А. И. Богдановичъ
‘Мужики’ г. Чехова. — ‘Въ голодный годъ Вл. Короленко’.
‘Мужики’ г. Чехова. — ‘Въ голодный годъ Вл. Короленко’.
——
‘Мужики’ г. Чехова. — ‘В голодный год Вл. Короленко’., Богданович Ангел Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Много воды протекло съ того времени, какъ надъ ‘Антономъ Горемыкой’ г-на Григоровича проливались потоки слезъ, и много эта вода унесла съ собой и еще больше всякихъ наносовъ оставила посл себя. Одного только она не могла унести и разрушить — интереса къ деревн. Теперь, какъ и прежде, всякое живое изображеніе деревни и ея быта вызываетъ глубокое вниманіе, является центромъ, вокругъ котораго закипаютъ словесные и журнальные споры. Это доказали еще разъ ‘Мужики’ г. Чехова.
За послднее время мы не помнимъ, чтобы какое-либо другое произведеніе вызвало такой общій интересъ, какъ это. Успхъ его отчасти напоминаетъ вниманіе, съ какимъ былъ встрченъ послдній разсказъ Л. Н. Толстого ‘Хозяинъ и работникъ’, хотя сущность этого вниманія глубоко различна. Широкая и безотрадная картина деревенской жизни, нарисованная г. Чеховымъ, далека отъ всхъ вопросовъ личной морали. Художникъ какъ бы говоритъ намъ этой картиной, что пока мы занимаемся ими, углубляясь въ дебри личнаго самоусовершенствованія, мистики и т. п. милліоны людей бредутъ въ безпросвтной ночи, живутъ безъ утшенія въ настоящемъ, не имя никакихъ надеждъ на лучшее будущее. Въ этомъ и заключается огромное общественное значеніе чеховскаго разсказа. Онъ снова и снова напоминаетъ читателю незабвенные слова Щедрина о ‘бдной пошехонской сторон’, которую ‘надо любить’…
Сущность разсказа чрезвычайно проста, до примитивности, какъ и жизнь, которую изображаетъ авторъ. Больной лакей изъ московскаго трактира ‘Славянскій Базаръ’, Николай Чикильдевъ возвращается на родину, къ себ въ деревню, вмст съ женой и маленькой дочкой. Всю жизнь онъ прожилъ въ половыхъ, еще мальчикомъ будучи посланъ въ Москву, ‘добывать’ хлбъ. Ихъ вся деревня занимается этимъ промысломъ, съ легкой руки ихъ однодеревенца Лонгина Иваныча, ставшаго легендарнымъ, который первый вышелъ на эту дорогу и, ставъ буфетчикомъ, началъ выписывать своихъ земляковъ. Не сладка была эта жизнь, давшая въ конц разбитыя ноги и неизлчимую болзнь. Но то, что на первыхъ же порахъ встрчаетъ бывшій лакей у себя дома, еще хуже. ‘Въ воспоминаніяхъ дтства родное гнздо представлялось ему свтлымъ, уютнымъ, удобнымъ, теперь же, войдя въ избу, онъ даже испугался: такъ было темно, тсно и нечисто… Печь покосилась, бревна въ стнахъ лежали криво, и казалось, что изба сію минуту развалится. Въ переднемъ углу возл иконъ были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги — это вмсто картинъ. Бдность, бдность’!
И чмъ дальше, тмъ боле удручающее впечатлніе производитъ эта бдность и ея неизмнные спутники — невжество, дикіе семейные нравы, взаимное самоподаніе, попреки, брань, ссоры. Въ первый же день московскіе гости посвящаются въ суть этой жизни. ‘По случаю гостей поставили самоваръ. Отъ чая пахло рыбой, сахаръ былъ огрызанный и срый, по хлбу и посуд сновали тараканы, было противно пить, и разговоръ былъ противный — все о нужд да о болзняхъ’. Возвращается братъ лакея, Кирьякъ, пьяный, и слдуетъ семейная сцена, написанная, какъ и весь разсказъ, просто, безъ желанія что-либо прикрасить, съ тою особенною тонкою наблюдательностью, которая отличаетъ вообще манеру г. Чехова. Приводить ее мы не станемъ, отчасти за недостаткомъ мста, а главнымъ образомъ потому, что слишкомъ она обычна для деревенской семейной жизни, для ‘народнаго уклада’. Пьяный мужъ бьетъ зря жену, при общемъ молчаніи присутствующихъ, и никто не только не считаетъ себя въ прав вступиться и унять буяна, но, вроятно, очень удивился бы, если бы ему со стороны сказали, что это его обязанность. ‘Народный укладъ’ еще не дошелъ до понятія о необходимости вступаться за женъ, которыхъ колотятъ мужья.
