Борис Зайцев
Борис Зайцев
Москва сегодняшняя
Москва сегодняшняя
* * *
* * *
* * *
* * *
Комментарии
Комментарии
————————————————————————————
Москва сегодняшняя, Зайцев Борис Константинович, Год: 1932
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Март двадцать второго года — тяжелая болезнь, едва не уложившая. Бритая голова, аппетит, выздоровление, — апрель. Май — пыль на московских улицах, бесконечные обивания порогов в комиссариатах, накопление ‘валюты’ для отъезда (гонорар из Дальневосточной республики: золотой империал, фунт чаю, материя жене на юбку). Помог и Хувер, продовольственной посылкой. Ее продали, кажется, миллионов за девяносто. И так далее. Скопилась сумма могучая — на билеты до Берлина и там прожить с неделю. Но в Берлине Зиновий Исаевич Гржебин, старый и верный издатель. В доме на Лютцовштрассе разводит литературные пары, собираясь затопить Россию книгами. Так что для следующей недели можно рассчитывать на эту самую Лютцовштрассе.
И вот последние дни — самые острые: прощание с родными, близкими, друзьями. (Приезжала из деревни мать. Трудно передать чувство, когда в последний раз махнула старческой рукою из пролетки, скрывшейся за углом.) Стараемся держаться крепко, бодро: уезжаем на год, самое большее на полтора. Дела в России идут лучше, нэп приведет все к ‘естественному’ состоянию, одолеют свобода и здравый смысл, мы и вернемся: подлечимся, побываем в Италии, да и домой. Самой умной из нас оказалась девочка, дочь.
— Нет, скоро мы не вернемся!
Разгромленная комната, где я умирал, чемоданы, извозчики, медленная езда через всю Москву, на Виндавский вокзал… В этот день судят эсеров. Толпа перед бывшим Дворянским Собранием. Манифестации ходят по улицам — требуют кровушки. Печально покидаем мы Москву.
Артельщики в белых передниках, вагон, третий звонок. Медленно мы отплываем. Друзья идут по платформе, лица взволнованы, машут платками. На другой день, на границе, бросила девочка анютины глазки на родную землю уж в последний раз.
Кончилась Москва настоящая, началась воображаемая. Сперва виделась она из Берлина, потом с генуэзского побережья, из Рима, Флоренции и вот восемь лет — из Парижа.
Москва берлинская почти как и не воображаемая. Кажется, сел ‘ам Цо’ в поезд и на другой день дома. Постоянно ‘оттуда’ приезжал кто-нибудь. Люди, собрания, кафе Леон — все, как бы продолжение Дома Герцена и Союза Писателей.
В Италии Москва подзанавесилась. Читали мы в Риме лекции, гуляли по Капитолию, собирали камушки на пляже Кави — и голубой воздух страны, вся неизбывная ее прелесть вдруг отодвинули родное: положили первый, пусть спиритуальный, но рубеж.
Он еще был не ясен. И охвачен такой радугою итальянской, такой радостью красоты, природы, странствия, что не очень глаз всматривался. Сердце жило настоящим — как в Италии ведь всегда: счастьем того, что живешь.
Лишь Париж показал, что такое преграда, что такое ‘изгнание’. Москва сузилась! И отдалилась на тысячи километров. Не совсем зря, не как туристы на руинах или купальщики под солнцем мы засели здесь. Что-то иное началось.
Началась эмиграция: длительное, как бы законное существование вне родины.
Мы жили без Москвы, Москва без нас. Она нам более нужна, чем мы ей. Меняемся ли мы? Наверно. И она меняется, и вместо города нашей юности возникает другой. Другое племя появляется, другие слои выдвинулись и задают тон. Наши сверстники, близкие и друзья вымирают. Понемногу мы теряем с ними связь: писать опасно.
Меняется самый пейзаж города. Златоглавая Москва, златоверхая раздражает кое-кого. Некогда называл я Арбат ‘Улицей св. Николая’. Ни одной из церквей св. Николая (а их было три) не осталось теперь: их сносят. Нет и церкви Бориса и Глеба (у Воздвиженки). Нет Красных ворот. Что говорить — нет Христа Спасителя — светлый его купол плыл над Москвой чуть не за тридцать верст. Золотой, текучий шлем Москвы — черта ее пейзажа.
