Мститель, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Василий Немирович-Данченко

Мститель

Легенда забытого маяка

I

У океана — одинокий маяк, поднялся он белым призраком на каменных лудах. Кругом пенятся и бьются неугомонные волны. С плывущих мимо кораблей кажется, что он вечно купается в этой пене. Камня, из которого он вырос, не видно издали. Только когда море спокойно и не шелохнется, под этим маяком, мерещатся черные скалы, навороченные беспорядочными грудами. Точно чья-то чудовищная горсть швырнула их с берега подальше в этот угрюмый, холодный, таинственный и зловещий океан. Маленького домика под маяком не видать, он спрятался между камнями. Он — да две могилы, вот и все следы жизни на этом, расколовшемся утесе. Ни клочка зелени. Правда, несколько лет назад цвели на южной стороне жалкие, бледные лютики, да в одну из бурь их смыло гигантскою волною и с тех пор они уже не поднимались из оголевшего камня… У могил — палевым налетом едва-едва выступил олений мох. Дальше в расщелине скалы бьется одинокий ключ. Если бы не он — не жить бы сторожам маяка среди океана!..

II

Сторожам?.. Еще недавно их было двое. Отставные матросы, которым все равно где ни быть, лишь бы жить. Но в эту осень один, вдруг Бог весть от чего, затосковал. Все приваливаться начал, от дела отлынивал. Лежит целые дни зажмурясь. Ветер стучится к нему в двери, в ставни колотится. Океан ревет кругом, с бешенством накидывается белыми вспененными гребнями на изорванные камни, с злобным шипением по трещинам и размоинам докатывается до самого домика — а сторож и не шелохнется. Товарищ сунется к нему — ни слова в ответ: закостенел человек. А и откроет глаза — еще хуже. Смотрит на него, а видит что-то другое насквозь. От еды отбило. По телу темные пятна пошли… В один вечер — тихий задался, — звезды ярко светили над каменными лудами и бесконечным океаном, — вдруг поднялся больной и нежданно заговорил: ‘Рой яму…’ — Чего еще? — спросил другой. — ‘Рой, говорю, яму… Ночью помру… Загодя надо… Там помягче, где олений мох в лощинке?’ И вправду не ошибся — к утру его не стало…

III

Около маяка еще раньше была уже одна могила. Оба они ее вырыли. Несколько месяцев назад — сторожил на маяке уцелевший теперь старый матрос. Буря была — не приведи Господи! Зеленые с белыми гребнями валы океана уж не на одни каменные луды накидывались. Они бешено лизали круглую вышку маяка, точно к самому фонарю его хотели доплеснуть свою холодную пену… Схватывались кругом в смятении и толчее. Казалось, под ними хоронятся какие-то великаны и, невидимые, колеблют основание маяка, пытаются вырвать его как стебель из камня, в который врос тот, и, точно уверившись в своем бессилии, с ревом, воем и дикими стонами уносятся назад в таинственные глубины океана. Какую-то шкуну в тучах брызг и пены пронесло на север. Она мелькнула мимо и, трусливо склонясь к воде, — то взлетая вверх, то опрокидываясь в бездны, вырытые ураганом — исчезла за темно-зелеными, движущимися стенами моря… Куда?..

IV

Утром буря успокоилась. Ветер упал. Море только шипело — да мертвая зыбь ходила по нем пологими холмами. Казалось, оно дышит. Подымется, вздохнет и снова опустится. Возвращался сторож с ночной стоянки домой и вдруг под самым маяком увидел что-то, отчего у него сердце захолонуло. Тут в глубокой выбоине, прибитый к камню, слегка пошевеливался труп. Вода его убаюкивала, точно ее беспокоило, чего он спит с открытыми глазами?.. То будто на ладони вверх приподымет тихо-тихо, то вниз опустит. На бок повернет и опять лицом к небу — к серому, холодному, низко нависшему своими грузными, медленными тучами… Сторож вытащил его на мокрый берег. Крикнул товарища. Осмотрели они вдвоем его — грех, несомненно, грех… Это не о скалы разбило! Вон через щеку — удар ножа прямой резкой. В боку тоже. Такие раны знакомы старым матросам. Норвежскими, короткими ножами наверняка наносят их!..

