Мысли вслухъ.
Мысли вслухъ.
ПРИЗНАКИ ВРЕМЕНИ.
‘Гражданин’, No 19, 1873
Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/7mayN19.htm
Кн. В. Мещерскiй.
Мысли вслух, Мещерский Владимир Петрович, Год: 1873
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Почему гpycтно живется. Нчто о роман Надгробная эпитафiя. ‘Моск. Вд.’ — Размышленiя газеты ‘Голосъ’ по поводу этой эпитафiи.
Грустно, ужасно грустно жить именно въ наше время. Чувствуется что то въ род постояннаго хожденiя по нескончаемому болоту, заросшему травою: подъ ногами топко, смотришь въ даль — на видъ зелень, думаешь, вотъ наконецъ лугъ, твердый, зеленый лугъ, приближаешься, — вступаешь: опять трясина, опять топко, опять проваливаешься, и какое-то чувство нмаго отчаянiя и тоскливаго безсилiя овладваетъ душою.
Такова наша ныншняя жизнь: поживешь день, два и думаешь, глядя въ даль: а, вотъ и посвтле стало, врно тамъ и почва тверже, и воздухъ легче, вышли изъ нигилизма, слава Богу, нтъ нигилизма, начинаемъ опираться, какъ вс, на начала — на твердыя начала, вдругъ передъ вами общественная жизнь выкидываетъ свои обычныя вчерашнiя штуки: опять явленiя уродливыя, явленiя странныя, и вы чувствуете что разомъ вс ваши иллюзiи пропали. Болото, болото, все тоже болото подъ ногами…
Скуки ради я читаю первый встрчный романъ. Длиненъ этотъ романъ, очень длиненъ, но читается легко потому, что есть полная возможность предугадывать не только то чт въ немъ случится съ героемъ и героиней, но то чт они скажутъ, или, врне, то чт скажетъ по поводу ихъ г. авторъ: это фельетоны послднихъ 15 лтъ ‘С.-Петербургскихъ Газетъ’, тщательно прочитанные, собранные и изученные авторомъ до мельчайшихъ подробностей, для того чтобы изъ нихъ составить нескончаемый романъ изъ монологовъ и дiалоговъ на дешевыя либеральныя темы, говорятъ и дйствуютъ все непрактическiе люди, выводимые въ герои нашего времени, потому что среда въ которой они, будто бы, родились и выросли, зала ихъ еще въ утроб матери, и что вслдствiе этого у нихъ другаго призванiя быть не можетъ какъ оболваниться въ отрицательную личность, и ходить куда толпа ведетъ, съ постоянною злобою въ душ, что толпа ихъ не замчаетъ, и не говоритъ имъ: ‘мы за вами идемъ!’
Все это знаешь и видишь и чувствуешь когда читаешь романъ, и потому безъ малйшаго ущерба для его интереса, когда уже прежде имлъ случай читать фельетоны нашихъ петербургскихъ газетъ, можешь пропускать цлыя страницы. Вся разница въ томъ, что въ фельетонахъ этихъ отрицательные смхъ и скорбь расплываются на все общество по поводу того или другаго частнаго случая, а въ роман своемъ г. романистъ плачетъ и смется надъ мiромъ былаго крпостничества, былаго сченiя плетьми, былаго семинариста, былаго кантониста, и т. д., и сильный тмъ что изъ всего этого былаго можно сдлать triple-essence, сжимая ее вокругъ одного лица, своего героя, онъ безконечно щедро расточаетъ обличительныя и скорбныя рчи на прошедшее, давно не только обличенное, но даже позабытое. Расчетъ выгоденъ, авторы этого рода не такъ непрактичны, какъ это кажется съ перваго раза, какъ объ нихъ съ похвалою утверждаютъ: попытайся такой авторъ взять, какъ длали это блаженной памяти писатели талантливые, жизнь такъ, чтобы въ ней типы выходили положительные, отражающiе не среду, а свою личность, въ борьб съ самыми обыкновенными обстоятельствами жизни — онъ неизбжно провалился бы, за неимнiемъ въ себ ни таланта, ни личности, ни слдовъ пройденной школы образованiя съ ея преданiями и законами. Зная это, такой авторъ беретъ другую тему: онъ всхъ своихъ героевъ кладетъ подъ плеть, и бгая кругомъ плачетъ надъ ними, требуя отмны плетей для Ивана Иванова и, кстати, для всего общества. Оказывается что плети давно отмнены, но это все равно: читатель плачетъ вмст съ авторомъ надъ больно скомымъ плетьми Иваномъ Ивановымъ и въ данную минуту, благодаря разстроеннымъ нервамъ, всю честь отмны плетей приписываетъ ни тому, ни другому, ни третьему, а прямо г. романисту! А ему, г. романисту, только этого и нужно: ‘раздразнилъ читателя и будетъ съ меня’.
