ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ФЕЛЬЕТОНЫ
ФЕЛЬЕТОНЫ
С-ПЕТЕРБУРГЪ
1913
МРАКОБСЪ
МРАКОБСЪ
Мракобес, Жаботинский Владимир Евгеньевич, Год: 1912
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Возстановленіе и объединеніе Италіи закончилось 20 сентября 1870 года. Это называется: во-время успть. Счастливъ Богъ Гарибальди и Виктора-Эммануила, что дло не затянулось еще лтъ на сорокъ, счастливъ Богъ Кавура, что онъ умеръ еще раньше: правда, ему не удалось видть своими глазами, какъ Римъ сталъ столицей объединенной Италіи, но зато онъ умеръ во-время, въ полной увренности, что не только Италія, но и весь міръ смотритъ на него, какъ на порядочнаго человка. Опоздай онъ лтъ на пятьдесятъ — картина могла бы сильно измниться.
Часто я пытаюсь вообразить, какъ отнеслось бы прогрессивное человчество къ гарибальдійской эпопе, если бы она происходила теперь, въ наши дни. Въ сущности, вдь и въ наши дни есть народы, находящіеся въ положеніи Италіи до Гарибальди. Въ чемъ заключалось горе Италіи до Гарибальди? Въ томъ, что она была разрознена и порабощена. Мало ли теперь народовъ разрозненныхъ и порабощенныхъ? Даже итальянцы еще не всхъ своихъ братьевъ собрали подъ родимую кровлю. Южный Тироль, провинція историческаго Тридента, родина Данте, все еще принадлежитъ Австріи, все еще правитъ имъ нмецъ, и мраморный старикъ Алигьери со своего гранитнаго пьедестала на площади въ Тренто все еще тоскливо глядитъ на югъ, черезъ Альпы, въ сторону оторванной Италіи. Но и помимо итальянцевъ! Сербохорваты раздлены между, пятью или шестью государствами. Болгарскій сверъ Македоніи все еще въ турецкихъ рукахъ. Греческій югъ Македоніи, греческіе острова Архипелага и самый Критъ все еще подъ туркомъ. Два милліона румынъ кряхтятъ въ венгерской Трансильваніи. И еще много племенъ можно бы назвать, и вс они ждутъ своего Гарибальди. Но вотъ что любопытно: какъ относится къ этимъ ихъ ожиданіямъ и надеждамъ передовое человчество? Не дипломаты, конечно, и не генералъ-губернаторы, а та ‘молодая’, радикальная Европа, что въ свое время молилась на итальянскаго Гарибальди и до сихъ поръ чтитъ и чествуетъ его имя? Сочувствуетъ ли она тріентинскимъ итальянцамъ въ ихъ стремленіи оторваться отъ Австріи, сочувствуетъ ли она сербо-хорватамъ, болгарамъ, румынамъ и другимъ народамъ въ ихъ мечт — воспроизвести эпопею объединенія Италіи, измнить политическую карту, разорвать старыя государства и воздвигнуть новыя?
Нтъ-съ, не сочувствуетъ. Радикальная Европа на все это смотритъ очень косо, и чмъ она радикальне, тмъ хуже. На лвомъ фланг политической мысли твердо ршено, что все это ненужныя и вредныя фантазіи. Он отвлекаютъ человчество отъ его настоящихъ задачъ, он затемняютъ классовое сознаніе. Какъ, напримръ, называютъ на крайнемъ лвомъ фланг австрійской политической мысли тхъ иррендентистовъ, которые мечтаютъ о присоединеніи Тріента и Тріеста къ Италіи? Ихъ называютъ реакціонерами и шовинистами. Только реакціонеръ можетъ мечтать о созданіи новыхъ государствъ, когда и старыхъ уже слишкомъ много развелось. Только шовинистъ можетъ проповдывать, будто народы непремнно должны отдляться другъ отъ друга государственными рамками. Только реакціонеры и шовинисты способны разжигать во имя этихъ фанаберій націоналистическія страсти, отвлекая трудовую массу отъ ея прямой задачи. Такъ говорятъ и пишутъ на лвомъ фланг, повсюду — у итальянцевъ, у балканскихъ народовъ, у поляковъ, у евреевъ. Счастливецъ Гарибальди! Если бы онъ опоздалъ на полвка…
Гд-те въ одесскомъ порту еще стоитъ, быть можетъ, та харчевня, гд юноша Гарибальди, много лтъ назадъ, встртилъ матроса-карбонарія и впервые отъ него услышалъ проповдь о единой Италіи. Одни говорятъ, что эта встрча произошла въ Таганрог, другіе думаютъ, что въ Одесс, и это достоврне. Во всякомъ случа, гд-то близко отъ насъ. Въ Италіи тогда на такія темы нельзя было говорить. Юнгой на отцовскомъ корабл пріхалъ сюда Гарибальди, забрелъ въ харчевню, выпилъ стаканъ вина съ незнакомымъ матросомъ, и тотъ раскрылъ передъ его глазами новый міръ. Кто былъ тотъ матросъ, освободившій Италію? Имя его осталось невдомо, все равно какъ имя того калики перехожаго, что поднялъ когда-то на ноги русскаго богатыря.