V

Что было делать? Не дознаешься правды у серого неба, у темного насупившегося океана. Тут правду Бог один видит и до поры до времени всякое содеянное зло терпит. У Него не спросишь!.. Вырыли они вдвоем яму, уложили в нее мертвеца, все так же пристально глядевшего на них своими широко открытыми глазами. Покрыли старым обрывком паруса, засыпали землей… В маячном складе доски были — выстругали из них крест и вбили в нее… В первую же ночь после того ветер забился и заплакал над свежею могилой. Покропили ее, точно святой водой, опрыскали своими слезами низко-низко стремившиеся к далекому югу серые, хмурые тучи… И ничего не осталось от нежданно прерванной жизни. А тут старому матросу пришлось новую могилу рыть — для товарища. И отяжелел же, бедняга! Едва поднял его на руки уцелевший. Глухо упало тело в точно разинутую жадно пасть. Прикрыл чем попало и новый белый крест поднялся в каменной пустыне…

VI

Сторож остался один… Приезжал казенный пароход. Спустили ему провизию. Пообещали прислать в замену умершему нового матроса… В Соломбале ими хоть пруд пруди. На все океанские маяки хватит! Но, должно быть, забыли! Вот уже третий месяц пошел. Каждое утро с маяка одинокий молчаливый — и сам с собою не говорил — человек зорко и пристально оглядывал бесконечные дали океана, каждую каемку волн его обшаривал, не таится ли за ними пароход, не везет ли ему помощника… В серых тучах рождались и в серых тучах умирали короткие осенние дни. По ночам, случалось, ветер расчистит небо и торжественное, спокойное, благоговейное смотрит оно тысячами звездных очей своих на притаившуюся землю… И никого! Никого ниоткуда… Промысловые суда далеко, далеко обходят маяк. Чуть на горизонте мерещатся… Чайки орут около, белыми облачками носятся над океаном. И никого, ниоткуда. И скоро стало казаться старому сторожу, что среди этой бесконечности, под мистически задумчивым небом, над таинственными безднами океана, он один несется в какую-то сказочную даль к безвестной цели на своем каменном корабле, с его каменною мачтой и маяком.

VII

Под вечер, он уходил на берег расщелившейся луды, садился на каменный выступ и, пока не приходило время зажигать огонь вверху, слушал океан. Волны за волнами неслись мимо, оперенные белыми гребнями пены, сталкивались и вскидывались белыми фантомами. Разбросав сквозные влажные рукава своих колеблющихся одежд под серые тучи, они падали вниз и умирали в вечной толчее беспокойных вод… Глухо стонали скалы под вечными ударами моря. Куда оно колотилось, к какому узнику хотело достучаться? И опять мимо и мимо неслись волны и упорно, вдумчиво прислушивался к ним одинокий, молчаливый сторож, целым миром позабытый на своем одиноком маяке. Что они ему говорили? Ему порою казалось, что он стал понимать их глухой и торжественный язык, что сквозь эту стихийную молвь океана — гудят прямо в душу его таинственные звуки какого-то колокола… Стал понимать, но рассказать никому не мог бы!..

VIII

С ума бы сойти — если бы не чайки! Веселые, крикливые, суматошливые. И в одиночку, и целыми артелями налетают сюда, словно белое облако осаживаются на скалы, орут прямо в лицо ему, и он из-под седых усов улыбается им и радуется. Они совсем не боятся его, уморительно колыхаясь, подойдут к нему — белые-белые — и, наклонив свои круглые, с острыми длинными клювами головы пристально высматривают его черными шариками глаз. А потом вдруг нелепо взмахнут широкими белыми крыльями и швырком в воду, а оттуда уже с бьющеюся добычею, с мелкою рыбкой — камешком вверх на куполок маяка, чтобы расклевать и проглотить ее. Жадная, добычливая, но веселая птица. Она будила его по вечерам, стучала ему в окно — чего спишь-де, ступай к нам, мы тебя утешим! А выйдет — сейчас вся орава что-то пронзительно и дико и весело кричит ему и взмывает над ним светлым маревом.