Такъ пишутся, вотъ уже 15 лтъ, наши фельетоны, такъ пишутся, вотъ уже 15 лтъ, наши романы. Авторы ихъ смшны еще и тмъ, что они воображаютъ про себя сто разъ больше, чмъ думали о себ Пушкины и Гоголи. ‘И дйствительно, говорятъ они, чт такое Пушкинъ? — мальчишка, онъ написалъ какого нибудь ‘Евгенiя Онгина’, а чт такое ‘Евгенiй Онгинъ’? — вздоръ, пустяки, какую онъ произвелъ соцiальную реформу? никакую, ни судебную, ни земскую. А я, — я отмнилъ тлесное наказанiе. Я женщину ввелъ на государственную службу, я уничтожилъ позорные слды солдатчины. А Гоголь, пустой шутникъ, осмялъ какого-нибудь городничаго, — эка штука! — а я, я осмялъ цлое сословiе дворянъ, въ грязь втопталъ и утопилъ, я осмялъ отцовскую власть — шутка сказать, у меня теперь отецъ, не то что наказать сына, но пикнуть не сметъ на него, и все это сдлали мы, мы, новые. Вотъ чт мы значимъ’.
Все это смшно, но думаете-ли вы что все это такъ уже непрактично? О нтъ, совсмъ не такъ непрактично. Самое выгодное ремесло знаете какое? производить себя и своихъ въ бога? Вы не врите, такъ я вамъ сейчасъ это докажу. Чмъ необразованне человкъ, тмъ тяжеле ему мысль подчиненiя всякому авторитету. Высшiй авторитетъ есть Богъ: высшее образованiе совпадаетъ съ высшею степенью духовнаго пониманiя Его. Наоборотъ, чмъ ниже степень образованiя, тмъ грубе пониманiе Бога, и тмъ мене духовная жизнь подчиняется иде Бога. Нашъ уровень образованiя, по свидтельству самого г. Спасовича, (смотр. его харьковскую рчь) очень еще низокъ: идея Бога и его авторитета, какъ вообще всякого нравственного авторитета, намъ тяжела, и вотъ и является, въ угоду этому нежеланiю общества вдать нравственные авторитеты, цлая литература, которая — чтобы намъ угодить и спасти насъ отъ гнета, авторитета Бога, производятъ насъ самихъ въ боговъ и въ нравственные авторитеты. А обществу только это и нужно: оно исправляетъ должность бога, слдовательно ему не нужно ни образованiя, ни нравственныхъ началъ, ни идеаловъ, оно само начало всхъ началъ, оно само всемогуще и непогршимо! Такимъ образомъ установляется безмолвный договоръ между обществомъ и авторомъ романа. Авторъ говоритъ обществу: ‘я тебя произвожу въ бога’, а общество говоритъ автору: ‘я тебя произвожу въ великiе таланты’, и оба очень довольны. И вдь въ самомъ дл авторъ такой выходитъ точно богъ: вокругъ него хаосъ: изъ этого хаоса, изъ этого безначалiя онъ хочетъ созидать нчто стройное, мiръ своего романа, и начинаетъ строить: здсь куски грязи, тамъ обломокъ чего то, тутъ что то живое. Смотришь изъ всего этого нестройнаго вылплено что то цлое. Но есть ли въ этомъ цльномъ нчто стройное, и это цльное проникнуто-ли единой художественною мыслью, — это другой вопросъ, объ этомъ скажетъ намъ наше грядущее поколнiе.
