Морской волчонок, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 112 минут(ы)

Сергей Заяицкий.
Морской волчонок

Часть первая

I. Дядюшка Лафуркас вздумал лечить свою поясницу

Доктор Сежур жил в Альжероне ужо сорок лет.

За все эти сорок лет он успел привыкнуть и к узеньким, кривым улицам городка, раскинувшегося на дюнах, успел привыкнуть и к шуму океана, который за эти сорок лет аккуратно два раза в сутки отливал от берега и два раза в сутки возвращался обратно. Так как дно возле Альжерона было очень отлого, то океан отливал от берега на целых полтора километра. Доктор Сежур из своего окна тогда мог наблюдать огромную бурую равнину обнажившегося дна. Во впадинах серела стоячая вода — следы откатившегося океана.

Хотя доктор Сежур и считал своею обязанностью лечить всякие хвори, хотя по своему собственному подсчету он за эти сорок лет отрезал 150 рук, 200 ног и 380 пальцев, однако он всегда сердился, когда к нему обращались за помощью больные альжеронцы.

— Ну, что стряслось? — недовольно спросил он забредшего к нему рыбака, надевая очки и открывая толстую книгу, при виде которой рыбак почувствовал к медицине глубокое почтение.

— Да вот, доктор, который день не могу разогнуться… Вот нагнусь, скажем, весло поднять и хоть не разгибайся. Спина так и трещит.

— Как вас зовут? — спросил строго доктор Сежур, хотя великолепно знал, что моряка зовут Жан Лафуркас.

— Жан Лафуркас, к вашим услугам, — отвечал тот, радуясь, что его собираются лечить по-настоящему.

— Профессия?

— Рыбак.

— Лета?

— Шестьдесят лет, с вашего разрешения.

— Это слишком много для вашего ремесла.

— Да, многовато, — сконфуженно ответил Лафуркас, — да ничего не поделаешь. Так и в метрике обозначено, будь она трижды проклята.

— Женат?

— Вдовец, с вашего разрешения.

— Гм… И давно у вас, как вы выражаетесь, трещит спина?

— Да уж с неделю.

— Снимайте рубашку.

— Здесь больно?

— Как будто и нет.

— А здесь?

— Да нет!

— Надевайте рубашку.

Доктор Сежур погрузился в раздумье, а рыбак, почтительно сидя на стуле, украдкой осматривал его кабинет. В углу, прямо против окна высился скелет, при виде которого дядюшка Лафуркас, не любивший мертвецов, едва не плюнул от отвращения. На полках стояли какие-то стклянки, коробочки и лежали под стеклом инструменты, не предвещавшие ничего доброго.

— Ну, что же, — произнес, наконец, доктор Сежур, откинувшись на спинку стула и смакуя каждое слово. — Вам нужно, во-первых, бросить ваше ремесло, оно вас утомляет, во-вторых, поехать куда-нибудь на курорт… в Швейцарию, например, брать воздушные ванны и избегать острой пищи. Конечно, полный покой. Никакой работы.

Дядюшка Лафуркас выпучил глаза. В них изобразился ужас.

— В Швейцарию! — пробормотал он. — Полный покой? Нет, господин доктор… а серьезно… что ж мне делать?

— To-есть что значит ‘серьезно’? Или вы воображаете, что я шучу?

— Да как же так, не работать? Жить то ведь надо?

— Это вам предписывает медицинская наука!

— Ну, а так… без науки… никак нельзя вылечиться?..

— Это уж не мое дело.

И, сказав это, доктор Сежур грозно прищурил глаза, как бы давая понять, что разговор кончен.

Дядюшка Лафуркас тогда порылся в своем бездонном кармане и вытащил оттуда ржавый барометр.

— Вот, — пробормотал он — не понимаю, что с ним сталось, прежде никогда не врал, а теперь прет на ‘великую сушь’, а дождь так и хлещет.

Доктор Сежур открыл глаза.

Дело в том, что у него была одна страсть: чинить механизмы. Тот, кто хотел доставить ему истинное удовольствие должен был притащить ему какую-нибудь распаявшуюся спиртовку или разбитые часы и попросить починить.

Дядюшка Лафуркас, чтобы задобрить доктора, и прихватил на всякий случай барометр.

— Очевидно, испортился, — якобы равнодушно заметил доктор, однако сам он уже был весь охвачен желанием покопаться в недрах изолгавшегося барометра.

— Должно быть, — также равнодушно отвечал Лафуркас, опуская барометр в карман.

— И вы не пробовали его починить?

— Разве его починишь!

— Всякий механизм можно починить, — строго заметил доктор.

— Да ведь надо чинить умеючи! Самому где уж мне. А вас я бы попросил… да вам небось не до того…

И дядюшка Лафуркас значительно кивнул на толстую книгу.

— Отчего же!.. Я посмотрю… Конечно, сро ков я никаких не назначаю… когда будет время.

И доктор с удовольствием повертел в руках барометр, который дядюшка Лафуркас немедленно снова извлек из кармана.

— Вот спасибо… Ну, я пойду… Стало-быть, дело мое плохо?

Доктор Сежур, молча, встал, достал какую-то стклянку с мутной, жидкостью, взболтал ее, посмотрел на свет и подал дядюшке Лафуркасу.

— Утром и вечером втирай себе в спину, да поздоровей. Кого-нибудь из соседей попроси, а через недельку зайди… Может-быть, я тому времени и барометр поправлю.

Дядюшка Лафуркас вышел от доктора Сежура и, поглядев на океан, медленно отползавший от берега, пробормотал:

— Уф!.. Ученый человек, все знает, но с норовом. Ничего не попишешь! И ведь что выдумал! В Швейцарию!.. Полный покой! Это я-то — Лафуркас! В Швейцарию!.. Чудак!

И дядюшка Лафуркас, любовно поглаживая в кармане стклянку, направился к пристани, где, как он знал, наверное сидит его старый приятель дядя Кит и курит трубку.

