МУТЬ.
МУТЬ.
Повсть.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Муть, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1913
Время на прочтение: 162 минут(ы)
Вася Ступицынъ халъ на каникулы домой, въ деревню, гд не былъ около трехъ лтъ. Учился онъ въ Москв, въ реальномъ, жилъ у бабушки, потомъ поступилъ въ Технологическій институтъ, и началась кипучая петербургская жизнь съ лекціями, театрами, студенческими балами, рефератами, однимъ словомъ, со всмъ тмъ, что кажется такъ ново и такъ интересно зеленому юнош, только что вышедшему изъ-подъ опеки мудрыхъ и благопопечительныхъ наставниковъ. Это было похоже на пробужденіе отъ крпкаго, безмятежнаго сна. Еще вчера сидлъ мальчикъ у бабушки въ мезонин, зубрилъ, тихонько покуривалъ въ отдушину и надувалъ учителей, отвчалъ уроки по шпаргалк, еще вчера самыми жгучими интересами его жизни были коньки, велосипедъ, игра на билліард, посщеніе запрещенныхъ мстъ, а сегодня,— сегодня все другое, и онъ самъ другой, и жить надо не такъ, какъ жилъ, потому что онъ уже не мальчикъ, онъ — гражданинъ, онъ — рядовой работникъ въ общемъ строительств жизни. На первыхъ порахъ у Васи закружилась голова. Тысячи вопросовъ встали передъ нимъ, и вс ихъ надо было ршить, во всемъ разобраться, ко всему стать въ опредленныя отношенія. А, между тмъ, пристально приглядываясь и прислушиваясь ко всему, что кипло вокругъ него, Вася съ ужасомъ увидлъ, что самъ то онъ ршительно ничего не знаетъ. Не знаетъ исторіи и политической экономіи, крестьянскаго хозяйства и самоуправленія, не знаетъ даже самого народа,— онъ, помщичій сынъ, который родился и выросъ въ деревн, среди народа!
Это было открытіе, которое особенно поразило Васю. Среди своихъ товарищей, изъ которыхъ многіе и въ деревн никогда не были, онъ почувствовалъ себя жалкимъ невждой. Они читали, спорили, писали рефераты, иногда обращались къ нему, какъ къ деревенскому человку, съ разными недоумнными вопросами, а онъ ничего не могъ имъ отвтить, потому что ничего не зналъ. Задумался Вася и сталъ вспоминать. Вспомнилъ Савелія-садовника, и Пантюху, и скотника-Лаврентія, и людскую кухарку Матрену Кривошею, и рабочихъ мужиковъ въ отцовской усадьб… Вс они стояли передъ нимъ, какъ живые, и вс были ‘народъ’, о которомъ такъ много говорятъ и пишутъ, и все-таки Вася объ этомъ ‘народ’ ничего не могъ сказать. Зналъ только, что Савелій — пьяница и ругатель, что Пантюха — страстный рыболовъ, двушникъ и чудесно играетъ на дудк, что овчаръ-Лаврентій — силачъ, волка кулакомъ убилъ, но какія у нихъ чаянія, какое міросозерцаніе, какой строй мыслей — объ этомъ никогда не думалъ и даже не подозрвалъ, что нужно думать. А оказывается, было нужно, потому что и Савелій, и Пантюха, и Лаврентій были не просто Савелій, Пантюха и Лаврентій, а могучая страшная сила, отъ которой зависли вс начала и концы, побды и пораженія, красота и безобразіе жизни.
Вася съ жаромъ началъ учиться. Бгалъ на разныя засданія: и въ ‘литературку’, и въ частные клубы и кружки, посщалъ Государственную Думу, читалъ и народниковъ и марксистовъ, познакомился со всми программами и платформами, смотрлъ, слушалъ, искалъ, наконецъ, съ головой погрузился въ забастовочное движеніе учащейся молодежи и совсмъ не замтилъ, какъ промчалась зима. Изъ дому ему писали отчаянныя письма съ предостереженіями и предупрежденіями, московская бабушка аккуратно каждый мсяцъ высылала 50 руб. и справлялась о его успхахъ,— онъ даже не отвчалъ ничего,— было некогда. И только въ конц мая, когда надъ Петербургомъ протянулись душныя облака пыли, а съ небесъ мертво улыбались тоскливыя блыя ночи, Вася вспомнилъ о родной деревн, которую не видлъ такъ давно. И потянуло его туда не одно лишь желаніе отдохнуть и повидаться съ родными, нтъ, теперь у Васи были другіе, боле серьезные планы, заставлявшіе его торопиться въ деревню. Онъ сталъ дятельно готовиться къ отъзду. Но на этотъ разъ и готовился онъ совсмъ не такъ, какъ бывало прежде, когда былъ еще реалистомъ. Въ т времена Вася первымъ дломъ бжалъ въ магазинъ охотничьихъ принадлежностей и накупалъ всевозможныхъ удочекъ, поплавковъ, песокъ, стей для ловли птицъ, пороху и дроби. Теперь же ни о чемъ подобномъ онъ и не думалъ. И, укладывая въ новенькій чемоданъ, вмст съ книгами для собственнаго чтенія, кучу популярныхъ брошюръ въ яркихъ обложкахъ, онъ немножко стыдливо, немножко благоговйно говорилъ себ, что насталъ, наконецъ, и его часъ быть не ловцомъ птицъ и разной мелкой лсной и водяной твари, а ловцомъ людей…
Вечеромъ наканун отъзда къ нему зашелъ товарищъ-второкурсникъ, парень серьезный и начитанный, эсъ-эръ по убжденіямъ. Онъ оставался въ Петербург и очень завидовалъ Вас, что тотъ детъ въ самую глубь Россіи и своими собственными глазами увидитъ, чмъ живетъ и какимъ богамъ молится русскій мужикъ посл великой разрухи послднихъ лтъ, когда на него возлагалось сначала столько надеждъ, и потомъ сыпалось столько проклятій и заушеній. Товарищъ преподалъ ему нсколько совтовъ, какъ держаться, на что обратить особенное вниманіе, и снабдилъ его небольшой программой вопросовъ, на которые Вася долженъ былъ датъ отвтъ.
— Ты, главное, наблюдай побольше, старайся вникнуть въ самую суть!— серьезно и немного торжественно говорилъ товарищъ.— Главное, насчетъ землестроительства, охотно ли садятся на отруба, какое отношеніе къ выдламъ, интенсивно ли идетъ разслоеніе деревни, это, братъ, очень важно видть воочію, не въ книг, а въ жизни, лучше голая, хоть и безобразная правда, чмъ красивая ложь. Ну и пиши, только безъ лишняго,— не для дла, а для души, понимаешь?
— Разумется!— также серьезной нсколько восторженно отвчалъ Вася.
