МУЖИЦКАЯ ‘КАЛГОТА’.
МУЖИЦКАЯ ‘КАЛГОТА’.
(Разсказъ).
Калгота,— калготиться: безпокоиться,
хлопотать, суетиться, тревожиться.
Толк. словарь Даля.
I.
II.
III.
Мужицкая ‘калгота’, Салов Илья Александрович, Год: 1890
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Проживающій въ уздномъ город Чумазов частный повренный Автономъ Еварестовичъ Орфеевъ (мужики называли его Артемономъ Ерастычемъ Ерофеевымъ), мужчина лтъ тридцати пяти, плотный, съ взъерошенымъ хохломъ, сидлъ на стул, поматывалъ ногой и читалъ только что принесенный ему съ почты нумеръ мстной газеты Правосудіе. Въ передовой стать этой газеты обсуждался вопросъ о неудобств для сельскаго населенія существующаго порядка на сдачу казенныхъ земель въ аренду большими участками, въ нсколько тысячъ десятинъ. ‘Мыслимо ли,— говорила статья,— крестьянскому обществу, въ виду его настоящаго пошатнувшагося экономическаго положенія, осилить такую громаду? И вотъ поэтому-то казенныя земли попадаютъ не въ руки нуждающихся въ ней крестьянъ-земледльцевъ, а въ загребистыя лапы купцовъ и кулаковъ, которые ведутъ хозяйство самымъ хищническимъ образомъ и наживаются, сдавая землю крестьянамъ въ два-три раза дороже, чмъ сняли сами. Фактъ безусловно прискорбный,— горевала газета,— и не въ этомъ ли факт слдуетъ искать причину, вынуждающую крестьянъ покидать свои родныя обширныя степи и искать таковыхъ на миическихъ медовыхъ ркахъ далекихъ окраинъ Россіи?’
Прочитавъ эту статью, Орфеевъ вскочилъ съ мста.
— Тоже, вдь, поучаютъ,— заворчалъ онъ,— а сами и дла-то хорошенько не расчухали!… Слышали звонъ, да не знаютъ откуда онъ!…
И, не долго думая, Орфеевъ, какъ вообще ‘безпокойный человкъ’,— за такого, по крайней мр, его считали въ город,— слъ за письменный столъ, схватилъ перо и принялся строчить замтку на эту статью:
‘Ваша уважаемая газета,— писалъ онъ, между прочимъ,— впала въ ошибку. Порядокъ сдачи земли большими участками, иначе говоря — цлыми ‘оброчными статьями’, давнымъ-давно измненъ. Теперь оброчныя статьи разбиты на мелкіе участки и могли бы быть доступными какъ для мелкихъ съемщиковъ, такъ и для крестьянскихъ обществъ, ежели бы только не тормазили дла: во-первыхъ, пресловутый канцеляризмъ, а, во-вторыхъ, полнйшее незнаніе крестьянскаго обихода. Благодаря канцеляризму, о раздробленіи оброчныхъ статей на мелкіе участки не вдаютъ т, которымъ это вдать надлежитъ, а благодаря незнанію крестьянскаго обихода, контракты на сдачу земель въ аренду составлены такъ, что подчасъ оказываютъ мужику медвжью услугу’.
Перечисливъ затмъ вс неудобства этихъ контрактовъ, а, слдовательно, и ихъ непримнимость къ крестьянскому быту, онъ закончилъ свою статейку просьбой напечатать таковую, въ виду приближающихся торговъ, въ одномъ изъ ближайшихъ нумеровъ газеты.
Затмъ, прочитавъ написанное, Орфеевъ похвалилъ себя за краткость и ясность, вложилъ статью въ конвертъ и принялся надписывать адресъ.
Какъ разъ въ это время снная дверь отворилась и въ прихожую вошелъ какой-то старикъ въ зипун.
— Кто тамъ?— крикнулъ Орфеевъ и, не вставая съ мста, началъ вглядываться въ темную прихожую.
— Это я!— отозвался голосъ.
— Не вижу,— темно…
— Сысой изъ Вертуновки.
— Теперь узналъ!— подхватилъ Орфеевъ, заклеивая конвёртъ.— Сысою Михалычу мое почтеніе, милости просимъ.
Старикъ вошелъ въ крошечный кабинетикъ, передланный адвокатомъ для пріема своихъ кліентовъ изъ чулана, степенно помолился на иконы, погладилъ усы и бороду и проговорилъ:
— Здравствуйте! Вс ли здоровы?
