Мусульманские паломники, Елисеев Александр Васильевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 47 минут(ы)

Мусульманскіе паломники.

Изъ путешествія по Аравіи.

Окончаніе.

См. выше, іюнь, 660 стр.

‘Встникъ Европы’, No 6, 1864

Было еще довольно рано, и пустыня не успла сдлаться раскаленною печью, а потому я, чтобы разсять непріятное впечатлніе, оставленное похоронами Хафиза, отправился вмст съ моимъ Юзою вдоль ручья по ущелью, въ надежд развлечься охотою. На утренней зар въ камняхъ я слышалъ верещанье куропатокъ и перепеловъ и крикъ каменнаго козла (carpa sinaitica), а потому надежда встртить какое-нибудь живое существо не была невозможною, тмъ боле, что Абдъ-Алла уврялъ, будто въ ближайшихъ въ намъ горахъ очень многочисленны еще даманы или жиряки (hyrax siriacus), которыхъ онъ называлъ ‘уерберами’, часто встрчающіеся въ горахъ Каменистой Аравіи.

Вскинувъ свои ружья на плечи и захвативъ еще по длинному ножу съ веревкою, всегда необходимыми въ горахъ, мы вступили въ самое сердце каменной громады, разсдающейся вдоль ручья. Скоро насъ охватили со всхъ сторонъ холодныя стны ущелья, и мы были уже такъ далеко отъ каравана, что оттуда не доносилось въ намъ ни одного звука.

Торжественно, спокойно и дико было въ мрачномъ ущель. Огромныя каменныя тснины, выдвинувшіяся впередъ черными утесами, и кругомъ, разбросанные какъ бы гигантскимъ наводненіемъ, не только чудовищной формы и величины камни, но и цлыя скалы — вотъ и все, что было въ ущель. Ни откуда — ни звука, ни движенія, ни признака жизни на этихъ обожженныхъ склонахъ, ни признака растительности на огромномъ выжженномъ аравійскимъ солнцемъ пространств. Жизнь и немыслима среди этихъ камней, хотя бы они были облиты плодоноснйшею влагою въ мір. ‘Изъ камня родится огонь’, говоритъ арабское изреченіе,— но изъ камня не родится никогда жизнь… Мы поднялись по камнямъ на ближайшіе утесы, оттуда, помогая другъ другу и прибгая жъ помощи ружей, ножей и веревки, мы взобрались на такую высь, что въ начал казалось даже невозможнымъ подняться такъ высоко. Везд, гд мы пробирались, особенно на мстахъ подъемовъ и спусковъ, мы оставляли небольшія кучки камней — необходимая предосторожность, чтобы не заблудиться въ этомъ хаос скалъ, утесовъ и горныхъ склоновъ.

Пробираясь трудною стезею вокругъ подошвы одного изъ грандіознйшихъ утесовъ, мы замтили свжій характерный пометъ козла… Охотничье сердце заговорило во мн… Я забылъ обо всемъ, и о недавно пережитыхъ минутахъ, и о трудности пути, и о спускахъ съ отвсно стоящихъ высотъ, и о палящемъ немилосердно наши головы аравійскомъ солнц… Одна мысль, одно желаніе было — скоре настигнуть дорогую добычу… Храня полное молчаніе, лишь изрдка перемигиваясь и держа на готов ружья, мы съ Юзою начали цпляться дальше по кромк, которая неправильною спиралью восходила на вершину одного изъ высочайшихъ утесовъ въ этой групп горъ. Стараясь не заглядываться внизъ, мы стремились все выше и выше, такъ какъ очевидно, что козлу невозможно никуда спрятаться на обнаженной скал, если мы застигнемъ его по возможности ближе къ вершин. Эта увренность и поддерживала наши, начинавшія уже падать, силы…

Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило наши затылки, хорошо, впрочемъ, прикрытые покрышками и полотенцами. Въ глазахъ чувствовался жаръ и колотье, они начали слезиться, что всегда бываетъ, когда приходится долго смотрть на блистающіе предметы. Потъ градомъ катился съ насъ, ни одна нитка нашей легкой одежды не оставалась не смоченной, хотя и быстро высыхала на ужасающей жар отъ лучей палящаго солнца.

Около часу мы поднимались такимъ образомъ. Я уже начиналъ терять вмст съ силами и терпніе. Вершина утеса, казалось, была такъ близка, что еще нсколько саженей кверху — и мы тамъ, но на самомъ дл, такъ какъ подъемъ шелъ зигзагами, то путь еще былъ далеко не оконченъ и намъ постоянно приходилось прибгать къ помощи веревокъ, ружей и другъ друга… А свжій пометъ козла, какъ Аріаднина нить, завлекалъ насъ все выше и выше… Еще два или три поворота, и мы услыхали надъ головою шумъ отъ сильнаго движенія. Несомннно, наша добыча попалась, потому что бжать ей было некуда, единственная возможность спастись для животнаго — вернуться по той же кромк, по которой шли и мы, но на это едва ли бы ршился осторожный козелъ, вроятно почуявшій врага. Вершина же, куда онъ попалъ по своей неосторожности, была совершенно уединенна, и спрыгнуть оттуда куда-либо, что иногда длаютъ эти животныя въ минуты крайней опасности, не представлялось никакой возможности, потому что прыжокъ съ высоты саженей полутораста былъ бы salta mortale даже для альпійскаго козла. Неминуемая смерть отовсюду грозила бдному животному… Интересно было, на что оно ршится…

Немного еще поднялись мы, двигаясь шагомъ съ берданками наготов,— какъ увидли свою добычу. То былъ великолпный матерой козелъ съ прекрасными рогами. Увидя насъ, онъ опустилъ голову, наклонилъ рога и сталъ въ боевое положеніе, глаза его сверкнули огнемъ, голова слегка тряслась. Немного онъ постоялъ въ такомъ грозномъ положеніи, а потомъ началъ смло, но тихо спускаться прямо на насъ… Было что-то трогающее сердце въ этой отчаянной самозащит бднаго животнаго противъ неумолимаго, грознаго врага, въ эти минуты хотлось бы даже его пощадить, если бы къ выстрлу не вынуждала собственная опасность. Я выждалъ немного, чтобы подпустить ближе взбшенное животное и выцлить врне, Юза тоже былъ насторож. Палецъ готовился спустить собачку, какъ вдругъ козелъ, какъ бы испугавшись своей смлости, великолпнымъ прыжкомъ, который надо было видть, чтобы оцнить, отбросился на другую сторону утеса.

Посл этого изумительнаго скачка начался рядъ бшеныхъ, изумительно граціозныхъ прыжковъ, знакомыхъ только горному охотнику. Животное перебрасывало себя на нсколько саженей съ такого же легкостью, съ какою отскакиваетъ резиновый шаръ отъ стны или пола. Его ноги, казалось, были сдланы изъ крпкихъ пружинъ, а тло — изъ упругаго каучука. Минуть десять безпрерывно прыгало это великолпное животное, не давая возможности даже прицлиться, и какъ будто понимая, что одна минута его покоя равносильна смерти. Мы, пораженные чуднымъ зрлищемъ, которое рдкому охотнику приходится видть, съ ружьями въ рукахъ наготов, смотрли и просто любовались отчаянными прыжками своей жертвы.

Вдругъ животное сдлало чудовищный прыжокъ, какимъ-то волшебнымъ образомъ пошло цпляться по отвсу и очутилось на самой вершин утеса, а оттуда спустилось осторожно и куда-то исчезло за выступомъ скалы… Дорогая добыча, казалось, ушла… Не предпочелъ ли козелъ броситься съ огромной высоты и разбить свою могучую грудь о камни — постыдной смерти отъ руки охотника. Для охотничьяго сердца это были болзненныя минуты. Съ понятнымъ волненіемъ я поползъ на верхъ, оставивъ Юзу на всякій случай внизу для того, чтобы пересчь единственную тропинку, возможную для спуска. Когда я всползъ на самый конечный выступъ гранитнаго утеса,— отъ сердца у меня отошло, и оно опять забылось ровне. Выступъ скрывалъ небольшую трещину или пещерку, куда въ смертельномъ страх и забился козелъ. Я видлъ, какъ сверкали не то отчаяніемъ, не то злобою и яростью его глаза, какъ грозно моталась могучая голова, вооруженная огромными рогами, выставившимися изъ трещины скалы, и вся фигура прекраснаго животнаго слегка дрожала, выражая вызовъ на послдній, смертный бой. Шансы на побду все еще колебались, не для одного козла то были ршительныя минуты, и я тотчасъ же понялъ это, когда мы сошлись лицомъ другъ съ другомъ — охотникъ и его добыча. Насталъ послдній моментъ борьбы. Животное было готово на все…

Я обошелъ выступъ скалы и очутился шагахъ въ пяти отъ разъяреннаго козла. Каждый моментъ можно было ожидать, что онъ выпрыгнетъ, какъ резиновый шаръ, изъ расщелины скалы и нанесетъ ужасный ударъ своими могучими рогами. Полулежа на кромк обрыва ужасающей высоты, я видлъ, что наши шансы на успхъ борьбы были почти одинаковы, и я въ случа неудачи могу такъ же врно погибнуть какъ до сей минуты предполагалъ вроятною гибель козла. Каменный выступъ, на которомъ я находился, былъ всего фута два съ половиною шириною, я не могъ даже встать на немъ, чтобы свободно владть руками, а въ противномъ случа я рисковалъ потерять равновсіе и свергнуться внизъ о камни саженей съ полутораста вышины. Впереди за трещиною, гд притаилась моя добыча, былъ также ужасающій обрывъ, отвсный, какъ стна. Впереди торчали могучіе рога моего противника, а сзади — узенькая кромка для отступленія, теперь уже невозможнаго…

Медлить было поздно, иначе — значило рисковать жизнью. Кто первый изъ насъ начнетъ, тотъ я побдить… Такъ какъ козелъ не догадался первымъ напасть на своего врага и сбросить его съ утеса, что было сдлать легко въ первые моменты моей нершительности, когда я, понявъ свое незавидное положеніе, на минуту лишился самообладанія,— то и началъ я… Еще нсколько мгновеній помедливъ, чтобы лучше выцлить свою жертву, я спустилъ курокъ. Раздался выстрлъ. Эхо громко отдало его нсколько разъ съ долгими перекатами, облава дыма скрыли отъ меня козла. Не зная о результатахъ своего выстрла, я быстро отступилъ я очутился вн уступа на боле широкомъ мст. Едва я это усплъ сдлать, какъ изъ разсявшагося дыма показался козелъ, облитый кровью. Пуля угодила ему въ лобъ. Онъ выскочилъ за уступъ, и пригнувъ аршина два впередъ, зашатался. Вторая пуля, пущенная Юзою, окончила его страданія. Успхъ охоты нашей былъ полнвшій.

Утомленные, мы растянулись съ Юзою на гладкомъ каменномъ плато, и слегка обдуваемые SW-омъ, прилегли отдохнуть въ нсколькихъ шагахъ отъ своей дорогой добычи. Боле получаса мы лежали почти безъ движенія, измученные тяжелымъ подъемомъ. Совсмъ оправившись, мы сняли шкуру съ еще теплаго козла, вырзали лучшіе куски мяса и рога, которые, какъ трофей, я взялъ съ собою, чтобы отвезти на далекую родину. Затмъ, прежде чмъ начать спускъ, мы стали осматриваться вокругъ. Высоко мы однако забрались съ Юзою. Подъ нами лежалъ цлый хаосъ нагроможденныхъ другъ на друга скалъ, утесовъ и камней. Мы, казалось, царили надъ всмъ. Къ юго-востоку шла широкою грядою горная страна, но зато на сверо-западъ отъ насъ тянулось одно безбрежное море пустыни, замыкаемое только кое-гд на горизонт зубчатою линіею отдаленныхъ горъ. Прямо на югъ, между горными вершинами, виднлась узкая лента Акабинскаго залива, свтло-голубою съ серебромъ полоскою шла она далеко, извиваясь между окаймлявшими ее желтоватыми песками да темно-голубыми силуэтами береговыхъ альпъ. Внизъ — страшно и посмотрть, такъ обрывисто и круто спускалась вершина утеса, на который мы взобрались въ пылу охотничьяго увлеченія. Выше былъ одинъ безграничный просторъ свтло-голубого неба, гд царило во всемъ своемъ величіи ‘око міра, глазъ Аллаха’, какъ поэтически зовутъ арабы пустыни свтозарное свтило дня. Въ этомъ выраженіи кроется доля сабеистическаго міровозрнія, но арабъ и теперь еще сабеистъ въ душ, хотя и пропитанъ насквозь исламомъ. ‘Великій пророкъ’ все-таки не могъ искоренить сабеистическаго начала въ поэтическомъ воззрніи араба на міръ.

Труденъ былъ нашъ подъемъ, но въ десять разъ трудне былъ спускъ. Правда, благодаря мткамъ, оставленнымъ нами на пути, мы легко различали тропу, по которой взобрались, но при подъем наши трудности были совсмъ иного характера. Поднимаясь, мы изнемогали физически, а спускаясь — психически, если такъ можно выразиться. Нагруженные дорогою и не легкою добычею, сильно измученные, мы должны были испытывать головокруженіе при каждомъ спуск. Сколько разъ вамъ приходило въ голову оставить мясо, добытое съ такимъ трудомъ, какъ лишнюю тяжесть, но такая мра намъ казалась крайнею, и мы предпочитали рисковать спусками, прибгать къ помощи веревокъ, ножей и плечъ товарища, чмъ оставить что-нибудь изъ добычи. Сколько разъ кружилась голова при вид обрывистыхъ спусковъ и узкихъ кромокъ, по которымъ приходилось спускаться… Достаточно было поскользнуться, оступиться, сдлать неврный шагъ, или лопнуть нетолстой веревк, чтобы полетть головою внизъ и удариться о камни, выставившіе свои острыя верхушки и ребра внизу. Рядъ успшно преодолваемыхъ препятствій и постоянное, настороженное вниманіе при каждомъ шаг скоро мн вернули все хладнокровіе, такъ что я могъ даже подкрплять Юзу, несмотря на то, что нсколько разъ судорожно замирало и трепетало сердце, когда приходилось длать шагъ или движеніе, отъ котораго могла зависть жизнь или смерть обоихъ изъ насъ. Юза безпрестанно шепталъ молитвы…

Около двухъ съ половиною часовъ сходили мы по этому головоломному спуску, пока не вошли опять въ русло потока, въ мрачное ущелье, которое теперь намъ казалось пріятно, какъ домъ. И жизнь, и честь, и добыча наши были спасены, я отъ души могъ бы присоединиться къ Юз, когда онъ, сойдя съ ‘проклятой скалы козла’, какъ онъ усплъ уже прозвать гору, на которой мы столько промучились, упалъ ницъ и, погружая свое чело въ песокъ, произнесъ: ‘Эль хамди Лиллахи’!