Дядюшка Лафуркас смерть любил покалякать на свободе.

II. Башня ‘Четырех Ураганов’

После ухода дядюшки Лафуркаса доктор Сежур укрепил на носу очки и глубокомысленно пощелкал барометр. Стрелка, стоявшая на ‘переменно’, действительно резво перемахнула на ‘великую сушь’. Доктор поглядел в окно на нависшие над океаном свинцовые сентябрьские тучи и с удовольствием пробормотал:

— Врет!

Он подошел к шкафику, где хранились его верные друзья — отвертки, подпильники, плоскогубцы.

— А ну-ка, — произнес он.

Но этот день был, очевидно, днем великих событий. Кто-то побарабанил пальцами по стеклу. Доктор быстро оглянулся и узнал альжеронского мера, господина Лаваля.

— Добрый день, господин Лаваль, — проговорил доктор, отворяя окно.

— Вот в том-то и дело, что не совсем добрый, — отвечал мер, — я, знаете, сильно рассчитываю на вашу помощь.

— А что, опять желудок? — с неудовольствием спросил доктор, — я ж вам сказал: раз в неделю лакричный порошок…

— Не в том дело. Желудок работает, как американский завод, а вот часы перестали бить.

— Часы?

— Часы на башне.

Доктор Сежур даже задрожал от волнения.

Дело в том, что на краю Альжерона, там, где начинались пустынные дюны, высилась древняя башня, прозванная башней ‘Четырех Ураганов’. Она ничем не была защищена от ветра, дул ли он с юга, с севера, с запада или с востока. Никто в точности не знал, кем была построена башня. Легенда гласила, что ее воздвигнул в пятнадцатом веке какой-то герцог, имевший обыкновение строить башни на тех местах, где ему удавалось прикончить кого-нибудь из своих врагов. Неизвестно, кого именно укокошил на этом месте герцог, но, несомненно, башня была построена задолго до возникновения самого Альжерона. По поросшим мохом кирпичам можно было судить о ее древности. На башне были часы, по которым и жили все альжеронцы. Ключ от башни находился у самого мэра, сторож мэрии заводил часы аккуратно два раза в неделю.

— И они перестали бить?

— Перестали!

Доктор Сежур уже забыл о барометре.

— Чего ж вы от меня хотите?

— Чтоб вы их посмотрели… Вы ведь и часовщик и оптик…

— Хорошо… Извольте… Когда же?

— Да что ж откладывать? У меня с собою ключ… Сейчас пять часов, еще светло…

— Ладно, ладно.

Доктор Сежур порылся в шкафу и набил все карманы инструментами.

— Можно было бы выписать из Бордо часовщика, — говорил между тем мэр, — но я что-то не доверяю мастерам из больших городов. Они очень возгордились и делают все кое-как.

Доктор Сежур пожал плечами, как бы тоже выражая свое недоверие часовщику из Бордо.

— Куда вас песет, господин Сежур? — послышался из кухни сердитый голос.

— Не ваше дело, Мари! Я дойду с господином мэром до башни, влезу на нее и вернусь обратно.

— Видно, ноги у вас застрахованы!

— Ведь это мои ноги, а не ваши!

— Еще бы были они моими! Стала бы я ломать их, карабкаясь на разные дурацкие башни! Будете есть все холодное.

И окно кухни с треском захлопнулось.

Доктор Сежур и мэр шли по мягкому бархатному песку. Из-за низких домиков виднелась старая башня с циферблатом, стрелка которого показывала ровно пять.

— Видите, ровно пять, а они не бьют.

— Да, да… Сейчас увидим, в чем дело.

Подходя к башне, мэр и доктор вполне оценили данное ей название. На них словно сразу накинулись все четыре урагана. Ветер был так силен, что на секунду оба остановились перевести дух и крепко ухватились за шляпы. Океан глухо шумел вдали, было время отлива, и вместо воды до самого горизонта тянулась сырая бурая пустыня.

— Только я не полезу на башню, — заметил мэр, — у меня одышка, а там лестница черт знает, какая крутая.

— Да я надеюсь обойтись без помощника, — скромно заметил доктор Сежур.

На железной двери, выкрашенной недавно одним любителем в зеленую краску, висел огромный замок. Ключ со скрежетом повернулся в нем, дверь завизжала, и господин Сежур очутился в башне.

‘Тик-так, тик-так’, доносилось сверху.

Казалось, что бьется сердце древней башни.

— Так я вас жду, — проговорил мэр.

А доктор Сежур стал подниматься по неровной каменной лестнице. Сердце его так и замирало при мысли о предстоящем удовольствии.

Это не то, что припаять ручку к кастрюльке. Механизм шестнадцатого века!

Чем выше поднимался доктор Сежур, тем громче и значительнее становилось ‘тик-так’.

Наконец, он просунул голову в люк и увидел самый механизм, расположенный в квадратной каморке. Механизм равномерно содрогался, производя тот звук, который так восхищал доктора.

В стене каморки был огромный круг. Это был, так сказать, затылок знаменитых башенных часов. Внутри находился тоже циферблат, но расположенный в обратном порядке. По нему можно было проверить изнутри ход часов.

Было четверть шестого.

Доктор Сежур вынул из кармана инструменты и критически осмотрел механизм.

Над ним на ветхой перекладине висели разных размеров колокола — куранты часов. Они были соединены с механизмом, особыми тягами.

— Ага! Вот в чем дело, — пробормотал доктор, сдувая с усов, прилипшую к ним паутину, — ну, как голубчики?

И он потянул к себе какой-то медный рычаг.

Крак!

Что-то звонко хрустнуло в колесиках, и в башне мгновенно воцарилась тишина. Только ветер с воем продолжал, как сумасшедший, носиться по лестнице.

— Почему вы остановили часы? — послышался снизу голос мэра.

Увы! Доктор Сежур очень хотел бы ответить на этот вопрос. Он побледнел, как полотно, и дернул еще за какой-то рычажок. Из механизма со звоном выскочила пружина и едва не хватила доктора по лбу.

