МОСКОВСКІЯ ВЫСТАВКИ
2
3
Я. Тугендхольдъ.
Московские выставки, Тугендхольд Яков Александрович, Год: 1909
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 4, 1909
OCR Бычков М. Н.
Въ ожиданіи ‘Союза’ подведемъ итоги московскимъ художественнымъ выставкамъ, завершившимъ собою 1909 годъ. О ‘Выставк современныхъ французскихъ и русскихъ художниковъ’ особенно распространяться не приходится. За исключеніемъ разв сладчайшаго Аманъ-Жана и съ каждымъ годомъ падающаго все ниже и ниже Рошгросса, тамъ были не т дйствительно современные французы, которыхъ мы знаемъ и любимъ, а какіе-то ‘французики изъ Бордо’, привезенные къ намъ лишь въ надежд на то, что русскіе варвары примутъ все, что имъ дадутъ… На ‘Первой осенней выставк’ въ залахъ Истор. Музея, помимо довольно интересной деревянной скульптуры Коненкова, были весьма ярко представлены два художника, и контрастъ вышелъ чрезвычайно поучительный. Съ одной стороны, ‘законченныя’ картины и зализанные рисунки соусомъ класснаго художника Мшкова {Картины Мшкова имютъ, однако, большой успхъ у публики. Не потому ли подъ одной изъ нихъ (‘На лон природы’) висла надпись: ‘Продано. Можно повтореніе’.}, съ другой — наивные опыты В. И. Денисова, этого художника-самоучки, съ одной стороны, демонстрація преждевременной старости, съ другой — неувядающаго дтства.
Денисовъ — несомннно большой талантъ-самородокъ, еще не отшлифованный, еще не осознавшій себя, еще не справившійся съ разливомъ собственной фантазіи. Это художникъ-визіонеръ, какъ сказали бы французы. Виднія подавляютъ его своимъ богатствомъ. Вотъ почему отвлеченный орнаментъ доминируетъ въ его живописи надъ красочными арабесками, а символизмъ формы часто подмняется аллегоризмомъ содержанія. Таковы его большія панно, какъ напр., ‘Грхъ’ въ вид гигантскаго змя или ‘Волны’, эти змевидныя и зеленоглазыя существа, изъ пнистыхъ брызгъ которыхъ рождаются блые призраки.
Въ связи съ этимъ надо замтить, что хотя Денисовъ и превосходный декораторъ, но до сихъ поръ онъ показалъ себя не столько фрескистомъ, сколько живописцемъ ювелиромъ въ род Гюстава Моро. Глазъ зрителя не сразу охватываетъ и воспринимаетъ его картины и панно, но по мр приближенія къ нимъ открываетъ все новыя и неожиданныя красоты. Его интимныя и тихія, пепельно-перламутровыя и алмазныя краски просятся не столько на большую фреску, сколько на тоненькій коверъ въ род тхъ узорныхъ ковровъ, расшитыхъ шелками и веревками, что привозятся изъ Индіи или выходятъ изъ мастерской madame Robin…
Эта узорность и мозаичность Денисовской живописи придаетъ ей какой-то графическій характеръ. И дйствительно, Денисовъ прирожденный графикъ. Здсь, въ его графическихъ видніяхъ, воплотилась та основная нота его музыкальной натуры, которую онъ еще не уметъ воплотить въ своей живописи — жажда синтеза. И любопытно, что если въ живописи его занимаетъ проблема ритма въ области движенія (напр., вздыманіе волнъ, качаніе деревьевъ и цвтовъ), то здсь, въ график, онъ стремится къ статической монументальности. Посмотрите на его проекты декорацій къ ‘Пелеасу и Мелизанд’, на его рисунки въ стил Ватто и т. д.— и вы увидите, что эти гирлянды черно-благо бисера сплетаются между собою съ какой-то монументальной симметріей, съ симфонической пропорціональностью. Не даромъ его рисунки напоминаютъ проекты какихъ-то фантастическихъ храмовъ, въ нихъ есть томленіе по чему-то торжественному и патетическому, всеобъемлющему и хоровому. Несмотря на ажурность контуровъ и тончайшую паутину линій, въ нихъ чувствуется стремленіе къ утерянной монументальной гармоніи жизни, къ цлостности дтскаго міровоспріятія. Въ наивныхъ рисункахъ Денисова вс предметы находятся въ одной плоскости и нтъ перспективы, точно такъ же, какъ ея не было у египтянъ…
У Денисова много черно-белой творческой силы, но ему недостаетъ художественныхъ знаній и такта. А для того, чтобы обрсти ихъ, ему надо — хотя бы на время — спуститься изъ міра призраковъ и змй въ міръ людей и природы, въ міръ крови и плоти, красокъ и формъ. Надо брать примръ съ французовъ, которые велики тмъ, что при всемъ своемъ бунтарств и ‘интуитивности’ всегда исходятъ изъ воспріятія вншняго міра, рисуютъ съ натуры и учатся всю жизнь.
И т произведенія Денисова, въ которыхъ онъ подходитъ ближе къ природ, гораздо художественне его отвлеченныхъ панно. Таковы его бирюзовые ‘Пейзажи’, эти дикіе и оледенлые острова среди пустынныхъ и холодныхъ волнъ, эти стройныя березки, опушенныя инеемъ. Таковъ его ‘Потокъ’, гд въ серебристомъ струеніи ручья словно рокочетъ вчно-бодрствующая душа воды, гд слышится родственное созвучіе съ бурнымъ ‘Водопадомъ’ Ванъ-Гога. Таковы его круглые ‘Пруды’, озаренные розами заката и золотомъ осени, въ которыхъ слышится послднее эхо XVIII вка, послдній отзвукъ ‘прогулокъ’ Ватто… Таковы въ особенности его портреты, продукты самыхъ послднихъ лтъ, въ которыхъ онъ длаетъ еще боле рзкій шагъ отъ ‘нутра’ къ натур, отъ аллегоріи къ экспрессіи. Въ этихъ портретахъ (почти вдвое больше натуральной величины), написанныхъ плакатными и сочными пятнами, Денисовъ ищетъ новыхъ, боле глубокихъ аккордовъ, боле яркихъ созвучій, боле декоративныхъ эффектовъ. Напрашивается сравненіе съ портретами Маттиса, но нтъ: экспрессивность Денисова наивне, душевне, а можетъ быть и глубже экспрессивности утонченнаго парижанина… Прикосновеніе къ натур удваиваетъ творческія силы художника, какъ прикосновеніе къ земл силы Антея. Въ серіи своихъ ‘портретовъ’ Денисовъ-диллетантъ окончательно уступаетъ дорогу Денисову-художнику и мы привтствуемъ его, зрлаго годами, но юнаго духомъ, на этомъ многотрудномъ пути.
‘Выставку Живописи’, устроенную И. О. Дудинымъ и В. Колендой въ Литер. Худож. кружк, можно было бы признать образцово-организованной, если бы не случайный составъ ея участниковъ. На 36 экспонентовъ приходится столько мста, что между работами каждаго изъ нихъ остается интервалъ, почти всегда отсутствующій на большихъ выставкахъ, но психологически столь необходимый для воспринимающаго зрителя.
Это выставка молодежи, еще не примкнувшей къ опредленнымъ кружкамъ, но вмст съ тмъ еще не освободившейся отъ школьной влюбленности въ учителей. Таковъ г. Канчаловскій, усердно и успшно копирующій Ванъ-Гога и въ ослпленіи своемъ не замчающій того, въ какое смшное положеніе онъ попадаетъ. Когда Поль Серюзье самозабвенно копируетъ своего великаго учителя Гогэна,— это еще можно простить теоретически. Ибо Гогэнъ не только властитель думъ цлаго поколнія, но и художникъ по характеру своего творчества монументальный, эпическій, исходящій изъ коллективнаго творчества и претворившій въ себ вс завоеванія художественной культуры. Наоборотъ, Ванъ-Гогъ — геніальный отщепенецъ, неистовый индивидуалистъ, мученикъ духовнаго одиночества, и копировать его — это значитъ повторять неповторимое, творить абсурдъ. А это тмъ боле жалко, что г. Каичаловскій, несомннно, очень даровитый колористъ, обладающій своей собственной гаммой красокъ. Объ этомъ свидтельствуетъ его интересный ‘Пейзажъ’, въ рзкихъ контрастахъ котораго красиво воплощенъ тотъ жуткій щемящій мигъ передъ грозою, когда потемнвшія деревья чернютъ зловще-четкими стволами на сдомъ и хмуромъ неб. И любопытно, что именно въ этой картин, наимене похожей на Ванъ-Гога, Канчаловскій наиболе пріобщается къ его душ, влюбленной въ грозы… Съ своей стороны и съ не меньшей покорностью г. Шитниковъ заимствуетъ у неоимпрессіонистовъ ихъ мертвую пуэнтиллистскую манеру, которая уже набила оскомину у Синьяка, Кросса, Люса и съ холодомъ которой такъ не вяжется теплое чувство природы, несомннно, тлющее въ его душ… Наконецъ, г. Боханъ подражаетъ Врубелю.
Если на выставк есть какое-нибудь доминирующее настроеніе, то это то элегическое раздумье, та печаль о быломъ, которую С. Маковскій очень удачно назвалъ ‘ретроспективной мечтательностью’. Правда, въ своемъ ‘Синемъ Свт’ г. Дудинъ тщетно старается разршить задачу лирическаго воплощенія современной комнаты съ современной обстановкой (намъ представляется, что такое воплощеніе невозможно безъ того оттнка тонкой ироніи, который придаетъ дкую прелесть самымъ банальнымъ, мщанскимъ комнатамъ Вюйллара и Боннара), зато интересны у г. Дудина intrieur’ы старинныхъ залъ. Грустью овяны уголки Люксембургскаго сада у Коленды. Нженъ ‘Синій Гобеленъ’ у Климова. Мусатовской дымкой затуманены акварели Каменскаго и ‘Колонны’ у Кельха.
Но самыя интересныя въ этомъ смысл работы принадлежатъ И. Захарову. Мы говоримъ не о его ‘портретахъ’, гд черезчуръ настойчива реставраторская тенденція и въ то же время черезчуръ сухой и деревянный рисунокъ, столь непохожій на очаровательную мягкость старинныхъ русскихъ портретистовъ. Мы говоримъ о его жанровыхъ работахъ, гд интересна самая попытка сочетать интимизмъ содержанія съ сценической декоративностью композиціи. Красивы — какой то старинной, хрупкой и фарфоровой красивостью — его напудренныя дамы въ парк на фон стариннаго дома. Еще интересне его желтый Intrieur. Эта просторная бабушкина зала — не археологическая явь, нтъ, это — призрачное воспоминаніе дтства, завуаленное золотою пылью времени, ароматное и сладостно-нжное, какъ чайная роза…
Изъ графиковъ, бывшихъ на выставк, упомянемъ: А. Койранскаго съ его черными пейзажами города и тонкими портретами, Г. Нарбута, рисовальщика способнаго, но слишкомъ уже старающагося быть alter ego Билибина, А. Силина съ его сухими и нсколько вялыми по форм, но полными, своеобразной духовности рисунками, изъ которыхъ особенно хорошъ ‘Концертъ’, и, наконецъ, Д. И. Митрохина. Если Силинъ больше граверъ, чмъ графикъ, больше визіонеръ, чмъ воплотитель, то Митрохинъ одаренъ несомнннымъ и крупнымъ графическимъ чутьемъ. Онъ уметъ извлекать сочные и глубокіе аккорды изъ гаммы blanc et noir и нкоторые изъ его рисунковъ съ ихъ густыми и жирными, смлыми и страстными штрихами производятъ чувственное и почти живописное впечатлніе. Вотъ почему по облику своего творчества Митрохинъ примыкаетъ не къ англійской и германской — абстрактной и узорной график, а къ Моро и Эйзену, Гюису и Тулузъ-Лотреку… Митрохинъ — прирожденный иллюстраторъ: книга — его стихія. Мы вримъ въ то, что ему удастся занять свое мсто на ряду съ другими, уже славными украсителями русской книги — Бенуа, Бакстомъ, Добужинскимъ и Лансерэ…
Въ заключеніе нашего обзора московскихъ выставокъ мы не можемъ обойти молчаніемъ постановки ‘Мсяца въ деревн’ на сцен Художественнаго Театра. Ибо это была тоже выставка — выставка умершаго, но воскресеннаго волшебною рукою быта. До сихъ поръ мы видли этотъ бытъ въ остроумныхъ и тонкихъ миніатюрахъ Сомова, въ нжныхъ и словно поблекшихъ отъ времени гобеленахъ Мусатова. Теперь М. Добужинскій показалъ намъ это умершее барство въ его реставрированномъ, сіяющемъ и лучистомъ, сегодняшнемъ дн.
‘Театръ представляетъ гостиную. Направо карточный столъ и дверь въ кабинетъ, прямо дверь въ залу, налво два окна и круглый столъ, по угламъ диваны’ — вотъ и все, что сказано у Тургенева, но какую яркую и законченную картину эпохи, возсозданную до мельчайшихъ аксессуаровъ, далъ Добужинскій! Мы говоримъ: Добужинскій, ибо все, начиная отъ ковровъ и кончая костюмами, сдлано по его рисункамъ. Немногіе изъ художниковъ доживаютъ до счастья видть свою мечту воплощенной на сцен.
Конечно, съ точки зрнія реализма можно усумниться въ томъ, были ли эта пошехонская старина, этотъ дореформенный бытъ такъ же красивы, цвтисты и нарядны въ дйствительности, какъ изображаетъ Добужинскій. Конечно, можно усумниться въ томъ, была-ли обстановка въ деревенскомъ дом Ислаевыхъ, о которой Тургеневъ говорить въ такихъ скромныхъ выраженіяхъ, столь изысканно красива, висли ли въ гостиной интересныя и немного капризныя картины Добужинскаго, былъ ли такъ романтиченъ жилетъ у Аркадія Сергевича, этого завзятаго охотника и домосда. Можно возражать противъ будуара Натальи Петровны съ зелеными обоями и кроваво-красными портьерами, на первый взглядъ такого чарующаго цвта, но, можетъ быть, слишкомъ сочнаго и жгучаго для недоговоренныхъ ракитинскихъ разговоровъ (которые, по мткому выраженію Натальи Петровны, такъ похожи на плетеныя кружева) и для того нарочито-сдержаннаго тона, какимъ отличалась игра Станиславскаго и Книпперъ.
За то какъ прекрасна и близка Тургеневскому духу была декорація садд, гд русская ширь горизонта гармонически сливалась съ германской тснотою перваго плана, гд среди нжно-зеленаго затишья такой чистой радостью первой любви лучилась красная фигурка Врочки, вызывая въ памяти безконечно-милый образъ Джеммы… Какъ продуманы платья Врочки на протяженіи всей пьесы, словно символизирующая своимъ цвтомъ — отъ наивно-розоваго до траурно-сраго — все постепенное омраченіе ея дтской души… Какъ прекрасенъ расписанный Добужинскимъ черно-розовый диванъ, вющій двственнымъ ароматомъ Мусатова, какъ красива фигура Натальи Петровны съ лиловой лентой въ волосахъ на фон зеленыхъ газоновъ, смотрящихъ въ окно. Такихъ колористическихъ, чисто зрительныхъ радостей намъ еще не приходилось видть на сцен.
Но не заслоняли ли эти радости драматической игры? не мшала ли художественная ‘выставка’ художественному театру? Иногда — да, но все-же Станиславскому, Книпперъ, Болеславскому и, въ особенности, Кореневой (Врочка) удалось отстоять свое право артистовъ, удалось, въ конц концовъ, завоевать вниманіе зрителя. Въ общемъ и въ цломъ впечатлніе отъ ‘Мсяца въ деревн’ осталось такое, точно былъ на какомъ то большомъ праздник Искусства.