Д. И. Писарев
Мысли Фирхова о воспитании женщин
I
II
III
IV
V
VI
Мысли Фирхова о воспитании женщин, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1865
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Один из замечательных европейских натуралистов нашего времени, Рудольф Фирхов, высказал в нынешнем году несколько очень светлых мыслей о воспитании женщин. Мысли эти важны не столько по своему прогрессивному характеру, сколько по своей практичности, безобидности и осуществимости. Прогрессивных мечтаний по вопросу о женщинах было высказано чрезвычайно много. Если бы человечество могло подвигаться вперед посредством рисования блестящих идеалов, то все эти мечтания были бы чрезвычайно полезны. К сожалению, это рисование идеалов составляет только самую легкую и самую незначительную часть той работы, которая должна вести человечество к его будущему благосостоянию. Если вы нарисовали идеал, то вы должны еще, кроме того, показать обществу, каким путем оно должно идти к осуществлению этого идеала. Если вы сказали обществу: ‘Вот чем должна быть женщина!’, то на вас лежит еще обязанность объяснить вашим современникам, каким образом она может прийти к указанной вами цели. Принимаясь за эту вторую часть задачи вы должны брать в расчет не только отвлеченную возможность, но и реальную удобоисполнимость. Есть множество вещей, совершенно возможных по законам природы и в то же время совершенно неисполнимых при данных условиях места и времени. Данные условия, мешающие осуществлению прекрасных идеалов, — это, конечно, штука очень нелепая и несносная, но будете ли вы их проклинать, будете ли вы их игнорировать — это решительно все равно, ни ваши проклятия, ни ваше игнорирование не сдвинут их с места и не принесут ни малейшей пользы вашей любимой идее, вы будете, в счастливом неведении материальных препятствий, ублажать себя великолепными теоретическими построениями, а действительная жизнь будет по-прежнему тащиться по своей колее.
Чтобы быть настоящим прогрессистом не на словах, а на самом деле, чтобы быть реалистом, а не мечтателем, вы должны изучать данные условия, каковы бы они ни были. Вы должны постоянно принимать их в соображение, вы должны даже, скрепя сердце, подделываться к ним для того, чтобы переделывать их по-своему. Вы видите, например, что какая-нибудь любимая, высоко-гуманная и прогрессивная идея ваша осмеяна и оклеветана теми людьми, которые неспособны ее понять. Испытавши такое поражение, вы все-таки не должны останавливаться на том безотрадном заключении, что общество еще не доросло до понимания своих собственных выгод. Если общество, по своей неразвитости или по каким-нибудь другим внешним обстоятельствам, неспособно воспользоваться вашей идеею в той форме, в которой вы ее предложили сначала, то вы должны изменить эту форму и повторить вашу попытку, и повторять эти попытки до тех пор, пока не добьетесь успеха. Каждая великая и плодотворная идея обладает такой гибкостью, эластичностью и живучестью, которая рано или поздно должна победить или пережить все препятствия. Для каждой великой и плодотворной идеи можно придумать такое скромное приложение, которое не покажется предосудительным даже самому отъявленному рутинеру.
Эти общие размышления о великих и плодотворных идеях прилагаются в частности с величайшим удобством к великой и плодотворной идее рационального воспитания женщин. Некоторые умные и честные люди высказали в нашей периодической литературе ту мысль, что женщина должны быть деятельным и полезным членом общества, что, следовательно, она должна учиться и трудиться. Другие возразили на это, также в нашей периодической литературе, что женщине в обществе нечего делать, что ее место у семейного очага, что она должна быть исключительно женою, матерью и хозяйкою. Я называю этих возражателей людьми неумными и нечестными, потому что они прикинулись защитниками очень почтенных вещей, на которые никто не думал нападать. По поводу вопроса о серьезном научном образовании женщин они защищали целомудрие девушки, которое не подвергалось ни малейшей опасности. По поводу вопроса об артельном труде они защищали семейные добродетели супруги, против которых также никто не говорил худого слова. Такими дешевыми средствами они ухитрились набросить на своих литературных противников неблаговидную тень и сумели упрочить за собою репутацию зорких и благонамеренных блюстителей общественной нравственности. Публика, при которой производились эти незамысловатые фокусы, по своему обыкновению благодушествовала, хлопала глазами, развешивала уши. Женский вопрос при таких условиях, разумеется, сел на мель, и снимать его с этой мели стало делом почти опасным.