Он отскочил и хватился затылком о стропило.

Колесики, еще за минуту до этого казавшиеся живыми, теперь были неподвижны.

— Эй, почему вы остановили часы?

— Так нужно, — пробормотал доктор, чувствуя, как сердце его замирает от ужаса.

Ему вдруг представились два беседующих между собою альжеронца. Они подмигнут друг другу и скажут: ‘— Доктор Сежур сделал часам на башне не совсем удачную операцию!’ И ведь расхохочутся, негодяи.

А часовщик из Бордо?

При этой мысли доктор Сежур почувствовал, что все его самолюбие поставлено на карту. Он присел на корточки возле часов и лихорадочно стал что-то отвинчивать. Одно из колесиков вдруг выскочило из механизма и к ужасу доктора исчезло в люке. Было слышно, как оно запрыгало по каменным ступенькам.

— Зачем вы швырнули мне колесо? — донесся снизу удивленный голос мэра.

Доктор Сежур в полном отчаянии сел на пустой деревянный ящик.

‘А может-быть, они сами пойдут’, подумал он. Но нелепость этой мысли была очевидна. Часы хранили упорное молчание, и только иногда, при особенно сильном порыве ветра, жалобно позванивали древние куранты.

III. Мертвый корабль

Дядюшка Лафуркас шел к пристани, засунув кулаки в свои огромные карманы и мало обращая внимания на ветер.

‘Ведь вот, — думал он, — только побывал у доктора, а ведь лучше стало.’

Дядюшка Лафуркас нагнулся, поднял маленького краба и отшвырнул его далеко.

‘И разгибаюсь свободно!… Вот и не верь докторам!’

Океан был виден еле-еле.

Пристань очутилась на суше и поэтому казалось необыкновенно высокой. Ее столбы были наполовину покрыты золеной плесенью, обозначавшей уровень подъема воды во время прилива.

Дядя Кит сидел на самом конце пристани и, куря трубку, глядел в даль. Это был коренастый моряк небольшого роста, с морщинистым загорелым лицом. Рядом с могучим Жаном Лафуркасом он казался карликом.

— Чего ты глаза выпучил, дядя Кит? — спросил Лафуркас, — морскую змею увидал, что ли?

Дядя Кит ничего не отвечал, продолжал сонливо всматриваться в горизонт.

Это была его система: не отвечать, пока собеседник не выйдет из себя.

— Ну, что там? — продолжал дядюшка Лафуркас, — небо, что ли, не на месте?

Он сам начал всматриваться в даль, и острые глаза его различали какой-то бесформенный предмет, темневший на самом горизонте.

— Это уж не твоего ли родственника, какого-нибудь мертвого кита пригнало ненароком? Поди справься, может-быть, он тебе наследство оставил.

Дядя Кит хладнокровно выпустил изо рта облако вонючего дыму и пробормотал:

— Конечно, пойду справлюсь.

С этими словами он выбил трубку о подошву, сунул ее в карман и направился к лестнице.

— Да, постой, куда ты? — закричал дядюшка Лафуркас, которого не на шутку стало разбирать любопытство, — ведь прилив сейчас начнется!

Дядя Кит молча кивнул на часы башни ‘Четырех Ураганов’. Они показывали четверть шестого.

Стало-быть, прилив должен начаться только через полтора часа.

— Быть не может! — удивленно воскликнул дядюшка Лафуркас, — сейчас по меньшей мере седьмой час. Я час тому назад, как от доктора, встретил по дороге тетку Жанну, ну, она меня и заговорила. Мы с ней по крайней мере час проболтали.

Однако, как истый альжеронец, он сознавал, что башенные часы никогда не ошибаются.

— Ведь вот подишь ты, — бормотал он, идя за дядей Китом по твердому сырому грунту, — только четверть шестого!

Вблизи песок казался пестрым от множества разноцветных раковин, выглядывавших из него.

Во впадинах стояла темносиняя вода.

Заблудившиеся крабы иногда быстро пробегали бочком под ногами у моряков.

Чем дальше они шли, тем громче и грознее становился рокот океана.

Белая, яркая пена перекатывалась на фоне туч, поднимая и качая непонятный черный предмет.

Ветер свистал в ушах и становился довольно холодным.

— Чудак, дядя Кит, — говорил Лафуркас, — потащился нивестъ куда, и я сдуру за тобой увязался… Сидел бы я сейчас дома… Мне еще невод починить надо! Дела пропасть, а тут шатайся с тобой!..

Со стороны можно было подумать, что дядя Кит только-что долго уговаривал дядюшку Лафуркаса идти с ним вместе.

Любопытство сильно разбирало Лафуркаса.

‘Старик не спроста этак зашагал’, — думал он, все время вглядываясь в черный предмет.

— Эге, — вскричал он вдруг, остановившись, — да это судно! Только почему же оно так странно…

И он вдруг понял страшную истину.

Это не был оснащенный живой корабль, спешивший до ночи вернуться к пристани. Такой корабль дождался бы в открытом океане прилива, а не тыкался бы возле опасных песчаных отмелей.

Словно выброшенный на берег мертвец, чернел среди волны остов судна.

— Послушай, Лафуркас, — проговорил вдруг дядя Кит, тоже остановившись. — Помни, что я первый заметил судно… Ты без меня сидел бы на лавке, да переругивался бы со своей сестричкой.

Дядя Лафуркас догадался, в чем дело. Ему вспомнился рассказ, который привык он с детства слышать от отца и от матери. Один бедный моряк так же, как они теперь, заметил во время отлива разбитый корабль. Не сказав никому ни слова, отправился он на этот корабль и среди разного хлама нашел бочонок с золотом.

— Врешь, — сказал дядюшка Лафуркас, — и я заметил.

— Нет, это ты врешь, — возразил дядя Кит, — ты без меня не пошел бы.

— Нет, пошел бы!

— Нет, не пошел.