Едва опомнился отъ этихъ грустныхъ мыслей, какъ прочиталъ въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’ надгробную надпись отца двухъ дочерей-самоубiйцъ, обвиняющаго самого себя въ томъ что эти дв несчастныя его дочери стали и пали жертвами нигилизма! Страшно стало отъ мысли чт должна была перестрадать эта отцовская душа, когда черта за чертою, и буква за буквою, выливалась на бумагу эта зловщая и ужасная эпитафiя. Читатели ее найдутъ ниже въ отдл извстiй изъ текущей жизни.
Кого я ни видлъ, всякiй прочиталъ эту надпись съ глубокою грустью, такъ и хочется раздлить съ этимъ несчастнымъ отцомъ его слезы и его жгучую скорбь, ибо знаешь сколько живой правды въ этихъ слезахъ, и сколько надо, надо и надо нашимъ отцамъ и матерямъ призадумываться надъ каждою буквою этой надписи.
— Но чт же это значитъ? спросимъ мы у воображаемаго нами отца, то есть просто вообще у иного современнаго отца, ибо уврены что существуетъ много несчастныхъ отцовъ, которые хотя и не переносили именно подобнаго горя, но много разъ посматривали съ грустью и смущенiемъ на своихъ дтей въ наше мудреное время. Неужели, — спрашиваемъ мы, — ты, отецъ, ты сознательно сдлалъ изъ своихъ дочерей нигилистокъ?
— Нтъ, въ томъ то и бда, отвчаетъ отецъ, что я имъ хотлъ добра, а безсознательно и невольно повелъ ихъ по ложной дорог нигилизма.
— Да гд же и какъ-же ты сошелся съ нигилизмомъ? вотъ чего я не понимаю.
— Эхъ, исторiя не длинная, да и не мудреная. Человкъ я не Богъ всть какой ученый, кто дтямъ своимъ врагъ, хотлось вдь имъ дать образованiе, самому гд мн мшаться, стыдно: скажутъ, чуть грамот знаетъ, а туда же лзетъ учить. А дти ростутъ и подростаютъ, двочки выходятъ умныя, говорятъ: ‘папа, мы учиться хотимъ’. Ну, учитель сталъ ходить.
— А учитель хорошiй человкъ?
— Гд намъ знать хорошiй или не хорошiй, сказали умные люди, что дескать хорошiй и современный притомъ, ну я и долженъ былъ взять его. Гляжу дти развиваться стали, а какъ стали развиваться — все хотятъ большаго да большаго, бойки стали, дома сидть не захотли, все къ подругамъ да къ учительниц, дома, говорятъ, скучно.
— А вы то что-же на это?
— Да что, наша дло сторона, гд намъ свое мннiе давать, сталъ я было однажды уговаривать дочку: ‘чт ты ужъ отцовскiй домъ никакъ разлюбила, и разговора со мною ужъ не ведешь, и лампада вотъ у тебя сколько дней ужъ не горитъ передъ образомъ, что-то нехорошо’, — а сердце такъ и надрывается, потому все свои, а не чужiя дти, а иной разъ — по воскресеньямъ возьметъ книгу, и давай читать, а къ обдн такъ и благовста не слышитъ.
— А она чт же отвчала?
— Да что, извстное дло, говоритъ что ей со мною некогда разговаривать, учиться надо.
— А про лампаду-то чт же она говорила?
— Говоритъ что это у нихъ, у образованныхъ значитъ, не принято, потому-де иконамъ кланяться не подобаетъ.
— А въ церковь зачмъ же не шла?
— Тоже говоритъ, что по ихнему въ церковь ходить нечего, будто бы въ каждомъ человк есть своя церковь, и показываетъ на голову, — вотъ гд церковь, въ моемъ ум, говоритъ.
— Вы то чт?