— Пыхтимъ помаленьку!— отвтилъ Орфеевъ и, протянувъ старику руку, спросилъ въ свою очередь:— Вы какъ тамъ, въ Вертуновк-то?
— Да то же самое, полегоньку!
— И отлично! Садись-ка, старина.
Сысой Михалычъ слъ.
— Старуха какъ поживаетъ?
— Ничего, съ печки на полати лазаетъ. Поклонъ теб прислала…
— Спасибо!… А хлба… ничего?
— Озима добрыя, а вотъ просцо да ленокъ морозцемъ пощипало.
— Отдохнутъ, можетъ?
— Проса-то пожалуй что и отдохнутъ, ну, а ленъ-то гречей пересяли, у кого, значитъ, смена случились.
— А у кого не случилось?
— Чего-жь подлаешь-то!…
— По длу, что ли, притащился?
— Да то!… Знамо, мужицка калгота…
— Отлично! Судьбище, что ли, какое?
— Ну, Богъ миловалъ!… Отродясь, кажись, не судились!
— По какому же такому длу?
— Да насчетъ землицы.
— Такъ.
— Хотимъ вотъ цлымъ обчествомъ участочекъ казенный снять.
— Отлично.
— Слышно таперь, оброчныя-то статьи на мелкія разбиты…
— Откуда же узналъ-то про это?
— Болтаютъ…
— Врно, врно…
— Такъ вотъ и надумали…
— Ну, что же, въ часъ добрый!
— Только дло-то наше мужицкое!— проговорилъ старикъ, покряхтвъ.— Не знаемъ, какъ и приступиться… Къ начальству къ своему ходили, да чтой-то никакихъ толковъ не добились… Купецкую руку, что ли, держутъ, ужъ Господь ихъ знаетъ…
— Такъ посовтоваться, значить, пріхалъ?
— Ништо, общество прислало… Ступай, говорить, дозжай до Артамона Ерастыча, узнай, какъ и что.
Такъ какъ Автономъ Еварестовичъ привыкъ уже къ коверканью своего имени и отчества, то и на этотъ разъ онъ не обратилъ на это никакого вниманія и только проговорилъ:
— Что-жь, ничего, растолкуемъ!
— Сдлай милость!
— Прежде всего,— началъ Орфеевъ,— ручательный приговоръ требуется.
— Такъ,— согласился Сысой, видимо, ничего не понявшій.
— Вдь, у васъ залога нтъ?
— Какого такого залога?
— Денежнаго!
— Такъ…
— Вдь, денегъ-то нтъ?
Это старикъ понялъ сразу и словно обрадовался, что въ обществ нтъ ни гроша.
— Каки тамъ деньги!— чуть не вскрикнулъ онъ, улыбаясь.
— И прекрасно!— подхватилъ Орфеевъ.— Слдовательно, и надо ручательный приговоръ отъ общества, что вотъ-де оно въ точности выполнить вс пункты условія, на которыхъ земля будетъ ему сдана, и чтобы старшина печать приложилъ.
— Такъ, — процдилъ Сысой сквозь зубы и, видимо, опять впалъ въ уныніе.
— Понялъ?
— Нтъ, милый, ничего не понялъ!
Орфеевъ расхохотался и снова повторилъ сказанное. Когда дло дошло до печати, то старикъ опять воспрялъ духомъ.
— Знамо,— забормоталъ онъ, завозившись на стул,— ништо безъ печати возможно?…
— А приговоръ-то у васъ написанъ?
— Приговора нтъ, братецъ.
— Къ чему же ты печать-то приложишь?
— То-то и я думаю, что некуда…
— Такъ вотъ и надо, прежде всего, приговоръ написать.
Сысой опять повеселлъ,
— Это ты правильно…— чуть не вскрикнулъ онъ.— Ужь ты… того… напиши, сдлай милость. Ты ужь насобачился по афтой части.
— Можно и написать…
— И обчество такъ приказывало: попроси, говорить, Артамона…
— Только, вдь, за это поплатиться придется,— перебилъ его Орфеевъ.
— Что-жь такое, поплатимся.
— Тмъ живу, братецъ.
— Знамо, съ голоднымъ брюхомъ не напрыгаешься.
— Какой же вы участокъ-то снять хотите?
— Тюленьскій.
— Знаю, землица добрая.
— Главное дло — подъ самые подъ наши огороды подошла. Безъ нея намъ ни вздохнуть, ни кашлянуть!…— и, нсколько подумавъ, прибавилъ: — Боимся только, какъ бы у насъ не отхватилъ ее алалей Титычъ…
— Это Пономаревъ-то?