— Нет, пошел бы!

Неизвестно, чем кончился бы этот спор, если бы одно внезапное зрелище не заставило дядюшку Лафуркаса вскрикнуть от ужаса.

Океан словно высунул вдруг два огромных серых языка. Это была вода, внезапно побежавшая по незаметным впадинам. Языки эти беззвучно описали два полукруга и сомкнулись, отрезав споривших моряков от берега.

— Прилив начался, — пробормотал дядя Кит в полнейшем недоумении.

— А как же часы-то?

— Бежим назад!

Но еще более широкая полоса воды внезапно разлилась между ними и берегом.

Океан теперь уже не рокотал глухо, а загремел, словно гром надвигающейся грозы.

— Он нас догонит!

По этому отлогому дну прилив разливался большими скачками. Он мгновенно заливал незаметные на глаз впадины.

Уже стемнело, и пена зловеще блестела в осенних сумерках.

Дядя Кит глазами измерил расстояние, отделявшее их от берега. Потом он оглянулся на мертвый корабль и вдруг побежал прямо к нему, навстречу наступавшему океану.

— Куда ты, сумасшедший! — заорал дядюшка Лафуркас, но бежал следом за ним.

Он понял, что добежать до берега они не успеют. Корабль был ближе.

Они бежали по твердому песку, задыхаясь от бешеного ветра, хлеставшего их в грудь.

Внезапно дядя Кит на ходу указал дядюшке Лафуркасу вправо. Тот обернулся и увидел почти рядом клокочущую водную стихию.

Море рванулось в одну из впадин.

До судна оставалось еще шагов двести.

Нагнувшись вперед, они побежали изо всех сил.

Дядюшка Лафуркас зажмурил глаза.

Вдруг холодная волна ударила его по ногам и чуть не сбила с ног.

Открыв глаза, он увидел, что они бегут уже по воде. Ноги увязали в мгновенно размякшем песке.

Океан взревел, и волны ударили их по коленям. Еще миг, и соленая вода мягко подхватила обоих моряков.

Но уже совсем рядом неуклюже качался черный остов.

Дядя Кит ухватился за иллюминатор и с ловкостью, удивительной для его лет, вскарабкался на палубу.

Дядя Лафуркас последовал за ним.

Отряхиваясь, как собака после купанья, он взглянул на берег.

В наступавшем мраке он видел кругом лишь мерные серые волны.

— Ничего не понимаю, — воскликнул он, — прилив начался по крайней мере на полтора часа раньше времени.

Между тем дядя Кит, ухватившись за обломок мачты, внимательно оглядывал палубу.

— Темно, как в бочке, — пробормотал он, — еще провалишься в какую нибудь дыру.

— Спички намокли! Придется ждать рассвета, ничего не поделаешь.

— Да, а на рассвете будет опять отлив, и еще кто-нибудь, пожалуй, притащится.

— Больно ты, дядя Кит, жаден! Ну, придут люди, ну, велика важность! И что ты станешь делать, если найдешь деньги?

Дядя Кит сначала не отвечал. Он недовольно продолжал осматриваться. Потом он пробормотал:

— Конечно, не буду торчать здесь в Альжероне. Поеду в Париж и открою гостиницу. Все так делают, у кого есть деньги.

— Стало-быть, в Париже только и есть, что гостиницы! — сердито пробормотал дядюшка Лафуркас.

К довершению всех бед вдруг пошел мелкий осенний дождь. Стало еще темнее.

— Говорил, нечего было сюда таскаться! — проворчал дядюшка Лафуркас, — терпеть не могу всякой рухляди и мертвечины. В таких плавучих гробах всегда заводится всякая нечисть.

Как все старые моряки, дядюшка Лафуркас был суеверен. Он знал, что молодежь потихоньку посмеивается над чертями и оборотнями, и днем при ярком солнечном свете не прочь был и сам посмеяться. Но в такую ночь, да вдобавок еще на каком-то погибшем корабле он невольно струсил.

— Была бы здесь шлюпка, ей-богу, сам пробрался бы к берегу… Ну, тебя к дьяволу… э… впрочем, это я так про дьявола-то, я и не хотел поминать его…

Дядюшка Лафуркас старался не упускать из виду дядю Кита. Вдвоем было все-таки не так жутко на этом мрачном остове.

— Эй, кто там? — крикнул он вдруг и в ужасе отступил перед каким-то мешком.

— Не ори зря, — хладнокровно заметил дядя Кит, — все равно до утра нам некуда деваться… Сядем вот тут под брезентом… Будем спать по очереди… Обоим спать не годится…

— А что? — спросил дядюшка Лафуркас, чувствуя, как волосы становятся дыбом у него на голове.

— Да так… Мало ли что… Ты спи первый… а я потом тебя разбужу…

Они уселись под брезентом. Было еще рано и спать не хотелось. Но темнота кругом была такая, что ходить по разломанной палубе нечего было и думать. Остов судна мерно покачивался.

Дождь продолжал моросить, но ветер как будто затихал.

— А нас не прибьет к берегу?

— Нет, здесь высокая отмель.

— И трубки нельзя закурить… Экая неудача… И дернуло меня…

— Не ори зря!

— А что?

— Да так, мало ли что!..

Для дядюшки Лафуркаса это ‘мало ли что’ было преисполнено каким-то таинственным ужасом.

Он умолк и, уткнув подбородок в воротник куртки, попытался заснуть. Во сне все-таки не так страшно.

Как всякий рыбак, он привык рано ложиться и зато рано вставать. Чтобы скорее уснуть, он стал смотреть в одну точку. Мерное покачивание судна усыпляло его. Скоро мысли его стали путаться, голова упала на грудь, и дядюшка Лафуркас заснул.

IV. ‘Прошу не нарушать тишины’

Проснулся он вдруг с каким-то неприятным чувством. Не то он видел во сне что-то скверное, не то что-то испугало его. В первый момент он не мог понять, где он. Из-за туч тускло выглядывала луна, бросая на волны мертвенный отблеск. Рядом чернел силуэт сломанной мачты. Вдали во мраке ночи мерцал огненный глаз — свет альжеронского маяка.