— А я — чт я могъ ей сказать? попробую, начну говорить, что дескать и родители твои, и прародители церковь почитали и въ храмъ Божiй ходили, а какъ начну говорить, она расхохочется и говоритъ мн: ‘а вы мн, батюшка, докажите, что ходить въ церковь полезно для моего, значитъ, развитiя’. А мн гд-же доказать! Пошелъ я было однажды къ священнику нашему, и сталъ его уговаривать, какъ бы дочерямъ своимъ пообъяснить то-то и то, а онъ говоритъ мн: ‘эхъ, право не стоитъ, нонче вс он такiя’. Ну я и замолчалъ, видно ужъ такъ надо.
— Да чему-же вашъ учитель-то дтей училъ?
— А Господь его знаетъ: они при мн не любили учиться: какъ войду, такъ и замолчатъ.
— А вы тоже молчите?
— Да ужъ конечно молчу. Замолчу, а не то пристыдятъ пожалуй, при дтяхъ вдь больно.
— А другiе же родители, — отчего вы къ нимъ не обращались за совтомъ?
— Какое имъ дло, я въ ихъ дла не вмшиваюсь, ну, и имъ не приходится мн совтовать…
— Ну, а дальше?
— А дальше — я въ гимназiю ихъ отдалъ, тутъ совсмъ отъ рукъ отбились: въ девять часовъ ужъ значитъ надо быть въ классахъ, въ три часа возвратятся, да прямо къ обду, пообдаютъ, да посл обда вплоть до поздней ночи все книги да книги. И не входи къ нимъ…..
Здсь останавливается нашъ воображаемый дiалогъ. Дiалогъ этотъ можетъ имть мсто каждый день въ любой сфер нашей жизни. Гд тутъ дятельное и сознательное участiе родителей въ нигилизированiи своихъ дтей? Гд тутъ самый нигилизмъ? Помилуйте, его нтъ: тутъ все такъ просто и по обыкновенному случилось, десять тысячъ разъ случалось. Тутъ просто семья изъ необразованныхъ родителей и образованныхъ дтей, и между ними учитель и школа, а учитель этотъ и школа пpосто за просто современные учитель и школа! Притомъ двочки вовсе не нигилистки, он моются и одваются какъ вс, не стригутся, ведутъ себя прилично.
Да, все это такъ, но одно только не такъ: нигилизмъ тутъ есть, да еще въ полномъ своемъ развитiи. Нигилизмъ здсь является въ коренномъ искривленiи отношенiй родителей къ дтямъ, и дтей къ родителямъ, а этого довольно, могу васъ уврить, чтобы довести дтей до чего хотите, судя по обстоятельствамъ.
Отецъ стыдится своей малообразованности передъ дтьми, — какъ будто онъ виноватъ въ ней, какъ виновны бываютъ люди въ преступленiяхъ и безчестныхъ длахъ, — и стыдъ этотъ проявляетъ въ томъ, что не сметъ претендовать на родительскую власть, на родительское отношенiе къ дтямъ, на настоящiя, естественныя отношенiя къ дтямъ. Ложный стыдъ посягаетъ на тотъ неисчерпаемый содержанiемъ духовный мiръ, который вложенъ Богомъ въ душу отца и матери для воспитанiя своихъ дтей. Кто тутъ первый виновникъ? Разумется отецъ и мать, ибо ложнымъ стыдомъ своимъ они сами посягнули на свое, Богомъ имъ данное достоинство, и какъ первые нигилисты, не вря въ него, малодушно отъ него отвратились. Посл перваго посягательства идетъ постепенное разрушенiе этого духовнаго мipa, и весьма скоро отецъ находитъ естественнымъ не справляться даже какiя свойства и какое влiянiе на дтей иметъ учитель, а дти, въ самый впечатлительный возрастъ, въ отвтъ на первое проявленiе родителями ложнаго стыда своей необразованности, не начинаютъ ли они съ того что испытываютъ въ отношенiи къ родителямъ чт то неловкое, а потомъ не переходитъ ли это чувство неловкости въ ощущенiе чего то къ нимъ чуждаго, затмъ, наконецъ, въ какое-то высокомрное воззрнiе на своихъ родителей, если, чт также бываетъ, это высокомрiе не замняется какимъ то безсознательно враждебнымъ къ нимъ чувствомъ.