На другой день Вася Ступицынъ въ новомъ жител, самъ такой же весь новенькій и свжій, съ сумочкой черезъ плечо и съ томикомъ чеховскихъ разсказовъ въ карман отъзжалъ отъ Петербурга. Грузно гремли въ путаниц рельсъ тяжелые, пахнущіе краской вагоны, тысячами глазъ провожали ихъ враждебно грозныя стны домовъ, потомъ замелькали фабрики, заводы, цлый лсъ трубъ дымился надъ ними, и, выбравшись, наконецъ, изъ желзнокаменной паутины, поздъ бодро загрохоталъ по унылой, срой равнин. Но долго-еще виднлась ядовитая желтая муть надъ громаднымъ городомъ…
Всю дорогу Вася съ волненіемъ думалъ о деревн и о томъ, что его ждетъ тамъ. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ-будто вновь родился, все ему было ново, все интересно, и съ рбостреннымъ вниманіемъ онъ всматривался и въ окружающія поля, и въ лица пассажировъ, вслушивался въ ихъ разговоры, старался все отмчать, все запомнить. За Рязанью на каждой станціи вагоны осаждались нищими, чаще всего бабами и дтьми. Робко ходили они подъ окнами и просили на хлбъ, озираясь, не стоитъ ли гд жандармъ, а когда поздъ трогался, они долго еще бжали за нимъ, и сквозь грохотъ колесъ жалобно звучали ихъ протяжные стоны: ‘Христа р-ради’!.. Дти продавали цвты и совсмъ еще зеленыя ягоды и, какъ голодные волчата, ссорились между собою изъ-за какого-нибудь объдка, выброшеннаго изъ окна, или изъ-за копейки, кинутой въ толпу сердобольнымъ пассажиромъ.
Около Козлова въ вагон уже опредленно послышалось слово ‘неурожай’.
О неурожа говорили и торговые люди въ чуйкахъ и пиджакахъ, и мужики, и сельскіе батюшки. Разсказывали, что озимое совсмъ не взошло, и его пересвали вторично на яровое, что весеннимъ морозомъ убиты и яровыя, а потомъ началась засуха и пожгла то, что уцлло отъ мороза. Сокрушались, вздыхали и смотрли въ окна. А тамъ, дйствительно, было что-то страшное. Чернли, какъ уголь, ржаныя поля, тощими островками желтли овсы, надъ ними съ карканьемъ носились сердитыя, несытыя, вороны. Солнце садилось въ мутно-багровыхъ туманахъ, а ночью въ прозрачномъ свт зеленой неугасающей зари, чудилось, какая-то сумрачная тнь съ воплемъ ретъ надъ землею. И тогда Вася вспоминалъ ‘Слово о полку Игорев’, и казалось ему, что это древняя два-Обида возстала изъ мрака временъ И плачетъ-горюетъ вковчнымъ русскимъ горемъ.
На одной изъ большихъ узловыхъ станцій Вася увидлъ цлую толпу переселенцевъ. Они, вроятно, дожидались дешевки и расположились прямо на земл между вагонами, на кучахъ разнаго домашняго скарба. Дти безпечно бгали у самыхъ колесъ, собирали апельсинныя корки, конфектныя бумажки, окурки папиросъ, старики сидли, задумчиво понурившись и облокотившись на тощія, черныя, землистыя руки, бабы кормили грудью ребятъ. Вася вышелъ на площадку и застнчиво спросилъ, откуда они дутъ.
— Курскіе мы!— уныло прохриплъ одинъ изъ стариковъ съ разъденными трахомой глазами.— Дома измытарились въ отдлку, ну и задумали старинку бросать, демъ туда, незнамо куда, шукать то, не знамо што!
— Ну чего каркаешь?— перебилъ его молодой мужикъ, вылзая изъ-подъ вагона съ чайникомъ кипятку.— Что будетъ, то и будетъ, а ужъ хуже то не будетъ, это врно!
Онъ старался говорить бодро и самоувренно, но видно было, что и у него на душ невесело. Глаза безпокойно бгали, на правой щек безпрерывно дергалась, и трепетала какая-то жилка.
Изъ окна высунулся грузный старый шибай съ обвислыми щеками и сытой лнью въ желтыхъ собачьихъ глазахъ. Пошлепалъ губами и сказалъ:
— Чего будетъ? По этапу домой пригонятъ, то и будетъ. Сидли бы лучше смирно, а то шляются, чисто восца въ нихъ сидитъ, да пра!.. Работать не хотца, по дармовому хлбу брюхо скучаетъ, вотъ васъ и носитъ окаянная сила. И-и-хъ!
Мужикъ обернулся къ нему, глаза его налились мутной злобой… Но шибай уже исчезъ, вмсто него изъ окна вылетла сальная бумага, и ребятишки съ пискомъ бросились на нее.
На другой станціи ихъ поздъ что то долго задержался. Вася выглянулъ въ окно и увидлъ, что рядомъ съ ихъ поздомъ стоитъ другой. Прямо противъ Васина вагона былъ товарный вагонъ, внутри, точно селедки въ боченк, кишли люди. Слышались крики, хохотъ, ругань, женскій визгъ. Одинъ мужикъ умывался, баба сидла на краю, свсивъ ноги наружу, и баюкала ребенка, другая, рядомъ съ ней, грызла сухую баранку. Вс они были черные, обгорлые, покрытые пылью, которая разрисовала на ихъ потныхъ лицахъ чудовищные узоры. Опять завязались разговоры, куда, откуда.
— Съ Линіи!— крикнули изъ товарнаго вагона.— На косьбу найматься ходили, да назадъ вертаемся!
— Что такъ?
. — Народу дюже много наперло! Думали, хоть тамъ уродилось, а тоже ничего нту. Все до чиста повыжгло!
На полотно выпрыгнулъ бойкій мужикъ, съ веселымъ лицомъ, въ шапк набекрень, и, подбочась, закричалъ проходившему смазчику:
— Что же это вы нашъ первый классъ задержали? Скажи тамъ, чтобы живо дорогу ослобонили, — енаралы, молъ, дутъ!
Вс захохотали, но смазчикъ ничего не отвчалъ и прошелъ мимо.
Ребенокъ, котораго укачивала баба, жалобно запищалъ. Она развернула тряпки и вынула оттуда страшное, красное тльце сплошь покрытое блыми водяными пузырями. Въ Васиномъ вагон заохали.
..— Господи Боже, что это у тебя съ ребенкомъ то?
— Солнцемъ опалило! отвчала баба съ малороссійскимъ акцентомъ. Дуже жарко тамъ, кажу, якъ у пекли! А мы тридцать верстъ пишки ишлы, вотъ его и сожгло. Ой, ты моя рыбонька, ой, серденько золотое!
Въ окн показался давешній жирный шибай и тупо уставилъ въ ребенка свои собачьи глаза.
— И чего шляются, сукины дти, чего шляются, а?