Еще четверть часа, и мы были уже въ лагер, гд насъ встртили какъ побдителей. Самъ Абдъ-Алла произнесъ длинное привтствіе, прибавивъ однако, что пророкъ намъ послалъ богатую добычу, потому что сегодня счастливый день — благословенный четвергъ (ель мубаракъ). Едва сбросилъ я съ себя оружіе и добычу, какъ поспшилъ къ ручейку и сотворилъ тамъ не только умовеніе, но и омовеніе всхъ частей тла, пострадавшихъ при спуск. Мы съ Юзою очутились въ лагер за полдень, когда благочестивые мусульмане уже совершили свою полдневную молитву — тохиръ, и четыре уставныхъ колнопреклоненія, спасаясь отъ нестерпимой жары, они валялись въ своихъ шатрахъ, занимаясь богомысліемъ, или, если не благочестивыми размышленіями, то кейфомъ — занятіемъ тоже угоднымъ Богу и Великому пророку, потому что, кейфуя, человкъ-молъ не можетъ погршить. Даже верблюды на такой жар не розыскивали свой жалкій кормъ, а тоже кейфовали съ полузакрытыми глазами, испекаясь на солнц и пережевывая комочки бурьяну.

Къ обду у насъ сегодня было свжее мясо — дичина, не виданная нами посл перепелокъ, убитыхъ во время стоянки на берегу Краснаго моря. Къ обду нашему приглашены вс вчерашніе собесдники: Абдъ-Алла, Букчіевъ и еще одинъ хаджа, котораго ташкентскій купецъ называлъ казанскимъ татариномъ, хотя этотъ послдній упорно скрывалъ свое знаніе русскаго языка, по глазамъ же и каждому жесту, съ какимъ онъ прислушивался къ разговору Букчіева со мною, можно было догадаться, что этотъ плутъ хорошо понимаетъ по-русски. Сегодня Юза попытался сварить настоящій супъ изъ козлятины, прибавивъ туда кусочки хлба, замсто крупы и клоцекъ, и оствокъ замсто зелени. Вышло нчто вкусное, разумется, для обда въ выжженной пустын. Жаркое же, финики и посл всего чай съ краснымъ виномъ — все это была такая роскошь, которой мы не видали посл вызда изъ Египта. Немудрено поэтому, что даже старый Абдъ-Алла, распинавшій свою плотъ, чмокнулъ нсколько разъ и обливался, когда куски жаренаго мяса, правда, сильно припахивавшаго козломъ, одинъ за другимъ исчезали во рту. Когда же насытился вполн старый хаджа, и запивъ обдъ калашниковскимъ чаемъ, взялъ дв трубки (изъ которыхъ одну покрасиве предложилъ мн) и затянулся душистымъ наргилэ,— то, не разъ прикладывая руку то къ груди, то къ правому плечу, онъ обращался ко мн, повторяя: ‘Раббэна-шаликъ-эффендина’ (Господь да сохранитъ тебя, господинъ!).

Между тмъ солнце палило невыносимо, мы забрались подъ навсъ палатки, какъ и другіе члены каравана, и тамъ за душистымъ наргиле и кофе, который внезапно проявился у паломниковъ,— полулежа на тюкахъ, предались кейфу и бездлью, пока не задремали. Юза заснулъ первымъ, что было не мудрено посл такого похода, за нимъ — Букчіевъ и посл всхъ Абдъ-Алла, еще долго тянувшій свой узорчатый чубукъ. Такъ какъ въ палатк было нестерпимо душно, то я вышелъ вонъ и направился снова къ ручейку, чтобы освжиться хотя немного его животворною влагою.

То было время ужасающаго зноя, невыносимой жары, когда пустыня пышетъ огнемъ, и чувствуешь, что идешь по горячему песку, прожигающему ногу черезъ подошву, какъ по накаленной плит, и когда не можетъ работать ни одна мысль въ мозгу, переполненномъ кровью. Ужасно въ это время быть безъ крова, безъ капли води въ пустын. Глаза сильно ломятъ и слезятся, въ вискахъ стучитъ невыносимо, голова трещитъ, губы сохнутъ и трескаются, жажда нестерпимая палитъ внутренности, сколько бы ни было выпито воды. Нтъ нигд прохлады, нтъ и намека на тнь… Везд, куда ни посмотришь, одинъ раскаленный песокъ, отражающій пламенные лучи палящаго солнца, ослпляющій глаза, или горячій обожженный камень, или воздухъ, пронизанный зноемъ и огнемъ. Горе путнику, если онъ не пристроится вовремя къ источнику или въ тнь!.. Горячій воздухъ весь трепещетъ отъ зноя, и это колебаніе легкой стихіи, обжигающей тло горячими струями, можетъ высосать послднюю воду изъ кожаныхъ мшковъ, они сожмутся, изсохнутъ, и влага улетитъ въ пространство, разумется, утонувъ въ немъ и не освживъ ни одного кубическаго дюйма горячей стихіи… И когда нестерпимый внутренній жаръ начнетъ изсушать мозгъ и тло, когда одинъ глотокъ воды былъ бы драгоцннйшимъ подаркомъ для путника,— тогда у него останется одинъ пустой, покоробившійся мхъ. Напрасно тогда онъ будетъ молить небо послать ему хотя одну освжающую струю воздуха, напрасно онъ будетъ тогда проглатывать свою собственную слюну и ею утолять на мгновеніе нестерпимый внутренній жаръ,— напрасны вс его движенія, потому что часы его тогда сочтены, и человка хватитъ уже не на долго. Губы и десны скоро совсмъ засохнутъ и истрескаются, запекшаяся кровь вмст съ мелкимъ пескомъ наполнитъ эти трещины и образуетъ язвы, въ голов, переполненной кровью, перестаетъ работать мозгъ, инстинктъ самосохраненія подавляется, глаза туманятся, сознаніе пропадаетъ, хотя и не вполн. А между тмъ, изнеможенный верблюдъ тоже начинаетъ приставать и уменьшаетъ свой бгъ. Путникъ сознаетъ свою гибель, онъ видитъ, что ему нтъ спасенія… Сначала набгаетъ легкій туманъ на его зрніе, зрачки съуживаются до минимума, въ глазахъ начинаютъ появляться багровыя и зеленоватыя пятна, которыя, сливаясь между собою въ невозможномъ сочетаніи, застилаютъ зрніе. Затмъ все ярче и ярче становятся эти пятна, ихъ смняютъ фіолетовые и темно-зеленые съ голубымъ круги, за которыми въ глазахъ уже не видно ничего, кром чего-то неопредленнаго, темно-краснаго или зеленовато-голубого. Но вотъ на нсколько мгновеній опять проясняется зрніе, и сквозь багрово-красный раскаленный воздухъ, который тогда наполняетъ пустыню, онъ видитъ чудное зрлище, преисполняющее на нсколько минутъ свтлою надеждою сердце несчастнаго… Не вдалек на горизонт передъ нимъ колеблятся свтло-голубыя струи чистой воды, высокія пальмы, тихо помахивая своими внцами, склонились надъ водою и словно манятъ къ себ умирающаго путника.— ‘И-я-раббэна-аалейна’ (помилуй меня Господи!) восклицаетъ онъ и торопитъ своего измученнаго верблюда. И чмъ больше спшитъ онъ, тратя свои послднія силы и силы полуиздыхающаго верблюда, тмъ дальше отодвигается чудное видніе… Оно колеблется слегка, и то поднимаясь, то опускаясь, въ далекой перспектив, какъ въ волшебномъ калейдоскоп, показываетъ все новыя и новыя картины — одна прекрасне другой. И голубыя небеса, и серебристыя струи, и пальмовые лса, и подобія цлыхъ городовъ, глядящихся въ трепещущую поверхность далекаго озера — все это манитъ путника въ таинственную даль, ближе въ чудному виднію. Но вотъ все боле и боле трепещутъ воздушные образы, какъ бы расплываясь, улетая кверху или утопая въ багровой дымк горизонта, яркія краски блднютъ, голубоватыя полосы, походившія на водную поверхность, на краяхъ перемшиваются съ неопредленными цвтами отдаленной перспективы, и изъ этого смшенія опять выходитъ багрово-красное небо, желтовато-блый песокъ раскаленной пустыни, и горизонтъ, облитый огнемъ и пурпурово-красною мглою. Чудное видніе было только волшебною иллюзіею, чудною галлюцинаціею, ‘моремъ дьявола’, какъ его называютъ арабы, дьяволъ хочетъ надсмяться надъ правоврнымъ въ послднія минуты, говорятъ они, когда Аллахъ оставитъ его!

Пропалъ миражъ — это дивное видніе — эта лучшая оптическая иллюзія, и съ нимъ пропала и послдняя надежда. Путникъ истомилъ свои послднія силы, его животное припадаетъ на колни. И если дождется такой несчастный, когда солнце склонится къ закату, и лучи его не будутъ такъ жгучи и горячи, и поветъ откуда-то легкою прохладою, онъ можетъ тогда вздохнуть свободне — но это еще не спасеніе, мучительная смерть только отдалена до другого дня, и можно сказать, она сдлалась еще продолжительне и ужаснй… Что ждетъ путника впереди, если пустыни еще не конецъ, если нтъ вблизи источника или зеленющей уади? Въ мхахъ его — ни капли воды, благодатной росы не бываетъ въ пустын, дождей также, источники же до того рдки въ песчаныхъ степяхъ, что можно хать недли, и не встртить ни одного, особенно, если не знаешь мста ихъ нахожденія. А переживетъ несчастный ночь, не затушивъ палящей жажды, не прохладившись глоткомъ воды, то другой день едва ли принесетъ съ собою что-нибудь иное кром смерти. Грозная участь только отсрочена жестоко, чтобы въ физическимъ страданіямъ присоединить еще душевныя.

Верблюдь уже, вроятно, больше не поднимется и не побжитъ, и его хозяину останется только зарзать своего спутника и насладиться кровью, если только это можетъ облегчить его послдніе часы. Но и это средство не поможетъ, если Аллахъ отступился отъ правоврнаго и счелъ дни его. Тогда, потерявъ свои послднія силы и сознаніе, получивъ отъ убійственной жары солнечный ударъ, онъ падаетъ на песокъ и умираетъ въ страшныхъ, вдомыхъ одному Богу да пустын, мученіяхъ. Изсохнетъ его трупъ, обожженный аравійскимъ солнцемъ, какъ высыхаетъ финикъ или бобъ, песокъ горячій занесетъ эту мумію, какъ заноситъ часто даже заживо многихъ несчастныхъ, если только зври пустыни — гіены и шакалы — расхитители падалей, или коршуны-стервятники не обглодаютъ раньше трупъ и не разнесутъ костей по пустын. Блющіе остовы, которыми усяна пустыня, разсказываютъ не одну ужасную повсть людскихъ страданій, подобную той, какую я разсказалъ.

А что бываетъ въ пустын, когда задуетъ самумъ — этотъ ‘ядъ’, это ‘дыханіе шайтана?’ Я этого не испыталъ, къ счастью, и потому не могу описать. Знаю только, что тогда не спастись ни одному путнику, что тогда гибнутъ цлые караваны. Кому извстны вс прелести и ужасы пустыни, кто терзался голодомъ и былъ палимъ жаждою, кто получалъ солнечный ударъ, кто трясся цлыя недли на ‘корабл пустыни’, и пережилъ страшный обманъ, какой представляетъ миражъ,— тотъ только и пойметъ вполн меня и представитъ себ, что значитъ быть въ пустын, когда задуетъ самумъ — песчаный жгучій втеръ, изсушающій кожу на живомъ человк, убивающій всякое живое существо своимъ смертоноснымъ ядомъ, своею всепроницающею горячею пылью.

Въ тотъ день, когда мы отдыхали, были около полдня именно такіе часы, когда гибнутъ сотни людей въ пустын, небо приняло уже багрово-красный цвтъ, на горизонт появлялась даже дымка, подобная предвстниц самума, и мы ожидали его — ‘дыханія злого духа’, но страшная чаша миновала насъ, и намъ, сытымъ и здоровымъ, у горнаго потока все-таки жилось сравнительно легко. Когда я подходилъ въ ручейку, чтобы вновь умыться и освжить горячую голову, вдали на восток показалась легкая синеватая дымка, въ воздух какъ будто промелькнули тончайшіе, почти незримые, абрисы пальмъ и строеній въ трепещущей отъ зноя атмосфер, казалось, готова была создаться чудная картина ‘фата-морганы’, и былъ готовъ весь матеріалъ для этого призрачнаго творенія,— но легкая зыбь въ воздух, едва замтная, вырвавшаяся изъ ущелья, какъ послдній вздохъ, Богъ всть, откуда прилетвшаго втерка, разсяла волшебную фантасмагорію. Я зналъ эти миражи, я ихъ видалъ не разъ въ пустын, и ‘море дьявола’ не обмануло бы меня.

Когда я освжилъ наконецъ свою пылающую голову и разгоряченное тло въ прохладной вод ручейка, то какъ-то невольно вырвалось у меня самого, по-арабски — эль хамди лиллахи! Такъ благотворно подйствовало омовеніе. Освженный, я вернулся подъ свой самодльный импровизированный шатеръ, омочивъ еще разъ голову водою и обложивъ ее намоченными платками, я легъ на тюки и уснулъ богатырскимъ сномъ, стараясь наверстать время безсонной ночи и потери организма за сегодняшнюю трудную экскурсію.

Проснулся я около шести часовъ вечера. Весь лагерь былъ уже на ногахъ и копошился. Солнце давно перешло зенитъ и спускалось ближе въ западу, въ воздух не чувствовалось уже страшнаго зноя, дышалось легче и свободне. Наступило лучшее время въ пустын — вечеръ и ночь. Мои паціенты были по прежнему въ полубезсознательномъ положеніи, вс холерные припадки увеличились еще сильне, не сегодня, такъ завтра несчастнымъ угрожала смерть. Тутъ уже была безсильна всякая помощь, и я вполн соглашался съ Абдъ-Аллою, что чтеніе корана и молитвы были для умирающихъ полезне, чмъ вмшательство врача, неимющаго подъ руками никакихъ пособій. Утоленіе жажды, теплые компрессы и обтиранія производились еще, по моему настоянію, импровизированными сестрами милосердія изъ хаджей, но по временамъ даже и этотъ палліативъ доставлялъ мученіе страдальцамъ. Везд страшна холера, но всего страшне она въ пустын, гд и безъ нея вокругъ все безмолвно и мертво, гд и въ природ царитъ одна смерть.