И все это длается психическимъ процессомъ медленнымъ, чуть замтнымъ, исподоволь, безъ шума, безъ громкихъ угрозъ, безъ того даже, чтобы хоть разъ слово нигилизмъ попало въ разговоръ, — напротивъ иногда даже съ презрнiемъ къ этому слову.
А на дл, увы, дти выходятъ самыми искренными нигилистами: исковерканныя отношенiя семейной жизни замнили духовные инстинкты природные новыми, современными, искусственными, и тамъ гд для авторитета отца и матери есть пустое мсто, очищенное ложнымъ стыдомъ самими родителями сообща съ дтьми, тамъ открывается доступъ на должность учителя всякому самозванцу. Благо когда этотъ самозванецъ случайно будетъ хорошiй человкъ: кое-какъ жизнь можетъ исправиться, но горе, если за эту должность возьмется дурной человкъ, современный, нравственно-малокровный, такъ называемый непрактическiй, — потому что за все берется и ничего не уметъ, — тогда погибла бдная двушка: весна ея жизни длается нравственною пыткою, тяжесть которой испытывается потомъ, по мр приближенiя къ роковому исходу. Отличительныя свойства этой пытки жизнь отъ одного неудавшагося порыва или стремленiя все понять, все извдать, все совершить — къ другому, и съ каждою неудачею новая вспышка озлобленiя противъ общества, противъ родительской власти, противъ неудоборазрушаемыхъ преградъ, здсь или тамъ поставленныхъ вковою жизнью государства, а посл новой вспышки озлобленiя, новый приливъ горечи, дкой горечи на душу, и все это въ молодости, въ томъ возраст, когда трудъ легче, потому что трудясь можно врить, можно любить то во чт вришь, можно уважать то чт любишь. И вотъ все больше и больше этихъ порывовъ, этихъ вспышекъ, этихъ каплей горечи, пока, наконецъ, не наступитъ вдругъ минута… роковая минута, когда боль тоски и безсилiя вдругъ ущемитъ такъ, что не въ моготу… Смотритъ, она гд-то между небомъ и землею, семья далеко, далеко за нею, и дорога къ ней точно позабыта, а впереди сотый разъ все тотъ же мучительный миражъ, тотъ же обманчивый видъ общества, къ которому она подбгала, съ порывомъ честнымъ и добрымъ, но которое всегда исчезало, исчезаетъ и теперь какъ только она пытается его ухватить, а возл какъ будто обломки ея мыслей, ея стремленiй, ея порывовъ, и какъ будто обломки лицъ, дряблыхъ лицъ, бездушныхъ лицъ, въ которыхъ она положила свое врованiе, къ которымъ рвалась въ своихъ стремленiяхъ, и которыя ее обманули…. Нтъ, не въ мочь, больно, душно, гадко! Прощай, обманувшая меня семья, прощай, обманувшее меня общество, прощай, жизнь, обманувшая меня! — И въ воздух раздается пистолетный выстрлъ… Дымъ и мертвое тло…. А общество говоритъ: ‘еще прискорбный случай — еще одно самоубiйство’…
Но, странно, у многихъ при чтенiи эпитафiи явилось предчувствiе того, какъ обойдутся съ этою гробовою надписью наши либеральныя газеты, наши органы передовой части общества, то есть того общества, которое такъ безпощадно осуждаютъ г. Спасовичъ и К. Он, — то есть эти либеральныя газеты, — осмютъ надпись, и скажутъ, что ничего нтъ общаго между нею и нигилизмомъ.