Противъ г. Чехова раздаются голоса, что онъ утрируетъ мракъ деревни, что его сцены намренно подобраны такъ, чтобы сгустить краски. Можетъ быть, но намъ вспоминается книга бывшаго мирового судьи г. Вудмера ‘Бабьи стоны’, въ которой авторъ, подводя итоги своей судейской дятельности, приводитъ своеобразную статистику ‘бабьего боя’, — и мы не помнимъ, чтобы его книгу находили ‘утрированной’. А безчисленныя сообщенія провинціальныхъ газетъ, повствующихъ о томъ же, судебные отчеты, раскрывающіе такія семейные картинки ‘народнаго уклада’, что при чтеніи ихъ волосы на голов шевелятся отъ страха!
Братъ Кирьякъ и Марья — одна семья, екла — жена другого брата, отслуживающаго повинность въ солдатахъ, — дополняетъ картину ихъ семейной жизни: Марья — баба забитая, слезливая, екла — бойкая, ‘гульливая, озорная’, красивая и смлая, она ищетъ удовольствія на сторон, погуливая съ прикащиками. И опять приходится отмтить, что художникъ ничего не прибавляетъ отъ себя. Явленіе хорошо знакомое, давно изслдованное, отмненное, занесенное въ медицинскіе отчеты о санитарномъ состояніи деревни…
Могутъ замтить, что эти дв семьи — продуктъ новйшаго времени, а старый укладъ давалъ и лучшіе семейные устои. Авторъ приводитъ и представителей старой семьи — отца и мать этихъ новыхъ семей. ‘Старуха, которую и мужъ, и невстки, и дти, и внуки, вс одинаково звали бабкой, старалась все длать сама, сама топила печь и ставила самоваръ, сама даже ходила наполдень и потомъ роптала, что ее измучили работой. И все она безпокоилась, какъ бы кто не сълъ лишняго куска, какъ бы старикъ и невстки не сидли безъ работы… Сердилась и ворчала она съ утра до ночи и часто поднимала такой крикъ, что на улиц останавливались прохожіе. Съ своимъ старикомъ она обращалась неласково, обзывала его то лежебокомъ, то холерой. Это былъ неосновательный, ненадежный мужикъ и, быть можетъ, если бы она не понукала его постоянно, то онъ не работалъ бы вовсе, а только сидлъ на печи да разговаривалъ’. Старики ни въ чемъ не уступали молодымъ, ни въ чемъ не могли служить для нихъ примромъ. Тоже пьянство, ругань, отуплое, животное отношеніе другъ къ другу, къ дтямъ, къ жизни. Ольгу, жену больного Николая, ‘удивляло, что брань слышалась непрерывно и что громче и дольше всхъ бранились старики, которымъ пора уже умирать. А дти и двушки слушали эту брань и нисколько не смущались, и видно было, что они привыкли къ ней съ колыбели’.