— Та хліба, кажу, нема, вотъ и пійшлы!— кротко отвчала баба, возясь съ ребенкомъ, издававшимъ едва слышные стоны.
Ея сосдка дола крендель, собрала съ подола крошки, всыпала ихъ въ ротъ и сказала, ни къ кому не обращаясь:
— Небось, пойдешь, когда черевья подведетъ! Да скажи мн теперича: Матрена, иди назадъ, каши дадутъ,— сейчасъ пошла бы! И ей-богу, хвостъ въ зубы, такъ и полетла бы, не гляди, что вс пятки до мословъ протерты. А ты говоришь — чего шляются! Издыхать то тоже никому не хотца!
— А теб здсь нту чтоль работы?
— Да гд она? У тебя, можетъ, есть? Такъ давай, хошь сейчасъ пойду! Ну что-жъ ты рыло прячешь? Нанимай что-ль?
Шибай скрылся. По вагонамъ пронесся дружный хохотъ.
— То то!— продолжала выкрикивать баба.— Напакостилъ, да и въ кустъ!
Васинъ поздъ тронулся, и вагонъ съ веселымъ мужикомъ, сердитой бабой и сожженнымъ на солнц младенцемъ остался позади.
Поздъ неторопливо погромыхивалъ мимо черныхъ выжженныхъ полей и пришибленныхъ деревушекъ, и чмъ дальше на югъ, тмъ чаще слышалось страшное слово ‘неурожай’, тмъ гуще были впечатлнія, и темнла отъ нихъ Васина душа, и странно путались мысли. Въ стремительномъ поток смятенныхъ, куда-то бгущихъ и чего-то ищущихъ людей, голодныхъ, злыхъ, отчаявшихся, все петербургское блднло, таяло, какъ давно когда то виднный, пестрый и красивый сонъ, а самъ Вася въ своемъ бломъ кител съ иголочки, съ новенькой сумочкой и чемоданчикомъ, съ чеховскими разсказами въ карман, казался себ смшнымъ и никому не нужнымъ. И было ему стыдно…
Въ четыре часа вечера поздъ пришелъ въ губернскій городъ, гд Вася началъ свое ученье и провелъ самые беззаботные и счастливые годы жизни. Узжая изъ Петербурга, онъ не писалъ ничего роднымъ, поэтому не ожидалъ, что его кто-нибудь встртитъ, и былъ очень удивленъ и обрадованъ, когда въ толп встрчающихъ увидлъ отца. Еще на ходу онъ выскбчилъ изъ вагона и бросился къ нему. И тотъ въ свою очередь изумился и обрадовался.
— Васюкъ, откуда это ты? Вотъ сюрпризъ! Отчего же не предупредилъ?
Они расцловались, причемъ Вася замтилъ, что отъ отца пахнетъ виномъ.
Это его непріятно кольнуло, и непріятно было также видть, что за два года отецъ сильно постарлъ и опустился. Лицо его обрюзгло, во рту не хватало переднихъ зубовъ, волосы и борода посдли и неряшливыми космами торчали во вс стороны. Одтъ онъ былъ тоже неряшливо — въ заношенную лтнюю пару съ пятнами на груди и живот и полосатую ситцевую рубаху съ грязными обшлагами и воротомъ. Но Вася съ чувствомъ нжной жалости еще разъ поцловалъ его въ колючія щеки и спросилъ:
— Ну, а вы то какъ сюда попали?
— Да вотъ провожалъ одного человчка и думаю,— дай, подожду московскаго позда. Точно предчувствіе, право…
— А въ город зачмъ? По длу?
— Да… было тутъ одно дльце…— отецъ замялся и махнулъ, рукой.— Ничего не вышло. Что же, подемъ, меня тутъ извозчикъ дожидается.
— А изъ деревни вы на своихъ?
— Нтъ… впрочемъ, сюда то на своихъ, а отсюда на почтовыхъ подемъ.
— Ну зачмъ, папа?— поморщился, Вася.— Непроизводительный расходъ… тратиться на почтовыхъ, когда есть свои!
Отецъ добродушно разсмялся.
— Вотъ нашелъ о чемъ толковать! И все равно, овесъ дорогой, сно тоже, и вышло бы такъ на такъ!
Вася взялъ свой чемоданчикъ, вышли на подъздъ и сли въ ободранную пролетку. И трясясь по мостовой, Вася разспрашивалъ отца:
— Ну что, какъ тамъ наши? Мама здорова?
— Вс здоровы! Люличка тоже недавно пріхала изъ института. Кончила отлично! Ну, а ты какъ?
— Я ничего…— уклончиво сказалъ Вася.
— Экзамены сдалъ?
— Н-нтъ… вдь, мы бастовали.
— Н-ну, это… нехорошо, Васюкъ. А я читалъ въ газетахъ, многіе держали. Отчего же ты уклонился?
— Это, папа, старшіе курсы… и то не вс. Карьеристы и… черносотенники. А вообще ршено было провести забастовку до конца.
— Хм…— промычалъ отецъ.— Напрасно… Ну, а къ бабушк въ Москв зазжалъ?
— Тоже нтъ… Не хотлось задерживаться… торопился къ вамъ.
— И тоже нехорошо! Она въ теб души не чаетъ… будетъ огорчена. И все таки ты отъ нея зависишь… нтъ, неловко, Вася, право!
— Ничего, папа!— старался его утшить Вася, хотя и самъ чувствовалъ, что сдлалъ неловко.— Напишу ей изъ деревни, разсыплюсь мелкимъ бсомъ, — проститъ! Она — милая и добрая.
— Да, а вотъ мы-то добрыхъ и милыхъ обижаемъ!— Вздохнулъ отецъ.
— Ну, папа, ей-богу, я постараюсь загладить!— сказалъ Вася и, какъ бывало въ дтств, прижался бокомъ къ отцу.— Лучше разскажи, какъ тутъ у васъ, Я слышалъ, неурожай ожидается?
— И не говори лучше! Прямо бдствіе! Выдешь въ поле — глядть жутко! Ужь и теперь мужики лишнюю скотину продаютъ. Былъ я намедни въ нашемъ Песчанск, весь базаръ коровами и жеребятами подлтками запруженъ. За полцны продаютъ, кормить нечмъ. Трава погорла, на парахъ — ничего, и соломы не предвидится. По базару стонъ стоитъ!
‘А я на Шаляпина по 5 цлковыхъ за билетъ платилъ’ — подумалъ Вася.’
— Тяжелый годъ будетъ!— продолжалъ между тмъ отецъ.— Такой тяжелый, не знаю, какъ и переживемъ!
Извозчикъ остановился у подъзда дворянскихъ номеровъ Балалаева, на Базарной улиц. Ступицыны слзли, и пока сынъ дожидался на подъзд, отецъ что-то очень долго рылся по карманамъ, разыскивая мелочь. Наконецъ, расплатился, и оба вошли въ номера.