Мы не ошиблись. Либеральный фельетонистъ ‘Голоса’ первый взялся за перо чтобы это доказать. У него не только хватило духу причислить эту эпитафiю къ области курьозовъ, но больше того онъ взялся доказывать что нигилизмъ тутъ не причемъ! Но дло въ томъ что почтенный фельетонистъ не даромъ назвалъ курьозомъ этотъ фактъ такъ, ккъ онъ дался его пониманiю и его логик. Пусть читатель судитъ. Фельетонистъ-либералъ разсуждаетъ такъ: самоубiйства существовали до нигилизма, слдовательно нигилизмъ не иметъ ничего общаго съ самоубiйствомъ, дале, авторъ говоритъ: нигилизмъ отрицаетъ самоубiйство, слдовательно нигилизмъ въ дл двухъ дочерей Лаврова не причемъ: ‘нигилистъ на самоубiйство не посягаетъ, а скоре стащитъ что-нибудь, чтобъ жить было повеселе‘.
Какъ вамъ нравится это понятiе о нигилизм? И вы думаете что это такъ сказано, въ наивности души, а что если нтъ? а что если это коварно сказано, если это сказано съ глубоко затаенною цлью? Да, воля ваша, но мн сдается что этотъ наборъ наивнйшихъ, ребячески нелогическихъ фразъ есть своего рода адвокатская рчь, съ цлью ослабить то глубоко потрясающее впечатлнiе, которое можетъ на наше шаткое и блуждающее, но сердцемъ доброе общество произвести такое надгробное рыданiе отца, изрекающее проклятiе нигилизму, каковымъ является эта эпитафiя.
Всякiй читающiй ее очень ясно понимаетъ и чувствуетъ что въ ней звучитъ обвиненiе въ нигилизм не стриженнымъ синеокимъ, женщинамъ, не двумъ-тремъ сорванцамъ Нечаевымъ, нтъ, а кровавыми слезами проникнутый упрекъ въ нигилизм всему обществу, всмъ намъ, каждому въ отдльности: да, кругомъ насъ, среди насъ, въ нашихъ семьяхъ тысячами гибнутъ люди отъ отсутствiя здравыхъ нравственныхъ началъ, могущихъ противодйствовать чарующему влiянiю нигилизма или нравственнаго безначалiя. Вс мы блуждаемъ и шатаемся, вс мы скорымъ или медленнымъ процессомъ самообольщенiя и саморазложенiя идемъ къ самоубiйству, а чтобы ничто насъ не могло въ этомъ процесс остановить — двухъ, трехъ несчастныхъ отдляютъ отъ общества и называютъ нигилистами, а обществу подносятъ фельетоны превозносящiе его самодятельность, его саморазвитiе, и всякому трезвому напоминанiю изъ жизни, въ род этой надгробной надписи, показывающему намъ что нигилизмъ — это общая язва нашего общества, что нигилисты — это мы, — фельетонисты отвчаютъ: ‘неправда, нигилизмъ — это ничто иное, какъ два три Нечаева, а въ самоубiйцахъ женщинахъ, въ самоубiйцахъ юношахъ — нигилизмъ не причемъ, это случайныя явленiя и больше ничего!’
И общество успокоивается. А этого только и нужно нашимъ коноводамъ газетной интеллигенцiи. Въ спокойномъ состоянiи это общество можно дурачить сколько душ угодно, и стричь его безмилосердно…
Нтъ, право, кажется намъ, пришла пора намъ опомниться и съ омерзнiемъ относиться къ такимъ сознательно недобросовстнымъ ухищренiямъ нашей газетной либеральной поденщины, потому что давно уже всми честными людьми видится, чувствуется и сознается, что десятки и сотни нашего юношества гибнутъ отъ длъ нашихъ рукъ, нашего невжества, нашего внутренняго безначалiя, нашего малодушiя, нашего безврiя, нашего возмутительнаго равнодушiя къ ближнему, и что совокупность этихъ отличительныхъ чертъ нашего ныншняго общества и составляетъ тотъ нигилизмъ, который, какъ бы мы ни отрицали его, все-таки насъ задаетъ, и, какъ мы сказали, рано или поздно, пистолетнымъ выстрломъ или пустою, никому не нужною жизнью, все-таки приводитъ къ самоубiйству.