Мне кажется однако, что вопрос сел на мель собственно потому, что у наших прогрессистов не хватило практической находчивости и изворотливости. Располагая некоторою дозою этих драгоценных качеств, можно было извлечь для данного вопроса самую существенную пользу даже из возражений, можно было совершенно неожиданно стать на точку зрения этих софистов и разбить их на голову их собственным оружием. Эти благодетели нашего общества твердят без умолку, что женщина должна быть исключительно женою, матерью и хозяйкою. Прекрасно. Это очень хорошо, что они высказали свои желания, и при том высказали их так неоднократно, так громко и торжественно, что им уже невозможно от них отпереться. Теперь остается только спросить у них, желают ли они, чтобы женщина была хорошею женою, хорошею матерью и хорошею хозяйкою? Если на этот вопрос они ответят нет, то, может быть, даже наша благодушная публика перестанет пить шампанское за их здоровье. Если же они, как и следует того ожидать, ответят нет, то прогрессисты могут считать свое дело выигранным и могут прочитать мистификаторам очень блистательное и очень назидательное поучение. ‘Послушайте вы, благодетели, — скажут прогрессисты, — знаете ли вы, что значит быть хорошею женою, хорошею матерью и хорошею хозяйкою? Знаете ли вы, какие для этого требуются обширные и основательные сведения? Знаете ли вы, какое тут необходимо высокое развитие? Знаете ли вы, какие радикальные преобразования надо произвести во всей системе женского воспитания для того, чтобы это воспитание действительно давало обществу хороших жен, хороших матерей и хороших хозяек? Если вы этого не знаете, то вы — пустые фразёры. Если же вы это знаете, то вы, толкующие безумолку о женах, матерях и хозяйках, должны действовать с нами заодно и хлопотать еще усерднее нас о серьезности и разносторонности женского образования. А так как вы сами стараетесь помешать всему, что клонится к образованию хороших жен, хороших матерей и хороших хозяек, то вы опять-таки пустые фразеры и ничтожные мистификаторы. Те люди, которым действительно дорого процветание и совершенствование русского семейства и русского хозяйства, должны отвернуться от вашей лицемерной болтовни и прислушаться к тому, что говорят честные граждане и мыслящие наблюдатели общественной жизни’.
Такою филиппикою прогрессисты могли зажать рот непризванным сберегателям общественного целомудрия. Затем, вырвав из их рук знамя семейных добродетелей и убедив общество в том, что эти добродетели не подвергаются ни малейшей опасности, прогрессисты могли развернуть программу того образования, которое действительно формирует жен, матерей и хозяек. Эта программа, силой своей очевидной разумности, привлекла бы к себе полное сочувствие и доверие всех беспристрастных и неразвращенных людей нашего общества. Самые робкие и недальновидные умы поняли бы без труда ее несомненную практическую пользу, и великая идея женского образования и женского труда привилась бы к нашему обществу именно благодаря тому обстоятельству, что она явилась к нему в самой скромной, элементарной и неблестящей форме.
По вашему мнению, господа филистеры, мыслящие женщины составляют вредную и опасную роскошь. Вы не знаете, что с ними делать. Вы повторяете стихи вашего милого Пушкина о семинаристах в желтой шали и об академиках в чепце. Вам нужны только жены, матери и хозяйки. Прекрасно. Будем формировать добросовестно жен, матерей и хозяек, и не будем вовсе заботиться о формировании мыслящих женщин. Вы, господа филистеры, останетесь спокойны и довольны, а мыслящие женщины придут сами собою, и когда они придут, тогда вы будете знать, что с ними делать, и тогда вы забудете или осмеете стихи вашего милого Пушкина.
Все эти размышления вызваны публичной лекцией Фирхова, прочитанной 20 февраля 1865 года в Берлине, в пользу общества домашнего и народного воспитания. Эта лекция носит заглавие: ‘О воспитании женщины для её назначения’. Я передам из нее те места, которые имеют чисто практический характер.
‘При теперешнем положении общества, — говорит Фирхов, — влияние отца на детей несравненно более слабо, чем в прежние времена, когда сословие, занятия, ремесло отца заранее решали вопрос о том, к какому сословию, к каким занятиям, к какому ремеслу будет принадлежать ребенок. Движение общества, становясь с каждым днем более свободным, дает возможность даже ребенку простолюдина выбирать свое будущее назначение по собственному желанию, вследствие этого, на основании весьма понятных психологических причин, сила отцовского влияния уменьшается, а, с другой стороны, постоянно возрастающее разделение труда и перенесение рабочих центров прочь от домашнего очага отнимают также у отцов и физическую возможность следить постоянно за воспитанием детей. Таким образом, усиливается то влияние, которое сама природа отводит матери, хозяйке дома’.
Фирхов приходит к тому общеизвестному заключению, что воспитание подрастающих поколений составляет высшее назначение женщины.
‘Забота о муже, — продолжает он, — стоит уже на втором плане. Муж, прежде всего, должен заботиться сам о себе, и подмога жены должна быть для него именно только подмогою. В общем домашнем хозяйстве мужу принадлежат естественным образом внешние заботы, а жене — внутренние. Обратный порядок вещей никогда не превратится в общее правило, хотя в отдельных случаях он возможен и даже совершенно законен. Но если бы этот обратный порядок сделался общим правилом, если бы вообще люди попробовали осуществить ту эмансипацию женщины, к которой стремились отдельные кружки со времен французской революции, — то это могло бы произойти только в ущерб семейству. Этого никогда и не отрицали последовательные мыслители, занимавшиеся этою задачею. Эмансипация женщины, разрушение семейства, гуртовое воспитание детей с пеленок, — все это неизбежно идет одно к одному. По странному смешению понятий, это считалось последовательным проведением идеи свободы. Но тут надо помнить одно: все, что выигрывает при этом женщина не столько в свободе, сколько в своеволии, то теряет ребенок. Вся обеспеченность индивидуального развития, на котором основаны полное чувство личности и ответственности, и все ручательства независимости, порядка и свободы — утратились бы совершенно при гуртовом воспитании детей. Вся будущность человечества была бы поставлена на карту для того, чтобы осуществить произвольно придуманную и притом все-таки только мнимую свободу женщины’.