— Да. Вдь, онъ и сейчасъ ее содержитъ.
— У него разв?
— А какже!… Вдь, онъ насъ въ конецъ дохалъ! Прямо надо говорить, на изнанку выворотилъ!… Самъ-атъ по рублю по восьми. гривенъ держитъ, а съ насъ по шести рубликовъ гладить. Вотъ мы и сумлваемся… самъ знаешь, купецъ богатющій… пожалуй, и того… не выпустить изъ рукъ-то!… А потомъ и слушки есть…
— Какіе такіе?
— Намедни, вишь, къ писарю зазжалъ… Чай пилъ, за водочкой посылалъ… Ну, вотъ, сторожъ-то правленскій и подслухалъ: ‘Хочу, говоритъ, опять Тюленьскій участокъ за собой оставить’. Вотъ оно что!…
— Надо хлопотать.
— Встимо. Затмъ и прислали къ теб. Ужь ты, братецъ… того… сдлай такую милость…
— А торги-то скоро будутъ?
— Да, вишь, въ конц этого мсяца.
— А гд именно?
— Слышь, опять въ сел Чертопханов.
— Такъ,— замтилъ Орфеевъ.
А Сысой сидлъ и все смотрлъ на него, словно искалъ отвта на его лиц. Но по лицу онъ ничего не узналъ и потому немного погодя спросилъ не безъ робости:
— Ну, какже… чего ты мн скажешь?
— Изволь, все охлопочу, только прежде сладиться надоть… Фіетъ дружбы не портить… Самъ знаешь, такое дло…
Они принялись ладиться и покончили на ‘полусотк’. За эту ‘полусотку’ Орфеевъ обязанъ былъ написать отъ общества ручательный приговоръ, засвидтельствовать таковой при себ въ вертуновскомъ волостномъ правленіи, а затмъ, на случай какихъ-либо могущихъ выйти недоразумній, вмст съ уполномоченными быть на торгахъ.
На слдующій день, пріхавъ въ Вертуновку, Орфеевъ завернулъ было въ домъ Сысоя Михалыча напиться чайку, но, узнавъ, что у волостного писаря опять сидитъ алалей Титычъ Пономаревъ, тотчасъ же отправился туда. Пономаревъ дйствительно былъ у писаря. Сидли за столомъ, на которомъ стояли: самоваръ, бутылка съ водкой, тарелка съ нарзанною ‘колбаской’, и, видимо, благодушествовали. алалей Титычъ по своему нездоровью водки не пилъ и только надувался чаемъ, за то писарь, шустрый и юркій малый въ ‘пинжак’ и въ русской вышитой рубах, пилъ и то, и другое. Проглотитъ рюмку водки, закуситъ колбаской, вздохнетъ почему-то отъ глубины души и сейчасъ же за чай, а выпивъ чай, опять за рюмку, и т. д.
— Такъ ты говоришь, что мужичонки ничего еще не пронюхали?— спросилъ алалей Титычъ, пристально смотря на писаря/
— Мы, алалей Титычъ, никому не сказывали-съ,— подхватилъ писарь, крпко прижавъ руку къ сердцу.— Ни я, ни старшина-съ! Вотъ и недавно приходилъ какъ-то Сысой Михайловъ Пинавъ…
— Это старикъ такой, конопатый?— спросилъ Пономаревъ.
— Старикъ-съ, съ длинною бородой!… Ну, вотъ-съ, и спрашивалъ: ‘Правда ли, говоритъ, слухъ ходитъ, что оброчныя статьи на мелкіе участки разбиты?’ Такъ мы съ старшиной, не поврите ли, даже изумленіе на своихъ лицахъ выразили-съ! Ничего, молъ, не знаемъ, ей-Богу-съ. Старшина… тотъ даже нравоученіе ему прочелъ-съ: ‘Не всякому, молъ, слуху врь!’Такъ старикъ ни съ чмъ и ушелъ. Помилуйте,— прибавилъ писарь, наливая рюмку,— да разв мы будемъ болтать, коли вы насъ просили это самое дло въ секрет держать?
— Однако, слухъ-атъ, все-таки, ходитъ!— замтилъ Пономаревъ.
— А вы знаете откуда онъ пошелъ-съ?— спросилъ писарь, выпивъ рюмку.
— Откуда?
