МЮНХЕНСКИЙ МОНАШЕНОК
МЮНХЕНСКИЙ МОНАШЕНОК
I
* * *
II
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Мюнхенский монашенок, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899-1913 гг.
М., Танаис, 1994.
Растопырив широко руки, расставив ноги, красивый мальчишка, с лукаво и ласково улыбающимся ртом и хорошенькими щечками полудевочки, полумальчика, одет в ‘глубокий траур’ католического монаха, со стихарем на груди… Куколь-башлык закутывает его головку, — совершенно как на портретах Саванароллы. Но не распятие он держит, как грозный обличитель Флоренции и Медичисов: в поднятой правой руке его пенящаяся кружка пива, а в левой — пучок вкусных редисок… Есть и вариант: пальцы правой руки сложены в ‘священное благословение’, а в левой — Евангелие…
Это — мюнхенский Купидон. В то же время — исторический герб города. С изумлением раз я увидел этого же ‘треклятого монашенка’ в церкви, в самом алтаре: те же расставленные ноги, раскинутые в сторону ручонки… И пиво, и редиска. Я глазам не верил, потом подумал: ‘Что же, герб города. Алтарь (придел) поставлен в память и честь какого-нибудь рыцаря-крестоносца, защитника веры, пошедшего в Иерусалим из Мюнхена. И вот что этот святой воин был родом ‘из Мюнхена’ — строитель алтаря и выразил мюнхенским гербом…’
Я бы не провел трех недель так весело в Мюнхене, если бы не этот монашенок. Но куда ни взглянешь — везде он. Я кончил тем, что стал влюбленным в него, как мало-помалу влюблялся и в город. Я всмотрелся во все его подробности: личико — всегда хорошенькое, никогда уродливое. Ни тени карикатуры… Вид ‘почти благочестивый’, но улыбка и вдаль (и вкось) устремленный взгляд вас манит к каким-то несказанным удовольствиям…
‘Ну монашенок: веди, куда хочешь. Отдаю черту душу’.
Но ‘монашенок’ нисколько не грязен: в том его и остроумие, что он невинен, как белый сахар!.. Иначе его фигуру давно бы сбросили в клоаку, теперь же она внесена даже в церковь. Мальчик только манит кудато вдаль. Куда? И туда, где крестовые походы, — и туда, где бесчисленные девушки разносят посетителям необозримое пиво. Это — особенность Мюнхена: пиво везде подают молодые девушки. Усталые, сонные, некрасивые теперь, но, конечно, были и другие века, и другие девушки. И Мюнхен и его ‘монашенок’ родились не теперь.
Около дворца, в Лоджии… но о них нужно сказать два слова.
Вообразите: баварские короли до того влюбились, между прочим, во Флоренцию, что одно ее здание, XIV—XV века, целиком перенесли в Мюнхен, т.е. повторили его в виде, размерах, даже в цвете камня, в каждой ступеньке и колонне. Это — Lodgia, ‘сенцы’, около Pallazzo Veccio, украшенные статуею (помнится, Персея, державшего в одной руке меч — а в другой отсеченную голову Медузы). Против Lodgia на площади и был сожжен Саванаролла. Но Бог с ним, монахом, захотевшим ‘вертеть’ землю в другую сторону, чем куда она вертится по воле Божией. Lodgia хороша. Старая, вся пепельная… Изгрызанная веками. Однако выдающегося, исключительного, мне по крайней мере, не показалось ничего. Но зоркий глаз которого-то из Максимилианов подглядел в ней единственное в своем роде изящество, и перед окнами своего дворца, близко-близко, он поставил точь-в-точь такую. Только вместо Персея здесь поставлены две бронзовые статуи: знаменитого вождя баварцев Тилли и какого-то фельдмаршала, о котором надо справляться в ученом словаре. Тилли, везде гнавший и бивший протестантов, не знавший устали, неудачи и замедления, был впервые разбит Густавом-Адольфом, после чего и выступил Валленштейн. Статуя Тилли, сделанная, конечно, по портретам, производит большое впечатление. Роста только-только среднего, скорее малорослый, он точно весь железный: с маленькой бородкой и низким, точно осевшим над глазами лбом, упрямым и несокрушимым. Так и чувствуется, что он может только бить и не может быть разбит. Но ‘дух Божий’ был с благородным шведским королем, приведшим в Германию всего только 15 000 воинов, и Тилли все-таки был побежден. Но фигура ‘графа Тилли’ так характерна для 30-летней войны.