Видите, господа филистеры, какой благонадежный человек Фирхов! Даже порицает эмансипацию женщин и даже за будущность человечества трепещет. И я нарочно привел вам все это место для того, чтобы вы возликовали, и для того, чтобы вслед за тем вы немедленно убедились в преждевременности и неосновательности вашего ликования. Вы подумайте только, какую эмансипацию женщин осуждает Фирхов? Разве ту, на которую нападали вы? Нет-с, извините, совсем не ту. О той эмансипации женщин, которая находится в ближайшей и непосредственной связи с французскими мыслителями XVIII века и их последователями нашего времени, у нас не было никогда ни слуху, ни духу. Вспомните, что в нашей журналистике проводились по этому вопросу исключительно идеи чисто английского или англо-американского происхождения. Вспомните, что краеугольным камнем всех наших прогрессивнейших рассуждений о женщине оказалась известная статья солиднейшего английского ученого Джона Стюарта Милля, который так же похож на сен-симониста или на фурьериста, как г. Катков на В. Гюго. Вспомните, что самым крайним выражением радикализма считается со стороны наших женщин отрицание косы и кринолина. Вспомните, что самые отпетые из наших озорниц требуют себе только науки и труда. Вспомните все это — и тогда вы убедитесь в том, что если бы вы обратились к Фирхову с жалобою на наших прогрессистов и на наших эмансипированных женщин и если бы вы, в подтверждение ваших жалоб, представили ему самые поразительные факты из нашей жизни и из нашей печати, то Фирхов пришел бы в крайнее недоуменье и спросил бы у вас с самым искренним изумлением: ‘Да на что же вы жалуетесь? И что вы тут видите дурного? И где вы тут ухитрились откопать эмансипацию женщин?’ — Легко может быть, что Фирхов с самым неподдельным соболезнованием пощупал бы даже ваш пульс и осведомился бы о вашем здоровье.
Выгородив, таким образом, совершенно наш вопрос о женском образовании и о женском труде, я могу теперь заметить из бескорыстной любви к истине, что трепетанье Фирхова за будущность человечества составляет в его лекции такое ораторское украшение, которому сам Фирхов, как очень умный человек, конечно, не мог придавать никакого серьезного значения. Действительно, если эмансипация женщин в том смысле, в каком понимали ее некоторые французские мыслители, идет вразрез с естественными стремлениями человеческого организма, то она останется навсегда неосуществимой мечтою, потому что все эти французские мыслители не имели и никогда не будут иметь в своем распоряжении для распространения своих идей никаких средств, кроме словесной и печатной проповеди. В таком случае их заблуждение никому не опасно и ни для кого не заразительно, стало быть, незачем и трепетать за будущность человечества.
Можно заметить вообще, что вседневная жизнь людей слагается всегда не по искусственным теориям, а по законам природы. Когда и что есть, когда и как спать, как обращаться с женой и с детьми, — все это такие вопросы, на которые огромное большинство людей никогда не согласится искать ответа в той или другой книге. Масса будет жить так, как она привыкла, привычки ее, без сомнения, изменяются, но их изменяют важные исторические события, а не книжные теории. Введение картофеля, распространение железных дорог, применение химии к земледелию, развитие машинного производства, влияние кооперативных обществ — вот некоторые из тех явлений жизни, которые перевоспитывают массу, то есть изменяют ее основные привычки иногда в хорошую, а иногда и в дурную сторону. Книжная теория может также подействовать на массу, но не прямо, то есть не так, что масса прочтет книгу и в один прекрасный день скажет: ‘Давайте осуществлять теорию’. Чтобы подействовать на массу, книжная теория должна сначала воплотиться в жизни очень небольшого кружка самых усердных и верующих адептов. Этот небольшой кружок сделается зародышем чисто практического движения. К нему начнут примыкать понемногу новые кружки, и члены этих кружков, подчиняясь указаниям теории в своей вседневной жизни, будут исподволь приобретать себе новые привычки. Войдя таким образом в жизнь как воспитательный элемент, теория переделает характеры и взаимные отношения своих адептов. Так поступили, например, со своими адептами теории квакерства и мормонизма. Если теория так сильна по своим внутренним достоинствам, что она может подчинить своему господству целое общество, то эти же самые внутренние достоинства, упрочившие за нею победу, устранят также и те второстепенные неудобства, которые могли бы отравить ее благотворное влияние.
‘Но меня спросят, — продолжает Фирхов, — неужели единственное назначение женщины состоит в том, чтобы быть женою, матерью? Конечно, нет. Многим женщинам совсем не суждено сделаться супругами и матерями, и, разумеется, о таких женщинах нельзя сказать, что призвание их — быть старыми девами. Судьба человека и его призвание — две вещи разные. Даже для супруги и для матери вся задача жизни вовсе не ограничивается тем, чтобы быть именно только супругою и матерью. Многим женщинам даны от природы самые обширные средства действовать на судьбу человечества, и я не имею ни малейшего намерения сомневаться в том, что женщина способна посвящать себя разрешению таких более общих задач. Пусть каждая отдельная личность сама обдумывает и решает, какая деятельность соответствует размерам ее личных сил. Современное общество отчасти уже выработало в себе, отчасти еще выработает как естественный результат дальнейшего развития, ту степень индивидуальной свободы, которая необходима для того, чтобы и женский пол самодеятельно (selbstthtig) принимал надлежащее участие в разрешении общих задач человечества’.
