МРАМОРЪ.
МРАМОРЪ.
Разсказъ.
——
——
——
——
——
——
К. и О. Ковальскіе.
‘Русская Мысль’, кн. IX, 1908
Мрамор, Ковальский Казимир Адольфович, Год: 1908
Время на прочтение: 24 минут(ы)
…Мы были случайные гости въ дом мраморныхъ копей… Стоялъ онъ на вершин острой горы, въ уединеніи лса. Къ самымъ окнамъ его подступали мачтовые стволы сосенъ, и сквозь ихъ гранитные переплеты сіяли хрустальныя воды шхеръ… Отливали атласомъ стны, сложенныя изъ вкового смолистаго лса, блестли высокія окна съ каймой изъ синихъ и желтыхъ стеколъ, отсвчивала матовымъ серебромъ крыша, увнчанная алой полосой разввающагося флага.
Широки были ступени входа съ огромной дубовой дверью, покрытой узорами желзной рзьбы, но въ ея плавно-тяжеломъ движеніи и важномъ вздох былъ гулъ склепа.
Упрямое честолюбіе, сильная рука и ревнивая мысль: ‘мой домъ — пусть будетъ единственный!’ — собрали подъ одинъ кровъ великое множество разнообразнйшихъ вещей.
Вдоль стнъ стояли кованые мдью сундуки, потемнвшіе отъ времени, какъ орховая скорлупа, изъ далекихъ аландскихъ деревень были привезены они — хранилища родовыхъ цнностей: тонкаго полотна, тяжелыхъ серебряныхъ украшеній и тхъ затйливыхъ коронъ невстъ, что напоминаютъ букеты изъ малиновыхъ, золотыхъ и восковыхъ розъ, изъ травъ и узкихъ лентъ, дрожащихъ на незамтныхъ проволокахъ,— богатствъ, накопленныхъ чернымъ суровымъ трудомъ и переходившихъ отъ поколнія къ поколнію.
Допотопнымъ чудищемъ смотрлъ на пришельца огромный буфетъ, татуированный витіеватыми рисунками и украшенный грубыми фигурами птицъ — плодъ труднаго творчества художника, имя котораго навсегда потонуло въ темныхъ пучинахъ времени.
Важные, оловянные и серебряные, кубки скучали на черныхъ и желтыхъ полированныхъ полкахъ въ чинномъ обществ массивныхъ блюдъ, фаянсовыхъ и глиняныхъ кружекъ, расписанныхъ полосами киновари и охры.
Тамъ и тутъ висли рдкія вышивки: красные рыцари на коричневыхъ лошадяхъ, вызжающіе въ часы желтыхъ закатовъ, силуэты башенъ на синев неба, свитки мловыхъ облаковъ, блые лебеди на черныхъ водахъ съ золотой рябью отраженій.
А длинныя блдныя зеркала въ матово-блыхъ рзныхъ рамахъ повторяли и умножали предметы.
Съ невольнымъ почтеніемъ оглядывалъ пришелецъ великолпныя печи — истыя божества подавляющей тяжести: кафельныя,— похожія на жертвенники изъ яшмы, и другія, мягкаго корельскаго камня, сиренево-сраго, съ высченными въ немъ неуклюжими блками и головами медвдей, съ немалой осторожностью усаживался въ кресла-качалки, инкрустированныя мозаикой и позолотой, попиралъ ногами серебристыя и бурыя шкуры, дивился на рога оленей о двнадцати втвяхъ, на острые клыки вепрей.
Но гд только было мсто — на полкахъ, на широкихъ блыхъ подоконникахъ, на особыхъ подставкахъ изъ полированнаго чернаго дерева — виднлся мраморъ: блые мертвые плоды, вазы съ безжизненными, безкровными цвтами или просто обломки, куски, то блестящіе и мелко-зернистые, какъ сахаръ, то стекловидные, грязносрые съ темными прожилками, и между ними на почетномъ чугунномъ треножник — маленькая блоснжная пирамида съ водянисторозовыми крапинами.
Еще и еще были куски, вещи, бездлушки. И всякая имла свое опредленное мсто. Ни пылинки, ни соринки,— всюду одинъ блескъ и порядокъ. О, какого неустанно-напряженнаго вниманія, сколькихъ часовъ усилія должно было это стоить!…
Утомленная, какъ бы окутанная легкимъ туманомъ мысль просила отдыха. Чья-то рука медленно натягивала нервы, точно они были не чувствующими живыми волокнами, а металлическими струнами на деревянномъ станк. Странный сухой холодъ нисходилъ на тло и какая-то несознанная, но сущая въ каждомъ уголк тяжесть давила его… Какъ будто вещи испаряли мертвый духъ изжитыхъ желаній, мыслей и образовъ, покоряя живое чувство и силой недвижнаго покоя, силой каменныхъ чаръ обращая душу въ раба.
Хозяинъ сидлъ, небрежно опершись о спинку дивана, съ вырзанными по бокамъ наивными яичными львами, упираясь толстыми подошвами покрытыхъ мраморной пылью ботинокъ въ черный медвжій мхъ, весь блый въ своей просторной парусин домашней выдлки, говорилъ рзкимъ трубнымъ голосомъ о своей жизни, а изломы его блесыхъ бровей судорожно двигались надъ глазными впадинами, гд свтился странный блдный огонь. О, мы должны были знать, чего стоилъ ему этотъ домъ, ему, сыну бдныхъ коре ль-скихъ крестьянъ…
Блый человкъ этого не скрывалъ: въ дымной лачуг дальнихъ ботническихъ шхеръ родился онъ, выросъ на жесткой оленин и твердыхъ, какъ камень, кругахъ ржаныхъ лепешекъ, и если бы не дядя, капитанъ шхуны, то маленькій Гаммелинъ корчевалъ бы на родин пни, прокладывалъ дороги въ непроходимыхъ чащахъ или ловилъ треску неуклюжими стями.
До десяти лтъ онъ жилъ какъ молодой волкъ въ заросляхъ, на болотахъ, въ снгахъ, и потому, какъ у рыси, остры его глаза и мускулы такъ крпки, съ сокомъ весеннихъ березъ впиталъ онъ въ себя силу лса, и ее потомъ не могли отнять годы страшнаго, нечеловческаго труда.
Потому что въ мужицкую голову трудно вбивается наука: какъ гвозди въ дубовую доску. И нелегко было отъ мшистыхъ камней далекаго свера и гуднія лсовъ перейти на шхуну стараго морского волка и плыть въ Англію, потомъ съ палубы шхуны быть выброшеннымъ на мостовую столичнаго города, попасть сначала въ одну, потомъ въ другую школу, кончить высшій лицей. Но стальной бичъ нужды и воли гналъ дальше и дальше. Какъ быкъ съ упертыми въ землю рогами, съ налитыми кровью глазами — прошелъ Гаммелинъ свою молодость — не зная отдыха, а когда поднялъ голову, то понялъ, что онъ дважды силенъ и многое можетъ!… И началъ молотъ дробить жизнь, пробивая себ дорогу: сначала узкую тропинку, гд не приходилось гнушаться никакой работой… Былъ слесаремъ, машинистомъ, шахтеромъ. Ну, а потомъ, потомъ — тропинка стала широкимъ путемъ, гд шло много такихъ же, какъ онъ, и гд каждый искалъ своего, только своего и скалилъ зубы на прочихъ. И Гаммелинъ нашелъ только свое: дорогу въ мраморныя копи. Надъ пластами неисчерпаемыхъ богатствъ тупые неумлые люди собирали скудныя жатвы, только-только не умирая отъ нужды. Инженеръ заглянулъ вглубь земли, ударилъ койломъ — и брызнуло золото.