Старый шейхъ, то шепталъ какія-то слова изъ корана, особенно, вроятно, помогающія въ подобныхъ случаяхъ, то приказывалъ ихъ начитывать по очереди передъ умирающими хаджами. Монотонное, заунывное чтеніе среди тишины пустыни напоминало мн чтеніе псалтыря надъ умершими у насъ, съ той только разницей, что здсь оно производилось еще надъ живыми — врне сказать — живыми мертвецами. Только изрдка среди однообразнаго начета корана вырывалось вмст со стономъ изъ груди несчастнаго — ‘вахіати-эль-расуль-атина-шуэйта-этъ-маа’ (во имя пророка дайте мн воды!) И когда прохладная влага орошала его изсохшія уста, онъ снова умолкалъ.

Мы опять собрались вмст, я съ своими проводниками. Абдъ-Алла и Букчіевъ. Закуривъ наргилэ и по временамъ освжая свои губы душистымъ кофе въ миніатюрныхъ, почти игрушечныхъ чашечкахъ, которыхъ мы испили не мало, мы разслись на тюкахъ около костра и мирно бесдовали. Приказавъ другимъ хаджамъ читать коранъ — эти ‘сладостнйшіе стихи въ мір’, надъ умирающими, старый шейхъ былъ спокоенъ, какъ бы совершивъ все то, что составляло его долгъ и священную обязанность. Отступился на время и я отъ своихъ паціентовъ, предоставивъ молитвамъ корана цлить неисцлимыхъ, вырывать жертвы изъ когтей смерти. За трубкою наргилэ и чашкою кофе, посл хорошаго отдыха среди уже набгавшей вечерней прохлады, пріятно бесдовалось намъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ разсказывали о своемъ паломничеств, хотя, повидимому, скрывали многое, пожалуй самое интересное, вроятно, потому что не хотли повдать всхъ тайнъ московскому гяуру.

И все-таки много они поразсказали мн, сидя у нашего костра, въ долгій вечеръ и еще боле долгую ночь. Только за полчаса до заката солнца они сошли со своихъ мстъ, чтобы совершить молитву — аасръ, и четыре уставныхъ колнопреклоіенія, да въ минуту заката еще два, съ произнесеніемъ молитвы — аймэ, съ тмъ, чтобы ангелы тхъ часовъ не преминули ихъ записать въ книгу правоврныхъ, исполняющихъ велніе пророка.

И чмъ больше смотрлъ я на эту смсь народностей, соединившихся въ одинъ караванъ человкъ въ шестьдесятъ, подъ предводительствомъ бывалаго шейха, котораго они наврное считали святымъ, тмъ боле я задумывался надъ этими странными пилигримами. Вотъ, что я узналъ, и что мн удалось слышать объ этомъ интересномъ хожденіи мусульманъ къ своимъ завтнымъ святымъ мстамъ и преимущественно въ благословеннымъ городамъ Геджаса — Мекк и Медин, гд зачался исламъ, гд совершалось служеніе основателя религіи, пророка Магомета, ‘ниспосланнаго Аллахомъ въ міръ для наставленія человчества’.

VI.

Но кром Мекки и Медины, этихъ, по преимуществу, мусульманскихъ паломническихъ мстъ магометанскаго міра, есть еще и другіе религіозные центры, притягивающіе массу паломниковъ. Эль-Будсъ (Іерусалимъ), который они уважаютъ, какъ мсто поклоненія Христу — ‘великому пророку’, Эль-Халиль (Хевронъ), гд находятся гробницы патріарховъ Авраама, Исаака, Іакова, Іосифа и др., чрезвычайно уважаемыхъ мусульманами, и наконецъ, Эль-Масръ-Бахира (Каиръ) — гд находится чуть не ‘сорокъ-сороковъ’ мечетей (между ними мечеть Амру — одна изъ величайшихъ святынь ислама), вотъ т центры поклоненія, куда стекаются богомольцы со всхъ концовъ магометанскаго міра. Не вс паломники однако носятъ почетное имя хаджей, для того, чтобы получить его и вмст съ нимъ вншнее отличіе въ зеленомъ цвт, надо непремнно пойти въ Аравію, въ святынямъ Геджаса, поклониться гробу Магометову. Хотя кораномъ и положено каждому мусульманину сходить, по крайней мр, разъ въ жизни въ Мекку, но большинство, конечно, не исполняетъ этого предписанія, ссылаясь на всевозможныя препятствія, между ними, впрочемъ, есть и законныя, дозволенныя кораномъ, исключенія — бдность и болзнь, на женщинъ не распространяется вовсе предписаніе корана относительно посщенія Мекки, хотя и имъ не возбраняется поклоняться на мст величайшимъ святынямъ ислама.

Желающіе отправиться въ далекое и трудное богомолье собираются въ извстные пункты, гд и устраиваются настоящіе паломническіе караваны. Жители азіатскаго мусульманскаго міра — индусы, персы, малоазіатскіе турки, среднеазіатцы, собираются въ Дамаск, тогда какъ мусульмане Африки, турки изъ европейской Турціи, албанцы и др.— въ Каир. Хотя караваны нсколько разъ въ годъ выступаютъ изъ этихъ пунктовъ, но главный сезонъ хаджей — это конецъ мсяца ‘шеваля’, когда караванъ, вышедшій изъ Каира или Дамаска, можетъ въ первыхъ числахъ мсяца ‘зельхаджи’, въ самому празднику курбатъ-байраму быть въ Мекк.

Изъ Дамаска богомольцы идутъ на Мцерибъ, Балатъ-Эфтемъ, Балатъ-Церка, черезъ Петру и Моавію, другіе же, оставляя въ сторон сирійскую и моавійскую пустыни, направляются черезъ Іерусалимъ, Хевронъ и Акабу, чтобы по дорог помолиться въ Эль-Кудс и въ Эль-Халил. Путешествующіе тмъ или другимъ путемъ сходятся въ Акаб, черезъ которую проходитъ также и путь хаджей — дербъ-эль-хаджіаджъ, идущій отъ Каира и перескающій весь Синайскій полуостровъ по прямой линіи отъ Суеца до Акаби. Только немногіе азіатскіе паломники и, по преимуществу, персіане и кавказцы, собираются въ Багдад, и оттуда по Уади-Неджедъ, идущему поперегъ черезъ весь Аравійскій полуостровъ, спускаются въ Медин. Изъ Каира — главнйшаго мста отправленія хаджей, эти послдніе могутъ пробраться въ Геджасъ двумя способами: сухопутьемъ черезъ всю Каменистую и Собственную Аравію, по пути хаджей, или изъ портовъ Египта по Красному морю до Джедды, откуда недалека и Мекка. Индусы тоже обыкновенно прямо моремъ, изъ Калькутты въ Джедду, совершаютъ свое паломничество, нкоторые, впрочемъ, предпочитаютъ высаживаться въ Оман, откуда имъ приходится пробираться труднымъ путемъ поперегъ Аравійскаго полуострова, далеко не безопаснымъ.

Дербъ-эль-хаджіаджъ — путь хаджей, по преимуществу, идетъ изъ Каира на Суецъ, черезъ весь Синайскій полуостровъ на Нахель и Акабу, гд сходятся вс караванные пути, отсюда идущіе въ югу по одному тракту хаджей. Этотъ послдній по Аравіи идетъ круто въ югу, придерживаясь ближе восточнаго берега Краснаго моря, пунктами, защищающими богомольцевъ на этомъ пути отъ насилій полудикихъ бедуинскихъ племенъ, служатъ на западномъ берегу Аравіи небольшія укрпленія съ египетскимъ, гарнизономъ, въ род Мойлахъ, Муніахъ, Сомавъ, аль-Акра, эль-Хаура и т. п., въ которыя, впрочемъ, очень рдко заглядываютъ хаджи. На весь путь до Мекки богомольцы употребляютъ около пятидесяти дней, считая отъ Каира.

Въ настоящее время развитія пароходства на Чермномъ мор, сравнительно немногіе путешествуютъ по пустын, придерживаясь описаннаго дербъ-эль-хаджіаджа, огромное же большинство отправляющихся изъ Каира предпочитаетъ морской путь трудному долгому и опасному пути по прежнему паломническому тракту. Этого рода богомольцы отправляются изъ Каира по желзной дорог въ Суецъ, или Сіутъ, а оттуда черезъ пустыню въ нсколько переходовъ достигаютъ Коссейра — гавани на берегу Краснаго моря. Изъ Суеца же и Коссейра, на спеціальныхъ паломническихъ или обыкновенно содержащихъ правильные рейсы, пароходахъ отправляются въ Джедду — гавань Мекки. Пробираясь въ Коссейру, хаджи останавливаются въ Кеннехъ, въ которомъ, по словамъ одного путешественника, ‘для удовлетворенія земныхъ потребностей святыхъ хаджіаджъ имется множество шинковъ, кофеенъ и публичныхъ домовъ съ черными, коричневыми, желтыми и блыми женщинами, эти красавицы въ огромномъ большинств такъ безобразны и возбуждаютъ такое отвращеніе, что никакимъ образомъ не могутъ олицетворять собою небесныхъ гурій’. Объ этихъ послднихъ пилигриммахъ и говорить нечего, тмъ боле, что я ихъ самъ не наблюдалъ. Я буду говорить только о тхъ паломникахъ, которыхъ я видлъ, съ которыми провелъ нкоторое время и сблизился настолько, насколько можно сблизиться гяуру съ правоврнымъ. Хаджи, описываемые мною, все-таки настоящіе хаджи, они составляютъ значительное меньшинство, и число ихъ ежегодно убываетъ, тогда какъ паломниковъ, идущихъ въ Мекку для прогулки или для виду, съ каждымъ годомъ прибываетъ столько, что на паломническихъ пароходахъ иногда не хватаетъ мста. Очевидно, что паломничество мусульманъ отживаетъ также свой вкъ. Золотая пора для него давно уже прошла, изъ паломничества вырабатывается прогулка и спекуляція, и изъ богомольца, или хаджи, выходить бездомный бродяга въ род русскаго, знакомаго намъ типа странника, или нчто еще худшее.

Гд бы ни собрались мусульманскіе паломники, но разъ они очутились въ одномъ город, что обыкновенно длается на двор какой-нибудь мечети, они долго сговариваются и толкуютъ о предстоящемъ путешествіи. Первымъ дломъ, оно требуетъ не мало денежныхъ расходовъ, а потому финансовый вопросъ — одинъ изъ важнйшихъ. Сообразившись съ деньгами, паломники прежде всего избираютъ изъ своей среды или приглашаютъ человка опытнаго, бывалаго, часто посщавшаго Мекку и носящаго уже почетный титулъ хаджи съ его отличительнымъ зеленымъ цвтомъ. Обыкновенно это бываетъ шейхъ, которому вс паломники, по выбор его, уже безусловно подчиняются съ мусульманскою покорностью. Съ той поры вс частные крупные и мелкіе вопросы ршаются избраннымъ вожакомъ или главою каравана. Онъ даетъ совты, чмъ запастись на дорогу, какъ одться удобне для путешествія, гд взять верблюдовъ, такъ какъ большинство не иметъ своихъ собственныхъ. При найм животныхъ и покупк ихъ бываютъ еще большіе торги, верблюдохозяева наперерывъ предлагаютъ своихъ верблюдовъ. Нанявъ извстное число ихъ за нсколько піастровъ поденно и прихвативъ еще нсколько лишнихъ на случай несчастья, на что расходы падаютъ одинаково на всхъ членовъ каравана, выбираютъ еще шейха-эль-джемали — начальника погонщиковъ, и хабира — проводника или вожака, если глава экспедиціи самъ не берется вести хаджей, что бываетъ, впрочемъ, очень рдко, особенно, если выбираются бывалые шейхи.

Нанявъ верблюдовъ, начинаютъ снаряженіе и нагрузку. Кром верблюдовъ верховыхъ хеджиновъ, которые везутъ богомольцевъ и ихъ небольшую поклажу, въ караван еще имется нсколько вьючныхъ верблюдовъ-джемель, несущихъ на себ провизію и въ особенности воду. Верблюды-водоносы выбираются самые здоровые, такъ какъ ихъ ноша, особенно въ начал пути, чрезвычайно тяжела. Воду несутъ они въ особыхъ кожаныхъ мшкахъ, сдланныхъ изъ цлыхъ шкуръ различныхъ животныхъ, эти мшки носятъ различныя наименованія. Такъ, раихъ называются большіе мшки, сдланные изъ бычачьей шкуры, а кирба — самые маленькіе изъ козьей или овечьей, высушенная кожа пропитана, для прочности и непроницаемости для воды, особенною скверно пахучею смолою или дегтемъ, имющимъ проносное свойство, благодаря которой вода, правда, сохраняется доле, но за то скоро получаетъ ужасающій вкусъ и запахъ, скоро портится, загниваетъ и производитъ настоящіе желудочно-кишечные катарры, скоро, впрочемъ, проходящіе при употребленіи чистой води. Гораздо лучше раихъ и кирба, мшки зимземіэ, выдлываемые, какъ говорятъ, въ Іемен, въ нихъ вода сохраняется относительно порядочною гораздо доле. Мн самому, на опыт, пришлось испытать все преимущество этихъ мшковъ передъ раихъ. Недостатокъ матеріальныхъ средствъ не позволилъ мн купить ни одного хорошаго зимземіэ, сдланнаго изъ прочной кожи съ ручкою и съ однимъ или двумя отверстіями для рта. Въ мшкахъ послдняго рода вода, особенно на втру, даже немного охлаждается. Ничего хорошаго зато я не могу сказать про т бурдюки, которыми пользовался я при переход чрезъ пустыни. Наши хирбана другой день уже содержали горьковатую, начинавшую портиться, воду, тогда какъ въ зимземіэ вода была еще вкусна и во всякомъ случа не отвратительна. Забота о снабженіи каравана водою — главная забота шейха или хабира.

