Мусульманские паломники, Елисеев Александр Васильевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

Мусульманскіе паломники

Изъ путешествія по Аравіи.

‘Встникъ Европы’, No 6, 1864

Заходило солнце, погружаясь за песчаный горизонтъ Этъ-Тихской пустыни Аравіи. Все вокругъ тонуло въ волнахъ неуловимаго всеобъемлющаго свта, который проникалъ въ каждую песчинку, каждую частичку дремлющаго воздуха, каждый атомъ всего того, что составляетъ пустыню. То было море свта, въ которомъ потонуло и море песку, какъ любятъ называть пустыню, и далекія скалы, и горизонтъ, и даже безконечная синева неба, — все какъ-то сіяло, блистало и сливалось въ нчто свтлое, чарующее, ослпляющее глазъ человческій…

Нашъ небольшой караванъ, направлявшійся въ Аравію, отдыхалъ въ тихій іюньскій вечеръ на окраин аравійскихъ пустынь по средин дороги между Синаемъ и Іерусалимомъ. Подобно древнимъ израильтянамъ, мы пробирались черезъ горы и пустыни, ища страны обтованной, и уже сдлали дв трети своего многотруднаго пути. Забыты были прежнія страданія, забыты нужда и лишенія, забыты и зной, и безкормица, и жажда…

Послдняя остановка въ Акаб,— небольшомъ арабскомъ городк, пріютившемся въ уголку Краснаго моря между Каменистою и Собственною Аравіею, возобновила наши силы и придала намъ нкоторую бодрость, потребную для далекаго пути. Путникъ, какъ ребенокъ, скоро забываетъ прошедшія страданія и смло идетъ впередъ, не засматриваясь далеко, не вдая и не справляясь о будущемъ, хотя бы оно было непроницаемо, какъ покрывало богини Нейтъ въ Саис. Онъ уже бодръ и свжъ, когда иметъ случай или возможность вздохнуть свободно, хотя нсколько часовъ, и этими минутами — не нги и упоенья, а утоленья всхъ насущныхъ потребностей, купить себ новыхъ силъ и крпости, столь необходимыхъ въ пути. Онъ предоставленъ самому себ, одинъ, вдали отъ всякой цивилизаціи, безъ друзей, въ пустын среди ряда опасностей и лишеній, онъ можетъ надяться только на самого себя, на свою энергію, на свое здоровье, и, если такъ можно выразиться, на свою счастливую звзду. Въ трудномъ путешествіи человкъ начинаетъ врить въ fatum, оно не представляется ему чмъ-то непонятнымъ и несуществующимъ,— нтъ — твердое убжденіе — чему быть, того не миновать — сидитъ крпко въ немъ и влечетъ его неудержимо и таинственную даль… Что манитъ его туда, онъ не можетъ дать себ въ томъ отчета, но отдается тому влеченію безкорыстно и безотчетно, и, если счастливое открытіе увнчаетъ его труды, онъ такъ же безотчетно порадуется своему успху, какъ и поскорбить о его неудач. Ему кажется, что онъ исполняетъ свой долгъ, то, что ему назначено судьбою, съ чмъ связывается все его существованіе… Не слава, не гордость, не авантюризмъ влечетъ его впередъ, т чувства и не должны владть тмъ, кто отправляется въ путь, онъ долженъ быть трезвъ мыслью, далекъ отъ всякихъ другихъ побужденій, кром чистой идеи, въ пользу которой онъ несетъ вс свои лучшія силы, весь свой умъ, часть своей жизни… То чувство, та идея, влекущія человка въ таинственную даль на нужды и лишенія, должны быть не выжаты изъ человка,— они должны родиться съ нимъ, быть взлеляннымъ ‘отъ младыхъ ногтей’ и наполнить все его существованіе…

Посл отдыха и утоленія своихъ физическихъ потребностей, мы были бодры и смло шли впередъ. Тотъ вечеръ, о которомъ я поведу свой разсказъ, былъ однимъ изъ первыхъ по выход изъ Акабы, и мы, свжіе, безпечно отдыхали въ dolce far niente на мягкомъ песк Уади-ель-Араби. На длинныхъ палахъ, которыя мы везли издалека, были натянуты синія полотнища, взятыя изъ Акабы, съ боковъ ихъ дополняли дв простыни, что вмст составляло импровизированную палатку. Вмсто софъ и дивановъ лежали наши вьюки, вмсто ковра — плащи, покрывающіе песокъ, и вмсто ограды — четыре дромадера, мирно дремавшіе вокругъ нашей стоянки. На жалкомъ костр кипятился небольшой чайникъ, вокругъ него мои проводники готовили ужинъ и чай, которымъ мы любили баловаться въ пустын, особенно когда вблизи была чистая вода. То былъ обыкновенный, незатйливый порядокъ нашего вечерняго отдыха и обыкновенная картина, которую представлялъ нашъ небольшой караванъ, едва мы останавливались на становище.

Въ тотъ день мы рано расположились на ночлегъ, потому что я въ окрестностяхъ нашей стоянки нашелъ много поучительнаго для изученія. Потрудившись довольно, ми отдыхали и любовались чуднымъ закатомъ солнца, которое быстро спускалось въ горизонту. Т волшебные переливы цвтовъ, которыми заблистала пустыня, не поддаются простому описанію, даже бойкая кисть художника не въ состояніи передать всей прелести гармонической игры свта и тней, цвтовъ и оттнковъ на ширин безграничной пустыни и необъятнаго неба. Оставалось только безмолвно созерцать ту дивную панораму и полною грудью вдыхать бальзамическій воздухъ пустыни, въ которомъ уже чувствовались струйки освжающаго втерка, прилетвшаго съ недалекаго берега Краснаго моря. Виднлось отчасти съ окрестныхъ горъ и холмовъ и само, знаменитое издревле Чермное море. Какъ длинная рка, извивался его восточный рукавъ между берегами Собственной и Каменистой Аравіи, окруженной высокими горами, отражающимися въ его волшебномъ зеркал, и хранящими въ своихъ дебряхъ гнусные притоны торговцевъ человческимъ мясомъ, продавцами тла рабынь. Та рка или рукавъ издревле звался Эланитскимъ заливомъ, а когда на развалинахъ славной Элани стала жалкая Акаба, тотъ рукавъ прозвали Акабинскимъ заливомъ. Со временъ незапамятной древности, со временъ доисторическихъ, былъ славенъ тотъ заливъ. Много тогда онъ послужилъ человчеству какъ гавань Краснаго моря,— протокъ, ведущій въ сердце Счастливой Аравіи и Петры. Не были тогда пустынны и эти дикіе нын берега, и эти кристальныя воды Чермнаго моря, бороздимыя судами фараоновъ, финикіанъ (этихъ англичанъ древняго міра), арабовъ и индусовъ. Жизнью и счастьемъ цвла нын пустынная Аравія, и не даромъ ее издревле прозвали Счастливою. Но т времена прошли уже безвозвратно. Никогда больше міровой транзитъ не пойдетъ черезъ Синайскій полуостровъ, никогда порты его не будутъ центрами міровой торговли и движенія. Только Суецъ начинаетъ входить въ роль, и то пока не совсмъ удачно. Сама же Петра, Каменистая Аравія, никогда не процвтетъ, вчно она будетъ пустынею, которую будутъ бороздить полудикіе сыны ея — бедуины, да хаджи, мусульманскіе паломники, пробирающіеся въ Мекку, да смлые европейскіе туристы. И долго эта древняя страна останется во всей своей библейской простот, какою описываетъ ее библія, очень долго она сохранитъ свой непривтливый характеръ, несмотря на то, что съ тхъ поръ, какъ человкъ сталъ помнить себя, она служила страною, около которой вращалась половина исторіи древняго міра.

Убаюканный легкою, пріятною свжестью, утомленный моремъ свта, разливающагося вокругъ и полупотухающаго на восток, откуда уже появлялась синеватая, съ лиловою оторочкою, дымка, закутывающая далекіе Акабинскіе альпы, я наносилъ впечатлнія дня въ свою записную книжку, какъ мой проводникъ Рашидь, выпрямившись, и какъ бы ужаленный змею, произнесъ:

— Смотри, эффенди {Эффенди — господинъ, ваше благородіе.}, отъ востока виднется караванъ, вонъ идутъ дромадеры, много ихъ тамъ,— то хаджи, а не простой караванъ… Они идутъ прямо на насъ…

Я и другіе мои проводники поспшили высунуться изъ палатки и обглядть горизонтъ. Дйствительно, занявшись кейфомъ, мы и не замтили, какъ изъ далекаго ущелья выдвинулся огромный караванъ. Длинною лентою чернлся онъ въ облитомъ золотомъ и пурпуромъ горизонт, впереди и сзади его неслись столбы пыли, которые лучами заходящаго солнца освщались въ чудныхъ переливахъ. Словно перья волшебной птицы, вились они вокругъ каравана, темно-красными, золотыми, пурпурными волнами и облачками, стремясь вверху и переходя въ розоватую дымку, уже сливающуюся съ лиловыми и голубоватыми тонами потухающаго неба. Несмотря на значительное разстояніе, я простымъ глазомъ даже различалъ нкоторыя подробности, благодаря замчательной чистот воздуха пустыни. Нсколько десятковъ верблюдовъ было легко насчитать въ приближающемся караван. Какъ бы выточенные изъ камня, обрисовывались они рзко-темными силуэтами на цвтномъ фон горизонта и, преобразованные тою же оптическою иллюзіей, которая обусловливаетъ и миражи, они казались сравнительно огромными. Съ помощью простого бинокля я различалъ уже и всадниковъ, уныло покачивавшихся на горбахъ ‘кораблей пустыни’. Половина хеджановъ {Хеджанъ — всадникъ, сидящій на верблюд-хеджин.} была вооружена, другая нтъ. Я сообщилъ объ этомъ своимъ проводникамъ. Въ одинъ голосъ тогда, при этомъ признак, они отвчали, что то несомннно хаджіаджъ {Хаджіаджъ — множественное число отъ хаджъ, по-арабски.}— паломники изъ Мекки и Медины. Поклонившись священной Кааб, облобызавши стопы и прахъ великаго пророка, они пробираются черезъ пустыни Іемена, Геджаса и Синая по пути хаджей (дербъ-ель-хаджіаджъ) въ Каиръ — настоящую Москву мусульманскаго міра. Давно мн уже хотлось видть этихъ паломниковъ и пробыть хотя нсколько часовъ съ такими интересными людьми, если будетъ возможно. Мое давнишнее желаніе исполнялось: хаджи шли прямо на насъ. Небольшой ручеекъ, у котораго мы остановились, обыкновенно высыхающій въ это время года, манилъ видно и ихъ къ себ, какъ приманилъ онъ и нашъ караванъ, хотя мы имли еще полные бурдюки воды.

Я не сводилъ главъ съ интересной группы людей, приближавшихся въ намъ какъ-то особенно быстро. Чрезвычайная ли зеркальность воздуха, или другая оптическая иллюзія, приближала ихъ въ намъ какимъ-то волшебнымъ образомъ, хотя они были еще далеко отъ насъ. Вотъ уже можно различить не только самихъ всадниковъ, но даже и ихъ одежды, вотъ виднются бороды почтенныхъ шейховъ, или хаджей, а тамъ еще какія-то странныя фигуры, словно закутанныя въ саванъ мертвыхъ, он не-то полусидятъ, не-то полулежатъ на цломъ ворох одежды на бокахъ огромныхъ животныхъ. Все ближе и ближе придвигается караванъ, верблюды его уже фыркаютъ, какъ бы предвкушая отдыхъ, наши вторятъ имъ, словно тяжелая кавалерія, возсдающая на какихъ-то чудовищныхъ коняхъ, несется прямо на насъ нсколько десятковъ арабовъ. Заходящее солнце причудливо обливаетъ золотыми своими брызгами приближающійся караванъ, и эти металлическіе переливы свта въ пустын, производящіе чудный эффектъ, заиграли на чалмахъ, бурнусахъ и ружьяхъ всадниковъ и на спинахъ ихъ животныхъ, казавшихся не то золотистыми, не то золотисто-пурпуровыми…

Ми приподнялись на своихъ мстахъ, пріосанились, и Юза — самый бойкій и юркій изъ моихъ проводниковъ и вмст съ тмъ переводчикъ, величественно пошелъ впередъ, привтствуя пришельцевъ правою рукою и наклоненіемъ головы. Шаговъ за пятьдесять караванъ пріостановился, какъ бы по данному знаку и изъ строя верблюдовъ отдлилось одно могучее животное, на спин котораго возсдалъ живой и вертлявый человкъ, сухощавый, какъ щепка, съ длинною съ просдью бородою, быстро бгавшими глазами и въ зеленой чалм,— признакъ, указывавшій, что владлецъ ея не разъ уже побывалъ въ Мекк у гроба пророка и носитъ почетное имя хаджи. То былъ, вроятно, хабиръ — вожакъ каравана, или старшій изъ погонщиковъ — шейхъ-ель-джемали, на что отчасти указывало и его, изящно украшенное оружіе, которое онъ носилъ съ большимъ достоинствомъ, нарочно выставляя на показъ.

— Ель-саламъ-алэйкумъ (миръ вамъ)! — было его первымъ словомъ, съ которымъ арабы — этотъ народъ молитвы — обращаются къ путнику, гд бы ни встртили его.

— А-алейкумъ-ель-саламъ-у-рахмедъ-лилляхи-у-варактту (да будетъ милость Господня съ вами, его благословеніе и любовь)! — отвчалъ я, прибавивъ еще:— мархаабвумъ (милости проеимъ).

— Тайбинъ, салямятъ-сіякъ-кейфъ-калекъ-ву (привтъ и теб, здоровъ ли ты)?— спрашивалъ меня дальше хабиръ.

— Тайбинъ, ель-хамди-лилляхи (благодаря Бога, здоровъ),— было отвтомъ съ моей стороны.

Обмнявшись привтствіями, какъ глава своего каравана съ главою или выборнымъ пришедшаго, я предоставилъ дальше слово Юз, приказавъ ему пригласить караванъ къ ‘благодатной и волшебной струйк воды, которую послалъ Магометъ на помощь усталому путнику’,— такъ полагается величать въ пустын даже самую ничтожную лужу воды, хотя бы ее едва можно было пить. Наше приглашеніе не было впрочемъ необходимо, потому что бывалый предводитель хаджей безъ насъ зналъ, что не нужно проходить мимо хорошаго источника, когда онъ стоитъ на самомъ пути.

— Эль-хамди-лилляхи! — было единственнымъ отвтомъ со стороны араба.

Мой Юза что-то еще сказалъ, должно быть, очень хорошее, предводителю хаджей, такъ какъ этотъ послдній посл того обратился къ своимъ спутникамъ съ нсколькими словами, на которыя они отвчали дружнымъ:— машаллахъ (да будетъ восхвалено имя Господне)!