— Тутъ еще кое-кто изъ нашихъ есть,— пыхтя говорилъ Ступицынъ-старшій.— Вотъ въ шестомъ номер сосдъ нашъ по имнію стоитъ. Молдавановъ, — помнишь?
— Это высокій такой? худой?
— Во-во, онъ самый! Египетская мумія мы называемъ. То же длишки его ой-ой-ой! На краю пропасти…
Онъ отперъ дверь номера и приказалъ корридорному подавать самоваръ. Въ номер было душно, грязно, пахло мочалкой и клопами, на стол въ бумажк, облпленная мухами, валялась колбаса, на тарелк краснла скорлупа отъ раковъ.
— Уфъ!— вздохнулъ отецъ, опускаясь на диванъ. Одышка… вотъ на лстницу тяжело подниматься! Ожирніе сердца, говорятъ… Ну, садись, Васюкъ… Хоть и огорчилъ ты меня, я радъ, что ты пріхалъ. А мать-то обрадуется!.. Только и разговоровъ, что о теб! Ну, за забастовку то же не похвалитъ!
— Да вдь нельзя же было, папа, нарушать постановленіе…
— Какое тамъ постановленіе? Молоды вы еще постановлять. Ваше дло учиться, а постановляетъ власть.
— Ну, папа, мы уже не дти! Черезъ пять лтъ сами будемъ полноправными гражданами. А забастовка была необходима, какъ протестъ противъ незакономрныхъ дйствій правительства. Мы должны были протестовать, разъ общество не реагируетъ.
— Батюшки мои, слова-то какія!— добродушно разсмялся Ступицынъ.— Да тебя хоть сейчасъ депутатомъ въ Государственную Думу посылай! Ну, только все это вздоръ, Васюкъ! Чертъ ли правительству ваша забастовка! Она какъ была, такъ и осталась, а вотъ вы ‘реагировали’ — и наказаны: цлый годъ пропалъ!
— Ахъ, папа, пусть пропадаетъ, но мы не можемъ оставаться индифферентными! Нужно же что-нибудь длать, чтобы выйти изъ этого тупика!
— Тупикъ-то тупикъ, это врно!— согласился Ступицынъ и шумно звнулъ.— А только ничего не подлаешь… ужъ очень мы вс засли,— тройкой лошадей не вытащишь!
Корридорный внесъ самоваръ.
— Что, Петръ Архипычъ никуда не выходилъ?— спросилъ Ступицынъ.
— Никакъ нтъ-съ, у себя въ номер!
— Поди пригласи его къ намъ чай пить. Скажи,— сынъ ко мн изъ Питера пріхалъ.
Черезъ минуту въ номеръ вошелъ длинный, тощій человкъ лтъ за 50, въ коломянковой пар, изъ которой онъ какъ будто выросъ. Панталоны были коротки, рукава лзли вверхъ и обнажали костлявыя волосатыя руки съ торчащими наружу мослами, лицо у него было желчное, морщинистое и злое, когда онъ говорилъ, оно все дергалось, а правый глазъ какъ-то зловще подмигивалъ. Тонкія губы, носъ, брови — все было опущено книзу съ выраженіемъ крайней брезгливости и отвращенія, видно было, что этотъ человкъ чмъ-то глубоко обиженъ въ своей жизни и поэтому золъ на всхъ и на все. Это и былъ сосдъ Ступицына, Молдавановъ.
Войдя, онъ нервно и какъ-то на ходу пожалъ Васину руку и сердито пробурчалъ: ‘очч… ррадъ!’ — причемъ глазъ его такъ и запрыгалъ. Потомъ брезгливо оглядлся, поднялъ фалды пиджака и слъ..
— Ну-съ? Чмъ порадуете, молодой человкъ?— иронически сказалъ онъ.
Вася затруднился отвчать.
— Вдь, у васъ тамъ, я думаю, все проекты, реформы, какъ бы насъ облагодтельствовать да осчастливить?
Его глазъ запрыгалъ еще сильне, точно совсмъ хотлъ выскочить.
— Я, право, не знаю… Какія же реформы? Вроятно, вы слдите по газетамъ за работами Государственной Думы…
— Хо… Вотъ, вотъ… именно Государственная Дума! Великолпно! Работаетъ, работаетъ..! Мы въ восторг! И то, и се: и меліорація, дешевый кредитъ, но до тхъ-то поръ, молодой человкъ, до тхъ поръ что мы будемъ длать, а? Вдь мы раззорены, вдь не сегодня-завтра вс съ молотка пойдемъ, вдь намъ сть, сть надо, а что мы будемъ сть, а?
Послднія слова онъ выкрикнулъ пронзительно и даже всхлипнулъ, неподдльное отчаяніе исказило его изсохшее лицо. Вас стало жаль его.
— Крестьянство! Народъ! Мужичекъ!.. Все о мужичк… объ его рваныхъ порткахъ заботятся!… Ну а мы-то, мы-то, дворяне-то, исконные хранители и собиратели земли русской,— мы-то причемъ, а? Скажите, причемъ мы?
— Какъ причемъ?— сказалъ озадаченный Вася, не замчая предостерегающихъ знаковъ, которые давно длалъ ему отецъ.— Дворянство, во всякомъ случа, въ лучшемъ положеніи. Оно пользуется особымъ покровительствомъ,— вся политика нашего правительства направлена къ поднятію престижа и благосостоянія дворянства…
— Поздно-съ! Поздно! Мы раззорены! Мы послднія крохи додаемъ! Намъ хуже мужика! Мужикъ, коли у него хлбъ не родился, лебеду будетъ жрать — и живехонекъ, а мы-то можемъ кушать лебеду? Вашъ папаша — можетъ? Вы сами — станете лебеду сть?
— Ну до лебеды вамъ еще далеко!— уже съ досадой возразилъ Вася.— Мужика малоземелье душитъ, а у васъ, слава Богу, земли достаточно.
— Заложена! Заложена-съ!.. Проценты платить -нечмъ!..
— А все-таки выходъ есть. Законъ 9 ноября…
— Законъ-съ? Вотъ гд онъ у меня сидитъ, этотъ законъ!.. Вдь это что такое? Революція-съ? Дворянина, врнаго слугу царя и отечества, хотятъ выжить съ его ддовскаго гнзда, лишить земли, на священныхъ могилахъ его предковъ нарзать отруба и насажать на нихъ. безпортошныхъ мужиковъ! Вотъ что такое этотъ вашъ законъ! Покорно васъ благодарю!.. Я лучше пулю себ въ лобъ пущу, а не дойду до такого позора, чтобы какой-нибудь сопливый Ванька или Сидорка пакостили на могил моего отца!.. Помщикомъ прожилъ, помщикомъ и умру!— вопилъ Молдавановъ, выбрасывая изъ себя слова, какъ митральеза, и ничего не давая говорить другимъ.