Кром воды — хлбъ, сыръ, оливки, финики, ячмень, дурра — вотъ и все, что берутъ изъ състного съ собою паломники, дорогою мстами у полуосдлыхъ бедуиновъ они покупаютъ еще молоко, зелень и изрдка мясо. Окончивъ снаряженіе каравана, что часто продолжается цлыя недли, богомольцы, прихвативъ еще походные шатры и оружіе на всякій случай, наконецъ, выступаютъ въ путь. Передъ тмъ они долго молятся, постятся и просятъ благословенія на дальній путь у шейховъ уважаемыхъ мечетей. Такъ отправляются въ Мекку караваны небольшіе, путешествующіе въ разное время года, по мр того, какъ соберется партія богомольцевъ.

Но такъ какъ чаще всего караваны собираются въ Каир около конца мсяца шеваля, когда отправляется въ Мекку цлая религіозная процессія, то вс они собираются въ одинъ общій большой караванъ, надъ которымъ принимаетъ начальство эмиръ-эль-хаджи — начальникъ надъ паломниками. Абдъ-Алла три раза удостоивался чести предводительствовать хаджами. Такой огромный караванъ несетъ съ собою сокровище пророку, вслдствіе чего отправленіе его совершается съ большею торжественностью. Праздникъ перенесенія священнаго ковра въ Каир — одинъ изъ торжественнйшихъ дней въ году, для котораго собираются сотни тысячъ паломниковъ со всхъ концовъ мусульманскаго міра, на этомъ праздник обязательно присутствуютъ вс отправляющіеся въ путь богомольцы со всмъ своимъ скарбомъ, вполн снарядившись въ дальній путь, потому что имъ, какъ членамъ религіознаго каравана, ввряются дары, отсылаемые въ Мекку ко гробу пророка.

При огромномъ стеченіи народа, масса духовенства всхъ разрядовъ и сектъ открываетъ шествіе. Тутъ можно видть вс степени іерархіи мусульманъ. Священники (фукера), назиры, улемы, имамы, шейхи, ватифы, моэззины, каины, даже амара (потомки пророка) и халифы (духовные князья, въ род патріарховъ) идутъ въ великолпныхъ разноцвтныхъ одеждахъ и распваютъ священные гимны. За ними слдуютъ всевозможные святоши и юродивые — сантоны и уэли, оборванные, полусумасшедшіе, часто совершенно обнаженные, или едва прикрытые лохмотьями, а также дервиши всевозможныхъ братствъ, въ род западныхъ монашескихъ орденовъ, вс они отличаются другъ отъ друга цвтомъ своихъ знаменъ, чалмъ и одеждъ. За духовенствомъ слдуютъ факиры — настоящіе изступленные фанатики, они поютъ, ревутъ, бснуются и истязаютъ себя, за ними заклинатели змй и представители всхъ сектъ ислама: Ханафи, Шарехъ, Мельхи и Гамбалэхъ. Плуты-дерввши и тутъ продлываютъ свои удивительныя штуки, они дятъ стекло, огонь, горячіе угли, ржутъ себя, царапаютъ, бросаются подъ колесницу, какъ индйскіе факиры, другіе пляшутъ религіозный танецъ — сикръ, особенно пріятный Аллаху и его посланнику.

Вся эта разношерстная толпа предшествуетъ махмилю — деревянному ящику, гд хранятся сокровища, посылаемыя султаномъ-повелителемъ правоврныхъ, тнью Аллаха на земл, ко гробу Магомета. Эти сокровища составляютъ два экземпляра корана, одежда изъ чернаго шелка, вышитая серебромъ и золотомъ для покрова святой Каабы, и другіе дары. Этотъ махмиль несется черезъ весь Каиръ на равнину Хаши на городъ къ озеру Бирветъ-эль-хаджъ. Тутъ это сокровище вручается эмиру-эль-хаджи, и отсюда уже паломники, принявъ дорогую ношу, отдляются отъ толпы и начинаютъ выступленіе, настоящее паломничество въ завтной Мекк.

Описывая пустыню, я уже вмст съ тмъ описалъ часть тхъ трудностей, которыя предстоитъ перенести богомольцамъ, пробирающимся сухимъ путемъ черезъ пустыню, но это еще не все, потому что слишкомъ непредвиднны случайности въ пути. Только тотъ, кто самъ испыталъ вс трудности путешествія черезъ пустыни, тотъ согласится со мною, что великій и многотрудный подвигъ во имя религіи предпринимаютъ мусульманскіе паломники. Кром затраты значительныхъ матеріальныхъ средствъ, голода, жажды, ужасающаго зноя, опасности во всхъ видахъ, бдный хаджа всегда еще можетъ ожидать нападенія со стороны полудикихъ арабовъ пустыни и страшныхъ насилій съ ихъ стороны. Какъ ни священно имя хаджи для правоврнаго, не мало все-таки ихъ на пути къ завтной Мекк или Масръ-ел-Бахиру прострлено пулями бедуиновъ, изрублено ятаганами такихъ же мусульманъ, проколото копьями единоврцевъ. Спросите вы любого паломника, и онъ вамъ разскажетъ скорбную повсть всего переиспытаннаго и пережитаго въ дорог. Часто, часто приходится бдному богомольцу въ неисходной скорби и лишеніяхъ падать ницъ лицомъ въ пылающій песокъ и взывать въ небу,— и если пройдетъ чаша смерти или скорби сегодня, то впереди его ожидаетъ не мало. Не даромъ не возвращается добрая четверть, иногда и половина изъ каравана, отправившагося сухимъ путемъ ко гробу Магометову. Абдъ-Алла далъ въ этомъ отношеніи поучительныя цифры. Разъ онъ повелъ изъ Каира въ Мекву 110, и изъ нихъ привелъ 63, другой разъ отправился съ 88, и вернулся всего съ 34 паломниками. Этихъ примровъ, боле чмъ достаточно.

— Гд же остальные?— спросилъ я стараго шейха.

— Они погибли. Иншаллахъ (такъ угодно Богу)!— отвчалъ сдовласый старецъ.

Если же не посчастливится каравану, и его гд-нибудь застанетъ песчаный вихрь или самумъ, когда пустыня длается адомъ, когда воздухъ навалится и пронижется огнемъ, когда столбы раскаленнаго песку пойдутъ кружиться и своею страшною силою сметать все на пути, когда солнце будетъ горть кровавымъ огнемъ — тогда нтъ спасенья каравану… Спасется только разв счастливецъ какимъ-нибудь чудеснымъ образомъ, и Абдъ-Алла былъ одинъ изъ такихъ — эль-хамддлидлахи!

Въ дорог дни идутъ однообразно. Днемъ, во время жаровъ, караваны по большей части стоятъ, стараясь спрятаться гд-нибудь подъ навсомъ скалы или пріютиться у колодца, по ночамъ же они пробираются черезъ самыя безводныя ужасныя мста, черезъ которыя днемъ они идти не ршаются. Пять ежедневныхъ молитвъ своихъ твердо помнятъ правоврные и въ пути, хотя омовеніе за недостаткомъ воды совершается иногда пескомъ. Этими фэтхами (молитвами) паломники раздляютъ день, он же служатъ имъ и нравственною поддержкою во всхъ скорбяхъ и лишеніяхъ.

Такъ проходятъ хаджи цлыя сотни верстъ, терпя все, что только можетъ вытерпть человкъ… и все потому, что — схокхи-эль-расуль (его страстное ожиданіе — пророкъ). А не дойдетъ правоврный до завтной цли, погибнетъ онъ въ пустын во славу пророка, то — Аллахъ-веримъ (Богъ милосердъ)!— Онъ поставитъ въ счетъ доброе дло,— и двери рая отворятся передъ нимъ, черноокія гуріи заключатъ его въ свои горячія объятія…

Исхудалые, истощенные долгою и трудною дорогою, едва передвигая ноги, доходятъ паломники до воротъ заповдной Мекки. Но и тутъ еще не конецъ лишеніямъ, а начало новымъ страданіямъ — не меньшимъ, если не большимъ. Въ пустын по крайней мр было широко, свободно дышалось полною грудью, чудныя звздныя ночи съ ихъ бальзамическою прохладою искупали дневныя страданія. Не то ожидаетъ хаджей за стнами священнаго города.

Когда достигнетъ паломникъ воротъ ‘благословеннаго трижды отъ вковъ’ города, когда завтная цль его жизни, предначертанная пророкомъ, исполнилась, тогда онъ забываетъ все, что претерплъ на пути. Сладкимъ, райскимъ для души странника кажется отдохновеніе въ сни священныхъ пальмъ, у ступеней священнаго источника, подъ сводами многовкового храма — колыбели ислама, паломникъ и не думаетъ о томъ, чмъ встртитъ его Мекка. Правда, въ воротахъ ея усталыхъ хаджей встртятъ имамы и улемы, вс въ зеленыхъ чалмахъ, знаменующихъ ихъ происхожденіе отъ святого смени пророка, правда, они узрятъ уже издали священную Каабу, правда, ихъ палящіе уста освжатся водою изъ источника Магометова, правда, они станутъ теперь попирать прахъ, на который нкогда ступала нога ихъ великаго пророка,— но миръ душевный не дастъ покоя тлеснаго, не мене необходимаго посл труднаго пути.

Усердная молитва, кром истощенія силъ, требуетъ еще и истощенія кошелька, а кошелекъ уже опустлъ сильно у паломника. Снаряженіе въ путь, страшные поборы и грабежи въ пустын, сократили его уже на половину. Вотъ и тснится богомолецъ кое-какъ, не о тл ему теперь надо заботиться, думаетъ онъ, а о душ онъ забываетъ, что только въ здоровомъ тл — здоровая душа. Тло же не совсмъ здорово у большинства хаджей, когда они прибываютъ къ воротамъ священнаго города. Кром страшнаго истощенія силъ, многіе изъ нихъ уже несутъ въ себ зачатки изнуряющихъ болзней или инфекціонныя начала лихорадочныхъ и болотныхъ формъ, полученныхъ еще дома или при прохожденіи черезъ страны, извстныя антигигіеничностью своихъ условій… А тутъ и размститься-то негд какъ слдуетъ: многіе изъ богомольцевъ, говорилъ Букчіевъ, размщаются хуже скота на скотопригонныхъ дворахъ нашихъ прогонныхъ пунктовъ.

Не велика Мекка или Медина, тамъ и для туземцевъ мста едва хватаетъ, а при восточной чисто сказочной неряшливости, оба эти города, какъ и вс города на Восток, залиты грязью, помоями и засыпаны отбросами. Представьте же себ, что сюда въ сезонное паломническое время прибываетъ по нскольку десятковъ тысячъ богомольцевъ со всхъ концовъ мусульманскаго міра. Понятно тогда, какъ должны сбиться тсно и кучно несчастные паломники въ узкихъ, загаженныхъ, заваленныхъ грязью уголкахъ. Тутъ на небольшомъ пространств въ нсколько квадратныхъ аршинъ кучатся десятки пришельцевъ. Кто побогаче, тотъ еще помщается въ ханахъ — грязныхъ гостиницахъ, или, врне сказать, постоялыхъ дворахъ, остальные же въ огромномъ большинств ютятся въ темныхъ арабскихъ лачугахъ, едва заслуживающихъ названіе человческаго жилища. Но все это еще аристократы въ сравненіи съ тми несчастными, которые доберутся до Мекки почти безъ піастра или рупіи въ карман, когда тамъ уже гнздятся десятки тысячъ паломниковъ, тогда для этихъ нищихъ хаджей нтъ совершенно пріюта даже у гостепріимнйшихъ мусульманъ.

Сотни и тысячи новыхъ пришельцевъ этого истощеннаго люда за неимніемъ лучшаго крова, размщается просто на улицахъ, загрязненныхъ нечистотами, и питается гнилыми продуктами и даже тмъ, что валяется, оставшись посл трапезы другихъ бдняковъ. Что тогда бываетъ въ Мекк, по словамъ Букчіева, то даже себ трудно представить тому, кто не видалъ востока. Тогда нердко можно видть, какъ на половину залитне помоями, въ грязи какъ свиньи, въ своихъ собственныхъ изверженіяхъ, въ лохмотьяхъ и нагишомъ валяются безъ всякаго призора сотни несчастныхъ заболвшихъ. Ужасные міазмы наполняютъ городъ постоянно, а во время паломническаго нашествія люди просто мрутъ подъ палящими лучами аравійскаго солнца, задаемые паразитами, пропитанные міазмами, изуродованные страшными накожными болзнями, офтальміями, сифилисомъ, проказою, элефантіазисомъ, и валяются въ ужасающихъ мукахъ предсмертной агоніи. Трупы ихъ, разлагающіеся среди органическихъ отбросовъ всякаго рода, поражаютъ зловоніемъ даже привыкшихъ жителей Востока, и многіе бгутъ въ пустыни, чтобы не видть и не осязать всхъ этихъ ужасовъ. Можно безъ преувеличенія сказать, что въ это время вс обитатели Мекки боле или мене худосочны, ибо вс условія антигигіеничны въ высшей степени. Почва для развитія всхъ эпидемій уже подготовлена, и нуженъ только толчекъ къ перечисленнымъ этіологическимъ моментамъ, чтобы разразилась самая ужасная эпидемія. Дло не стоитъ и за этимъ. Пилигриммы изъ Египта приносятъ съ собою кровавый поносъ и тифы, паломники Индіи — холерную заразу, эндемичную на Деканскомъ полуостров. Заразныя начала идутъ преимущественно съ караванами, губя по дорог многихъ членовъ послднихъ и доходя до мстъ поклоненія. Вс эти заразы, какъ мн говорилъ потомъ одинъ французскій врачъ, прожившій два года въ Джедд съ паломниками, губятъ изъ нихъ около четверти или трети ежегодно, процентъ смертности такимъ образомъ ужасающій, тмъ боле, поразительный, что онъ, такъ сказать, хроническій. Изъ этого замчанія будутъ понятны мн цифровыя данныя, которыя сообщилъ Абдъ-Алла относительно количества возвращающихся изъ Мекки богомольцевъ.

Вотъ т причины, благодаря которымъ мусульманскіе паломники, достигнувъ своей завтной цли, мрутъ въ Мекк, не мене, если не боле, чмъ въ пустын, и, мало того, уносятъ съ собою хроническія худосочія и разносятъ всевозможныя инфекціи по домамъ. Спасибо еще, что пустыня, черезъ которую многимъ хаджамъ приходится возвращаться, не только задерживаетъ и не даетъ распространяться, но даже еще убиваетъ заразныя начала. Исходнымъ пунктомъ многихъ инфекцій, зарождающихся въ Египт и Малой Азіи, служитъ Мекка и Медина, а разносителями — хаджи.