Караванъ сталъ подходить еще ближе къ намъ и расположился шагахъ въ двадцати отъ нашей стоянки. Безъ всякихъ усилій со стороны вожатыхъ, верблюды стали, согнули колни жалобно заревли, какъ бы прося, чтобы сняли скоре грузъ съ ихъ, натертыхъ до крови, спинъ и горбовъ. Нсколько десятковъ всадниковъ медленною и важною поступью сошли со своихъ сэрджъ (нчто въ род верхового сдла) и сняли разное тряпье, служившее имъ подстилкою. Затмъ стали разгружать животныхъ съ тою величественною медленностью и неторопливостью, какою отличается житель востока отъ юркаго, суетливаго европейца.

Несмотря на всевозможныя восклицанія и привтствія, сыпавшіяся вокругъ меня и обращенныя, разумется, ко мн, на которыя бойко отвчалъ Юза, я стоялъ, какъ вкопанный, и не спускалъ глазъ съ разгружающагося каравана. Полный напряженнаго вниманія, я только и видлъ темно-бронзовыя, загорлыя, большею частью испитыя, лица, освщенныя огненными глазами, сурово глядвшими изъ подъ черныхъ съ поволокою длинныхъ рсницъ… Цлая коллекція всевозможныхъ типовъ предстала предо мною, и сердце мое дрогнуло отъ пріятной возможности видть и сравнить цлый рядъ типическихъ физіономій, принадлежавшихъ къ самымъ разнообразнымъ областямъ мусульманскаго міра. Въ первую же минуту я уже началъ различать представителей различныхъ мусульманскихъ націй, и струнка этнографа первая заговорила во мн, едва я усплъ оправиться отъ изумленія, овладвшаго мною, когда вокругъ нашего тихаго становища закопошился многочисленный людъ. Даже не врилось, чтобы полчаса тому назадъ мы были одни въ мертвой пустын, безъ всякой надежды увидть лицо человческое,— и вдругъ очутились въ большомъ обществ, подобныхъ вамъ, странниковъ. Прошло съ четверть часа, и я уже освоился съ своими новыми товарищами настолько, что пересталъ чуждаться ихъ и съ любопытствомъ разсматривалъ эту смсь народностей. Рядомъ съ величавымъ туркомъ, одтымъ въ великолпную чалму и въ широчайшихъ шальварахъ, выступалъ стройный, закутанный въ бурнусъ, сынъ аравійской пустыни, съ мускулами, какъ бы вылитыми изъ стали, рядомъ съ гибкимъ и юркимъ египтяниномъ выдлялся черный лоснящійся суданецъ, — эіопъ въ полномъ смысл этого слова, съ блыми, словно слоновой кости, зубами, желтоватыми зрачками и курчавыми жесткими волосами, кром этихъ преобладающихъ типовъ, въ караван хаджей были и другія народности, которыхъ трудно было распознать точно съ перваго взгляда. Съ чувствомъ, понятнымъ этнографу и антропологу, я разсматривалъ эту смсь народностей, и отыскивалъ сходства и различія, проводилъ параллели, устанавливалъ антропологическія характеристики. Скоро, однако, мое вниманіе было отвлечено новою оригинальнйшею личностью.

Мой Юза уже давно говорилъ съ однимъ почтеннымъ паломникомъ съ длинною сдою бородою и въ цвтномъ бурнус, но я какъ-то не сразу остановилъ на немъ свой глазъ, но зато обративши свое вниманіе на этого старца, я уже не могъ оторваться отъ него. Невольно привлекала меня эта почтенная личность. Благообразный, сдой, высокій старикъ съ умнымъ складомъ лица, обрамленнаго длинною шелковистою бородою, съ прекрасными не потухшими глазами, такъ напоминалъ собою библейскаго патріарха, что сравненіе само напрашивалось на языкъ. Длинный посохъ въ рук и нчто въ род капюшона, одтаго на зеленую чалму, еще боле дополняли сходство, когда же послдній лучъ догоравшаго солнца освтилъ еще этого истаго сына пустыни, позолачивая верхнія складки его бурнуса, который разввался тихо въ воздух, онъ явился мн вдохновеннымъ старцемъ, повдающимъ волю небесъ избранному народу. Рчь его также тихо и торжественно лилась изъ устъ, осненныхъ шелковистыми сдыми усами и бородою, а безпрестанно подымающіяся руки вверху съ разввающимися рукавами и возводимыя часто въ небу черные пламенные глаза словно призывали небесное благословеніе на окружающихъ.

Окончивъ разговоръ съ Юзою, благообразный старецъ подошелъ и ко мн, снова вдохновенная рчь полилась изъ его устъ, глаза сверкнули какимъ-то яркимъ огнемъ, какъ у провозвстника правды, въ голос послышались чудныя ноты, въ поднимающейся рук — казалось, творилось благословеніе… Много и долго говорилъ почтенный старецъ, Юза едва успвалъ переводить.

— Миръ теб благородный хакимъ (врачъ) московъ {Московъ — русскій, такъ называютъ насъ на Восток.}, началъ онъ, прикладывая свою правую руку поочередно то ко рту, то въ сердцу, то въ голов,— Аллахъ да благословитъ твой путь, умножитъ твою силу, укрпитъ твоихъ верблюдовъ, да будетъ милость великаго пророка надъ твоею головою. Абдъ-Алла, шейхъ арабовъ пустыни, призываетъ тнь Аллаха на тебя и твоихъ спутниковъ. Отъ священной Каабы и горы Арарата идетъ Абдъ-Алла и ведетъ оттуда много хаджей въ Масеръ-ель-Кахира (Каиръ). Онъ проситъ своихъ верблюдовъ, благородный господинъ, поставить рядомъ съ твоими и раскинуть свои шатры на томъ же благословенномъ мст, куда пророкъ привелъ и твой караванъ, эффенди.— Аллахъ муссэлемъ, вуссэлемъ аалейху (хвала Богу, а посл Бога — пророку!!!).

На эту длинную рчь я отвчалъ всми, извстными мн, арабскими вжливостями и приглашалъ именемъ пророка — вахіатъ-эль-расуль — весь караванъ расположиться рядомъ съ нашею стоянкою, прибавивъ еще нсколько разъ — мархаабкумъ! (добро пожаловать).

Шейхъ, а затмъ Юза, громогласно передали еще разъ мое приглашеніе, что было совсмъ напрасно, потому что караванъ и безъ того уже остановился вполн въ нашихъ владніяхъ. Посл вторичнаго приглашенія однако, хаджи начали ставить свои походныя палатки изъ войлока, грубо скатаннаго изъ темной верблюжьей шерсти при постоянныхъ восклицаніяхъ:

— Аллахъ-селлэмакъ (Господи, благослови)! — и — бэ-биссмилиллахи (во имя Божіе),— обращенныхъ къ Богу или его пророку.

Теперь вокругъ нашей, еще недавно мирной, стоянки образовалось нчто въ род базара, люди толклись, путались и копошились, хотя и не безъ дла, только одни верблюды были спокойны, разгруженные со спутанными ногами, они бродили вокругъ становища, отыскивая свою незатйливую пищу на полувыжженной пустын и изрдка только пофыркивая, какъ бы отъ наслажденія отдыхомъ посл труднаго перехода. Изъ разгруженныхъ пожитковъ образовались небольшія кучи, около которыхъ темнолицые ихъ обладатели разбивали свои незатйливые шатры такимъ первобытнымъ способомъ, что казалось, будто передъ нами семья древнихъ евреевъ или блуждающихъ номадовъ — семитовъ — дтей пустыни, разбиваетъ свои палатки во времена, которыя знаетъ Библія.

Да они и не измнились почти съ тхъ поръ — истые сыны пустыни… Какими были они во времена Моисея, такими остались и понын. Какъ однообразна и неизмнчива пустыня, такъ неизмнчивы и обитатели ея — пожалуй, счастливыя дти пустыни и свободы… Да и т, которые не могутъ назвать своею матерью пустыню, ея временные гости въ род насъ, или этихъ хаджей, хлопочущихъ около нашей стоянки, не далеко стояли отъ истыхъ дтей пустыни въ отношеніи жизненнаго комфорта. Пустыня представляетъ свои условія, она требуетъ, чтобы всякій кто ни придетъ сюда,— гость или постоянный житель ея, жилъ такъ, какъ слдуетъ жить въ пустын — этомъ безграничномъ простор, мор песковъ, царств свободы, которое, однако, не создано для жизни… только насильно врывается жизнь въ эту безжизненно-мертвую часть природы и, благодаря своей живучести и могучимъ силамъ приспособляемости, она еще можетъ не только существовать съ боя, но и развиваться въ пустын…

II.

Разбиты шатры, угомонились понемногу верблюды и люди… Солнце уже закатилось, и ночь какъ-то незамтно, неслышно подкралась и опустилась надъ пустыней… Есть зори и въ пустын, и он такъ прекрасны, что ихъ не опишетъ никакое перо, ихъ надо видть, чтобы имть понятіе… Но того сумрака, который бываетъ у насъ на свер передъ наступленіемъ ночи, не бываетъ въ пустын. День смняется ночью прямо, какъ только дневное свтило утонетъ въ золот, пурпур, лазури и огн за песчаною каемкою, за которую уходитъ горизонтъ пустыни. Ночи и зори въ пустын — это гордость ея, лучшаго она дать не можетъ, да и трудно себ представить что-нибудь лучшее на земл…

Суетня и бготня въ нашемъ становищ уже прекратились… человкъ и животное отдыхаютъ въ ночной тиши. Кое-гд вспыхнули огоньки, зажженные изъ сучьевъ тарфъ (манновыхъ деревьевъ), бурьяну и навозу, отчасти привезенныхъ издалека, отчасти собранныхъ по берегамъ привтливо журчащаго ручейка. Какъ отрадно, тихо и спокойно все вокругъ! Какъ все дышетъ нгою, покоемъ и южною ночью! Не могу успокоиться только я, потому что вниманіе мое развлечено разнообразными сценами усыпающагося каравана. Наконецъ вниманіе мое остановилось на групп, которую я замтилъ уже давно. Не видъ мирно отдыхающаго каравана, не прелесть ночи, къ которымъ я усплъ уже присмотрться впродолженіе многихъ дней, прожитыхъ въ пустын — привлекли мое вниманіе, а т блыя странныя фигуры, которыя я замтилъ еще издалека полулежащими на бокахъ верблюдовъ… Я видлъ, какъ ихъ бережно снимали, какъ ихъ укладывали на песк, предварительно устроивъ нчто въ род постели, какъ ихъ накрывали шатромъ, видлъ даже, что эти фигуры двигались, но подходить къ нимъ не ршался, думая, что это похищенныя, выкраденныя гд-нибудб по дорог… Зная же ревность мусульманъ по отношенію въ женщинамъ и свое положеніе одного среди десятковъ правоврныхъ, я не могъ и думать поближе разсмотрть предметъ, привлекшій мое вниманіе.

Недавняя встрча съ торговцами невольницъ на берегу Краснаго моря такъ врзалась въ мою память, что я и теперь чуть не въ каждомъ араб пустыни видлъ продавцовъ живого товара. Въ данномъ случа подобное подозрніе было вовсе неосновательно, потому что воровать для продажи женщинъ каравану паломниковъ, возвращающихся изъ Мекки, едва ли было прилично, хотя и случались подобные грхи. Юза говорилъ, что иногда хаджи привозятъ съ собою въ Каиръ хорошенькихъ рабынь изъ Счастливой Аравіи и выгодно перепродаютъ ихъ въ Египт сластолюбивымъ пашамъ, что, разумется, длается секретно, потому что торговля человческимъ мясомъ запрещена теперь въ Египт. Почтенная личность шейха, обходившаго весь караванъ, и напутствовавшаго его привтливыми пожеланіями — Аллахъ-архакумъ (Богъ съ нами),— прогоняли это подозрніе. Я терялся въ догадкахъ насчетъ значенія этихъ таинственныхъ блыхъ фигуръ и внимательно наблюдалъ за ними, ихъ было всего три, около нихъ стояло нсколько человкъ, которые по временамъ что-то бормотали надъ лежащими, призывали громко имя Аллаха, но меня не подпускали подойти поближе. Около четверти часа я наблюдалъ за этою любопытною группою, пока громкій, словно предсмертный, стонъ не вырвался изъ груди одной изъ блыхъ фигуръ, которая вдругъ начала шевелиться и развертываться. — Аллахъ-архамкумъ (да помилуетъ тебя Господь!)— воскликнули арабы въ одинъ голосъ и принялись начитывать цлые зурэ (стихи) изъ корана… Тогда я понялъ, что странныя блыя фигуры были больные паломники, которыхъ добрые товарищи не хотли бросить въ пустын на пути, гд ихъ ожидала врная смерть, а везли съ собою, несмотря на то, что они были лишнимъ, тяжелымъ балластомъ. Я командировалъ Юзу къ старому шейху распросить подробне объ этихъ больныхъ, потому что во мн заговорило тогда чувство состраданія въ ближнимъ. Теперь я уже удивлялся тому, что не могъ догадаться сразу, что передо мною были больные, и терялся напрасно въ догадкахъ… Стоны, однако, начали вырываться изъ груди несчастнаго все сильне и сильне. онъ началъ вдругъ изо всхъ силъ корчиться, а потомъ кричать раздирающимъ образомъ, какъ бы стараясь освободиться отъ савана, крпко окутывающаго его члены. Несмотря на вс препятствія со стороны окружавшихъ, я пробился въ несчастному страдальцу и сорвалъ покровы съ его головы…

Передо мною предстало тогда не человческое лицо, а образъ воплощенной смерти… Обтянутый посинлою морщинистою кожею черепъ съ глубоко ввалившимися потускнвшими глазами и черною, окаймлявшею обводъ лицевыхъ костей, бородою въ вид узкой ленты, которая придавала еще боле смертной блдности и синевы этому ужасному лицу,— вотъ что явилось передъ моими глазами, когда я снялъ покрывало. Вс мускулы его лица — подобія смерти, были передернуты, страшныя муки изображались на немъ, углы рта были оттянуты, ротъ полуоткрытъ, холодное дыханіе, казалось, вырывалось изъ этихъ посинвшихъ, покрытыхъ коркою губъ, растрескавшійся языкъ, огромные темно-зеленые круги вокругъ глазъ, глубоко запавшихъ въ орбиты, заостренный носъ — все это придавало лицу больного такой потрясающій видъ, что, разъ увидвъ его, нельзя было забыть во всю жизнь. Я понялъ тогда, почему арабы такъ бережно закрывали это ужасное лицо умирающаго: они сами не могли видть безъ ужаса страданій своего товарища, не будучи въ состояніи помочь ему, они могли только читать надъ нимъ зурэ и фэтвы (молитвы) изъ корана, да молиться пророку, чтобы онъ помиловалъ правоврнаго и прекратилъ его невозможныя страданія, я понялъ тогда, почему другіе отступили отъ этого несчастнаго подобія смерти.

Отступилъ невольно и я, отступилъ не оттого, что испугался вида смерти… Я отступилъ потому, что узналъ ее — тотъ ужасающій бичъ, отъ котораго нтъ спасенія, который, какъ гнвъ божій, какъ страшная кара провиднія, и когда обрушивается на погрязшее въ житейской сует человчество, словно для того, чтобы искоренить грхъ, искупить его огромною гекатомбою — десятками и сотнями тысячъ смертей… Я узналъ ее, — она шла тогда черезъ пустыни отъ священныхъ городовъ Геджаса въ Египетъ, и призналъ въ лицо ту ужасную эпидемію, которой одно имя наводитъ смертельный ужасъ и теперь на всю Европу. Это была — азіатсвая холера… Передъ страшнымъ призракомъ невидимой, но жестокой гостьи, я отступилъ въ ужас, потому что сердце невольно дрогнуло при одной мысли о томъ, что я долженъ произнести ея настоящее имя.