Неудивительно, если, сравнивая безсознательно эту жизнь съ прежней, московскій лакей мечтаетъ о своемъ старомъ трактир, какъ о ра. Въ разсказ есть одна удивительно тонкая психологическая черта, когда въ безсонную ночь, посл разговоровъ о бдности и нужд, да о старыхъ временахъ, отъ которыхъ остались въ воспоминаніи одни ужасающіе разсказы о крпостной жизни, больной Николай слзаетъ съ печи и надваетъ свой старый, захваченный имъ изъ города фракъ, — остатокъ былой жизни. ‘Онъ досталъ изъ зеленаго сундучка свой фракъ, надлъ его и, подойдя къ окну, погладилъ рукавъ, подержался за фалдочки и улыбнулся. Потомъ осторожно снялъ фракъ, спряталъ въ сундукъ и опять легъ’. Для него этотъ смшной съ нашей точки зрнія костюмъ былъ символомъ всего хорошаго, что вставало въ его памяти при вид окружающей бдности и дикости. Онъ говорилъ ему, что есть и иная жизнь, гд не только съ утра брань, попреки, ссоры, подсчеты кусковъ, пьянство, недоимки. Пусть и въ той, иной жизни онъ занималъ самое маленькое, послднее мсто, — онъ видлъ, зналъ, что есть она, эта иная жизнь, и это одно уже служило ему утшеніемъ.
А его родные, вс жители Халуевки, вс, которые не отсылались въ Москву ‘добывать’, даже въ уздный городъ не знали дороги, не бывали тамъ, не видли ничего, кром своей деревни. ‘Марья считала себя несчастной и говорила, что ей очень хочется умереть, екл же, наоборотъ, была по вкусу вся эта жизнь: и бдность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ла, что давали, не разбирая, спала, гд и на чемъ придется, помои выливала у самаго крыльца: выплеснетъ съ порога, да еще пройдется босыми ногами по луж. И она съ перваго же дня бранила Ольгу и Николая именно за то, что имъ не нравилась эта жизнь.
— Погляжу, что вы тутъ будете сть, дворяне московскіе! — говорила она съ злорадствомъ.-Погляжу-у?
‘Однажды утромъ, — это было уже въ начал сентября, — екла принесла снизу два ведра воды, розовая отъ холода, здоровая, красивая, въ это время Марья и Ольга сидли за столомъ и пили чай.
— Чай да сахаръ! — проговорила Фекла насмшливо. — Барыни какія, — добавила она, ставя ведра, — моду себ взяли каждый день чай пить. Глядико-сь, не раздуло бы васъ съ чаю-то! — продолжала она, съ ненавистью глядя на Ольгу, — Нагуляла въ Москв пухлую морду, толстомясая!
‘Она замахнулась коромысломъ и ударила Ольгу по плечу, такъ что об невстки только всплеснули руками и проговорили: ‘Ахъ, батюшки!’
‘Потомъ екла пошла на рку мыть блье и всю дорогу бранилась такъ громко, что было слышно въ изб’.
Весь ужасъ картины деревенской жизни въ томъ и заключается, что не видно выхода, нтъ надежды на то, что это должно измниться.
Вы не видите силы, указывая на которую могли бы сказать: здсь спасеніе! Общинные порядки, пресловутый міръ? Представителемъ его является староста Антонъ Сидельниковъ. ‘Не смотря на молодость, — ему было только 30 лтъ съ небольшимъ, — онъ былъ строгъ и всегда держалъ сторону начальства, хотя самъ былъ бденъ и платилъ подати неисправно. Видимо, его забавляло, что онъ староста, и нравилось сознаніе власти, которую онъ иначе не умлъ проявлять, какъ строгостью’, — онъ глупъ, невжественъ, смшонъ и такъ же жалокъ, какъ его избиратели. Вншнее начальство представляетъ становой, прізжающій для сбора недоимки. За недоимки у семьи Чикильдевыхъ староста уноситъ самоваръ. ‘Безъ самовара въ изб Чикильдевыхъ стало совсмъ скучно. Было что-то унизительное въ этомъ лишеніи, оскорбительное, точно у избы вдругъ отняли ея честь’. Это, вдь, была единственная связь съ чмъ-то не отъ ‘міра’, говорившая о какой-то иной невдомой обстановк, — и она описывается, какъ вещь, не представляющая предмета ‘первой необходимости въ хозяйств’. Власть оберегаетъ лишь то, что непосредственно необходимо для выполненія обязанностей хозяйства предъ нею… Дале, идетъ земство, о которомъ мужики знаютъ одно, что во всемъ виновато оно.
