МЮНХЕН
МЮНХЕН
Но мне легко, моя весна далеко.
Ив. Бунин
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Мюнхен, Зайцев Борис Константинович, Год: 1957
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Вечер. За вагонным окном поля, лесочки Франции, тепло струится по коридору в мягком пестром ковре. Путников мало. В одном купе пожилая дама с нашивкой Красного Креста — это в Венгрию. В другом американский офицер.
Удивительно покойно идет вагон! Для Запада будто и непривычно. Где это было? Да, было. Давно, и не здесь.
Едем мы не из Парижа в Мюнхен, а из Москвы в Петербург. Тоже вечер. Обстановка скромней, домашней. Просто вагон второго класса, купе с подымающейся спинкой дивана. Николаевская дорога. В фонаре над дверью горит свеча, вагон мерно постукивает. Идет ровно, чуть только вздрагивает, как этот вот Orient-Express {Восточный экспресс (фр.).}. За окном русские поля, в синеватой мгле снега. Сижу под фонарем, читаю вслух новый свой рассказ, по рукописи: везу в Петербург. Слушатели в купе — Иван Бунин и моя жена.
Таково видение по дороге в Мюнхен, полувековое видение: был 1908 год. Мы с женой останавливались в Петербурге у Георгия Чулкова. Бунин в Северной гостинице у Николаевского вокзала. Я читал рассказ у Леонида Андреева, на Каменноостровском. Помню Федора Сологуба и Чирикова. Осенью того же года, направляясь из Москвы в Италию через Верону, мы провели три дня в том Мюнхене, куда теперь везет нас из Парижа, поколыхиваясь и постукивая, этот Orient-Express. Только Бунина нет.
Жена дремлет в купе. Я стою у окна. Пустынный вид, будто чуть тронутый луною. Какие-то леса, болотце. Вдруг по каналу два строя топольков, тоненьких, изящных. Ночь холодная. Изморозь, вроде снега, белеет. Нельзя сказать, чтобы Россия, но и на Запад непохоже. И то, что было полвека назад, и то, что сейчас есть, — все один призрак.
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал.
Какое все чистое и изящное под Мюнхеном! Деревенские дома только что, будто, построены, оштукатурены, светлые, прорезаны темными накрест балками — как бы на них держатся. Садики, коровы, обработанные поля. Все очень мирно. Между тем совсем близко, из этого Мюнхена вышел на наших глазах некто, зажегший (и чуть не спаливший) Европу. Впрочем, вообще край ‘с историей’. Станция Ульм. Неказистый городок, какие-то вывески, рекламы. Ни Декарта, однако, ни Наполеона. Как и в Аугсбурге не увидишь Лютера.
Вот, наконец, и Мюнхен. Начинается мюнхенское бытие Мюнхен принял сырым и туманным днем, из автомобиля замелькали дома, улицы, парк… — Здесь мы когда-то были, но узнаешь ли что в этом городе, на три четверти сокрушенном, построенном заново? (Трудолюбием, силой, упорством жителей.)
Огромные комнаты нашего пансиона обставлены со старинной немецкой солидностью, но сам дом три дня горел в бомбардировке. Стены не дались. Остальное все собственными руками поправлено. (Мебель, картины заранее вывезли в деревню.)
Высокая, изящная наша хозяйка сама таскала камни, тяжести наверх. Рабочим помогали и студенты в свободные часы, и разные барышни немецкие.
В этом старинном городе, вновь возникшем из пепла, провели мы неделю — в русском мире, столь непохожем на мир нашей молодости. Все другое, все-таки связь не порвалась.
Огромный зал Дня Русской Культуры полон. Почти все, думаю, ‘оттуда’, но в конце концов русская интеллигенция, только прошедшая через такое, что и сниться нам не могло.
В первом ряду духовенство, на эстраде рядом с вечно живым (и блестящим) Степуном совсем юный человек, только что из Восточной Германии. Веял ветер из Венгрии — да и из России: конечно, здесь передовые позиции.
Но политика политикой, а культура культурой — кроме литературного отделения вторая часть театральная: местными силами Островский, очень мило.
В корне же всего предприятия — Русская библиотека. Там пришлось читать через два дня, там библиотеку и видел.
И позавидовал. С парижской точки позавидовал. Наша Тургеневская рада была бы двум комнатам, да тех пока нет, а у В. Н. Крыловой, заведующей Мюнхенской библиотекой, десять их. Библиотека, собственно, вроде клуба — можно слушать лекции, играть в шахматы, заниматься фотографией и т. п.
Все это дело недавнее, книг не так много, пятнадцать тысяч (в Тургеневской, до увоза ее немцами, было сто), но и возрасты разные. Наша видела еще самого Тургенева, он давал деньги, устраивал утра литературные (и музыкальные) в ее пользу распевала на них и Полина Виардо.
Но вот нечто еще о Мюнхенской библиотеке: она не только для Мюнхена. У нее двадцать восемь филиалов — книги рассылаются во многие места Германии.
Сидит русский человек в немецком городке или деревне. Ничего-то у него родного, все чужое. Бывает, что и поговорить не с кем.
Книга же не выдаст. Много оставили нам деды, отцы литературные, много написано настоящего, а то и великого. Читать русскому человеку по-русски есть что.