IX

Слушал, слушал волны — и ему казаться стало, что океан в нем самом и колышется, и шумит, и бесится… Устанет старик на каменных рифах — обойдет свои луды… К обеим могилам в гости заберется. Сядет около и думает-думает. На кресты помолится: ‘Упокой, Господи, души рабов твоих!’ Ветер посвистывает около, где-то в расщелине — что-то точно вздохнет. И чудится, что это мертвецы отзываются из-под своих насыпей… Может быть, скоро и ему приведется! — кто знает. Только его могилою домик будет. Последнего сторожа некому зарыть, некому поставить над ним крест и помолиться около. Впрочем, что же! За таких ведь Сам Бог молится, Сам Бог им счет ведет и знает их… Посидит-посидит и наверх. Меркнет кругом все, потемки и с севера, и с востока надвигаются, точно кто-то оттуда все ближе и ближе опускает сумеречную непроницаемую завесу… И море, и небо сливаются в одну темень… Теперь только у самого берега отличить неугомонные волны — дальше они точно проваливаются куда-то, и следа от них нет…

Еще минута, две — и они пропали, и каменные луды суживаются и суживаются и в черной бездне мрака белый маяк мерещится необъяснимым белым фантомом.

X

В неоглядном царстве северной слепой ночи вспыхивал одинокий маяк. Точно чей-то глаз загорался в черной бездне… Сторож смотрел по направлению его лучей — и видел опять все те же, из мрака в мрак бегущие, волны, изредка тускло светящуюся черную поверхность мокрого камня с белой каймой, разбившегося о его изорванную стену вала и ничего больше. В фонаре — старому матросу случалось засыпать. Но, в свое время, точно кто-то толкал его в бок, он вскидывал глаза — поправлял что надо, опять смотрел в даль на темные, сумеречные воды, и опять погружался в какое-то забытье. Как-то раз сидел он так — и вдруг вспомнил, с удивительною ясностью вспомнил, что завтра будет ровно год, как здесь шумела буря. В самых недрах ее, окутанная пеной и брызгами, точно торжествующими свою победу над страшными призраками моря, пронеслась мимо маяка к самой воде припавшая шкуна. После нее в выбоине каменной луды он нашел тело убитого пловца. И как оно колыхалось и повертывалось — вспомнил, точно показывало ему: посмотри-де, как они меня обработали!..

XI

Утро забрезжило тусклое-тусклое. Кругом лежала сизая марь. Казалось, где в ней родиться яркому солнцу! Сторож потушил маяк… ‘Да, год назад тому!.. Упокой, Господи, душу раба Твоего…’ По витой лестнице спустился вниз. Вот и выбоина эта… Страшное ненаказанное дело!.. Пошел к себе, разделся и лег спать. Чайки орут за стеною, ветер в ставень застучался, в трубе заплакал о чем-то. Первые удары проснувшегося моря послышались… Ишь какое гулкое… С разбегу большой вал разбился о камни. Должно быть, вновь начинается буря. В доме было тепло, покойно. Старик заснул быстро. Снов он никогда не видел — до них ли с его вечною усталью, но тут через несколько часов точно его шатнуло что-то. С кроватью шатнуло, так что он разом поднялся, сел и с удивлением огляделся. Что-то случилось. Что — он не знает, но сердце бьется жутко-жутко… И тишина его горницы кругом чем-то наполнена. Здесь кто-то есть. Или здесь или около… Глухо рокочут волны… Ветер свищет, точно в слепом ужасе уносясь куда-то. Чаек не слыхать. Что это значит. Он выбежал за двери… Был уж вечер. Сторож проспал долго. Теперь-то и мотаться бы чайкам по всему простору. Настоящий лов для добычливой и жадной птицы начинается… А она вся отлетела прочь… Вон где-то, далеко-далеко, на самом краю неба, белыми облаками, летает… Буря кругом — но какая странная, зловещая, необычная тишина здесь!..