Я слыхалъ уже давно объ этой ужасной эпидеміи, но никогда не чаялъ встртить ее лицомъ къ лицу… И вотъ, она внезапно предстала передо мною во всемъ своемъ ужасающемъ величіи, окруженная жертвами своего смертоноснаго дыханія. Еще вскор посл вызда изъ Суеца по караванной дорог къ Синаю при встрч съ бедуинами Каменистой Аравіи я началъ слышать, что на Восток у ‘святыхъ городовъ’, какъ называютъ арабы Мекку и Медину, появилось снова ‘джино-туси’, дыханіе злого духа, о которомъ не слышно было уже нсколько лтъ. Я зналъ, что подъ этимъ именемъ бедуины разумютъ какую-то эпидемію въ род чумы или холеры. Болзнью этою, по словамъ арабовъ пустыни, хвораютъ по преимуществу хаджи, идущіе отъ поклоненія священной Кааб. Бедуины, Феранской долины (недалеко отъ Синая), только что пріхавшіе изъ Акаби, города стоящаго на границ Собственной и Каменистой Аравіи, описывали болзнь, поражающую паломниковъ по гнву пророка, такъ ясно, что уже и тогда для насъ не оставалось никакого сомннія, что дло идетъ о холер, хотя въ Египт о ней еще не говорили вовсе. Отдыхая въ синайскомъ монастыр, мы получили отъ одного путешественника такое обстоятельное описаніе болзни, встрченной имъ среди каравановъ паломниковъ у развалинъ Петри, что сомнваться было нельзя, что джино-туси арабовъ не что иное, какъ cholera asiatica. Теперь же, пройдя Акабу и столкнувшись на пути хаджей со страшною эпидеміею, я тотчасъ созналъ свое полное безсиліе въ борьб съ такимъ ужаснымъ врагомъ, тмъ боле, что, вроятно, я первый изъ европейцевъ увидлъ воочію и окрестилъ ея собственнымъ именемъ ту эпидемію, которой въ 1881 году было суждено напугать всю Европу, всполошить весь образованный міръ… Страшный бичъ человчества почему-то остановился въ этомъ году, онъ не проникъ даже черезъ пустыни Каменистой Аравіи въ Египетъ, а остановился гд-то, на границахъ ли пустыни съ Египтомъ, или въ самой дельт благословеннаго Нила, чтобы черезъ два года выступить снова на борьбу съ человкомъ съ удесятерившеюся силою. Тысячи, а, можетъ быть, и десятки тысячъ жертвъ, нажатыхъ уже холерою въ Египт въ послднее время, служатъ ужаснымъ memento more человчеству, за ту неряшливость и пренебреженіе къ гигіеническимъ мропріятіямъ, которыхъ оно не хочетъ и знать, ослпленное житейскою суетою…

Новые стоны и страшныя ворчи страдальца перервали мои размшыленія, я поборолъ свои колебанія и бросился въ больному… Быстро совлекъ я съ него излишніе, спутывающіе покровы и далъ волю судорожнымъ сгибаніямъ конечностей… Я прикоснулся къ рук умирающаго — она была холодна, какъ ледъ, посинлая, сморщенная, въ мелкія складки отлупливающаяся кожа едва обтягивала кости, которыя были видны такъ же хорошо, какъ на скелет, пульса не было слышно, жизнь бжала уже отъ ‘дыханія злого духа’, и приближалась роковая развязка…

— Хауэнъ-ааллайна-я-рабба! (Помилуй насъ, Господи), — вопили вокругъ стоявшіе арабы, подымая руки въ небу. А небо было такъ высоко и чисто, и облито такимъ прекраснымъ мерцаніемъ звздъ, какъ будто на земл не было мученій…

Я влилъ согртой води и вина въ запекшійся ротъ страдальца, что мн едва позволили сдлать арабы. Слабый крикъ ‘А-я-рабба’ (о, Боже мой)! — раздался изъ изсохшей груди умирающаго.

Арабы — ‘народъ молитвы’, какъ ихъ справедливо называютъ. Имя божіе у нихъ всегда на устахъ — и въ минуту торжества, и въ минуты страданія, и при послднемъ предсмертномъ воздыханіи. Около часу еще я провозился съ умирающимъ, а потомъ онъ заснулъ на вки, обернувъ свое лицо въ той сторон, гд находится Кааба. Его полузасохшіе уста еще силились произнести имя пророка, но изъ его груди вырывались одни хриплые звуки, губы шептали еще что-то, и только одно отрывочное — лилляхи — показывало, что страдалецъ шепталъ ту заповдь, на которой зиждется Магометовъ законъ… Страшно тяжело мн было въ эти минуты, и я вздохнулъ свободне, когда мученикъ пересталъ дышать. Онъ не долго боролся съ страшною смертью, потому что отъ него оставался одинъ скелетъ, обтянутый пергаментообразною кожею. Возясь съ однимъ, я забылъ о двухъ другихъ, но когда отходилъ я отъ свжаго трупа, на который мы набросили его бурнусъ, двое другихъ боролись съ тою же ужасною болзнью… Старый Абдъ-Алла стоялъ уже надъ ними и читалъ длинную зурэ изъ корана, гд описывались страданія человческія, и гд великій пророкъ общаетъ за то много наградъ правоврному, когда онъ перейдетъ въ загробную жизнь. ‘Страшно мученіе земное, но презрнно,— говорилось тамъ,— огонь, кажется, попалаетъ твои внутренности, червь точитъ твое тло, и скорпіонъ разитъ твое сердце, но ты борись со смертію, правоврный, жди и надйся… Исповдуй, что Богъ единъ, сынъ мой!..’

Но не до исповданія имени Аллаха и пророка было несчастному страдальцу, онъ стоналъ отъ нестерпимой боли и корчился отъ судорогъ, общаніе райскихъ радостей и жаркихъ объятій хорошенькихъ черноокихъ гурій не услаждало ‘земныхъ, презрнныхъ мученій’.

Когда я подошелъ въ Абдъ-Адд, онъ пересталъ читать и привтствовалъ мой приходъ. Старый шейхъ уже зналъ отъ Юзы, что я принадлежу въ ‘благородному роду хукама’ (врачей), а потому, указывая на больныхъ, сказалъ:

— Ты врачуй тло, благородный хакимъ, а я буду врачевать душу. ‘Аллахъ-ху-акбаръ’ (Богъ великъ!) онъ поможетъ намъ. Страшное джино-туси — гнвъ великаго пророка, онъ ниспосылаетъ его въ міръ, чтобы наказать его за беззаконія…

Теплое вино, горячіе компрессы, обтираніе и другія посильныя средства, бывшія у васъ подъ руками, сдлали свое дло. Больнымъ стало немного легче… Они смолкли и, повидимому, спокойно заснули. Тогда-то и началось настоящее врачеваніе души. Десятка полтора арабовъ съ Абдъ-Алдою во глав затянули такую длинную молитву, что, казалось, ей не будетъ и конца. По временамъ чтеніе за распвъ прерывалось громогласнымъ исповданіемъ вры: — Ляль-иль-лаха-иль-Аллахъ, ву-Махометъ-расуль-Аллахъ (нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его!) которое повторяется десятки разъ на день мусульманами и способно разстроить самые крпкіе нервы. Несмотря за вс мои просьбы, врачеватели души не замолкали и за мое заявленіе, что подобное средство можетъ повредить больнымъ, мн отвчали единогласно:

— Мафишь, фаида, минъ-шанъ-эль-мухтъ-аббаттенна (смерти не избжишь!)

Уже совсмъ стемнло, когда окончилось врачеваніе души. Ночь чудная, звздная, какія бываютъ только въ пустын, царила вокругъ… Я еще разъ влилъ немного теплаго вина въ ротъ своихъ паціентовъ и обложилъ ихъ конечности тряпками, согртыми у костра, который приказалъ поддерживать всю ночь. Затмъ я могъ вздохнуть свободне, какъ человкъ, исполнившій свой долгъ. Мои, Ахмедъ и Рашидъ, тоже развели небольшой костеръ невдалек отъ нашего шатра и самымъ невиннйшимъ образомъ варили похлебку и чай, какъ будто до нихъ ничего и не касалось, не вдая и не догадываясь, что около насъ ретъ невидимая ужасная смерть, которой дыханіе, быть можетъ, мы уже вдохнули въ себя. Прилегъ было у костра и я, чтобы отдохнуть отъ треволненій, какъ къ нашему огоньку подошелъ Абдъ-Алла и привтствовалъ васъ пожеланіемъ спокойной ночи — лейльвумъ!

Мы пригласили почтеннаго старца приссть и раздлить нашъ скудный ужинъ. Абдъ-Алла отвчалъ самыми изысканными арабскими выраженіями и сталъ размщаться за подложенномъ для него куск войлока. Мы и не замтили, что съ нимъ пришелъ и другой гость въ вашему костру. То былъ высокій мужчина съ красивымъ, немного загорвшимъ лицомъ не арабскаго типа, небольшими подстриженными усами и бородою, и въ костюм, отличавшемъ его сразу среди другихъ богомольцевъ. Мы изъ вжливости пригласили и этого незнакомца къ своему огоньку, на что онъ тотчасъ согласился. Нсколько минутъ мы сидли молча, не зная о чемъ говорить. Лицо Абдъ-Аллы, озаренное багровымъ пламенемъ костра, было торжественно-спокойно, поджавъ ноги подъ себя, онъ сидлъ, уставивъ глаза свои въ огонь, и перебиралъ четками, когда какъ его спутникъ долго осматривалъ меня своими черными, живыми глазами, которые какъ будто говорили что-то, но не могли остановиться на одной точк. Я нарочно старался не смотрть на любопытнаго незнакомца, какъ вдругъ онъ произнесъ довольно чисто по-русски.

— Вдь вы, кажется, русскій? Не правда ли?

Я встрепенулся и вздрогнулъ невольно при звукахъ родного языка. Громъ среди яснаго неба меня не могъ бы поразить сильне, чмъ русская рчь, которую я услышалъ въ дикой пустын недалеко отъ Чермнаго моря, на границахъ Собственной Аравіи. Первую минуту я не могъ придти въ себя и только внимательно уставилъ оба свои глава въ эту красивую физіономію. Она, правда, была не похожа за арабскую, но и русскаго, даже европейскаго, ничего не было въ ней.

— Да,— машинально отвчалъ я, не сводя глазъ съ таинственнаго незнакомца, слегка улыбнувшагося при этомъ отвт.

— Вы, кажется, удивляетесь, что я говорю по-русски,— продолжалъ онъ:— правда, я не русскій, но я живу въ Россіи, мое семейство и теперь тамъ. Я русскій татаринъ, купецъ изъ Ташкента — Букчіевъ, — прибавилъ онъ, видя мое возрастающее смущеніе, я былъ въ Мекк, а теперь пробираюсь въ Каиръ, а оттуда черезъ Стамбулъ въ Россію.

Мн оставалось только пожать руку своему соотечественнику, хотя мое изумленіе не могло пройти такъ скоро.

— Я удивился еще боле,— продолжалъ мой новый знакомый, — встртивъ одинокаго русскаго среди пустынь Аравіи, а вамъ, кажется, удивляться нечего. Вдь не мало насъ, магометанъ, ежегодно уходитъ изъ Россіи помолиться въ Мекку ко гробу Магометову… Я такъ радъ былъ увидть русскаго, посл того, какъ восемь мсяцевъ не слыхалъ слова по-русски, что не могъ скрываться боле, и пришелъ прямо къ вамъ, хотя это не совсмъ-то удобно для меня… Вы не говорите только шейху, что я вашъ соотечественникъ, иначе они подумаютъ, что я переодтый гяуръ, и тогда горе мн!..

Несмотря на вс эти объясненія, очень понятныя и правдивыя, несмотря на то, что въ этомъ, собственно говоря, ничего не было удивительнаго, я все-таки не могъ оправиться вполн — теперь уже отъ пріятнаго изумленія. Вдь встрчалъ же я на берегахъ Нила феллаховъ, болтающихъ русскія слова, вынесенныя изъ плна, вдь говорилъ же я съ природнымъ египтяниномъ по-русски въ вагон Каиро-Александрійской дороги, встрчалъ я и русскихъ богомольцевъ въ Синайской пустын и слышалъ самое лестное мнніе о русскихъ отъ араба пустыни, шейха племени терабиновъ на берегу Акабинскаго залива,— и думалось мн: такъ нечего посл того удивляться тому, что русскій мусульманинъ встртился на пути въ Мекку и Медину. Не прошло и десяти минутъ, какъ мы съ Букчіевымъ были, какъ старинные знакомые. Какъ-то отрадно стадо на душ, когда я услышалъ хорошую русскую рчь, посл того, какъ нсколько недль не слыхалъ ни одного родного слова… Въ Россіи я равнодушно посмотрлъ-бы на этого татарина, но здсь,— среди пустынь, среди полудикихъ арабовъ, египтянъ, суданцевъ и др. выходцевъ всего мусульманскаго міра,— онъ былъ для меня совсмъ роднымъ человкомъ, котораго я отличалъ отъ всхъ, какъ земляка. Даже мои проводники, съ которыми я такъ сроднился во время пути и лишеній, стали въ эти минуты не такъ дороги и близки моему сердцу, какъ этотъ ташкентскій татаринъ купецъ. А когда посплъ нашъ русскій чай и кружки съ душистымъ напиткомъ, такъ необходимымъ въ пустын, были поднесены нашимъ обоимъ гостямъ, мы уже сплотились въ одинъ тсный кружокъ, около небольшого ярко вспыхивавшаго костра, нсколько поодаль отъ остальныхъ членовъ нашего каравана. Даже суровый Абдъ-Алла оживился, потому что бойкій ташкентецъ, говорившій хорошо по-арабски и еще лучше по-русски, былъ гораздо лучшимъ переводчикомъ, чмъ много уже послужившій нашъ Юза, переводившій съ арабскаго за ломанный французско-итальянскій языкъ. Абдъ-Алла сперва съ нкоторымъ смущеніемъ, которое старался не показывать, попробовалъ первый глотокъ чаю, причемъ на своемъ лиц изобразилъ такую гримасу, какъ будто онъ вкушалъ ужасную кислоту, но посл нсколькихъ глотковъ нашъ напитокъ такъ ему понравился, что онъ, забывъ свое достоинство, воскликнулъ отъ души: ‘Аа-джайбэ-таибъ-валлахи!’ (клянусь Богомъ, удивительно хорошо). Про Букчіева и говорить нечего. Земляку чашка чаю показалась такимъ угощеніемъ, о которомъ онъ никогда и не мечталъ.

— Много мсяцевъ,— говорилъ онъ,— я вспоминалъ только о ча, къ которому такъ привыкъ въ Россіи, и часто готовъ былъ за чашку чаю заплатить сколько угодно денегъ, и вотъ Богъ мн судилъ пить его въ аравійской пустын у русскаго въ гостяхъ.