Да, selbstthtig! Я не даром выписал это немецкое слово, которое доказывает совершенно очевидно, что Фирхов непременно пощупает ваш пульс, если вы пойдете жаловаться ему на русскую эмансипацию женщин. Вы уж лучше и не ходите.
‘Почти 200 лет тому назад, — говорит Фирхов, — почтенный Фенелон написал следующие слова: ‘Женщину следует обучать тому, что составляет задачу её жизни. Ей придется наблюдать за воспитанием детей, — сыновей до известного возраста, дочерей — до их замужества, — наблюдать за образом жизни, за нравственностью и за службою домочадцев, наблюдать за всем ходом хозяйства, за расходами и т.д. В этом заключается ее обязанность, и по этим предметам она должна обладать сведениями’. — ‘Но, — продолжает Фирхов, — эти слова окажутся благочестивыми желаниями, если мы сравним их с общим состоянием женских училищ, как они существовали в XVIII столетии и как они существуют даже в XIX-м. Ни высшие, ни низшие женские школы не стремятся к той цели, чтобы воспитывать для жизни. Они, может быть, развертывают умственные способности воспитанниц для впечатлений искусства и науки, они, может быть, доставляют им обильный запас знаний, выучивают их разным художествам, изощряют их в различных отраслях женского рукоделья, они, может быть, приготовляют даже хороших учительниц, но они не образуют хозяек (Hausfrauen). Когда я говорю ‘хозяек’, то, после всего вышесказанного, я подразумеваю тут не только супруг и матерей, но вообще таких женщин, которые сознательно могут взять в свои руки все отрасли домашнего управления, — таких женщин, которые самостоятельно могут заниматься ухаживанием за детьми, попечениями о больных, кухнею, садом. Поэтому я оставляю здесь совершенно в стороне специальный вопрос ‘о воспитании женщины для мужа’, я также не буду касаться здесь вопроса о ‘воспитании женщины для общества’. По моему мнению, как первый, так и второй вопросы предполагают непременно воспитание женщины для дома. Но как должно быть ведено это воспитание? Мне скажут, что подобное воспитание не составляет задачи женских школ и пансионов. Да, я должен признаться, что им не задавали этой задачи и что от них даже несправедливо было бы требовать ее разрешения. Но тем не менее сама жизнь ставит эту задачу. Ведь наверное же для большинства молодых девушек наступит когда-нибудь такое время, когда им придется нянчить детей, ухаживать за больными, заведывать кухнею, погребом или садом. Неужто в самом деле можно думать, что все это делается само собою, что все это изучается в одну минуту? Сколько горьких опытов приходится тут пережить, как много тяжелых забот приходится перенести! Какое множество браков было бы гораздо счастливее, если бы время первого ученья было пережито раньше свадьбы! Как часто случается, что положение супруги было бы гораздо самостоятельнее, если бы она во время своей девической жизни была лучше приготовлена к супружеству! Много необходимых сведений можно усвоить себе теоретически, ко многому можно приготовиться посредством теории, заботы об этой теоретической части женского воспитания составляют, конечно, прямую обязанность женских школ.
Скажем сначала несколько слов о телесном уходе, собственно о гигиене. Никому не придет в голову та мысль, что суеверные приметы, доходящие до нас путем изустного предания, рисуют нам, хотя бы в самых грубых очерках, картину жизни здорового и больного организма. Естествознание, преподаваемое в женских школах, подрывает отчасти авторитет этого предания, но оно не ставит на его место ничего целостного. Конечно, анатомия и физиология — такие науки, о которых думали прежде, что они не смеют показываться в хорошем обществе, и что молодые девушки, по возможности, не должны даже подозревать их существования. Но то, что естественно, не всегда бывает опасно, даже в том случае, когда оно является в полной наготе, опыт научил нас, что прикрывание бывает часто гораздо опаснее. Кроме того, мы не настаиваем на том, чтобы в женских школах читался полный курс анатомии и физиологии, и, конечно, всегда найдется возможность выбрать из этих наук те отделы, которые не подействуют возмущающим образом ни на какую душу’.