— Отъ мировова-съ, вотъ откуда-съ! Намедни онъ купца Дьячкова дла разбиралъ, разныя, значитъ, взысканія съ мужиковъ за землю, такъ, вишь, ругательски ругалъ этихъ самыхъ мужиковъ: ‘Дураки вы, говоритъ, ослы… Чмъ, говоритъ, у купцовъ-то въ три-дорога землю снимать, взяли бы да и сняли сами. Теперь, говоритъ, земля-то мелкими участками сдается’. Вонъ онъ откуда этотъ слухъ-атъ пошелъ-съ!
— А я, признаться, на васъ думалъ,— замтилъ Пономаревъ,— а потомъ еще на непремннаго.
Писарь даже расхохотался.
— Да непремнный-то врядъ ли и знаетъ про это распоряженіе-съ,— проговорилъ онъ.— Это даже и не касается до него-съ. И опять вотъ что доложу вамъ: у непремннаго-то по крестьянскому-то присутствію и своихъ бумагъ много-съ. Съ ними-то дай Господи управиться… Досугъ ему такими пустяками заниматься!… Была нужда!..
— А скверно, коли эта земля отойдетъ отъ насъ!— замтилъ Пономаревъ и даже вздохнулъ.
За то писарь съ мста вскочилъ.
— Ахъ, алалей Титычъ, да чего вы опасаетесь-то?… Опасаться даже нечего-съ! Потому не стоитъ того. Да ништо возможно казн-съ или тамъ какимъ ни-на-есть другимъ прочимъ учрежденіямъ съ мужикомъ дло имть?… Кабы мужикъ въ сил былъ — ну, дло иное,— а то какая же въ немъ сила, коли у него мднаго пятака нтъ?… Мякина, больше ничего-съ.
— Мякина-то мякина, это врно, пущай!
— Вы изволили въ газетахъ читать,— продолжалъ писарь, какъ-то на-лету выпивъ водки,— сколько теперича крестьянской земли съ торговъ продается?… Понакупили земли-то съ помощью крестьянскаго банка, понахватали, а процентовъ-то платить нечмъ. И продадутъ-съ! Вдь, казна-съ операціи свои ведетъ аккуратно-съ, тамъ ужь не звай, держи ухо востро, а зазвался — не пеняй! Ну, гд же при такихъ операціяхъ мужику обернуться! Никоимъ образомъ нельзя, потому изъ него изъ самого-то мякина вышла!… Вамъ, въ примру, мужикъ въ срокъ аренды не заплатитъ, ну, вы ему въ морду дадите, либо заставите его чего-нибудь отработать вамъ… Мужикъ за этимъ не гонится, съ него можно всегда съ полнымъ удобствомъ всякіе убытки выворотить… А, вдь, тамъ этого нельзя-съ…Тамъ пеня денежная-съ, копечка въ мсяцъ-съ! А гд же ему взять, коли онъ мякина?
— Это врно,— проговорилъ, видимо, успокоившійся Пономаревъ и затмъ, улыбнувшись, прибавилъ:— Ты что же водку-то лниво хлебаешь? Хлебай!
— Я сейчасъ-съ!— и, наливъ рюмку, онъ проговорилъ, поклонившись:— Будьте здоровы-съ.
— Пей на здоровье.
Писарь выпилъ, закусилъ и, усвшись, принялся за чай. Пономаревъ долго и пристально смотрлъ на него и, наконецъ, проговорилъ:
— А ты, какъ я вижу, дльный, братецъ, малый!… Учился, что ли, гд?
— Какже-съ!— вскрикнулъ тотъ.— Въ здшней школ первымъ кончилъ-съ.
— Право, дльный, — продолжалъ Пономаревъ.— Сразу всю суть позналъ и даже вотъ что скажу теб: успокоилъ меня… Дло прошлое! Вдь, ночей не спалъ, а теперь хоть куда, повеселлъ… Кабы не болзнь, такъ даже водки бы съ тобой выпилъ.
— А вы бы выкушали-съ!— подхватилъ писарь.— Можетъ, и облегченіе получите!
— Нтъ, братецъ, шабашъ. А вотъ чайку налей, выпью.
Писарь вскочилъ и принялся наливать чай.
Въ это самое время въ комнату вошелъ Орфеевъ.
— Чай да сахаръ,— проговорилъ онъ.
— А, Артамонъ Ерастычъ!— вскрикнулъ писарь,— милости просимъ-съ.
— Не Артамонъ, а Автономъ,— поправилъ его Орфеевъ,— и не Ерастычъ, а Еварестовичъ!