Мраморъ въ объятіяхъ пламени далъ золото, золото дало домъ, жену, дтей, вещи, вещи… Онъ вставалъ, ходилъ, съ руками, засунутыми въ карманы парусиновыхъ, слегка заношенныхъ брюкъ, опять садился и опять вставалъ, съ еле уловимыми нервными подергиваніями мускуловъ коренастаго тла, бралъ куски мрамора, взвшивалъ, гладилъ: ‘этотъ стекловидный, грубаго зерна, похожій на гранитъ — образчикъ низшей породы. Этотъ уже лучше, но въ близн его, неправда ли, есть порокъ: срая вода. Но зато этотъ — превосходенъ: хочется его лизнуть, какъ сахаръ… Въ этомъ году мы его уже добыли 30,000 тоннъ, а подъ нимъ долженъ быть не мраморъ, а настоящая тайна! Я вамъ говорю: не камень, а блоснжный храмъ, га-га-га!
Онъ говорилъ, а губы его вздрагивали и блдный странный огонь разгорался подъ изломами блесыхъ бровей.
До самаго вечера бродили мы съ Гаммелиномъ по копямъ. Узкими, извилистыми дорогами, вырубленными въ чащ лса и вковомъ гранит, сопровождаемые безконечнымъ полотномъ вагонетнаго пути — спускались мы въ каменныя гнзда, откуда то и дло доносились глухіе взрывы и короткій грохотъ умирающихъ пластовъ.
Вверхъ и внизъ грузно ползли неуклюжія желзныя коробки, то пустыя, то заваленныя кусками побжденнаго мрамора. Но ихъ влекли существа мало похожія на побдителей — въ этихъ корявыхъ опоркахъ, изъденныхъ известкой, въ заплатанныхъ одеждахъ, покрытыхъ слоями каменной пыли и напитанныхъ запахомъ селитры и дыма, съ этой срой коричневатостью сухихъ вдавленныхъ щекъ. На граняхъ внезапныхъ, пугающихъ обрывовъ глазъ открывалъ огромныя ямы, изорванныя, избуравлеяныя пропасти, сро-блыя, крупитчато-блестящія, мокрыя чаши труда. Здсь стлалось и таяло голубоватое облако недавняго взрыва, тамъ дятлы-люди гулко долбили желзными клювами обнаженныя ндра и закладывали динамитные патроны, тутъ — среди тяжелой и печальной музыки молотовъ — разбивали упавшія глыбы, обтесывали куски, нагружали громыхающія вагонетки. Всюду въ медленной битв усталый человкъ вяло, но упрямо боролся съ каменнымъ схимникомъ, сдирая съ него темную грубую кожу, поросшую сочной травой и кустами низкой хвои, оскверняя грязными ногами, стекловидныя, истерзанныя ткани, увозя частицы исполинскаго тла. А заклятый страшнымъ обтомъ схимникъ недвижно лежалъ, и только раны его источали росу блой, холодной крови…
Мы еле поспвали за инженеромъ. Передъ нами поперемнно мелькали то его пронзительные глаза, то упорная складка выпяченныхъ губъ, то крупный затылокъ, блестящій надъ бронзой шеи. Голосъ, какъ бы выходящій изъ мдной глотки, оглушалъ насъ раскатами тяжелаго, остраго смха: ‘га-га…’, внезапными замчаніями, а изломы мрамора гулко повторяли слова, усиливая ихъ звучность. Крпкія, жилистыя руки кидали вправо и влво, впередъ и назадъ отрывистыя указанія, брали куски мрамора, останавливали рабочихъ, приглашали поднять молотъ.
— Вситъ боле тридцати пяти фунтовъ! Помахать этакимъ весь день — не шутка, га-га! Впрочемъ, дло привычки и желанія. Увряю васъ, именно — дло желанія. Вс эти разсказы о чрезмрномъ труд мало, га-га, вроятны. Я нё могу ни минуты оставаться безъ работы. Я тогда боленъ, га-га! И, конечно, вс эти люди, мои рабочіе, тоже не могутъ оставаться ни минуты безъ дла.
Онъ переводилъ духъ, дружелюбно кивалъ круглой головой молчаливымъ дятламъ, что при нашемъ приближеніи устало разгибали узкоплечія спины и хмуро, исподлобья внимали рчамъ главнаго инженера, онъ съ размаху хваталъ молотъ и разбивалъ первый попавшійся обломокъ и, радостно поворачиваясь въ сторону взрывовъ, алчно раздувалъ тонкія ноздри, вбирая въ себя запахъ разсивающагося облака.
— Га-га! Какъ тутъ сидть безъ дла! Поймите, до меня тутъ почти не было ни-че-го! Такъ — жалкія раскопки, такъ — больше ковырялись и портили матеріалъ. Но прошло пять лтъ, и видите, я и компанія все переустроили… Да, да, пять лтъ моей жизни вложены въ эти камни. Считая на вашъ всъ — полтора милліона пудовъ годовой добычи, получимъ пять лтъ или семь съ половиною милліоновъ пудовъ камня. Га-га!
Въ эту минуту пушечный гулъ потрясъ воздухъ, за нимъ перекатился мрный грохотъ обломковъ.
Разбжавшаяся кучка людей снова спшила къ мсту взрыва. Только одинъ, лица котораго не было видно, стоялъ на мст, разставивъ ноги и слегка пошатываясь, какъ дерево, колыхаемое втромъ. Стоялъ и зачмъ-то трогалъ себя за голову.
— Ага!— сказалъ инженеръ — неосторожность. Неглубоко забили патронъ. Это слышно было по взрыву. Одну минутку…
Онъ быстро пошелъ къ шатавшемуся человку, возл котораго уже образовалась группа. Опять изломы мрамора гулко отбрасывали прикосновенія трубоподобнаго голоса. Потомъ одинъ изъ группы пьяно побрелъ къ малиновому домику, на краю высокаго обрыва, а инженеръ вернулся къ намъ.
— Ничего серьезнаго. Бываетъ гораздо хуже. А, знаете, какъ разъ приблизительно съ того мста, гд онъ стоялъ, начинается на глубин десяти метровъ тотъ пластъ чудеснйшаго мрамора, той — га-га!— тайны, на которую я уже намекалъ вамъ… И мы до него доберемся, о, да… Прошу васъ дальше…
Мы вновь спшили за блымъ человкомъ. Мы поднимались въ высокія кирпичныя зданія, въ мрачные, невыносимо душные овалы этажей, гд, словно обугленные, люди съ желтовато-красными блками невыразимыхъ глазъ двигались, какъ автоматы, съ желзными клюкообразными рычагами въ черныхъ рукахъ. Чугунные черепа безчисленныхъ отдушинъ усяли горячій, черный отъ угля подъ. Рычаги непріятно шуршали, приподнимая то одинъ, то другой колпакъ и сгребая въ отдушины пыльное топливо. Подъ одними черепами, холодно-бурыми, зіяла темная пустота, подъ другими, грязноблыми, неслись съ тихимъ посвистомъ надъ грудами мрамора, въ трещинахъ и проходахъ, ручьи краснаго пламени, подъ третьими, почти розоватыми, гудли адскія пучины, кипло раскаленное безуміе огней.
— Ну-ка, Эллисъ, подсыпьте сюда угля. Вотъ такъ, превосходно. Пусть горитъ: это его святая обязанность… Га-га… Единственная обязанность… Рекомендую вамъ: Эллисъ Дальбергъ, нашъ старйшій рабочій, весьма заслуженный… Га-га…
Костлявый, лохматый человкъ въ скрюченныхъ сапогахъ, боле похожій на обоженный молніей сукъ, прикоснулся корявыми пальцами къ лапоухой шляп и попробовалъ изобразить на своемъ черномъ лиц, измученномъ лиц, улыбку, но получилась жалкая, страшная гримаса.