По тону Фирхова видно, что эту последнюю уступку он делает очень неохотно, и можно сказать решительно, что он делает ее совершенно напрасно, он сам высказал ту мысль, что знание естественного закона неопасно, и что прикрывание бывает опаснее наготы, эту мысль он должен был выдержать до конца и провести до самых крайних ее последствий. Если только допустить систему утаиваний и закрываний, то невозможно будет определить заранее, где остановится маскирующая деятельность педагогов. Ведь тогда и о пищеварении придется говорить с деликатными выпусками, пока пища находится в желудке, тогда еще куда ни шло, но когда она попадет в такое неприличное место, как кишечный канал, тогда стыдливому преподавателю, конечно, придется потерять ее из виду. А уж о прямой кишке он даже и подумать посовестится во время своего пребывания в стенах женской школы. Как поставить что-нибудь целостное на место преданий народной медицины? И если преподавать анатомию и физиологию с некоторыми опущениями, то зачем же отзываться с насмешкою о тех временах, когда анатомия и физиология не смели показываться в хорошем обществе? Нет, нехорошо поступил тут Фирхов. Он уже чересчур дружелюбно и ласково относится здесь к предрассудкам, против которых может и должен сказать свое полновесное и откровенное слово такой авторитет науки, как Рудольф Фирхов. Если такие люди, как Фирхов, будут церемониться и вилять хвостом перед общественными предрассудками, то у кого же хватит решимости вступить с ними в борьбу и, самое главное, у кого хватит нравственного авторитета на то, чтобы заставить общество выслушать и принять разумное мнение, идущее вразрез с господствующим заблуждением?
‘Чтобы заведывать кухнею правильного хозяйства, — продолжает Фирхов, — надо же знать, что удобоваримо и что нет. Хозяйка обыкновенно усвоивает себе это знание в течение нескольких лет посредством опыта. Для этого несколько членов семейства должны сначала неоднократно испортить себе желудки. Но почему именно они себе испортили желудки, этого хозяйка все-таки не узнает, и через несколько времени это происшествие повторяется снова, и набирается таким образом запас опытных знаний. Насколько этот род опытов недостаточен для того, чтобы на них можно было основать целесообразное приготовление кушаний, это очень ясно видно из того обстоятельства, что во вседневной жизни считается удобоваримым все, что не производит боли в желудке или в животе. А между тем удобоваримо только то, что действительно переваривается, то есть растворяется и входит в кровь. Удобоваримое может сделаться вредным, а неудобоваримое может только быть потрачено даром. А пища маленьких детей, — как ошибочен бывает часто ее выбор! И сколько кушаньев, которые можно было бы есть без вреда, подаются на стол совсем не в том виде, в каком бы это нужно было для успешного хода пищеварения!’
За этот гениальный маневр Фирхова читатель может ему простить даже его рассуждения о целомудренной анатомии. Он попал в слабую струну филистеров. Он понял, что на них надо действовать желудочными аргументами. Хотя они обыкновенно прикидываются идеалистами, хотя они с добродетельным ужасом относятся к реальному и утилитарному направлению, которое, по их мнению, включает человека в разряд бессловесных скотов, — однако, на самом деле, они живут исключительно в желудок и в нем обретают себе весь смысл и всю поэзию человеческого существования. Поэтому Фирхов поражает их именно в желудок. Смотрите, филистеры, говорит он им, учите ваших маленьких дочерей уму-разуму, а то у вас на старости лет каждый день будет живот болеть по их милости. Они будут мстить вам за свое невежество самым естественным и, в то же время, жестоким образом. Они будут учиться физиологии над вашими почтенными особами. Они будут производить химические опыты над вашими собственными животами. Нравится ли вам такая мрачная перспектива? Приятно ли солидному гражданину и отцу семейства играть в отношении к собственной дочери ту пассивную роль, которую выполняют кролики и собаки на столе у профессора экспериментальной физиологии? Над этим, господа, стоит вам призадуматься.
‘Для того, — продолжает Фирхов, — чтобы судить об этих простейших вещах, надо же, по крайней мере, знать, как устроен желудок и каким манером он ухитряется переварить пищу и питье, и из каких составных частей состоят кушанья и напитки, и что делается с этими составными частями в человеческом теле, и на что они пригодны, и так далее. Для всего этого требуется не только кое-что из физиологии, но также кое-что из химии, из ботаники и многое другое. И это знание должно быть не внешним знанием, не собранным из отрывочных лоскутков, не таким, при котором надо было бы долго размышлять, чтобы додуматься до того, как надо действовать, это знание должно быть цельным и живым знанием, так, чтобы оно во всякую данную минуту было под руками и чтобы оно постоянно само собою поддерживало и направляло работу мысли. В таком же точно положении находятся вопросы о согревании и о приучении к холоду, о вентиляции и об отоплении, об одевании и об устройстве постели. Все эти вопросы могут быть обработаны теоретически, и основные принципы их могут быть изложены так просто, что самое посредственное понимание усвоит их легко и запомнит их отчетливо. Все это можно было бы преподать в каждой школе девушкам старшего возраста’.
