятся передо мною… И это не обман зрения, не галлюцинация!.. Да! таких глаз я не встречал ни прежде, ни после (да, наверное, никогда и не встречу).

Я выбрал всего только одну книжку по некрасовской записке в книжном магазине С. В. Звонарева (это была ‘Эмма’, социально-демократический роман известного Швейцера). Быстро прочитав ее, я написал разбор и отнес его к Елисееву, а за ответом, как назначил он мне, я пришел к нему через три дня.

— Я немного переделал было начало вашей рецензии и решился пустить ее в следующую книжку ‘Отечественных записок’, но сюда утром заезжал ко мне Некрасов, он тоже захотел прочесть вашу рецензию, — чего обыкновенно он с рецензиями не делает, предоставляя их всегда на мое усмотрение, — но вами он почему-то заинтересовался, когда беседовал с вами.

Таковы были, после обычного приветствия, первые слова Г. З. Елисеева.

— Что же сказал Некрасов? — с нетерпением перебил я Елисеева.

— А сказал, что рецензия ваша слабовата, но что, если вы непременно этого желаете, ее можно напечатать, но не иначе, как с переделанным мною началом. Но Некрасов лучше советовал вам не делать этого. Затем он просил передать вам, что он убежден в том, что вы будете журналистом, рано или поздно станете в наши ряды и уж не покинете их… Да, это не только мнение Некрасова, но и мое собственное мнение: вы будете журналистом! — твердо и отчетливо выговорил Елисеев, смотря на меня.

Я взял у Елисеева свою рецензию, разорвал ее и бросил клочки ее в корзинку с ненужными бумагами³. Затем я спросил у Елисеева:

— Не говорил ли еще чего-нибудь Некрасов насчет меня?

— Да, действительно, говорил. Он просил передать вам, что вам еще много нужно учиться, запасаться знаниями, прежде чем выступить в литературе. Это опять-таки тоже и мое мнение.

Поздно в тот вечер я вернулся от Елисеева и — с того времени ревностно исполнял совет Некрасова (впрочем, этому совету я следовал и прежде), — учился и учился. Публичная библиотека, с первого же дня моего прибытия в Петербург, видевшая меня ежедневно в своих стенах, стала для меня кладезем всевозможных знаний и сведений.

Во второй раз я увиделся с Некрасовым в апреле 1874 года, в один из тех ярких весенних солнечных дней, какими иногда дарит нас сумрачно-серый Петербург, наша скупая и скудная северная природа.

Было около 10 часов утра, и я, выйдя купить бумаги и еще каких-то необходимых для одинокого жильца меблированной комнаты от хозяев вещей, возвращался домой, идя по направлению от Бассейной к Малой Итальянской, в дом No 52 (гробовщика Шумилова), квартиру No 22, где я жил в 1874—1876 годах. Идя по тротуару задумавшись, я неожиданно-негаданно наткнулся на шедшего ко мне навстречу господина.

— Ух, отец, нельзя же бродить сонному по улицам, да еще и на людей натыкаться…

С изумлением я очнулся от глубокой задумчивости (а может быть, и в самом деле от дремоты, так как провел ночь за работой), в которую незаметно погрузился,, идя машинально вперед по тротуару, поднял глаза и — узнал стоявшего передо мной Некрасова, с дымящеюся сигарой в левой руке. Я узнал ею сразу, да и он, как мне показалось, тоже узнал меня. Я совсем не изменился за два с половиною года, протекшие со дня нашего первого свидания.

— Что это вы, отец? — спросил Некрасов.

Я стал быстро и порывисто рассказывать, что я делал за эти протекшие два с половиною года (с того времени, как мы виделись у него в редакции), что я делаю теперь и что намерен делать впоследствии.

Некрасов молчал, слушал меня, не перебивая ни разу, попыхивая сигарой, синий дым которой вился в светлом весеннем воздухе.

Когда мы дошли до подъезда его квартиры, Некрасов сказал мне:

— Вот что, отец, занимайтесь делом, а не пустяками и не разбрасывайтесь по сторонам, ни в жизни, ни в сочинениях. Не библиография важна, важно только одно— любить народ, родину, служить им сердцем и душой. Работайте, учитесь и учите других, и господь с вами!..

Некрасов пожал мне крепко руку, входя в подъезд, и’ на прощанье, взглянув опять на меня своими удивительными, несравненными глазами, произнес:

— Да не очень-то громко трещите так обо всем, — понимаете: потише, полегче… Язычок-то ваш вы бы как-нибудь укоротили себе… Не обижайтесь! Любя, жалея вас, говорю это вам, отец… Вы — умный человек и сами хорошо понимаете, что думать можно обо всем, но говорить вслух о многом нельзя… Ну, да хранит вас бог!..