XII

Да, ровно год!.. Сколько зла на свете… Не справиться с этим злом! Где люди — там и оно, следом ходит, марью души их оболакивает… Эко море сегодня — разыгралось. Темно-зеленые стены ходят по его простору… Вон одна до низко-низко бегущих туч поднялась, с ними на минуту слилась, грозная, слепая, безжалостная, вместе с ними надвигаться стала на каменные луды маяка, да не осилила и рухнула вниз, и закипел океан кругом… Даже сюда на берег донесло целую полосу брызг и пены. На берегу не усидишь теперь, и сторож пошел внутрь своего одинокого острова. Издали маяк казался ему белою мачтою, и чудилось, что эти луды — каменный корабль под нею… Куда он несется среди этого урагана. Вон палевый налет оленьего мха. Два креста мерещатся. Он, понурясь и глядя себя под ноги, пошел к этим крестам. Все точно с кем-то сидишь, не один! Те под землею, а он на земле — друг друга чувствуют… Втроем ведь — и думается там лучше и от оленьего мха какой-то странный аромат. Недаром старый матрос своим садом зовет это место!

XIII

Шел-шел, поднял глаза и прирос к месту. Что это?! Посреди океана, на безлюдной каменной луде, куда ни одна лодка не приставала — где кроме него, — сторожа старого маяка — нет никого-никого, — вдруг оказывается человек. Кто он, откуда явился, зачем? Не с неба же свалился сюда. Ближайший берег за двадцать верст, на руках не проплывешь этого пространства. Из земли вырос, что ли? Холодом обдало матроса, а глаза оторваться не могут от смутно выделяющейся в сизом и прозрачном сумраке темной фигуры. Хоть бы голос подать — но горло точно перехватила чья-то беспощадная рука, и давит-давит. Тот на него смотрит. Сидит на могиле убитого, неведомого пловца и голову опустил. Хоть бы шевельнулся — нет! Ни одного движения. А кругом по океану бесится уж освирепевшая буря, ураганом гонит зеленые стены, срывает с них гребни и плещет ими на черные скалы. Ветер, точно с цепи его спустили, вдруг задул со страшною силою, прямо в спину старому маячному сторожу, да так, что тот, точно поневоле, поддался к самой могиле…

XIV

— Эй… ты… — крикнул он это, или звук умер раньше, чем родился в его горле. — Эй… товарищ!..

Как ноги отяжелели. Точно в сапоги кто-то свинцу налил. И одеревенели в коленях, — не гнутся… А какая-то сила — теперь уже не ветер, так и надвигает его на таинственного пришлеца… ‘Послушай!..’ Перекреститься бы? И перекрестился — а тот все сидит на знакомой могиле, только еще ниже опустил голову. Вот и кресты. Точно не сторож идет к ним, а они на него надвигаются… Один постарше — другой свежий… Близко уж… ‘Эй…’ — крикнул в самом деле — да так, что и тот расслышал, шевельнулся. Теперь уже сторож видел на нем — желтоватый, пропитанный непромокаемым составом плащ, который носят норвежские рыбаки, штаны мехом наружу из оленьей шкуры и просторные бахилы. Ничего нет страшного. Чего он боялся? Сейчас узнает, откуда и зачем тот явился сюда… Только почему у того голова не прикрыта, лохмы волос, густые и курчавые, раздувает ветер во все стороны… ‘Эй, товарищ!’…

XV

Тот поднял голову — и пристально взглянул на сторожа. И от этого взгляда у бедняги вся кровь похолодела, от сердца отхлынула. Какие неподвижные, остеклевшие глаза… Знакомые ему… Ведь так же они смотрели на него, когда он покрывал их парусом, чтобы завалить могилу комьями взрытой земли. И не одни глаза. Вон шрам ножом через щеку. Точно его вчера ранили — свежий, так и чернеет в сизоватом сумраке. И руки те же… Вон и в боку — прореха, сквозь которую норвежский нож глубоко вошел в это тело… Назад бы кинуться — да куда уйдешь? И ноги опять к земле приросли… Теперь ясно, ясно видно все. И могила цела — а он вышел из нее. Даже крест не покривился. Вот он схватился рукою за перекладину этого креста, опираясь на нее, поднялся. Точно тяжело ему идти — отвык ведь… Сколько времени пролежал в земле! Постоял, постоял и тяжело, медленно, наваливаясь вперед и не сводя со сторожа неподвижных остеклевших глаз, пошел к нему на встречу.