Я все-таки свожу это к ‘монашенку’. ‘Купидон есть прежестокое существо’, — говорит в ‘Пире’ Платон1, и этот ‘монашенок’, который, конечно, есть в то же время купидон Баварии, наряду с проказами знает и минуты беспощадной суровости и когда-то вел баварцев к суровым и великим делам. Теперь великая и историческая Бавария ‘связана по рукам и ногам’ Пруссией, этим в своем роде ‘мещанином во дворянстве’2, — и лукавый купидон посоветовал ей на время лучше пить пиво, пить пиво до более исторических времен. Она так и сделала, рассыпалась вся в веселости, беззаботности и искусствах.
Я говорил тамошним немцам: ‘Ведь Бавария не только меньше, — она и несравненно беднее России: откуда же это богатство? Ваш Rathaus (новое здание городской думы) не только по великолепию и чудовищной огромности здания, но и по внутреннему убранству зал есть почти волшебный дворец. Здание суда так и называется ‘Дворцом правосудия’, в Петербурге только самые огромные дворцы могут сравниться с ними’. Но и вообще все здания в Мюнхене поражают огромностью… Мюнхен весь, наконец, усеян мраморными памятниками, между прочим во множестве учеными профессорами Германии. Между тем какой малый памятник Ломоносову во дворе Московского университета. Сколько лет собирали на памятник Гоголю?! Памятника Жуковскому нет, кроме какого-то бюста в Александровском саду. Домик Лермонтову в Пятигорске, приобрести который в казну стоит всего 15 тысяч (мне говорил его старый, почти умирающий хозяин), без сомнения, будет ‘когда-то куплен’ и всеконечно сломан или превращен в трактир, дом Жуковского, как пишет Пришвин, уже обращен в амбар для яблок и всяких фруктов3. Сохранить все это, приобрести в государственную собственность, стоило немногих десятков тысяч, и за сто тысяч можно было бы, я думаю, купить ‘все дома’ (конечно, ‘хижины’) всех русских поэтов, на таланте которых, между прочим, выросла вся теперешняя международная слава русского духовного, русского сердечного гения.
— Что прикажете делать: денег нет.
Вот об этом всегдашнем русском, вернее, всегдашнем петербургском ‘денег нет’ я и вспомнил в Мюнхене, городе всего с 500—600 тысяч жителей и столице такого ‘по меридиану’ крошечного королевства, что если поставить его около нашей империи, то оно покажется величиной с мышиное гнездо. Но оказывается, что это гнездо какой-то райской птицы, а вот на Востоке, напротив, точно поле, изъеденное мышами.
— Денег нет, сударь: даже на элементарную школу нет, куда же тут покупать домик Лермонтова! Пятнадцать тысяч, какой капитал! На маниловскую фантазию…
Но слышит ухо мое, что говорят господа, которые около казенного же сундука воздвигли себе, но именно себе, а не России, преогромные палаты… И уж тут не жалеется денег ни на люстры, ни на ковры.
‘Зачем нам домик Лермонтова, когда у нас есть паюсная икра’.
В том все и дело. Все заросло диким эгоизмом, вкусом пустынного кочевника, который странствует по цивилизации, ему внутренне чуждой, ни к чему не прилепляясь, срывая с нее фрукты, но жалея плеснуть на ее корни сколько-нибудь воды. Не бедны мы, но бедна Россия: потому что мы все, в сущности, обираем ее, толстея только в собственный живот.
Это невольно думается в Мюнхене при виде, до чего много в этом небольшом городе небольшого народца воздвигнуто для славы и чести, ради гордости и просвещения родной земли…
Он весь зарос искусством… Только пропустив много времени, соображаешь, что название, каким назвал его свет и он сам называет себя: ‘германские Афины’, в сущности, вовсе не идет к нему. Он построил Пропилеи: но это — копия, перенес Лоджия к себе, ничего к ним не придумав. Пинакотека наполнена вековою живописью всех стран: но в нем германская живопись занимает едва заметный уголок, а баварская — почти никакого. Тогда как Афины украсились тем, что сотворили сами. Гораздо правильнее назвать Мюнхен не ‘германскими Афинами’, а ‘германскою Флоренциею’: это название было бы точно и вполне идет к нему, и совершенно заслуженно. Флоренция подражала античному. И она сама ничего не сотворяла… Козимо Медичи с друзьями зажигал лампаду перед бюстом Платона, и в этой как бы языческой молельне друзья читали великие философские и вместе поэтические диалоги афинского философа. Суть Медичи и суть Флоренции заключалась не в собственном творчестве, национально-тосканском: суть была в поразительном по благородству и бескорыстию влюблении в чужое творчество, именно в античное, с полным и вековым забвением себя и своего. Как невеста передает себя жениху вполне и окончательно, ничего не оставляя для себя, все свое забывая, отрекаясь от родовой фамилии, от отца и матери, сестер и братьев, и входит в мужнин дом как в свой, а случится жениху и мужу умереть — убивает себя на могиле его: так Флоренция дала повторение этого чудесного феномена личной жизни в жизни коллективной, в жизни целого народа, города и дворцов. И положила венец на свою голову этим чудным отречением от себя. ‘А, так вот как можно любить! Как можно предаваться!..’ Вот этот подвиг, отнюдь, однако, не афинский, скорее христианский (самоотвержение), повторил и Мюнхен и его воистину прекрасные и благородные короли.