— Ну, ужь не взыщите-съ!— вскрикнулъ писарь.— Не могу-съ, что хотите, не могу-съ… Такое мудреное имячко, что даже языкъ сломать очень легко-съ!— и, подавая Пономареву налитую чашку, спросилъ Орфеева:— А вамъ прикажете?
— Это насчетъ чаю-то?
— Да-съ.
— Налей, чашечку выпью,— и, подойдя къ Пономареву, спросилъ:— Вы какъ поживаете, алалей Титычъ?
— Плохо, братъ,— отвтилъ тотъ, подавая Орфееву руку.— Старость-то не красить… Помирать, видно, время подходитъ… И ноги не дйствуютъ, и спина не разгинается, и плохо видть сталъ.
— Скрипучее-то дерево два вка живетъ,— замтилъ Орфеевъ, присаживаясь къ столу.
— Вамъ еще помирать рано-съ,— перебилъ его писарь, подавая ему налитую чашку.— Пожить слдуетъ, потому вы благодтели наши, не забываете насъ, бдныхъ людей.
Но Пономаревъ словно не слушалъ его и говорилъ:
— Лишь бы только Господь помереть-то привелъ по-христіански!… Вотъ о чемъ молю Господа Бога! А то, вдь, и такъ бываетъ: ходитъ, ходитъ человкъ, да вдругъ и помретъ.
— Бываетъ и этакъ,— подхватилъ Орфеевъ.
— Помнишь, поди, Коршунова-то?— спросилъ Пономаревъ.
— Висилья-то Иваныча? Еще бы не помнить. Весело померъ, на ярмарк.
И Орфеевъ захохоталъ.
— Теб смшки,— перебилъ Пономаревъ,— а каково покойнику-то? Господи, на какомъ распутномъ дл смерть-то застигла, а?… Каково ему, сердечному, опосля такихъ-то фокусовъ на томъ свт глазами-то хлопать?
—: Ну, вы этакъ не умрете, алалей Титычъ,— проговорилъ Орфеевъ, посмиваясь.— Поди, ужь и забыли про такіе-то фокусы.
Пономаревъ даже испугался и креститься началъ.
— Типунъ бы теб на языкъ за этакія твои рчи! Чтобы я такими глупостями заниматься сталъ. Я и въ молодости, и то этого грха не зналъ… А потомъ и вотъ что скажу теб, другъ любезный,— прибавилъ онъ, слегка дотронувшись рукой до плеча Орфеева,— дурныхъ-то длъ и окромя много на бломъ свту, хорошихъ-то мало, а дурныхъ-то не оберешься! Не на такомъ, такъ на иномъ смертный-то часъ постигнуть можетъ… Тоже, вдь, и этакъ-то,— прибавилъ онъ, указывая на столъ,— за самоваромъ умереть не велика радость… А то, бываетъ, громомъ хватитъ… Ты, можетъ, еще весь въ грхахъ ходишь, а тебя ахнетъ.
— Этакъ-то лучше,— замтилъ Орфеевъ,— сразу.
— Нтъ, ты не сквернословь,— перебилъ его Пономаревъ, грозя пальцемъ.— Грхъ, великій грхъ. А ты моли Господа Бога, чтобы онъ тебя христіанскою кончиной благословилъ,— и, вдругъ перемнивъ тонъ, онъ заговорилъ какимъ-то пвучимъ, мягкимъ голосомъ:— Читалъ я, другъ любезный, житіе одного монаха-схимника. Вотъ это такъ сподобилъ Богъ! Жилъ онъ, братецъ, въ лсу, въ пещер, далеко отъ монастыря. Питался однми просфорами, сходить, бывало, въ монастырь, отстоитъ заутреню, обдню, вынесутъ ему просфору и вотъ этою-то просвпрочкой цлую недлю и питался… кушаетъ ее, да только студененькою водицей прихлебываетъ. Такъ жилъ онъ нсколько лтъ и каждое воскресенье приходилъ въ монастырь. Вдругъ, нтъ схимника… Удивило это всхъ монаховъ и они пошли къ нему въ пещеру. Пришли и видятъ: стоитъ схимникъ на колняхъ передъ иконами, глазки закрыты, а ручки вотъ такъ-то, крестомъ, на груди положены. Думали, молится, а онъ замсто того преставился… какъ молился, такъ и окоченлъ. Вотъ этакому-то и на страшный судъ явиться весело… Такого-то горячія сковороды лизать не пошлютъ,— нтъ, дудки!— и, затмъ, обратясь къ писарю, проговорилъ:— Однако, вотъ что! Засидлся я у тебя, время и ко дворамъ. Сбгай-ка, вели-ка работнику лошадей подавать.