XVI

Один на каменной луде — лицом к лицу со страшным выходцем из могилы. Сторож попятился, тот подвинулся. Теперь они оба идут, но расстояние не увеличивается между ними… Матрос об одном только и думает — отвести взгляд свой от глаз того, другого. Но точно какая-то сила приковывает их. Этот неподвижный взор леденящей струей проникает всего. И как он не споткнулся — отступая спиною… обернуться бы да со всех ног кинуться бегом-бегом. С разлета вскочить в дом и запереться… Как запереться. Если того не удержала могильная насыпь — разве удержат деревянные двери? Слава Богу! Отвел от него свои глаза. Теперь, неотступно следуя за ним, смотрит прямо в морскую даль — точно видит в ней что-то, но видит недоступное другим. Матрос тоже глядит вдаль, но, кроме зеленых стен океана и темнеющего горизонта, в ней ничего, ничего… а тот видит, именно видит… на недвижимом лице даже отразилось что-то — не улыбка, а отсвет чего-то страшного, торжествующего, какого-то страстного ожидания, близкого к исполнению…

XVII

Как это ему удалось в дом вскочить и запереться? Матрос потом не помнил… И не только заперся, но и икону снял со стены и к двери ее прислонил… И в окно случайно заметил, что тот — другой сел на ступени у двери и сидит и попытки не делает в дом проникнуть. Даже не оглядывается, а все неотступно смотрит в даль океана, и, чем больше смотрит на северо-запад, тем все резче и резче на его сером лице отражается торжество близкого к исполнению ожиданий… Чего он ищет? Каким-то странным образом, но маячный сторож понял сейчас, что тому — другому нет до него никакого дела, что он не для него поднялся из своей могилы и не его ждет, сидя у порога. Ставень бы закрыть, да для этого выйти нужно, а как тут выйдешь?.. И темнеет как быстро. Мрак надвигается отовсюду. Ночь — вот-вот сейчас… Пора зажечь маяк, но для этого надо отворить двери и пройти мимо… Тот точно угадал его мысль. Обернулся — пристально до самого сердца ему проник опять своим леденящим взглядом и погрозился… Маячный сторож так и понял, что сегодня белая башня будет без обычного огня…

XVIII

Буря во тьме ревет и злится. Совсем как в ту памятную ночь — год назад… Ревет и злится и водяные стены за стенами гонит на каменные луды. Маяк точно ослеп. Теперь ни одного огонька в смятенном царстве мрака. Ни одного проблеска. Небо в тучах и океан в черных стенах сдвинулись и смешались в общий хаос. Ветер накидывается и точно сорвать с камня хочет этот жалкий домик, бесится, в окна стучится. Где тот теперь? Чу, что это… Удар грома? Теперь? Откуда бы? Молния и опять гром. Точно ослепило и под ее блеском черный мрак вдруг побледнел. Вся земля, с ее водами и тучами, на мгновение сделалась подобна лицу мертвеца, но этого было совершенно достаточно, чтобы старый сторож различил того — другого уже не сидевшего, а во весь рост свой стоявшего на его пороге. В одно мгновение он весь вырисовался на бледном лице, испуганной природы. Его глаза все были устремлены в океан и в них уже светилась сознательная злобная радость… Правая рука его была протянута в эту даль, он как будто звал ею кого-то, звал и к себе тянул невидимою цепью, неотступно, неизбежно, беспощадно…