Можетъ быть, есть высшіе запросы, смутно назрвающіе въ душ, запросы, на которые такъ или иначе деревня ищетъ отвта? Прежде всего, конечно, религіозное чувство, которое не можетъ оставаться безъ удовлетворенія, обязательно должно искать его. И оно есть, и вотъ какъ описываетъ его художникъ.
‘Старикъ не врилъ въ Бога, потому что почти никогда не думалъ о Бог: онъ признавалъ сверхъестественное, но думалъ, что это можетъ касаться однхъ лишь бабъ, и когда говорили при немъ о религіи или о чудесномъ и задавали ему какой-нибудь вопросъ, то онъ говорилъ нехотя, почесываясь:
‘ — А кто-жъ его знаетъ!
‘Бабка врила, но какъ-то тускло, все перемшалось въ ея памяти, и едва она начинала думать о грхахъ, о смерти, о спасеніи души, какъ нужда и заботы перехватывали ея мысли, и она тотчасъ же забывала, о чемъ думала. Молитвъ она не помнила и обыкновенно по вечерамъ, когда ложилась спать, становилась передъ образами и шептала:
‘— Казанской Божьей Матери, Смаленской Божьей Матери, Троеручицы Божьей Матери…
‘Марья и Фекла крестились, говли каждый годъ, но ничего не понимали. Дтей не учили молиться, ничего не говорили о Бог, не внушали никакихъ правилъ и только запрещали въ постъ сть скоромное. Въ прочихъ семьяхъ было почти тоже. Мало кто врилъ, мало кто понималъ, въ тоже время вс любили священное писаніе, любили нжно, благоговйно, но не было книгъ, некому было читать и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала Евангеліе, ее уважали, и вс говорили ей и Саш ‘вы’…
Какъ видимъ, запросы на нчто, хотя и смутное и крайне неопредленное, есть въ душ деревни, но, ничего не видя, не зная, не имя даже возможности знать, деревня не ищетъ отвта. Ей надо принести его извн, такъ какъ сама она не заключаетъ въ себ силы, которая распахнула бы двери въ міръ, — не деревенскій, а настоящій, божій, свтлый и широкій.
Въ конц концовъ, Николай умираетъ, залченный по-деревенски, а его жена и дочь возвращаются въ городъ.
‘Въ полдень Ольга и Саша пришли въ большое село… Остановившись около избы, которая казалась побогаче и нове, передъ открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонкимъ пвучимъ голосомъ:
‘ — Православные христіане, подайте милостыню Христа ради, что милость ваша, родителямъ вашимъ царство небесное, вчный покой.
‘ — Православные христіане, — запла Саша, — подайте Христа ради, что милость ваша, царство небесное’…
Этотъ конецъ подчеркиваетъ своимъ припвомъ еще одну особенность деревни, которая за тысячи лтъ существованія не додумалась до формъ общественной помощи. ‘Хожденіе въ кусочки’ — единственное, что знаетъ деревня, какъ помощь своему брату. Общинный бытъ съ круговой порукой, и не могъ додуматься до иной формы, такъ какъ примитивность ея ему вполн по плечу.
Итакъ, деревня не приняла ‘московскихъ гостей’, думавшихъ найти здсь отдыхъ и покой. Художникъ какъ будто желаетъ дать отвтъ на прежніе призывы въ деревню, въ которой одной спасеніе отъ золъ современнаго ‘капиталистическаго строя’, развращающаго нравственно, губящаго физически народную массу. Правду жизни можно найти только въ деревн, добрые нравы — только въ деревн, сколько разъ мы это слышали, сколько бумаги истрачено на краснорчивыя доказательства деревенскаго превосходства предъ городской распущенностью, нищетой и всяческой скверной!