— Сію минуту-съ, алалей Титычъ.
А когда писарь ушелъ, Пономаревъ обратился къ Орфееву:
— А ты по длу, что ли, сюда пріхалъ?
— Да.
— По какому такому?
— Довренность отъ одного мужика засвидтельствовать,— совралъ Орфеевъ.
— А не по другому какому?
— Нтъ.
Посидли, помолчали, а потомъ Пономаревъ посмотрлъ пытливо на Орфеева и спросилъ:
— А насчетъ казенной земли ничего не слыхалъ?
— Что же именно?
— Ходятъ слушки, что будто мужичишки тоже торговаться собираются.
— Не слыхалъ.
— Не врешь?
— Да вы мн за вранье-то деньги заплатили, что ли?— спросилъ Орфеевъ, расхохотавшись.
— Теб бы все деньги!
— А вамъ бы все даромъ!
— Гусь лапчатый, какъ посмотрю я на тебя!— замтилъ Пономаревъ, покачавъ головой.
— Ну, а вы-то,— спросилъ вдругъ Орфеевъ,— опять намрены арендаторомъ сдлаться?
Пономаревъ даже руками замахалъ.
— Да что я съ ума, что ли, спятилъ?… Была нужда!… Не видалъ я этой земли-то!… Слава теб, Господи, сколько лтъ держалъ ее…— и, перемнивъ тонъ, прибавилъ:— Нтъ, братецъ, я торговаться не буду… Первымъ дломъ, годами ушелъ, а второе дло: не стоитъ того возиться-то съ этою самою землей!… Выпашка, взять тамъ нечего.
— А пріятель-то вашъ Дьячковъ?
— Ну?
— Будетъ торговаться?
— Говорилъ, что будетъ.
— Вы съ нимъ, кажись, всю казенную землю забрали.
— Да, онъ тоже арендаторъ крупный, солидный купецъ, и говорить нечего!
Орфеевъ улыбнулся.
— Ты чего это ухмыляешься-то?— спросилъ Пономаревъ, замтивъ эту улыбку.
— Да по поводу фамилій вашихъ, — вскрикнулъ Орфеевъ.— Вы — Пономаревъ, тотъ — Дьячковъ, кабы еще къ вамъ Дьяконова да Попова,— полный бы причетъ составился, весь бы уздъ въ аренду сняли!
— Дуракъ!— проворчалъ Пономаревъ.
Вбжалъ писарь и, подлетвъ къ Пономареву, проговорилъ:
— Готовы лошади, алалей Титычъ, у крыльца стоятъ-съ!
— Ладно,— замтилъ Пономаревъ и, кряхтя и охая, сталъ приподниматься съ мста, подскочилъ писарь, ухватилъ его подъ мышки и помогъ встать.— Ну, спасибо за чай и за сахаръ, — проговорилъ Пономаревъ,— а теперь помоги мн въ тарантасъ уссться… а то, пожалуй, одинъ-то и не вскарабкаешься, — и вдругъ взглянувъ нечаянно на иконы, крикнулъ, обращаясь къ писарю:— Это что же такое, братецъ? День сегодня воскресный, а у тебя и лампадка не теплится.
— Забылъ, алалей Титычъ.
— Затепли!
А когда писарь зажегъ лампадку и снова подхватилъ Пономарева подъ руку, тотъ, обратясь къ Орфееву, проговорилъ:
— Ну, прощай и ты, гусь лапчатый!
— Будьте здоровы, алалей Титычъ!— проговорилъ Орфеевъ, растаркиваясь, и, распахнувъ передъ нимъ дверь въ сни, прибавилъ:— Скатертью дорога!
Усадивъ алалея Титыча въ тарантасъ, запряженный тройкой сытыхъ битюговъ, и проводивъ его низкими поклонами, писарь поспшилъ возвратиться въ комнату.
— Ну-съ, — проговорилъ онъ, потирая руки и обращаясь въ Орфееву, — а вы по какому дльцу пожаловали, Артамонъ Ерастычъ?
— А вотъ по какому,— отвтилъ тотъ, вынимая изъ кармана бумажникъ.— Во-первыхъ, вотъ теб пятьдесятъ копекъ и пошли сторожа за водкой и за воблой… Проходя мимо лавочки, я видлъ, что привезли самую свжую, что твой балыкъ…
— Точно-съ, привезли-съ.