XIX

Еще раз сверкнула молния и все опять утонуло во мраке, только не та зловещая фигура выходца из могилы. Напротив, маячный сторож, со страшной ясностью, видит ее, точно в ней сосредоточился и сгустился мрак еще чернее окружающего. И она уже не у дверей. Она у окна и матросу без слов ясно, что таинственный пришелец для него именно перешел сюда и ему показывал что-то в смятенном хаосе бури. Для чего-то нужно, чтобы он, живой, был свидетелем страшного дела, к которому готовился мертвый. Я не вижу, не вижу, хочет крикнуть и только думает про себя маячный сторож и вдруг даль разъясняется и он различает в ней среди какого-то фантастического света — синеватого, слаба-слабого, шкуну, ту самую шкуну, которая, год назад в такую же бурную ночь, прошла мимо его острова, выбросив на его каменные луды так чудесно оживший теперь труп неведомого моряка. И как тогда эта шкуна никнет боком к воде: то взлетая на целые горы возмущенного океана, то утопая в его безднах за стенами волн, со своими мачтами, с жалким огоньком на одной из них…

XX

Чей это хохот сквозь рев бури и вой ветра? Неужели мертвец смеется и радуется… ‘Смотри!’ — без слов говорит он маячному сторожу. Теперь и страх замер. Старик смотрит и видит. На палубе, что опрокидывается — то вправо, то влево, то вперед, то назад, четверо матросов, точно так же одетых как и таинственный пришелец. Зачем это они правят прямо на каменные луды? И старый сторож с ужасом видит, что вместо его маяка вспыхнул какой-то другой, которого здесь никогда не было, и вспыхнул далеко позади… Откуда он. Кто мгновенно вывел из неведомо как выросшего в море острова новую башню и зажег в ней предательский фонарь? Еще бы не предательский. Благодаря ему, те четверо несчастных держат теперь прямо на эти камни, — камни настоящего маяка… Нужно скорее — сейчас, сию минуту бежать во что бы то ни стало. Сторож двинулся опять к дверям, но они, запертые до сих пор, вдруг, точно повинуясь чудесной силе, распахнулись и в них грозный, неотразимый поднялся выходец из могилы… И сторож понял, что небо не хочет этого, что небо сегодня отдает во власть тому жалкую шкуну с четырьмя обреченными на ней…

XXI

Шкуна все несется и несется. Она уже близ ка теперь. По-прежнему протянута недвижная рука мертвеца и к ней-то и стремится несчастное судно, колыхаясь и вскидываясь, скрипя своей деревянной обшивкой, споря снастями с ветром. Как оттуда не видят этих луд и двух людей стоящих на выступах камня. Сторожа точно вытолкнуло из дома и он сам не знал — зачем и как — держится теперь против ветра и бури рядом со своим страшным и непонятным товарищем. Шкуна все ближе. Сквозь ураган слышен уже свист ветра в ее снастях, треск мачты, снесенной его порывом, и крики четырех обреченных… О, теперь для них уж нет спасения!.. Их швыряет от борта к борту, с носа на корму, с кормы на нос… И вдруг мертвец заговорил — не дал ему знать без слов, как прежде, а глухо с усилием заговорил, как человек, отвыкший от голоса, забывший людскую молвь… ‘Иди и зажги’. Сторож оглянулся, призрачного, ложного маяка позади уже не было. Перед ним в высоту поднималась белая колонна настоящего, выдвинувшегося далеко в царстве волн…

XXII

‘Иди — и зажги’. Он опрометью кинулся к лестнице, к фонарю — пламя его ярко и зловеще вспыхнуло вдруг и засияло в недрах бури. Казалось, она выкинула какой-то метеор из своего хаоса и он остановился теперь красный, глядя своим кровавым оком на стены расходившихся валов. Сторож смотрит сверху и видит — что там, на той шкуне, тоже рассмотрели маяк. Вдруг его различили и в ужасе поняли, что до сих пор он им казался гораздо далее позади. В одно мгновение сообразили, что для них уж нет спасения, что какая-то таинственная сила над стеной громадного вала несет их жалкую скорлупку прямо на предательские утесы… Несет неизбежно, неотступно, беспощадно. Принесла наконец. Какой свет озаряет эти смертельным ужасом объятые лица, эти безумно расширившиеся глаза? Каким порывом ветра принесло к маяку их жалобный-жалобный крик?.. Сторожа потянуло с маяка вниз — неотступно потянуло и он понял, что рука мертвеца к нему теперь направлена, что тот требует к себе ‘живого’ свидетеля тому, что в эту ночь, сию минуту, должно сейчас совершиться.