— Дядя Кит! — пробормотал Лафуркас.

Но никого рядом не было.

Моряк с недоуменьем огляделся по сторонам. Теперь можно было ясно рассмотреть палубу. Кое-где на ней виднелись мешки, ящики, свернутые канаты. Зияли люки.

— Дядя Кит! — крикнул Лафуркас, — куда ж ты запропастился?.. А, дядя Кит!

— Прошу не нарушать тишины! — раздался вдруг резкий голос.

Дядюшка Лафуркас от неожиданности присел на ящик и почувствовал, как тело его покрылось мелким холодным потом.

— Дядя Кит, не балуйся, — произнес он дрожащим голосом.

В этот самый миг дядюшка Лафуркас увидел на палубе какую-то тень, медленно приближавшуюся к нему. Это была страшно худая женщина. Она шла и рукою указывала на люк, из которого, очевидно, только-что вышла. На плече у нее сидело существо, странно напоминавшее маленького человечка.

Дядюшка Лафуркас прислонился к мачте и замер.

А женщина продолжала указывать на зиявший люк. Она шла с таким трудом, словно к ее ногам были привешены пудовые гири.

Не доходя шагов пяти до Лафуркаса, она взмахнула руками, упала навзничь и захрипела. Существо, сидевшее у нее па плече, легко соскочило на палубу.

‘Обезьянка’, — понял дядюшка Лафуркас.

Женщина лежала неподвижно. Обезьянка сидела рядом с ней и, глядя на дядюшку Лафуркаса, махала рукой по направлению к люку, подражая движению женщины.

Лафуркас вдруг превозмог свой страх, быстро подошел к женщине и положил ей руку на грудь.

— Умерла, — пробормотал он сквозь зубы, и, поглядев на обезьянку, прибавил, — ну, что там в люке?

И в тоже время подумал:

‘Хорошо, это мартышка, но ведь орала-то не мартышка и не эта женщина.’

И он опять крикнул:

— Эй, дядя Кит, выползай, не ломайся!

— Прошу не нарушать тишины!

Голос был по-прежнему резок и странен.

Дядюшке Лафуркасу пришла в голову одна догадка. Он осторожно приблизился к люку и заглянул в него.

Обезьянка радостно замотала головой и забегала вокруг него, размахивая ручонками.

При лунном свете, проникавшем внутрь сквозь большую трещину в палубе, дядюшка Лафуркас увидел внутренность большой каюты.

Круглая клетка, привешенная к потолку, мерно покачивалась. В ней сидел… попугай.

— Так это ты, голубчик, просил не нарушать тишины, — пробормотал дядюшка Лафуркас, — ладно, — и тут же прибавил с изумлением, — это еще что такое?

На полу возле стола лежал ребенок, и, как показалось дядюшке Лафуркасу, ребенок этот шевелился.

Дядюшка Лафуркас спрыгнул в люк.

Обезьянка легко соскочила е палубы к нему на плечо и с жалобным писком указала на ребенка.

Дядюшка Лафуркас в полном недоумении развел руками. Дядя Кит куда-то исчез. Корабль был мертв, как, по-видимому, и все его пассажиры за исключением этого ребенка, обезьяны и попугая.

‘Не оставлять же ребенка здесь’, — подумал дядюшка Лафуркас.

Он вспомнил о своем сыне, погибшем года четыре тому назад уже взрослым матросом у берегов Аргентины.

Когда-то и он был таким же малюткой!

Он взял ребенка на руки.

— Бедняжка — прошептал он, — видно с голоду помирает. На вид года два, а в нем и полпуда не будет.

Он поднял ребенка, положил его на палубу и, подтянувшись на мускулистых руках, выпрыгнул на палубу сам.

Обезьянка дергала его за плечо и отчаянно указывала в люк.

— Понимаю: попугай, — произнес Лафуркас. И, убедившись, что ребенок никуда не скатится, он снова прыгнул вниз и вытащил клетку с попугаем.

— Ну, теперь все? — спросил он обезьянку.

Обезьянка сидела спокойно и почесывала ручкой ухо.

— Очевидно, все! Что ж теперь делать?.. Эге!..

Последнее восклицание было вызвано новым неожиданным событием.

Дядюшка Лафуркас вдруг увидал волны совсем близко от палубы корабля.

В тот же миг он услыхал глухое журчание в недрах трюма.

Корабль тонул.

Дядюшка Лафуркас понял, что дорога каждая минута.

В тоже время он не хотел покинуть дядю Кита. Как знать, может-быть, он пошел бродить в темноте по кораблю и провалился в какую нибудь щель?

— Дядя Кит! — крикнул он во всю силу легких.

Но никто не ответил, и только попугай недовольно захлопал крыльями.

У дядюшки Лафуркаса на миг мелькнуло нехорошее подозрение: ‘а, может-быть, дядя Кит нашел на корабле что-нибудь ценное, и удрал, чтобы не делиться со мною. Он ведь жаден, как акула!’

Но он тотчас прогнал эту мысль. Это было бы уж очень не по-товарищески.

Однако, надо было что-нибудь предпринимать.

Дядюшка Лафуркас прежде всего обратил внимание на большой деревянный щит, закрывавший вход в один из люков.

Щит держался только на одной петле, и дядюшка Лафуркас без труда оторвал его. На щите была белая надпись ‘Форвард’, должно быть это было название погибшего корабля.

— Вот тяжелый черт, — пробормотал он, потащив его к борту судна.

Вода была теперь совсем близко.

‘Надо удирать, а то, когда судно потонет, начнется сильный водоворот’, — подумал дядюшка Лафуркас.

На палубе валялось много веревок.

Дядюшка Лафуркас выбрал самую прочную и привязал к щиту ребенка и клетку с попугаем. Мартышка с любопытством наблюдала за ним.