— Во-вторыхъ,— продолжалъ Орфеевъ, не торопясь,— пошли за его степенствомъ господиномъ старшиной, вдь, онъ у васъ не здшній, изъ деревни изъ какой-то?
— Старшина сейчасъ прідетъ, Артамонъ Ерастычъ, и посылать нечего-съ.
— Ну, ладно!… А, въ-третьихъ,— продолжалъ Орфеевъ тжъ же тономъ и подавая писарю ассигнацію, — вотъ теб пятишница и давай дло длать.
— Какое-съ?— спросилъ писарь, спрятавъ поспшно въ жилетный карманъ полученный подарокъ.
— Ручательный приговоръ засвидтельствовать требуется.
Писарь какъ-то съёжился, закрылъ лицо руками и залился звонкимъ хохотомъ.
— Чего хохочешь-то?
— Надъ алалеемъ Титычемъ, надъ нимъ хохочу-съ,— проговорилъ писарь, продолжая хохотать.— А, вдь, онъ увренъ, что, кром его да Дьячкова, никто и на торги-то не явится. А ужь мы тутъ три приговора засвидтельствовали, а вашъ будетъ четвертый…
— Ну,— перебилъ его Орфеевъ,— посылай за водкой и давай за дло приниматься.
— Въ одну секунду, Артамонъ Ерастычъ, въ одну секунду!
И онъ выбжалъ въ сни.
А какъ разъ въ это время раздался колокольчикъ, Орфеевъ заглянулъ въ окно и увидалъ подъхавшаго къ крылечку волостнаго старшину.
Недли три спустя посл описаннаго вокругъ Чертопхановскаго волостнаго правленія, помщавшагося какъ разъ на базарной площади, въ недалекомъ разстояніи отъ церкви, замчалось очень большое оживленіе. Здсь были и мужики въ зипунахъ и рубашкахъ, и всякая шушера, какъ-то: кабатчики, лавочники, тарханы, разодтые въ чуйки, поддевки, куцые ‘пинжаки’ и длиннополые купецкіе сюртуки. Было даже два-три священника со значками ‘Краснаго Креста’ на рясахъ. Весь этотъ людъ собрался сюда на торги, назначенные на этотъ день нарочно командированнымъ по этому случаю чиновникомъ изъ губернскаго города. Всмъ хотлось попользоваться ‘насчетъ казенной землицы’, нкоторымъ съ цлью грабежа и легкой наживы, а большинству въ силу крайней необходимости. Собравшіеся раздлились на два враждующихъ латеря. Мужики, лежа на земл, косились на этихъ такъ называемыхъ ‘новыхъ господъ’, а ‘новые господа’, развязно гуляя по площади, грызли смечки и подсмивались надъ собравшимися ‘кацапами’.
— Тоже приползли!— трунили ‘господа’.
Однако, главныхъ арендаторовъ все еще не было. Отсутствовалъ алалей Титычъ Пономаревъ, а равно и Агаонъ Кузьмичъ Дьячковъ. Не прізжалъ еще и чиновникъ. Отсутствіе послдняго тмъ боле всхъ удивляло, что чиновникъ этотъ долженъ былъ бы пріхать въ Чертопханово еще вчера вечеромъ, почему для него даже приготовлена была квартира на възжей, а его все нтъ.
— Ужь не отмнены ли торги?— замтилъ кто-то.
— Ну, поди, извстили бы!
Петька Іещевъ, шустрый, бойкій малый, тоже пріхавшій на торги по порученію отца, сбгалъ въ волостную за справками и, справившись, объявилъ, что никакихъ распоряженій объ отмн торговъ въ правленіи не имется.
Но вотъ подъхалъ Орфеевъ и разъяснилъ дло.
Оказалось, что чиновникъ какъ-то запоздалъ, сбился съ дороги и, проколесивъ всю ночь по степи, только передъ разсвтомъ, и то случайно, наткнулся на хуторъ алалея Титыча, гд и остался ночевать.
— Тамъ же и Дьячковъ,— прибавилъ онъ.
— Ты почему знаешь?
— Мимо халъ и видлъ,— объяснилъ Орфеевъ.— Сидятъ себ въ палисадничк, столикъ передъ ними, самоварчикъ кипитъ… все какъ слдуетъ!