Все эти советы Фирхова замечательны хороши именно потому, что они одинаково убедительны как для самых трусливых консерваторов, так и для самых размашистых прогрессистов. Консерваторы должны принять эти советы с восторгом, женщину хотят готовить для семейства, из нее хотят сформировать образцовую хозяйку, чего же лучше? Ведь это заветный идеал консерваторов, ведь этим идеалом они постоянно поражают всех своих противников по женскому вопросу, ведь только за неприкосновенность этого идеала они и сражаются с так называемыми эмансипаторами женщины. Но, приводя в восторг консерваторов, советы Фирхова в то же время совершенно удовлетворяют и прогрессистов. В своих надеждах и желаниях, в своих взглядах на будущее обе партии остаются, конечно, в непримиримом разногласии. Одни надеются, что женщина засядет в кухне и в детской и углубится в научное штопанье, в научное стиранье грязного белья и в столь же научное приготовление превосходнейших кулебяк. Другие питают в своих преступных душах совсем другие надежды, они не отрицают ни белья, ни кулебяк, но они осмеливаются думать, что каждая умная и образованная женщина, поддерживая порядок в своем доме, сумеет оставить в своей жизни очень просторное место для таких идей и действий, которые не имеют ничего общего ни с бельем, ни с кулебякою. Но пусть каждая партия надеется по-своему, кто из них угадывал верно физиономию будущего и кто ошибался в своих расчетах — это видно будет впоследствии, спорить и горячиться из-за надежд и желаний решительно не стоит, стоило бы спорить и горячиться только в том случае, если бы в данную минуту существовали два противоположные мнения насчет того, как надо поступать в разбираемом вопросе. Но двух противоположных мнений быть не может. Рисуйте себе какой угодно идеал — образцовую хозяйку или мыслящую женщину — это все равно: в данную минуту наша женщина стоит одинаково далеко как от первого из этих идеалов, так и от второго, чтобы сдвинуть ее с места и чтобы сколько-нибудь приблизить ее к тому или другому идеалу, ей во всяком случае надо дать образование. Вот это, значит, первый пункт, на котором должны согласиться между собою все оттенки мнений. Кроме того, они сойдутся еще и на втором пункте. Спрашивается: какое образование надо дать женщине? Обожатели образцовой хозяйки скажут, конечно, что ей надо дать такое образование, которое выучило бы ее хозяйничать. А Фирхов доказывает ясно, как дважды два — четыре, что благоразумное хозяйничанье немыслимо без основательной теоретической подготовки, и что эта подготовка должна состоять в изучении природы вообще и человеческого организма в особенности. То есть, другими словами: обожатели образцовой хозяйки, если у них есть в голове капля здравого смысла, должны настоятельно требовать, чтобы женщине было дано обширное, серьезное и притом реальное образование. Ну, и слава тебе Господи! Обожатели мыслящей женщины только этого в данную минуту и желают.
Программа Фирхова превосходна в том отношении, что она соединяет в себе все преимущества общего и специального образования, — такого, которое должно выпускать женщину прямо из школы в жизнь, и такого, которое должно приготовлять ее для более серьезных научных занятий. Пройдя через школу, устроенную по идее Фирхова, одни девушки, одаренные обыкновенными умственными способностями, сделаются хорошими хозяйками, а другие, более даровитые, получат такой толчок вперед, что поймут ясно свое призвание и, смотря по складу своего ума, сделаются медиками, натуралистами, механиками, технологами, мыслительницами, писательницами, вообще чем угодно. Школа, готовившая их преимущественно или даже исключительно для хозяйственной деятельности, заложит в их умные головы, благодаря своему реальному направлению, такой прочный фундамент дельных мыслей и основательных знаний, который пригодится им на всяком житейском поприще и изощрит их умственные способности для всякой дальнейшей работы.
Специальное образование обыкновенно стесняет умственный кругозор учащегося и нередко уродует человека для того, чтобы сформировать искусного ремесленника. Но этот упрек совершенно неприложим к тому специальному образованию, которое Фирхов рекомендует женщинам. Такое специальное образование, которое целиком основано на изучении природы, оказывается неизмеримо выше всех возможных общих образований. Если бы предложили умнейшему из прогрессистов составить такой план женского образования, который, не клонясь ни к каким специальным целям, должен был бы направляться исключительно к тому, чтобы развернуть и укрепить все умственные способности учениц, — то прогрессист, наверное, пришел бы к тем самым практическим выводам, к которым подошел Фирхов с другой стороны, посредством анализа чисто хозяйственных потребностей, недосмотров и недостатков. Та практическая тенденция, которую Фирхов рекомендует женским школам, имеет очень важное и очень полезное значение для общего развития умственных способностей. То знание, которое усвоивается для того, чтобы потом прикладываться к делу, должно быть непременно живым и цельным знанием. Химия, ботаника и физиология, которые должны каждый день являться на помощь к будущей хозяйке, стоящей перед кухонной плитою, будут, конечно, изучаться не так, как изучаются теперь в женских и даже в мужских заведениях разные науки, необходимые только для того, чтобы придать блеск выпускному экзамену и занять почетное место в аттестате или в дипломе. Если только мысли Фирхова когда-нибудь найдут себе достойных исполнителей, то во многих европейских государствах молодые люди мужеского пола принуждены будут завидовать тому образованию, которое будут получать прусские девушки.
‘Но, — продолжает Фирхов, — и основные принципы душевной гигиены — преимущественно в приложении к детям — могут без труда быть развиты в общих чертах. Педагогических образцов имеется достаточно, их, быть может, даже больше, чем диетических и гигиенических образцов, и молодая мать стала бы смотреть с большей смелостью и самоуверенностью на своего первого младенца, если бы она не принуждена была сознаться самой себе, что он — ее пробный ребенок, — тот ребенок, над которым она более или менее самостоятельно, по своим собственным соображениям, должна производить свои педагогические эксперименты. Нечего греха таить, наше домашнее воспитание стоит до сих пор на том низком уровне развития, на котором находилось в прошедшем столетии народное хозяйство. Это — чисто первобытное хозяйство. Задача нашего времени состоит в том, чтобы ввести в жизнь науку воспитания, которая положила бы конец производству бесконечных педагогических экспериментов и воспитанию детей по неопределенным слухам’.