— Да, мы съ нимъ увидимъ тотъ, знаете, пластъ…— Гаммелинъ значительно разсмялся и побжалъ дальше по трепещущимъ сходнямъ, а навстрчу блому человку обугленные рабочіе везли тяжелыя тачки, полныя блестящаго чернаго топлива.
Вслдъ за инженеромъ мы спустились въ низкіе сводчатые овалы подземелій. Тамъ въ блесой темнот, среди удушающей, тропической жары люди, словно вылитые изъ гипса и пыльныхъ линючихъ красокъ,— одни строили баррикады изъ острыхъ, блестящихъ глыбъ, грозящихъ обваломъ, другіе замуровывали ихъ, готовя блому схимнику медленную огневую смерть, третіе отмуровывали пышащія нестерпимымъ жаромъ стны, четвертые подвозили мраморъ на вагонеткахъ или увозили на свтъ Божій испепеленныя мощи для того, чтобы тамъ, на широкихъ площадкахъ въ облакахъ благо шипящаго пара утолить ихъ мучительную жажду струями студеной воды. Въ атмосфер разслабляющаго сухого жара, среди дкихъ испареній, приникающихъ къ тлу тысячами разгоряченныхъ сухихъ устъ, подъ стукъ вагонетокъ и зловщій ритмическій гулъ невидимыхъ потоковъ пламени, шла неустанная работа кашляющихъ гипсовыхъ людей — и мраморъ претворялся въ известь…
А упрямый человкъ съ блесыми глазами все старался перекричать бормотаніе стихій, съ необыкновенной ловкостью взбирался на мраморныя баррикады, стучалъ въ стны, объяснялъ, ходилъ, сопровождаемый все тми же загадочными, исподлобья взглядами рабочихъ и вздрагивая будто отъ холода.
— Не правда ли, хорошенькая температура… Га-га, боле ста градусовъ… Но въ будущемъ я надюсь повысить ее. А вотъ боковыя отдушины: это центральная тяга… Высота трубы — тридцать саженей, га-га… Осторожне, осторожне, а то васъ задавитъ вагонетка. Люди, которые ее толкаютъ, не видятъ, что длается впереди… Все можетъ случиться!
Изъ темноты подземелій черезъ облака густого, выдающаго глаза пара мы перешли въ огромные зонтикообразные амбары, гд высились горы каменной мукй, гд съ вышины тусклыхъ отверстій свергались все новыя лавины извести, гд люди-мельники съ блой растительностью сгребали всегда однми и тми же деревянными лопатами всегда одно и то же — кучи извести въ одну гору. И миріады крошечныхъ, ядовитыхъ существъ густо ряли вокругъ да около рабовъ амбара.
Выбившіеся изъ силъ, потные, одурманенные, съ красными глазами и блдными щеками, брели мы дальше за Гаммелиномъ туда, гд безобразными чудищами разслись машины, гд жирными стальными лапищами махали ловкіе рычаги и поршни, гд съ монотоннымъ звономъ бжали на одномъ мст огромныя колеса, какъ бы изъ самихъ себя выкидывая безконечныя ленты ремней…
Туда, гд была разлита все та отравляющая тяжесть невидимаго желзнаго долга и созданное, сотворенное человкомъ жило собственной таинственной жизнью, давило творца кошмарами неизмнности, обращало его въ невольника, пило его сердце, душу, дни…
И когда, наконецъ, вдругъ замолкшій и поблднвшій инженеръ снялъ блую шляпу и, потирая виски, обильно покрытые пылью, быстро повелъ насъ прочь отъ взрывовъ, облаковъ извести и машинъ по извилистымъ лснымъ дорогамъ… когда обвяла насъ смолистая прохлада хвои и сладкій запахъ кашки пролился въ грудь,— мы благословили молчаніе, атласныя колонны лса и румяный ликъ божества, уходящаго въ перламутровыя воды, и дыханіе тишины…
…Мы сидли въ голубой гостиной на блыхъ прямыхъ стульяхъ, обведенныхъ тонкой позолотой, за блымъ лакированнымъ столомъ и пили красный ликеръ изъ синихъ рюмокъ на высокихъ ножкахъ.
Уже сиреневыя воды спускающагося вечера вливались въ открытыя окна, и старинныя зеркала тонули въ полумрак, отсвчивая потускнвшимъ серебромъ. Иногда входилъ легкій втеръ, трогалъ прозрачныя занавски, вздыхалъ и уходилъ. Гости — почетное мстное общество: пасторъ и учитель съ женами, докторъ и полновсная дама съ малиновыми румянцами, затянутая въ кофейный панцырь, сидли очень чинно, очень прямо, длали маленькіе глотки и любезно передавали другъ другу корзинку съ печеньями. Быть приглашенными въ домъ инженера Гаммелина по особому случаю считалось, конечно, событіемъ немаловажнымъ, а потому и одежды и настроеніе носили характеръ праздничный, даже торжественный: мужчины щеголяли черными сюртуками и пестротой бархатныхъ жилетовъ, женщины-атласомъ и щитками серебряныхъ брошей. Было много изысканной предупредительности, пріятности въ голосахъ и движеніяхъ. И хотя слова сплывали тягуче и медленно, прерываемыя покашливаніями и вздохами,— бесда, а съ ней и время подвигались впередъ.
Монументальный, четвероугольный учитель, важно упирая бритыя щеки въ воротники, а кулаки въ колни, говорилъ внушительно, какъ будто объяснялъ урокъ:
— Родина! Что можетъ быть выше! Только свое — истинно дорого. Конечно, почитаю Шиллера и Гете какъ свтила изящной словесности, но преклоняюсь лишь передъ Рунебергомъ.
‘Vrt Land, vrt Land, vrt Fosterland!’
продекламировалъ онъ съ деревяннымъ паосомъ.
— О! Когда я возвращался изъ Германіи и посл всхъ этихъ тамъ Рейновъ увидалъ свою Ауру, то врите ли даже заплакалъ, а когда дома жена поставила передо мной блюдо съ толокномъ, мн показалось, что вкусне я ничего не далъ…
— Я предпочитаю форель… Кушанье тоже національное!— сказалъ пасторъ, желчный человкъ съ дкой улыбкой и тяжело опущенными вками надъ выкатомъ черныхъ, алмазныхъ глазъ.
— Уха изъ сиговъ тоже недурна!— согласился учитель, подби рая бритыя губы.— Все это наши финскія женщины приготовляютъ въ совершенств.
— Значитъ, вы не знаете, какъ приготовляютъ рыбу южанки!— проведя кончикомъ языка по своимъ синеватымъ губамъ, возразилъ пасторъ.— Въ приготовленіи рыбы и сластей южанки, многоуважаемый, не-за-мнимы… Да, незамнимы!…
И онъ бросилъ неуловимый взглядъ въ сторону своей жены, молча перебиравшей длинными пальцами цпочку на плоской груди.
Изъ нсколькихъ, уже брошенныхъ вскользь фразъ мы знали, что пасторъ собственно пришелецъ въ стран шхеръ и лсовъ и что предки его были французскіе рыцари. И, правда: въ изгибахъ его черныхъ съ просдью волосъ и въ тонко закрученныхъ усахъ виднлась южная манерность, а подвижныя ноздри и скрытые блески глазъ говорили, что ни благолпіе сна, ни холода свера не могли, да, не могли убить всхъ страстей, что он еще горятъ и перегораютъ, оставляя въ душ тяжелый, черный уголь.