Кончилась обдня. Раздался веселый трезвонъ колоколовъ, и пестрая толпа народа повалила изъ церкви. Площадь еще боле оживилась. Послышался громкій говоръ мужиковъ и звонкіе голоса разодтыхъ по-праздничному бабъ и двокъ. Къ нимъ подлетлъ Петька Лещевъ и такія-то принялся выдлывать ‘выкрутасы’, что вся площадь мигомъ огласилась хохотомъ. Послдними вышли изъ церкви старушки. Проходили он по площади табунчикомъ, опираясь на свои ‘бадохи’, и все еще продолжали креститься. Годы взяли свое и, отнявъ жизнь у этихъ все еще живыхъ существъ, оставили имъ взамнъ безсонницу, ломоту и безсильную зависть при вид всего живаго и молодаго. Посл старушекъ показался и церковный причтъ. Увидавъ пріхавшихъ священниковъ, мстный ‘батюшка’ подошелъ къ нимъ.
— А, отцы святые!— проговорить онъ, пріятно улыбаясь.— Насчетъ землицы, что ли, пожаловали къ намъ?
— Да, хотлось бы лоскутикъ небольшой,— отвтили т.
— Доброе дло!
— Не знаемъ только, удастся ли?
— Это почему?
— Видите, сколько мужичковъ-то понахало…
— Вы этихъ не опасайтесь,— замтилъ ‘батюшка’, понизивъ голосъ.— Вонъ кого бойтесь…— и онъ указалъ глазами на ‘новыхъ господь’.
Священники тоже покосились на нихъ.
— Вотъ кого-съ!— проговорилъ ‘батюшка’ и затмъ, перемнивъ тонъ, прибавилъ:— Ну-съ, а посл торговъ ко мн милости просимъ, побесдуемъ.
— Благодаримъ… завернемъ…
— Буду въ ожиданіи…
И ‘батюшка’, пожавъ руки священникамъ, направился къ своему домику.
А мужики все лежали и посматривали на дорогу, по которой долженъ былъ ‘прикатить’ чиновникъ. Дорога эта бжала по полугорью, возвышавшемуся въ конц села, и потому была у всхъ на глазахъ. Но на дорог, кром стаи грачей, никого не было. Черною тучей покрывали они дорогу и шумнымъ крикомъ оглашали воздухъ. Вдругъ кто-то крикнулъ: ‘детъ!’ — и вся площадь заколыхалась. Дйствительно, изъ-за горы вылетли три тройки и, вздымая облака пыли, направились къ селу. Испуганная шумомъ стая грачей замахала крыльями и съ громкимъ крикомъ взлетла на воздухъ. Начали вглядываться и узнали, что въ первомъ тарантас халъ чиновникъ, въ слдующемъ — алалей Титычъ Пономаревъ, а въ послднемъ — Агаонъ Кузьмичъ Дьячковъ. Немного погодя тарантасы стояли уже у крыльца волостнаго правленія, а на крыльц виднлся волостной старшина со знакомъ на труди. Мужики поднялись съ земли и сняли шапки.
— Извините, господа,— говорилъ чиновникъ, выскочивъ изъ тарантаса,— опоздалъ немного… Вчера сбился съ дороги, проплуталъ всю ночь и, гршный человкъ, проспалъ сегодня. Извините!— и, проговоривъ это, онъ вошелъ въ волостное правленіе.
Выгрузился изъ тарантаса и алалей Титычъ. Выгружался онъ долго, кряхтлъ, охалъ и, ступивъ, наконецъ, на землю, принялся выправлять поясницу.
Его окружили ‘новые господа’.
— Устали, алалей Титычъ?— спрашивали они.
— Не прежнія времена!— проговорилъ онъ, и затмъ, прищурившись и поглядвъ на толпившихся около волостнаго правленія мужиковъ, прибавилъ:— Однако, понабралось-таки!
— Много-съ, очень много-съ, алалей Титычъ, — подхватилъ Петька Лещевъ.— Слышно даже, что за нкоторыхъ Ероеевъ хлопочетъ.
— А пущай его… не боимся!— проговорилъ Пономаревъ.
Подошелъ Орфеевъ.
— алалею Титычу наше почтеніе!— проговорилъ онъ развязно.
— А, гусь лапчатый, и ты здсь?
— Да, тоже хочу землицей заняться.
— Набрехалъ ништо?
— Маленько набрехалъ…
— Житейское все на ум-то!
— Живой человкъ, о житейскомъ и думаю.
— Э-эхъ, эхъ, эхъ!— вздохнулъ алалей Титычъ и тотчасъ же добавилъ:— А ты бы вотъ проповди Платона митрополита почиталъ. Тамъ онъ въ одномъ мст о житейскомъ-то говоритъ: ‘Посмотрите, говоритъ, на птицъ небесныхъ! Не сютъ, не жнутъ, а сыти!…’