Таким образом, Фирхов вводит в свою программу еще новую черту, которая окончательно отстраняет от нее всякий упрек в односторонности. Изучая химию, ботанику, анатомию, физиологию и другие отрасли естествознания, девушки должны, кроме того, знакомиться с теми законами, по которым развиваются и крепнут с самого раннего детства ум и характер человека. Теоретическая часть науки воспитания, как понимает ее Фирхов, должна, конечно, заключать в себе свод наблюдений, рисующий перед ученицами полную и верную картину тех психических видоизменений, через которые проходит ребенок, начиная от колыбели и кончая юношеским возрастом. Эта теоретическая часть должна быть направлена преимущественно к тому, чтобы заставить молодую девушку уважать в ребенке будущего человека.
Один из главных недостатков нашего воспитания состоит именно в том, что мы слишком легко и, смотря по нашему минутному настроению, то слишком игриво, то слишком презрительно относимся к мыслям, чувствам, желаниям и требованиям детей. Нам почти никогда не приходит в голову, что ребенок есть человеческая личность, не только имеющая, но даже сознающая свои естественные и неотъемлемые права. Мы почти никогда не умеем сообразить, что, легкомысленно нарушая законные права ребенка, мы приучаем его смотреть с таким же нахальным легкомыслием на права других людей, с которыми ему впоследствии придется иметь сношения. Ежеминутно оскорбляя ребенка нашею невнимательностью к его разумным желаниям, требованиям и возражениям, мы ежеминутно, ни к селу ни к городу, подольщаемся к нему то ласками, то поцелуями, то пряниками. Таким образом, мы как будто нарочно воспитываем в ребенке презрение к нашему уму и нашему характеру, а потом, когда плоды нашей педагогической бестолковщины начинают созревать, мы начинаем выть и орать, что злонамеренная журналистика выдумала молодое поколение и посеяла раздор между отцами и детьми.
Все эти печальные явления нашей вседневной жизни происходят преимущественно оттого, что наше домашнее воспитание есть ‘чисто первобытное хозяйство’, то есть оттого, что мы не имеем никакого понятия о самых элементарных истинах опытной психологии. Мы знаем, например, очень хорошо, что пятилетний мальчик лет через пятнадцать сделается двадцатилетним юношею, но из этого положения мы не умеем вывести самых естественных и необходимых последствий, мы не умеем понять, что в нервной системе пятилетнего мальчика заключается в виде зародыша весь склад ума, весь темперамент и весь характер будущего мужчины, и что этот зародыш разовьется правильно или уродливо, расцветет или зачахнет, смотря по тому, будем ли мы своим влиянием содействовать или мешать его развитию, будем ли мы охранять лабораторию молодой мысли от всяких посторонних посягательств или же, напротив того, врываться в эту лабораторию с нашими глупыми фантазиями и с нашим грубым самодурством.
Для того чтобы мы действительно проникнулись глубоким уважением к тому живому материалу, который мы имеем под руками в деле воспитания, мы нуждаемся, конечно, не в умилительных наставлениях о великой задаче воспитателя, не в риторических словоизлияниях об ответственности перед обществом и перед собственною совестью, а именно в том, чтобы мыслящие наблюдатели нарисовали нам полную и верную картину развития отдельного человека. Глядя на эту картину, вдумываясь во все ее подробности, замечая, что одна фаза вытекает необходимо из другой, что все эти фазы неразрывно связаны между собою, что они взаимно объясняют друг друга и что взрослый юноша, вступающий в действительную жизнь, есть не что иное, как продукт и результат впечатлений, пережитых им в родительском доме и в школе, — каждая мать семейства поймет, глубоко прочувствует и навсегда запомнит ту великую истину, что во всей человеческой жизни нет ни одной минуты, в которую было бы позволительно относиться к человеку легкомысленно и беспечно, и что человек имеет полное и неотъемлемое право на уважение своих ближних с самого своего появления на свет.
Любопытно заметить, что законодательство всех образованных народов обогнало в этом отношении нравы вседневной жизни. Во всех европейских государствах жизнь и собственность грудного ребенка ограждены так же прочно, как жизнь и собственность всех остальных граждан. Закон признает права человека с минуты его рождения, но там, где прекращается охранительное действие закона, — там начинается полный произвол взрослых, отец не смеет ни убить, ни обобрать своего ребенка, но он нисколько не посовестится высечь его безвинно, прикрикнуть на него ни за что ни про что, дать ему неисполнимое приказание и заставить его молчать, когда ребенок представляет ему дельные возражения. А между тем все эти проявления родительской халатности ложатся грязными пятнами и безобразными рубцами на характер будущего человека, все они отзываются болезненно на самих же родителях, и все они могли бы найти себе крепкую узду в основательном изучении законов человеческого развития.
Мы увидим сейчас, как серьезно понимает Фирхов то преподавание педагогики, которое он рекомендует женским училищам.