За чаемъ оживился еще боле нашъ, сперва безмолвный кружокъ. Былъ веселъ больше всхъ я, обрадовавшись отчасти встрч земляка, отчасти возможности разузнать кое-что о паломничеств мусульманъ, о чемъ такъ мало еще извстно, забыта была даже за время страшная холера, которой жертвы лежали въ нсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ насъ, забыты и труды, и лишенія, и неопредленная будущность,— все было забыто пока, въ дружеской бесд за кружкой чаю, казавшагося божественнымъ нектаромъ въ аравійской пустын.

Рашидъ и Ахмедъ, молча, только вслушивались въ нашъ разговоръ, который я велъ съ почтеннымъ шейхомъ при посредств Букчіева и Юзы, и, повидимому, тоже чувствовали особенное уваженіе какъ въ сдовласому старцу, уже много разъ побывавшему въ Кааб, такъ и въ моему соотечественнику, котораго они уважали, какъ ‘москова’. О многомъ я выспросилъ обоихъ хаджей въ эту тихую ночь. Живой разсказъ паломниковъ, только что возвращавшихся посл труднаго богомолья, живое описаніе всего видннаго и претерпннаго, украшенное еще арабскою фигурностью слова и чисто восточными преданіями,— какъ-то особенно слушалось ночью, среди песковъ, около ярко вспыхивавшаго костра, подъ легкое журчаніе недалеко катившагося ручейка, мертваго безмолвія пустыни — и тишины, царствовавшей во всемъ нашемъ караван, затерявшемся и пескахъ.

III.

Оживился старикъ Абдъ-Алла, черныя его глаза сверкали не разъ огонькомъ юности, когда онъ вспоминалъ старое, говорилъ о своихъ походахъ, о тхъ сраженіяхъ, гд участвовалъ подъ знаменами основателя современнаго Египта Махмета-Али и его побдоноснаго сына Ибрагима. Абдъ-Алла былъ въ то время беемъ, начальникомъ бедуинской кавалеріи. Онъ участвовалъ и въ походахъ въ Суданъ, и въ Абиссинію, и въ Малую Азію, когда отъ меча Ибрагима затрепетала вся оттоманская имперія. Въ битв при Коніи, когда Ибрагимъ сокрушилъ окончательно силы Порты, Абдъ-Алла былъ раненъ и былъ близокъ въ смерти. На смертномъ одр, умирая, онъ далъ обтъ, если поправится, посвятить всю жизнь свою Богу и Магомету, и Аллахъ сохранилъ его жизнь, чтобы въ новомъ Абдъ-Алл умеръ старый воинъ, неукротимый человкъ. Абдъ-Алла сдержалъ свое слово, онъ стать вчнымъ хаджею — вчнымъ паломникомъ къ священной Кааб и ко гробу Магометову. Много разъ онъ побывалъ уже тамъ, много каравановъ сводилъ онъ къ святымъ городамъ, и много хаджей погибаетъ въ пустын въ т полтора или два мсяца, которые они употребляютъ на переходъ, но никогда еще не погибалъ караванъ, предводительствуемый Абдъ-Аллою. — Аллахъ-архамту (Господь ихъ помиловалъ)! — говорилъ сдовласый старецъ, возводя глаза свои къ небу и благодаря Бога и великаго пророка. Только мерцающія звзды и темно-лазурное небо слышали молитву стараго хаджи. — Нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его!— вотъ вся суть исламизма, его первая заповдь, основаніе его ученія. Эгу заповдь готовъ денно и нощно исповдывать Абдъ-Алла и среди песковъ, и среди морей, и среди многочисленной толпы гяуровъ, за это онъ пойдетъ и въ огонь, и въ воду, не попобоится принять самую смерть. Онъ знаетъ весь коранъ, ниспосланный Богомъ великому пророку чрезъ архангела Гавріила, вс стодвадцать зурэ этой божественной книги знаетъ наизусть старый Абдъ-Алла. Не десятую часть имущества, какъ повелваетъ коранъ, а девять-десятыхъ раздалъ нищимъ Абдъ-Алла и не жалетъ о томъ. Къ чему ему вс прелести міра сего, когда его страстное ожиданіе — пророкъ! Ради его, онъ сталъ и хаджею, и шейхомъ. Вс семь членовъ тла своего бережетъ отъ грха Абдъ-Алла, чтобы достигнуть благочестія, безъ котораго, говоритъ Магометъ, лучшими длами нельзя угодить Богу. Уши, глаза, языкъ, руки, ноги, животъ — сдлаются вратами ада, если не смотришь за ними. И вотъ Абдъ-Алла, храбрый воинъ, мужъ десяти женъ, упивавшійся въ крови и сладострастіи уже сорокъ лтъ, больше не преклонитъ уха своего ко лжи или непристойнымъ рчамъ и не посмотритъ на то, на что запрещено смотрть доброму мусульманину. Не только на женскія прелести не засмотрится старый шейхъ, но онъ отворачивается даже отъ тла голаго мужчины. Выше колна не добро смотрть истому муммэаину (правоврному), и Абдъ-Алла всегда отвернется, когда Ахмедъ обнажается въ глазахъ мусульманина до неприличія, хотя мой проводникъ гретъ только свой жввотъ. Тридцать лтъ уже отказался старый хаджа отъ жены и не смотритъ вовсе на женщину, хотя коранъ дозволяетъ самому примрному мусульманину имть до четырехъ законныхъ женъ. Языкъ Абдъ-Аллы свободенъ ото лжи, клеветы или злословія, рука его никогда не осквернилась въ продолженіе сорока лтъ прикосновеніемъ къ чему-нибудь нечистому, нога не совершида умышленно того же грха и не вошла туда, куда не слдуетъ ходить мусульманину, не погршили ничмъ и другія части его тла, отданнаго всецло на служеніе Богу и великой идеи — паломничества…

Абдъ-Алла за свою мудрость, благочестіе и многократное посщеніе Мекки пользуется большимъ почетомъ среди своихъ соотечественниковъ. Онъ, вроятно, сантонъ (святой) или уэли (любимецъ неба), говорили мн потомъ Юза и Ахметъ, пораженные благочестіемъ стараго хаджи. Онъ настоящій рабъ божій, какъ говоритъ его самое имя (Абдъ — рабъ, Алла — Богъ). Я видалъ многихъ ‘сантоновъ’ въ Египт — этихъ полусумасшедшихъ, полуидіотовъ, которыхъ, какъ и у насъ, подъ именемъ блаженныхъ и юродивыхъ, почитаетъ простой народъ. ‘Они носятъ на себ печать Аллаха, ихъ умъ и душа на небесахъ въ рукахъ великаго Бога,— такъ говоритъ коранъ,—только бренное тло ихъ осталось блуждать по земл — этой юдоли борьбы и страданій…’ Я не думаю, чтобы Абдъ-Алла былъ такимъ сантономъ на родин, но что онъ могъ считаться уэли — любимцемъ неба и чудотворцемъ, можно было поврить по тому почету, какимъ онъ пользовался во всхъ караванахъ. Какъ истинный святой, онъ, погруженный въ созерцаніе великихъ тайнъ исламизма, часто не обращалъ вниманія на самого себя и, какъ буддистъ, иногда цлые часы проводилъ въ священномъ безмолвіи и самозабвеніи, погружаясь въ нирвану мусульманскихъ міросозерцаній, вылившихся въ форму одного принципа, одной заповди… Старый Абдъ-Алла прошелъ вс ступени іерархіи ислама, онъ былъ много лтъ имамомъ (священникомъ) въ разныхъ мечетяхъ Каира, раныне того онъ исполнялъ обязанности кайина (дьячка) и даже муэзинна (призывателя къ молитв). Теперь онъ шейхъ и проводникъ въ одной изъ знаменитыхъ мечетей Масфа-ель-Кахира.

Никто изъ правоврныхъ такъ не чтитъ молитвъ, омовеній и постовъ, предписанныхъ кораномъ. Онъ знаетъ, что постъ есть преддверіе рая, а молитва — средство возвести свой умъ и направить его на высокіе помыслы, и ничто въ мір не отвратитъ Абдъ-Аллы отъ совершенія положенныхъ фэтха (молитвъ), эль-удгуу (омовеній) и всего предписаннаго закономъ (ракаатъ) въ род священныхъ обрядовъ, колнопреклоненій и т. п. Гд бы ни засталъ часъ молитвы Абдъ-Аллу, будь то на мор, или въ пустын, или среди огня, суеты базара, или во дворц калифа, онъ станетъ тотчасъ же на молитву, когда съ высокого минарета муэзинъ провозгласитъ: ‘Гай-аль-эль-салахъ (живе на молитву)! Аллаху-акбаръ’ (Богъ великъ)! и исповданіе вры. Пять разъ въ сутки молится Абдъ-Алла: утромъ за полчаса до восхода солнца, въ полдень, за два часа до заката, въ минуту заката и часа черезъ полтора посл заката. Онъ становится тогда на молитву благоговйно: разстелетъ небольшой коверъ — седжадекъ, (который всегда у него съ собою), чтобы не стать колнами на нечистое мсто, возьметъ въ руки освященныя суббахъ — четки и сотворитъ омовеніе, затмъ уже, обратившись лицомъ къ Кааб, т.е. той линіи, по направленію которой виднется полумсяцъ минарета, онъ произноситъ молитву. Сверхъ положенныхъ ракаатъ, Абдъ-Алла всегда еще прибавитъ нсколько поклоновъ во славу Бога, потому, что ему все извстно — Аллаху-далемъ!

Ни одной пятницы не пропускалъ Абдъ-Алла, чтобы не сказать проповди, чающему отъ него поученія народу. Какимъ являлся этотъ бывалый старикъ, искушенный жизнью и благочестивыми подвигами хаджи, когда произносилъ съ высоты каедръ свою пламенную рчь, какимъ огнемъ тогда блистали его черны глаза изъ-подъ сдыхъ длинныхъ бровей, какою силою и фанатизмомъ дышало каждое слово вдохновенной проповди того, кто Бога ради и пророка въ себ убилъ и воина, и сластолюбца, убилъ свои помыслы, свое собственное я. Въ каждый муллетъ — день, посвященный воспоминаніямъ о пророк — старый шейхъ говорилъ также свои вдохновенныя рчи, и тогда, по словамъ Юзы, во всемъ громадномъ Каир никто не говорилъ лучше Абдъ-Аллы. ‘Самъ пророкъ (да будетъ благословенно имя его!) влагалъ силу и огонь въ уста сдовласаго старца на поученіе правоврныхъ, самъ пророкъ въ иныя минуты говорилъ словами стараго шейха, и народъ въ трепет внималъ пламенной рчи.

Только на праздник курбамъ-байрам не бываетъ въ Каир вдохновенный проповдникъ-хаджа. Онъ молится тогда у гроба пророка, и тамъ у самаго подножья таинственной Каабы или за гор жертвоприношеній Арарат слышится его вдохновенная, горячая, какъ огонь рчь. Букчіевъ слышалъ эту проповдь стараго шейха и, удивляясь сил его краснорчія и огня, сравнивалъ ее съ трубою архангела Израфіила, который будетъ трубить при всеобщемъ воскресеніи. Большой (курбамъ) байрамъ — величайшій изъ мусульманскихъ праздниковъ, когда коранъ открылся людямъ и, низойдя на землю, сталъ свточемъ правоврнаго человчества — лучшій день въ году для стараго хаджи. Онъ молится тогда не столько за себя у гроба Магометова, сколько за свою обширную паству, всю ночь онъ лежитъ тогда ницъ передъ святынею и ждетъ, когда тнь великаго пророка пройдетъ передъ нимъ и коснется его головы… Т минуты — райское блаженство для Абдъ-Аллы, тогда онъ предвкушаетъ и небо, и рай, и все, что уготовано въ горнихъ высяхъ для истиннаго правоврнаго. Весь постный мсяцъ рамазанъ,— предшествующій байраму, строго постится суровый къ самому себ Абдъ-Алла. Съ ранняго утра, какъ только утренняя заря позволитъ различить черную нитку отъ блой, и до наступленія ночи не только ничего не стъ и не пьетъ старый хаджа, но даже не куритъ, не вдыхаетъ благовоній. Даже легкій ароматъ аравійской розы, питающій обоняніе, по убжденію шейха, несетъ съ собою невидимый грхъ. Ни болзнь, ни путешествіе не отклоняютъ его отъ этихъ священныхъ обязанностей, хотя коранъ, снисходя къ слабости человчества, и дозволяетъ въ этихъ случаяхъ смягченіе поста. Много разъ рамазанъ заставалъ Абдъ-Аллу въ пустын, и онъ, сгорая отъ нестерпимой жажды, падалъ отъ изнеможенія, не позволялъ себ до наступленія ночи не только-что ни капли воды, но даже глотнуть свою собственную слюну. И даже ночью, когда законъ разршаетъ мусульманину и пить, и сть, и веселиться, когда въ городахъ Египта происходятъ ночныя оргіи, когда красивыя раузіатъ (публичныя танцовщицы) и альмеи пляшутъ сладострастные танцы, когда пиршество и ‘фантазія’ (всякое увеселеніе) правоврныхъ достигаетъ nec plus ultra страстности, Абдъ-Алла читаетъ только молитвы и перебираетъ свои освященныя суббахъ (четки), поддерживая свое изможденное строгимъ постомъ тло одною ключевою водою, хлбомъ, плодами и трубкою душистаго наргилэ.

Только въ день малаго байрама расправляются морщины на чел стараго хаджи. ‘Аллахъ-хуакбаръ’, повторяетъ онъ нсколько разъ, одвается въ свои лучшія одежды и идетъ за базаръ, гд для праздной толпы придуманы всевозможныя увеселенія въ род качелей, псенниковъ, сказочниковъ, укротителей змй, раузіатъ, обезьянъ, музыкантовъ и т. п. Но и въ тотъ день веселья ни одного больного не оставитъ Абдъ-Алла, онъ не пройдетъ мимо ни одного несчастнаго, нуждающагося въ помощи, въ день праздника много денегъ своихъ раздаетъ старикъ шейхъ неимущимъ и сиротамъ…

Чистъ и праведенъ Абдъ-Алла, и онъ можетъ съ чистою совстью ожидать смерти, чтобы исповдывать громогласно Бога и пророка, умереть во имя божіе, чтобы двери рая Магометова отверзлись передъ нимъ. Поселится онъ тогда въ саду наслажденій, и какъ добрый мусульманинъ возляжетъ за одръ, усыпанный самоцвтами, изваянный изъ драгоцннаго металла, и будетъ, окруженный своими друзьями, пить искрометное вино изъ золотыхъ чашъ, которыя поднесутъ ему вчно юныя, кудрявыя дти. То вино не затуманитъ головы, оно просвтитъ только боле разумъ и духовное оно. Мясомъ рдкихъ птицъ и лучшими плодами будетъ тамъ въ селеніи Аллаха питать свое просвтленное тло правоврный, а кто не найдетъ утхи въ вин и яствахъ, того утшитъ милосердный Аллахъ неземною прелестью. Чудныя небесныя гуріи съумютъ вознаградить мусульманина за добрыя дла, совершенныя въ семъ мір — юдоли страданія. Ихъ черныя глава, темнвя какъ мракъ полуночи, блещутъ огнемъ и неземною страстью, ихъ станъ, стройный, какъ пальма Востока, ихъ тло, которое бле ливанскихъ снговъ и блестяще перловъ, заставятъ забыть о всемъ пережитомъ на земл, а ихъ улыбка прекрасная, какъ день, ихъ поцлуи горячіе, какъ песокъ пустыни, ихъ прекрасное, какъ роза изъ садовъ Фарсистана, лицо и объятія, подобныхъ которымъ нтъ за земл — все это создано для утхи правоврныхъ въ горнемъ мір, чтобы вознаградить ихъ за молитвы, омовенія, посты и добрыя дла…

Люди, подобные Абдъ-Алл, служатъ настоящею опорою исламизму, и не мудрено, что посл смерти они будутъ почтены, какъ великіе шейхи и сантоны, и надъ могилою ихъ будутъ построены цлые храмы и гробницы, какихъ много стоитъ на всхъ караванныхъ дорогахъ на протяженіи всей аравійской пустыни.