Въ эту минуту вошелъ новый гость, тоже сосдъ Ступицыныхъ по имнію, Павелъ Родіонычъ Ршеткинъ, толстый и красный, добродушнаго вида человкъ.
— О чемъ шумите вы, народные витіи?— густымъ, хриповатымъ басомъ возгласилъ онъ, суя всмъ свою потную и мягкую, какъ подушка, ручищу.
— Да вотъ Петръ Архипычъ съ сынишкой моимъ вздумалъ спорить!
— Охота въ такую жарищу! Я просто дться не знаю куда,— ужь пилъ-пилъ, и квасъ, и лимонадъ, и пиво,— не легчаетъ! Купаться два раза здилъ!
Сопя, онъ бухнулся на диванъ такъ, что пружины зазвенли, за что-то задлъ, что-то уронилъ и обратился къ Молдаванову:
— Вы, Петръ Архипычъ, вчно какъ на иголкахъ! Ну чего вамъ? Вдь не на земскомъ собраніи? Ей-богу, васъ когда-нибудь кондрашка хватить!
— Это васъ скорй хватитъ!— огрызнулся Молдавановъ.
— Можетъ, и хватитъ, да, по крайности, я не злюсь. А вдь вы только и знаете, что ругаетесь. Смотрите, нехорошо будетъ, если такъ съ бранью и къ Господу Богу отойдете!
— Тамъ разсудятъ!.. Разсудятъ-съ!.. И вы не Господь Богъ!.. А молчать не могу-съ… Довольно!
— Ну что, Павелъ Родіонычъ, — сказалъ Ступицынъ, разливая чай по стаканамъ.— устроили свои дла?
— Ни въ ротъ ногой! Да ну ихъ къ чорту, надоло! Я бы давно съ этимъ имньемъ проклятымъ развязался, да вотъ моя Катерина великая не хочетъ. Впилась, какъ клещъ въ собачій хвостъ, и держится.
— И прекрасно длаетъ!— пробурчалъ Молдавановъ, съ остервененіемъ хлебая чай.— Истинная дворянка, хранительница ддовскихъ завтовъ!
— А чего тамъ хранить-то, о Господи? Вс въ долгу, какъ въ шелку,— одн разв дворянскія грамоты, да и т мыши поли! Вотъ молодой человкъ,— обратился Ршеткинъ къ Вас,— вотъ наша жизнь помщичья! Чисто каторжники, ей-богу! Привязали тебя къ этой земл, какъ къ пушечному ядру,— и никакого ходу! Врите ли, удралъ я въ прошломъ году въ Парижъ, ну хоть забыться немного,— такъ что же: не даютъ покою и тамъ! Я на Эйфелевой башн сижу, тутъ эдакія панорамы, понимаете, весь Парижъ у моихъ ногъ, гремитъ Марсельеза, ‘Vive la Rpublique’ — и вдругъ что же! Телеграмма: ‘Поль, ради Бога, надо вносить проценты’!.. Фу ты чортъ, да что мн ваши проценты? Я наслаждаюсь, я въ небесахъ, а меня опять въ преисподнюю тащатъ! Слъ и написалъ только одно слово: ‘отстань’…
— Ну и что же?— съ улыбкой спросилъ Вася.
— Ну и ничего. Жена гд-то достала, внесла. И вотъ такъ каждый годъ маемся. Да мн, впрочемъ, плевать!
Молдавановъ что-то прошиплъ. Вася поглядлъ на нихъ обоихъ. И насколько Молдавановъ весь насквозь былъ пропитанъ желчью и злобой, настолько Ршеткинъ казался довольнымъ и безпечнымъ. Замтивъ Васинъ взглядъ, онъ весело подмигнулъ на Молдаванова и сказалъ:
— Да, молодой человкъ, вы видите передъ собой представителей вымирающаго сословія! Я думаю, эдакъ лтъ черезъ 50 послднихъ изъ насъ будутъ возить по ярмаркамъ, какъ ацтековъ, и хорошія вдь деньги заработаютъ, подлецы! Какъ вы полагаете, Петръ Архипычъ?
Но Молдавановъ ничего не отвтилъ, наскоро допилъ чай и, ни съ кмъ не простившись, вылетлъ изъ номера.
— Обиженъ! Прошлый годъ баллотировался въ Предсдатели управы,— прокатили! Хотлъ въ земскіе начальники попасть,— тоже не выгорло! А длишки плохи, имнье въ продажу назначено, вотъ и брюзжитъ.
— Забрюзжишь!..— произнесъ Ступицынъ и вздохнулъ.
— Э, плюньте! Вы когда домой то дете?
— Да завтра надо пораньше.
— Такъ пойдемте сегодня въ лтній театръ? ‘Бдныя овечки’ идутъ. А вчера я ‘Веселую вдову’ смотрлъ. Тамъ есть одна пвичка,— препикантный, я вамъ скажу, сюжетецъ! Познакомлю, а?
— Эге-ге-ге!— засмялся Ступицынъ.— А что Катерина великая скажетъ?
— Ну, батенька, у насъ съ ней на этотъ счетъ давно эмансипація полнйшая! Она мн не мшаетъ, а я ей. Ну, пойду. Хоть провтрюсь! А то одурь беретъ, — проценты, аукціонъ, фу ты, чортъ! Пойдемте, а?
Но Ступицыны не пошли, и Ршеткинъ отправился одинъ, напвая фальшиво: ‘Тихо и плавно качаясь’…
На другой день Ступицыны поднялись въ 6 часовъ, чтобы выхать изъ города ‘по холодку’. Но уже съ утра солнце палило во-всю, и отъ политыхъ троттуаровъ и мостовыхъ подымался тяжелый банный запахъ. Ступицынъ-отецъ былъ озабоченъ, постоянно выбгалъ изъ номера и о чемъ то таинственно совщался съ корридорнымъ. Вася ничего этого не замчалъ. Онъ хорошо выспался, всталъ бодрымъ и свжимъ и желалъ только одного — какъ можно скоре выхать изъ душнаго, пыльнаго города.
— Ну, Вася, готово, подемъ!— сказалъ, наконецъ, Ступицынъ, входя въ номеръ и вытирая несвжимъ платкомъ струившійся по лицу потъ.
За нимъ вошелъ корридорный и съ хмурымъ, недовольнымъ лицомъ сталъ выносить вещи.
У подъзда ихъ ожидалъ огромный, неуклюжій тарантасъ, запряженный тройкой понурыхъ лошадей съ вытертыми боками. На дуг позвякивали колольчики.
— Папа, это, кажется, нашъ тарантасъ?— спросилъ Вася.
— Да. Я своихъ лошадей отправилъ съ подводой.
— Напрасно вы, папа! Мы бы на пар могли дохать. Дешевле!
— Нельзя, Вася…— смущенно оправдывался отецъ.— Ты знаешь, какой у насъ городишко… Кто-нибудь встртится, сейчасъ замтятъ, пойдутъ разговоры… вотъ, молъ, Ступицыны до чего дошли, на пар здятъ… Неловко!