Если не ошибаюсь, до четырех тысяч иногородних питаются из Мюнхена. До сих пор ни одна книга не зачитана, не пропала в пересылках.
Дай Бог здоровья труждающимся над делом этим — и всем сочувствующим, извне помогающим.
Все зачтется: любовь, и преданность, и поддержка.
Где же здесь Bambergerstrasse?
Шофер не знал. Русские тоже не знали. И на плане не найти. А ведь была. Мы именно на ней останавливались тогда, в гостинице ‘Bambergerhof’.
Может быть, улица-то и есть, да по-другому называется. Мало ли что было в Мюнхене нашей молодости, чего теперь нет. Был журнал ‘Simplicissimus’, был литературный кабачок Кэтти Кобус — Андрей Белый там заседал. Были Бклин, Штук со своими чудовищами. Элегантный Элиасберг, проповедник молодой русской литературы в Германии (и переводчик), принимал нас у себя в изящной квартире где-то около Нимфенбурга. Мюнхен считался передовым городом в искусстве, особенно в живописи.
Прожив жизнь, да еще во времена, как наши, ничему не удивишься. Конечно, то, что одни умерли, а вместо них явились другие и тоже скоро умрут, неудивительно. Но что на наших глазах один город ушел, а другой пришел (на его место) — уже не так просто понятно.
Война! Три четверти домов разрушено. Сколько людей погибло, кто считал? Поднялся на их костях новый мир.
Случайно, кое-где, куски прежнего. Со странным любопытством смотришь на конную статую короля, почему-то уцелевшую — король в короне, как на детских картинках, на неподвижном коне едет себе неизвестно куда, вечно едет король в свою вечность.
В центре же и на окраинах совсем новое: таинственно журчат, гудят радиостанции. По-русски идут в эфир волны — осведомление, политика, жизнь Запада: прорыв китайской стены. Именно то, что не столь быстро, но, может быть, более верно подтачивает некий страшный мир, промывает подземные ходы, молекулярно меняет самые души. Теперь уж сомнений нет: в России слушают и слышат.
Предпоследний день. Завтра уезжаем. Тот же Orient-Express, так же поколыхиваясь, погромыхивая и дыша теплом в спальном вагоне, повезет нас из одной страны в другую — из одних чужих мест в другие, ставшие полусвоими.
Но пока еще день в Мюнхене наш. Утром выходим, идем краешком узкого, длинного парка — Английский парк. Легкая изморозь, узор ветвей тонок и серебрист. Что-то терпкое, острое в сизеющем воздухе. Более русское, чем в Париже.
Той Мюнхенской Пинакотеки, где мы некогда были, больше нет — все разрушено. Но картины вовремя вывезли. Они в другом месте, туда направляемся.
Музей этот обыкновенный, много таких видано. Но всегдашнее ощущение: свет, тепло, тишина. И какой-то высокий, блаженный мир. Дюрер, Тинторетто, Рубенс. В этом собрании видели мы некогда знаменитых ‘Апостолов’. Так в памяти и остались они. Остальное сквозь сон, но вот эти апостолы… завершение Дюрера. Он писал их не на заказ, подарил родине, городу Нюрнбергу, как бы завещанием: твердость и непоколебимость в вере. ‘Честный человек вертикален’ — огромный диптих уже без всяких итальянских влияний, прямыми, могучими фигурами выражает непреложность. Юный Иоанн раскрыл Евангелие, читает. Петр держит свой тяжелый и зубчатый ключ… тоже вглядывается в Книгу, склонил вперед мощную лысую голову. Рядом, на другом изображении, Марк и ап. Павел так же могущественно недвижны. Павел держит огромный том, Священное Писание. Опирается на посох. Этот посох — сам дух прямолинейности и мощи. Удивительно горят глаза у Марка, но особенно у Павла.
Видение это вдруг, при входе в третью залу, появляется вновь. Да, это они, апостолы. Здесь все, как и было. Как было полвека назад, так и осталось. Бури прошли, город разрушился, мы на пороге, а это вот все неприступно, как Монблан в тихий савойский вечер, как слова Евангелия. Царства проходят, власти сменяются, дома рушатся и возникают новые, люди умирают, а вот это все такое же.
Мы уедем завтра из этого города, от одних призраков уйдем к другим. Но не призраками жива жизнь. Об апостоле Павле мюнхенском сказано: ‘Кто раз видел его, никогда не забудет’.
Вот это верно.
Русская мысль. 1957. 7 февр. No 1014 (с уточнениями по рукописи).
С. 348. Иль только сон воображенья… — Из стихотворения Пушкина ‘Фонтану Бахчисарайского дворца’ (1824).
С. 350. …литературный кабачок Кэтти Кобус — Андрей Белый там заседал. — О кабачке Катти Кобус А. Белый рассказал в последней книге мемуарной трилогии ‘Между двух революций’ (1935): ‘Симплициссимус’ был местом сбора художников из ‘Симплициссимуса’ (журнала), а стал — местом сбора богемы… Еще в 1923 году я нередко в Берлине слыхал: ‘Как! И вы там сидели? Так мы — земляки!’ Иллюстрированный сатирический еженедельник ‘Симплициссимус’ был основан в 1896 г.
С. 351. Мюнхенская Пинакотека — художественные музеи европейской живописи и скульптуры XVIII—XX вв. (Новая Пинакотека) и живописи эпохи Возрождения (Старая Пинакотека).