‘Бдная это страна, ее надо любить’. Но любить не значитъ — закрывать глаза на вс недостатки и видть достоинства тамъ, гд ихъ нтъ. Картину г. Чехова мы ни въ чемъ не находимъ утрированной, такъ какъ все, что онъ собралъ въ небольшомъ разсказ, можетъ быть подтверждено самыми точными изслдованіями и наблюденіями. Правда, онъ слишкомъ все сконцентрировалъ, вслдствіе чего получился букетъ необычайной яркости и крпости, но въ этомъ мы видимъ достоинство, а не недостатокъ. Онъ облегчаетъ этимъ выводы, заставляетъ даже невнимательнаго и непривыкшаго самостоятельно думать читателя — понять простую, но глубокую истину, до сихъ поръ признаваемую за ересь въ русской литератур, — что городская жизнь, при всхъ своихъ недостаткахъ, все-таки культурне, выше, человчне, чмъ деревенскій пресловутый ‘укладъ’.
Пожившій въ город мужикъ, обжившійся и свыкшійся съ условіями работы и городской обстановки, уже рдко мирится съ деревенской жизнью. Она поражаетъ его на каждомъ шагу и во всемъ — въ семейныхъ отношеніяхъ, личныхъ и общественныхъ. Онъ не находитъ въ деревн, того разнообразія жизни, которое давало бы ему возможность сравненія, служило бы ему объектомъ для работы мысли, будило бы послднюю, толкало впередъ. Деревня не развиваетъ своихъ дтей, она притупляетъ ихъ своимъ однообразіемъ. Фабричный, мастеровой, дворникъ, кухарка, лакей и прочій рабочій людъ города живетъ куда не сладко, но онъ видитъ кругомъ себя иную жизнь, онъ въ одинъ часъ, проведенный вн круга своихъ обычныхъ занятій, увидитъ и узнаетъ больше, чмъ мужикъ въ деревн за день. Сталкиваясь въ город съ массой новыхъ людей, онъ невольно воспринимаетъ что-нибудь, чего въ немъ не было ране и что уже составляетъ нкоторый плюсъ. Онъ начинаетъ замчать такія вещи, которыхъ раньше не видлъ даже, до того он казались ему естественны. Такъ, Николая и его семью поражаетъ нечистоплотность, грязь, которую остальные члены семьи не замчаютъ, а екл, никогда не выходившей за предлы деревни, эта грязь даже нравится, какъ нчто свое, родное. Жену Николая удивляетъ неугомонная безстыдная брань, которая никого — ни дтей, ни двушекъ не смущаетъ. Николай заступается за свою двочку, когда бабка бьетъ ее, его это возмущаетъ, когда чужой, хотя бы и бабка, бьетъ его дочь, и т. д.
На это развивающее, культурное вліяніе города наша литература не обращала до сихъ поръ вниманія, съ избыткомъ рисуя дурныя стороны городской жизни. Изслдователи и беллетристы какъ-то стороной проходили городъ, видя только его зады, и, возмущенные ихъ неприглядностью, съ отрадой и упованіемъ устремляли взоры въ деревню, гд съ ними происходило обратное: они видли все хорошее деревни и сквозь розовые очки смотрли на дурное. Будучи слишкомъ правдивы, чтобы умолчать о послднемъ, они сейчасъ же находили или подыскивали ‘смягчающія вину обстоятельства’, и въ результат сложилось ходячее мнніе, что городъ губитъ, деревня — спасаетъ. О ‘трактирной цивилизаціи’ написаны цлые трактаты, и въ публицистической, и въ беллетристической форм, но изнанка деревенской жизни если и фигурировала въ народнической литератур, то лишь какъ нчто наносное, временно привитое деревн, которая сама по себ чиста и прекрасна. А между тмъ, деревня въ ея современномъ вид обладаетъ всми недостатками трактирной цивилизаціи, ея грязью, невжествомъ, развратомъ, и ни однимъ изъ ея достоинствъ. Да, достоинствъ, такъ какъ деревенская дичь и некультурность въ сравненіи даже съ трактирной цивилизаціей — поразительны. Главное, въ деревенской жизни не видно никакихъ культурныхъ зачатковъ. Здсь — одна борьба за существованіе, поставленная въ примитивные условія, мало чмъ отличающіяся отъ условій животной жизни.