Вася промолчалъ, но ему почему то вспомнился Ршеткинъ на Эйфелевой башн.
Между тмъ вещи были уложены, ямщикъ услся на козлы. Корридорный подсадилъ Ступицыныхъ въ тарантасъ и ждалъ на чай. И опять, какъ вчера при расплат съ извозчикомъ, отецъ очень долго рылся въ карманахъ, разыскивая мелочь. Нашелъ, наконецъ, сунулъ корридорному и торопливо закричалъ: ‘Трогай’!.. И, отъзжая, Вася слышалъ, какъ корридорный, разсматривая полученную монету, иронически бормоталъ: ‘а еще господа называются!’ — ‘Ахъ, папа, папа’! подумалъ Вася съ горечью.
Но, когда выхали за городъ, тарантасъ грузно занырялъ по большаку между хлбными полями, а кругомъ во вс стороны развернулась знакомая картина — холмы, овраги, безконечное, налитое зноемъ небо,— непріятное впечатлніе отъ отцовской непрактичности разсялось. Вася жадно пилъ пахучій утренній воздухъ и жадно всматривался въ бгущія мимо поля, засянныя овсомъ и просомъ.
Но и здсь было невесело. Овесъ былъ низокъ и рдокъ, просо чуть-чуть жалкими, преждевременно желтющими щетинами, выклёвывалось изъ сухой земли, и жутко было видть вмсто пышной бархатной зелени мрачную голую пустыню. Отецъ-Ступицынъ вздыхалъ.
— Все сгорло! Ну, на рожь мы уже рукой махнули, а не дай Богъ еще такая сушь постоитъ,— и безъ каши, и безъ овса останемся…
Сверкнула яркая желтая полоса, потянулись пески. Тарантасъ похалъ тише, лошади фыркали и тяжело дышали. По пригоркамъ лпился молодой дубовый лсокъ, совершенно безлистый, какъ въ самую глубокую осень.
И среди ослпительно яркихъ песковъ, въ нестерпимомъ блеск солнца, эта бурая поросль казалась комкомъ свернувшейся крови на груди сожженной земли.
— Что это такое съ деревьями?— спросилъ Вася.— Неужели тоже сожгло?
— Черва пола,— отвчалъ ямщикъ.— И не приведи Богъ, сколько ее, этой червы, нон шло! Вотъ по весн мн привелось хать, такъ въ Шатровомъ сады тогда цвли. Ну и такая же сила цвту была, — глядть, ровно блымъ сукномъ накрыто! А теперича куда все длось: ни листья этого, ни цвту, ни фрукты — ничего, все черва окаянная слопала!
И, нагнувшись съ козелъ, онъ хлестнулъ что то кнутомъ. ‘У, гадина’!
— Это ты что?
— Да вишь козявка какая-то сигаетъ! Страсть тоже ее сколько развелось! Тоже, небось, она на свой пай чего-нибудь трескаетъ. Ишь, сволочь!
Тарантасъ опять занырялъ и розовыми и голубыми искрами полетли изъ подъ колесъ головастые кузнечики. Казалось, кто то невидимый цлыми горстями швыряетъ въ воздухъ драгоцнные камни.
Навстрчу тарантасу сталъ попадаться народъ. Шли и въ одиночку и группами человкъ по пяти по шести. У всхъ за спинами болтались огромные мшки, а въ рукахъ люди несли тщательно обернутыя холстомъ и обвязанныя веревками косы. Были и женщины тоже съ мшками, но вмсто косъ у нихъ были серпы, заткнутые за поясъ.
— Косари! задумчиво сказалъ ямщикъ. Все на Линію прутъ. Видимо-невидимо ихъ нынче идетъ! Сказывали по 500 человкъ на чугунк отправляютъ. Голодъ!
— Я встрчалъ, многіе назадъ возвращаются.
— Стало быть, и тамъ ничего нту?
— Можетъ, и есть, да ужъ очень много рабочихъ нашло!
— Э-эхъ!— крякнулъ ямщикъ.— Какъ и жить будемъ, кто его знаетъ…
А косари все шли и шли, и придорожная пыль пестрла тысячами отпечатковъ ихъ лаптей.
Прохали станцію безъ особенныхъ приключеній. Но на слдующей опять вышла непріятная сцена, которая очень разстроила Васю. Пока перепрягали лошадей, онъ прислъ на крыльц, а отецъ ушелъ въ избу расписываться въ почтовой книг. Вдругъ изъ сней послышался громкій и раздраженный крикъ. Вася вздрогнулъ и сталъ прислушиваться. Кричалъ содержатель почтовой станціи, кудрявый мужикъ съ красивыми глазами. Онъ грубо требовалъ прогоны за тройку, а отецъ что то говорилъ ему вполголоса и просительно. И чмъ больше онъ понижалъ голосъ, тмъ громче и нахальне оралъ мужикъ.
— Мн что? Я тройку предоставлю хоть сею минутую, а вотъ вы мн прогоны подайте! Безъ прогоновъ лошадей не отпущу.
— Но послушай…
— Чего тамъ слухать? И слухать нечего! Давай прогоны — и никакихъ… Я вдь не погляжу, что вы тамъ…
— Ты обязанъ…
— Ничего я не обвязанъ! Вы мн не начальство! Коль не можешь прогоновъ внести, нечего и на тройкахъ здить. Въ тарантас тоже!.. Его, демона, тройкой то и не сволочешь!.. Ты бы въ него жену свою запрягъ, да и халъ, она у те, небось, гладкая!..
Вася вскочилъ, какъ ужаленный, и подбжалъ къ двери.
— Папа! Папа!— позвалъ онъ, весь дрожа отъ негодованія и обиды.
Ступицынъ вышелъ. Онъ былъ сконфуженъ, на лиц выступилъ потъ, на дрожащихъ губахъ блуждала растерянная, безпомощная улыбка. Вася взглянулъ на него почти со злобой.
— Что это у васъ тамъ? Чего онъ ругается?
— Да это такъ… Ты, Вася, не того… не волнуйся… Пустяки, уладится!
— У васъ денегъ нтъ?— въ упоръ глядя на отца, спросилъ Вася.
— Да видишь ли… Нтъ, Вася, право, ты это…
Но Вася торопливо отперъ свою сумочку, вынулъ синенькую бумажку — все, что осталось у него отъ дорожныхъ расходовъ,— и сунулъ отцу. Онъ чувствовалъ, что еще минута,— и онъ расплачется…
— Ты, Вася… Я теб отдамъ!., пробормоталъ Ступицынъ
— Да ну ужъ,— идите! рзко крикнулъ на него сынъ.
