В. Г. Белинский
Москве благотворительной. Ф. Глинки
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
А. Л. Осиповат и Л. С. Пустильник
Москве благотворительной. Ф. Глинки, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Собрание сочинений в девяти томах
М., ‘Художественная литература’, 1979
Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 — март 1842
МОСКВЕ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЙ. Ф. Глинки. Москва. В типографии Н. Степанова. В 4-ю д. л. 2 стр.
Странное дело, как иногда малые причины рождают великие следствия, а великие причины иногда не производят никаких следствий! Иная книга и велика (то есть форматом и числом страниц), а сказать о ней нечего, иная всего две странички, как вот это стихотворение г. Ф. Глинки к ‘Москве благотворительной’, а о нем, кажется, сколько ни говори, все не наговоришься вдоволь. И страннее всего, что по поводу этого стихотворения решительно нечего сказать о поэзии, потому что оно, то есть это стихотворение, относится не столько к области поэзии, сколько к другой, более почтенной сфере жизни, именно к ‘нравственности’: вот почему о нем, то есть о стихотворении г. Ф. Глинки, можно написать хоть целую книгу.
Г-н Глинка почетное лицо в нашей литературе, — то, что называется известностию, славою, авторитетом. К этому особенно способствовало его долговременное и усердное служение музам. Начиная с двадцатых годов текущего столетия, вы не найдете ни одного журнала, ни одного альманаха, в котором бы не встретилось имя г. Глинки. Много сочинений, в стихах и прозе, разбросано г. Глинкою по всем без исключения периодическим изданиям. Те и другие совершенно равного достоинства: проза всегда гладка, стихи часто гладки, а иногда в них даже мелькали искорки чувства и поэзии. Но особенность их заключается в том, что общий их недостаток составляет вместе и их общее достоинство: все они монотонны, все на один лад, все поют (у г. Глинки и проза поет, как стихи) на один голос о чем-то, где-то, когда-то, куда-то, но это, повторяем, и составляет их высокое достоинство, ибо достоянное убеждение в одних и тех же (и притом высоких) истинах, хотя и высказываемых всегда одними и теми же словами и фразами, — такое постоянное убеждение, не изменяющееся, не движущееся ни вперед, ни назад, всегда почтенно. Итак, г. Глинка стяжал себе двойную славу, сперва как поэт, потом как поэт нравственный. Но первая слава продолжалась недолго: со времени появления Пушкина тайна версификации была разгадана, и поэтов на Руси явилось столько, что Ф. Н. Глинка совершенно потерялся в их густой толпе. Однако ж он резко выдвигался вперед из этой многочисленной дружины тем, что неизменно пел одно и то же, пел одними и теми же словами. Наконец и это начало надоедать, на стихи Ф. Н. Глинки начали появляться нападки, и вот уже давно для русских журналов и альманахов имя Ф. Н. Глинки получило цену мимо его стихов. В этом отношении к Ф. Н. Глинке можно применить слова пушкинского ‘Современника’ о г. Грече: ‘Г-н Греч давно уже сделался почетным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно почтенного пожилого человека приглашают в посаженые отцы на все свадьбы’ (‘Современник’, 1836, т. I, стр. 195)1. Этим бы, кажется, и суждено было продолжиться и кончиться мирному литературному поприщу Ф. Н. Глинки: его стихов никто бы не читал, но все бы печатали: он воспевал бы себе, в особых брошюрках, благотворительные обеды и другие торжественные случаи, и вообще, с честию для себя и пользою для поэзии, никого не обижая, ни в ком не возбуждая зависти, продолжал бы, вместе с другим почтенным ветераном нашей литературы, князем Шаликовым, быть присяжным, неизменным поэтом ‘Москвы благотворительной и хлебосольной’, — как вдруг, к удивлению всего читающего мира, ему вздумалось изменить своему призванию и пуститься — страшно сказать! — в полемику… Верный официальности, он тиснул в официальной газете нечто вроде буллы, гремящей анафемою против каких-то журналов, будто бы открыто, без маски проповедующих безнравственность. Мы сначала подумали, что почтенный певец ‘Москвы благотворительной’ намекает на какие-нибудь иностранные журналы, не почитая даже возможным предполагать существование подобных изданий на святой Руси, ‘Отечественные записки’ так, вскользь, упомянули о странной и неуместной выходке благонамеренного поэта ‘Москвы хлебосольной’, кстати посмеявшись над тем, что некоторые моралисты, не понимающие поэзии, называют нравственностию в поэзии. Известно, какую сильную, благородную и приличную выходку навлекли на себя ‘Отечественные записки’ со стороны единственного теперь московского журнала2. В этой же книжке ‘Отечественных записок’ читатели найдут и скромный ответ на удалую выходку москвича3. Итак, об этом нечего больше говорить — до новой выходки того же журнала, но мы почитаем здесь кстати сказать не много, но определительно о том, как понимают ‘Отечественные записки’ нравственность и ее отношения к поэзии, чтоб однажды навсегда отстранить от себя благонамеренные возражения и жалобы ‘нравственных’ журналов4.