— Ну, вас, я полагаю, нечего привязывать, — заметил дядюшка Лафуркас, — вы и так не свалитесь.

Затем он осторожно перекинул щит через борт и положил его на воду.

— Ох! — закряхтел он, потерев себе поясницу.

Обезьянка тотчас прыгнула к своим друзьям.

Дядюшка Лафуркас тогда оторвал от одного из пустых ящиков доску и привязал ее себе к животу.

— На всякий случай, — проговорил он, — хоть и ерундовое расстояние, а все-таки…

И он прыгнул за борт.

V. Тетка Луиза не радуется сюрпризу

Дядюшка Лафуркас был превосходным пловцом, как всякий моряк. Работая правой рукой, он левою подталкивал плот. Доску привязал он себе только потому, что еще не вполне доверял своей пояснице.

Проплыв некоторое время, дядюшка Лафуркас оглянулся. Ничего не было видно на поверхности океана. Лишь на том месте, где было судно, волны кружились еще как-то не совсем обычно. Но и этот водоворот скоро затих.

Вдали желтел альжеронский маяк.

‘Посмотрим, — думал дядюшка Лафуркас, — обрадуется ли моя сестрица такому подарку!’

Ему ясно представилась его сестра Луиза, высокая, сварливая старуха. И задаст же она ему головомойку! Но дядюшка Лафуркас решил проявить твердость.

Вдруг позади в море дядюшка Лафуркае услыхал какой-то странный гул, словно гром. Только гром этот раздавался не в небе, а где-то в глубине, в самых недрах океана. Дядюшка Лафуркас удивленно огляделся. Море было спокойно, но в дали вдруг поднялась, словно складка, какая-то длинная волна и быстро понеслась к берегу. Пловец не успел опомниться, как волна эта подхватила его вместе с плотом и в одну секунду, донесла до берега. Со страшным шипеньем разлилась она по песку и едва не утащила их всех обратно в море.

— Что такое? — воскликнул дядюшка Лафуркас. — Ну, спасибо, что вынесла. Только откуда взялась такая волна?

Потом он взял на руки ребенка, пальцем подхватил клетку с попугаем, а мартышка мгновенно вскарабкалась к нему на плечо.

‘Хорошо, что все спят, — подумал дядюшка Лафуркас, — а то бы небось глаза на меня выпучили.’

Дойдя до своего домика, он постучал в окно.

Внутри дома кто-то недовольно заворчал и задвигался.

— Ну, где шатался? — послышался голос, и на пороге появилась Луиза.

— Я принес тебе подарки, сестрица, — произнес дядюшка Лафуркас, — вот тебе обезьянка, вот попугай, а вот и наследник! Только ему поскорее надо дать чего-нибудь поесть, а то он, пожалуй, не успеет дожить до наследства.

Сказав так, дядюшка Лафуркас вытащил из сундука куртку и штаны и принялся переодеваться с таким видом, как будто ничего особенного не случилось.

Луиза всплеснула своими длинными костлявыми руками.

— Да ты с ума сошел, — воскликнула она, — сами живем впроголодь, который день без мяса, а тут ребенок… да еще был бы один ребенок… а то целый зоологический сад приволок… Да где ты все это нашел, непутевая твоя голова?

— Там, — неопределенно отвечал дядюшка Лафуркас, махнув рукой на океан.

— Тьфу!.. Чтоб я стала каких-то зверюг кормить. Да будь они трижды…

— Ты не станешь, я стану.

— Ты… ты!.. Ты уплываешь в море, а мне с ними сидеть… своих детей нет, так давай нам чужих! Какие миллионеры!

— Ну, ладно, ладно!

— Да что ладно-то!.. Тащи его, куда хочешь… Пусть его мэр воспитывает! Мало ли здесь людей побогаче нас!

Дядюшка Лафуркас между тем осторожно положил ребенка, на лавку.

Ребенок пробормотал что-то непонятное и заплакал.

Дядюшка Лафуркас вынул из жестяной коробки несколько сухарей, размочил их в воде и дал ребенку. Тот стал с жадностью есть…

— Видишь, — заметил дядюшка. Лафуркас, — я говорил, что он голоден.

Луиза ничего не ответила.

Она с негодованием ушла в свой угол за занавеску и улеглась на свою кровать.

Дядюшка Лафуркас, молча, продолжал кормить ребенка.

— На старости лет из ума выжил, — донесся из-за занавески сердитый голос.

— Прошу не нарушать тишины! — вдруг крикнул попугай так резко, что Луиза с испуга чуть не скатилась с постели.

— Да это дьявол, — закричала она, — сущий дьявол!

— Стало-быть, вы с ним подружитесь, — хладнокровно заметил дядюшка Лафуркас, — если он дьявол, так ты наверное ведьма… А ты лучше послушай, откуда я их приволок.

И дядюшка Лафуркас рассказал сестре всю историю.

— Как, — вскричала Луиза, выслушав его,— и ты допустил этого проклятого Кита забрать все сокровища? И ты не идешь сейчас же к нему, чтобы переломать ему проклятые ребра… Старый балбес!.. Да если ты не пойдешь, я пойду… Я ему глаза выцарапаю своими собственными ногтями, а добьюсь твоей доли.

— Да постой… Может, там и сокровищ никаких не было…

— Ну, деньги были!.. А зачем же он удрал, если там ничего не было! А?.. Отвечай мне, каракатица безмозглая… Отвечай… Почему он уплыл?

— Да, может-быть, и не уплывал он вовсе!

— Ограбил он тебя! Обобрал, как липку, дурак ты этакий… Последний кусок отнял у бедного человека… Ступай… ступай. Говорю, если не пойдешь, я пойду.

Дядюшка Лафуркас не был слишком жаден до денег.

— Когда рассветет, пойду, — сказал он, — куда я ночью потащусь?