Въ караван Абдъ-Алли холера шла также изъ Мекки. Букчіевъ разсказывалъ, что въ ихъ караван изъ 60 скоро по выход изъ Мекки заболло 15, изъ нихъ десять уже умерло по дорог, двое осталось на мст, а трое заболло на-дняхъ, облачившись за неимніемъ другой одежды въ бурнусы умершихъ товарищей, этихъ-то послднихъ намъ и пришлось наблюдать. Съ караванами при небрежности и неряшливости мусульманъ пробираются вс эпидеміи на далекое разстояніе, такъ пробралась въ 1881 году въ Египетъ холера, которой суждено было зимою перепугать всю Европу. Смотря на страшное дйствіе яда ужасной эпидеміи недалеко отъ береговъ Краснаго моря, я уже думалъ и тогда, какъ легко пойти зараз въ страву благословеннаго Нила, а оттуда и дале. Къ сожалнію, мои опасенія сбылись… Но воротимся снова къ паломникамъ посл экскурсіи въ область зарожденія и разноса эпидемій.

Не красна жизнь богомольцевъ въ Мекк, но зато, чмъ боле распинается тло, тмъ боле духовнаго наслажденія представляетъ завтная Мекка для истаго мусульманина. Къ сожалнію, Абдъ-Алла и Букчіевъ были скупы на описаніе святилищъ ислама, и намъ придется о нихъ говорить урывками.

Кааба — величайшее святилище мусульманскаго міра — это небольшое четырехъугольное зданіе, около шестидесяти футовъ въ длину, пятидесяти въ ширину и восьмидесяти въ высоту. Выстроена она изъ крпкаго прочнаго камня, вытесаннаго огромными глыбами. Вершина зданія увнчана небольшимъ куполомъ, какимъ обыкновенно увнчиваются мечети. Ни золото, ни серебро, ни драгоцнные камни не украшаютъ этого святилища. Оно сдлано просто безъ всякихъ украшеній, потому что его строилъ праотецъ Измаилъ съ двумя помощниками, нисшедшими съ неба. Изъ огромныхъ дикихъ камней сложено ея основаніе, мстами Кааба только узорочена мозаикою, стны ея гладки, безъ всякихъ изваяній. Въ середин этого таинственнаго храма, куда ведетъ нсколько ступеней, и куда впускаютъ сразу только извстное число богомольцевъ, есть небольшое отдленіе, гд и помщается святая святыхъ мусульманскаго міра. Подробно описать это святилище мн не захотлъ ни одинъ хаджа. Они разсказывали только, что они трепетали отъ священнаго ужаса, когда находились въ святилищ, потому что имъ казалось, что самъ Господь здсь присутствуетъ невидимо, ‘не до того намъ было,— говорилъ Букчіевъ,— чтобы разсматривать или запоминать, въ голов все кружилось, глаза были преисполнены слезами’. Огромные персидскіе ковры, бархатныя и шелковыя покрывала, затканныя золотомъ и серебромъ скрываютъ входъ въ святая святыхъ, гд хранится знаменитый черный камень, ‘принесенный съ неба архангеломъ Гавріиломъ въ даръ Магомету и служащій залогомъ между Богомъ и людьми, небомъ и землею’. Тотъ камень не великъ, но ‘кто смотритъ на него, того душа исполняется величайшимъ миромъ и блаженствомъ, тло очищается ото всхъ грховъ, оно способно взлетть на воздухъ, потому что въ эти минуты становится чище и легче воздуха, нжне дыханія втерка, въ эти минуты человкъ приближается къ божеству, отражаетъ часть божества, преисполненный благодати пророка’.

О гроб великаго Магомета ни одного слова не проронилъ мн ни одинъ хаджа, даже Букчіевъ, сколько я ни просилъ его, отказался сообщить какія-нибудь свденія, отговариваясь тмъ, что это величайшая тайна, о которой даже не долженъ говорить правоврный, что видлъ хаджа, то онъ долженъ запечатлть только въ сердц своемъ, не говоря даже о томъ единоврцу, и если выдастъ онъ завтную тайну, то ему угрожаетъ величайшее наказаніе, какое только можетъ быть примнено къ душ человка. Я не думалъ до тхъ поръ, что Букчіевъ, этотъ все-таки просвщенный, отшлифовавшійся около русскихъ купецъ, былъ такимъ истымъ мусульманиномъ. Быть можетъ, онъ также боялся тхъ сочленовъ каравана, которые, повидимому, были русскіе татары изъ Крыма или Казани, и почему-то усердно скрывали свое отечество, не отвчали ни на какіе мои вопросы, отговариваясь плохимъ знаніемъ арабскаго языка, о русскомъ же они говорили, что никогда его и не слыхали.

Такимъ образомъ, о гроб Магометовомъ я знаю только то, что тамъ клубится постоянно дымъ отъ ароматныхъ кадильницъ съ благовоніями счастливой Аравіи, и горитъ неугасаемый пламень золотыхъ лампадъ, освщающихъ ‘чудно блистающій гробъ великаго пророка, едва не восхищонный Аллахомъ на небо’.

Храмъ Кааба стоитъ на огромномъ двор, вымощенномъ великолпными плитами, напоминающими дворъ мечети Омара въ Іерусалим. На этомъ двор находится знаменитый источникъ пророка, ископанный, по преданію, самимъ Магометомъ, докончившимъ трудъ праотца Авраама на мст, которое указалъ самъ Господь. Вода этого источника творитъ великія чудеса, и есть настоящая Виезда магометанъ, отъ употребленія воды священнаго фонтана ‘слпые прозрваютъ, глухіе начинаютъ слышать, хромые ходить, безногіе получаютъ возможность передвигаться и даже прокаженные очищаются’. Интересно только одно, почему не исцляется тамъ множество изъ стекающихся туда страдальцевъ, пораженныхъ самыми ужасающими формами всевозможныхъ заразъ. У источника пророка, какъ и вообще во двор Каабы, постоянно сидитъ огромное количество несчастныхъ паломниковъ, чающихъ, вроятно, не столько исцленія, сколько щедраго даянія со стороны богомольцевъ. Вахіатъ-ель-расуль (ради имени пророка)! просятъ эти несчастные, и рдко рука имущаго правоврнаго не подастъ хотя небольшой милостыни этимъ меньшимъ братьямъ своимъ, этимъ возлюбленнымъ пророка. Среди двора Каабы растутъ и т священныя деревья, которыя, по одному сказанію, садилъ Магометъ, а по другому,— праотецъ Авраамъ. ‘Они должны быть вчнозелеными и юными, но грхи міра такъ велики, что Аллахъ отнялъ эту милость, чтобы правоврные видли всегда, что онъ не вполн доволенъ ими’. Листья, сучья и кора этихъ деревьевъ, кажется, кипарисовъ, считаются тоже одною изъ величайшихъ святынь и вмст лучшимъ средствомъ отъ ‘айенъ-эль-хасидъ’ — дурного глава, особенно дйствительно оно для прогнанія злого духа и колдовства.

Вокругъ Кааби выстроено множество небольшихъ домиковъ и мечетей, гд помщаются гостинницы или подворья для паломниковъ, разумется, привилегированныхъ и преимущественно изъ духовнаго званія, а также публичныя школы — медрессе, гд имамы обучаютъ мальчиковъ богословію, а вади и наибы (судьи и юристы) — законамъ, приготовляя изъ нихъ священнослужителей и канонниковъ. Тутъ же ютится огромное множество дервишей и факировъ, фанатизмъ которыхъ заставляетъ ихъ терзать часто свое тло до полусмерти, ‘во славу Бога и пророка’, благодаря этимъ-то фанатикамъ, невозможенъ и понын доступъ иностранцамъ-гяурамъ не только въ Каабу, но даже и въ Мекку, всякія усилія нкоторыхъ путешественниковъ проникнуть въ этотъ центръ исламизма кончались всегда горькими неудачами: вс они были умерщвляемы толпою фанатиковъ, или едва избгали смерти. Какъ мальчики въ медрессе, такъ и дервиши, и факиры, содержатся на счетъ мечети.

Кром дервишей, около Каабы гнздятся и другіе представители мусульманской іерархіи, въ род имамовъ, улемовъ etc. Въ одномъ изъ выдающихся зданій, расположенныхъ около святилища, обитаютъ шерифы — подлинные потомки пророка, а рядомъ съ нимъ и самъ великій шерифъ-халифъ — папа мусульманскаго міра. Къ этому-то высочайшему духовному лицу являются паломники на поклоненіе. Его благословеніе считается равносильнымъ благословенію пророка, у него, какъ и у папы, правоврные цлуютъ зеленую туфлю. Духовенства въ Мекк такая масса, что оно составляетъ никакъ не меньше четвертой части населенія.

Достигнувъ воротъ священнаго города, богомольцы останавливаются, творятъ молитву, омовеніе и читаютъ одну или дв фэтхи изъ корана. Встрчающее ихъ съ молитвеннымъ пніемъ, духовенство требуетъ отъ пришельцевъ прежде всего исповданія вры. Завтный символъ — нтъ Бога, кром Бога, а Магометъ пророкъ его — открываетъ двери Мекки. Войдя въ ворота священнаго города, богомольцы расходятся искать себ пристанища, при этомъ ихъ хабиръ, или глава каравана, знающій Мекку, какъ свои пять пальцевъ, оказываетъ несомннную помощь при размщеніи каравана. Кром того, около хаджей снуютъ особые люди, въ род факторовъ, и дервиши, зазывающіе къ себ пилигримовъ, по своимъ угламъ, чтобы потомъ ободрать ихъ, какъ липку, хитрые бродяги знаютъ, что хаджа изъ Стамбула или изъ Каира не придетъ во гробу пророка съ пустымъ кошелькомъ.

На другой или третій день, однимъ словомъ, когда немного оправятся и отдохнутъ богомольцы, они начинаютъ недолгій, но строгій постъ, неустанно творятъ молитвы и омовенія, чтобы, по возможности, сдлать себя чистыми и достойными поклоненія святыни.

Въ назначенный день, подъ предводительствомъ своего главы, вс члены каравана собираются на дворъ Каабы, гд имъ читаются громогласно имамами предварительныя наставленія и назиданія, располагающія ихъ душу къ великому созерцанію и ‘претворяющія сердце въ воскъ’, какъ выразился Абдъ-Алла. Когда это чтеніе окончено,— правоврные снимаютъ свою обувь и поочередно, наклонивъ головы, съ замираніемъ сердца вступаютъ въ таинственный храмъ.

Затмъ двери великаго святилища закрываются,— и что происходитъ тамъ, извстно одному Аллаху да правоврнымъ, испытавшимъ эти ‘минуты райскаго блаженства’. Какъ происходитъ моленіе передъ знаменитымъ Чернымъ Камнемъ, ‘котораго одинъ прахъ, снятый съ поверхности, можетъ сжигать дьявола’, какъ совершается поклоненіе гробу пророка, и что переиспытывается тамъ въ ‘сни божьей’ въ душ истиннаго правоврнаго,— трудно сказать. По всей вроятности, истый мусульманинъ до того наэлектризовывается всмъ, совершающимся вокругъ его, что приходитъ въ экстазъ, ничего не видитъ, ничего не понимаетъ, его возбужденному до nec plus ultra уму и настроенной ко всему чудесному восточной фантазіи мерещатся дивные образы, чудныя представленія. Заунывное пніе молитвъ подъ сводами таинственнаго храма, одуряющія ароматомъ куренія, подавляющее величіе окружающей обстановки и, быть можетъ, какія-нибудь музыкальныя приспособленія, своею убаюкивающею мелодіею въ полумрак, озаренномъ только свтомъ золотыхъ лампадъ, мерцающихъ надъ гробомъ посланника божія, невольно могутъ привести душу паломника въ такому соверцательному настроенію, что ему представляется самъ пророкъ во всемъ своемъ небесномъ и земномъ величіи, какъ это утверждаютъ нкоторые полупомшанные сантоны и любимцы неба — уэли. ‘Съ тломъ, готовымъ залетть на небо, и сердцемъ чистымъ, какъ огонь, съ душою прозрачною, какъ воздухъ’, выходитъ правоврный изъ великаго святилища. Теперь онъ длается настоящимъ хаджею, теперь каждый изъ нихъ настроенъ такъ, что онъ можетъ стать факиромъ, броситься на смерть, потому что сердце его преисполнено созерцаніемъ величія пророка. Эль-хамди-Лиллахи!— восклицаетъ онъ, повергаясь на каменный помостъ, окружающій Каабу. Облобызавъ священный Черный Камень и прахъ гроба Магометова, счастливый паломникъ обходитъ другія мечети Мекки, везд длая посильные вклады, и творя молитвы.

Если пилигримъ прибылъ во-время въ Мекку, т.е. въ первыхъ числахъ зельхаджи, къ празднику курбатъ-байраму, то онъ долженъ совершить еще одинъ духовный подвигъ, посл котораго можетъ считать свое паломничество вполн оконченнымъ. Подвигъ этотъ состоитъ въ посщеніи священной горы Арафатъ, въ нсколькихъ часахъ пути отъ Мекки. На этой гор, послушный велнію Бога, праотецъ Авраамъ приносилъ въ полночь великое, неслыханное жертвоприношеніе. Большою толпою идутъ туда пилигримы съ трубными звуками и пніемъ исповданія вры, впереди несутъ зеленое знамя пророка, гд вышиты слова символа вры. Громкое пніе — ля-иллахи etc., потрясаетъ воздухъ, а десятки тысячъ, участвующихъ въ церемоніи, въ разноцвтныхъ одяніяхъ двигаются торжественно и медленно подъ звуки трубъ пнія священныхъ гимновъ. Интересно, что при восхожденіи на гору Арафатъ женщины должны находиться при своихъ мужьяхъ, одинокимъ совершенно воспрещенъ входъ на священную. Многія, поэтому, неимющія мужей, берутъ себ на это время номинальныхъ, временныхъ. Эти послдніе, впрочемъ, обыкновенно успваютъ воспользоваться даже однодневными правами, такъ что завтъ пророка женщинамъ восходить на гору Арафатъ вмст съ своими мужьями исполняется буквально. Букчіевъ имлъ счастье быть однодневнымъ мужемъ хорошенькой полудикой арабки, съ которою у него были связаны вс воспоминанія о полночномъ восхожденіи на склоны горы Авраамовой.