Маленькій докторъ — лсной человкъ,— заросшій по самыя брови мшистой растительностью, страдалъ и оттого, что такъ топорщилась его туго-накрахмаленная манишка, и оттого, что приходилось сидть такъ прямо и слдить за разговоромъ. Онъ все чаще полной горстью бралъ свою опаленную солнцемъ и временемъ бороду, засовывалъ въ ротъ и жевалъ ея порыжлые концы, а глаза маленькіе и блестящіе, какъ у звря, томились, бродя по стнамъ и часто уходя за окно въ лсъ. Иногда онъ прислушивался, нервно двигался на стул, хотлъ что-то сказать, но только издавалъ носомъ фыркающіе звуки.
Хозяинъ, напротивъ, какъ-то весь опустился, сидлъ мшковато, широко разставивъ локти, разсянно подливалъ себ и другимъ. Его разговорчивость пропала и выраженіе угрюмости и озабоченности лежало въ бровяхъ и выпяченныхъ губахъ.
Учитель спросилъ:
— Господа, конечно, постили копи? Не правда ли, какое счастливое сочетаніе природы и искусства рукъ человческихъ? Тутъ шумъ взрывовъ, грохотъ молота, а вокругъ — тишина, уединеніе лсовъ и пастбищъ, свжесть воздуха…
— Вы… съ вашимъ воздухомъ,— фыркнулъ докторъ и на этотъ разъ весьма вызывающе.— Я вамъ говорю: тутъ все пропитано пылью… мраморной пылью… у однихъ легкіе и одежды,— это еще лучшее, у другихъ — голова и кровь!
Прищуривъ лвый глазъ, онъ посмотрлъ на инженера, потомъ на пастора и свистнулъ какъ иволга.
Легло непріятное молчаніе, и Гаммелинъ съ сдержаннымъ раздраженіемъ стукнулъ толстой подошвой о полъ.
— Нашъ милйшій докторъ всегда немного преувеличиваетъ…— мягко, но съ сожалніемъ началъ учитель, кашлянувъ въ руку.— По его мннію мы вс тутъ, чмъ-нибудь… хе, хе, хе… страдаемъ…
Онъ не договорилъ, потому что дверь отворилась, и въ комнату вошла женщина.
Была минута, когда вдругъ все: и люди, и вещи, и едва оборвавшіеся звуки голосовъ исчезли и осталась она одна, стоящая такъ, въ матовомъ полумрак со своими дтьми,— мать и дти, точно сотканныя изъ тончайшей близны, потому что отъ нея и отъ нихъ исходилъ неуловимый свтъ, отъ блдности ихъ лицъ, серебра волосъ и прозрачности глазъ.
— Моя жена, фру Эдитъ, и мои дти, Эльза и Эрикъ, Эрикъзавоеватель!— сказалъ Гаммелинъ, и въ первый разъ въ деревянности его лица промелькнула горделивая радость. Онъ протянулъ руки, и покорно, съ нжной торопливостью молодая женщина передала ему своего луннаго ребенка. На молодую весеннюю луну походили они, странныя дти, съ ихъ круглыми безкровными лицами и тихой серьезностью.
Отецъ пощекоталъ сыну подъ подбородкомъ и два раза подбросилъ его, но мальчикъ не улыбнулся: изъ пушистыхъ рукавовъ вязаной фуфайки безпомощно висли сжатые кулачки и вки не моргали надъ шириной водянисто-голубыхъ глазъ.
Легко опустивъ тонкую, полуоткрытую руку на голову двочки, молодая женщина стояла посреди комнаты, и ея взглядъ, ея полураскрытыя губы, слабая улыбка летли къ сыну, видли только его… И мука, и радость, и робкая стыдливость юнаго материнства стояли вокругъ нея, какъ нжное дыханіе распускающейся весны, но уже, какъ опущенныя завсы свершоннаго, на исхудаломъ лиц съ обрзанными щеками лежали тни усталости и изнеможенія. Какъ слишкомъ тонкое, слишкомъ юное дерево гнулась она, надломленная равностью своего расцвта.
Легкія свтлыя одежды не скрывали полноты ея стана, а осторожность движеній и задумчивость глазъ говорили, что хрупкое тло носитъ въ себ опять новую жизнь.
— Прелестныя дтки!— произнесъ учитель и сдлалъ ‘буку’.
— А вы, фру Гаммелинъ, опять выглядите хуже!— улыбнулась дама въ кофейномъ панцыр такъ, точно сообщала что-то очень пріятное и радостное.
— Я… нтъ… отчего вы думаете?— отвтила молодая женщина и, смущенная, сла, привлекая къ колнямъ двочку и словно загораживая себя отъ назойливыхъ любопытныхъ взглядовъ. И такъ какъ мужъ исподлобья, точно чего-то не одобряя, взглянулъ на нее, фру Эдитъ застнчиво, ладонью пригладила спустившуюся прядь и добавила падающимъ голосомъ:— Нтъ… я чувствую себя превосходно, но только вотъ Эрикъ… Эрикъ нездоровъ… Я хотла спросить васъ, докторъ…
— Докторъ завтра будетъ, тогда и поговоримъ,— отрзалъ инженеръ, раскачивая мальчика на колнк.
Докторъ передернулъ плечами.
— Я говорилъ и говорю: плюньте на все!
Шея Гаммелина покраснла.
— Вы опять за старое…
— Что же длать, если люди — слпы!
У обоихъ въ глазахъ вспыхнули клинки.
Тогда очень громко, выставляя впередъ свое острое лицо и лошадиные зубы, пасторша спросила:
— А мы, фру Гаммелинъ, видли новый подарокъ, который вамъ преподнесъ вашъ супругъ! Великолпное пано! Не врится, что оно сдлано изъ сукна: ну, совершенно нарисовано. Вы, что же, такъ и оставите его въ столовой?
— Да, оно очень красиво, но я, право, не знаю, какъ уберечь его отъ пыли! Вс эти вещи…— взглядъ фру Эдитъ безпомощно обвелъ стны, зеркала, мраморъ, вазы съ цвтами,— такъ страшно пылятся… Аксель сердится… но вдь мужчины не понимаютъ, какъ это трудно! Цлый день ходишь, ходишь!…
Гаммелинъ внезапно расхохотался такъ, какъ хохоталъ на ломкахъ:
— Какая ты смшная! Но вдь мы вс ходимъ, ходимъ… Значитъ, нужно!…
И сталъ серьезенъ.
— Почему нужно?!— голосъ молодой женщины дрогнулъ, а мгновенный румянецъ окрасилъ щеки и опять схлынулъ.— Впрочемъ… Оставимъ этотъ разговоръ…
Но Гаммелинъ упорствовалъ:
— Если теб мало прислуги, найми еще, еще!…
Его голосъ повысился до крика.
Тогда произошло нчто неожиданное: сидвшій на колняхъ у отца, какъ восковая неподвижная кукла, ребенокъ вдругъ задрожалъ всмъ тломъ, вытянулся и, прежде чмъ Гаммелинъ усплъ подхватить его — уже лежалъ на рукахъ фру Эдитъ. Точно подхваченная порывомъ втра, брошенная впередъ страшнымъ толчкомъ, она уже стояла возл мужа и прижимала къ груди ребенка… Своимъ дыханіемъ, своими нжными руками силилась остановить судорожный трепетъ маленькаго тла, шептала надъ посинвшимъ лицомъ нжныя, ласковыя слова:
— Ты его испугалъ, Аксель… О, Аксель!… Милый, милый, ты откроешь глазки… посмотри: вонъ тамъ, зайчикъ, маленькій зайчикъ… Докторъ… докторъ!…— ея голосъ сломался, точно чья-то рука сдавила, сжала ея горло.