— Да! А он покуда все деньги в землю закопает…

— Тьфу! Да почем ты знаешь, что…

— Знаю, знаю! Это ты ничего не знаешь!.. Вот осел… Попугая притащил, обезьяну притащил, ребенка какого-то… Подумаешь, какая драгоценность!..

— А, может-быть, он погиб!

— Да погиб!.. Что он ребенок, что-ли… Это парижские буржуи по воскресеням тонут, когда купаются в лужах… А дядя Кит, слава тебе господи, моряк…

— Ну, молчи! Ведь сказал, пойду на рассвете!..

Луиза опять легла в постель.

Она еще долго ворчала.

Дядюшка Лафуркас между тем, убедившись, что ребенок уснул, принялся угощать сухарями обезьяну и попугая.

‘Действительно, общество не совсем подходящее для рыбака, — думал он, — да что делать, не топить же их было в море… Только вот, куда это дядя Кит девался!’

На рассвете дядюшка Лафуркас тихонько вышел из дому и направился к дяде Киту. Дюны были окутаны туманом. Верхушка башни ‘Четырех Ураганов’ и часы на ней были окрашены зарею в розовый цвет.

— Четверть шестого, — пробормотал дядюшка Лафуркас, — и солнце восходит как-то не во время…

Он постучал в окно домика, где жил в полном одиночестве дядя Кит. Никто не ответил. Он постучал громче.

Молчание…

Тогда дядюшка Лафуркас толкнул дверь. Дверь растворилась. Хижина была пуста.

‘Неужели, он и впрямь там остался?’ — подумал дядюшка Лафуркас.

Еще раз оглянув пустую комнату, он вышел и притворил за собою дверь.

Медленно шел он к себе домой… Дойдя до дома, он сел на бревно, лежавшее у забора, и задумчиво стал смотреть на океан.

Альжерон просыпался.

Чтоб избежать нового объяснения с Луизой, дядюшка Лафуркас встал, вышел на главную улицу и, прислонившись к забору, закурил трубку.

‘Надо поскорей обо всем рассказать мэру’, — решил он.

В это время по улице затрещала извощичья пролетка. Кто-то ехал со станции. Железная дорога проходила от Альжерона в пяти километрах. В пролетке сидел маленький человек в больших очках и в помятом картузе. В руках он держал небольшой ящик.

— Гм, да ведь это часовщик из Бордо, — произнес дядюшка Лафуркас, вглядевшись.

При этих словах он невольно перевел глаза на видневшуюся из-за домов башню. Часы показывали четверть шестого.

— Вот, в чем дело! Часы-то, оказывается, стоят… Ну, ну… Мы, стало-быть, вчера еще счастливо отделались… To-есть, я отделался! А дядя Кит… Эх!.. Эх!..

Дядюшка Лафуркас пощупал стклянку, которая все еще была у него в кармане. Ему стало обидно.

— И зачем только мэр вызвал этого индюка из Бордо!.. Попросил бы лучше починить часы доктора Сежура!..

VI. Тревожное утро

Доктор Сежур провел ужасную ночь.

Он принужден был признаться мэру, что часы остановились, хотя и при его участии, но не по его желанию. Мэр покачал головой и пробормотал что-то о часовщиках-самоучках.

Самолюбие доктора Сежура жестоко страдало.

Всю ночь он не раздевался, и картины одна другой мрачнее возникали перед его расстроенным воображением. То чудились ему альжеронские мальчики, из-за угла строившие ему рожи, то представлялся ему местный поэт Рауль Кризо, который наверное сочинит на него какой-нибудь стихотворный пасквиль. Найдутся и художники, которые нарисуют глупые карикатуры, и потом пришлют их ему по почте. Разве втолкуешь людям, что механизм был стар и совсем не похож на обычные механизмы.

— Вы ляжете когда-нибудь спать, господин доктор? — послышался часа в два ночи недовольный голос Мари.

— Не ваше дело.

— Нет, мое! Вы не даете мне спать.

— Убирайтесь к черту.

— Дайте мне к нему рекомендательное письмо.

— Не грубите!

— Вы грубите, а не я!

— Тьфу!

И Мари удалилась, хлопнув всеми дверями.

Доктор Сежур в отчаянии повалился в кресло.

‘И зачем я потянул за этот несчастный рычаг! Совсем не нужно было его тянуть! Очевидно на меня нашло прямо какое-то затмение! Но разве другим это втолкуешь. Для них все равно, что древние часы, что кастрюлька!’

Доктор Сежур прищурил глаза и погрузился в задумчивость. Мысли его стали путаться. Вдруг перед ним появился мэр Лаваль и насмешливо сказал: ‘— А часовщик-то из Бордо сразу починил часы. Теперь они ходят и бьют. Хотите с ним познакомиться?’ Дверь отворилась и вошел дядюшка Лафуркас. ‘—Да какой же это часовщик!’ — воскликнул доктор. Но и мэр и дядюшка Лафуркас вдруг исчезли. Вместо них появился вдруг огромный круглый циферблат. Стрелки показывали четверть шестого. И в тоже время они шли прекрасно! Так в чем же дело? Почему же все недовольны?

Доктор Сежур перегнулся через парапет башни ‘Четырех Ураганов’. Ах!.. Он полетел вниз и… проснулся.

Было уже совсем светло. Доктор Сежур сидел на полу. Во сне он сполз с кресла. Чувствуя сильную головную боль, он распахнул окно и подставил лицо свежему морскому ветру. В следующий миг он уже с ужасом захлопнул окно. К его дому шла большая толпа альжеронцев.

— Не пускать никого! — крикнул доктор. — Слышите, Мари, не пускать никого!..

‘Они идут издеваться надо мной, — подумал он в тоже время, — ну хорошо! Посмотрим, что они запоют, когда их прохватит холодным ветром, и у них сделается воспаление легких! Хорошо смеется тот, кто смеется последним’.

— Не велел никого пускать, — послышался голос Мари.

В ответ раздался гул недовольных голосов и отдельные возгласы.

Доктор Сежур узнал голос мэра.