XXIII

И совершилось… Разом над ними обоими — живым и мертвым — выросла страшная волна, вскинула вверх, трещавшую по всем швам, шкуну и отхлынула назад, быстро отхлынула, точно и ее охватил ужас при виде этой протянутой недвижной руки. Отхлынула, сбросив на каменные луды какие-то щепки, обломки того, что еще мгновение назад было судном. Четыре крика замерли в воздухе… И опять тишина и безмолвие… Таинственный выходец из могилы наклоняется над камнями, ищет чего-то. Вот один разбитый труп… Череп его размозжен о камни… Вот другой. Этого ударило грудью об утес. Он ничком лежит, раскинув руки. Третьего — вода бьет о каменный выступ, то вверх его вздымет, то с головою зальет… И в нем ни искры жизни… Сторож подходит к четвертому. Этот жив еще и над ним стоит тот — другой стоит и с торжеством оправдавшегося ожидания смотрит ему в лицо. Смотрит и ждет, чтобы сознание вернулось к умирающему, чтобы этот умирающий узнал его…

XXIV

— Открой глаза! — и тот открыл их. Теперь они неотступно глядят один на другого. У выходца из могилы все лицо сияет радостью и злобой, у умирающего — ужасом и отчаянием. ‘Ты узнаешь меня, да… Узнаешь’. И видимо, тот узнает. Силится подняться, отползти по мокрому камню от этого мстительного мертвеца и только царапает ногтями луды. В истерзанном теле нет силы шевельнуться! — Ты узнаешь меня, да… — Прости, хозяин… прости… — Какой дикий хохот. Сторожу кажется, что самая башня маяка вздрогнула от этого смеха… ‘Простить… тебя… а когда вы четверо набросились на меня, когда я молил вас вспомнить мою жену, моих детей, когда я клялся вам никогда ни перед кем не обвинить вас, забыть ваше вероломство, отдавал вам эту шкуну за жизнь, за мою жизнь… Жизнь, нужную моим близким, дорогим, милым… Вы — четверо братьев, бывших моими товарищами, пощадили меня? Вы слушали, что я говорил вам? Нет вам пощады ни здесь, где он, — указал выходец из могилы на маячного сторожа, — ни там, где ты сейчас будешь со мною…’ И ветер заревел еще громче, еще оглушительнее загремел океан, еще глуше застонали скалы… И сквозь этот рев, гром и стон пронзительно и торжествующе раздавался хохот мертвеца…

XXV

Когда маячный сторож проснулся дверь его домика была открыта. В окно к нему светило яркое солнце. От бури, от продолжавшихся целые месяцы потемок и следа не было… Лучи вспыхивали на гребнях волн, весело блистали на мокрых скалах, золотились на стенах маяка. Старый матрос вспомнил всю эту ночь. Сон это был, или въявь случилось. Он выскочил… Маяк еще горел. Очевидно, он забыл потушить его огонь! На берегу, на мели, лежали груды обломков… Разбитую шкуну прибоем било о каменные стены. Два трупа были раскинуты по утесам, третий колыхался в воде у самого маяка… Где же был четвертый?.. Сторож побежал к могилам… Вон что-то черное у той, которая постарше… Матрос наклонился — и узнал вчерашнего моряка, молившего о пощаде у страшного выходца… Убитый лежал лицом в землю у самого креста… А море шумело все так же зловеще и глухо, чайки, вернувшиеся сегодня, пронзительно и весело орали на утесах, и ярко матовым золотом блестел на солнце олений мох…

———————————————————————

Источник текста: Из книги ‘Две ночи’. СПб.: Издание Д.П. Ефимова, 1889.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.