Нтъ, къ сожалнію, ничего не преувеличилъ г. Чеховъ. Онъ только какъ художникъ собралъ отдльныя, разсянныя черты, изобразивъ ихъ въ вид общей картины житья-бытья Халуевки. Такой конкретной Халуевки, можетъ быть, вы и не найдете. Но въ десяткахъ тысячъ ‘Халуевокъ’, разсянныхъ по обширному лицу ‘пошехонской стороны’, вы встртите все то, что имъ описано, а во многихъ — многое и похуже…
Мало книгъ можно указать настолько поучительныхъ, какъ ‘Въ голодный годъ’ В. Г. Короленко, вышедшая недавно третьимъ изданіемъ. Изъ всей литературы голоднаго года уцлла только она одна, но и ея довольно, чтобы составить себ ясное представленіе какъ о самомъ голодномъ род, такъ и о томъ, какое огромное значеніе долженъ былъ онъ получить въ развитіи общественнаго самосознанія. Въ исторіи народнаго хозяйства онъ послужилъ гранью, годомъ перелома, когда давно назрвавшія внутри деревни явленія ‘разлада’ и ‘антагонизма’ прорвались и выступили наружу. Одновременно съ этимъ въ сознаніи общества тоже насталъ переломъ, обнаружившійся рзко и громко въ литератур. Разочарованіе въ народнической доктрин, недовріе къ упованіямъ, возлагавшимся на общину, и все боле и боле выяснившаяся иллюзорность ея, получила въ этотъ годъ полное подтвержденіе.
Что же обнаружилъ голодный годъ?
На этотъ вопросъ пусть отвчаетъ талантливый лтописецъ, вдумчивый наблюдатель и несравненный художникъ по образной передач своихъ наблюденій.
Онъ обнаружилъ ‘опасность’, говоритъ онъ на стр. 218—219.
‘Опасность, во-первыхъ, въ народномъ невжеств, которое по объему равно народному долготерпнію. Опасность, во-вторыхъ, въ огромной бреши, которую послдніе годы сдлали въ народномъ хозяйств. ‘Крестьянство рушится’, — эта фраза слышится теперь слишкомъ часто… Рушится крестьянство, какъ рушится дорога, подтопленная снизу весенней ростепелью. Опасность въ этихъ четвертяхъ мельницъ, въ этихъ тысячахъ мельничныхъ крыльевъ, быстро переходящихъ въ кулацкія руки изъ-за нсколькихъ мръ хлба, не выданнаго своевременно, въ этихъ тысячахъ головъ скота, безсильно падающихъ отъ безкормицы или тоже переходящихъ къ кулакамъ за безцнокъ… Годъ за годомъ оставлялъ свою рытвину, точно слдъ рки на отлогомъ берегу. Два послдніе года произвели уже настоящій обрывъ, точно посл наводненія. Рка народной жизни опять войдетъ въ русло, но теченіе уже будетъ не то’.
И дале авторъ рисуетъ цлую деревню, все населеніе которой такъ аттестуетъ себя:
‘ — Ншто мы жители, поглядите на насъ.
‘ — Какіе мы жители, что ужъ…
‘Житель — это крестьянинъ, хозяинъ, человкъ самостоятельный, въ противоположность бездомному, безхозяйному, нищему. Трудно себ представить впечатлніе этихъ словъ ‘какіе мы жители’, когда цлая деревня говоритъ это о себ. Уничиженіи, уныніе, потупленные глаза, стыдъ собственнаго существованія… И невольно, какъ посмотришь, соглашаешься съ ними: какіе ужъ это жители!’ (стр. 231).
И такими ‘жителями’ оказался населеннымъ цлый уголъ узда, который авторъ окрестилъ именемъ ‘Камчатки’. Читателю, которому стали извстны, одновременно съ сообщеніями г. Короленко, десятки другихъ такихъ же Камчатокъ, становилось жутко, и невольно напрашивались недобрыя мысли объ ‘уклад’, при которомъ живутъ эти ‘жители’. А наблюдатели, одинъ за другимъ, торопились докладывать, что ‘антагонизмъ’ интересовъ въ ‘Камчаткахъ’ ничмъ не уступаетъ такому же антагонизму въ город. ‘Въ томъ и дло, — говоритъ г. Короленко, — что ‘мужика’, единаго и нераздльнаго, просто мужика — совсмъ нтъ, есть едоты, Иваны, бдняки, богачи, нищіе и кулаки, добродтельные и порочные, заботливые и пьяницы, живущіе на полномъ надл и дарственники, съ надлами въ одинъ лапоть, хозяева и работники’ (стр. 106—107)… Словомъ, въ общин все обстоитъ совершенно такъ, какъ у насъ.