Въ одной книг написано о такихъ невдомыхъ вотъ что:
Я разскажу вамъ русскую былину:
Жилъ богатырь, мужицкій сынъ Илья.
Онъ тридцать лтъ, не разгибая спину,
Сидлъ въ углу отцовскаго жилья.
По всмъ дорогамъ рыскали татары,
Въ лсу царилъ разбойникъ Соловей:
Илья сидлъ. Илья глоталъ удары,
И не было защиты у людей.
И вотъ пришелъ незнамый странникъ Божій,
Безыменный калика перехожій,
Сказалъ: ‘вставай, настала череда!’ —
И всталъ Илья, плечомъ могучимъ двинулъ,
Татарскую державу опрокинулъ
И Соловья съ семи дубовъ низринулъ —
А странникъ тотъ ушелъ, пропалъ и сгинулъ,
Невдомый откуда и куда.
И это все. Ни псенъ о калик,
Ни памяти: пришелъ, позвалъ — и нтъ.
А между тмъ былъ онъ герой великій,
Отважнй всхъ, чье помнитъ имя свтъ.
Ужъ на него ль не зарились татары?
И Соловей въ глуши своихъ лсовъ
Не на него ль придумалъ злыя кары
И посылалъ въ облаву слугъ и псовъ?
Онъ отъ собакъ ушелъ и отъ холопей,
Онъ хитраго татарина провелъ,
Прошелъ сквозь тучи стрлъ, сквозь строи копій,
Онъ забутилъ пески зыбучихъ топей,
Онъ прорубилъ дубравы — и дошелъ!
Въ томъ подвиг невидномъ и негромкомъ
Вся жизнь его: пришелъ, позвалъ — и нтъ.
Но онъ — герой. И вамъ, его потомкамъ,
Отъ родины спасибо и привтъ!
Неизвстный матросъ былъ тоже изъ ‘его потомковъ’, и теперь вс согласны, даже на лвомъ фланг, что ему полагается отъ родины спасибо и привтъ. Ибо все это было давно, чуть ли tee сто лтъ тому назадъ. Но хотлъ бы я знать, что сказали бы мы теперь, если бы та бесда молодого Гарибальди съ карбонаріемъ въ одесской харчевн произошла въ наши дни и кто-нибудь изъ насъ ее подслушалъ. Влетло бы тогда отъ насъ и Гарибальди, и особенно его перехожему калик!
Вы сомнваетесь? Но тогда позвольте возстановить предъ вами содержаніе той бесды. Я при ней, конечно, не былъ, и, кажется, нигд ея подробности не записаны, но, тмъ не мене, возстановить ее нетрудно. Дло ясное: что могъ сказать матросъ-карбонарій блокурому мальчику изъ Ниццы съ честными смлыми глазами,— что могъ онъ ему сказать, кром тхъ самыхъ вещей, за которыя теперь никто бы его по головк не погладилъ? Рчь карбонарія несомннно представляла собой яркій образецъ того, что мы теперь называемъ шовинизмомъ и нетерпимостью. Подумайте сами: говорилъ ли онъ юнош о томъ, что вс люди братья? Нтъ, онъ, должно быть, про это забылъ, а говорилъ ему о томъ, что надо выгнать изъ Италіи нмцевъ. И, вроятно, декламировалъ на память, или вытащилъ изъ за пазухи на пропотвшемъ листочк запрещенные стихи Джусти, отъ которыхъ тогда содрогалась вся грамотная Италія. Мы бы съ вами тоже содрогнулись, прочитавъ эти стихи, но отъ противоположнаго чувства: отъ добродтельнаго негодованія. Такіе возмутительные стихи, полные духа племенной вражды, и въ каждой строчк звучитъ нота натравливанія одной національности на другую! Напримръ, приблизительно такъ:
Что мы хотимъ? Отчизну и свободу
Возстановить — а нмцевъ не хотимъ,
Хотимъ дышать, хотимъ вернуть народу
Родной языкъ — а нмцевъ не хотимъ,
Хотимъ творить и чтить свои преданья
А нмцевъ не желаемъ. До свиданья!
И когда матросъ произносилъ этотъ рефренъ: ‘е non vogliam Tedeschi’, его шопотъ пріобрталъ зловщій оттнокъ, и въ немъ чувствовалось остріе скрытаго кинжала. А честные, смлые глаза блокураго юноши хмурились ненавистью. Онъ думалъ о поработителяхъ. Ему казалось, что они усяли родную землю, словно гадкая сыпь на миломъ тл. Они ее портятъ, они ее безобразятъ, они ее пачкаютъ. Ихъ надо прогнать. Вонъ! До единаго человка вонъ! И, можетъ быть, въ эту минуту неизвстный юнга далъ себ тихую клятву, и изъ этой клятвы потомъ родилась одна изъ прекраснйшихъ, изъ самыхъ возвышенныхъ страницъ міровой исторіи… Но какое намъ дло? Если бы этотъ разговоръ происходилъ въ наши дни, мы сурово обругали бы всхъ трехъ: поэта Джусти за то, что онъ науськивалъ Италію на нмцевъ, матроса-карбонарія за то, что распространялъ эти вредныя вирши, а юношу изъ Ниццы за то, что ршилъ посвятить свою богатую жизнь такому ничтожному и неблагородному длу, какъ осуществленіе шовинистической и реакціонной программы.
Да къ чему и свелась дятельность Гарибальди въ Италіи? Напоминалъ ли онъ своимъ согражданамъ о томъ, что нмца надо любить, какъ родного брата? Напротивъ, всякій шагъ его, всякій жестъ его разжигалъ въ итальянскихъ массахъ ненависть къ чужеземцу. Говорилъ ли Гарибальди народу про то, что на свт есть только дв націи — богачи и бдняки, и что вс бдняки, будь они итальянцы или нмцы, должны быть заодно? Напротивъ, онъ призывалъ богатыхъ и бдныхъ объединиться во имя патріотической идеи, забытъ вс раздоры, отложить вс внутренніе споры до того момента, пока не будетъ осуществленъ націоналистическій идеалъ. Вмсто того, чтобы стремиться къ демократизаціи отдльныхъ государствъ, изъ которыхъ состоялъ въ его дни Апеннинскій полуостровъ, онъ заставилъ цлое поколніе, отбросивъ остальныя, быть можетъ боле важныя соціальныя заботы, посвятить вс силы націоналистической и, въ сущности, безмысленной задач — созданію объединеннаго королевства. Зачмъ? Что за прихоть? Разв это нужно для счастія народа? Не все ли равно для бднаго люда, сколько надъ нимъ королей? Не лучше ли было бы для народа, если бы Гарибальди направилъ свои усилія въ другую сторону, и теперь на Апеннинскомъ полуостров было бы нсколько республикъ вмсто одного королевства? Въ сущности, если хорошенько вглядться до самой глубины, не была ли жизнь Гарибальди ошибкой отъ начала до конца? Не сбилъ ли онъ съ толку, не свелъ ли съ прямого пути цлый народъ, цлое поколніе, и — хуже того — не завщалъ ли своихъ заблужденій другимъ народамъ и позднйшимъ поколніямъ? Разв не его примромъ и не его успхами увлекаются, разв не по стопамъ Италіи слдуютъ теперь шовинисты всего міра, вопя о необходимости національныхъ государствъ и задерживая разршеніе соціальной проблемы? И если возстановить во всхъ деталяхъ ту атмосферу, которая господствовала въ Италіи въ эпоху борьбы за независимость, въ эпоху изгнанія нмцевъ и объединенія полуострова, и если хорошенько вникнуть въ эту атмосферу, полную націоналистическаго пыла, пропитанную ненавистью къ чужеземцу, оглашаемую нестерпимой декламаціей патріотическихъ лозунговъ, если вспомнить, что на цлыя десятилтія было забыто и заброшено все остальное: никто не думалъ о школахъ, о развитіи промышленности и торговли, даже о хорошихъ законахъ, а вс силы были поглощены исключительно вопросами національности и патріотизма, — если все это взвсить, то не придется ли съ болью въ сердц сказать, что то была атмосфера истиннаго шовинизма, въ которой, какъ рыба въ вод, чувствовали бы себя Марковъ и Пуришкевичъ?
Понимаю, что здсь меня лвый читатель прерветъ и скажетъ возмущенно, что онъ никогда ничего подобнаго не говорилъ. Да, я знаю, что не говорилъ. О Гарибальди мы этого не говоримъ. Но почитайте, что говорятъ и пишутъ о людяхъ, которые въ наши дни и въ нашихъ условіяхъ смютъ молиться тмъ богамъ, которымъ молился Гарибальди. Нтъ бранныхъ словъ, которыхъ они бы не слышали. Ихъ объявляютъ ненавистниками человка, врагами общелюдского братства. Они мракобсы, противники культуры. Они обманщики, они водятъ за носъ темную массу, даютъ ей камень вмсто хлба. Они ей говорятъ: ‘долой нмца!’ вмсто того, чтобы говорить ей: ‘вс люди братья’. Они говорятъ ей: ‘созидай государства!’ вмсто того, чтобы говорить ей: ‘демократизируй государства’. Они говорятъ ей: ‘нтъ разницы между бднымъ и богатымъ, пока не осуществится національный идеалъ!’ вмсто того, чтобы говорить ей: ‘пролетаріи всхъ странъ, объединяйтесь’. Они наполняютъ атмосферу лозунгами боевого націонализма. Они отрываютъ сердца молодежи отъ общечеловческихъ идеаловъ и зажигаютъ ея мозгъ преувеличеннымъ культомъ національнаго прошлаго и національнаго языка. Они хотятъ, чтобы вс другія проблемы были отодвинуты на второй пданъ И Чтобы вс лучшія силы народа пошли на Построеніе золоченой клтки, гд бы народъ могъ отграничиться отъ своихъ иноязычныхъ братьевъ. Они реакціонеры, они родня по духу Маркову и Пуришкевичу, ихъ надо гнать и душить. Но — тогда будемъ послдовательны, сдлаемъ еще одинъ шагъ и отнесемъ за ту же скобку и Гарибальди? Разв онъ, его сподвижники и вся его эпоха не точь въ точь подходятъ подъ вс обвиненія, только что формулированныя нами? И будемъ искренни: если бы борьба за Италію происходила теперь и на нашихъ глазахъ, разв мы не повторяли бы этихъ обвиненій со всхъ общественныхъ трибунъ? Въ чемъ же дло? Въ чемъ разница?
Въ томъ, что насъ тогда не было на свт, насъ не спросили и создали Италію безъ нашего вдома. Мы пришли на готовое, мы уже застали выстроенной эту прекрасную молодую монархію-демократію, мы нашли ее жизнерадостной, бодро-творящей, жадной къ прогрессу, притязающей на мсто въ первомъ ряду культурныхъ державъ. И вотъ, мы снимаемъ шапки и одобрительно хлопаемъ по плечу Гарибальди, Маццини и Джусти. Молодцы, ребята! Но въ то же время рядомъ съ нами въ горькомъ поту работаютъ люди, ся на другихъ нивахъ т же зерна, что сялъ Гарибальди, и, быть можетъ, суждено и этимъ зернамъ дать не худшіе ростки,— но этихъ работниковъ мы травимъ отборною бранью. ‘О люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смха, жрецы минутнаго, поклонники успха’…
Въ Рим, на холм Яникульскомъ, стоитъ памятникъ Гарибальди, кто его видлъ разъ въ жизни, не забудетъ его никогда. Всадникъ повернулъ голову направо и съ угрозой смотритъ на синеватый куполъ Ватикана. Но мн въ послднее время кажется, что смотритъ онъ дальше, смотритъ въ нашу сторону и съ горькой усмшкой намъ говоритъ:
— О, люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смха! Вы, именующіе себя демократами, уходите прочь отъ меня, не оскорбляйте меня своимъ запанибратствомъ. Я не хочу почета тхъ, кто не почитаетъ моей вры. Да, я отдалъ свою жизнь во имя Италіи, да, я веллъ своему народу ни о чемъ иномъ не помнить и не думать, пока не возникнетъ изъ пепла Италія. И больше того: когда она возникла, я, жадный, не былъ удовлетворенъ. Я хотлъ еще отобрать у Франца-Іосифа Тріентъ, и Тріестъ, и Фіуме, и Далмацію, я хотлъ еще отобрать у французовъ мою родину Ниццу, я мечталъ о Савой, и въ. гнв за то, что король и дипломаты не сумли взять ихъ, я отряхнулъ прахъ отъ ногъ и затворился отъ людей на дикомъ островк родного моря. Да, я былъ жаденъ и непримиримъ, да, я жилъ во имя націи, придите же, сюда, вы, эпигоны, и учите меня уму-разуму, учите меня, что люди братья, учите меня, что надо любить человчество, правду, свободу! Учите меня! Я хотлъ отнять у Франціи нашу Ниццу, потому что она наша, но когда на французскую землю ступили прусскія войска, я созвалъ своихъ старыхъ товарищей и ринулся въ Дижонъ защищать французскую свободу и цлость французской земли. Я посвятилъ свою жизнь Италіи, но и въ необъятныхъ равнинахъ и лсахъ южной Америки помнятъ меня, ибо и тамъ я боролся съ тиранами, въ рядахъ революціонныхъ армій Бразиліи, Аргентины, Перу. Я посвятилъ свою жизнь Италіи, но въ годы, когда въ Италіи было затишье, я — глупый мечтатель!— носился съ проектомъ купить большой корабль, пловучее гнздо свободы, и кочевать на немъ изъ страны въ страну, помогая во всемъ мір возстаніямъ народовъ противъ деспотизма. Я отдалъ свою жизнь Италіи, но Герценъ назвалъ меня рыцаремъ человчества. И я былъ рыцаремъ человчества и человчности, и я умлъ любить и понимать вс народы, и мое сердце было въ каждой борьб на сторон угнетеннаго. Но я больше всего на свт любилъ мой народъ и его страну, и, когда надо было, я умлъ ненавидть чужака-поработителя, и я не стыжусь, что до сихъ поръ въ Италіи поется гимнъ моего имени съ припвомъ: ‘Прочь изъ Италіи, ибо часъ наступилъ, прочь изъ Италіи, о чужеземецъ!’ Да, я былъ рыцаремъ человчества, но я училъ своихъ согражданъ врить, что нтъ на свт высшаго блага, чмъ нація и родина, и нтъ на свт такого Бога, которому стоило бы эти дв драгоцнности принести въ жертву. И вотъ — моя работа предо мною. Я создалъ этотъ прекрасный третій Римъ, я создалъ эту молодую новую жизнь, этотъ новый очагъ творчества, имя которому Италія. И я врю, что мой памятникъ на холм виденъ не только Риму, но міру, и по всмъ угламъ земли еще внятенъ и памятенъ мой призывъ, и постепенно всюду, гд только есть угнетенное племя съ великимъ прошлымъ и горькимъ настоящимъ, всюду закипитъ борьба за мой идеалъ…
1912.