По нашему мнению, сказать о ком-нибудь, что он не уважает нравственности, — все равно, что назвать его дурным человеком. Без глубокого нравственного чувства человек не может иметь ни любви, ни чести, — ничего, чем человек есть человек. Если безнравственность человека происходит от пустоты и ничтожности его натуры, — он только презренен и жалок, если же безнравственность соединяется в нем с умом и силою воли, — он презренен и ненавистен, он ядовитое чудовище, он лютый зверь, страшнее всех зверей, ибо зол по натуре, развратен сознательно и богат средствами делать все зло, какое хочет. В философском отношении сфера нравственности — сфера абсолютная, следовательно, родственная поэзии, ибо все абсолютное однородно, односущно, истекает из одного общего начала, которое есть — бог. Но тем не менее обе эти сферы совершенно особны, и смешивать одну с другою в понятии отнюдь не должно. Что такое благо, как не истина в действии, не истина воли? — и однако ж наш ум отличает друг от друга истину и благо, как два понятия родственные, но в то же время и совершенно особные. — Цель знания истина, и потому знание облагороживает человека, но великий ученый совсем не одно и то же, что добродетельный человек в практическом значении этого слова: оба они родственны друг другу, оба служители одного бога, но великий ученый, будучи великим ученым, может все-таки не совершить ни одного подвига добродетели во всю жизнь свою, незапятнанную ни одним дурным поступком, а великий подвигоположник добродетели может не уметь определить сознательною мыслию ни одного своего подвига. Разум без чувства есть ложь, так же как и неразумное чувство есть только чувственность, следовательно, разум и чувство родственны, односущны, но тождественны ли они? не суть ли это два совершенно особные понятия? В таком точно отношении находится нравственность к поэзии и поэзия к нравственности: они родственны, но не тождественны. Лучшим и яснейшим доказательством сказанному может служить то, что не всякий нравственный человек — непременно и поэт. Поэзия, в высшем значении своем, не только не может быть безнравственною, но не может не быть нравственною, всякое художественное произведение непременно нравственно, хотя бы оно и вовсе не имело в виду нравственности, — тогда как мнимо художественное произведение, даже и направленное к нравственной цели, уже не нравственно в высшем значении этого слова, хотя и не безнравственно5. Истина везде и во всем одна и та же, но в проявлении своем она различна и особна. В мышлении истина сама себе цель, но искусство достигает истины, только будучи само себе целию и не делая своею целию истины, от которой оно само заимствует и силу, и величие, и святость свою, так же точно, как в действиях благой воли только благо само себе цель, а не красота и не истина (в значении мышления), хотя оно в то же время и прекрасно и истинно. Нельзя поверить добродетели человека, который только говорит о добродетели, нельзя поверить глубокому знанию ученого, который только ведет себя порядочно, нельзя поверить таланту поэта, который только рассуждает в стихах. Поэзия есть воспроизведение действительности: подобно действительности, она говорит фактами, явлениями, образами. Посмотрите на бесконечный океан, на глубокий шатер неба, на опоясанные облаками горы: на них не написано ни одной буквы о величии божием, ни одного предписания о поклонении ему, — а между тем как громко, как внятно и торжественно говорят они душе человеческой о величии господа и каким благоговением, какою любовию исполняют к нему сердце!.. Такова и поэзия: она ничего не доказывает, но все показывает, орудие ее — не силлогизм, а образ, действие ее на человека чисто непосредственное, как действие самой природы. Поэзии не нужно восхвалять добродетель, — надобно показать ее святой образ, и люди полюбят добродетель, поэзии не нужно порицать порок, — надобно только показать его, и сердца людей наполнятся ненавистию к пороку. Правда, поэт имеет право и поучать, но в таком случае, во-первых, он выходит из сферы безусловной поэзии на межевую черту, отделяющую сферу поэзии от сферы религиозного чувства, а во-вторых, он и поучает средствами самой же поэзии — мыслию более отрешенною от безусловной художественности, но все-таки образною и всегда огненною. Притом же, поучая, поэт, так сказать, только временно выходит из своей сферы, оставив ее совершенно, он может приобрести себе не меньшее достоинство провозвестника высоких истин, но поэтом уже перестает быть. И потому нет ничего несправедливее и нелепее, как требовать от него поучения, когда он не расположен поучать, или заставлять его всю жизнь петь одно и то же.
Но всегда ли под ‘нравственностию’ люди разумеют то, что в самом деле есть ‘нравственность’? и не облекают ли они часто в это громкое слово своих личных и ложных понятий? Где критериум для истинной нравственности?.. Чтоб решить этот вопрос, надо написать больше, нежели сколько дозволяют нам время и место, — яснее и удовлетворительнее, нежели сколько мы можем сделать теперь. И потому скажем только, что необходимый признак, обусловливающий собою нравственность литературного (о художественном мы уже не говорим по причине, выше изложенной) произведения, есть непременно — пламенное одушевление, сообщающееся душе читателя, глубокое и сильное чувство, проявляющееся в живой образности, в огненном слове, в оригинальной и всегда новой мысли даже при старом предмете сочинения. Скажите же, после этого, могу ли я назвать нравственным произведение апатическое, мертвое, бездарное, набитое общими мыслями, взятыми напрокат из любой азбуки? Человек до поту бьется, чтоб уверить меня, что должно любить ближнего, никому не завидовать, помогать бедным и пр., я не сомневаюсь, я верю, что все это — святые истины, но в то же время я зеваю, я чувствую скуку, а не любовь к ближнему, ибо проклинаю ближайшего ко мне из всех их, то есть сочинителя. Правила истинны, а книга дурна, — и я никогда не назову ее нравственною. Неужели грех смеяться над такою нравственностью? А ‘Отечественные записки’ смеялись и всегда будут смеяться только над такою нравственностию. — Но что сказать о тех произведениях, в которых пошлая, узенькая мораль общежития выдается за чистейшие основания нравственности?.. Например, иной не шутя уверяет, что должно быть почтительным ко всем и каждому, то есть и к честному и к негодяю, потому что не знаешь, от кого можешь получить пользу. Вы смеетесь, читатели, а ведь это так, к несчастию: не в одних нравственных книгах такого рода, но и в действительности, как часто отец называет безнравственною дочь свою за то, что она не хочет выйти замуж за старого, богатого сластолюбца, сына — за то, что тот совестится уверять в своем почтении другое лицо, которое он имеет право считать подлецом! как часто, говорю я, нравственные старики восклицают к безнравственной молодежи, которая, например, не хочет брать взяток и казнокрадствовать:
Вот то-то все вы гордецы!
Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя:
Мы, например, или покойник дядя6 —
и прочее… Хороша нравственность! А сколько есть людей, которые от всего сердца убеждены, что это чистейшая нравственность?.. Неужели же не должно нападать на такую нравственность со всею энергиею благородного негодования, со всею желчью сарказма, со всею полнотою презрения?..
Что, наконец, сказать о той нравственности, которая есть только маска, прикрывающая спекуляцию?.. Но довольно… или, говоря словами Милонова, известного сатирика доброго старого времени:
Но, муза, замолчим, покорствовать умея,
До первого глупца иль первого злодея!..7
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960.
Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.
ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина.
Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954-1966.
ГИМ — Государственный исторический музей.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека СССР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I-XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859-1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание ‘по незначительности своей’.
ЛН — ‘Литературное наследство’. М., Изд-во АН СССР.
Панаев — И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.
ПР — позднейшая редакция III и IV статей о народной поэзии.
ПссБ — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова (т. I-XI) и В. С. Спиридонова (т. XII-XIII), 1900-1948.
Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962-1965.
ЦГИА — Центральный Государственный исторический архив.
Москве благотворительной. Ф. Глинки… (с. 424-428). Впервые — ‘Отечественные записки’, 1841, т. XVII, No 7, отд. VI ‘Библиографическая хроника’, с. 3-7 (ц. р. 30 июня, вып. в свет 2 июля). Без подписи. Авторство — ЛН, т. 55, с. 315-321.
Данная рецензия имеет сложную предысторию. Листок Ф. Н. Глинки ‘Москве благотворительной’ вышел в свет весной 1840 г. и получил положительный отзыв сотрудника ‘Отечественных записок’ М. Н. Каткова (1840, т. X, No 5, отд. VI). С 1841 г. начал выходить журнал ‘Москвитянин’, с первого номера занявший сугубо охранительную позицию, появление нового издания было восторженно встречено Ф. Глинкой (‘Московские ведомости’, 1841, No 16), объявившим о своей полной солидарности с программной статьей С. П. Шевырева ‘Взгляд русского на современное образование Европы’ (1841), в которой предсказывалась близкая гибель Запада, погрязшего в безверии и безнравственности (пародийный пересказ ее положений см.: ‘Педант’ — наст. т., с. 387-388). Не удивительно, что Ф. Глинка стал одним из сотрудников ‘Москвитянина’. Через некоторое время в ‘Отечественных записках’ (1841, т. XV, No 4, отд. VI) была опубликована рецензия на книжку А. А. Орлова ‘Малолеток’, в которой иронически упоминался »нравственный поэт’ наш, Ф. Н. Глинка’, хвалящий журнал, ‘в котором он сам участвует’ (с. 40). Эта рецензия была анонимной, и Шевырев решил, что ее автором являлся Белинский (об этом подлинный автор рецензии, А. А. Галахов, сообщал в письме к А. А. Краевскому от 10 июля 1841 г. — ЛН, т. 56, с. 158). В ‘Москвитянине’ (1841, No 6) появилось обращение ‘К ‘Отечественным запискам’, в котором Шевырев вступился за ‘оклеветанного’ поэта и, — метя непосредственно в Белинского, — обрушился на ‘журнального борзописца, не понимающего ни философии, ни эстетики…’ (с. 509). Под конец Шевырев заявил, что в ‘Отечественных записках’ начинают ‘праздновать шабаш поэзии и нравственности’ (с. 510).
Данная рецензия и заметка ‘Шестая книжка ‘Москвитянина’ и Ф. Н. Глинка’ (см.: Белинский, АН СССР, т. V, с. 223-228) составляют ответ Белинского на выступление Шевырева. События, происшедшие в первой половине 1841 г., прояснили позицию Ф. Глинки, листок которого критик избрал поводом для своей реплики.
1 Цитата из статьи Н. В. Гоголя ‘О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году’.
2 Имеется в виду журнал ‘Москвитянин’.
3 См.: Белинский, АН СССР, т. V, с. 223-228.
4 Имеются в виду журналы ‘Маяк’ и ‘Москвитянин’.
5 Точка зрения критика на соотношение ‘поэзия — нравственность’ противопоставлена суждению Шевырева, содержащемуся в заметке ‘К ‘Отечественным запискам’: ‘Высочайшая поэзия сама в себе нравственна — и все безнравственное по цели тем уже само себя исключает из мира поэтического. Этими немногими словами обозначаются отношения поэзии и нравственности’ (‘Москвитянин’, 1841, No 6, с. 510).
6 Неточная цитата из ‘Горя от ума’ (д. II, явл. 2).
7 Критик цитирует — с некоторыми неточностями — заключительное двустишие из сатиры М. В. Милонова ‘К моему рассудку’ (1812).