‘Конечно, — говорит он, — я не держусь того мнения, что такая наука воспитания окажется достаточною, если она будет преподаваться в женских школах только теоретически. Не думаю я также, чтобы следовало предоставлять на произвол судьбы изучение педагогической практики, которая, таким образом, усвоивалась бы старшею сестрою только в том случае, если журавлю заблагорассудится принести ей еще братца или сестрицу. Надо устроить так, чтобы педагогическая практика сделалась одною из нормальных составных частей женского воспитания’.
Разумеется, Фирхов не ограничивается одним голым заявлением существующей потребности, он показывает, каким образом можно удовлетворить эту потребность. Эта часть его лекции составляет ее лучшее украшение. Тут Фирхов подает мысль действительно новую, очень оригинальную и до такой степени простую и удобоисполнимую, что остается только удивляться тому, каким образом она могла оставаться до сих пор новою и оригинальною в Германии, в классической стране педагогики. Впрочем, одна из характеристических особенностей всех замечательных умов состоит именно в том, что они умеют открывать новые стороны в таких предметах, которые всем давно известны и всем давно успели намозолить глаза. А потом, когда замечательный ум подал новую мысль, тогда все начинают удивляться тому, как это они сами давным-давно не додумались до такой простой и очевидной истины.
‘Для того, — продолжает Фирхов, — чтобы большинство молодых девушек могло изучить практическую часть педагогики, надо воспользоваться теми учреждениями, которые находятся под руками и которые могут быть созданы повсеместно каждою общиною (Gemeinde) и каждым обществом (Verein). Я подразумеваю здесь заведения для маленьких детей (Kleinkinderbewarhanstalten), так называемые ясли (Krippen) и детские сады (Kindergrten). Они совершенно приспособлены к тому, чтобы играть в развитии созревающего женского поколения ту роль, которую играют больница и клиника в образовании молодого медика. Они могут сделаться образовательными заведениями, в которых будет изучаться на практике воспитание детей, как с физической, так и с моральной стороны. Можно пользоваться и другими заведениями там, где они существуют, например воспитательными домами (Findelhuser) и сиротскими приютами, но уже детские сады и заведения для хранения маленьких детей можно иметь почти повсеместно’.
Написавши эти слова Фирхова, я вспомнил, что очень недавно я встретил в одном журнале, кажется в ‘Современнике’, известие о первом детском саде, заведенном в Петербурге госпожею Люгебиль. В самом прогрессивном из русских городов, в Петербурге, только что начинает появляться то, что, по словам Фирхова, встречается в Пруссии на каждом шагу, то есть почти в каждой деревне и уж наверное в каждом из самых маленьких провинциальных городков. Славянофилы наши имеют полное основание порадоваться тому, что мы очень упорно сопротивляемся разлагающему влиянию тлетворного Запада.
‘Все эти заведения, — говорит Фирхов далее, — до сих пор существовали только ради тех детей, которые туда принимались, или ради их родителей, иногда с этими учреждениями связывались также церковные цели. До сих пор было упущено из виду, что эти заведения могут быть питомниками деятельной добродетели и основательного знания для женской молодежи, семинариями хороших матерей и хозяек, если только воспользоваться ими для практического изучения педагогики под руководством опытных учителей или учительниц. Таким образом, к готовому знанию присоединится готовое уменье. — Когда девочка лежит еще в люльке, вы даете ей куклу, и она играет ею до тех пор, пока подрастет. Потом вы отдаете в ее распоряжение кукольную комнату и убираете эту комнату всеми принадлежностями, какие вы только можете приобрести. Зачем это делается? Затем, чтобы в играх ребенка подготовить будущую специальную деятельность женщины, затем, чтобы пробудить чувство женщины, чтобы приучить малютку к заботам детской комнаты. Очень хорошо! Но затем следует большой пробел. Куклу ставят в угол. Весь мир появляется перед девушкою в каком-то замаскированном виде. Только в лице своего собственного ребенка молодая мать встречает снова перед собою реальный предмет. Неужели вы не чувствуете, что здесь оказывается в воспитании ошибка, — самая тяжелая из тех ошибок, в которые впадает общество? Неужели вы не понимаете, что это грех — доверять живого ребенка такой матери, которая только в кукольной комнате приготовлялась к исполнению своих серьезных материнских обязанностей? Да еще к тому же такой матери, которой приходится платить дань всем запутанным условиям современной общественной жизни, переполненной суетными удовольствиями, искаженной странными модами, подавленной превратными и суеверными понятиями! Эту ошибку можно устранить только тем, чтобы вслед за кукольною комнатою вести теоретическую подготовку женской школы, а потом практическое образование детского сада’.
Этими цитатами я исчерпал все содержание лекции Фирхова. Собственно новою может быть названа в этой лекции только мысль о практическом изучении детских нравов в детских садах и других подобных учреждениях. Но эта мысль очень плодотворна, потому что она в высшей степени удобоисполнима. Кроме того, вся лекция очень замечательна как сжатая и дельная программа последовательного реализма, примененного к воспитанию женщины. Эту программу я в самом начале этой статьи назвал безобидною в том смысле, что она не испугает никого из самых безнадежных филистеров. Это достоинство очень немаловажное, потому что многие превосходные идеи остаются неосуществленными единственно по той причине, что они, благодаря своему яркому блеску, одним своим появлением возбуждают против себя оглушительное возражение. Программа Фирхова не возбудит против себя никакого негодования.