Восторженный, почти до экстаза настроенный вернулся я домой. На столе лежали формы {Первые корректуры с большими полями, на которых можно вносить несравненно больше дополнений, чем в гранках (столбцах), не говоря уже о сверстанных печатных листах. (Прим. Д. П. Сильчевского.)}, не доконченные мною в минувшую ночь,— но мне было уже не до корректур (хотя я очень хорошо знал, что на следующий день утром придет рассыльный или сторож из типографии В. П. Безобразова и К^о (на Васильевском острове) за этими формами ‘Дополнения к настольному словарю Толля’, над которым я усиленно и форсированно работал в 1873—1876 годах… Да, мне тогда было не до корректур, не до библиографии, не до писания. Подумайте только, что случилось со мною в то утро?! Я с гордостью и сто раз пародировал известные стихи Пушкина о нем самом, когда его отличил Державин… Я неустанно повторял:

Поэт Некрасов нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Хотя, на самом-то деле, Некрасову оставалось тогда до гроба еще добрых три с половиною года, да и этого тогда ни я, и никто не знал, и все мы думали, что наш, всеми нами — тогдашней чуткой и отзывчивой молодежью — любимый и дорогой для России поэт проживет еще долгие годы. ‘Не так ждалося, да так склалося’, гласит украинская поговорка…

Увиделся я еще в третий и в последний раз в марте 1876 года, но при этом мы уже не обменялись с ним буквально ни единым словом. Произошло это так. На первой неделе поста я зашел к Вас. Петр. Печаткину, в его книжный магазин (вернее сказать: склад старых и новых книг и разного археологического старья и хлама, доставшегося В. П. Печаткину от обанкротившегося А. А. Старчевского, а последнему доставшегося от строителя Исаакиевского собора, известного в свое время архитектора Монферрана. Между разным старьем тут же хранилась и кровать злополучной французской королевы Марии-Антуанетты. Магазин или склад В. П. Печаткина, этого старого деньми старца скаредного вида, помещался тогда внутри Гостиного двора). Лишь только я начал было говорить со стариком о делах по ‘Дополнению к настольному словарю Толля’, как дверь отворилась, и вошел Некрасов.

Взглянув на меня — по его глазам я сразу же увидел, что он опять узнал меня, как и два года тому назад,— Некрасов пожал мне руку и прямо обратился к Василию Петровичу Печаткину с такими словами:

— Что, отец, пост теперь? Немного-то теперь наторгуешь. А вот я с вами, отец, пришел посчитаться да мошну-то вашу порастрясти хорошенько…

Видя, что разговор у них тут пойдет деловой и о деньгах {В. П. Печаткин как раз перед этим издал новое, для того времени самое полное собрание ‘Стихотворений Н. А. Некрасова’ (СПб. 1876, 3 тома в 6-тп частях)⁴, да кстати переиздал н давно забытый Некрасовым грех его ранней юности ‘Сказку о Бабе-Яге, костяной ноге’, первоначально изданную петербургским книгопродавцем конца 1830-х и начале 1840-х гг., В. П. Поляковым. (Прим. Д. П. Сильчевского.)}, я, сочтя свое присутствие при таком разговоре неудобным, решил отложить свои (тоже деловые и денежные) объяснения до следующего дня и, пожав руки Некрасову и Печаткину, вышел на свет божий и поспешил по соседству в императорскую Публичную библиотеку, чтобы опять поработать в ней все над тем же ‘Дополнением к настольному словарю Толля’. (Я работал над этим ‘Дополнением’ дома по ночам, а днем в Публичной библиотеке.)

Больше я никогда с Некрасовым не виделся, хотя судьбе угодно было, чтобы он сыграл дважды (в 1876 и 1877 годах) решающую роль в моей жизни⁵.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту газеты ‘Новости и биржевая газета’ (1902, No 356 от 28 декабря).

¹ Стр. 264. Автор стихотворения не установлен.

² Стр. 268. Речь идет о портрете Некрасова, написанном И. Н. Крамским по заказу П. М. Третьякова в 1877 г.

³ Стр. 270. Рецензия на роман ‘Эмма’ Ф. Швейцера появилась в ‘Отечественных записках’ (1871, No 10). Автор ее неизвестен.

⁴ Стр. 272. Неточно. Последнее прижизненное издание ‘Стихотворений’ Н. А. Некрасова (три тома, шесть частей) вышло в 1873—1874 гг.

⁵ Стр. 273. Имеются в виду хлопоты Некрасова за Д. П. Сильчевского во время его арестов в 1876 и 1877 гг. Первый раз он был арестован в мае 1876 г. за хранение запрещенных изданий. И? Дома предварительного заключения Сильчевский обратился к Некрасову с большим письмом, в котором он вспоминал о своей первой встрече с ним, рассказывал о своих занятиях по библиографии, об аресте. Сильчевский просил Некрасова взять его на поруки. ‘Ради бога, посоветуйтесь с моим добрым другом, знаменитым собратом по библиографии Ефремовым, — писал он. — И если нельзя будет на поруки, то возьмите хоть разрешение на свидание со мной (разрешение для Вас и для Ефремова) — я и тому уж буду рад, что увижу человеческое лицо’ (ИРЛИ, ф. 203, ед. хр. 89).

В ‘некрологической заметке’, посвященной памяти П. А. Ефремова, Сильчевский писал, как Ефремов (‘вместе с Н. А. Некрасовым, лично знавшим тогдашнего шефа жандармов), пользуясь своими связями и знакомствами, выхлопотал высочайшее повеление о моем освобождении (с отдачей лишь под гласный надзор полиции)…’ (‘Минувшие годы’, 1908, No 1, стр. 293). О хлопотах Некрасова за него после второго ареста (февраль 1877 г.) Сильчевский рассказал в воспоминаниях о своем товарище детства, известном народовольце, изобретателе Н. И. Кибальчиче (см.: В. Е. Евгениев-Максимов, Некрасов в кругу современников, Гослитиздат. Л. 1938, стр. 222).

Д. П. Сильчевский

Н. А. НЕКРАСОВИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ БИБЛИОГРАФА(Посвящается Петру Александровичу Ефремову и Семену Афанасьевичу Венгерову)

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

Н. А. НЕКРАСОВ
ИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ БИБЛИОГРАФА
(Посвящается Петру Александровичу Ефремову и Семену Афанасьевичу Венгерову)