Все-таки огромные средства баварской казны они расточили на бесчисленные музеи и благородные, бескорыстные постройки. Эти ‘бескорыстные постройки’ Мюнхена, вне ‘житейского волнения’ и материальной необходимости, волновали меня самым сильным волнением. Таков, например, Максимилианеум. Широкая улица, как наш Невский, и длинная-длинная ведет к нему… Издали он виден, поднимаясь какими-то террасами, на берегу зеленого (цвет воды), шумящего Изара. Этот шум и тревога Изара необыкновенно поднимают нервы: он — как конь, поднимающийся на дыбы, около него не заснешь. Пересекши мост через Изар и все поднимаясь слегка, подъезжаете к Максимилианеуму. Входите и удивляетесь: около него ни кабинетов, ничего, никакой канцелярии, странная необитаемость. Он есть только анфилада зал, с громадными картинами по стенам на исторические сюжеты. Нужно непременно начать с картины No 1, иначе все перепутается, и вы не поймете самого смысла здания, и начав с первого нумера, мало-помалу усваиваете этот смысл. Первый нумер: Адам и Ева в раю, второй или третий — построение Вавилонской башни, приблизительно шестой — построение пирамиды Хеопса, величайшей в Египте. Все картины многосаженные, с бездной народа на каждой. Все ярки, цветисты, недурны. Положительно великолепна ‘Битва при Саламине’ Каульбаха: Ксеркс судит на троне, воздвигнутом на материковом берегу для него, и видит гибель своих кораблей, пенящееся море, гибель массы людей, в воздухе ‘парящие предки, герои Афин’ поражают персов (передача легенды), смятение, красота, смысл великого события волнуют вас… Из других по сюжету я долго не мог оторваться от ‘Взятия Карфагена римлянами’: жена Ганнибала приносит в жертву Молоху детей своих, а римские воины лезут и лезут… И стены Карфагена сложены из чудовищных саженных камней, по типу чуть ли не камней пирамид… Дальше ‘Тунсельда в римском плену’, а вот и ‘Вход крестоносцев в Иерусалим’ и ‘Фридрих II Гогенштауфен’, мирно беседующий с арабскими учеными, математиками и врачами… ‘Да что это такое? К чему все это?’ — спрашиваешь себя. Наконец (не без удовольствия), я наткнулся на картину ‘Основание Петербурга Петром Великим’… Все наше, наш Петербург, его Нева и знакомые (не очень точные) черты Петра Великого, работающего или распоряжающегося работами.
— Что такое? Что такое?
Спрашиваю разъяснений… Максимилианеум, оказывается, воздвигнут для раздачи наград студентам всех высших учебных заведений города и есть только ‘актовый зал’ Баварского королевства!.. Не правда ли, хорошо придумано: в минуту, действительно несколько ‘упоенную’ для юноши, он проводится перед зрелищем всей всемирной истории и видит в одном месте и в один день все героическое, что совершил какой-нибудь народ. Забыл, что между картинами есть и две следующие: афинские художники воздвигают Пропилеи и Пантеон, по предложению Перикла и на средства казны, другая: Перикл произносит речь к народу после обвинения его за эту трату денег. Войны, искусства, падение государств, возвышение царств — все видит юноша в 22 года, прежде — в 17 лет (раньше оканчивали курс). Какое впечатление, какое переживание!
И Бавария бросила миллион на это! Просто — для актового зала, где ученикам раздаются награды.