Купол, действительно, жил, двигался! Идя по Пречистенскому, по Остоженке, можно было всегда в мощной его луковице видеть некоторое струение: он отражал и движение облаков, и экипажей, трамваев, людей — вечно, с таинственною непрерывностью переливались они в нем. Он сиял при закате, отливал розовым на рассвете, в нежных тучках — еще было у него свойство: как-то присутствовать в жизни Москвы.
Мы его помним, любим (я люблю именно купол, самый храм холоден и параден). Но являются те, кто вообще никогда его не увидит и знать не будет. И сейчас уже много в Москве молодежи, вполне выросшей в революции, другого ничего не знавшей и теперешнее любящей. Не надо закрывать глаза: в той жизни мы были господами, красота и поэзия были для нас. Теперь тоже есть избранные, тоже обойденные. Избранные и верящие (их достаточно!) отлично утверждают, защищают — и гораздо лучше нас — свой строй.
Их жизнь гораздо интереснее, чем была раньше. Клубы, собрания, ячейки, подьячейки, ударники, бригады, безбожники, радио — все это бесконечно занятнее прежнего прозябания мастеровщины. Как безумно-уныло жили в прежнее время рабочие! А крестьяне?
‘Вековой сон’ нарушен — слишком поздно, трагически, дико смыта культура и верхушки — это другой вопрос. Но таков уж наш ‘безудерж’, путь России.
Что такое Москва нынешняя, та, которую представляю себе с улицы Клод Лоррэн?
Прежде всего — столица, с правительством, канцеляриями, чиновниками, войском, полицией — т. е. самое скучное, что можно себе представить. Отчасти такою Москва уж была, в семнадцатом веке.
Другой стиль, но смысл близкий: политика. Хитрая была Московия, затхлая, жестокая… и довольно бездарная. Петр освободил Москву. Это позволило ей в девятнадцатом веке обратиться в град промышленности и искусств, в некий город вольного дыхания: купцы, заводчики, благотворители, земцы и думцы, писатели, художники, актеры, адвокаты — очень мало власти. Власть ушла в Петербург.
Сейчас Москва снова правит — вместо ‘приказов’ — комиссариаты: Сталины, Молотовы, Кагановичи в шубах боярских не ходят. Но дух ‘русской Флоренции’ отошел. Москва посерела и погрубела. Кремль еще стоит (но без Чудова монастыря. Нету и Иверской). В сущности, златоглавый Кремль с древними соборами, с башнями и стенами, вызывающими в памяти итальянские ‘кастелло’ ренессанса, — вовсе не идет к современной Москве. Не удивлюсь, если доберутся и до Ивана Великого, до Успенского собора. Не одна златоглавость Москвы должна раздражать: вся ее пестрота и лоскутность, яркая азиатчина на православный образец, запутанность, кольцеобразность, вообще органичность, вот что для ‘власти’ отвратительно. Хорошо бы выпрямить, поправить, переделать по плану.
В этом полуазиатском, полукоммунистическом городе люди живут семьями в одной комнате, одеваются нищенски, едят мясо три-четыре раза в месяц, платят восемнадцать рублей за фунт масла, десять рублей извозчику (с Большой Никитской в Денежный). Жалованья получают рублей шестьдесят-восемьдесят в месяц.
Впрочем, если служат в ГПУ, то значительно все проще, лучше. На Тверской, как и в прежние времена, Елисеев. Витрины его гастрономические поражали и раньше. Дамы в соболях покупали тут балыки и икру, ананасы, устрицы (считавшиеся в Москве чуть не жупелом). Теперь все это так же легко покупают дамы из ГПУ — но простые смертные и войти не могут: лишь глазеют с улицы, перед витриною.
Масса студентов в Москве, как и раньше. Исчезли козихинские ‘интеллигенты’ в синих шинелях, бегущие на лекции Чупрова и Мануйлова. Нет ни философов, ни мистиков, ни гуманитарных людей. Все техники. Интерес только к технике. Книги читаются преимущественно технические, мысль одна: догнать, обогнать… и непременно Америку. Европа пустяк. А вот Америку бы уложить — дело стоящее.
Странным образом в той же ‘индустриализованной’ Москве все так же, как и в наши времена, идет в Художественном театре ‘Лес’ Островского и Чехова ‘Вишневый сад’. Публика простая, но — полно, слушают превосходно. И если кроме технических книг что спрашивают, то классиков. Тургенева много читают, в России и Москве — больше, чем в эмиграции.
Недавно во французском журнале попалась мне фотография одной из площадей Москвы. Посреди некий памятник, слева огромный дом типа новых берлинских. Подпись: ‘Дом Ленина и обелиск свободы’ (приблизительно так).
Сколько ни всматривался… не узнал места. Может быть, это бывший Университет Шанявского? Пожалуй. А возможно, что-то другое…
Москва, что ныне существует, уж не совпадает (очень резко!) с той, что в нашем сердце.
Кто из поэтов, от царя Соломона, не ощущал горестной тщеты земного? Рим много дает в этом смысле. Но Рим и другому учит. Бесконечны смены и нет неподвижного. От языческого к христианскому и от барокко к Муссолини — все меняется в вечном городе, но и все живо, пока жив народ, пока дуновение некое идет из него. Рим знал эпохи полного паралича, знал строительство, знал перестройки. Может быть, темп был иной (убыстряется время!). Но над всем тысячелетним его бытием, со всеми разгромами варваров и провалами витал дух Латинства: он-то и пронес Город. Рим и сейчас живой, как жил два тысячелетия назад.
Наш ‘третий Рим’… каковы судьбы его? Если верить, что это ‘роковой’ город, как верить, что и народ, его создавший, народ не случайный, что-то вкладывающий в мир первостепенное, — то Москве не сгинуть ни от каких варваров. Из самих варварств этих, как из средневековья после гуннов, лангобардов, готтов, может расцвести новая культура — с прежней, нашей, мало сходственная, но и нынешнее уродство переросшая. Если дыхание народа русского живо и длительно, то не обратиться никогда Москве в закрытый распределитель чинов ГПУ.
Что мы увидим из этого в нашей жизни? Это другой вопрос. И решается он возрастом, здоровьем и упрямством. (‘Не умру, пока не увижу новой жизни’.) А пока можно только спокойно, не вдаваясь в меланхолию, следить воображением за текучестью, вечным движением нашего города — подобным золотому стру-ению в его бывшем куполе.
1932
Орган русской национальной мысли ‘Возрождение’. Париж, 1932, 14 янв. No 2417. Печ. по этому изд.
Помог и Хувер… — Имеется в виду Герберт Кларк Гувер (1874—1964) — 31-й президент США, который в 1919—1923 гг. был во главе ‘АРА’ (ARA — сокращенное от англ. American Relief Administration — ‘Американская администрация помощи’), созданной для оказания помощи странам Европы, пострадавшим в первой мировой войне. В связи с голодом в Поволжье ‘АРА’ получила согласие РСФСР распространить свою деятельность и на территории России.
…на Виндавский вокзал… — Ныне Рижский вокзал в Москве.
…на лекции Чупрова и Мануйлова. — Александр Иванович Чупров и Александр Аполлонович Мануйлов — экономисты, профессора Московского университета, лекции которых пользовались огромной популярностью у студентов.
Наш ‘третий Рим’… — После ‘вечного города’ Рима, столицы великой империи античности и Священной империи средневековья, вторым Римом русские называли столицу Византии Константинополь, а третьим стала Москва с XVI в. В основе этого титулования — христианско-православная преемственность ‘царства небесного на земле’ (от римских пастырей к византийским патриархам), а после падения Византии в 1453 г. (как Божья кара за отпадение от веры) хранительницей заветов православия стала Москва.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. — 1999. — 540 с.