Старикъ быстро-быстро заморгалъ глазами, хотлъ что то сказать, но только жалко улыбнулся и ушелъ. ‘Гадость какая’! презрительно прошепталъ Вася ему вслдъ. ‘Доводить себя до такого… униженія… Возмутительно’!
А къ крыльцу, гремя бубенчиками, уже подкатила тройка, и содержатель почтовой станціи, какъ ни въ чемъ не бывало, съ изысканной вжливостью подсаживалъ Ступицыныхъ въ тарантасъ и предупредительно обминалъ подъ Васей подушку, говоря:
— Вотъ такъ, барчукъ, подъ задъ-то, подъ задъ-то ее, сидть мякше будетъ! Ну, съ Господомъ, дай Богъ всего!.. Счастливо!
Тарантасъ загрохоталъ по крпкой, какъ желзо, земл, застонали и запли колокольчики. Вася сидлъ молча, отвернувшись отъ отца. Тотъ въ свою очередь не глядлъ на сына. Только когда отъхали отъ села, онъ робко сказалъ:
— Мн, Вася, ужасно непріятно… Ты не подумай… Это такая грубая скотина, я теб скажу…
Вася молчалъ и угрюмо смотрлъ въ сторону. Тогда и и Ступицынъ притихъ. Сложилъ руки на живот, привалился къ спинк тарантаса и подъ мрное покачиваніе его скоро заснулъ,
Мало-по-малу успокоилась и взволнованная Васина душа. Переливчатый звонъ колокольчиковъ, безбрежное небо, горячій степной втерокъ, пахнущій медомъ и полынью, косари, дрожащая лиловая дымка надъ курганами,— все это отвлекало мысли, давало имъ новое направленіе и новую работу. ‘Все идутъ, идутъ!..— думалъ Вася, глядя на бронзовыя лица косарей, полныя стихійной ршимости и стихійнаго спокойствія. ‘Куда, зачмъ, что ихъ ждетъ тамъ,— разв они знаютъ? А идутъ!’…
Прохали большое село Шатрово, до узднаго города Песчанска оставалось только 10 верстъ. Вася заволновался, его разбирало нетерпніе. Казалось, что и лошади идутъ особенно лниво и дорога стала хуже. Попробовалъ для сокращенія времени считать телеграфные столбы, но они съ такой досадной медленностью подползали на встрчу, что бросилъ считать и сталъ вглядываться въ мстность, стараясь по примтамъ опредлить, сколько еще осталось. Вотъ оврагъ съ ‘храмчикомъ’ у ручья — здсь, говорятъ, убили сборщика церковнаго, вотъ опять голый безлистный лсокъ, черною каймою тянется по бугру… скоро, скоро — только 5 верстъ осталось! Ступицынъ тоже открылъ глаза, выглянулъ изъ тарантаса и оживился.
— А! Воропаевскіе хутора! Ну, слава Богу, дохали! Растрясло всего — смерть!— терпть не могу этихъ поздокъ! Жара, пыль, даже въ глотк пересохло, ну и сть хочется ужасно. А дядя Мишель наврное уже пообдалъ и чай пьетъ.
— Разв мы у дяди остановимся?
— А какъ же? Онъ просилъ непремнно у него остановиться. Отдохнемъ, переночуемъ, а завтра опять по холодку и домой.
Вася насупился. Ему хотлось поскоре домой, кром того, онъ не любилъ дядю Мишеля, и хорошее настроеніе его пропало.
— Не знаю, зачмъ теперь къ нему зазжать. Можно бы и посл. Я думалъ, мы немножко передохнемъ, закусимъ и сегодня же подемъ въ деревню.
Ступицынъ съ безпокойствомъ завозился въ тарантас.
— Нтъ, Вася, это неловко… Я общалъ… Мишель можетъ обидться. Да и чего это ты такъ къ нему?..
— Не нравится онъ мн!
— Вася, Вася, ну какъ это ты можешь такъ говорить? Все-таки онъ теб родной дядя… и онъ тебя, особенно тебя, любитъ въ нашей семь. Конечно, у него есть свои слабости… но, какъ хочешь, онъ человкъ недурной и притомъ настоящій дворянинъ…
Вася хотлъ было на это возразить, но, во избжаніе новой размолвки, промолчалъ и снова началъ считать телеграфные столбы. А внизу на дн широкой лощины уже заблли домики Песчанска и золотою искрой вспыхнулъ церковный крестъ. Ямщикъ придержалъ лошадей, и он, садясь на заднія ноги, осторожно стали спускать съ горы тяжелый тарантасъ.
Было уже около 3-хъ часовъ — самое время послобденнаго отдыха. Городъ точно вымеръ, только собаки, куры и свиньи бродили по улицамъ, да около винной лавки торчали какія-то растрепанныя фигуры. Съ громомъ и звономъ въхалъ тарантасъ въ огромныя каменныя ворота, но и здсь прізжихъ встртили безлюдье и сонная тишина. Но вотъ откуда-то выскочилъ огромный песъ-водолазъ и съ ревомъ началъ бросаться къ лошадинымъ мордамъ. На шумъ изъ флигеля вышелъ мальчикъ.
— Эй, Конурка!— закричалъ ему Ступицынъ.— Баринъ отдыхаетъ?
— Н!.. Чичасъ самоваръ пронесли…
— Такъ ты вотъ что… Рогдайка, цыцъ!.. Вещи наши возьми и тащи въ угольную, знаешь?..
На Рогдайкинъ ревъ откуда-то еще повылзло нсколько псовъ, и дворъ наполнился оглушительнымъ лаемъ, визгомъ и воемъ, среди котораго уже ршительно ничего нельзя было разобрать.
Дядя Мишель былъ старшій братъ Ступицына и среди всеобщаго краха какимъ-то чудомъ сумлъ сохранить большое состояніе. Самъ онъ жилъ на широкую ногу, ни въ чемъ себ не отказывая, но былъ скупъ, и еще въ дтств Вася часто слышалъ, какъ на семейныхъ совтахъ его называли ‘кащеемъ’ и ‘жидоморомъ’. Въ послдніе годы, когда дядя овдовлъ, а его единственная дочь вышла замужъ за студента и пропала безъ всти, отношеніе Ступицыныхъ къ дяд Мишелю измнилось и, хотя онъ по прежнему не давалъ брату ни копйки, за нимъ ухаживали, зазывали къ себ и сквозь пальцы смотрли на его самодурство и грязный развратъ, которому подъ старость онъ открыто предавался.
Они нашли его на балкон, въ тни старыхъ душистыхъ тополей, за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ однихъ кальсонахъ, въ ночной рубах съ разстегнутымъ воротомъ и въ туфляхъ на босу ногу. При вид гостей его большое бульдожье лицо не выразило никакой особенной радости.
— А… пріхали!.. Ну-ну… И Васька?.. Ну-ка, покажись!..