Да, это по-флоренски! Это красиво, как у Медичисов. И, кажется, без подражания Медичисам.
Около Odeon-Platz тянется углом крытая галерея. Тут расположены бесчисленные кофейни, и вообще это место гулянья, просто гулянья, притом среднего класса. Крытая галерея открыта в сторону сада и представляет:
1) потолок, 2) стену по одну руку, а по другую — ничего и выход в сад. Она страшно длинна, — так же длинна, как две стороны этого сада. Гуляют, отдыхают, ничего не делают. Но стена, что ‘по одну руку’, вся разделена на квадраты, и масляными красками на них нарисованы: 1) важнейшие события всей баварской истории — это одна серия, по окончании ее идет другая,
2) виды всех замечательных городов древней Греции с их развалинами. Тут и Сиракузы, и Коринф, Сикион, Митилены и проч. и проч. Проходите это, медленно проходите, возвращаетесь, — и наконец, идя дальше, встречаете в громадных медальонах на стене снимки со всех героев и важнейших мифологических сцен Греции, наконец, видите ‘символику греческую’, в точном рисунке и с точными буквами, воспроизведенную с красивейших античных монет. Так как вся эта ‘крытая галерея’ величиною и видом походит на ‘проход около Гостиного ряда’ у нас, то спрашивается: возможно ли, чтобы вот в таком ‘гостином ряду’ вместо возможных и ожидаемых ‘барынь с декольте’ были помещены точные копии с подлинных античных монет?! Сколько для этого нужно образования, вкуса: и, наконец, королям сколько надо было иметь доверия и уважения от народа, ‘просто вот пьющего кофе’, чтобы угостить гуляющих таким ‘латинским зрелищем’.
И гуляющие не ‘мажут ворота’ этой попытке королей учить и учить… Как, может быть, случилось бы у нас с попыткой ‘показать им Акрополь’. Прошло нечто интимное: короли, правда, влюблены были во все эТи Коринфы и Сикионы далекой Эллады, на берегу изумрудного моря, но они не любовно рассматривали все это, ‘сами попутешествовав’, а показали в огромных размерах ‘дорогому нашему баварскому народу’ (надпись на многих государственных зданиях и памятниках искусства), и народ это почувствовал, взял указку в руки и стал учиться.
Оттенок влюбленности, а не ‘делания спустя рукава разных польз для народа’, выразился в следующем: города древности или, точнее, художественные уголки мира, художественные и исторические ландшафты показаны в разных степенях совершенства, очевидно, с напряжением достигнуть того же, но лучше. В новой Пинакотеке, колоссальном дворце, посвященном собственно баварской живописи, а также живописи вообще новой германской, в самом конце здания находится огромный зал если и не темный окончательно, то почти темный. Прямой свет проникает только через дверь. Войдя, вы поражаетесь зрелищем: все античные города в их теперешнем виде, т.е. с морем, окрестностями и остатками храмов и театров, исполнены великолепно в красках на стекле и просвечивают, как транспарант. Для зрителя, сидящего в темной комнате, каждый выбранный город, которым он любуется, кажется осыпанным горячими лучами южного солнца. Этому одному залу можно посвятить несколько часов или просто приходить сюда отдыхать. Наконец, в этой же Пинакотеке интереснее, чем она сама, — Антиквариум. Здесь кроме этрусских саркофагов и глиняных ваз греческой и этрусской работы есть следующее: в саженных моделях воспроизведены: 1) старинные корабли времен от Колумба до XVIII века, но это так себе, по интересу, 2) города, как Мюнхен и другие исторические города Баварии (может быть, и Германии вообще), за разные века существования, насколько сохранились карты и планы, тут же висящие по стенам, и, наконец, 3) воспроизведены, тоже в колоссальных моделях, из камня тех же цветов и той же устарелости, все античные ‘останки’ Италии и Греции… Вот еще языческие храмы из Тиволи, вот Пантеон и Колизей, вот фундамент и часть стены первого христианского ‘официального’ храма-базилики Константина Великого в Риме, вот три храма Пестума… Называю здания мною виденные и которые я внимательно рассматривал: они воспроизведены точно, ‘до крапинки’, и дают полную иллюзию для видевшего, будят все заснувшие воспоминания: Отсюда прямо невозможно выйти: до того это великолепно и поучительно! И… какого же труда и кропотливости стоило все это сделать? Друзья мои: кто видел в Петербурге ‘модель Киева XV века’? ‘Модель Новгорода за XVII век’? Я отродясь не видел в России ни одной ‘модели’ русского исторического города.