Но такъ осторожно докторъ уже велъ ее къ креслу, къ открытому окну.
— Ну, фру Гаммелинъ! Зачмъ такъ… Ну, вотъ, видите: ему уже лучше… гораздо лучше!
Онъ приложилъ палецъ къ губамъ, и стало такъ тихо, точно въ комнат было только двое: мать и больной ребенокъ… Красные мертвые рыцари вызжали на коричневыхъ лошадяхъ въ часы желтыхъ закатовъ, блые мертвые лебеди плыли по чернымъ водамъ. Блли въ полумрак куски неподвижнаго мрамора… А въ мертвомъ великолпіи дома родилась протяжная, колыбельная пснь и какъ тихая жалоба поплыла надъ ребенкомъ къ вечернимъ водамъ мерцающихъ шхеръ…
…Дтей унесли. Тяжелымъ, точно спутаннымъ языкомъ Гаммелинъ бросилъ одну фразу:
— Они не выносятъ людей!— и слъ, вытирая платкомъ лобъ.
Женщины перешептывались.
— Бдная фру Эдитъ!… Такая молодая!…
— Конечно, потерявъ одного ребенка — всегда будешь дрожать за другихъ! Эти ужасныя судороги… Такія прелестныя дти!…
— А вы видли: у нея — ни кровинки въ лиц… Шесть лтъ тому назадъ у нея былъ замчательный румянецъ…
Голоса осторожно жались другъ къ другу, чуть слышно шелестли на губахъ, не долетая въ тотъ уголъ, гд сидлъ инженеръ.
Докторъ все еще стоялъ у окна, у теперь уже пустого кресла, и въ тяжело опущенной голов его, въ понурой спин была большая, серьезная дума.
Густота сумерекъ налила комнату по самые края и загадочно туманны были очертанія предметовъ.
И, какъ бы встряхивая всхъ это сна, голосъ учителя, трезвый и громкій, произнесъ:
— А господа, конечно, слышали новость, для насъ очень важную новость: нсколько дней тому назадъ г. Гаммелинъ выразилъ полную увренность въ томъ, что на разстояніи слдующихъ десяти метровъ находится настоящій, да, настоящій, не уступающій итальянскому, мраморъ! Съ подтвержденіемъ этого факта для нашей мстности несомннно открывается новая эра…
— Я предупреждала! Я говорила!— вдругъ перебила учителя жена, такъ взволнованно, что гд-то на канделябрахъ зазвенли подвски.— Подожди продавать, Августъ! Но вдь мы везд должмы быть первыми… везд! Вотъ, господинъ пасторъ дождался и теперь онъ продастъ свой клочокъ за другую цну!…
Пасторъ сдлалъ рзкое, внезапное движеніе на стул, но тотчасъ же принялъ прежнюю позу, и только голосъ, несмотря на холодную иронію, вздрагивалъ:
— Почему вы думаете, госпожа Викштрэмъ, что я намренъ продать свою землю? Я очень люблю садоводство, а у меня какъ разъ привились такіе прекрасные персики!
— Персики! У него лежитъ капиталъ, зарытый въ землю, а онъ — персики!…
— У васъ лежитъ въ банк, у меня въ земл, въ этомъ только разница! Отчего вы собственно такъ волнуетесь, уважаемая фру Викштрэмъ?
— Нтъ, знаете… собственно говоря,— вступился учитель и въ темнот руки его никакъ не могли попасть платкомъ въ отверстіе кармана.— Вы поступили не по-сосдки… да…
— Позвольте!…
— Вы могли предупредить, посовтовать…
— Ну, ужъ, знаете, господинъ Викштрэмъ!— воскликнула дама въ панцыр.— Относительно совтовъ вы бы лучше помолчали! Я, конечно, вдова, женщина… и вы, собственно, уговорили меня продать за безцнокъ мой клочокъ! Вы втянули меня въ невыгодную сдлку!…
— Я… васъ? Я? Въ невыгодную сдлку? Нтъ, позвольте… Знаете… это слишкомъ! Это…
Учитель не могъ продолжать.
Казалось, чья-то невидимая рука сдавила всхъ за горло, стерла улыбки, любезность словъ, оскалила въ каждомъ взгляд острые клыки. Казалось, еще мгновеніе — и то скрытое, задавленнное, что каждый носилъ въ себ и пряталъ отъ другихъ, вырвется какъ сломавшій свою клтку зврь.
Но голосъ доктора, пронзительный и злобный какъ взмахъ бича, упалъ надъ головами:
— Выгода! Ха-ха! Выгодне всхъ, говорю я вамъ, продалъ старый Іонасъ: продалъ и повсился!…
Былъ ударъ, отрезвленіе. И уже вс глаза въ маленькомъ раболпномъ страх обратились къ инженеру.
Но, неподвижный и блый, онъ сидлъ какъ истуканъ.
Тогда съ порога, вмст съ упавшей полосой свта, усталый голосъ фру Эдитъ, голосъ еще полный тихой колыбельной псни сказалъ:
— Бдный Іонасъ! Онъ все считалъ деньги… и не могъ счесть… и сошелъ съ ума! Теперь, когда въ копяхъ воетъ втеръ, люди говорятъ: то плачетъ душа бднаго Іонаса!… Господа…— добавила она,— ужинъ готовъ.
Канделябры горли жаркимъ блескомъ, и надъ каждой свчей стоялъ золотисто-зыбкій кругъ. Въ граняхъ хрустальныхъ вазъ загадочно играли цвта. Какъ снгъ блестло тонкое полотно и новенькое серебро сіяло ровными отливами. Пышныя темно-карминовыя и нжно-желтыя розы граціозно свшивались въ благоуханной истом. А за окномъ, за близной тонкихъ занавсокъ безшумно плыла лунная синева ночи.