Онъ говорилъ медленно, съ оттяжкой, и голосъ у него выходилъ какъ-будто изъ живота, который огромнымъ жирнымъ студнемъ колыхался подъ рубахой. Этотъ животъ былъ особенно противенъ Вас, и онъ неохотно приблизился къ дяд.
— Ничего… молодецъ!.. Ишь ты какой… Красавчикъ!..
И, захвативъ жирной рукой Васину руку, онъ притянулъ его къ себ, такъ что Вася ткнулся колнками прямо въ его горячій животъ.
— Шельмецъ!.. Право, шельмецъ!.. Румянчикъ-то… чисто у двочки… хо-хо-хо!..
Черные на выкат глаза его свтились звриной похотью, отъ живота несло тепломъ и запахомъ распареннаго тла, Вася отшатнулся.
— Обдали?.. Нтъ? Такъ ступайте, тамъ вамъ подадутъ.
— А мы сейчасъ хали, хлба смотрли,— сказалъ Ступицынъ.— Плохо, Мишель! Неминуемо голодъ будетъ!
— Голодъ? Какой голодъ?.. У меня голода нтъ… хо-хо-хо!.. Ботвинья сегодня была пре-крас-нйшая… но поваръ-подлецъ галантиръ испортилъ, каналья!
— Да, у тебя вдь новый?
— Новый… того прогналъ. Грубить вздумалъ, скотина… Тамъ, знаешь, у него жена была… ну, и недурна… Вотъ я какъ-то разъ и того… Что же ты думаешь, обидлся, мерзавецъ! Каковъ, а? Эдакій Отелло!.. Но жаль, готовилъ прекрасно, а этотъ болванъ ни уха, ни рыла не уметъ…
— Папа, я пойду умываться,— сказалъ Вася. Этотъ разговоръ началъ его раздражать, а потомъ ужасно коробило, что отецъ принялъ съ дядей какой-то заискивающій тонъ и притворялся, что интересуется всми его исторіями и длами, хотя, наврное, и усталъ и страшно былъ голоденъ.
— Ступайте, ступайте…— благосклонно прорычалъ дядя.— Умойтесь, пообдайте тамъ, а потомъ идите чай пить. Нтъ, Васька-то, Васька-то, каковъ? Молодчина, ей-Богу…
Вася, во избжаніе новыхъ дядиныхъ нжностей, поспшно скрылся въ домъ. Отецъ едва за нимъ поспвалъ и на ходу шепталъ:.
— Видишь, Вася, какъ онъ къ теб… Ты ужь поласкове съ нимъ — право…
Домъ дяди Мишеля былъ просторный, но какой-то безалаберный. Комнатъ было множество, но нигд не было уютнаго уголка, и вс он были загромождены безъ всякаго толка и вкуса разной сборной мебелью. Дорогой фарфоръ — и банки съ вареньемъ, серебро — и бутылки съ наливками, картины эротическаго содержанія — и пахнущія дегтемъ сдла… Пыльно, неряшливо, неопрятно, и всюду густой запахъ табачнаго дыма, псинаго пота и какой-то древней гнили.
Ступицыны умылись, переодлись, наскоро закусили остатками ботвиньи и холодной телятины, которыя имъ подавала дебелая двка въ пунцовомъ плать и съ пунцовыми щеками, и, покончивъ съ этимъ, вернулись на балконъ. Дядя Мишель сидлъ все въ той же поз, безцльно уставивъ глаза въ глубь сада, и ни одна человческая мысль, казалось, не тревожила его соннаго мозга. Должно быть, давно уже онъ пересталъ думать и жилъ только самыми простйшими животными ощущеніями. Вася такъ и подумалъ, взглянувъ на него: ‘у, животное!’
— Ну, поли?— лниво сказалъ дядя Мишель,— Садитесь чай пить. Васька, наливай, ты помоложе. Да разскажи, что у васъ тамъ въ Питер…
‘Интересуется’!— съ удивленіемъ подумалъ Вася и сказалъ вслухъ,
— Да что же у насъ въ Питер… я не знаю, что вамъ собственно интересно? Государственная Дума…
— А ну ее въ болото, вашу Думу! Выдумали Думу какую-то… Сколько изъ-за нея безпокойства было, а все одинъ чертъ… Нтъ, ты вообще что-нибудь… За двчонками-то, небось, прихлыстываешь, а?
— Я, дядя…
— Ну, не ври, тетя! Кровь-то въ теб наша, Ступицынская, а мы вс до бабъ охочіе. Эхъ, Питеръ, Питеръ, люблю я его! Какъ тамъ по Невскому-то, все также, а?..
На шумномъ проспект столицы,
Лишь полночь пробьетъ на часахъ,
Воздушны, какъ тни, двицы
Порхаютъ на всхъ парусахъ…
Онъ ткнулъ брата въ бокъ и захохоталъ, тотъ ему вторилъ угодливо и притворно. Вася, весь красный, молчалъ.
— Забылъ, какъ дальше, — продолжалъ дядя. А ловко было. Это одинъ товарищъ сочинилъ… славный малый, настоящій гусаръ… его потомъ какой-то мерзавецъ-шпакъ за жену на дуэли ухлопалъ. Да, братъ, были и мы молоды…
Онъ примолкъ и, жуя огромнымъ, мокрымъ ртомъ, погрузился въ воспоминанія. Но вдругъ встрепенулся и оживленно спросилъ: — Да! Вдь у меня теперь новая… не видалъ?
— Н-нтъ…— замялся Ступицынъ, конфузливо косясь на Васю.
— Да въ красномъ-то?
— Ахъ, эта!
— Во-во! Двка — первый сортъ! Мотьку, я знаешь, прогналъ, надола, да и старть начала, ну, а эта… Да постой! Стеша! А, Стеша! Иди сюда, дьяволенокъ!
— Сьчасъ!— звонко отозвались изъ дома, и черезъ минунуту пунцовая двица застнчиво выглянула изъ двери…
— Чаво вамъ?
— Ча-о, ча-о!..— передразнилъ ее дядя Мишель, и опять похотливые огоньки заискрились въ его бульдожьихъ глазахъ.— Подъ-ка сюда… Да живе, чего ты мнешься? Ближе, ну!..— уже съ свирпымъ нетерпніемъ прикрикнулъ онъ и топнулъ ногой.
Стеша подошла и стала передъ бариномъ, вся пылающая, искоса бросая на Васю жалкіе взгляды.
— Ну вотъ…— урчалъ довольный дядя Мишель.— Васька, гляди! Какова? Сладость!.. Сливочки!..
И смясь, обнажая широкіе, вставные зубы, онъ неожиданно сдернулъ съ Стешиныхъ плечъ пунцовую кофточку.
Двушка ахнула, закрыла лицо руками. Мутно-горячая волна ударила Вас въ голову. Онъ безсвязно что-то крикнулъ,— посл самъ не помнилъ, что,— и бросился съ балкона въ гущу сада. Вслдъ ему несся раскатистый, звриный хохотъ…,