И, наконец, в этнографическом отделе ‘Национального музея’, пройдя все этажи его, доходишь до самого верхнего и здесь вступаешь в темные же коридоры, и здесь через огромные окна видишь панорамы живых теперешних городов… Я узнал рынки Неаполя, где-то ‘стоящую церковку и двух девочек, идущих к ней по каменному помосту’ (живые народные и местные сцены)… И, наконец, далее — караван в Сахаре, сцены в Константинополе, Каире, пирамиды, сцены в Индии… весь свет! Опять — поучению и прелести нет конца!
И в основе — сколько денег!
Сколько труда!
И в основе — сколько энтузиазма ко всему миру, ‘которого мы не видели’, ‘который далеко’.
Та мучительная любовь, которая у русского простонародья есть ‘ко Святой Земле’, к ‘старому Иерусалиму’, — она видится везде здесь, но без приуроченья к одному месту, а к целому свету. Но эта же самая русская любовь. Палестина здесь представлена со стороны географии и истории: напр., панорама Рождества Христова, Рождества Богородицы или ‘Ученики, идущие в Эммаус’. Для детей, для учеников — сколько поучительности…
И все это сделал лукавый монашенок, я верю. Суть в том, что он весел, что у него прекрасная невинная улыбка. На всем Мюнхене разлита печать веселости: ничего угрюмого, монотонного! За три недели, как я там прожил, я не видел ни одного расстроенного лица, вышедшего на улицу с тоской или недоумением. Ничего! И, конечно, ни одного пьяного. Этот огромный разлив веселости произвел веселый груд: а веселого труда всегда сработаешь втрое больше, чем труда ‘сквозь слезы’, или ‘со скрежетом зубовным’, или монотонного и скучного. Гений дела и лежит в этом монашенке, который ‘все молится’, — ведь такова его функция, но и все смеется, — таков его наряд. Нигде я не видел так переполненных храмов, как в Мюнхене: они огромные, а нет места на скамеечке присесть. И лица молящихся одушевленны, серьезны. Многотысячная толпа слушает проповедь, одушевленную и голосом на всю церковь, францисканца, подпоясанного веревкой. Вообще Вольтер не взял никакой себе здесь дани, и ‘монашенок’ — не Вольтер. Он наивно смеется, не циник, и от этого не устал. Но улыбается зовущей улыбкой и манит куда-то, я думаю — не все же к безгрешным вещам. Здесь наблюдаешь конкретный католицизм в его необозримом изгибе, на одном конце которого стоит Тилли и ужасы, война и гроза, а на другом… античные нимфы, восторг к ‘храму Афродиты в Тиволи’ и ‘Мадонна’, начать молиться которой никогда не могло бы прийти на ум русскому человеку. От небесной грозы до подземного смеха, католицизм включил в себя необозримую гамму чувств, ощущений, мыслей, раскаяний и греха и расцветился всею ею, как брызгами разбитой радуги. Он и черен, он и бел, кусает и ласкает, мучит и ведет к торжествам…
Все — ‘монашенок’: черный и смеется. Я чужой человек, и все-таки прямо почувствовал с ним головокружение.
А, отъезжая, ночью накануне, еще раз объехал черные стены его ‘Frulein-Kirche’… Как я их боялся. В И час. ночи, если светит луна, ‘Frulein-Kirche’ есть первое католическое здание в мире.
И чего я боялся? Уже подъезжая к Берлину, я в pendant {в дополнение (франц.).} ‘монашенку’ грозил из кармана кулаком и повторял себе: ‘Frulein-Kirche’ — просто церковь барышни’, т.е. в буквальном переводе по-русски. Или ‘церковь поклонения барышне’… Ах, с этой ‘Мадонной’ их совсем закружишься… Из-под голу, бого хитона всегда, как десять жемчужин, пальцу ног. Совсем можно смутиться, но вот, слава Богу, и Вержболово.
Впервые очерк был напечатан в НВ (1910. 21 и 22 сент.).
1 Атрибут жестокости Эроса (Розанов употребляет римский аналог) в ‘Пире’ Платон не употребляет, но в контексте сочинения предполагается его демоническая природа.— 528.
2 Розанов обыгрывает название известной пьесы Мольера.— 528.
3 Доступ к письмам М.М. Пришвина к Розанову (см.: РГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 538, л. 1—3) закрыт из-за бесконечной реставрации фонда писателя.— 528.