Пока Букчіевъ и Юза повствовали мн о знаменитомъ паломник мусульманства, возсдавшемъ вмст съ нами, костеръ нашъ то вспыхивалъ ярко, озаряя живописную группу, среди которой старый шейхъ казался настоящимъ патріархомъ, то опять погасалъ, пока Ахмедъ и Рашидъ не подкладывали снова сучковъ тарфы (маниоваго дерева) или сухого бурьяна. Абдъ-Алла и Букчіевъ остались у насъ ужинать. Ми ничего не могли предложить своимъ гостямъ, кром той же бурды, которую ли сами. Хотя Юза — нашъ поваръ, и величалъ ее громкимъ именемъ супа, но то было самообольщевіе, и наше варево походило не столько на супъ, сколько на пойло для коровъ, въ которомъ были сварены вмст и хлбъ, и оливки, и финики, и все это было подкрашено для цвта и вкуса краснымъ виномъ. Небольшой кусочекъ перепелки, убитой мною на восход солнца въ тотъ день, служилъ вторымъ блюдомъ, а сладкіе финики составляли недурной, но сильно прівшійся дессертъ. Повши, мои собесдники смолкли, даже словоохотливый Букчіевъ молчалъ, о чемъ-то задумавшись, Рашидъ и Ахмедъ дремали, а старый Абдъ-Алла, затянувшись душистымъ наргилэ, который онъ сперва предложилъ мн, сидлъ, потупивъ свои глаза, какъ буддистъ, и погрузившись въ свою священную нирвану. Казалось все смолкло, все приготовлялось ко сну, даже костеръ нашъ, не поддерживаемый никмъ, началъ потухать. Только отъ меня сонъ бжалъ далеко, я всталъ и пошелъ въ своимъ паціентамъ, обернутые въ блье, какъ бы въ саваны, они лежали неподалеку, около другого, тоже полупотухающаго огонька. Вокругъ курившагося небольшого костра сидло нсколько хаджей, дежурившихъ у своихъ умирающихъ сотоварищей, съ которыми они раздлили много горя и лишеній, проведя десятки дней на многотрудномъ пути въ священной Кааб. Полумерцающій огонекъ слабымъ багровымъ свтомъ озарялъ, и саваны живыхъ мертвецовъ, и испитыя физіономіи людей, сидвшихъ вокругъ пламени…

Пустыня, объятая ночнымъ спокойствіемъ, спала мертвымъ сномъ… Легкая ночная свжесть смнила удушающій дневной зной. Воздухъ, казалось, благоухалъ. Дышалось какъ-то легко, свободно, полною грудью… Бъ благовоніяхъ пустыни былъ заключенъ чистый бальзамическій, озонированный воздухъ не загрязненный міазмами. Чуднымъ голубымъ шатромъ покрыло небо пустыню, какъ бы сжимая ее въ своихъ объятіяхъ… И въ неб, и наземд, и въ воздух, все было такъ тихо, торжественно и спокойно… Пустыня спала мертвымъ сномъ, погрузившись въ ту дымку полумрака, который не есть ни туманъ, ни испареніе, а какое-то среднее состояніе между свтомъ и тьмою, въ которомъ тонутъ вс рельефы, вс очертанія, вс цвта, и выступаютъ одни легкіе абрисы, одни цвтовыя отраженія. Небо спало тоже, но не тмъ мертвеннымъ сномъ, какъ пустыня… Въ немъ виднлась, чудилась незримая, особенная, широко разлитая жизнь… Оно жило жизнью милліоновъ свтилъ, мерцавшихъ въ его голубомъ простор, оживлялось милліонами серебристыхъ лучей, которыхъ совокупность придаетъ особенный фосфорическій оттнокъ звздному небу, видный только въ пустын въ безлунныя, но чудныя звздныя ночи.

Вдали на голубоватой дымк, ближе въ горизонту виднлись неясные очертанія горныхъ массъ, которыхъ зубчатыя вершины казались Юз таинственными горами Кафа, замыкавшими плоскую, по понятіямъ мусульманъ, поверхность земли. Въ тхъ горахъ еще не ступала нога человка, въ ихъ дебряхъ живутъ злые геніи — африты — полустихійныя существа, старающіяся днемъ и ночью вредить Аллаху и его любимому созданію — человку. Ихъ не любитъ пророкъ, но безконечно милосердный Аллахъ терпитъ ихъ, какъ и гяуровъ (неврныхъ) и другую нечисть, до поры, до времени.

— Смотри, эффенди,— вдругъ произнесъ Юза, приподнимаясь и указывая на падающую звзду,— то долготерпливый Аллахъ послалъ огненную стрлу, чтобы поразить африта, совершившаго много горя людямъ и пророку. Да сокрушитъ Господь врага вры,— прибавилъ онъ, провожая глазами блестящій метеоръ, оставившій длинную серебристую ленту на своемъ пути.

— Оборони меня Господи отъ злого духа! Злой афритъ въ эту ночь иметъ большую силу, эффенди,— пояснилъ мн дальше мой проводникъ. — Сегодня ночь афритовъ, въ которую джины (тоже злые духи) пустыни собираются вмст, чтобы играть человческими головами, ихъ приносятъ съ собою нечестивцы (да проклянетъ ихъ Аллахъ за вка!) Эльдабахъ (гіены) и эльтибь (шквалы) сбгаются сотнями на эту игру афритовъ и воютъ вокругъ ихъ собранія, и когда вой тотъ дойдетъ до ушей Алллха. онъ посылаетъ свое огненное копье или стрлу, чтобы разогнать отверженныхъ. Посмотри, эффенди, — продолжалъ дале Юза, — кругомъ спятъ и горы, и песокъ, какъ тихо все вокругъ, во не спятъ африты. У ручья, который создалъ пророкъ да утоленія жаждущаго путника и верблюда, живутъ джинъ и афритъ. Въ эту ночь они бродятъ по пустын и носятся въ вид пара надъ сыпучими песками. Въ каждой гор, каждомъ ручь, каждомъ дерев, живетъ свой джинъ или афритъ, который выходитъ по ночамъ и пугаетъ путниковъ. Храни меня отъ него Господь! Прислушайся чуткимъ ухомъ, эффенди!

Невольно я прислушивался въ безмолвію пустыни при этихъ словахъ Юзы, но ничего не было слышно, кром разв легкаго лепетанія катившагося по песку ручейка. Мой проводникъ замолчалъ и прислушивался тоже, какъ будто онъ ожидалъ чего-то. Нсколько минутъ продолжалось это молчаніе.

Немного мы прождали… и дождались. Глухой, отрывочный, словно замогильный звукъ, несшійся какъ будто изъ группы скалъ, замыкающихъ выходъ изъ нашей уади, прервалъ ночное безмолвіе пустыни.

— Слышишь, эффенди, какъ стонетъ вдали худхудъ (таинственная птица арабскихъ сказаній), онъ сзываетъ афритовъ на ночное пиршество,— вдругъ произнесъ Юза трепетавшимъ отъ страха и волненія голосомъ.

Я прислушался еще внимательне въ этому таинственному крику и взглянулъ невольно и на Юзу, и за Абдъ-Аллу, и на другихъ арабовъ. Мой проводникъ, обыкновенно смлый, на этотъ разъ слегка вздрогнулъ, при слабомъ отблеск костровъ казалось, что бронзовое лицо его стало блдне. Букчіевъ былъ спокоенъ, а Абдъ-Алла сидлъ неподвижно какъ статуя, словно замеръ на мст, прислушиваясь въ стонамъ миической птицы. Прошло еще минуты дв… Зловщіе крики невдомаго пвца становились все рзче и рзче, и, казалось, приближались. На моемъ храбромъ Рашид, смло глядвшемъ въ глаза смерти, теперь не было и лица. Близость непогребеннаго трупа и безъ того дурно дйствовала на суеврнаго проводника, а при дикомъ крик худхуда онъ трясся, какъ осиновый листъ. Многіе въ караван уже спали давно, измученные дневнымъ переходомъ, бодрствующіе же видимо чувствовали себя не лучше, чмъ Рашидъ. Нсколько минутъ длилось это всеобщее оцпенніе, которое дйствительно могло разстроить нервы, даже не поддающагося общему влеченію, человка, но худхудъ не замолкалъ. Его потрясающіе, леденящіе душу крики, казалось, вырывались изъ могилы, въ тхъ заунывныхъ протяжныхъ стонахъ слышался и вой дикаго звря, и стонъ умирающаго, и вопль страдальца, и еще что-то такое, чему нтъ опредленія на язык человческомъ…

Вдругъ Абдъ-Алла приподнялся, его могучая фигура встала какъ привидніе, слегка озаренное отблескомъ востра. Онъ приподнялъ руку, поднялъ глава въ небу и торжественно спокойнымъ голосомъ произнесъ:

— Да проклянетъ Господь этого дьявола, а насъ помилуетъ.— Какъ могучее заклинаніе, прозвучали эти слова въ ночной тни въ мертвой пустын и замерли въ отдаленіи… Старый хаджа, полуосвщенный пламенемъ костра, казался настоящимъ жрецомъ подземнаго бога, заклинающимъ силы ада и преисподней и вызывающимъ духовъ. Я поглядлъ тогда снова на арабовъ. Большинство паломниковъ переполошилось, на лицахъ всхъ былъ написано не то изумленіе, не то страхъ. Боязливо перебирая четки и бормоча про себя священные зурэ изъ корана, они исповдывали Бога и его великаго пророка.

Снова застоналъ худхудъ, и на этотъ разъ ближе… Какъ изъ каменной могилы, отражаясь и дробясь на ржущіе ухо, тянущіе душу мотивы, слышались эти отрывистые звуки. Я былъ хорошо знакомъ съ ними, и въ горахъ Ливійскихъ въ Египт въ Феран, дебряхъ Синая и Акабинскихъ альпахъ, я слышалъ не разъ эти звуки, дйствующіе обаятельно на самаго хладнокровнаго человка, я зналъ, что страшный худхудъ не что иное какъ горная сова. Мн припомнились тогда т свтлыя майскія и апрльскія ночи въ лсахъ нашего свера, и Филяндіи, Пріонежь и на Урал, когда я на зар своей скитальческой жизни съ такимъ же трепетомъ, какъ и эти арабы, прислушивался къ страшнымъ завываніямъ совъ и филиновъ… Я помню, какъ тогда у меня замирало и трепетало сердце, какъ стучало въ вискахъ, какъ холодло въ голов, и волосы какъ-то ерошились невольно, когда пятнадцатилтнимъ юношей, забредшимъ ночью въ дикую тайгу и заночевавшимъ у востра, я прислушивался къ крикамъ и стонамъ лшихъ и русалокъ, какъ называютъ на Руси темныхъ ночныхъ виртуозовъ лса. Много лтъ прошло съ тхъ поръ, позже я уже часто съ удовольствіемъ слушалъ концерты совъ и филиновъ въ нашихъ сверныхъ лсахъ на охотничьей сидьб въ короткія весеннія ночи, но въ ночь афритовъ и я поддался отчасти чувству, какъ и десять лтъ тому назадъ. Обстановка была, правда, самая располагающая. Кругомъ меня въ пустын творились молитвы, усердно призывалось имя Аллаха, какъ заклинаніе, шепталось ‘ля-иллехи-иль-аллахъ’, и трепетно вс прислушивались въ эту ночь злыхъ духовъ, какъ будто ждали появленія неземныхъ существъ. Съ такимъ священнымъ трепетомъ древніе жрецы и заклинатели ожидали появленія изъ мрака своихъ божествъ или духовъ, которыхъ они вызывали. Легкое замираніе костра, всполошившійся лагерь, безмолвіе пустыни и мертвецъ, лежащій среди живыхъ, какъ нельзя боле способствовали тяжелому состоянію духа у суеврныхъ и безъ того арабовъ.

Худхудъ все еще не умолкалъ, его дикіе, заунывные и рзкіе криви, то приближаясь, то отдаляясь, одни нарушали безмолвіе пустыни. Немного прошло еще времени, вроятно казавшагося часами для трепетавшихъ хаджей, какъ другой, тянущій душу вой жалобно раздался не вдалек отъ нашего каравана, казалось, эхо въ недалекомъ дивомъ ущель усиливало этотъ отвратительный звукъ.

— Это шайтанъ (чортъ), это ел-таабъ (гіена), это марафилъ (оборотень),— раздался шопотъ вокругъ меня.— Да проклянетъ его аллахъ! Это не зврь, а марафилъ (оборотень) и саахръ (волшебникъ), у-аллахъ (клянусь Богомъ)! клянусь великимъ пророкомъ — проговорилъ, возвышая голосъ Абдъ-Алла,— онъ не обманетъ меня.— Слышишь, благородный хакимъ (врачъ) московъ, какъ воетъ сынъ проклятаго, такъ не можетъ выть зврь, въ эту ночь афритовъ свободно живется проклятому!

Еще сильне зашептали молитвы перепуганные члены каравана, даже верблюды какъ-то громко зафыркали и зачихали, будто сочувствуя своимъ хозяевамъ въ дл прогнанія нечистой силы отъ становища. Злой же саахръ, какъ будто не слушаясь молитвы и заклинаній, въ эту ночь свободно надрывался все сильне и сильне, чмъ приводилъ въ неописанный ужасъ весь караванъ. Гіена чуяла запахъ мертвеца и думала поживиться добычею, она чуяла, быть можетъ, что смерть готова скосить и еще дв жертвы и была особенно назойлива, Смлые и испытанные хаджи, много разъ слышавшіе не только гіенъ и шакаловъ, но даже и львовъ въ пустыняхъ,— только подъ приливомъ особеннаго суеврія и тхъ чрезвычайныхъ обстоятельствъ, которыя сопровождали вой эль-таабъ въ ночь афритовъ, могли трепетать при каждомъ надрывающемъ душу завываніи этого знакомаго на Восток отвратительнаго звря ночи и падали. Абдъ-Алла, какъ истый мусульманинъ и служитель пророка, былъ неистощимъ въ средствахъ для прогнанія злыхъ духовъ отъ становища правоврныхъ, когда не помогли молитвы изъ Корана, когда не могло отогнать дьявола даже заклинаніе именемъ пророка и Аллаха, когда самое проклятіе не могло заставить замолчать этого трижды проклятаго,— тогда старый шейхъ ршился пустить въ ходъ самое сильное средство.

— Братья мои,— заговорилъ старикъ торжественнымъ голосомъ,— отдайте мн свои хеджабы (талисманы) для прогнанія сына проклятаго, злого духа, афритовъ горъ и пустыни. Аллахъ-аснарлакъ (Богъ ихъ да сокрушитъ)!

— Хвала теб Абдъ-Алла!— проговорили паломники и начали подавать шейху свои ладанки и амулеты. Большинство ихъ было завернуто въ шелковыя матеріи, и въ вид свертковъ носилось на груди или на ше, нкоторыя были даже вшиты въ одежду. Тутъ попадались, какъ пояснилъ Букчіевъ, и кусочки крыши Каабы и прахъ съ гроба Магометова, и камешки съ горы Арарата, втки дерева пророка изъ Мекки, и священная земля изъ Модины, по которой ступалъ посланникъ божій, и благовонія, составленныя изъ аравійской смолы и камеди, обладающія силой отгонять духа тьмы, и вода изъ фонтана Зинзенъ, биющаго въ храм Каабы, и цлыя зурэ Корана, написанныя на клочкахъ бумаги. Хеджабъ Абдъ-Аллы былъ самый сильный и дйствительный — это песчинка съ самаго гроба Магометова, облитая водою священнаго фонтана и завернутая въ шелковую матерію, одвавшую нкогда махмиль (имущество пророка, о которомъ мы скажемъ впослдствіи), на которой были написаны вс девяносто-девять титуловъ и именъ пророка. Этотъ талисманъ иметъ великую силу, и пожелай Абдъ-Алла, онъ могъ бы при помощи его ‘заключить дьявола въ темницу въ сердц скалы, какъ заключаетъ его Аллахъ во дни святого рамазана’.

Собравши талисманы на шелковый платокъ, старый шейхъ прочиталъ тукейатъ (особая молитва) изъ корана, провозгласилъ хвалу пророку, и потомъ именемъ божьимъ приказалъ дьяволу уйти отъ правоврныхъ или въ преисподнюю, или къ горамъ Кафа на край міра. Приглашеніе это онъ сопровождалъ поднятіемъ рукъ къ небу, затмъ онъ замахалъ по воздуху платкомъ, въ которомъ были заключены хеджабы. Посл этой церемоніи, Абдъ-Алла, какъ бы сдлавъ все, что могъ, услся спокойно у костра, скрестилъ свои ноги, опустилъ лицо на сдую бороду и забормоталъ молитвы. Другіе арабы тоже послдовали его примру, даже мои проводники, вообще плохо исполнявшіе свои религіозные обряди, разслись подобно великому шейху. Но шакалы не унимались.

Зато ночь была обворожительно хороша. Изъ-подъ темной зубчатой линіи горъ, идущихъ къ Петр, показался серебристый мсяцъ, онъ тихо выплылъ изъ-за каменныхъ громадъ, и, какъ лучезарный шаръ, покатился по небу. Поблднло темно-голубое небо, легкій серебристый свтъ пробжалъ по его темной лазури, какъ-то короче и блдне стали трепещущіе лучи звздъ, словно померкая, сбжали со свода серебристыя звздочки и утонули гд-то въ безконечной глубин надзвзднаго эира, какъ лучезарная царица, тихо плыла по небу луна и своею золотистою ризою наполнила колеблющійся воздухъ… Воздухъ затрепеталъ, утопая въ легкомъ сіяніи, пронизывающемъ каждый атомъ его, въ немъ утонули и вс тни, и горизонтъ, и вдали синющая полоса моря, и темныя громады аравійскихъ горъ, и мертвая блдная пустыня… Но затмъ ожило и небо, и земля, ожила пустыня, облитая фосфорическимъ свтомъ луны. Въ свтозарной дымк, окутавшей весь горизонтъ, возстали какія-то неясныя очертанія, какъ бы отраженія пустыни, какъ бы другіе горизонты, за которыми начиналось уже настоящее царство полумрака и тней.

Все было хорошо и прекрасно вокругъ. Одинъ темный худхудь, да проклятая гіена все продолжали стонать въ грозной дебри горнаго ущелья, которое выходило близко въ становищу, выпуская изъ своей каменной груди нашъ журчащій ручеекъ съ кристальною водою. Страшныя заклятія, которыми можно вогнать дьявола въ камень и поворотить землю, и священные талисманы, обладающіе могучею силою, не могли испугать ни совы, ни гіены, вроятно, и не помышлявшихъ объ ужасныхъ орудіяхъ, направленныхъ на ихъ головы благочестивыми хаджами.

Долго я стоялъ погруженный въ раздумье, забывъ даже о томъ, что полчаса тому назадъ собрался было пойти въ своимъ паціентамъ, казавшимся издалека настоящими блыми пятнами, особенно выдлявшимися изъ слегка озаренной луною мрачной массы каравана. Легкій стонъ одного изъ несчастныхъ прервалъ мои размышленія и направилъ мои мысли опять къ нему. Несчастный просилъ пить, а взявшіеся сидть около больного арабы, испугавшись крива худдуда и марафила, бжали со своего поста и столпились въ кучу вокругъ Абдъ-Алли, какъ бы ища защиты подъ снію сдовласаго шейха. Посл глотка теплой воды съ виномъ и перемны теплыхъ компрессовъ моему паціенту стало лучше, и онъ опять погрузился въ то полузабытье, изъ котораго легко перейти въ иной міръ, не просыпаясь, но изъ котораго вывести его едва ли было возможно при самыхъ даже утонченныхъ терапевтическихъ пріемахъ. Безоружный, какъ врачъ, безсильный вполн, я могъ быть только нмымъ свидтелемъ и пассивнымъ участникомъ сцены, разъигрывавшейся на моихъ главахъ. Передо мною уже умеръ одинъ несчастный, два другихъ умирали тою же ужасною, къ несчастью, медленной смертью. Страшно было смотрть на эти осунувшіяся, пріостренныя черты лица, на эту характерную его синеву, на эти зловщія круги подъ глазами, синія губы и потухшіе глава, и ужасную худобу всхъ, какъ бы высыхающихъ членовъ, что такъ характерно для холеры — этой ужасной болзни, которая лишаетъ организмъ его дятельной подвижной силы — всхъ его соковъ. Страшно было смотрть, но еще страшнй было представлять что помочь уже ничмъ нельзя, когда смерть носится уже надъ нашими живыми мертвецами, ретъ, быть можетъ, и надъ нашими головами, готовая выхватить облюбленную жертву… Въ эту чудную ночь, казалось, должна быть далеко всякая мысль о смерти, но условія были такъ исключительны, что мн, по крайней мр, ни о чемъ другомъ и не думалось, какъ только о смерти и болзни. Грозный призракъ страшной эпидеміи носился, какъ живой, передъ моимъ воображеніемъ и подавлялъ вс другіе образы и представленія своею ужасною реальностью, которой прообразомъ мн являлся изможденный трупъ, только что похищенной холерою, жертвы.

А ночь была по прежнему упоительно хороша, и воздухъ благоухающій такъ и трепеталъ въ лунномъ сіяніи, такъ переливались его живительныя струи, наполняя грудь жизнью и радостью существованія… Зачмъ же эта ужасная встрча, думалось мн, зачмъ смерть является тамъ, гд все должно говорить о жизни?.. Зачмъ такіе ужасающіе контрасты?

Вой гіены между тмъ сталъ видимо приближаться, онъ слышался уже вблизи отъ нашихъ верблюдовъ. Рашидъ сперва хотлъ отогнать несносное животное, но потомъ, какъ ужаленный змею, вроятно, вспомнивъ, что это не гіена, а саахръ или марафилъ, вернулся назадъ и прижался ближе къ толп трепещущихъ арабовъ. Видя смущеніе своего беззавтнаго храбреца и желая хотя немного успокоить волненіе суеврной толпы, я ршился прогнать ночного хищника, вой котораго началъ разстраивать въ эту ночь даже мои крпкіе нервы. Но едва я, взявъ свою берданку, направился черезъ шатры хаджей и верблюдовъ, лежавшихъ со связанными ногами и пережевывавшихъ жвачку, какъ Абдъ-Алла остановилъ меня словами предостереженія.

— Куда ты благородный хакимъ-московъ? Вдь ты идешь на врную смерть, потому что это не зврь, а саахръ,— клянусь Богомъ! Останься у костра твоихъ друзей и у хеджаба Абдъ-Алли, сюда не подойдетъ трижды проклятый, потому что онъ побоится гнва пророка. Бойся, чтобы его айетель-хассидъ (злой глазъ) не увидлъ тебя вдали отъ святого покрова Магомета, онъ пронзитъ твое сердце, прожжетъ твой мозгъ и попалитъ твои внутренности. Не ходи, храбрый московъ. Послушайся Абдъ-Алли. Твое ружье не можетъ убить марафила — да проклянетъ Господь врага человка!

Предоставивъ Букчіеву разубждать старика шейха и ршившись хотя немного успокоить переполошившійся караванъ, я былъ твердъ въ своемъ намреніи и быстро пробирался между верблюдами, пережевывавшими колючій бурьянъ, обильно росшій у нихъ подъ ногами, и направился въ горамъ, откуда слышался еще вой гіены, и по временамъ — горной совы.

Я подошелъ въ ручейку, тихо журча, онъ катился по своему песчаному ложу, блистая серебряными и жемчужными струйками, слегка змившимися отъ камней, загромождавшими путь. Такъ и хотлось зачерпнуть этихъ перловъ и алмазовъ, сверкавшихъ подъ ногами на подобіе баснословной розсыпи, такъ и хотлось умыться этою серебристою влагою, чтобы ‘заблистать красотою подобно гуріямъ Магометова рая, умывающимся серебристою водою райскихъ фонтановъ’. Кругомъ было такъ торжественно и спокойно, что если-бы не вой гіены, раздававшійся за скалою, какъ надгробный вопль надъ мертвецомъ, лежавшимъ непогребеннымъ въ караван, то можно было бы вспомнить одну изъ тхъ безмолвныхъ лунныхъ ночей, которыя описываетъ волшебными красками ‘Тысяча и одна ночь’.

Пройдя съ четверть версты по теченію ручейка, я подошелъ къ каменной громад, подходившей съ сверо-востока и замыкавшей въ себ узкую горную уади. Какъ узкая трещина, въ стн чернлось ущелье, его мрачныя, словно прорубленныя, скалы расходились, казалось, только внизу, чтобы образовать ложбинку для ручейка, да на верху, чтобы пропустить снопъ серебристыхъ лучей въ мрачную тснину.

Все ущелье было загромождено камнями, разбросанными въ хаотическомъ безпорядк, и въ каменной стн тснины, и на пути извивающагося змйкою ручейка. Когда я вступилъ въ эту горную трещину, когда охватили меня отовсюду каменныя стны въ свои холодныя объятія,— какъ-то грустно защемило сердце, мн показалось, что я изъ вольнаго простора сіяющей пустыни попалъ въ темницу, изъ трепещущаго, пронизаннаго фантастическимъ свтомъ, воздуха — въ какую-то мрачную, давящую своею неподвижностью атмосферу. Настоящимъ входомъ въ Дантовъ адъ мн казалось это дикое ущелье, которое Абдъ-Алла поэтически прозвалъ почему-то сердцемъ дьявола — кхольбы-эль-шайтанъ.

Гіена, почуявъ приближеніе человка, быстро начала удаляться, ея вой уже слышался все выше и выше и вмст съ тмъ все дальше и дальше, такъ что два мои выстрла, пронесшіеся съ грохотомъ по ущелью и отдавшіеся по нскольку разъ въ горныхъ дебряхъ, служили скоре указаніемъ несносному животному, чмъ дйствительною угрозою. Посл выстрла совсмъ замолкъ марафилъ и саахръ — волшебникъ, испугавшійся не столько гнва пророка и заклинанія съ талисманами Абдъ-Алли, сколько выстрловъ берданки, которые дйствительно были очень эффектны въ мертвой тишин ночи въ горномъ ущель. Даже мрачный худхудъ, другъ афритовъ, до сихъ поръ, несмотря на вс проклятія и самыя ужасныя пожеланія арабовъ, продолжавшій сзывать духовъ пустыни, замолкъ посл двухъ выстрловъ, потрясшихъ всю окрестность. Простякъ Рашидъ, восхищенный эффектомъ берданки, все-таки утверждалъ, что, вроятно, сами африты попрятались по своимъ норамъ и ущельямъ, если они прогуливаясь вблизи, заслышавъ ружье москова, не испугавшагося ихъ близкаго присутствія.

Настоящимъ побдителемъ я вернулся въ нашъ лагерь.

— Аллахъ-арханкулъ, эффенди (Господь тебя помиловалъ господинъ)! Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)!— встртили меня при моемъ возвращеніи.

— Субхану-ву-талэ (Ему честь и слава)! — отвилъ я, стараясь попасть въ тонъ мусульманъ. Этотъ отвтъ до того пріятно поразилъ Абдъ-Аллу, что онъ пожелалъ мн столько благополучій, что я не понялъ и десятой доли ихъ.

Было уже далеко за полночь, когда я воротился съ цлью поскоре лечь спать. Луна сіяла въ полномъ величіи на серебристой синев неба, озаряя спавшую непробуднымъ сномъ пустыню, костры потухали по недостатку топлива, верблюды дремали сладко, только люди еще не могли успокоитбся. Долго еще продолжались толки и шопотъ и разговоры, много еще было прочтено молитвъ и стиховъ изъ корана, много душеспасительнихъ изреченій было произнесено для назиданія некрпкимъ въ вр, много еще проклятій раздалось въ ночной тиши несчастнымъ афритамъ, худхуду и марафиламъ, которымъ, вроятно, пришлось бы разсыпаться въ прахъ, если-бы хотя одна сотая пожеланій, сыпавшихся на ихъ головы, могла бы исполниться… Мало-по-малу, однако, вс начали поуспокоиваться. Абдъ-Алла, пожелавъ мн спокойной ночи, отправился въ свою палатку.

— Леилькумъ-саиди (пріятнаго сна)!— отвчалъ я ему по-арабски, подученный Букчіевымъ.

— Раббэна-таликъ-муселемъ-эффенди (Господь да сохранитъ, тебя, благородный господинъ)!— проговорилъ самымъ нжнымъ голосомъ старый шейхъ, уже опуская полотнища своего шатра.

Двое часовыхъ были оставлены на всякій случай Абдъ-Аллою, съ своей стороны, я поставилъ на первую очередь Рашида. Вс трое ночныхъ караульныхъ собрали со всхъ костровъ оставшійся горючій матеріалъ, зажгли огонекъ, осмотрли тщательно оружіе, и закуривъ свои длинныя трубки, которыхъ было много у хаджей, расположились коротать свою очередь до второй смны. Когда Ахмедъ и Юза улеглись, а Букчіевъ забрался подъ свой шатеръ, я обошелъ еще разъ весь караванъ, уже начинавшій укладываться, а потомъ и самъ собрался. отдохнуть посл треволненій ночи.

Какъ изваянные изъ камня, высились верблюды, лежавшіе неправильнымъ кругомъ около нашей стоянки, палатки и покрывала, натянутыя на ружья и, палки, разбросанныя въ безпорядк корзины съ провизіею, занны и зимзимы (кожаные мшки съ водою), кое-гд торчавшія ружья и пики, и кучка людей у небольшого востра — все это, залитое луннымъ сіяніемъ, представляло чудную картину, которой декораціями служила только блистающая пустыня, да блдно-голубое небо, подернутое серебристою, дымкою, сливающеюся съ горизонтомъ.

Какъ и въ прежнія ночи, проведенныя въ пустын, я не хотлъ спать въ палатк, а предпочелъ лечь подъ покровомъ голубого неба, вдыхая бальзамическій ночной воздухъ пустыни. Подложивъ толстое одяло въ углубленіе въ песк, а свою походную сумку подъ голову, и прикрывшись простынею, я улегся рядомъ съ Ахмедомъ и Юзою, уже давно спавшими богатырскимъ сномъ въ ожиданіи своей очереди. Событія послднихъ дней прошли длинною вереницею въ моемъ воображеніи, невольно я перебиралъ ихъ по одиночк, какъ бы стараясь запомнить хорошенько. Переходъ черезъ пустыню въ 40 жары, хорошій отдыхъ въ Акаб посл перенесенныхъ страданій въ глубин Синайскаго полуострова и на берегахъ Краснаго моря, встрча съ паломниками и антропологическія наблюденія надъ арабами на пути — вотъ въ общемъ все, чмъ наполненъ былъ мой дневникъ за послднее время. Хотя я давно ожидалъ встртить паломниковъ Мекки, и хотлъ, если возможно, провести съ ними нсколько часовъ, но все-таки я никогда и не думалъ, чтобы можно было такъ близко сойтись съ мусульманскими фанатиками — хаджами, и встртить среди ихъ два такихъ различныхъ типа, какъ Абдъ-Алла и нашъ Букчіевъ.

Оба они отличались другъ отъ друга, какъ небо отъ земли, и оба вмст съ тмъ они сходились между собою, если не по наружному, то по внутреннему содержанію. Ихъ разсказы для меня были полны такого захватывающаго интереса, что я едва успвалъ записывать ихъ въ свою дорожную книжку. Сцена, происшедшая съ суеврными паломниками при крик худхуда и во гіены, отчасти виднная мною въ Феран и Буддра, скоро улетучилась въ моихъ воспоминаніяхъ, уступивъ мсто мысли о встрч съ грозною эпидеміею, о которой я досел зналъ только по наслышк, она показалась мн центромъ событій моихъ послднихъ дней, группировавшихся вокругъ нея, какъ группируются факты обыденной жизни около событія, составляющаго эру. Снова защемило и сжалось успокоившееся было сердце, какъ бы въ предчувствіи грозящаго несчастія, снова ничмъ инымъ какъ мыслью о ней — страшной гость — наполнилось все мое существованіе… Голова, уставшая уже мыслить логично, стала создавать грозные образы, страшныя виднія… Мн казалось тогда, что я увидлъ воочію ужасную гостью, бичъ человчества, который съ этимъ караваномъ идетъ въ Египетъ, чтобы оттуда пробраться въ Европу. Грозный призракъ неумолимаго врага всталъ во всемъ всеоружіи своего потрясающаго облика, своей безпощадной жестокости въ моемъ воображеніи и заставилъ померкнуть другіе образы, другія представленія… Порою, сквозь сонъ, мелькала мысль о томъ, что я долженъ остановить этотъ караванъ, несущій смерть въ благословенную Нильскую долину, порою казалось мн, что я и самъ служу сосудомъ, въ которомъ азіатская гостья пойдетъ дале въ глубь тхъ земель, куда она не могла бы проникнуть иначе. Какъ тяжелый кошмаръ, давили меня эти неотвязныя мысли и не давали забыться мозгу, и безъ того усталому отъ впечатлній минувшихъ дней… Не много, вроятно, я спалъ въ эту ночь, потому что работа мысли не давала покоя, отдыхало тло, но не покоился умъ, что-то душило мою грудь, что-то заставляло трепетать и замирать сердце, что-то непонятное наполняло все мое существованіе…

IV.

Проснулся я на другой день рано, сонъ какъ-то бжалъ отъ меня. когда я открылъ глава и приподнялся, караванъ хаджей уже шевелился, несмотря на то, что вс улеглись очень поздно вчера, посл сцены заклинанія худхуда. Солнце еще не взошло, но по всему небу уже побжали пурпуровыя, багровыя и золотистыя съ краснымъ полосы, которыя, играя по голубому небосклону, то расходясь, то сливаясь, производили игру утренней зари. Чтобы видть это прекрасное явленіе природы во всей его красот, надо пойти самому въ пустыню, переспать на ея пескахъ подъ покровомъ безоблачнаго неба и его блестящихъ созвздій, и, вперя свой взоръ въ небеса, обрызганныя ихъ серебристымъ мерцаніемъ, дождаться того часа, когда на ясномъ свод померкнутъ свтила ночи, и, утопая въ набгающемъ откуда-то на небосклонъ бловатомъ свт, уйдутъ въ безпредльную надзвздную глубину. Тогда почувствуетъ каждый, кто до сихъ поръ жилъ далеко отъ природы, забившись въ тсныя конуры городовъ, все величіе и красоту мірозданія, тогда ему станетъ понятно, почему арабъ — этотъ сынъ пустыни, который ежедневно видитъ и золото, и пурпуръ, и лазурь на восток, обращаетъ туда свое лицо и, повергаясь въ прахъ, полный благоговнія произносить свой утренній феджэръ (утренняя молитва)… Я провелъ уже много ночей въ пустын на ея сыпучихъ пескахъ подъ покровомъ одного неба и много разъ любовался чуднымъ восходомъ дневного свтила, мн была знакома волшебная картина этого явленія, и, несмотря на то, каждое утро съ одинаково напряженнымъ вниманіемъ я созерцала вс фазисы разцвта утренней зари:— этой прекрасной богини арійскихъ миологій.

— Аллахъ-хуакбаръ (Богъ великъ!)!— раздалось, около, меня. Я оглянулся, старый Абдъ-Алла, вышелъ изъ палатки съ глиняной кружкой съ длинною шейкой. Увидвъ восходящее свтило, онъ набожно развелъ руками и повергся ницъ, погружая, свое лицо въ песокъ, и прочиталъ небольшую фэтха. Затемъ онъ привтствовалъ меня словами — саба-хелькеръ, (счастливое утро)! Пожелавъ кром того мира душ моей и освдомившись о моемъ здоровь, онъ пошелъ къ ручейку, чтобы совершить омовеніе. Уже въ догонку старику я послалъ свое привтствіе.

За полчаса до восхода солнца каждый мумменинъ (правоврный) долженъ совершить утреннюю молитву — фэджэръ, чтобы ангелъ утра, нисшедшій съ небесъ, занесъ его въ списокъ совершившихъ законъ пророка. Въ городахъ Востока муэзинъ съ высоты минарета въ этотъ часъ длаетъ свой первый призывъ въ молитв, обыкновенно далеко до восхода солнца, когда задребезжатъ первые лучи нарождающагося дня.

Старый Абдъ-Алла въ пустын принялъ на себя обязанность муэзина. Громкимъ, привычнымъ проповдывать голосомъ, онъ началъ приглашеніе, войдя въ середину каравана.

Зычный голосъ стараго шейха, то поднимаясь, то опускаясь на цлыя октавы, разносился далеко по пустын, которая еще была безмолвна и покоилась сномъ, облитая золотыми лучами восходящаго солнца. Быстро вставали и выходили изъ своихъ палатокъ правоврные, произнося хвалу Богу и великому пророку. Вс они имли въ рукахъ небольшіе кувшины и коврики и отправлялись за Абдъ-Аллою на ручеекъ, чтобы совершить священное омовеніе (ель-удгуу) текучею водою, какъ предписываетъ коранъ. Мои проводники,— очень плохіе мусульмане, сильно. объевропеившіеся,— въ дорог часто не исполняли того, что требуетъ законъ, но теперь, слдуя благому примру, отправились за хаджами, чтобы не отстать, отъ нихъ…

Все всполошилось, пришло въ движеніе. Началась вседневная жизнь. Всполошились даже верблюды въ ожиданіи того, что скоро наступитъ минута, когда опять нагрузятъ несносные вьюки и мха съ водою на ихъ мозолистыя, протертыя до крови спины. Они жалобно заревли, и тотъ ревъ, похожій на вопль, исторгшійся изъ ихъ многострадальной груди, выражалъ протестъ дальнйшему путешествію. Разумется, не этотъ протестъ животныхъ, а другія соображенія заставили хаджей остаться на этомъ мст цлый день и провести еще одну ночь у животворной воды, горнаго ручейка, такъ ршилъ Абдъ-Алла, и никто не былъ противъ этого ршенія, потому что всякому хотлось отдохнуть. Ради хаджей, конечно, остался и я еще на одинъ день. Но не ради отдыха одного остановились хаджи. Какихъ-нибудь десять дней осталось имъ для того, чтобы перейти пустыни Синайскаго полуострова и достигнуть границъ Египта, гд они могутъ отдохнуть вполн посл многотруднаго пути и получить въ награду почетное имя — паломниковъ Мекки — блаженныхъ хаджладжъ, и зеленую чалму, какъ лавровый внокъ, увнчивающую головы божьихъ подвижниковъ. Пользуясь отдыхомъ и остановкою, хаджи намревались похоронить умершаго собрата, потому что мусульмане никогда не оставляютъ своихъ покойниковъ безъ торжественнаго погребенія, даже когда они умерли жертвою эпидеміи. Правоврный не боится заразиться, онъ даже прямо одваетъ одежду умершаго отъ холеры или чумы, какъ это было и въ настоящемъ случа.

Вмст съ правоврными пошелъ и я на ручеекъ — эту ‘благословенную струйку воды, чистую какъ роса’,— такъ прозвали его благодарные арабы, знаюшіе цну каждой капл воды въ пустын. Тамъ думалъ и я совершить, если не омовеніе, то, по крайней мр, умовеніе, имющее живящую силу въ пути. Паломники уже начали свой религіозный обрядъ, кажущійся страннымъ и непонятнымъ для европейца, но въ высшей степени гигіеническій и цлесообразный на неряшливомъ Восток, гд гнздятся вс эпидеміи. Коранъ предписываетъ мусульманину не совершать молитвы, пока онъ не совершитъ омовенія всхъ нечистотъ своего тла и не умоетъ лица. Освятивъ воду призваніемъ имени божія и пророка, каждый правоврный зачерпнулъ кружкою воды изъ потока и полилъ сперва правую — чистую руку, потомъ лвую — нечистую, по три раза, шепча при этомъ зурэ изъ корана. Затмъ, наполнивъ ротъ водою онъ долго полощетъ его, посл трехъ прополаскиваній очищаются уста. Въ очищенный ротъ онъ снова вбираетъ воду и умываетъ ею лицо обими руками, посл чего приступаетъ въ омовенію передней части головы, ушей, а также и затылка, потомъ обмываются трижды руки до локтя. Въ заключеніе обмывается сперва правая, а потомъ лвая нога до щиколки, этимъ, и кончается эль-удгуу — омовеніе, за что правоврный приноситъ благодареніе Богу словами — эль-хамди-меллахи (слава Богу)!

Въ разныхъ мстахъ по протяженію источника творился этотъ копотливый обрядъ. Абдъ-Алла мылся тщательне и доле всхъ, присоединивъ еще въ омовенію смываніе нечистотъ тла, для чего удалился отъ прочихъ. Весь обрядъ продолжался около десяти минутъ, посл чего шейхъ провозгласилъ громогласно призваніе въ молитв. Кружки были отставлены въ сторону, развернуты на песк коврики — седжадэхъ, чтобы не прикоснуться въ нечистому мсту омытыми колнями, и вс правоврные стали на нихъ, обратившись на югъ въ Кааб, какъ приказываетъ XX зурэ, такъ какъ въ той сторон стоитъ древнйшій храмъ въ мір, воздвигнутый еще Авраамомъ. Размахнувши руками трижды, вс произнесли Аллаху: акбаръ!— и затмъ начали молитву. Сперва каждый сдлалъ по нскольку поклоновъ, прикасаясь слегка руками къ колнямъ, и произнесъ — гай-аль-иль-саллахъ, иль-фэтахъ (приступимъ въ священной молитв). — Съ этими словами правоврные приложили свои ладони въ груди и начали въ одинъ голосъ читать фэтху. Посл небольшого молитвословія они опустились на колни, присли, а потомъ пали ницъ. Со словами: Аллахъ-хуакбарь (Богъ великъ)! они подымали голову отъ земли. Нсколько разъ совершилось такое колнопреклоненіе, положенное по уставу, посл чего нсколько минутъ правоврные перебирали четки, шепча молитвы. Въ заключеніе фэтхи, произносилось исповданіе вры и превознесеніе имени Аллаха. Окончивъ молитву, вс хаджи, обращаясь другъ въ другу, произнесли: эль-саламъ-алейкумъ (миръ вамъ)! Абдъ-Алла по окончаніи общей молитвы совершилъ еще нсколько колнопреклоненій и что-то еще долго бормоталъ про себя, павъ лицомъ на землю. Когда всталъ старикъ и подошелъ къ лагерю, на его длинныхъ рсницахъ виднлась слеза.

Пока совершался весь этотъ религіозный обрядъ, день наступилъ вполн, ослпляющимъ золотымъ блескомъ засіяло солнце, выкатываясь изъ-за далекаго горизонта, пустыня вспыхнула отъ блеска лучей, отражавшихся отъ бловатыхъ песковъ ея, мрачная каменная масса на вершинахъ украсилась золотистою каемкою, ночная свжесть какъ-то незамтно пропала въ воздух, и все преисполнилось свта, блеска и огня…

Караванъ услся закусывать, напередъ давши и верблюдамъ по горсточк ячменя и пустивъ ихъ пастись спать по окрестностямъ становища, отыскивать кустики артемизіи, терновника и бурьяна. Юза зажегъ изъ сучьевъ тарфы небольшой костеръ и началъ варить утренній чай, къ которому я пригласилъ Абдъ-Аллу и Букчіева. Старый шейхъ, пожелавъ всего лучшаго намъ всмъ и произнеся имя Аллаха, бросилъ въ огонь пучекъ душистыхъ травъ, ароматное куреніе поднялось прямо къ залитому свтомъ небу тонкою струйкою, какъ жертва Богу за благополучно проведенную ночь. Выпили ми чаю, закусили черствымъ хлбомъ, оливками и козьимъ сыромъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ были неумолкаемы и разсказывали многое изъ своей паломнической жизни.