Въ полночь на девятое число зельхаджи, вмсто обыкновенной ночной молитвы — айшехъ — читается особенная длинная молитва, слушать которую и собираются паломники, еще съ утра выступивъ изъ Мекки, и только посл захожденія солнца поднимаюся съ пніемъ молитвъ подъ снью знамени пророка на гору Арафатъ. Все духовенство Мекки въ особенныхъ странныхъ одяніяхъ совершаетъ эту полночную молитву. Громкое торжественное чтеніе, восклицанія многотысячной толпы, облака иміама, восходящія надъ этою горою отъ множества кажденій въ полночный часъ, когда такъ торжественно на неб к на земл и когда одн звзды смотрятъ на міръ — должно дйствовать потрясающимъ образомъ на душу зрителей.

— Та молитва,— говорилъ Абдъ-Алла,— торжественна какъ служеніе самихъ ангеловъ, ея звуки, кажется, родятся въ воздух, а не исходятъ отъ земли. Валлахи (клянусь Богомъ)!— только на гор Арафат въ ночь на курбатъ-байрамъ можно видть служеніе праведныхъ на седьмомъ неб передъ немерцающимъ ликомъ великаго Аллаха!

Промолившись всю ночь на священной гор Арафата, паломники подъ утро спускаются въ долину Муну, гд совершается чудовищная и единственная въ мір въ наше время гекатомба. Всякій богомолецъ старается сообразно толщин своего кошелька принести и соразмрную жертву Богу. Кто побогаче, заваливаетъ верблюда или быка, кто бдне — козу, барана или козленка, даже простую дичь изъ пріятныхъ Богу, и закалываютъ животныхъ десятками. Говорятъ, что по самому умренному счисленію въ Мекк въ этотъ день закаливается и приносится въ жертву до сорока или сорока пяти тысячъ головъ рогатаго скота. Это чудовищное жертвоприношеніе начинается съ ранняго утра и кончается далеко посл заката солнца. Вся долина Муна тогда оглашается предсмертнымъ ревомъ закалываемыхъ животныхъ, пніемъ молитвъ, восклицаніями многотысячной толпы, весь воздухъ пропитанъ дымомъ куреній и дымомъ сожигаемыхъ жертвъ. Высоко къ небу поднимается этотъ дымъ огромныхъ жертвенныхъ костровъ, ‘благодаря которымъ, по словамъ Абдъ-Аллы, только и держится многогршный міръ, давно уже люди разгнвали великаго Аллаха, и онъ хотлъ погубить весь міръ своимъ гнвомъ, но милосердный пророкъ (да будетъ во вкъ трижды благословенно имя Его!) указалъ Аллаху на дымъ жертвоприношеній, поднимавшійся съ долины Муны и просилъ помиловать міръ, хотя для правоврныхъ. Аллахъ-керямъ (Богъ милостивъ)! — прибавилъ старый шейхъ. Онъ увидлъ дымъ, поднимающійся отъ многихъ тысячъ жертвъ, и позналъ, что еще многіе на земл почитаютъ имя святое его на земл, и для нихъ пощадилъ міръ’.

Когда совершено жертвоприношеніе и воскуренъ иміамъ Богу на мст святомъ, тогда каждый, побывавшій въ Кааб и на Арафат, можетъ считать себя хаджею, а свой обтъ, данный передъ Богомъ, вполн исполненнымъ. Долго потомъ прощается пилигримъ со священными мстами, но едва ли ему удастся поклониться гробу Магометову: онъ прощается съ этою величайшею святынею издали, припадая челомъ къ тому священному праху, на который нкогда ступала нога великаго пророка. Съ обновленною душею и чистымъ сердцемъ, какъ человкъ свершившій все, что могъ, собирается хаджа въ обратный путь. Его не страшатъ вовсе трудности обратнаго пути, потому что — аллахъ-керимъ — Богъ милостивъ, онъ донесетъ его до дому своею благостью, а если дни его сочтены (хаса-махтуль-минъ раантъ), то онъ, какъ избранникъ божій, слуга пророка, прямо попадетъ въ рай. Тмъ же порядкомъ, какъ и пришли, собираются въ обратный путь хаджи, хотя въ гораздо меньшемъ числ, чмъ вышли изъ Каира. Аллахъ оставилъ у себя многихъ изъ нихъ, какъ потрудившихся довольно на этомъ свт!

Шерифъ Мекки, духовенство и масса народу провожаютъ караванъ хаджей. Пніе молитвъ и зурэ изъ корана, звуки трубъ и добрыя пожеланія напутствуютъ ихъ. Они же, позапасшись святыми талисманами въ род воды изъ источника Магометова, праха съ гроба его, листочковъ священныхъ деревьевъ, кусочка крыши съ Каабы и т. п., съ свтлою надеждою идутъ въ обратный путь, громогласно благодаря Бога и пророка, давшихъ имъ свершить паломничество. Громкое ‘эльхамди лиллахи’! вырывающееся изъ ихъ многострадальной груди, несется къ небу и сливается съ трубными звуками провожающихъ и восклицаніями толпы. Долго еще раздаются въ пустын благочестивыя напутствія, и громкое эвъ-аллахъ (съ Богомъ)! несется далеко во слдъ хаджамъ, уже зашедшимъ на окрестные холмы Мекки и вышедшимъ на раздолье пустыни, на тернистый путь всевозможныхъ лишеній. Старымъ, торнымъ путемъ они пойдутъ назадъ черезъ горы, дебри и пустыни, истощенные, исхудалые, худосочные, неся въ себ зародыши изнуряющихъ болзней, а смерть продолжаетъ вырывать новыя жертвы по дорог, не смотря на то, что караванъ и безъ того пордлъ уже значительно въ сравненіи съ тмъ, какъ вышелъ изъ Дамасска или изъ Каира.

Такъ и прибредутъ они домой, откуда вышли нсколько мсяцевъ тому назадъ. Мсяцъ саферъ — эпоха возвращенія каравановъ изъ Мекки, онъ потому и носитъ названіе — нислетъ-ель-хаджи — мсяцъ прибытія паломниковъ. Съ радостными, хотя и изможденными, лицами при звукахъ трубъ они вступаютъ въ Каиръ: толпы народа встрчаютъ ихъ съ восклицаніями — эсъ-саламъ-алейкумъ — (миръ вамъ)! Родственники и друзья бгутъ на встрчу каравана и ищутъ близкихъ своего сердца, и если Аллахъ сохранилъ ихъ жизни, они присоединяютъ свои благодарныя молитвы къ молитвословіямъ, если же не находятъ въ рядахъ ‘божьей рати’ своихъ, они испускаютъ раздирательные вопли, смущающіе торжественныя минуты возвращенія хаджей. Тотъ, кто остался въ живыхъ, кто перенесъ во имя божіе и пророка вс нужды и лишенія, тотъ становится уже выше толпы, онъ получаетъ почетный титулъ хаджи и право носить зеленый цвтъ на чалм: на него уже смотрятъ какъ на святого, онъ служитъ отнын ходатаемъ между Богомъ и простыми людьми.

Вотъ почти все, что я узналъ о паломничеств мусульманъ и что слышалъ во время своего путешествія на Воксток отъ самихъ хаджей. Предметъ этотъ иметъ особенный интересъ для насъ русскихъ въ виду того, что изъ Россіи ежегодно цлыми сотнями ходятъ ваши магометане къ аравійскимъ святынямъ.

VII.

За интересными разсказами Абдъ-Аллы, Букчіева и Ахмеда, также совершившаго путешествіе въ Мекку, я и не замтилъ, какъ солнце начало склоняться къ закату и какъ наступилъ вечеръ. Мы вышли изъ палатки, мусульмане тотчасъ же начали читать молитву — аасръ, съ четырьмя уставными колнопреклоненіями за полтора часа др захожденія солнца. Долго я вглядывался въ эти типическія физіономіи хаджей, въ которыхъ трудно что-нибудь прочитать: даже глаза — это зеркало души — были у нихъ спокойны, безстрастны и не выражали ничего, кром самосозерцанія или нежеланія ни на что смотрть, хотя и сверкали въ нихъ порою искры того огня, который всегда можетъ вспыхнуть въ душ фанатика мусульманина. Въ этихъ неподвижныхъ чертахъ, въ этихъ, какъ бы застывшихъ, формахъ, казалось, отражали весь востокъ застывшій, неподвижный, безстрастный, и вмст съ тмъ живой, увлекающійся, страстный, живущій иною жизнью, непонятною для насъ европейцевъ, но жизнь эта была знакома всему человчеству, вс народы прошли такія же ступени въ своей исторической жизни, одинъ Востокъ задремалъ, кажется, и заснулъ уже давно, начиная еле просыпаться въ XIX вк подъ ударами вторгающейся насильно европейской цивилизаціи въ его сказочное царство кейфа, гарема и восточной фантазіи. Живая, дятельная жизнь Востока умерла уже нсколько столтій тому назадъ. Т формы и выраженія, въ которыя тогда отлилась жизнь восточнаго человка подъ ферулой деспотизма, ислама и азіатской роскоши, остались и понын таковыми. Сколько вы ни очищайте сына востока, чтобы снять съ него толстую кору, подъ которою кроется нчто общечеловческое, что составляетъ божью искру отличающую въ человк его человчность, вы не очистите его, если не съумете взяться за дло, потому что въ фанатичномъ сын Востока нтъ современнаго человка, какимъ вы себя считаете. Много есть достойныхъ чертъ въ мусульманин, которыхъ нтъ въ насъ самихъ — цивилизованныхъ людяхъ, но зато, все-таки, въ немъ нтъ того, чмъ движется человчество, нтъ свободы воли и ума. Она скована исламомъ, какъ желзными оковами, и пока не спадутъ т цпи, пока живетъ и стоитъ исламъ, до тхъ поръ не проснется Востокъ, онъ будетъ всегда Востокомъ, а сынъ Востока — отлитою пять вковъ тому назадъ формою, не лишенною впрочемъ извстіой доли гармоніи и совершенства…

Наступалъ вечеръ,— тихій, чудный, располагающій къ бесд и нг, и волшебная чарующая лунная ночь — это лучшее время въ пустын. Не даромъ сынъ пустыни поетъ: ‘Яхъ-тейли! яхъ-тейли! О, ночь! о, ночь, несравненная ночь! Какъ объятія черноокой красавицы, я жду тебя, вожделнная ночь! Обойми ты меня страстными объятіями твоими, задуши поцлуями твоего, нжно-ласкающаго щеки, втерка, погляди мн въ очи серебристыми глазками твоихъ дтокъ — воздушныхъ звздъ, и возьми меня со всмъ, что есть во мн, въ твою темную обитель, покрой меня душистымъ покровомъ твоимъ и усыпи ласкою твоихъ поцлуевъ! Яхъ-тейли, яхъ-тейли!’

Кажется, солнце еще не успло спрятать на горизонт свои золотые лучи, какъ въ воздух поплыла легкими незримыми струйками живящая прохлада невдомо откуда налетвшаго втерка. И люди, и животныя, повеселли сразу. Весь многочисленный лагерь нашъ словно проснулся, везд образовались живописныя группы, везд слышались разговоры, верблюды забродили снова, и легкимъ, не особенно благозвучнымъ, фырканьемъ изъявляли свое удовольствіе посл перенесенной дневной страды.

Нашъ кружокъ, окончивъ свои частныя занятія, опять разслся около востра, который развелъ Юза, чтобы сварить намъ по чашечк чайку, чуть не въ десятый разъ сегодня, при обиліи чудной воды, въ продолженіе длиннаго дня въ пустын, какъ бы для того, чтобы вознаградить свои потери въ вод, мы любили баловаться душистымъ напитеомъ, и надо сказать, что едва ли въ любомъ московскомъ трактир русскій чай пьется съ такимъ удовольствіемъ, какъ въ Аравійской пустын. За чаемъ, притомъ, даже говорилось какъ-то веселе, что замтно было, въ особенности, на Букчіев. Вчера была ночь афритовъ, сегодня день благословенный — эль-мубаракъ (четвергъ), сегодня же и добрая ночь на счастливйшій и лучшій день для мусульманина въ недл — фаделихъ (пятница). Въ эту ночь ни одинъ афритъ не посметъ выйти изъ своего мрачнаго убжища, потому что Аллахъ не разршилъ имъ въ ночь на фаделихъ смущать правоврныхъ, и если кто-нибудь изъ этихъ ‘трижды проклятыхъ’ афритовъ покажется на земл, то съ неба полетитъ огненная стрла, которая загонитъ его снова въ его потаенное убжище. Поэтому, мои собесдники были смле и болтали, не боясь, что ихъ подслушаетъ шайтанъ или саахръ.

Ночь общала быть еще лучше, чмъ вчера, потому что прохлада ощущалась сильне, и первыя, показавшіяся на неб, звзды почти не мерцали, что служить для сына пустыни добрымъ признакомъ. Мусульмане уже совершили свою вечернюю молитву — морхребъ, и высчитали по три земныхъ поклона, какъ положено кораномъ.

— Добрая ночь будетъ сегодня, эффенди,— началъ Абдъ-Алла,— смотри, какъ мерцаютъ глаза небесной газели на голубомъ неб. А вонъ загорается красноватымъ огонькомъ рукоятка меча пророка, онъ встанетъ скоро на защиту правоврныхъ, его мечъ уже заблестлъ… Не всегда виднъ тотъ благословенный мечъ, не всегда онъ блеститъ такъ ярко, какъ сегодня. Я думаю, эффенди, много крови мусульманской прольется…

Старый шейхъ, произнеся это пророчество, замолчалъ. Я невольно вглядывался въ чудное созвздіе, выкатывавшееся надъ темными силуетами восточныхъ горъ, оно отсвчивало дйствительно красноватымъ свтомъ и было похоже на рукоятку меча. Абдъ-Алла, минуту посмотря на меня испытующимъ взглядомъ и замтивъ, что его прорицанія не произвели на меня никакого дурного впечатлнія, смло продолжалъ:

— Много лтъ я живу на свт, но никогда мечъ Магомета не былъ такъ ярокъ, какъ въ эту ночь. Не возстаетъ ли пророкъ (да будетъ трижды благословенно имя его). Горе тогда неврнымъ!.. Долго терпитъ Аллахъ гяуровъ, чтобы испытать правоврныхъ. Смотри, господинъ, они завладли совсмъ страною мусульманъ. Франки царятъ въ Египт, франки царятъ въ самомъ Стамбул, и тнь Аллаха на земл — повелитель правоврныхъ опутанъ ихъ коварными стями… Но скоро будетъ конецъ тому… Правоврный уйдетъ отъ франковъ, онъ броситъ имъ великодушно Стамбулъ, какъ собак обглоданную кость, потому что ту кость онъ отнялъ давно отъ франковъ. Самъ пророкъ станетъ тогда на защиту ислама: и правоврный подъ защитою его уйдетъ въ страну, гд издревле обитали его предки, и сюда уже не пріидутъ франки. Да проклянетъ ихъ Господь!

Съ внимавіемъ слушалъ я это предскаваніо стараго хаджи, и тмъ какъ бы подбивалъ его распространяться дале.

— Но ты самъ франкъ, эффенди!— вдругъ произнесъ быстро Абдъ-Алла, и рчь его, начинавшая принимать восторженный характеръ, внезапно оборвалась. — Замехуни-я-эффенди (извини меня, господинъ)!

Я просилъ Букчіева убдить стараго хаджу, что мы, московы, далеко не франки, и что слова его нисколько не оскорбляютъ меня.

— Нтъ, господинъ,— отвчалъ онъ:— у насъ есть еще много о чемъ поговорить. Если ты, эффенди, посмотришь туда на восходъ, гд еще играютъ пурпурныя тучки, ты увидишь прекрасную звзду, которую въ Египт зовутъ Вечерницею, а мы — дти пустыни — читаемъ въ небесной книг звзды, и зовемъ ее Зюлемою. Такъ зовутъ ее и свободные арабы въ Іемен и Геджас. Хочешь я разскажу теб исторію прекрасной Зюлемы, и за что Аллахъ помстилъ ее на неб. Я не медда (сказочникъ), эффенди,— прибавилъ онъ,— я не могу теб разсказать хорошо, и ты простишь старика.

Букчіевъ мн переводилъ слово въ слово прекрасный разсказъ Абдъ-Аллы.

— Та Зюлема была дочь пустыни, дочь свободнаго араба въ Геджас. Если ты былъ на берегу моря, эффенди, и видлъ блоснжную пну между камнями, то ты поймешь, какъ было прекрасно тло ея, потому что, когда Зюлема купалась въ мор на прибрежіи, то мылась пною, и та пна была блдне ея чуднаго тла. Стройная станомъ, она была похожа на гибкую тростинку на берегу Нила, которую нжный ниссимъ (зефиръ) склоняетъ во вс стороны, золотой поясъ, опоясывавшій ее, казалось, хранилъ хрупкій станъ, чтобы онъ не сломался… Я старикъ, эффенди, и не мн описывать красоту розы и благоуханіе жасмина, но если я сравню лицо Зюлемы съ ними, потому что розы цвли на бархатныхъ щекахъ ея и пышныя лиліи на лбу, ше и лебединой груди, то это будетъ лучше всего. Алыя губки на ароматныхъ устахъ ея, которыми соблазнился самъ великій пророкъ (да будетъ благословенно имя Его)! были такъ же свжи, какъ внутренность сплаго граната, волосами своими черными, какъ крыло ворона, украшенными морскими жемчужинами, она — сама перлъ земли — могла не только прикрыть свое блоснжное тло, но окутаться ими, какъ плащемъ. Въ главахъ Зюлемы, прекрасныхъ какъ у газели, виднлась и темная ночь съ такими же блистающими звздочками, какія ты видишь и теперь, и ясный день, озаренный солнцемъ. Въ ея очахъ, какъ въ мор, тонулъ другой смотрящій глазъ, а блескъ оттуда мерцающихъ звздочекъ, казалось, проникалъ во все существо человка. Я — старый хаджа, благородный эффенди, у меня нтъ словъ описать прелесть крошечныхъ ручекъ и ножекъ арабской красоты, потому что я не видалъ ничего подобнаго. Лучшей двушки не видывалъ свтъ, лучше Зюлемы не производила ничего Счастливая Аравія, богатая красавицами. Когда выходила она купаться на взморье, и съ ея прекраснаго тла спадали одна одежда на другою, а ихъ было немного у красавицы (да проститъ мн эти мысли, милосердный Аллахъ!), то волны нарочно поднимались выше и морской втеръ стремился скоре, чтобы своими струями обнять и облобызать эту дивную обнаженную красоту. Одинъ старый шейхъ говорилъ, что лучше Зюлемы не было даже гуріи въ раю, а старый Селихъ любилъ женщинъ и видлъ во сн всю райскую красоту. Красавица Зюлема была счастлива, какъ улыбающійся младенецъ, какъ беззаботный буль-буль (соловей). Одта она была всегда въ голубой шелкъ и другія нжныя ткани, въ волосахъ ея блистали кораллы и жемчугъ со дна Краснаго моря, на рукахъ и ногахъ — великолпныя ожерелья, а на голов всегда — внокъ изъ горныхъ душистыхъ цвтовъ и перловъ, блистающихъ цвтами радуги, но сама она была прекрасне и цвтовъ, и перловъ. Цлый день она сидла на берегу моря и пла своимъ серебристымъ и пвучимъ, какъ у буль-буля, голоскомъ, тогда и камни, и море, и втеръ, и небо заслушивались ея пнія.

Въ то время (то было счастливое время) пророкъ еще былъ на земл. Мрачный, усталый, оскорбленный и отвергнутый людьми, онъ халъ дикою пустынею, не весело тогда было у него на душ… Вдругъ слышитъ онъ чудное пніе на высокой скал у берега моря. Трижды благословенный, онъ остановилъ свою верблюдицу, и — о, чудо! Она заговорила человческимъ языкомъ: ‘То Зюлема — первая красавица въ мір, перлъ земли, великій посланникъ Божій! Она ждетъ тебя’…

И воспрянулъ пророкъ съ верблюдицы своей и пошелъ къ той скал, откуда неслось въ воздух райское пніе незримой пока пвицы. Недвижно остановился посланникъ божій, и цлый день простоялъ беззвучно, не колыхнувшись, любуясь чудною красотою, какой онъ не видалъ и въ райскихъ селеніяхъ, и очарованный пніемъ, какого не слыхалъ на небесахъ. Насталъ вечеръ… Красавица поетъ… Наступила ночь — Зюлема неумолкаетъ, а пророкъ все стоитъ и стоитъ, забывъ обо всемъ въ мір, забывъ о себ самомъ. Загрохоталъ громъ на небесахъ, заревла буря, заговорили морскія волны вокругъ, но Зюлема поетъ, а посланникъ божій стоитъ недвижимъ. Сквозь ревъ бури и свистъ втра, и говоръ моря онъ слышитъ неземную чарующую пснь. Насталъ другой день — Зюлема все поетъ и поетъ, а пророкъ ее слушаетъ, не сводя съ нея жадныхъ очей. Такъ прошло три дня и три ночи, неумолкно звучала райская пснь и врачевала разбитое сердце посланника божія, пока волны гнва его на людей не улеглись и сердце его не размягчилось, какъ воскъ. Тогда подошелъ трижды великій къ поющей двушк и взялъ ее за блоснжныя руки, какъ бы обмытыя морскою пною, когда поглядлъ онъ въ глаза чудной пвицы, онъ забылъ весь міръ, забылъ даже, что онъ посланникъ божій, потому что взоръ его, прожигающій демоновъ, потонулъ въ очахъ Зюлемы, какъ тонетъ и гаснетъ одна искорка въ мрак ночи. И небо, и солнце, и ночь, и звзды, и огонь, увидалъ посланникъ божій въ очахъ Зюлемы. Онъ поглядлъ ей въ уста, они были отверсты для дивной псни, которой слова, какъ чудныя жемчужины, сами нижутся въ ожерелье, въ устахъ гранаты, розы и перлы… Они ослпили пророка. Онъ поглядлъ на прекрасныя ручки и ножки Зюлемы — он были такъ малы, что ихъ надо было взять въ об руки, чтобы не потерять, и также прекрасны, что надо было имть десять, а не два глаза, чтобы налюбоваться на нихъ… Не мудрено, что три дня и три ночи простоялъ небесный пришелецъ и пролюбовался земною красавицею. — Кто ты, чудное созданіе?— спросилъ онъ наконецъ.

— Я Зюлема, дочь шейха Гассана, дочь свободной пустыни. Я знаю, что ты посланникъ божій, и я ожидаю тебя вотъ уже три долгихъ дня и три темныхъ ночи. Небесный встникъ мн сказалъ о теб и повеллъ мн дожидаться тебя, несравненный! Пснь моя неслась въ теб на встрчу, морской втеръ, вроятно, донесъ ее до ушей великаго пророка.

И когда протянулъ об руки въ Зюлем небесный посланникъ, она обвила его шею своими рученками, прижимаясь крпко въ его могучей груди, вмщавшей въ себ весь міръ, и поцловала прямо въ уста, которые повдали земл волю ея небеснаго творца..

— Я такъ же чиста, какъ и ты,— говорила Зюлема,— обнимая пророка,— не бойся, ты не осквернишься, я создана для тебя, какъ для перваго человка создана его жена.

И взялъ тогда Магометъ на руки въ себ Зюлему, вмст съ нею слъ на верблюдицу и похалъ въ Мекку. Тамъ онъ спряталъ красавицу, подаренную ему Аллахомъ, въ темной пещер отъ глазъ жены своей, которая бы извела ее со свта. Никого такъ не любилъ пророкъ на земл, какъ эту чудную жемчужину Краснаго моря. Каждую ночь онъ уходилъ въ своей Зюлем. Онъ спалъ на ея душистыхъ колняхъ, она расчесывала волосы посланника божія, умащала ихъ благовоніями Аравіи, обсыпала цвтами горъ и цлыя ночи усыпляла дивными пснями посланника божія. И когда Аллахъ ваялъ пророка въ себ, онъ взялъ съ нимъ и Зюлему, чтобы она царила и на неб, какъ на земл. Та Зюлема смотритъ и теперь на землю съ своей небесной выси, изъ той блестящей звздочки… Теперь ты знаешь, эффенди, что такое Зюлема…

Я опять невольно взглянулъ на ту серебрянную звздочку, на которую указалъ Абдъ-Алла. Арабская Зюлема — наша Венера (инымъ именемъ, кром имени красавицы трудно обозвать эту блестящую планету), была такъ же дивно хороша среди своихъ небесныхъ подругъ, какъ выдавалась и богиня среди земныхъ красавицъ. Какъ грекъ перенесъ богиню красоты на небо, такъ и арабъ, сынъ пустыни, помстилъ свою миическую красавицу въ самое прекрасное свтило лучезарнаго неба.

— Много тамъ среди небесъ въ звздахъ,— продолжалъ старый шейхъ,— размстилъ Аллахъ смертныхъ среди безсмертныхъ духовъ. Изъ звздъ смотрятъ они на землю, потому что имъ нравится земля, съ которой они взяты, то мерцаніе — ихъ слезы по прекрасной земл, то движеніе по голубому небу — ихъ стараніе опять найти дорогу на землю… ты не знаешь, эффенди, какъ многомилостивъ Аллахъ. Не въ одномъ человк ты познаешь его твореніе, нтъ — посмотри вокругъ. Не только въ человк, но и въ каждой песчинк, въ каждой щепоточк воздуха виднъ Аллахъ, онъ далъ душу и человку, и вврю, и птиц, онъ далъ ее и жуку, и мотыльку, и пестрой мух, чтобы они славили Творца, но души т не такія какъ у насъ. Подобно пару, он созданы изъ ничего, и въ ничто обращаются, для нихъ нтъ другой жизни, потому что они и не созданы для нея. Если бы ты былъ, эффенди, въ моей родин за Ниломъ и пирамидами въ Ливійской пустын, ты увидалъ бы какъ премудрый Аллахъ изъ песку сотворилъ золото, которое и спряталъ въ песк, какъ онъ населилъ и пустыню животными, чтобы они славили его…

Рчь Абдъ-Аллы перебилъ стонъ нашего больного. Я бросился въ ту сторону, старый шейхъ тоже. Когда мы были передъ несчастнымъ, онъ снова замолкъ и погрузился въ то положеніе, которое граничитъ между жизнью и смертью.

— Вс мы гости на земл,— заговорилъ снова Абдъ-Алла, надъ умирающимъ,— дни всхъ насъ сочтены въ книг, которую отмчаетъ ангелъ смерти. Тамъ, на неб наше вчное жилище, тамъ вс мы встртимся опять. Тамъ увидимъ мы и тебя, Гафизъ…

При произнесеніи этого имени вс мы невольно взглянули на небольшой, едва замтный, холмъ, видавшійся не вдалек отъ насъ, облитый луннымъ сіяніемъ. Рашидъ, одинъ изъ самыхъ суеврныхъ арабовъ, какихъ я только встрчалъ, вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ бы увидавъ тнь покойнаго въ серебристой дымк, окутывавшей зіяющее ущелье и изъденныя вершины скалъ.

Долго еще мы бесдовали потомъ у дымящагося костра, и много разсказывалъ интереснаго старый шейхъ, но вдругъ онъ, говорившій почти безъ умолку, началъ постепенно умолкать.

— Массекбилькеръ (спокойной, благополучной ночи), эффенди, быстро проговорилъ онъ, поднимаясь и длая мн саламъ.

— Смотри, эффенди, на звзды!.. Он теб скажутъ много хорошаго. Мн теб всего не разсказать. Он вдь живыя, Анахъ населилъ ихъ…

Сказавъ это, старикъ пошелъ въ свой шатеръ. Букчіевъ тоже распрощался и ушелъ. Я остался одинъ, и отойдя отъ своего каравана на нсколько саженей, разостлалъ свой плащъ, легъ на него, и какъ-то безсознательно уставилъ глаза на верхъ, гд сіяла луна, откуда смотрли блестящія созвздія, и небесная Газель, и небесный Верблюдъ, и арабскій охотникъ, и душа Факира, и Зюлема, и другія звзды, названныя мн арабами пустыни, по преданію отъ ихъ поклонниковъ — сабеистовъ или халдеевъ, — отцевъ небесной науки, — тоже сыновъ пустыни и безграничныхъ степей.

А на горизонт уже выходили новыя яркія созвздія, поясъ Оріона показался надъ черною зубчатою линіею горъ, и Сиріусъ заблисталъ великолпно даже черезъ дымку луннаго сіянія. ‘Яхъ-тейли, яхъ-тейли’! о, ночь, божественная, чудная ночь! хотлось мн сказать не разъ словами арабской пвучей, звонкой псни. Ради ночи одной, я снова готовъ уйти въ пустыню, чтобы увидать опять этотъ безграничный просторъ, гд все говоритъ о свобод, о безпредльномъ пространств и о вчности, гд, даже измученная житейскими треволненіями, душа утопаетъ въ нирван и, погружаясь въ сладкое небытіе, забываетъ о мір и его страданіяхъ, и его безконечной сует.

Потухли востры… Мрачный Рашидъ опять отбывалъ первую очередь съ тмъ паломникомъ, котораго Букчіевъ назвалъ русскимъ татариномъ. Какъ тни, оба караульные двигались по уснувшему лагерю, не выхода изъ круга ‘кораблей пустыни’, замыкавшаго наше становище. Не хотлось вовсе спать, потому что ночь — это лучшее время въ пустын, лучшее, что можетъ дать эта мертвая часть природы,— песчаное море, но усталость взяла свое. Я закутался въ свой плащъ, и прилегъ въ небольшой ямк, вырытой въ песк, положивъ подъ голову свою охотничью сумку. Ничего мн не мерещилось въ эту ночь, даже грозные призраки холеры не являлись передъ усталымъ воображеніемъ. Сегодня была ‘счастливая’ ночь, а не ночь афритовъ, а потому, врно, и не хотлось думать о смерти, сознаніе жизни и движеніе, напротивъ, чувствовалось и осязалось во всемъ, и въ каждомъ біеніи сердца, и въ каждомъ дыханіи свободно поднимавшейся груди, и въ каждомъ слов, невольно вырывающемся на волю, и въ каждой мысли, роившейся въ голов. ‘Яхъ-тейли, яхъ-тейли’! только и думалось мн, пока я не забылъ обо всемъ, не погрузился въ нирвану, въ то успокоеніе, которое не знаетъ ни сновъ, ни грезъ, ни видній. Длинная тнь Рашида, какъ ангелъ сна, промелькнула въ моихъ глазахъ, когда они открылись, чтобы закрыться на всю ночь…

Часа за полтора до восхода солнца раздирающій вопль верблюдовъ разбудилъ меня. Караванъ паломниковъ поднимался со становища, чтобы идти дале. Магометане уже совершали свой утренній намазъ и омовеніе, и приступили къ съемк съ лагеря… Едва завидли несчастныя животныя, что ихъ хозяева принялись снимать шатры и хвататься за тюки, какъ догадались, что опять на ихъ, истертые до крови, спины и горбы взвалится все это вмст съ ихъ сдоками, отчаянный, какъ бы умоляющій о помощи ревъ исторгся изъ ихъ многострадальной груди. Развязали верблюдамъ спутанныя ноги, дали имъ по горсточки дурры или ячменя, сводили ихъ напиться еще разъ въ ручейку, чтобы они наполнили свои бездонные желудки водою на нсколько дней, потому что теперь предстоялъ переходъ черезъ безводную пустыню, и приступили къ нагрузк.

Хотя и много разъ верблюды испытали этотъ процессъ, но все-таки до сихъ поръ не могли привыкнуть къ нему и старались увернуться всячески отъ предстоящей имъ непріятности. Нкоторыя животныя пытались даже отбжать отъ каравана, не говоря уже о томъ, что лечь упрямились совершенно. Но хаджи — народъ бывалый, и управлять ‘кораблями пустыни’ они умють еще лучше, чмъ моряки своимъ судномъ. Два, три непереводимая междометія, не передаваемыя европейскимъ горломъ, и потягиваніе за уздечку принуждаютъ упрямца согнуть колни и лечь на землю. А не слушается ‘корабль пустыни’, реветъ, плюется, лягается, кусается, что случилось съ двумя упрямцами изъ каравана хаджей, то стоитъ только потянуть изо всей силы уздечку или, еще лучше, за продтый черезъ ноздри ремень — и строптивый зврь успокаивается. Помогаетъ еще упираніе ногою въ колно животнаго, что заставляетъ его согнуть ноги. Когда верблюдъ легъ на землю — главное уже сдлано. На горбину животнаго накладывается особенная упряжь, различная для верхового и вьючного верблюдовъ. На горб послдняго укрпляется рауіэ — деревянный переплетъ, на который накидываются оба вьюка, удерживаемые въ равновсіи только собственною тяжестью, которая одинакова для того и другого, по возможности. Также нагружаются и верблюды-водоносы, такихъ въ караван хаджей было около пяти. Верховой же хеджинъ снаряжается иначе, на спину ему набрасываютъ серджъ — нчто въ род сдла, укрпленнаго подпругою, проходящею черезъ шею и животъ, и неудобное сиднье, покрытое или кускомъ войлока или овчины — фарра, которая часто очень ярко окрашивается.

Черезъ полчаса весь огромный караванъ снарядился. Несчастныхъ больныхъ, скоре умирающихъ, тоже подвсили какимъ-то особеннымъ образомъ на плащахъ сбоку верблюжьяго горба, что вышло впрочемъ довольно удачно, такъ что я даже удивлялся искусству арабовъ въ этомъ отношеніи, зная по опыту военнаго времени, какъ трудно транспортировать раненыхъ или больныхъ.

Несчастные все еще не выходили изъ сопорознаго состоянія, они просыпались гораздо рже, грозя скоро заснуть на вки. Судороги въ икрахъ очень часто сводили ихъ ноги, а рзь въ живот заставляла ихъ даже въ безсознательномъ положеніи схватывать руками нестерпимо болвшія мста. Лица этихъ страдальцевъ изображали вс т муки, какія только можетъ вынести человкъ въ предсмертной агоніи.

Нашъ небольшой караванъ собирался тоже, но собирался гораздо скоре, такъ какъ Юза и Ахмедъ изловчились быстро нагружать нашихъ верблюдовъ, несмотря на то, что грузъ нашъ былъ очень сложенъ.

Много совтовъ далъ я черезъ Букчіева Абдъ-Алл и прочимъ хаджамъ относительно обращенія съ больными и въ особенности на счетъ извстной осторожности въ употребленіи одеждъ умирающихъ и больныхъ, но слова мои, вроятно, падали на камень, потому что, какъ говорилъ Букчіевъ, платье погибающихъ смло одвается ихъ сотоварищами.

Скоро снарядились совсмъ оба каравана. Начались и самыя минуты разставанія. Немного времени мы провели вмст, но пережили и перечувствовали въ эти двое сутокъ столько, сколько иногда не переживешь въ мсяцъ. Несмотря на то, что я въ своихъ блужданіяхъ по блу свту привыкъ ко всевозможнымъ встрчамъ, привыкъ сходиться и разставаться, но тутъ мн какъ-то особенно грустно было прощаться съ моими хаджами… Правда, они были люди честные, хорошіе, не старавшіеся утащить что-нибудь, гд плохо лежитъ, какъ другіе арабы, встрчавшіеся намъ, но все-таки между нами было такъ мало общаго, что едва ли что-нибудь могло связывать насъ между собою… Несмотря на это, однако, что-то невдомое тянуло и привязывало меня въ каравану хаджей, первому изъ встрченныхъ нами въ пустын.

— Прощай, эффенди,— говорилъ мн старый шейхъ Абдъ-Алла. — Въ твоемъ сердц нтъ коварства, ни лжи, оно блеститъ, какъ капля росы на солнц, чистотою своей правды, языкъ твой нераздвоенъ, какъ и у стараго Абдъ-Аллы, мы были друзьями… Абдъ-Алла полюбилъ тебя, храбрый московъ, и не забудетъ тебя никогда. Аллаху-акбаръ! Онъ сближаетъ людей, хотя между ними лежитъ цлая страна, но онъ и разлучаетъ ихъ, когда ему это угодно. Ты пойдешь въ Эль-Будсъ, благородный московъ, а потомъ черезъ моря на свою благословенную родину, а мы пойдемъ въ Эль-Масръ и въ землю благодатнаго Нила. Ты будешь далеко, но у-аллахъ (клянусь Богомъ)! мысль моя всегда будетъ стремиться къ теб, и въ сердц Абдъ-Алли всегда найдется уголокъ, гд останется память о теб, московъ! Помни и ты стараго Абдъ-Аллу, а онъ всегда благословитъ твое имя. Мои братья тоже шлютъ теб прощальный привть. Абдъ-Алла бденъ, онъ ничего не можетъ подарить своему другу. Прими отъ меня хотя этогь малый и вмст съ тмъ великій подарокъ.

Съ этими словами старый шейхъ подалъ мн небольшой свертокъ, обернутый въ шелкъ.

— Хотя ты и гяуръ, благородный московъ, — продолжалъ старикъ,— но ты не франкская собака, которая лаетъ на Бога и великаго пророка (да будетъ благословенно во вки имя его), ты примешь и оцнишь этотъ мой даръ. Въ немъ хранится великій талисманъ: кусокъ изъ стнки Каабы и листъ его священнаго древа, обрызганные водою источника пророка. Да хранитъ тебя пророкъ своею силою. Въ дальней Московіи ты не забудь меня, а я на берегахъ Нила и въ пустыняхъ Геджаса, пока живъ, буду помнить и повторять твое доброе имя — Искандеръ (Александръ) московъ. Аалейкумъ-ель-саламъ-ву-рахметъ-лиллахи-ву-варакату (да будетъ надъ тобою милость Господня, его благодать и благословеніе)… Прощай!..— Старый шейхъ замолчалъ и наклонилъ свою сдую голову. Какъ могъ, я при помощи Юзы и Букчіева благодарилъ его и выразилъ т же добрыя чувствованія, какія высказалъ и Абдъ-Алла.

— Быть можетъ, мы съ тобою и снова увидимся, Абдъ-Алла,— сказалъ я на прощаніе.

— Аллаху-далемъ, иншаллахъ (Богу все вдомо, какъ Ему угодно),— отвчалъ старикъ.

Получивъ отъ стараго шейха такой цнный подарокъ, который былъ для него дороже всего, я не зналъ, чмъ отблагодарить старика. Къ счастью, у меня въ сумк нашлась моя фотографическая карточка, которую я и преподнесъ Абдъ-Алл. Этотъ подарокъ до того обрадовалъ его, что онъ, какъ ребенокъ, выражалъ свое удовольствіе. Долго, долго онъ разсматривалъ мой портретъ, а потомъ воскликнулъ:

— Джаибъ-валляхи (удивительно, клянусь Богомъ)! — Съ этими словами старикъ протянулъ об руки, и мы съ нимъ обнялись на прощаніе. Затмъ Абдъ-Алла слъ на своего верблюда, и раскачиваясь, огромное животное поднялось.

— Рабэна-шаликъ-я-эффенди (Господь да сохранитъ тебя) — закричалъ, кивая головою и прикладывая руку къ груди, старый шейхъ, когда его хеджинъ двинулся.

— Аллахъ-маакумъ (Богъ съ тобою)!— отвчалъ я.— Миръ твоей душ во вки!— Ювз, Рашидъ и Ахмедъ произнесли длинныя прощальныя рчи, на которыя, уже сидвшіе на верблюдахъ, хаджи отвчали тоже длинными привтствіями и пожеланіями.

— Да сохранитъ тебя Господь и да умножитъ твое счастье Аллахъ!— крикнулъ еще разъ Абдъ-Алла, оборачиваясь ко мн и кивая головою.

Затмъ старикъ поднялъ правую руку къ небу, и что-то зашептали его, оттненныя шелковистыми усами и бородою, уста. Абдъ-Алла, вроятно, молился на меня и призывалъ благословеніе пророка на мою голову.

Наконецъ, караванъ хаджей тронулся. Букчіевъ простился со мною по-русски, другіе паломники сыпали на меня цлый градъ прощальныхъ привтствій и пожеланій всего лучшаго. Имя Аллаха и его великаго пророка слышалось въ каждой ихъ фраз, каждомъ привт, чуть не въ каждомъ слов.

Караванъ пошелъ рысцей. Хаджи быстро удалялись, оставивъ одного изъ своихъ товарищей спать вчнымъ сномъ въ горячемъ песк пустыни, какъ искупительную жертву за свое паломничество. Сегодня или завтра они погребутъ еще двухъ своихъ сотоварищей, уже не принадлежащихъ жизни, въ той же пустын, а сами пойдутъ все также бодро впередъ и впередъ, не страшась ни трудовъ, ни лишеній, ни даже смерти. Да и чего имъ теперь страшиться? Они вдь хаджи — люди божіи, присные пророку…

Мы остались опять одни въ пустын. Солнце уже выходило изъ-за горизонта, и пустыня засверкала огнемъ, пурпуромъ и лазурью… Пора и намъ въ походъ.

Мы испили въ послдній разъ изъ горнаго потока его журчащей прохладной воды и сли на своихъ добрыхъ хеджиновъ. Юза схватилъ моего верблюда на поводъ и повелъ его впередъ.

Я оглянулся въ послдній разъ на привтливый уголокъ, пріютившій насъ въ пустын, и мы тронулись…

Передъ нами, залитый солнцемъ, стоялъ свжій, вчера насыпанный надъ трупомъ Хафиза, холмикъ. Мои проводники зашептали молитвы. Между тмъ, день разгорался все сильне и сильне. Горизонтъ блисталъ золотомъ и огнемъ, а огромный шатеръ неба — дивною лазурью. Въ поднебесь высоко кружились какія-то черныя птицы. То, вроятно, коршуны-стервятники пустыни уже почуяли своимъ чуткимъ носомъ добычу, и ихъ зоркій главъ уже разсмотрлъ, вроятно, и небольшой холмъ, возвышавшійся надъ могилою Хафиза. Они слетаются на свой пиръ, который увидитъ одна пустыня, да солнце, да голубое небо…

Все шибче и шибче шагали наши верблюды, какъ бы стараясь унести насъ подальше отъ одинокой могилы, которая уже затерялась на желтоватомъ фон пустыни… Скоре впередъ и впередъ… Но нашъ путь еще далекъ… Передъ нами пока широкая даль — пустыня, черезъ которую насъ мчатъ быстро ‘корабли’ песчанаго моря. Тамъ, на свер, за тою цпью горъ, что потянулась въ востоку, въ Петр и Моавіи, и вокругъ Мертваго моря, лежитъ та страна, куда правитъ путь нашъ маленькій караванъ. Та страна была когда-то названа обтованною и тогда она текла медомъ и млекомъ — а теперь и тамъ одна голая пустыня да холмы, за которыми прячется Іерусалимъ…

А. Елисевъ.

Читайте также: