Мумма, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

МУММА.
Разсказъ.

Мумма волновалась уже нсколько дней, волновалась, по обыкновеню, не за себя, а за другихъ. Мумм Богъ далъ доброе сердце, которое служило источникомъ безконечныхъ страданй. Глядя на ея круглое, румяное лицо, никто бы не подумалъ, сколько эта женщина перенесла.

Да, Мумма волновалась…

‘Ахъ, ужъ это мн десятое сентября…’ — повторяла она про себя и угнетенно вздыхала.

Особенно грустно было то, что прежде это былъ такой веселый день, а потомъ съ каждымъ годомъ молодое веселье таяло, смняясь нараставшей тоской.

Сентябрьскй денекъ выдался кисленькй, съ мелкимъ назойливымъ дождемъ. Окна отпотли. Въ Петербург таке дни производятъ особенно унылое впечатлне, точно въ окна на васъ кто-то смотритъ заплаканными глазами.

Непрятности начались съ утра. Мумма поднялась рано, когда вс еще спали. Ей было за пятьдесятъ, когда-то блокурые волосы проросли сдиной, старческое ожирне скрыло всякую фигуру, что при небольшомъ рост выходило очень некрасиво, но у нея оставались живыми каре больше глаза и почти молодая бодрость движенй. Она коротко стригла волосы, что ее молодило, Мумма до сихъ поръ не знала устали. Кстати, ее звали Капитолиной Евграфовной, а Муммой называли дти.

Непрятности подготовлялись съ вечера. Во-первыхъ, прхалъ изъ провинци старшй сынъ Вадимъ. Боже мой, сколько заботъ, труда и надеждъ было вложено въ этого человка, а онъ не только не оправдалъ ихъ, а остался жалкимъ неудачникомъ. Кажется, ужъ вс системы воспитаня были примнены, вс послдня слова педагоги были использованы, и это только для того, чтобы получился ‘человкъ двадцатаго числа’, кое-какъ пристроившйся въ акцизъ. Какъ вс неудачники, онъ женился очень рано, студентомъ, а потомъ жена его бросила, и онъ привезъ двухъ своихъ дтей, Олега и Игоря, къ матери.

— Что я съ ними буду длать, Мумма,— говорилъ онъ.— Я цлый день на служб, матери нтъ, а ты по натур насдка… Вотъ теб благодарный матералъ.

Мы уже сказали, что Мумма была добра, и приняла на воспитане внучатъ безъ слова, даже со слезами на глазахъ. Она все-таки безумно любила своего неудачнаго Вадима, въ которомъ видла свою молодость. Притомъ мальчики уже были въ школьномъ возраст, и въ Мумм проснулось желане воспитывать. О, она цлую жизнь занималась воспитанемъ, и вы ее наврно встрчали на всхъ собраняхъ разныхъ педагогическихъ кружковъ, на лекцяхъ, выставкахъ, актахъ и бесдахъ. Мумма глубоко врила въ то, что только при помощи воспитаня можно пополнить вс проблы и недочеты человческой природы и создать ту новую породу людей, о которой мечтала еще великая Екатерина.

Семья Туразовыхъ состояла изъ двухъ сыновей и двухъ дочерей. О старшемъ, Вадим, мы уже говорили, а младшй, Ярославъ, еще учился въ университет. Старшая дочь, извстная въ семь подъ кличкой ‘Нинка-буржуйка’, была давно замужемъ за биржевымъ маклеромъ, который презиралъ семью жены за ея интеллигентность, потому что самъ могъ думать только о деньгахъ. Мумму возмущало до глубины души, что ея дочь можетъ любить такого человка и еще больше — быть счастливой. Младшая дочь Ля находилась въ критическомъ возраст ‘двушки на взлет’, какъ дразнили ее братья, слдивше за каждымъ ея шагомъ, который велъ къ ловл жениха. Это была миловидная двушка, кончившая гимназю и побывавшая на всевозможныхъ курсахъ. Она отличалась какой-то странной апатей и почти не интересовалась ничмъ, что длалось кругомъ. Это очень огорчало Мумму. Много ли хорошихъ, выигрышныхъ лтъ у каждой двушки, и проспать ихъ безсовстнымъ образомъ… Мумма невольно вспоминала свою бурную, веселую молодость, когда каждый день являлся цлымъ капиталомъ.

Когда Вадимъ прзжалъ въ гости, онъ разыгрывалъ какого-то хозяина. Все критиковалъ, длалъ недовольное лицо и вообще, какъ говорится, фыркалъ. Впрочемъ, онъ это длалъ только при матери, а при отц сдерживался. Сегодня онъ всталъ поздно и долго ворчалъ на горничную, а потомъ вышелъ въ столовую съ такимъ видомъ, точно его только-что вытащили изъ воды.

— Поздравляю…— лниво протянулъ онъ, здороваясь съ матерью.— Сегодня у тебя, кажется, особенно отличный день?

— Именно?

— Мыслящему реалисту исполнилось шестьдесятъ лтъ… Это немножко много для серьезнаго человка.

— Именно?

— Какъ это теб сказать, Мумма… Въ шестьдесятъ лтъ, какъ говорятъ вжливо китайцы, порядочные люди уже раскланиваются съ здшнимъ мромъ для будущаго блаженства.

— Негодяй…

— Нтъ, серьезно… Потомъ, Мумма, я считаю, что вы просто живете на мой счетъ. Отецъ ничего не зарабатываетъ, и вы преспокойно продаете мое наслдство. Вдь наслдниковъ насъ двое: я и Ярославъ. Вотъ и посчитай сама, что намъ стоитъ содержать васъ двоихъ. Мыслящй реалистъ не привыкъ ни въ чемъ себ отказывать…

Мумма смотрла расширенными глазами на своего любимца и не находила словъ для отвта. Господи, что же это такое, наконецъ? Бываютъ границы и шуткамъ… Мыслящимъ реалистомъ въ семь называли отца, Андрея Гаврилыча, какъ стараго шестидесятника, и находили это очень смшнымъ. У бдной Муммы появились даже слезы на глазахъ.

Вадимъ продолжалъ нервничать и безжалостно изводилъ мать. По наружности онъ не походилъ ни на мать ни на отца,— длинный, вихлястый весь какой-то срый. Его вытянутое лицо, едва тронутое чахлой растительностью, всегда имло раздражительное выражене.

— Вотъ что, Вадимъ,— заговорила Мумыа, собравшись съ силами.— Я не понимаю, зачмъ ты прхалъ?

— Какъ зачмъ? Выправлять тятенькины именины… Вдь у васъ все на купеческую руку, хотя вы и считаете себя интеллигентами, а по купечеству должно уважать родителевъ. Да и посмотрть на мыслящихъ реалистовъ интересно…

— Немного ужъ ихъ осталось, и ты напрасно смешься, Вадимъ… Да, каждый годъ собирается все меньше и меньше. Ты не можешь себ представить, какъ это тяжело и грустно, когда убываютъ таке дороге и близке люди, а остающеся въ живыхъ ждутъ своей очереди. Прошлой зимой умеръ Егоровъ… Помнишь, такой высокй, худой?

— Что-то такое помню…

— Ахъ, какой былъ человкъ!.. Какая чудная, свтлая душа!.. Потомъ весной почти въ одно время умерли Погодаевъ и Никоновъ. Лтомъ умерла Елена Ивановна Грекова, съ которой мы вмсг жили въ Вилюйск… Ракитинъ разбитъ параличомъ, у Бурцева грудная жаба… Каке все люди!..

— Безсмерте, Мумма, не обязательно — это во-первыхъ, а во-вторыхъ, удлъ всякой рухляди — уничтожаться въ свое время.

— Ты меня оскорбляешь, Вадимъ… Ты самъ отецъ и долженъ понимать, какъ тяжело переносить оскорбленя отъ дтей.

— Это ужъ законъ природы: черная неблагодарность потомковъ…

Игорь и Олегъ воспользовались прздомъ отца и ддушкиными именинами и не пошли въ гимназю. Они проспали чуть не до самаго завтрака, потомъ принялись шалить и кончили ожесточенной дракой, потребовавшей вмшательства бабушки.

— Дти, какъ вамъ не стыдно?!— возмущалась Мумма, появляясь въ дверяхъ дтской въ поз римскаго трибуна.— Вы забываете, что вы ужъ больше…

— Мумма, я теб стихи сегодня напишу,— говорилъ Олегъ, мальчикъ лтъ пятнадцати, занимавшй въ семь постъ поэта.

— Хорошо, хорошо… Одвайтесь и не дурачьтесь. Стыдно!

Студентъ Ярославъ еще спалъ въ своей комнат, потому что вернулся домой только въ пять часовъ.

— Мумма, съ именинникомъ!— кричали сорванцы, когда бабушка ушла въ коридоръ.

II.

‘Мыслящй реалистъ’ сидлъ въ своемъ кабинет, въ кресл съ колесами. У него былъ ревматизмъ сочлененй, и двигаться онъ могъ съ величайшимъ трудомъ. По наружности это былъ почти цвтущй мужчина, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ. Плотный, широкй въ плечахъ, съ типичнымъ русскимъ лицомъ. Длинные сдые волосы придавали ему профессорскй видъ.

Стны кабинета сплошь были заняты полками съ книгами. Въ простнкахъ между ними висли портреты знаменитостей шестидесятыхъ годовъ. Громадный письменный столъ занималъ почти половину комнаты и былъ заваленъ тмъ ненужнымъ хламомъ, какой набирается только на письменныхъ столахъ.

Разговоръ въ столовой велся настолько громко, что ‘мыслящй реалистъ’ могъ кое-что слышать, а объ остальномъ догадываться, имъ только пожималъ плечами и думалъ вслухъ,

— Вотъ негодяй… а?

Ему всегда было обидно, когда дти начинали вышучивать Мумму, а теперь, кром обиды, явилось еще сожалне. Въ дом давно установился слишкомъ свободный тонъ, благодаря убжденю Муммы, что нельзя стснять дтскую свободу. Теперь приходилось переносить результаты такого воспитаня. Положимъ, въ присутстви отца дти сдерживались, но было тмъ хуже, что они такъ много себ позволяли съ матерью. Много разъ ‘мыслящй реалистъ’ хотлъ прекратить вс эти выходки, но, какъ настоящй русскй человкъ, ограничивался мелкими вспышками, а потомъ себя же чувствовалъ виноватымъ по нскольку дней. Возмущенный поведенемъ Вадима, Андрей Гаврилычъ покатился на своемъ кресл въ столовую съ твердымъ намренемъ раздлать негодяя на вс корки, но по дорог вспомнилъ, что онъ сегодня именинникъ и что въ таке дни все-таки неудобно поднимать семейныя истори. Въ конц концовъ всхъ больше огорчилась бы та же Мумма, души не чаявшая въ своемъ первенц.

‘А ну его къ чорту, негодяя’,— ршилъ именинникъ, вкатываясь въ столовую.

Къ завтраку собралась вся семья. Ярославъ очень походилъ фигурой и наружностью на отца, хотя и старался подражать старшему брату по части недовольства. Вышла изъ своей комнаты Ля, немного заспанная и апатичная. Прибжали Олегъ и Игорь, счастливые тмъ, что не пошли въ свою гимназю. Послдней прхала Нинка-буржуйка, высокая и костлявая дама, походившая на брата Вадима.

— Ну, вотъ мы и вс собрались, дти,— говорила Мумма, чтобы сказать что-нибудь.

— А Анатолй Денисовичъ?— перебилъ се Олегъ, поглядывая на покраснвшую Лю.

— Онъ днемъ занятъ и прдетъ только вечеромъ,— коротко объяснила Мумма, сдерживая волнене.— Я говорю про свою семью, а онъ не членъ нашей семьи.

Вс переглядывались, сдерживая улыбки, и Андрей Гаврилычъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ.

— Мн этотъ вашъ Анатолй Денисовичъ совсмъ не нравится,— брезгливо замтила Нинка-буржуйка.— Одъ и на мужчину не походитъ… Такъ, слизнякъ какой-то.

— Ну, ужъ это ты того: ‘ахъ, оставьте!’ — авторитетно проговорилъ Ярославъ.

— Анатолй Денисычъ — генй!— съ азартомъ вмшался Олегъ и даже покраснлъ отъ волненя.— Да, генй…

— Да?— иронически удивилась Нинка-буржуика.— Скажите, пожалуйста, а я-то, глупая, и не замчала… Не могу не отдать ему справедливости, что онъ удивительно искусно скрываетъ свою генальность.

Андрей Гаврилычъ не вмшивался въ споръ и только улыбался. Мумма замтила, что Ля смотритъ на отца и тоже начинаетъ улыбаться. Послднее задло се за живое.

— Анатолй Денисычъ пишетъ громадное сочинене…— вызывающе проговорила она, глядя на мужа.— Да-съ, сочинене.

— А можно узнать, о чемъ онъ именно пишетъ?— спросилъ Андрей Гаврилычъ, продолжая улыбаться.

— Онъ… онъ не изъ того, сорта людей, которые, какъ курица, высидятъ какого-нибудь болтуна и будутъ кричать на всю улицу.

— Онъ намъ читалъ нкоторые отрывки, Мумма,— поддержалъ мать Ярославъ.— Дйствительно, генально… Но, къ сожалню, мы не имемъ права прежде времени раскрывать основныя идеи его труда.

— Скрытый генй, какъ бываетъ скрытая теплота,— съязвила Нинка-буржуйка.— Съ этимъ ничего не подлаешь… Остается вра, какъ во вс чудеса.

— И даже очень глупо!— вспылилъ Ярославъ.— Анатолй Денисычъ не виноватъ, что есть таке люди, то-есть женщины, которыя… которыя…

— Я договорю за тебя,— перебила Нинка-буржуйка,— ‘которыя глупы, какъ пробка’. Да?

— Мадамъ, не смю съ вами спорить…

— Господа, довольно,— вступилась Мумма.— Вы начинаете говорить другъ другу дерзости, а это плохое доказательство въ спорахъ.

Несмотря на ея стараня потушить огонь, непрятный разговоръ о гени поднимался съ новой силой нсколько разъ, и зачинщицей опять являлась Нника-буржуйка, видимо старавшаяся угодить отцу. Одинъ Вадимъ мрачно отмалчивался. Отецъ не обращалъ на него вниманя, что опять волновало Мумму. Все-таки человкъ прхалъ поздравить отца, а онъ даже не хочетъ его замчать.

Споръ закончился неожиданнымъ заявленемъ Нинки-буржуйки:

— Вс вы, господа, непротивлныши… Не правда ли, папа? А этотъ Анатолй Денисычъ является вождемъ этого несчастнаго стада.

— Нина, довольно,— строго остановила ее Мумма.— Нужно уважать чужя убжденя… да. А критиковать другихъ можно только тогда, если ты въ состояни стать на ихъ точку зрня. Да.

— Мн жаль папу, которому приходится выслушивать всякую декадентскую галиматью,— не унималась Нинка-буржуйка.— Больничный бредъ ницшенанства, проникновенное бормотанье пьянаго босячества, политико-экономическй мистицизмъ, безумный эгоизмъ въ основ переоцнки всхъ цнностей, новйшая эстетика при закрытыхъ дверяхъ, горячечныя галлюцинаци декадентства…

— Нинка, заткни фонтанъ своего краснорчя!— накинулся на нее Ярославъ.— Это скучно даже для нашего мыслящаго реалиста…

— Меня ты можешь оставить въ поко,— съ улыбкой замтилъ Андрей Гаврилычъ.— Я уже давно привыкъ ко всему и все-таки навсегда останусь мыслящимъ реалистомъ… Я горжусь послднимъ.

— Господа, вы забываете, что папа сегодня именинникъ,— проговорилъ Вадимъ и со скучающимъ видомъ звнулъ.— Не слдуетъ огорчать человка въ такя торжественныя минуты…

— Вадимъ?!..— взмолилась Мумма, ожидая семейной сцены.

Но Андрей Гаврилычъ только посмотрлъ на нее грустными глазами и, ничего не отвтивъ, покатился изъ столовой.

Ля демонстративно поднялась и ушла въ свою комнату. Чтобы сорвать сердце, Мумма накинулась на Нинку-буржуйку.

— Это все ты! Да, ты, ты! Я могу только удивляться, зачмъ ты прхала къ намъ?

— Мумма, ты меня гонишь?

Вс разомъ накинулись на Нинку-буржуйку, но она ршила дорого продать свою жизнь и отчаянно защищалась.

— Вы — непротивлныши, декаденты, выродки… да!..

Туразовскй домъ являлся чмъ-то въ род караванъ-сарая для всевозможныхъ модныхъ теченй. Это объяснялось живымъ, увлекающимся характеромъ Муммы, которая не могла слышать равнодушно о чемъ-нибудь новомъ. Послдовательно, какъ по ступенькамъ, шла черезъ позитивизмъ, утилитаранизмъ, народничество, марксизмъ, пока окончательно не застряла въ непроходимыхъ дебряхъ ницшенанства, толстовщины, декадентства и босяцкой проникновенной философи. Какъ это все укладывалось у нея въ голов — не могъ объяснить ни одинъ философъ. Но это было такъ. Дло въ томъ, что Мумма привязывала каждую теорю къ какому-нибудь живому лицу, и почему-то случалось всегда такъ, что носителемъ новой идеи являлся мужчина. Женщинъ-философовъ, какъ извстно, до сихъ поръ еще не было, и Мумм, несмотря на то, что она была ярая феминистка, поневол приходилось врить поработителямъ женщинъ — мужчинамъ, какъ она врила больше врачамъ-мужчинамъ.

Милая Мумма, какъ она страдала, перелзая съ одной ступеньки на другую. Происходило что-то въ род перезда на новую квартиру, причемъ старая мебель ломалась, являлась смутная тоска о насиженномъ угл и неопредленный страхъ предъ будущимъ. Но исторя требуетъ жертвъ, какъ увряла себя Мумма, и приспособляемость съ годами утратила свою эластичность.

Послдней стадей въ ряду этихъ метаморфозъ явился Анатолй Денисычъ Бурнашевъ. Съ нимъ въ туразовскй домъ влилась новая струя, которую трудно было даже назвать. Это была переоцнка всхъ цнностей на религозно-мистической подкладк. Въ дом какъ-то вдругъ водворились давно позабытыя слова. Мумма растерялась, какъ пойманный врасплохъ школьникъ, и даже испугалась. Она многаго не понимала и только судила по молодежи, что это нахлынувшее новое представляетъ собой силу и, какъ всякая сила, иметъ право на существоване. Мумма не спорила и не соглашалась, а только слушала, что говорятъ между собой ‘потомки’. Самъ по себ Бурнашевъ ничего особеннаго не представлялъ, хотя былъ солидно образованный человкъ съ очень выдержаннымъ характеромъ. У него было состояне, и онъ жилъ холостякомъ безъ занятй. Мумму поражало больше всего то, что апатичная Ля замтно интересовалась имъ, какъ и онъ въ свою очередь обращалъ на нее особенное внимане.

‘Что же, все бываетъ на свт…— по-матерински думала Мумма.— Человкъ серьезный, обезпеченный…’

Наканун отцовскихъ именинъ Ля неожиданно заявила матери:

— Мумма, Анатолй Денисычъ сдлаетъ мн предложене. Онъ мн ничего не говорилъ объ этомъ, но я знаю.

III.

Готовность такъ быстро устроить судьбу Ли удивляла самой Мумму Она старалась проврить себя. Выходило какъ-то такъ, что она была и права и въ то же время не права. Конечно, вполн естественно со стороны матери позаботиться о судьб дочери, тмъ боле, что она, Мумма, изъ принципа никогда не насиловала воли своихъ дтой, оставляя за собой только право: высказать свое мнне. Съ другой стороны, она какъ-то инстинктивно чувствовала, что этотъ Бурнашевъ — человкъ изъ другого мра, совершенно случайно попавшй къ нимъ въ домъ. Онъ останется навсегда чужимъ, какъ и мужъ Нинки-буржуйки. Но что было длать? Гд нынче настояще люди?

Мумма усиленно волновалась, волновалась что ей ршительно было не съ кмъ подлиться охватившимъ ее настроенемъ. Конечно, естественне и ближе всего было обратиться къ ‘мыслящему реалисту’ и поговорить съ нимъ откровенно. Она съ этой цлью даже входила нсколько разъ подъ разными предлогами къ нему въ кабинетъ — и возвращалась. Ей длалось такъ жаль этого больного старика, съ которымъ она рука объ руку прошла всю жизнь. Зачмъ его напрасно тревожить, когда, можетъ-быть, Ля преувеличиваетъ и ошибается.

Было еще одно обстоятельство, которое заставляло ее сдерживаться. Въ послднее время ‘мыслящаго реалиста’ начала серьезно безпокоить мысль о смерти, а каждыя новыя именины точно подталкивали къ роковому концу, напоминая о прожитыхъ годахъ. Прямо онъ ничего не говорилъ, но она чувствовала его настроене и старалась не выдавать своего собственнаго безпокойсгва. А сегодня ‘мыслящй реалистъ’ имлъ такой грустный видъ.

Андрей Гаврилычъ, дйствительно, переживалъ тяжелый день, тяжелый особенно ужо тмъ, что никакихъ опредленныхъ основанй для этого не было.

‘Старческая тоска,— думалъ онъ, покачивая головой.— Сердце перестаетъ функцонировать нормально. Да… Маразмъ, вообще…’

Когда въ кабинетъ входила Мумма, онъ старался прободриться и длалъ беззаботное лицо. Передъ нимъ на стол лежала послдняя книжка новаго журнала ‘съ настроенемъ’, и онъ малодушно прятался за нее. Въ сущности, отъ текущей литературы онъ порядочно отсталъ, а говоря проще — пересталъ понимать новыхъ авторовъ, хотя и не желалъ въ послднемъ признаться даже самому себ. Старые моряки испытываютъ, вроятно, такое же чувство, когда смотрятъ на новыя суда, построенныя при новыхъ условяхъ и требованяхъ техники и послднихъ словъ морской войны.

Дверь кабинета выходила въ гостиную, и ‘мыслящй реалистъ’ могъ слышать обрывки разговоровъ. Нинка-буржуйка продолжала волноваться и ссорилась съ Вадимомъ. Студентъ Ярославъ дразнилъ гимназистовъ Игоря и Олега и хохоталъ неестественно-громко.

‘Въ кого они вс таке уродились?— невольно думалъ Андрей Гаврилычъ.— Каке никчемные и никчемушные люди’.

Было и обидно и досадно, и поднималась глухая тоска за то, что не осуществилось въ жизни, а когда-то манило впередъ, радовало и длало счастливымъ. Ахъ, если бы эти несчастныя дти могли только понять, что переживалъ сейчасъ ‘мыслящй реалистъ’.

— Нашъ мыслящй реалистъ сегодня не въ своей тарелк,— доносился изъ гостиной голосъ Ярослава.— Онъ недоволенъ существующимъ порядкомъ…

Обдъ прошелъ какъ-то особенно скучно. Даже неугомонная Нинка-буржуйка молчала и все поглядывала на мать. Андрей Гаврилычъ догадывался, что въ семь что-то происходить и что вс отъ него что-то скрываютъ. Мумма чутко прислушивалась въ звонку въ передней,— она ожидала офицальнаго появленя будущаго жениха. Ля сидла съ опущенными глазами и старалась избгать пытливыхъ взглядовъ матери.

‘Точно семья заговорщиковъ…’ — невольно подумалъ Андрей Гаврилычъ, не желая даже догадываться, что происходитъ.

Онъ не дождался третьяго блюда и укатился къ себ въ кабинетъ, куда попросилъ подать ему кофе.

Вадимъ проводилъ его глазами и, прищурившись, замтилъ вполголоса:

— Мыслящй реалистъ сегодня напоминаетъ мн того опереточнаго короля Бабеша, у котораго во всемъ государств былъ всего одинъ жукъ и которому этотъ единственный жукъ попалъ въ стаканъ чая.

Мальчики не могли удержаться и прыснули.

— Замолчите, несчастные!— накинулась на нихъ Нинка-буржуйка.

— Охъ, страшно!— иронически отозвался Ярославъ, набивая ротъ любимымъ орховымъ тортомъ.

Мумма молчала, опустивъ глаза, а потомъ быстро поднялась и демонстративно вышла изъ комнаты. Ради сегодняшняго дня она не хотла поднимать семейной истори. Вадимъ въ ея глазахъ продолжалъ оставаться тмъ ребенкомъ, котораго изъ приличя иногда журятъ и которому, тмъ не мене, прощается все.

— Козявки несчастныя!— ругалась Нинка-буржуйка.— А теб, Вадимъ, какъ старшему, ужъ совсмъ не къ лицу говорить глупости. Мать бжитъ отъ васъ…

Вадимъ сдлалъ удивленное лицо, поднялъ брови и проговорилъ съ самымъ невиннымъ видомъ:

— При чемъ же я тутъ?! Можетъ-быть, у Муммы животъ болитъ!

Мальчики замерли сначала отъ находчивости Вадима, а потомъ закатились неудержимымъ хохотомъ. Для нихъ Вадимъ всегда являлся идеаломъ, и они копировали каждый его жестъ, интонаци голоса и по недлямъ повторяли его остроумныя словечки.

До самаго вечера время тянулось мучительно медленно, какъ это всегда бываетъ, когда ждутъ обязательныхъ гостей.

Получено было нсколько поздравительныхъ телеграммъ. Первый звонокъ обманулъ всхъ: это былъ портной. Отъ скуки Ярославъ собралъ мальчугановъ въ гостиной и принялся читать вслухъ критическую статью о Бальмонт. Онъ нарочно читалъ настолько громко, чтобы въ кабинет мыслящаго реалиста слышно было каждое слово.

‘…Бальмонтъ — залетная комета. Она повисла въ лазури надъ сумракомъ, точно рубиновое ожерелье… И потомъ сотнями красныхъ слезъ пролилось надъ заснувшей землей. Бальмонтъ — заемная роскошь кометныхъ багрянцевъ на изысканно-нжныхъ пятнахъ пунцоваго моха. Сладкй ароматъ розовющихъ шапочекъ клевера, вернувшихъ имъ память о дтств’.

— Восхитительно!— шепталъ Олегъ.

— Проникновенно!— авторитетно подтвердилъ Игорь.

— Генально, чортъ возьми!— восхищался Вадимъ.— Не много, а все сказано.

— Позвольте, господа, дайте кончить,— остановилъ эти неистовые восторги Ярославъ.— Я продолжаю: ‘Онъ, то-есть Бальмонтъ, разукрасилъ свой причудливый гротъ собранными богатствами. На перламутровыхъ столахъ разставилъ блюда съ рубиновыми оршками. Золотые фонарики вчности озарили. Онъ возлегъ въ золотой корон. Ложемъ ему служитъ блдно-розовый кораллъ, и онъ ударялъ въ лазурно-звонке колокольчики. И онъ разбивалъ звонке колокольчики рубиновыми оршками…’

— Фу, какая глупость!— послышался голосъ мыслящаго реалиста изъ кабинета.— Будетъ, Ярославъ!.. Меня просто начинаетъ тошнить.

— Папа, значитъ, ты отрицаешь свободу человческой мысли?— отозвался Ярославъ.— Кажется, это не либерально.

— А ну васъ, сумасшедшихъ!— ворчалъ мыслящй реалистъ.

— Н-не по-нра-ви-лось!— ехидно замтилъ Вадимъ, кивая головой въ сторону отцовскаго кабинета.— Что длать, силой милому не быть…

Онъ взялъ лежавшй на столик томикъ Ницше: ‘Такъ говорилъ Заратустра’ и, перелистывая, проговорилъ:

— Попробуемъ почитать эту книжку… Напримръ: ‘Счастье мужчины, называется: ‘я хочу’. Счастье женщины называется: ‘онъ хочетъ’. И повиноваться должна женщина и присоединить глубину къ поверхности своей. Поверхность — душа женщины, подвижная, безпокойная волна на мелкой вод’. Гм, недурно. А вотъ дале: ‘Ты идешь къ женщинамъ? Не забудь плетку! ‘

Онъ перевернулъ нсколько страницъ и съ особеннымъ удовольствемъ прочелъ:

‘…Для тебя, чародйка, я плъ до сихъ поръ, теперь — ты должна кричать для меня! Подъ тактъ плетки моей должна ты плясать и кричать’.

— Не правда ли, какъ просто и ясно разршенъ весь женскй вопросъ? Наша Мумма напрасно хлопотала цлую жизнь, разршая его.

— Не-го-дя-и!— слышалось изъ кабинета.

— Папа, ты опять лишаешь насъ свободы слова?— вмшался Ярославъ, не боявшйся отца.— Это ужъ рабство!

Раздавшйся въ передней звонокъ прекратилъ начинавшуюся семейную бурю.

Это былъ самъ Бурнашевъ.

IV.

Онъ входилъ всегда какъ-то крадучись и непремнно оглядывался кругомъ своими близорукими глазами, точно боялся засады. И протягивалъ руку съ нершительной улыбкой,— онъ постоянно улыбался. По наступившей почтительной тишин въ гостиной Мумма догадалась изъ своей комнаты, кто пришелъ.

‘Охъ, ужъ скоре бы’,— подумала она.

Бурнашевъ отлично зналъ, что старикъ Туразовъ его ненавидитъ, но длалъ видъ, что ничего не замчаетъ, и сейчасъ отправился прямо въ кабинетъ поздравить дорогого именинника.

— Благодарю, очень благодарю,— бормоталъ Андрей Гаврилычъ.

У Бурнашева всегда была въ запас какая-нибудь сенсацонная новость, которую онъ получалъ изъ врныхъ источниковъ, и всегда онъ начиналъ разговоръ стереотипной фразой:

— А вы слышали?

Андрею Гаврилычу приходилось разыгрывать гостепримнаго хозяина, хотя эта роль и плохо удавалась ему. Бурнашева онъ совершенно не понималъ. Что это за человкъ? Въ чемъ заключается секретъ его вляня на молодежь? Почему даже глупости, которыя онъ проповдывалъ, имли такой успхъ? Несомннно было одно, что онъ былъ не глупый и образованный человкъ, но какой-то весь сдавленный и съежившйся. Онъ и говорилъ такими же сдавленными словами, напоминавшими палый осеннй листъ. Но всего непрятне была его покровительственная манера спорить, точно онъ длалъ величайшее одолжене каждымъ звукомъ своего голоса. Впрочемъ, Андрей Гаврилычъ избгалъ этихъ споровъ.

На этотъ разъ бесда съ Бурнашевымъ была счастливо прервана. Раздался необыкновенно громкй звонокъ, такъ что Мумма даже выскочила изъ своей комнаты.

— Господи, да это какой-то разбойникъ ломится въ дверь?!— взмолилась она.

Вс невольно притихли. Горничная бросилась отворять дверь съ особенной быстротой. Въ передней послышалось какое-то гуднье, точно ворвался громадный шмель.

— Дома старикъ-то, а? И старуха дома, а?

— Господа вс дома,— обидчиво отвтила горничная, разглядывая незнакомаго гостя.

— Ну, и отлично…— добродушно гудлъ онъ.— Скажи, что Якимъ Образовъ прхалъ.

Проходя гостиной, гость поздоровался съ молодыми людьми за руку, причемъ всмъ безъ церемони говорилъ ‘ты’. Особенное его внимане обратилъ на себя Бурнашевъ, котораго онъ принялъ за старшаго сына.

— Эге-ге! Да въ кого ты выросъ такой щупленькй… а? Ни въ мать ни въ отца…

— Вы, вроятно, ошиблись и приняли меня за Вадима Андреича,— съ достоинствомъ отвтилъ Бурнашевъ.

Неловкую сцену прервала Мумма. Она безъ церемони взяла громкаго гостя за руку и потащила въ кабинетъ.

— Да погоди, старуха!— упирался тотъ.— Столько лтъ не видались. Надо же и поцловаться по христанскому обычаю, ду въ Питеръ, а самъ думаю: ужъ застану ли васъ живыми.

— А ты все такой же, Якимъ,— удивлялась Мумма, качая головой.

— Все такой же… Ха-ха!.. Пробовали меня передлывать на вс лады, да, какъ видишь, ничего изъ сего не вышло.

Онъ крпко обнялъ Мумму и расцловалъ изъ щеки въ щеку.

— Гд ты пропадалъ столько лтъ, Якимъ?— спрашивала она, съ трудомъ вырываясь изъ его могучихъ объятй.

— Гд я пропадалъ? Ха-ха… Лучше спроси, гд я не пропадалъ. Ну, да это не интересно…

Когда гость ушелъ въ кабинетъ, гостиная точно опустла.

— Вотъ это такъ мыслящй реалистъ,— замтилъ Вадимъ.— Ему кули таскать на набережной.

— Д-да-а…— протянулъ Бурнашевъ.— Вроятно, изъ духовныхъ. Отличный протодьякопъ вышелъ бы.

— А я его отлично помню,— вмшалась Нинка-буржуйка.— Онъ меня, маленькую, на рукахъ носилъ. Страшный добрякъ…

Гость наполнилъ гудньемъ кабинетъ и нсколько разъ принимался цловать хозяина.

— Ну, вотъ и увидлись,— повторялъ онъ.— Давно ножки-то потерялъ.

— Да ужъ скоро десять лтъ будетъ, Якимъ.

— Это у васъ, у дворянъ, ужъ повадка такая… Даже и стишонки таке есть: ‘Стала немножко шалить его правая ножка’.

Мумма сидла на кушетк и во вс глаза смотрла на громкаго гостя, вмст съ которымъ ворвалось въ домъ такое далекое-далекое, такое хорошее-хорошее прошлое. А этотъ богатырь, который былъ извстенъ въ студенческихъ кружкахъ шестидесятыхъ годовъ подъ кличкой Еруслана, оставался все такимъ же младенцемъ. Да, громадный сдой младенецъ, широкоплечй, съ широкимъ русскимъ лицомъ, съ мягкимъ русскимъ носомъ, съ окладистой бородой, съ громкимъ голосомъ. Говорилъ онъ, какъ настоящй ‘володимирецъ’, сильно упирая на о, и, кром того, ставилъ удареня надъ словами совершенно по-своему: ‘дятельность’, ‘современный’, ‘молодежь’. Товарищи по медицинской академи и университету были убждены въ духовномъ происхождени Еруслана и увряли, что онъ скрываетъ въ себ притаившагося дьякона. Но это было неправда: Образовъ происходилъ изъ мщанской семьи, промышлявшей плотничьими подрядами. Голосъ у него былъ дйствительно, громадный и никакого слуха. На студенческихъ пирушкахъ Ерусланъ ревлъ, какъ быкъ, не слушая никого. Временами онъ пропадалъ неизвстно куда, потомъ какъ-то неожиданно появлялся, причемъ не любилъ разсказывать о своихъ приключеняхъ.

— Емль его и давляше,— смялся онъ надъ самимъ собой.

Посл первыхъ разговоровъ, которые посл долгой разлуки обыкновенно плохо вяжутся, Мумма спросила:

— Что же, Якимъ: у тебя есть семья, дти?

— У меня?— удивился Ерусланъ.— Некогда было… Понимаешь, некогда — и все тутъ. Однимъ словомъ, фасонъ не вышелъ… Не по моей спецальности. Такъ и остался перекати-полемъ.

Дальше начались воспоминаня, т обидныя стариковскя воспоминаня, которыя совершенно непонятны молодымъ людямъ. Мумма съ трогательнымъ чувствомъ перечислила умершихъ друзей, болящихъ и вообще всхъ отсутствующихъ.

— Что же, и намъ скоро пора очистить мсто молодымъ,— спокойно отвтилъ Образовъ.— Нужно смотрть на вещи философски… Больше ничего не подлаешь. Было наше время, пожили недурно, а теперь пора и честь знать.

Андрей Гаврилычъ все время молчалъ и улыбался какой-то виноватой улыбкой. Когда-то, въ дни молодости, онъ очень ревновалъ Мумму къ Образову и почему-то боялся его. Теперь, конечно, никакой опасности не представлялось, но жуткое и фальшивое чувство сохранилось. Образовъ принадлежалъ къ типу тхъ странныхъ русскихъ людей, отъ которыхъ всю жизнь ожидаютъ чего-то особеннаго и необыкновеннаго.

Обдъ прошелъ шумно и весело. Говорилъ, конечно, одинъ Образовъ, а Бурнашевъ демонстративно молчалъ и только изрдка улыбался своей ехидной улыбкой. Мумма съ затаенной тревогой наблюдала за Нинкой-буржуйкой, которая довольно безцеремонно разсматривала гостя, какъ въ зоологическомъ саду разсматриваютъ рдкихъ зврей. Ее немного огорчило и шокировало, что Образовъ попрежнену глоталъ водку рюмку за рюмкой, все больше краснлъ и началъ хохотать неестественно-громкимъ голосомъ.

— Да, такъ вотъ вы каке…— повторялъ онъ, обращаясь къ наблюдавшей его молодежи.— Чистеньке, вымытые… да… Очень даже хорошо. Значитъ, всякому овощу свое время… Такъ я говорю, Мумма?

Дурной привычкой Образова было задавать вопросы и отвчать на нихъ самому. Вообще, онъ не привыкъ стсняться, и Мумма даже незамтно отодвинулась отъ него.

— Да, были хороше люди…— повторялъ Образовъ съ тяжелымъ вздохомъ.— Иныхъ ужъ нтъ, а т далече.

Бурнашевъ долго молчалъ, а потомъ неожиданно привязался къ какой-то фраз. Образовъ съ удивленемъ посмотрлъ на него и добродушно проговорилъ:

— Я не люблю спорить… Мое время прошло.

— Это, можетъ-быть, очень великодушно съ вашей стороны,— замтилъ Бурнашевъ,— но манера не отвчать на вопросы — это плохое доказательство.

— А если я не желаю вамъ ничего доказывать? Да, не же-ла-ю…

Бурнашевъ только пожалъ плечами. Мумма смотрла на него умоляющими глазами. Вс притихли. Андрей Гаврилычъ съ самымъ глупымъ видомъ каталъ шарики изъ чернаго хлба. Это была одна изъ его дурныхъ привычекъ, всегда возмущавшая Мумму. Хорошо еще, что Образовъ никогда не замчалъ, что длалось вокругъ него.

Обдъ, къ общему удовольствю, кончился благополучно, и вс вздохнули свободно.

Когда гость и хозяинъ ушли посл обда въ кабинетъ курить сигары, Нинка-буржуйка съ удивленемъ увидла, что мать плачетъ.

— Мама, что съ тобой?

Мумма только махнула рукой.

— Ахъ, Нина, сейчасъ ты меня не поймешь… У старыхъ людей свои мысли и своя логика. Могу только пожалть, что ты не увидишь того, что въ свое время переживали мы… да…

Бурнашевъ остался въ столовой и съ обиженно-ядовитымъ выраженемъ лица наблюдалъ происходившую чувствительную сцену. Да, его присутствя милыя хозяйки не замчали, и ему, по примру милаго хозяина, остается одно: катать хлбные шарики. Онъ демонстративно поднялся и началъ прощаться. Верхомъ неприличя было то, что его не удерживали. Когда Мумма вышла проводить его въ переднюю и съ офицальной любезностью хозяйки дома спросила, почему онъ торопится уходитъ, Бурнашевъ съ разсчитанной грубостью проговорилъ:

— У меня, знаете… да… у меня разболлся животъ.

А изъ кабинета доносилось ровное и густое гуднье, точно туда залетлъ громадный шмель.

Мумму интересовало, зачмъ Образовъ вернулся въ Петербургъ и что предполагаетъ длать. Спросить объ этомъ прямо она не ршилась. Между ними уже легла громадная полоса жизни, мшавшая взаимному пониманю. Въ самомъ дл, что думаетъ этотъ странный человкъ? Чмъ больше думала Мумма на эту тему, тмъ сильне ей длалось жаль друга юности. Да, надъ его сдвшей головой уже витало холодное и обидное одиночество безпрютной старости. На эту тему Мумма пробовала говорить съ мужемъ, но Андрей Гаврилычъ только разводилъ руками и повторялъ стереотипную фразу, какой отвчаютъ непонимающе мужики:

— А кто его знаетъ…

— Но вдь такое одиночество ужасно?

— Что же, самъ виноватъ, если не умлъ во-время устроиться иначе.

— Какой ты странный… Разв можно судить такихъ людей по обычному шаблону. Онъ мн прямо сказалъ, что ему просто было некогда подумать о личномъ счасть.

— Ну, этого мы еще не знаемъ и будемъ спорить о неизвстномъ.

— Есть вещи, которыя продлываютъ одинаково умные и глупые люди, А затмъ, я даже не вижу основанй, чтобы непремнно вс женились или выходили замужъ… да. Возьми Англю, тамъ уже образовался такъ называемый третй полъ, т.-е. цлый классъ двушекъ, которыя, выражаясь по-нмецки, никогда не получатъ мужа.

Мумма не могла понять этого вынужденнаго безбрачя и протестовала съ женскимъ азартомъ. Въ самомъ дл, такой выдающйся по душевному складу человкъ и долженъ влачить свое существоване бобылемъ,— Мумма подумала именно этой замученной фразой.

Самъ Образовъ, повидимому, меньше всего думалъ и заботился о собственной особ. У него были какя-то дла въ Петербург, и онъ то пропадалъ на нсколько дней, то появлялся совершенно неожиданно и непремнно въ самые неудобные часы,— то слишкомъ рано утромъ, когда дамы еще были неодты, то слишкомъ поздно вечеромъ, когда пора было ложиться спать, то посл обда, когда ему приходилось подавать отдльно, точно въ ресторан. Это, была дурная привычка думать только о себ. Потомъ, онъ держалъ себя, какъ будто онъ былъ хозяиномъ въ дом, и дло доходило до того, что онъ безъ церемонй уходилъ въ кабинетъ Андрея Гаврилыча и, не раздваясь, разваливался спать на диван. Мумму такое поведене стараго друга очень смущало, главнымъ образомъ потому, что дти откровенно его не понимали. Особенно волновалась Нинка-буржуйка.

— Это ужъ слишкомъ безцеремонно, мама,— говорила она, пожимая худенькими плечами.— Кажется, онъ принимаетъ нашъ домъ за трактиръ, гд можно и насться и выспаться.

— Ахъ, ты ничего не понимаешь,— отговаривалась Мумма, напрасно подбирая слова.— Однимъ словомъ, это такой человкъ… какъ теб сказать? Ну, совсмъ, совсмъ особенный человкъ.

Образовъ упорно не желалъ ничего замчать и даже больше — обращалъ особенное внимане на Нинку-буржуйку и производилъ ей что-то въ род экзамена. Разъ она не выдержала и довольно рзко ему замтила:

— Вы меня, Якимъ Ильичъ, кажется, принимаете за свою ученицу:

— Ну-съ, и что же?— невозмутимо спросилъ онъ и даже улыбнулся.

— А то, что я уже совсмъ взрослый человкъ и въ экзаменахъ не нуждаюсь.

— Такъ-съ… да… Ну, мы такъ и запишемъ: окончательно взрослая двица съ амбицей.

Старый другъ начиналъ тяготить Туразовыхъ, и Мумма все чаще и чаще начинала думать о томъ, когда же онъ, наконецъ, удетъ. Ее немного шокировало и то, что этотъ старый другъ точно ухаживаетъ за Ниной, а та въ свою очередь длала такой видъ, что ей такое ухаживане противно. Въ результат получалось что-то совсмъ несообразное и нелпое. Волновались и мальчики и ревниво наблюдали за каждымъ движенемъ стараго мамина друга.

Разъ Образовъ пришелъ въ такое время, когда стариковъ не было дома. Волей-неволей пришлось принимать дорогого гостя Нинк-буржуйк. Онъ, какъ всегда, не замчалъ непривтливости и сухого тона молодой хозяйки и спокойно разсказывалъ что-то о своихъ безконечныхъ странствяхъ. Когда Мумма вернулась домой, она нашла Образова въ столовой. Онъ сидлъ и пилъ пиво. Мумму возмутило, что Нинка-буржуйка не умла занять гостя. Образовъ понялъ ея настроене и совершенно спокойно проговорилъ:

— Барышня обидлась на меня.

— Вы поссорились?

— Нтъ… т.-е. видишь ли, Мумма, я, какъ это у васъ говорится, сдлалъ ей предложене…

— Ты?! Предложене?!

— Да… А она заплакала и убжала въ свою комнату. Однимъ словомъ, никакъ не могу понять, чмъ я могъ ее обидть. Конечно, дло самое обыкновенное.

Мумма поступила, какъ настоящая любящая мать, т.-е. присла къ столу, закрыла лицо платкомъ и заплакала. Вотъ ужъ этого она никакъ не ожидала.

Нинка-буржуйка подслушивала изъ сосдней комнаты этотъ разговоръ и, когда въ столовой все стихло, она осторожно протворила дверь и увидла необыкновенную картину. Образовъ цловалъ Мумму и задыхавшимся шопотомъ повторялъ:

— Она напомнила мн мою молодость… напомнила тебя, когда ты была молодой… О, вдь я такъ тебя любилъ…

Мумма отпала руки отъ заплаканнаго лица и отвтила тоже шопотомъ:

— Ты? любилъ меня?

— И потомъ… всегда…

Мумма обняла его и молча поцловала, Нинка-буржуйка была жестоко наказана за свое любопытство, осторожно притворила дверь и расплакалась уже настоящими слезами.

——

Черезъ два дня Мумма исчезла. Вс, конечно, ужасно встревожились, а Андрей Гаврилычъ совершенно потерялъ голову. Прошло цлыхъ два дня, пока получено было письмо отъ Муммы. Она извщала, что больше не вернется домой, просила прощеня и умоляла ея не разыскивать. Она бжала съ Образовымъ за границу.

1907.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

МУММА.Разсказъ.

Читайте также:

МУММА.
Разсказъ.