Прямая и высокая какъ сосна служанка съ массивными косами вносила и уносила дымящіяся блюда, но блдныя руки хозяйки сами принимали ихъ и ставили на столъ. Сама она презентовала гостямъ то голубую форель и алую семгу, то сладко испаряющійся желтоватый картофель и масляные сыры, то жирную утку въ убор изъ вишенъ и лисичекъ и темно-красную оленину. Сама она наливала въ узкіе, граненые стаканы темный старый эль изъ каменнаго жбана, тяжелаго и росистаго отъ прохладной тнистой влаги. Время отъ времени вставала, неслышными шагами обходила столъ и гостей, потчуя то тмъ, то другимъ, одляя каждаго привтливыми тихими улыбками, и опять возвращалась на свое мсто, стройно неся полноту округлаго стана. Вскидывала изрдка свтлыми прозрачными глазами и съ еле уловимымъ, неизъяснимымъ недоумніемъ въ мягкомъ и тающемъ какъ сотовый воскъ голос спрашивала:
— Фру Линквистъ! Прошу васъ, объясните мн: почему вы хотите открыть еще одинъ магазинъ. Нужно? Дло требуетъ? Но почему нужно, я этого не понимаю… У васъ и такъ много хлопотъ и вы такъ состоятельны, не длайте этого…
Или говорила жен учителя:
— Вы очень хорошо толкуете сны… А мн вотъ сегодня подъ утро снилось, что я шла по длиннымъ, длиннымъ блымъ скатертямъ… Он были разостланы между высокихъ горъ, а на горахъ росли черные колокольчики и звенли. Къ дальнему путешествію? Да, возможно… Но куда же мы можемъ ухать?! Я не понимаю…
По мр того, какъ таяли свчи и разгорались лица гостей, а раскаты хохота все чаще, благодаря смнившему старый эль молодому ‘тодди’ изъ горячей воды, сахара и рома, колыхали огни канделябръ, слабая краска сбгала съ лица фру Эдитъ, застывала улыбка и тни темнли вокругъ глазъ. Легкія, какъ бисеръ, росинки выступили на гладкомъ лбу, и блокурые волосы прядями прилипли къ влажнымъ вискамъ. Но гости не замчали этого, мене всего мужъ ея и господинъ этого большого, красиваго дома. Плоскогрудая пасторша, поджимая губы и вспыхивая повеселвшими отъ ‘тодди’ зрачками, разсказывала тучной дам въ кофейномъ панцыр, румянцы которой уже превратились въ бураки, о томъ, какъ развратно сельское населеніе и какъ парни посщаютъ по ночамъ двушекъ, не стсняясь высотой помщенія. Об дамы негодовали, но такъ, какъ если бы судьба соблазняемыхъ созданій была вовсе ужъ не такъ ужасна. Косматый докторъ, страшно возбужденный горячимъ напиткомъ, комкалъ бороду и низвергалъ громы на медицину и человчество, утверждая, что медицина ни къ чорту не годна, ибо въ конц-концовъ всякій врачъ льетъ воду въ бездонную бочку, а человчество такъ мерзко, что и лчить-то его не стоитъ, въ томъ числ и самого себя. Пасторъ допытывался у Гаммелина, на скуластыхъ щекахъ котораго горли два темныхъ пятна, скоро ли онъ начнетъ разработку ‘того’ мрамора. Хозяинъ отнкивался, но потомъ сказалъ, сдвинувъ брови:
— Ну, если это васъ такъ занимаетъ, такъ знайте: къ концу третьяго года, считая съ ныншняго мсяца, я облицую нашъ домъ прекраснйшимъ мраморомъ, съ водянисто-розовыми прожилками. Га-га…
— Ого!— воскликнулъ учитель и взволнованно дважды поправилъ очки,— это великолпно, это почти Греція!…
Вс насторожились и замолкли, повернувшись въ сторону инженера. И среди молчанія значительно тихо проплыло замчаніе хозяйки:
— Домъ будетъ очень тяжелъ.
Гаммелинъ пододвинулъ канделябръ такъ, что тотъ скрылъ отъ него лицо жены. Опершись на локти, долго смотрлъ на куски мрамора, игравшіе у стнъ холодными, мертвыми блестками. Всталъ, подошелъ къ одному изъ нихъ, безсознательно провелъ по его шероховатости ладонью руки и, точно получивъ электрическій ударъ, весь передернулся. Опять блдный, странный огонь вспыхнулъ въ блесыхъ глазахъ, и Гаммелинъ, садясь возл жены, отрывисто бросилъ:
— Я это сдлаю.
А фру Эдитъ устало вымолвила:
— Ты слишкомъ много работаешь, Аксель… Ты по ночамъ сталъ вскрикивать.
— ‘Онъ’ стоитъ труда.
— Возможно. Но только я начинаю его бояться. Когда я подойду къ ломкамъ и гляжу внизъ, мн всякій разъ чудится, что кто-то невидимый, кто-то блый и холодный поднимается ко мн со дна этихъ скользкихъ ямъ… И…
— Воображеніе!— оглушительно оборвалъ инженеръ.
Тутъ вмшался пасторъ. Одна его рука катала хлбные шарики, другая то и дло подносила къ синеватымъ губамъ стаканъ съ ‘тодди’ и губы пили маленькими, сладенькими глотками, и черные алмазы глазъ какъ бы тайно смаковали двичьи линіи плечъ и головы фру Эдитъ, а когда та случайно взглядывала на него, вцплялись въ нее якоремъ.
— Но что вы будете длать въ этомъ… мраморномъ дом?
— Тамъ буду жить я, моя жена, мои дти. Prosit!— кинулъ Гаммелинъ, допивая стаканъ.
— Ахъ, какъ счастлива фру Эдитъ!…— вздохнули дамы, получивъ отъ пастора взоръ, полный черной ненависти.
— Украшеніе и благословеніе всякаго дома есть женщина. Но что длаютъ съ ней большинство нашихъ мужчинъ, эти истые сверные варвары? Разв они видятъ, чувствуютъ т мистическія глубины, что кроются въ глазахъ женщины шхеръ?— онъ беззвучно засмялся и, выцдивъ такой сладкій глотокъ, продолжалъ, не спуская черныхъ алмазовъ съ хозяйки.— О, эти женщины достойны гораздо боле умлыхъ, я скажу — искусныхъ рукъ! Prosit!
— Ну, тому, кто попытался бы отыскать эти глу-би-ны въ глазахъ моей жены,— проронилъ инженеръ,— я бы разбилъ черепъ вотъ этой кружкой… и… умочилъ концы пальцевъ моихъ въ его крови, какъ то длали варвары свера.
— Ахъ, Вальгалла, Вальгалла…— попробовалъ было учитель спасти положеніе и сказать интересную фразу, но докторъ такъ сердито фыркнулъ, что привлекъ къ себ всеобщее вниманіе.
— Три года, три года!!! А вдругъ произойдетъ подземная катастрофа и вашъ мраморъ трахъ-тарарахъ-тахъ… И домъ — ау, ау… Не лучше ли плюнуть?!
— Какая катастрофа?! Вчно вы изображаете изъ себя вщаго ворона!!
— О, да, да, съ моей стороны это, вроятно, глупо. Согласенъ, никакой катастрофы не будетъ: такъ, сболтнулъ! Ну, а скажите,— правда, что соціалисты вносятъ въ сеймъ законопроектъ о томъ, что ндра земли — собственность націи?
— Пусть себ вносятъ эти утописты, что хотятъ!— громко засмялся Гаммелинъ и судорожно щелкнулъ пальцами.— Бумага… на бумаг все можно. А я все же выстрою домъ изъ розоваго мрамора, и, почтеннйшій докторъ, га-га, вы будете попрежнему лчить мою семью! Га-га-га…
— Я вамъ говорю, что скоро буду лчить васъ, именно васъ… И… больше ничего, и нтъ мн никакого дла ни до кого, и пусть себ соціалисты длаютъ, что имъ угодно… Prosit.
Вс сразу заговорили. Учитель, длая эффектные жесты жирными руками, съ негодованіемъ разсказывалъ, что съ дтьми рабочихъ-соціалистовъ невозможно сладить. Родители не допускаютъ никакихъ серьезныхъ мръ и даже легкихъ тлесныхъ наказаній и все время грозятъ судомъ ‘чуть только что’. Докторъ ругалъ все человчество огуломъ, безъ различія классовъ. Дама въ панцыр бурлила, какъ котелъ, и утверждала, что ‘эти соціалисты’ разоряютъ ‘государство’, въ доказательство чего сообщила ту сумму, которую она потеряла во время ‘штрейка’, къ которому должны были примкнуть и ея служащіе.
Гаммелинъ осторожно пояснилъ, что любитъ энергичныхъ людей, но, конечно, насиловать чужую волю и переходить на незаконную почву не слдуетъ. Пасторъ оказался ярымъ — до дрожи — противникомъ соціализма, такъ какъ соціалисты хуже язычниковъ: послдніе — не знаютъ, первые — подкапываются подъ храмъ. А пасторша съ великой наивностью замтила:
— О, я согласилась бы любить ихъ, если бы они были мраморными статуэтками, знаете, такими красивыми и чистенькими…
Отъ грянувшаго смха заколыхались язычки свчей и звякнуло въ стаканахъ, и перелились отраженія серебра. Въ шум потонуло замчаніе хозяйки — робкое и смущенное, ‘что она очень занята и не успла ознакомиться съ этими людьми, по жизнь такъ тяжела, какъ очень большой домъ и, вроятно, имъ живется не легко’…
Докторъ уже молчалъ и углубился въ свой стаканъ. Остальные, кром хозяевъ, продолжали шумный, но стройный, какъ хорошо сыгравшійся оркестръ, и пересыпанный сентенціями разговоръ все на ту же тему о ‘соціалистахъ’, и было похоже на то, какъ если бы каждый изъ нихъ услужливо вытаскивалъ занозу у другого, а заноза была для всхъ одинакова: ‘эти люди’.
Синева ночи потускнла и замутилась. За стнами дома рождались тихіе, дремотные гулы. Гаммелинъ сидлъ, сгорбившись, угрюмо приподнявъ брови и обнявъ плечо жены лвой рукой. А фру Эдитъ наклонилась, очень блдная, съ полузакрытыми вками, надъ столомъ и, неподвижная, приникла губами къ махрово-красной роз. За ними и надъ ними висло на стн узкое длинное зеркало съ серебряными грифами и въ темной пустот его сіяло пять свчей отраженнаго канделябра. Подъ зеркаломъ высился массивный конусъ мрамора. И въ странномъ, случайномъ сочетаніи, въ игр пламени и мертвыхъ блестокъ блый камень, выкинувъ пять отраженныхъ огней, придавилъ холодной стопой двухъ усталыхъ людей…
Косматый докторъ поднялъ голову, всмотрлся, протеръ глаза. Опять взглянулъ и, вдругъ заволновавшись, съ шумомъ всталъ и отодвинулъ далеко въ сторону канделябръ. Зеркало потухло, сочетаніе распалось, а инженеръ и фру Эдитъ изумленно осмотрлись. Докторъ не садился.
— Въ чемъ дло?— испуганно спросила фру Викштрэмъ, врившая въ привиднія.
— Ничего!— отрзалъ маленькій человкъ.
— Когда нашъ милйшій докторъ начинаетъ галлюцинировать, значитъ пора по домамъ…— сказалъ пасторъ и, грузно вставая, загремлъ тяжелымъ стуломъ.
Было ршено закончить вечеръ прогулкой на ‘мотор’, да кстати отвезти домой доктора и пастора съ женой. Викштрэмы и кофейная дама пожелали отправиться пшкомъ, лсной дорогой.
Об группы простились на широкой лстниц, но Гаммелина уже не было: гд-то внизу подъ его быстрыми шагами осыпались камни. Фру Эдитъ вышла, когда окна дома погасли, кром послдняго, гд сонно свтилась желтая занавска. На молодой женщин былъ надтъ темный плащъ съ капюшономъ, и въ оправ его матовое лицо казалось головой камеи.
— Какъ непріятно холодно!— недовольно пробормоталъ пасторъ, зябко запахивая полы летучки.
— Пустяки!— сказалъ докторъ,— Посл ‘тодди’ не можетъ быть холодно! Итакъ, впередъ!
Не очень врно ступая, онъ сталъ спускаться подъ откосъ.
Тихая, сдержанная тревога бродила по лсу, изрдка протяжно гудя и вздыхая. Бродила, останавливалась, шевеля верхушками сосенъ и всматриваясь въ мняющіеся просвты молочно-луннаго неба. Вверху безшумно плыло блдное лицо мсяца въ слоистой мгл. Внизу рождались и умирали безсильныя тни, пятна, изгибы, переплетаясь и словно куда-то торопясь. На вод отъ мрачной черной каймы отраженнаго и опрокинутаго берега спшно убгала, испуганно захлебываясь, чешуйчатая зыбь, и блый ‘моторъ’, на привязи изъ звякающихъ цпей, расплескивая чернильныя полосы, все пытался уйти къ далекимъ купамъ призрачныхъ острововъ, изрзанныхъ кое-гд тонкими полосами тумана.
— Осторожне, — предупредила блая фигура инженера, наклонившагося надъ вздрагивавшимъ двигателемъ.— Мостки очень скользки, а вода холодна.
А докторъ предложилъ пастору.
— Садитесь, коллега, на руль.
— Коллега?— переспросилъ тотъ, опускаясь на корму, какъ большая черная птица.
— Ну, да: вдь мы съ вами оба возимся вокругъ смерти!
Упали цпи. Забилъ винтъ. Живой гулкой дрожью задрожалъ блый ‘моторъ’, качнулся назадъ и вдругъ ринулся впередъ, въ близну ночи, упруго взрзая лезвіемъ носа таинственныя воды и разбрасывая пригоршни матовыхъ жемчужинъ. И широко разошлись дв стальныхъ дороги, упираясь въ черноту уходящаго берега. И все было какъ въ прозрачномъ сн. Словно лодка вздрагивала и чуть колыхалась все на одномъ и томъ же мст. А въ печальномъ и высокомъ неб безшумно скользилъ блдноликій мсяцъ, преслдуемый толпами блыхъ видній. Струилась навстрчу короткая зыбь, тихо плескалась и бжала дальше, неся въ изломахъ своихъ мракъ глубины, въ изгибахъ невдомые блески и сіяніе вспыхивающихъ и потухающихъ глазъ. Неслышно появлялись и проплывали мимо смутныя тяжелыя очертанія острововъ, какъ сказочныя развалины замковъ и крпостей. Сквозили и пропадали позади туманныя лужайки, и странныя, корявыя существа варили тамъ, на нихъ сдое пиво ночи. Прибрежный гранитъ отсвчивалъ оголенностью старыхъ огромныхъ череповъ. И опять былъ просторъ: ночь разстилала матовосеребряныя дороги, недосягаемы были стны мглистыхъ далей, бжалъ мсяцъ отъ видній и тревожно струилась зыбь. Но иногда налетало дыханіе втра, гасило на мигъ блески и приносило съ собой тяжелыя смолистыя струи, и болотную сырость, и запахъ водорослей. Тогда гудло что-то въ лсахъ, какъ если бы въ огромныхъ пещерахъ вздыхали сквозь сонъ великаны-медвди… И снова сіяли, струились воды, и только ‘моторъ’ отсчитывалъ въ тишин вздрагивающіе удары винта.
— Скоро будутъ старыя ломки,— такой далекій и слабый прозвучалъ голосъ фру-Эдитъ.— Я не люблю этого мста.
— Держите правй къ острову, въ проливъ,— кинулъ инженеръ, и странныя нотки зазвенли въ его голос.— Помните, что тамъ камни и держитесь берега.
Низко, надъ самой водой, плыло навстрчу лодк большое бархатное крыло тни. Тамъ и сямъ всплывали камни, сначала круглые и низкіе, какъ щиты черепахъ, потомъ высокіе и острые, какъ молчаливая стража пролива. Уже надвинулся островъ и тснился противоположный берегъ, уже тихо шуршали первые камыши, сжимая широкій разлетъ зыби. Чмъ дальше, тмъ плотне сдвигались они, переговариваясь стрлками и какъ бы прячась другъ за дружку. Запутавшись въ ихъ густот, полной затхлой теплоты и влажной гнили, лежала вода — безсильная, мертвая, какъ ничего не отражающая жидкая смола. ‘Моторъ’ замедлилъ ходъ и медленно двигался — въ шорох и шепот — впередъ, въ тнь, словно увозя траурную процессію людей въ темныхъ плащахъ съ блымъ изваяніемъ Гаммелина посредин. И опять былъ гулъ, тревога въ лсу и вздохи…
— Геркуланумъ и Помпеи! Геркуланумъ и Помпеи!— громкимъ шепотомъ произнесъ докторъ, нахлобучивая глубже черную шляпу.
— О чемъ бормочете, кол-лега?— иронически-глухо переспросилъ пасторъ.
— Жили были два города: ну, тамъ, пиры разные, золото, портики… А что если бы предупредить жителей: милые, почтенные мои, уносите-ка ноги, не то трахъ-тарарахъ-тахъ?! Ушли бы или нтъ? Что дороже: жизнь или ея видимость — драгоцнности, дессерты, портики?…
— Да вдь подземные, предупреждающіе удары были,— равнодушно замтила пасторша.
— Вотъ, вотъ: подземные удары, именно! Не все въ порядк, люди, слышите?
Изъ внезапно разступившихся камышей ‘моторъ’ крутымъ поворотомъ скользнулъ въ глубокій заливъ, и въ полномъ свт мсяца встало дикое и печальное зрлище. Въ тяжеломъ, мрачномъ убор изъ гранита и черной бахромы лса громоздились причудливыя кручи: нависли странно блые, холодно и мелко, какъ снжная парча, блестящіе отвсы, безсильно грозили острые изломы, маячили широкіе проходы, полные призрачнаго сіянія, и алебастровыя глыбы какъ бы застыли въ неизбжности паденія. Тамъ повержены были колонны, тамъ неровно расколоты плиты и растеплены стны, тамъ мертво-блестящія ндра, разодранныя страшнымъ ударомъ, извергли блые гробы и обрушили хаосъ обломковъ на груды костей, на черные скелеты давнихъ построекъ, а матовые уступы шли въ зеркальную глубину водъ и тамъ неприступными карнизами упирались въ опрокинутое небо. Странныя, мглистыя виднія бродили въ проходахъ, кто-то прозрачный ползъ вдоль стнъ, дымки курились надъ грудами, и какъ бы ослабвшія басовыя струны печально гудли въ глубин заброшенныхъ копей, и прочь скользилъ тихій мсяцъ, но уйти никуда не могъ…
— Ага!— многозначительно произнесъ пасторъ.— Кладбище!
Гаммелинъ однимъ движеніемъ, точно въ согнутомъ тл развернулась пружина, вскочилъ на ноги, качнувъ ‘моторъ’, и черезъ головы всхъ кинулъ бшенымъ раскатомъ:
— Я шутокъ больше не по-зво-ляю! Какое кладбище?! А?!
Неуловимая тревога пронеслась въ воздух. Пасторша прижалась къ борту. Темная фигура фру Эдитъ наклонилась къ фигур доктора.
Тотъ заволновался и хотлъ что-то сказать, но пасторъ, вперивъ въ инженера черные, зловщіе алмазы зрачковъ, громко и членораздльно продолжалъ:
— Да, кладбище! Разв инженеръ Гаммелинъ забылъ, что здсь обваломъ погребено десять человкъ, что никто съ тхъ поръ не желаетъ работать на этихъ ломкахъ… что мсто это мертвое?!
— Га!— крикнулъ Гаммелинъ, подался назадъ, точно отъ удара въ грудь, и рванулъ рычагъ машины.
Оборвался стукъ, замеръ винтъ. Отъ неожиданности пасторъ на мгновеніе измнилъ направленіе, и лодка, широко раскачиваясь, тихо пошла къ берегу.
А страшный блый человкъ съ судорино-сжатыми кулаками, съ безумно-круглыми глазами, въ которыхъ зловще вспыхивали фосфорическія искры, уже стоялъ на носу, надъ загадочной бездной. И плыло передъ нимъ широкими излучинами надъ опрокинутыми мраморными карнизами длинное блое отраженіе, и оглушительный, мдный голосъ гналъ къ кручамъ слова за словами, а камни рождали мрачные отвты, глухіе и непонятные.
— Кладбище, га-га-га… Вы сметесь надо мной! Вы сметесь вс надо мной!… Я тоже смюсь! Да… Я знаю: вы считаете меня сумасшедшимъ, су-ма-сшед-шимъ! Пусть! Вы меня ненавидите! Пусть! Нтъ, не мертвое! А, они не хотятъ, отказываются, от-ка-зываются работать… Га-га!… Я выпишу ита-льян-цевъ — слишите! Сто, двсти… Га-га-га!…
— О, Господи!— пронесся и упалъ, какъ жалоба чайки, голосъ фру Эдитъ.— Онъ поскользнется! Докторъ, держите!…
И въ ту же минуту ея руки уже обвили кольцомъ станъ благо человка, а губы лихорадочно повторяли: ‘милый, милый!’ Черный косматый докторъ возился какъ гномъ, стараясь совладать съ правой рукой инженера, содрогавшагося отъ внутренняго напряженія, отъ судорожно-сведенныхъ мускуловъ. Пасторша приникла къ мужу и громко шептала молитву, а лодка все сильне раскачивалась уже на одномъ мст, разбрасывая взволнованныя, блыя и черныя, отраженія, ломая карнизы. Въ глубин копей сильнй и гуще клубился и ползъ къ шхерамъ туманъ и гудли басовыя струны…
— Га!— еще оглушительне крикнулъ Гаммелинъ и за нимъ громыхнули ломки, обвалы, кручи…— Гопъ-гопъ!
— Сядьте, да сядьте же, прошу васъ убдительно!… Успокойтесь!— бормоталъ гномъ.
— Аксель, успокойся! Аксель!
— Нтъ, оставьте меня. Я здоровъ, я совершенно здоровъ и силенъ. Нтъ, не мертвое! Будетъ жизнь, да, да!… Я приглашу сто, двсти! Я выстрою трубу! Никто не помшаетъ: я доберусь до него, слышите, никто… Я построю, да, построю домъ изъ розоваго мрамора… Я не сумасшедшій. Гопъ! Эй, вы, тамъ слышите… Вы… Гопъ, гопъ, гопъ! Пустите меня!— бшено потрясалъ онъ свободной рукой.— Гопъ, гопъ!— звалъ онъ.
Въ проходахъ и на уступахъ рождались угрюмые каменные голоса и сзывали другъ друга. Гудніе невидимыхъ струнъ перешло въ ноющій свистъ. И внезапно тьма окрестныхъ лсовъ наполнила ночь мощнымъ, глухимъ ворчаніемъ. Налетлъ сильный, холодный втеръ, зажегъ на мигъ громко плещущіе огни и потушилъ ихъ, но оставилъ плескъ, безпокойно-частый. А туманъ старыхъ копей вдругъ заколыхался, выросъ, поднялся какъ огромный, блый призракъ, съ длинными рукавами прозрачной рясы и неслышно быстро поплылъ на лодку, на шхеры, неся передъ собой противное дыханіе заброшенности, гніющихъ кочекъ, лужъ, дкой извести…
— Го…!— не кончилъ инженеръ, задохнулся и, неожиданно ослабвъ, безпомощно махнулъ рукой. Махнулъ и почти опустился на руки жены и доктора. Съ рукъ на скамью лодки и, ослабвъ еще больше, прилегъ на влажное дерево. А женщина съ лицомъ блдной камеи наклонилась надъ блымъ человкомъ, накрыла его полой темнаго плаща своего и такъ замерла, тихо стуча зубами…
— Обратно!— хмуро бросилъ докторъ, берясь за рычагъ машины.
Большая черная птица, сидвшая на корм, кивнула головой.
И въ быстромъ полукруг блая лодка съ дрожью ринулась въ открытыя шхеры, въ нелюдимый тусклый просторъ. А за ней гналась мгла, холодная и гнилая, и уже не было мсяца, ибо она потушила его.