Мои паціенты были все въ томъ же ужасномъ положеніи, умирая медленною смертью. Большую часть времени они остались въ забытьи, иногда какъ бы просыпались, просили воды, шептали молитвы, изрдка корчились, словно терзаемые внутренними мученіями, и тогда ихъ лица искажались до невроятности. Мое простое средство всегда облегчало ихъ страданія, прикладываніе теплыхъ, нагртыхъ, то на солнц, то у костра, кусковъ матерій на животъ и на ноги было, повидимому, особенно пріятно страдальцамъ. Уъ мертвецу меня не подпускалъ даже близко Абдъ-Алла, прося не нарушать его вчнаго сна. Трупъ былъ положенъ въ отдльную палатку, гд еще съ вечера возилось нсколько паломниковъ, хотя самъ шейхъ туда не входилъ, пробывъ весь вечеръ съ нами. Закусивъ у нашего востра, старикъ вдругъ приподнялся, словно по сигналу, и произнесъ:

— А теперь, мои братья, надо предать земл тло нашего собрата. Аллахъ да благословитъ его! Пойдемъ и ты со мною, благородный московъ. Милосердный Аллахъ назначилъ Хафизу умереть въ пустын, совершивъ свой жизненный путь, отправимъ же его въ землю, какъ повелваетъ Коранъ. Изъ земли созидается тло человка, въ землю оно снова и возвращается. Хвала и честь всемогущему Богу!

Я пошелъ за Абдъ-Аллою. Тло покойнаго четверо хаджей бережно внесли изъ шатра. Оно было уже обмыто и облечено въ погребальный саванъ съ ногъ до головы. Въ виду этой-то церемоніи, вроятно, и не допустили меня въ палатку въ покойнику, чтобы гяуръ не могъ видть нагого тла правоврнаго. Омовеніе покойника есть такое святое дло у мусульманина, что омытый трупъ считается уже вполн чистымъ, и надъ нимъ уже могла быть совершена молитва. Хотя по обычаю мусульманъ, при церемоніи омовенія умершаго, тло очищается даже отъ волосъ, которые выбриваются, спеціально занимающимися этимъ дломъ людьми — мухазилами, но въ пустын, вроятно, было сдлано исключеніе для погибшаго такъ внезапно Хафиза. Только затылокъ до темени былъ пробритъ, да вс отверстія тла были заткнуты чистыми тряпками для того, чтобы тло, очищенное омовеніемъ, не запачкалось изверженіями, какъ пояснилъ Букчіевъ. Лица покойнаго, впрочемъ, я не видалъ, потому что все тло было съ головы до ногъ закутано въ кеффнъ — саванъ простой, несшитый кусокъ хлопчатобумажной матеріи, который хаджи имютъ всегда съ собою на случай смерти, отправляясь въ дальній путь. Такая предусмотрительность нсколько странна для насъ, но она показываетъ, насколько хладнокровно относится къ смерти мусульманинъ, хорошо зная, что — отъ смерти не уйдешь. Всегда ожидая и помня о смерти, правоврный въ большихъ путешествіяхъ обыкновенно возитъ съ собою и саванъ — кеффнъ, въ который должно быть завернуто его тло. Бояться, впрочемъ, ему нечего, чтобы тло его осталось не обвитымъ погребальными одеждами: всякій магометанинъ считаетъ своею святою обязанностью прикрыть трупъ единоврца.

Положенный на песокъ, обвитый какъ кукла, лежалъ несчастный Хафизъ, случайные товарищи его по путешествію, сдружившіеся на долгомъ пути среди опасностей и лишеній, окружали его тснымъ кругомъ и читали молитвы. У многихъ на глазахъ были видны слезы, нкоторые рыдали, но тхъ отвратительныхъ причитаній и ‘улулеха’ — этого, потрясающаго самые крпкіе нервы, вопля по умершемъ, на Восток исполняемаго тоже особыми спеціалистами и въ особенности женщинами, не было слышно вокругъ тла несчастнаго хаджи, потому что, вроятно, у него изъ окружающихъ не было ни одного родственника. Но тихая грусть, слезы, катившіяся по загорлымъ впалымъ щёкамъ хаджей, прошедшихъ огонь и воду, и горячія молитвы говорили о томъ чувств, которое одушевляло всхъ окружавшихъ. Въ этой безмолвной скорби высказывалось глубокое горе, рдкое у фанатика-мусульманина въ особенности по отношенію къ чужому человку, оно свидтельствовало о томъ, какъ дорогъ каждый членъ каравана, который можно назвать настоящею религіозною общиною. Въ самомъ дл, гд-нибудь въ Каир, нсколько мсяцевъ тому назадъ, собрались вмст во имя одной идеи нсколько человкъ, сплотились они во едино, бэ-иссле-лиллахи (во имя Божіе)!— выбрали себ хабира — главу и вожака, и пошли черезъ гори и пустыни, чтобы выполнить обтъ, данный Аллаху и великому пророку. Много выстрадаетъ потомъ такой мусульманскій паломникъ, прежде чмъ доберется до Каабы, много переиспытаетъ онъ, а потому вполн понятно, почему такъ сдруживаются между собою члены каравана хаджей. Это настоящіе ‘братья въ Бог’, истинные ‘друзья въ пророк’ — какъ ихъ называетъ одно арабское изреченіе.

Я стоялъ тоже молча, занятый иными чувствами, иными мыслями, при вид укутаннаго въ блый саванъ мертвеца. Мн представилась воочію одна изъ тхъ невдомыхъ міру смертей, которыя уставляютъ мертвыя пустыни какъ вхами — костями и черепами людей, погибшихъ на пути. Какъ memento more, стоятъ он на всхъ тропахъ, перескающихъ пустыню, какъ бы говоря путнику: ‘иди впередъ скоре, чтобы пройти это царство смерти…’ Смерть и жизнь идутъ тутъ рядомъ, но смерть преобладаетъ надъ жизнью, — боле мертвыхъ, чмъ живыхъ… Стоитъ только изнемочь хотя на одни сутки и склонить свою усталую голову, — и новыя безвстныя кости заблются въ пустын и, торча изъ песку, будутъ говорить новому страннику: ‘и отъ тебя недалека смерть’!…

Минутъ десять продолжалось общее безмолвіе, и эти минуты казались часами. Солнце, уже выкатившееся теперь во всемъ своемъ величіи на безоблачномъ неб пустыни, освщало ярко блоснжный саванъ несчастнаго Хафиза, такъ что даже трудно было на него смотрть, и глаза отворачивались невольно, но и вокругъ негд было отдохнуть взору: вся окрестность блистала тмъ же нестерпимымъ свтомъ, а лучи аравійскаго солнца начали вновь опалять и безъ того опаленные мертвые пески. На восход солнца другого дня обыкновенно мусульмане хоронятъ своихъ умершихъ, чтобы червь тлнія не прикоснулся къ тлу правоврнаго на земл, чтобы лучи дневного свтила еще разъ облили трупъ своимъ живительнымъ свтомъ, прежде чмъ онъ будетъ погруженъ въ темную могилу. Уходя изъ міра и изъ жизни во прахъ, изъ свта во тьму, онъ долженъ уносить съ собою лучи свта, которые должны не потухать во мрак могилы, какъ не исчезнетъ безвстно и душа правоврнаго…

Старый Абдъ-Алла, какъ шейхъ и имамъ, приступилъ къ обряду погребенія немедленно, какъ только была готова могила. Пятеро хаджей длинными своими ножами и ятаганами, при помощи другихъ товарищей, работавшихъ просто руками, выкопали небольшую яму въ песк, саженяхъ въ ста отъ нашего становища. Мои, Юза и Рашидъ, усердно помогали имъ въ ихъ благочестивомъ занятіи, ханджары (длинные ножи) оказывали мн всегда большую услугу въ раскопкахъ, и теперь они работали, какъ лопаты, въ сыпучемъ песк. Не трудно рылась могила, но работа спорилась не быстро, такъ какъ часто ее прерывали обильными молитвословіями и отдыхами. Наконецъ выкопана была яма сажени полторы длиною и футовъ пять глубиною,— и настоящее погребеніе началось съ подобающею торжественностью.

Посл короткой молитвы, произнесенной шейхомъ, человкъ восемь хаджей на помочахъ, сдланныхъ изъ плаща покойнаго, подняли его трупъ и медленно понесли по направленію къ могил головою впередъ. Вся толпа громогласно возопила: ля-иль-аллахъ-аллахъ, у-Мухаметъ-расуль-аллахъ! Напвая медленнымъ и торжественно печальнымъ голосомъ слова этого символа исламизма, вс пошли вслдъ за покойнымъ. Многіе хаджи при этомъ плакали и шептали въ промежутки зурэ изъ корана. Мы съ Букчіевымъ замыкали шествіе, а Абдъ-Алла открывалъ его. Нсколько верблюдовъ, увлеченные толпою людей, признали своихъ хозяевъ и присоединились къ процессіи. Человкъ до шестидесяти участвовали въ этомъ погребальномъ шествіи. Только Ахмедъ да трое хаджей, ухаживавшихъ за умирающими собратами, остались въ становищ. Недалеко было до могилы, но наша печальная процессія продолжалась минуть десять, въ продолженіе которыхъ безостановочно слышалось мрное, потрясающее своимъ однообразіемъ и заунывнымъ напвомъ исповданіе мусульманской вры.

Абдъ-Алла снялъ свой голубой плащъ съ плечъ и положилъ въ могилу, въ этомъ акт должна была выразиться вся теплая привязанность его въ умершему собрату, на длинныхъ рсницахъ шейха виднлись крупныя слезы, катившіяся по щекамъ сдовласаго старца. На плащъ Абдъ-Аллы былъ опущенъ бережно трупъ Хафиза, причемъ ноги покойнаго были обращены въ юго-востоку, въ Мекк, по направленію Каабы, куда долженъ смотрть правоврный, даже въ могил. Когда вострубитъ Израфіилъ въ день судный, тогда возстанетъ и мусульманинъ прямо лицомъ къ Кааб и провозгласитъ исповданіе вры. Въ голубой плащъ обвернули покойнаго, чтобы этотъ плащъ съ плечъ самого шейха служилъ и гробомъ, и покровомъ, которыхъ нельзя достать въ пустын. Короткую молитву прочиталъ Абдъ-Алла надъ опущеннымъ въ могилу покойнымъ, и должно быть эта фэтха была очень умилительна, потому что прослезился даже Букчіевъ, до сихъ поръ довольно холодно относившійся ко всему обряду. Про другихъ хаджей и говорить нечего, они и не скрывали своихъ слезъ.

— Братья мои и друзья,— началъ наконецъ Абдъ-Алла посл долгаго молчанія, окончивъ религіозную сторону погребенія:— эшхету-ипула-иль-аллахъ (исповдуйте, что Богъ единъ)!

— Ву-эшхету-ину, Мухаметъ-расуль-аллахъ (исповдуемъ, что Магометъ пророкъ его)!— отвчали вс въ одинъ голосъ.

Такое исповданіе вры, со стороны присутствовавшихъ при церемоніи, свидтельствовало, что они вс ручаются, что погребенный умеръ истиннымъ мусульманиномъ, и что ушедшій въ могилу и въ другой жизни, словами своихъ, оставшихся въ живыхъ товарищей, исповдуетъ исламъ.

— Господь благій и премудрый отнялъ отъ насъ товарища,— продолжалъ снова старецъ:— онъ взялъ Хафиза съ земли, чтобы водворить его въ своемъ раю, гд встртятъ ангелы угоднаго пророку. Онъ много претерплъ ради Аллаха, и Аллахъ его помиловалъ)!.. Хафизъ молился у гроба пророка и у святого чернаго камня, онъ приносилъ жертву на гор Арарат, онъ былъ истый мусульманинъ, но дни его были сочтены. Его жены не увидятъ боле мужа, дти — своего отца, мы — своего друга, онъ останется здсь въ пустын, пока ангелъ смерти не позоветъ его на небо… На берегу тихаго Нила есть небольшая деревня, въ ней жилъ Хафизъ, я знаю его благословенный домъ, осненный пальмами, и онъ былъ всегда открытъ для странника. Добрый Хафизъ (да благословитъ его Богъ!) былъ радъ всякому гостю, и Аллахъ благословилъ его своею милостью за его благодянія… Но потомъ послалъ ему испытанія. Старшій сынъ Хафиза — Юсуфъ, былъ убитъ въ Судан въ войн съ шилуками, старшая дочь его Заина, красотой подобная цвту жасмина, утонула въ рк, любимая жена его была похищена изъ гарема пашею Хуссейномъ. Померкли дни Хафиза, какъ померкаютъ звзды передъ зарей. Онъ пошелъ со мною въ Мекку, чтобы молить пророка помиловать его, и Аллахъ услышалъ молитву праведнаго, призвавъ Хафиза къ себ… Садъ, орошенный небесною влагою, возраститъ цвты и плоды, роса, подобная жемчугу, разбросанная по трав, напитаетъ мотыльковъ, роза, преисполненная благоуханіемъ, дастъ плодъ и смена,— но земля, принявъ въ себя человка, не возраститъ изъ положеннаго въ нее — другого человка… Жизнь человка подобна сорванному цвтку…

Выстрлъ, похожій на хлопанье бича, раздавшійся недалеко отъ насъ въ ущель прервалъ краснорчіе Абдъ-Аллы. Онъ остановился на минуту, посмотрлъ въ сторону выстрла и закончилъ свою рчь обычнымъ призваніемъ имени Аллаха.

Онъ замолчалъ, потомъ нагнулся и обими пригоршнями бросилъ песокъ на завернутое въ плащъ тло Хафиза, за нимъ четверо арабовъ начали руками и ногами сбрасывать песокъ въ могилу, произнося: хауэнъ-аалейна, я-раббэна (помилуй насъ, Господи)! Скоро было засыпано, виднвшееся сначала голубымъ пятномъ изъ-подъ золотистаго песка, тло погребеннаго, могила его сравнялась съ землей, и надъ нею поднялся небольшой холмикъ изъ песку.

— Эльхамди-лиллахи!— проговорили арабы вслдъ за Абдъ-Аллою и пошли прочь отъ могилы.

А солнце по прежнему свтило ярко и горячо, наполнивъ всю пустыню и воздухъ безпредльнымъ сіяніемъ. Но не долго кости Хафиза будутъ лежать въ земл, гіены и шакалы разроютъ своими лапами небольшой холмъ, и разбросаютъ обглоданныя кости безвстно погибшаго путника по пустын, чтобы напомнить и другимъ о смерти… Скоро люди, забудутъ о Хафиз, но — вритъ мусульманинъ — не забудутъ его небожителя: Мункиръ и Накиръ, два ангела, придутъ тотчасъ же навстить покойнаго и спросятъ его, доволенъ-ли онъ вчнымъ сномъ и могилою. И когда онъ дастъ утвердительный отвтъ, тогда душа его придетъ и послдній разъ взглянуть на покинутое тло, чтобы возлетть въ заоблачныя выси, а тамъ Аллахъ въ день судный взвситъ все содланное Хафизомъ на земл и разсудитъ по справедливости…

Мрачные возвращались хаджи отъ могилы въ своему становищу, какъ будто они оставили въ ней самое дорогое для нихъ всхъ. Даже мой веселый Юза былъ хмуръ, какъ осенняя ночь, что вовсе не шло въ его подвижному лицу.

А. Елисевъ.

Читайте также: