Московскіе трезвенники.
Московскіе трезвенники.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Владиміръ Бончъ-Бруевичъ.
‘Современникъ’. Кн. II, 1913.
Московские трезвенники, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1913
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Тихо, ночью пришли они — власти правосудія, къ дому, окутанному крпкимъ сномъ тружениковъ. Плотнымъ кольцомъ окружили они флигель, гд жили ‘трезвенники’. Сюда шли съ обыскомъ слдственныя власти, полиція и… ‘свдущее лицо’, главный духовный руководитель этого ужаснаго дла. Маленькій, юркій человчекъ, съ густой, коротко подстриженной бородкой клинушкомъ, чисто брющій щеки, чтобы уменьшить восточную черноту,— суетился больше всхъ, чувствуя себя здсь, въ дл обыска, первымъ, важнымъ и нужнымъ лицомъ. и это дло, дло сыска, очевидно, было ему и дорого и мило. Въ ночь на 6 іюня 1910 года совершилось это знаменательное событіе, когда миссіонеръ православной церкви, духовный пастырь ‘заблудшихъ душъ’, возведенный теперь, къ стыду и униженію научныхъ корпорацій, въ званіе лектора Московской Духовной Академіи, дятельно участвовалъ въ обыск квартиры руководителя московскихъ трезвенниковъ Ивана Николаевича Колоскова, чтимаго народомъ, извстнаго подъ именемъ ‘братца оанна’. Это онъ, миссіонеръ Айвазовъ, первый проложилъ новую тропу для дятельности ‘смиренныхъ’ голубей православной церкви: участіе въ обыскахъ, въ качеств какихъ-то ‘свдущихъ лицъ’ (вдь и опытный, сыщикъ ‘свдущее лицо’ въ своемъ дл!) теперь можетъ занять почетное мсто въ области служенія ‘матери-церкви’.
Все осмотрли зоркіе глаза ‘свдущаго лица’: бумажки, портреты, группы, книги, записныя книжки, письма третьихъ лицъ, черновыя письма, дневники, картины свтскаго и духовнаго содержанія, иконы, платки,— пояса, рубашки и вообще блье, и пр., и пр.,— все было перетрогано, общупано, осмотрно и забрано, Также, было поступлено съ квартирой трезвенника Г. С. Михалева, гд въ качеств ‘свдущаго лица’ на обыск присутствовалъ миссіонеръ А. В. Кузнецовъ.
Кром этихъ двухъ представителей православной церкви къ длу ‘трезвенниковъ’ приложили свою щедрую руку много священниковъ, миссіонеровъ, лица, причта и пр. Вообще, кажется, ни одно судебное дло, касающееся религіозныхъ убжденій людей, не изобиловало столь большимъ числомъ служителей алтаря или миссіи, какъ дло ‘трезвенниковъ’. Нужно ли добавлять то, что кажется само собой очевиднымъ: какъ и всегда, начиная съ дней великой инквизиціи, вс эти служители церкви, конечно, выступаютъ въ качеств обвинителей, свидтелей обвиненія, а одинъ изъ нихъ, священникъ Самуиловъ, уже публично заклейменъ въ рчи присяжнаго повреннаго Лисицына, произнесенной въ зал суда, лжесвидтелемъ…
На основаніи всхъ этихъ свидтельствъ, обысковъ, лжесвидтельствъ и экспертизъ, на предварительномъ слдствіи съ духовной стороны,— были арестованы братцы оаннъ и Дмитрій, Г. С. Михалевъ, послдователь братца оанна, и двушки: П. Г. Михалева, Е. Н. Двкина, А. С. Клюева и М. А. Бабурина — послдовательницы того же братца.
‘Жизнь моя была тяжелая,—пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ ‘трезвенникъ’, крестьянинъ В. С. Мироновъ. ‘Жилъ я такъ: съ мста на мсто меня гоняли. За не хорошее мое поведеніе, нигд не уживался…’ ‘… И до того въ конецъ дошелъ, что жена моя хотла меня зарзать. Однажды я, пришедши пьянымъ, до того доскандалился, что естественно вывелъ жену изъ терпнія, и она бросилась было съ ножомъ, но поднялся крикъ,— дти расплакались… Старшая дочь и говоритъ: ‘видишь, папа! Мама-то больна сдлалась..’ Потомъ обращается къ жен и говоритъ: ‘ты, мама, насъ отрави и сама отравись. Я слышала, насъ возьмутъ въ участокъ и похоронятъ на казенный счетъ, а пап мы этимъ дадимъ свободу, пусть живетъ…’ И такъ я пилъ разъ отъ разу сильне, и жена отъ этого, отъ жизни такой, стала совсмъ больна…’.
‘Думается, хуже меня никто и не жилъ’, — сообщаетъ въ своемъ краткомъ жизнеописаніи крестьянка Татьяна Павловна Маркова, живущая въ Москв.— ‘Мужъ мой въ пьяномъ вид былъ хуже разбойника,— не уступала и я, и каждый часъ былъ у насъ скандалъ да драка. Безъ синяковъ не ходила’.
‘Семейное положеніе наше было поистин ужасно, какъ и въ каждой семь, гд глава семьи — отецъ пьетъ, и вслдствіе этого являются завсегдашніе, т. е. хроническіе недостатки’,— разсказываетъ крестьянка Павлова, жена носильщика, живущая въ Москв.— ‘Въ то время большинство дтей ходило въ школу, а ихъ у меня шестеро. Частенько оставались они безъ завтрака, и къ приходу ихъ изъ школы я съ трудомъ могла приготовлять что-нибудь, чтобы не быть голодными. И, конечно, въ дополненіе ежедневныя ссоры, слезы… Да, картина поистин была ужасная, грязная, достойная сожалнія…’
Супруги Лопаткины пишутъ, что ‘съ 1905 года они начали пить вино. Жили въ дом Веденева, по вишу насъ держать въ квартирахъ не стали и попали въ ночлежный домъ на Хитровъ рынокъ, въ домъ Кулакова. Но и въ ночлежныхъ квартирахъ держать не стали, гоняли насъ изъ квартиры въ квартиру собственно за скандалъ, потому что мы дрались ножами и стамесками. Сколько я ни заработаю по стекольному длу, то все пропью и остаюсь опять голъ, какъ соколъ. И жена, то же самое: что ни заторгуетъ, все пропьетъ… Заблудившись въ вин, мы не разъ покушались на самоубійство…’
‘Я былъ ломовой извозчикъ’,— разсказываетъ Василій Пет. Ивановъ въ своемъ жизнеописаніи.— ‘Казалось бы, этого довольно, чтобы имть представленіе о томъ, какъ я жилъ, ибо кому неизвстна жизнь ломового, вчно озлобленная, вчно съ похмлья? Но этого мало: я былъ среди ломовыхъ выдающаяся личность, выдающаяся тмъ, что равнаго мн по выпивк не встрчалось. Бездонная бочка. Пилъ утромъ, пилъ и ночью, однимъ словомъ пилъ, когда только былъ въ состояніи выпить. Здоровый отъ природы — высокаго роста, съ растрепанной бородой, всклокоченными волосами, опухшимъ и безъ того толстымъ лицомъ, я производилъ ‘чарующее’ впечатлніе: мои лошади при вид меня шарахались въ стороны. Нетрудно догадаться, съ какимъ трепетомъ встрчала меня моя супруга съ дтьми, и какое я вносилъ въ семью оживленіе: кто подъ лавку, кто подъ кровать, кто къ сосдямъ. Конечно, нельзя думать, что такъ было ежедневно: бывали случаи, что съ моимъ появленіемъ вс бросались ко мн, что бывало обычно, когда вносили меня на рукахъ. Нельзя сказать, что я не былъ религіозенъ. Съ удовольствіемъ разскажу, какъ я, узжая въ деревню на праздникъ, ходилъ съ крестнымъ ходомъ. Дло было весной — носили по деревн иконы:— мн была вручена икона Божьей Матери. Въ каждой изб, по обычаю христіанскому, всмъ участвующимъ въ ношеніи Божьяго Милосердія подносили вино. Я почти нигд не отказывался — не хотлъ обижать православныхъ. Къ концу крестнаго хода такъ нахватался, что войти въ послднюю избу не могъ, и слъ на крыльц, прижавъ икону къ груди, и, скрестивъ руки, забылся. Отслуживъ молебенъ, мои спутники увидали, въ какомъ я положеніи, и кто-то догадался взять у меня икону. Я не проснулся. Товарищъ же мой, тоже сильно ‘хлебнувши’, былъ возмущенъ отобраніемъ у меня иконы, растолкалъ меня, предварительно свистнувъ мн по ше своей иконой, и разъяснилъ, что у меня стащили икону. Вн себя отъ гнва я, спотыкаясь, понесся выручать икону и, выручая, не стснялся въ выраженіяхъ… Икону мн дали, и я началъ успокоиваться, а товарищъ мой мн замтилъ: ‘а вдь тебя, Василій, надули, глянь-ко, вмсто Божьей Матери дали Николая Чудотворца’.
Я разсвирплъ и, не помня себя, такъ треснулъ обидчика по лысин иконой Николая Чудотворца, что руки у обидчика опустились, и его икона упала. Ругаясь всячески, я торжественно входилъ въ храмъ, неся икону Божьей Матери, которую все-таки сумлъ отвоевать. Въ храм запли молитвы, а я началъ подсвистывать — забылся совсмъ. Староста церковный, царство ему Небесное, сумлъ вывести меня на паперть и сталъ урезонивать, но отъ внезапнаго моего удара полетлъ къ оград. За нимъ по очереди подходили мой братъ и отецъ, которые также по очереди и подкатывались къ старост. И такъ долго я безумствовалъ, пока не разбилъ окно, не изрзался стеклами и не былъ связанъ и, окровавленный, отведенъ въ ‘холодную’. Какъ ни умны были мои лошади, все же я ихъ одну за другой пропилъ, а збрую и кое-какой скарбъ взяли за долги. Измнившееся мое матеріальное положеніе не могло уменьшить моего влеченія къ пьянству, наоборотъ, увеличило. И этотъ моментъ я безъ ужаса вспомнить не могу: все, что было можно пропить — пропито, жена раздта, ребята полунагіе, самъ въ опоркахъ. Куда бжать? Въ минуту просвтлнія я, ужасаясь, видлъ, что нахожусь въ какомъ то заколдованномъ кругу, выйти изъ котораго возможности нтъ. И что только не лзло мн въ голову? И перекладина съ подтянутымъ къ ней на старыхъ возжахъ моимъ гршнымъ тломъ, и ножъ, и ядъ, и чмъ дальше, тмъ все это лзло въ голову чаще и чаще, и я уже чувствовалъ, что только одно изъ этихъ средствъ облегчитъ страданія — вопросъ былъ только во времени’ {Вс эти и многія другія воспоминанія и жизнеописанія трезвенниковъ хранятся въ моемъ архив сектантскихъ рукописей. Они цликомъ будутъ напечатаны въ одномъ изъ томовъ нашего изданія, посвященнаго религіозно-общественнымъ движеніямъ въ Россіи.}.
‘Я воръ, разбойникъ, конокрадъ, способенъ былъ на все. Меня боялись вс, вся округа,— радостно каясь, торопливо говорилъ за чаемъ кучерявый крестьянинъ-блондинъ съ маленькой русой бородкой.— ‘Когда я появлялся въ селеніи, вс ждали бды. Я много ранъ судился, сидлъ въ тюрьм, былъ въ ссылк, лишенъ всхъ правъ, въ меня стрляли, хотли какъ-нибудь избавиться отъ меня, а прозвище мн было ‘Чепуха’. Конечно, я былъ горчайшій пьяница, мотъ, развратитель и насильникъ, ругатель и хулитель всего. Даже хулиганы, и т боялись меня…’
‘Я — проститутка,— говорила женщина уже не молодая.— Вино и развратъ меня сгубили. У меня не было жизни, а одна маята. Я больна. Была въ больниц. И опять развратъ,: и опять пьянство…. Или свое я позабыла — меня звали прозвищемъ, дурное было слово.’ Забыла— я также, что я — Человкъ. ‘Поганая тварь’ было самое ласковое слово, съ какимъ обращались ко мн, а обыкновенно такъ называли, что- и сказать нельзя. Да, тварь, а не человкъ!.. Изъ улицы въ улицу, изъ пивной въ трактиръ, на панели и около бань, шла и моталась я, опившаяся, грязная, нечесаная, больная, противная себ и людямъ. Я не могла поднять глазъ на людей, и отъ стыда, и отъ жалости, и отъ злости я вдругъ хохотала, какъ безумная, и напивалась вдрызгъ, до безчувствія… Я была поганая тварь, и вотъ пришелъ онъ: любовно взялъ меня за руку, приблизилъ къ себ, не погнушался ни моей грязи, ни моихъ болзней. Посмотрлъ мн ласково въ глаза, проникъ въ мою душу и влилъ въ меня жизнь. Радость вдохнулъ въ меня, и вдругъ что-то затеплилось, загорлось въ моемъ сердц, и душа моя затрепетала… Онъ, праведный, что-то такое сказалъ мн,— я не помню что,— что встрепенуло меня, и я потянулась къ нему… Вся моя мысль стала о немъ, а онъ твердилъ всмъ и говорилъ мн, что мы люди, и что я — я не тварь, а тоже человкъ… И я перестала нить, бросила развратъ, стала на честный путь жизни и ужасаюсь и содрогаюсь теперь, вспоминая прежнее… А кто? Все онъ, вашъ братецъ, своей любовью меня спасъ…’.
Вотъ они — его люди, его братцы и сестрицы… Чернорабочіе, подмастерья, ремесленники, рабочіе, крестьяне, мелкіе лавочники. Но боле всего обращаютъ они вниманіе на пострадавшихъ отъ жизни людей, всякіе забулдыги, хулиганы, воры, разбойники, пропойцы, проститутки, мужчины и женщины, потерявшіе все, забывшіе, что они люди, вс эти униженные, забитые и пришибленные жизнью, развращенные и оскорбленные, вс т, мимо кого проходятъ вс, вс т, кто своей грязью, лохмотьями, болзнями такъ безпокоятъ и волнуютъ чистыхъ господъ — вотъ они-то и есть друзья и братья братцевъ оанна Тульскаго и Дмитрія Колпинскаго, живущихъ въ Москв. Надъ этимъ ‘дномъ жизги’ работаютъ они съ своими ближайшими сподвижниками, не покладая рукъ, извлекая изъ тхъ, кого принято звать отбросами общества, истинные перлы душевной красоты, подвита, сердечности и преданности вдохновенной иде.
Въ чемъ же секретъ этихъ апостоловъ человчности нашихъ дней?
‘Братецъ простой человкъ, и рчь его простая, сердечная и убдительная’,— пишетъ про братца оанна Колоскова П. Тимоеевъ, житель г. Москвы, который имлъ много случаевъ соприкасаться съ братцемъ, слушать его бесды и бесдовать съ нимъ наедин.— ‘Иной разъ довольно одного его слова, и вчерашній пьяница — завсегдатай Хитрова рынка — длается трезвымъ, честнымъ работникомъ’… ….Я въ каждомъ человк,— говорить братецъ,— привыкъ видть прежде всего человка. Мн однажды пришлось слышать разговоръ братца съ какимъ-то чиновникомъ. Чиновникъ разсказывалъ про своего брата-пьяницу, утверждалъ, что его можетъ исправить только могила. ‘Напрасно вы такъ думаете’,— возразилъ братецъ.— ‘Стоитъ только пробудить въ человк совсть, и онъ опять будетъ хорошимъ человкомъ’. ‘Да у него и совсть-то потеряна’,— настаивалъ чиновникъ.— ‘Это только принято такъ говорить,— продолжалъ братецъ.— а на самомъ-то дл совсть есть у каждаго человка, только она заглушена всевозможными пороками, все равно, что вотъ на вашемъ мундир: пуговица покрылась ржавчиной,— только стоитъ очистить ржавчину, и пуговица ваша заблеститъ и, пожалуй, будетъ ярче остальныхъ, незаржавленныхъ’.
Вотъ эта-то вра въ человка, въ его способность жить разумной, совстливой жизнью, и есть тотъ таинственный талисманъ, которымъ такъ безраздльно побждаетъ онъ десятки тысячъ простыхъ, измученныхъ людей, часто переставшихъ даже считать себя людьми.
Вспомните ломового извозчика, о которомъ разсказали мы выше. Онъ все прожилъ. Мысль его все боле приковывалась къ роковому походу — онъ хотлъ повситься, отравиться, убить себя. ‘И вотъ въ минуты такихъ размышленій,— пишетъ ломовой извозчикъ,— передо мной, какъ изъ земли, выростаеть фигура моей жены. Трудно забыть этотъ моментъ. Она плакала, но лицо ея казалось просвтленнымъ, она старалась — торопилась разсказать мн о человк, котораго видла сейчасъ, нсколько минутъ тому назадъ, о человк, который разсказывалъ ей о новой, досел неслыханной ей жизни, жизни трезвой, честной, спокойной. Она задыхалась, слезы не давали ей говорить. Съ трудомъ я узналъ, что человкъ этотъ — проповдникъ трезвости, братецъ оаннъ. Лучъ надежды на спасеніе жизни сверкнулъ въ моей отяжелвшей голов. Не дождавшись разсвта, я былъ съ женой у братца. Былъ понедльникъ — была бесда. Какъ цлительный бальзамъ, слова братца ложились въ мое сердце, затягивая раны. Я вышелъ съ бесды, сознавая, что-могу быть и я человкомъ. Я далъ общаніе вовкъ не прикасаться къ вину — не травитъ имъ и ближнихъ. И вотъ этотъ день является границей между пьяной жизнью и трезвой’….
Такъ вотъ оно что: сознаніе, что ‘и я — человкъ’,заставляетъ распрямить согбенную спину, поднимаетъ людей въ ихъ собственномъ сознаніи, окрыляетъ ихъ надеждой и даетъ имъ силы на борьбу. Такъ вотъ онъ въ чемъ таинственный талисманъ: люди-рабы, люди-твари хотятъ быть людьми-человками. И не здсь ли разгадка всей той черной злобы и ненависти, всей той жестокости и клеветы, съ которыми напали на ‘трезвенниковъ’ черносотенные представители духовенства и миссіонеровъ? Чуютъ они роковую бду: народъ даже ‘самаго низкаго класса’, и тотъ сталъ пробуждаться. Забрезжился свтъ сознанія, жажда исканія правды и тамъ, гд такъ самовластно царилъ пьяный угаръ, разгулъ и развратъ — эти вяные друзья и спутники всхъ тхъ, кто цпляется за старыя формы жизни, кто въ безсознательности массъ видитъ свое спасеніе и преуспяніе.
Убжденія ‘трезвенниковъ’ заключаются въ томъ, что истинный христіанинъ никакъ не долженъ хвалиться своей врой и возвышаться ею надъ всми другими, а наоборотъ, каждый долженъ итти и претворить свою вру и убжденія въ дла и жизнь. Повсюду горе, нищета, убожество, везд льются слезы, слышны стенанія, отчаяніе царствуетъ въ душахъ людей — пойдемте-жь туда, къ нимъ, обездоленнымъ, пойдемте скорй, и каждый пустъ длаетъ, что можетъ, для своихъ кровныхъ братьевъ и сестеръ, ‘такого же низкаго класса, какъ и мы’,— говорилъ братецъ оаннъ,— и вы сразу увидите пользу отъ вашего дла и для себя и для окружающихъ васъ. ‘Если мы сами не будемъ помогать другъ другу, если мы сами не будемъ заботиться о себ,— знайте, и помните это твердо и навсегда,— никто и никогда намъ не поможетъ. Мы сами должны лечить свои бды, сердечныя и душевныя раны. Наше убожество бередитъ наше сердце, а другіе прочіе еще намъ подбавятъ:— на-те, молъ, пейте водочку, она вамъ полезна, вотъ отберутъ и послднее наше достояніе — нашъ разумъ, и мы сдлаемся совсмъ несмышленными, хуже животныхъ…’ ‘Давайте же бросимъ этотъ ядъ, не будемте сами имъ травиться и другихъ травить. И разумъ нашъ, теперь больной, излечится. У насъ заиграютъ свтлыя мысли, на душ явится надежда, и въ сердц радость, и мы воскреснемъ жъ новой, хорошей-жизни, для новыхъ лучшихъ длъ… Ваше матеріальное состояніе хотъ немного улучшится, вы не будете раздты, дтишекъ вашихъ, этихъ ангеловъ міра, вы накормите и приголубите, освободите женъ вашихъ отъ тиранства и побоевъ, и жизнь ваша семейная, отнын благословенная, безмятежно потечетъ. Ране вы были, какъ соръ дометаемый, забыли даже, кто вы, а теперь въ васъ возродится разумный, свободный человкъ…’
Вотъ въ сущности весь смыслъ, вро- и нравоученія братцевъ. Въ многочисленныхъ бесдахъ съ народомъ, обыкновенно, на ту или иную евангелическую тему, или до доводу какого-либо иного случая, всегда бесда ведетъ жъ одному и тому же корню: пробудить совсть въ человк, зажечь въ немъ хотя бы искру сознанія, обвять его любовью и лаской, чтобы онъ почувствовалъ себя человкомъ и сталъ на путь трезвой, честной, трудовой жизни.
Здсь мы видимъ дйствительную борьбу между прочимъ и съ хулиганствомъ, этимъ современнымъ бичемъ нашей общественности, котораго такъ страшатся г.г. дворяне, но который больнй всего бьетъ по крестьянской спин и спин городской бдноты, живущей на окраинахъ городовъ. И въ то время, какъ г.г. дворяне, продолжая спаивать народъ водкой, не могли придумать никакого иного способа, какъ предложить ввести порку для упавшаго населенія, народъ выдвигаетъ иныя мры для борьбы съ этимъ несчастьемъ: народъ выдвигаетъ своихъ вождей и проповдниковъ, которые не боятся вплотную подойти къ измученнымъ, обозленнымъ людямъ и приложить все свое стараніе, чтобы найти образъ человка въ потемнвшемъ разсудк загнанныхъ людей. Дайте возможность народу вздохнуть полной грудью, дайте ему возможность проявить себя на поприщ творчества жизни, не гнетите его, не душите въ немъ все зарождающееся честное и разумное, не разбивайте самое первоначальное стремленіе отъ разрозненности и распыленности къ общественности и организаціи, и тогда народъ самъ суметъ залечивать свои собственныя раны безъ всякой помощи г.г. дворянъ, влюбленныхъ въ розгу.
Мн хочется отмтитъ здсь также совершенно неправильное сравненіе общества ‘трезвенниковъ’ съ ‘Арміей спасенія’ въ Европ. Поверхностные наблюдатели, идущіе но линіи наименьшаго сопротивленія, видятъ, что и тамъ и тутъ люди работаютъ въ самомъ низшемъ класс общества, а потому-де и то и другое — одно и то же. Но дале это уподобленіе не можетъ быть проводимо. Въ то время, какъ ‘Армія спасенія’ является дломъ-рукъ филантроповъ Англіи, въ то время, какъ во глав ея стоять люди изъ буржуазной среды, а ‘народъ’ является тамъ тмъ стадомъ, спасая которое эти господа желаютъ спасать свои души, что, конечно, нисколько не мшаетъ имъ вводить на фабрикахъ и въ ремесленныхъ заведеніяхъ, принадлежащихъ ихъ обществу, самыя тяжелыя условія для рабочихъ, эксплуатируя своихъ ‘братьевъ’ и ‘сестеръ’ во Христ не хуже самыхъ заправскихъ хозяевъ-эксплуататоровъ — въ это же время ‘трезвенники’, состоя изъ самаго- простого народа, подлинной демократіи, организуются сами, безъ всякой помощи со стороны господъ, выдвигаютъ изъ своей среды своихъ собственныхъ, имъ родныхъ вождей, такихъ же бдняковъ, рабочихъ и тружениковъ, какъ и они сами. И въ то время, какъ въ ‘Арміи спасенія’ занимаются ‘спасеніемъ’ для ради своей собственной благости, для полученія какъ бы почетнаго билета для вхожденія въ царство небесное, которое будетъ тамъ, за гробомъ, посл второго пришествія, трезвенники, оставаясь по культу православными, ведутъ свою работу во имя попраннаго человка, имя исключительно въ виду его непосредственную жизнь, его счастье, здсь на земл, среди ему подобныхъ, такихъ же угнетенныхъ и обездоленныхъ людей. Вс религіозные пріемы у трезвенниковъ, ихъ моленія и проповди, являются не самодовлющей цлью, а только средствомъ къ достиженію намченнаго, необходимымъ, по ихъ мннію, этапомъ на пути къ возрожденію человка.
Человкъ, его жизнь, его духовныя и матеріальныя потребности — вотъ кто стоитъ въ центр ихъ мысли, ихъ дятельности. ‘Мы и каторжника считаемъ за человка’,— какъ-то сказалъ мн братецъ оаннъ и испытующе посмотрлъ на меня, какъ бы желая знать: человкъ-ли каторжникъ для меня? Получивъ отвтъ, что въ несчастій и бд каторжника боле виноваты вс т, кто на свобод, все гнетущее и эксплуатирующее общество, чмъ онъ, доведенный до отчаянія человкъ, котораго, какъ звря, мы же и заперли въ клтку и приковали на цпь,— братецъ успокоился, ибо участь населенія уголовныхъ тюремъ, этихъ ужасныхъ нарывовъ на разлагающейся буржуазной общественной жизни, постоянно волнуетъ и озабочиваетъ его: ‘Участь-то ихъ ужъ очень горька,— говорилъ онъ мн,— а вдь и они люди, наши братья, и въ ихъ разум теплится источникъ жизни, только за-топтали его, повергли въ прахъ’.
Явленіе ‘трезвенниковъ’ не новое въ Россіи. Въ народ въ той или иной форм оно всегда было и будетъ, какъ бы ни старались его затушить, затоптать. Народъ не можетъ жить безъ жизни, и онъ, при первомъ луч сознанія, всегда начинаетъ творить жизнь по своему. Отцы и дды простонародныхъ массъ передали сыновьямъ и внукамъ первоначальныя понятія о стремленіяхъ къ лучшей жизни, основывая свои воззрнія на религіозномъ міросозерцаніи. Теперь одни относятся къ вр равнодушно и ищутъ иныхъ путей въ жизни. Другіе плетутся въ своемъ бытіи день за днемъ, то, что въ народ называютъ, ‘черезъ пень — колоду’. Иные-же вслушиваются, вдумываются въ слова евангелія, поученій святыхъ отцовъ, молитвъ, псалмовъ, акафистовъ, зажигаются ими и желаютъ все въ нихъ подходящее и цнное претворить въ жизнь. Эти дятельные, активные православные, конечно, не могутъ удовлетвориться исполненіемъ церковныхъ требъ, слушаніемъ службъ, и вообще всей той мертвой и мертвящей жизнью прихода, которая существуетъ у насъ въ Россіи. Они рвутся къ жизни, къ дятельности, къ проявленію себя, не отрываясь отъ вры отцовъ, а желая исполнить завты вры,
отысканные въ ней. Равнодушіе духовенства, боящагося всякой лишней обязанности, объединяетъ еще больше такихъ людей, и повсюду выростаютъ многолюдныя, объединяющія сотни тысячъ, людей, самочинныя организаціи акафистниковъ, черничекъ, богомоловъ, постниковъ, стефановцевъ — они же ‘благодтели’, воздержанцевъ, ‘братцевъ во Христ’ и пр., т. п. Они вс прекрасно знаютъ церковныя службы, хорошо поютъ, читаютъ акафисты, стремятся помогать другъ другу, служить народу такъ или иначе, постничаютъ, ведутъ воздержный образъ жизни, ходятъ по святымъ мстамъ, обучаютъ въ деревняхъ грамот дтей, заводятъ хоры, многіе отправляются странствовать по Россіи, даютъ и тщательно выполняютъ разные обты, распространяютъ Евангеліе и книжки духовно-нравственнаго содержанія,— однимъ словомъ, стараются жить полной, доступной имъ жизнью. Всегда являются усердными постителями всхъ церковныхъ службъ и пр.
Вотъ такъ же появились и ‘трезвенники’. Конечно, протестантскіе или католическіе священники, давно научившіеся прекрасно вить изъ народа веревки, сумли бы твердо спаять эти элементы народа въ своихъ собственныхъ интересахъ, найдя въ нихъ прочный оплотъ для клерикализма. У насъ — другое дло. Все, что у насъ поднимается надъ уровнемъ мертвечины, берется на подозрніе, и прежде всего, конечно, духовенствомъ, такъ какъ такіе дятельные прихожане очень непріятны обыкновенно глубоко погрузившимся въ матеріальные расчеты и своекорыстную жизнь пастырямъ душъ православныхъ людей. И это ‘подозрніе’ власть имущихъ приноситъ огромную пользу. Народъ начинаетъ жить по своему, выдвигая своихъ руководителей, своихъ пастырей, ему родныхъ и близкихъ, которыхъ онъ лелетъ и любитъ, готовый ласкать и возвеличивать всею великой силой своей зардвшейся и освященной души.
‘Братецъ ты нашъ! Родной! Братецъ! Братецъ!… Иди къ намъ!’ молили его, простирая руки, сотни людей нсколько дней тому назадъ, когда онъ, вернувшійся изъ Владиміра, весь радостный, просвтленный и живой, вышелъ къ нимъ, его друзьямъ, и любовно и тихо оглядывалъ ихъ, стоящихъ въ тсной комнат, стоящихъ одной стной, съ слившимися душами, съ сіявшими счастьемъ глазами, полными слезъ, мольбы и радости! Чисто одтые, вс красивые красотой воспламененнаго духа, они рвались къ нему, хоромъ славословя его… Да, онъ ихъ и они его!..— подумалъ я. Это все — одно, слитное, что творитъ чудеса жизни. Народная воля сильна, она тянетъ и манитъ къ себ, претворяя самую смерть въ жизнь и воскресеніе. И вотъ эти воскресшіе, вчерашніе обитатели ‘дна’ жизни, смотрите, какіе они? Сколько вдохновенія! Сколько жизни и радости!… Сколько цломудренной страсти и огня!… Но съ огнемъ вдь шутитъ опасно, тмъ боле съ пламенемъ вры. Я знаю многіе случаи, когда посл постоянныхъ преслдованій, особенно до 1905 года, эти упорные, дятельные и лучшіе православные, до чистоты и искренности которыхъ всмъ этимъ г. г. миссіонерамъ и ихъ сообщникамъ, какъ до звзды небесной, далеко,— измученные всякими опросами, допросами, сысками, обысками и судами, наконецъ, заявляли громко и открыто: ‘церковь намъ стала не мать, а мачеха. И мы, врные ея сыны, осиротли. Но вотъ не безъ милости, найдетъ и подберетъ своихъ овецъ…’
И цлыми обществами откалывались эти дятельные православные отъ православія, организовывали свои общины или распредлялись среди уже существующихъ, такъ называемыхъ, сектантскихъ вроученій. Такъ зарождаются и такъ множатся т религіозно-общественныя единицы въ русскомъ народ, которыя принято у насъ называть сектантскими общинами.
— Долго сидли мы въ тюрьмахъ,— разсказывали мн двушки, на которыхъ осмлился одинъ изъ клеветниковъ сдлать гнусный доносъ.— Сидли въ разныхъ камерахъ, а потомъ насъ соединили въ одну большую.
За что же держали ихъ, этихъ простыхъ двушекъ, все свое время отдавшихъ тяжелой работ служенія ближнимъ? Помимо домашнихъ обязанностей по хозяйству, которыхъ очень много, ибо къ ‘братцу’ народъ валитъ, и надо всхъ принять, со всми переговорить, разспросить, помимо того, что надо поддерживать въ чистот огромное помщеніе, этимъ же двушкамъ приходилось нести все дло по письменной части, такъ какъ со всхъ концовъ Россіи приходитъ множество писемъ, и все надо прочесть, разобрать и отвтить. У ‘братца’ также идетъ постоянно врачеваніе простыми народными и часто весьма полезными средствами. Сюда приходятъ больные, имющіе застарлыя, гнойныя раны.
Здсь ихъ принимаютъ, обмываютъ, перевязываютъ, не гнушаясь ничмъ, длаютъ все, что могутъ, что знаютъ и нердко приносятъ пользу. И эту черную, тяжелую работу длаютъ эти же двушки, за что народъ простосердечный и задушевный даритъ ихъ, этихъ ангеловъ-хранителей своихъ, любовью и лаской и безконечной благодарностью.
Развратники отъ юности своей, не знающіе иного отношенія къ женщин и двушк, какъ только мерзкое и блудливое, хотя-бы и только мысленное поползновеніе на честь и достоинство ея не могли, да и до сего времени не могутъ понять т цломудренныя и чистыя отношенія, какія нердко устанавливаются въ тхъ народныхъ общинахъ, гд званіе человка возвеличивается и надляется безсмертными достоинствами. Явились и здсь такіе-же люди, не знающіе чистоты жизни, одинъ изъ которыхъ, священникъ Самуиловъ, уже навки публично заклейменъ именемъ лжесвидтеля, произнесеннаго въ открытомъ засданіи окружнаго Владимірскаго суда. Они, очевидно, нашли нужнымъ скомпрометировать эту народную организацію въ глазахъ широкихъ массъ, общества и закона и твердо заявили, что они могутъ доказать, что трезвенники — ‘хлысты’, и что у нихъ совершается свальный грхъ. Въ:, своей безграмотности, какъ, впрочемъ, и полагается курсистамъ. Восторгавшихъ курсовъ.— эти люди, очевидно, даже и не подозрвали, что никакихъ ‘хлыстовъ’ на свт не существуетъ, что ни такой секты, ни такихъ людей нтъ въ природ, что вся! ихъ ‘исторія’, написанная въ большихъ томахъ, есть прямая подтасовка и нагроможденіе ничмъ между собой не связанныхъ слуховъ, сплетенъ, отдльныхъ случаевъ, недостоврныхъ показаній и инсинуацій, что, наконецъ, слово ‘хлыстъ’ есть ругательное, бранное слово, первые появившееся въ русскомъ язык въ тридцатыхъ годахъ XIX вка, и что оно нарочно пристегнуто исконными врагами русскаго народа къ глубокому, чистому и свободолюбивому религіозно-общественному народному ученію ‘духовныхъ христіанъ’, насчитывающему не мене четырехъ вковъ существованія въ Россіи и уходящему въ отдаленную древность черезъ исторію Европейскихъ народовъ и народовъ передней Азіи. И что бы ни писали, ни Айвазовъ, ни Буткевичъ, ни Кутеповъ, ни вс эти Скворцовы, Кальневы, Голубевы,— іимя-же имъ — легіонъ,— и никто другой, ни порознь, ни собравшись вс вмст, никогда не въ силахъ будутъ они измнить фактъ исторіи: несуществующая секта хлыстовъ есть плодъ канцелярской работы чиновниковъ вдомства православнаго исповданія, консисторскихъ писакъ, семинарскихъ, и имъ подобнымъ ‘сочинителей’, а отнюдь не реальная дйствительность, не факта русской жизни.
Однако, т. Самуиловъ былъ настолько твердо убжденъ, что у хлыстовъ долженъ быть — по росписанію учебниковъ — свальный грхъ, что, увровавши, что трезвенники — ‘хлысты’,— иначе я немогу объяснить себ процессъ это мысли,— съ легкимъ сердцемъ заявилъ, что видлъ у нихъ свальный грхъ своими собственными глазами… И вотъ непорочныя двушки должны были въ двадцатомъ вк, къ стыду всего цивилизованнаго міра, доказывать чистоту своихъ религіозныхъ убжденій путемъ освидтельствованія половыхъ органовъ полицейскимъ врачомъ, установившимъ невинность двушекъ! Гд, въ какомъ государств возможно еще теперь подобное издвательство надъ человкомъ? Мы слишкомъ спокойно относимся къ этому ужасу, къ этому униженію честнйшихъ дтей народа. Только недавно общество всколыхнулось, вздрогнуло оттого, что юношей и двицъ, учившихся въ гимназіяхъ, на нсколько часовъ забрали въ участокъ. Почему же мы молчимъ, когда вотъ тутъ, рядомъ, молоденькихъ двушекъ, только подрастающихъ для жизни, благодаря доносамъ восторговскаго молодца, влекутъ въ тюрьму, держатъ ихъ тамъ долгіе мсяцы и подвергаютъ унизительному, незабываемому во всю жизнь освидтельствованію, которому въ цивилизованныхъ странахъ уже давно перестали подвергать даже проститутокъ? Почему-же мы молчимъ? Или потому, что это дти народа, что надъ народомъ можно продлывать все, что угодно? Или мы ждемъ, чтобы подобное подтвержденіе своего ‘исповданія вры’ сдлалось бы всероссійскимъ, въ угоду хотя-бы тмъ лицамъ, надъ кмъ много лтъ тяготютъ не смытыя до сего времени обвиненія въ растлніи гимназистокъ? Неужели Noтотъ ужасъ пройдетъ для всхъ насъ такъ же незамченнымъ, какъ проходитъ многое въ яти долгіе годы полной обмертвлости русскихъ общественныхъ силъ?
При Государственной Дум имется спеціальная вроисповдная комиссія, фракціи оппозиціи вдь еще не лишены права запросовъ, и неужели и въ этомъ случа Государственная Дума не возвыситъ свой голосъ,— голосъ, котораго ждетъ народъ, ибо процессъ трезвенниковъ сильно всколыхнулъ толщи народной массы. Государственная Дума, если она хоть сколько-нибудь стоитъ на страж народныхъ интересовъ, должна найти способъ властно положить конецъ зловредной и отвратительной дятельности всхъ этихъ восторговскихъ и имъ подобныхъ молодцовъ, г.г. миссіонеровъ и пр., избравшихъ путь издвательства надъ народной душой, какъ самый врный, наиболе обезпечивающій своекорыстные карьерные интересы.
Я помню, какъ на одномъ изъ сектантскихъ процессовъ строгая, выдержанная, всми чтимая, пожилая женщина, утшая разливавшихся горькими слезами своихъ сестеръ, ожидавшихъ участи медицинскаго осмотра половыхъ органовъ и чувствовавшихъ въ этомъ непереносимое униженіе и оскорбленіе,— говорила имъ:— крпитесь, сестрицы, не плачьте! Помните твердо: прежде страдальцевъ за Христа мучали зврьми, а теперь мучаютъ только людьми’.
Вотъ онъ — гласъ народа — гласъ Божій! ‘Мучаютъ людьми!’ Неужели это позорное ‘мученіе людьми’, производящееся въ угоду тхъ, кто хотлъ-бы всхъ мыслящихъ и пробуждающихся въ жизни представителей народа подвести подъ 96 ст. уг. ул., дабы упечь въ Сибирь, неужели оно не можетъ, быть уничтожено разъ и навсегда?
Лжесвидтельство священника Самуилова, судебно-медицинскій осмотръ ни въ чемъ неповинныхъ, чистыхъ двушекъ, должны, казалось-бы, переполнить чашу терпнія всхъ, кто въ осуществленіи полной свободы совсти видитъ прямую, кровную необходимость для жизни широкихъ слоевъ русскаго народа.
Медленно проходили долгіе мсяцы заключенія братцевъ въ тюрьм. Все ждали: вотъ-вотъ освободятъ! Вотъ-вотъ выйдутъ на свободу, а дни тянулись за днями безъ радости, полные печали и глубокаго раздумья. Тюремныя письма заключенныхъ и письма съ воли, посылавшіяся въ тюрьму, которыя вотъ сейчасъ лежатъ передо мной, краснорчиво говорятъ о той сердечности и любви, которыми были переполнены души заключенныхъ, а письма жившихъ на вол полны тоски, тоски безпредльной, но не отчаянія.
‘Христосъ воскресе!— добрый, дорогой братецъ! Вотъ ужъ второй день Пасхи. 9 часовъ утра, и еще не пройдетъ 18 часовъ, какъ исполнится годъ нашей съ вами разлуки, а вашего заключенія въ этой тяжелой одиночной тюрьм, — писала братцу въ тюрьму двушка Анщушка Клюева, сама долго протомившаяся ране въ тюрьм изъ-за гнуснаго доноса священника Самуилова.— Какъ тяжко писать и напоминать это прискорбное, которое вотъ уже годъ, какъ продолжается… Ну, да лучше закончимъ объ этомъ, а первымъ долгомъ отъ души привтствуемъ васъ и цлуемъ вашу ручку: Дорогой братецъ, простите насъ за наши скорбныя привтствія вамъ, въ которыхъ намъ хочется излить вашъ нашу скорбь, какъ мы встртили безъ васъ торжественный день праздника. Вотъ настала суббота, и мы, какъ по обыкновенію, пошли въ тюрьму, думали, какъ день крайній, и отъ насъ хотя должны бы принять гостинцы вашъ, какъ ради такого большого праздника и какъ другимъ сидящимъ въ этой же тюрьм принимали. Но мы какъ ни просили, все было тщетно, и неумолима наша просьба. Взять отъ насъ ничего не взяли и также видться съ вами намъ не дали, и мы со слезами на глазахъ принуждены были возвратиться домой, не ища себ больше ни у кого пощады. Но вотъ мы близко и почти около дома, дорогой нашъ братецъ. Но намъ какъ будто какой-то голосъ шепталъ, что вотъ вы придете домой и что будете длать безъ дорогого вашего братца и какъ встртите безъ него праздникъ, который наврядъ-ли утшитъ насъ. Но какъ вдругъ ударили изъ пушки, везд загудли колокола, и встрепенулась наша русская земля отъ непробуднаго сна, и весь православный людъ потянулся въ Божій храмъ встртить тамъ торжественный праздникъ. Но- нкоторый народъ постарался прійти до звона колоколовъ и занять мста. Также и мы, по христіанскому обычаю, пришли помолиться Богу и встртить воскресеніе Христа въ церкви. Ахъ, дорогой братецъ, какое было торжество во всхъ храмахъ! На клиросахъ слышалось стройное пніе. Снаружи храма горло множество иллюминацій, на улиц слышалась радость и восклицанія. Но вотъ изъ храма пошелъ крестный ходъ, и въ это время начали вверхъ пускать фейерверки, и гд-то разстарались найти шутихъ путать ими народъ. Но когда до насъ долетло восклицаніе священника, что Христосъ воскресъ, то тысячи народа подтвердили тмъ же восклицаніемъ: воистину воскресъ!.. И вотъ намъ напомнилось то время, когда мы такъ же весело встрчали этотъ день торжества съ вами. Ахъ, дорогой братецъ, если бы вы знали, какъ намъ трудно было возвращаться въ домъ, въ которомъ, казалось, все какъ бы. вымерло, и нтъ живой души, которая могла бы дать жизнь! Но что сдлаешь? Пришли домой. Вс похристосовались. Сли за столъ и только чрезъ силу могли спть ‘Христосъ воскресе’. Но каково-же теперь доброму нашему дорогому братцу, что имъ, не какъ, намъ: не услышишь тхъ колоколовъ, которые, какъ благовстники, возвщаютъ кому радость, а имъ скорбь. Намъ хотя тоже и грустно, но мы можемъ говорить и видться съ народомъ и сптъ какую-либо молитву, и намъ хотя и долго, длится день, но разговоришься съ народомъ и незамтно проходить, а имъ бы и хотлось съ кмъ поговорить и раздлить скорбь, но не съ кмъ. И спли бы что-нибудь, да что пть, когда этимъ не увеселишь себя… Ахъ. какъ намъ хочется видться съ вами, хотя бы часочекъ поговоритъ и раздлить эту горькую чашу…’
Такъ тосковали и такъ утшали своего дорогого братца врныя послдовательницы и ученики ‘братца оанна’. Несмотря на его столь длительное отсутствіе, его друзья все плотнй и плотнй собирались вокругъ его имени. Преслдованія и гоненія братцевъ и ихъ послдователей крпко связали всхъ трезвенниковъ въ одну дружную семью, и, казалось, они каждую минуту были готовы пойти на все, на всякія жертвы, на какія угодно мученія и страданія за своего вождя, за жизнь, которую онъ имъ открылъ: такъ зарождаются въ народ подвижники чувства и мысли, которыхъ можно уничтожить, убитъ, но сломать или свихнуть никакъ нельзя. Духовенство и миссіонеры оказали огромную услугу ‘трезвенникамъ’, возведя братцевъ на Голгоу страданій, и тмъ самымъ оплодотворивъ ихъ идею борьбы за жизнь и званіе человка, укрпили и подняли братцевъ въ. глазахъ народа, и ихъ вліяніе повсюду десятикратно увеличилось.
Народъ ждалъ освобожденія братцевъ и свою тоску изливалъ въ привтственной псн:
Здравствуй, здравствуй, братецъ, братецъ оаннъ.
Печальникъ ты душъ нашихъ, помоги же намъ.
Пьяницъ укротитель
И неправды тожъ.
Правды ты учитель, обличаешь ложь,
Сколько было пьяницъ,
Столько и злодйствъ.
Спасъ же ты несчастныхъ съ пагубныхъ затй.
Трезвенниковъ дти стали краше всхъ,
Молятъ они Бога за несчастныхъ тхъ.
Кто смется правд, въ пьянств зло творитъ,
Помоги имъ, Боже, пьянство позабыть!..
Молятъ, братецъ, также за тебя они,
Помолись же вмст
Съ этими дтьми.
Еще молятъ Бога жизнь продлить твою,
Для несчастныхъ братьевъ, гибнувшихъ въ міру.
Много теб надо,
Братецъ, силъ въ любви,
Чтобъ больше народа къ жизни привести.
Но Господь поможетъ,
Крпость духа дастъ,
Укрпитъ онъ силы для несчастныхъ, насъ.
По твоимъ молитвамъ оживаетъ людъ,
Сколько тхъ несчастныхъ принялись за трудъ!
Сколько пьяницъ горькихъ,
Къ жизни возвратилъ,
Много и неправды въ людяхъ ты раскрылъ.
Не оставь же, братецъ, горькихъ, насъ, сиротъ,
Укоряй неправду, просвщай народъ.
За тебя помолимъ предъ Господомъ Благимъ,
Чтобы жизнь продлилась братца навсегда,
Здравствуй, многи лта, братецъ оаннъ,
Снявшій съ глазъ завсу съ многихъ прихожанъ…
Вотъ т чувства любви, которыя питаютъ къ своему учителю эти простые, скромные люди, чуть только еще проснувшіеся къ сознательной жизни.
Но не только пніемъ услаждаютъ свою жизнь эти люди. Многіе изъ нихъ страстно любятъ читать хорошія, серьезныя книги, и среди нихъ братецъ оаннъ первый чтецъ. Я полагаю, что. Л. Н. Толстой былъ бы сильно растроганъ, когда бы могъ присутствовать при такой удивительной сцен: въ Москв, тамъ далеко на окраин, гд живутъ трезвенники, въ маленькой, уютной, теплой комнатк собрались къ чаю человкъ десять-двнадцать трезвенницъ и трезвенниковъ. Говорили сначала какъ о недавнемъ вызд во Владимиръ, такъ и о предстоящемъ суд. Какъ-то случилось такъ, что заговорили о Льв Николаевич, и братецъ оаннъ сталъ разсказывать ‘Войну и миръ’, которую онъ прочелъ, кажется, въ тюрьм. Прекрасный пересказъ съ выборомъ самыхъ главнйшихъ, удачныхъ алетъ, не былъ только простымъ пересказомъ. Нтъ, здсь вс событія въ жизни героевъ ‘Войны и мира’ были сведены къ двумъ началамъ: къ борьб духа съ плотью, стремленія къ самопожертвованію съ себялюбіемъ, личнаго эгоизма съ общественностью. ‘Тамъ тысячами погибаютъ на поляхъ за родину, здсь въ Москв гремятъ балы, льется музыка, опьяняютъ и дурманятъ людей танцы и лиры’,— говорилъ братецъ.— ‘Тамъ Пьеръ отдаетъ всего себя на служеніе людямъ, и здсь же просыпается у него зврь себялюбія, и онъ боится подойти къ другу своему Каратаеву передъ его кончиной’, и т. д’ и т. д.
Боле часа шла эта замчательная бесда, ясно показавшая, съ какимъ глубочайшимъ интересомъ относится народъ ко всмъ художественнымъ произведеніямъ Л. Н. Знаменательно также и то, что среди слушателей нашлось нсколько человкъ, читавшихъ и хорошо звавшихъ ‘Войну и миръ’. Оказывается, и ‘Воскресенье’, и ‘Анна Каренина’, и многое другое изъ произведеній! Л. Н. также хорошо извстны трезвенникамъ.
Судъ надъ трезвенниками отложенъ за неявкой главнйшихъ свидтелей обвиненія.
Чмъ кончится онъ — никому неизвстно. Но дло вдь и не въ суд: трезвенники, въ глазахъ всхъ мыслящихъ людей, останутся такъ же правы и чистый посл суда, если ихъ даже осудятъ, какъ и до него. Общественная совсть не можетъ и не хочетъ мириться съ самимъ фактомъ суда за убжденіе, за вру, за совсть, за религію — ‘за Христа’, какъ говоритъ народъ. Это средневковье должно исчезнуть навсегда, какъ оно, давнымъ-давно исчезло въ Западной Европ, въ Америк, въ Японіи, въ Кита, и даже въ Турціи. Неужели мы такъ общественно не развиты, что будемъ еще долго удерживать у себя то, что, какъ далекое преданіе, какъ призраки сдой и страшной старины, вспоминается у нашихъ сосдей, боле счастливыхъ народовъ? Докол же ‘тьма вка сего’ будетъ царствовать и господствовать надъ нашимъ изстрадавшимся народомъ, жаждущимъ освобожденія?