Причемъ же, спрашивается, община, на которую намъ указывали, какъ на базисъ ‘благополучія’, какъ на спасительницу, ограждающую насъ отъ всхъ золъ?
‘Міръ въ цломъ, со своимъ ‘равненіемъ по душамъ’, становится между голытьбой и помощью. Первую партію муки, присланной въ начал осени въ деревню, крестьяне тотчасъ же раздробили на микроскопическія доли. Досталось каждому по 5 фунтовъ! ‘Пошло на распылъ’, — острили по этому поводу. Въ одномъ узд исправникъ, получивъ 100 р. отъ благотворительнаго комитета, сдалъ ихъ на руки властямъ большого села для помощи наиболе нуждающимся. ‘Міръ’ съ быстротою паровой машины раздлилъ деньги опять ‘по душамъ’: пришлось на душу по 7 к.’ И авторъ, а вмст съ нимъ и читатели, находятъ такое отношеніе вполн правильнымъ: стоитъ только отдлаться отъ навязаннаго, фиктивнаго ‘міра’ и взглянуть на дло просто, какъ оно есть. ‘Представьте только, что въ город, гд вы живете, ввели бы принудительные и притомъ довольно крупныя пожертвованія, и скажите, какъ бы вы отнеслись къ этому. Деревня жертвуетъ не мало, по своему и добровольно: посмотрите на эти массы нищихъ, у каждаго окна получающихъ кусокъ дорогого хлба… Но принудительнаго пожертвованія, хотя бы и въ пользу своихъ односельцевъ, она избгаетъ тми средствами, какія у нея подъ руками. Въ этомъ отношеніи средній деревенскій мужикъ похожъ на средняго горожанина: онъ хочетъ платить только за себя. А такъ какъ ссуду потребуютъ со всего міра, т.-е. съ плательщика, то и взять ее считаетъ себя въ прав плательщикъ’.
Такимъ образомъ, ‘гармонія интересовъ въ сред крестьянскаго міра оказывается фикціей’, по выраженію автора.
Потерявъ вру въ общину, убдившись наглядно въ голодный годъ въ фикціи особеннаго русскаго народнаго уклада, общественная мысль не могла успокоиться, не искать выхода изъ современнаго положенія. Прежде всего она отказалась отъ иллюзіи относительно общины, и это былъ огромный шагъ впередъ, за которымъ не замедлилъ второй. Понятія ‘капитализмъ’, ‘капиталистический строй хозяйства’ перестали быть пугаломъ, отъ котораго всякій правоврный интеллигентъ долженъ былъ открещиваться, какъ отъ сатаны и длъ его.
Выяснились вс темныя стороны общиннаго быта. Мы увидли ‘сельскій пролетаріатъ’, въ сравненіи съ которымъ городской, лучше сказать, фабричный пролетаріатъ можетъ считаться обезпеченнымъ. Увидли невжество, болзни, пьянство и нищенство, процвтающія у насъ въ деревн подъ покровомъ общины. Конечно, не одна она ихъ создала, но она ничего не выдвинула для борьбы съ ними, ни одного учрежденія, которое выросло бы въ ея ндрахъ и, глядя на которое, можно было бы сказать, что община обладаетъ внутренней созидательной силой. Что невжество, пьянство, болзни, нищенство являются непосредственнымъ отраженіемъ экономическаго строя, съ этимъ едва ли кто станетъ спорить теперь. Но если такъ, то стоитъ ли такъ усиленно цпляться за хозяйственный строй, создавшій перечисленные прелести?
Іюнь 1897 г.