— Сказал, чтоб никого не пускать, и баста, — опять сказала Мари и вдруг сердито прибавила — это я-то дура, ах, ты старое помело!

Мэр подошел к окну. Еще какие то физиономии выглядывали из-за его плеч.

— Пустите, господин Сежур, очень важное дело! — крикнул мэр. — Необходима ваша помощь.

‘Издевается’, — подумал доктор Сежур.

— Без вас нам никак не обойтись!

— Хорошо, хорошо, — проворчал доктор, — смейся, голубчик, но только уже не лезь ко мне со своим желудком.

— Да чего вы там заперлись!

Опять послышался гул недовольных голосов.

Доктор Сежур тогда вдруг решился.

Он надел черные перчатки и шляпу, взял трость, принял перед зеркалом величественный вид и твердою поступью вышел на крыльцо.

То, что он увидал, привело его в сильнейшее недоумение. Перед домом стояла толпа местных жителей, во главе с мэром Лавалем и дядюшкою Лафуркасом.

У дядюшки Лафуркаса на руках покоился двухлетний ребенок, страшно худой и бледный, а на плече сидела маленькая обезьяна.

— В чем дело? — спросил доктор.

— Наконец-то вы выползли, — вскричал мэр, с чувством пожимая ему руку, — неужели, вы ничего не знаете? Лафуркас нашел на погибшем судне вот этого ребенка…

— А дядя Кит провалился, словно его акула слопала, — вставил кто-то из толпы.

— Да, а дядя Кит исчез… Необходимо осмотреть ребенка и решить, будет ли он жить или нет!.. Мать его умерла на корабле на глазах у Лафуркаса!.. Одним словом ужасная история…

У доктора Сежура отлегло от сердца.

— Несите ребенка ко мне в кабинет, — сказал он.

В это время к мэру подбежал, запыхавшись, сторож мэрии.

— Там приехал часовщик из Бордо…

— Ах, боже мой, — с неудовольствием сказал мэр, — мне теперь не до него… Ну, пусть лезет на башню… Ключ у меня висит на гвозде возле окошка… Ну, доктор, идемте…

Доктор Сежур торжественно проследовал в свой кабинет, сопровождаемый мэром, Лафуркасом и группою наиболее смелых альжеронцев.

Он понял, что спасен. На фоне развернувшихся событий такие факты, как приезд часовщика из Бордо и порча часов не производили уже никакого впечатления.

Центром всеобщего внимания был ‘ребенок из океана’.

Доктор Сежур снял перчатки и долго со вниманием ощупывал худое тельце.

Потом он повернулся к мэру и сопровождавшим его альжеронцам и сказал торжественно:

— Ребенок будет жить!

И все альжеронцы вскрикнули от восторга.

VII. Бордосский курьер

В этот день во время отлива чуть ли не все жители Альжерона высыпали на берег. Утренний отлив пропустили, ибо новость не успела еще распространиться. Зато днем, как только океан стал отливать, почти весь Альжерон двинулся следом за ним.

Иногда на иных впадинах океан отползал быстро, и тогда все почти бежали, иногда, напротив, он упрямо топтался на одном месте и, плеснув вдруг длинной волной, подмывал альжеронцам пятки.

Тогда они вскрикивали ‘yx!’ и отскакивали назад.

— Сейчас, сейчас, обнажится корабль, — раздавались голоса, — не правда ли, Лафуркас?

Лафуркас утвердительно кивал головою.

Однако, корабля не было видно.

Вот уже откатился океан до своей обычной границы, вот уже альжеронцы миновали ту впадину, где накануне едва не погибли моряки.

— Где же он? — воскликнули все в один голос.

— Где же он? — повторил в недоумении и сам дядюшка Лафуркас.

Корабля не было.

— Может быть его утащило в глубину?

— Или унесло в сторону?

— Что же теперь делать?

— Во всяком случае не стоять тут долго, потому, что, как известно, вслед за отливом бывает прилив.

— А дядя Кит?

— Придется завтра снарядить водолазов.

В это время океан зашипел и сверкнул белой пеной. Зеленовато-серая вода с легким шуршанием разлилась по песку.

— Назад! — крикнул мэр.

И все побежали, недовольно оглядываясь на беспокойный океан, который не мог подольше постоять на месте!

Дядюшка Лафуркас рассказал мэру про внезапную волну, которая подхватила его и понесла к берегу.

— А вы не слыхали при этом глухого шума, словно грома? — спросил мэр.

— Слышал, но, по правде говоря, не придал ему значения.

— Я слышал от своего отца, старого альжеронца, — сказал мэр, — что прежде здесь частенько наблюдались такие явления. Раздавался гром как бы в глубине моря, и потом большая волна набегала на берег. Ученые говорят, что это в недрах океана происходит вулканическое извержение. Только у нас этого уже давно не было. Возможно, что вчера где-то произошло такое извержение, и тогда ничего нет удивительного, что корабль исчез. При таких извержениях часто меняется форма дна.

— А все-таки хорошо бы снарядить водолазов.

— Ну, что же! У деда Люкоса есть два полных снаряжения.

— Я бы пошел. Жаль, что он сам не может пойти, — сказал дядюшка Лафуркас.

— И я! — крикнул молодой моряк, по имени Аметис.

— Ну, что ж, не откладывая в долгий ящик, полезайте завтра же!

Альжеронцы стали расходиться по домам, толкуя обо всех этих удивительных событиях.

Вечером все вырывали друг у друга из рук бордосскую газету. В ней среди различных происшествий напечатана была маленькая заметка следующего содержания:

‘Отбывший в среду из Соутгамптона трансатлантический пароход ‘Геракл’ столкнулся во время тумана с товаропассажирским пароходом ‘Форвард’, направлявшимся в Канаду. Вследствие тумана не удалось выяснить, насколько тяжелы повреждения, причиненные ‘Форварду’, а также оказать ему какую-либо помощь’.

И только.

— По-моему, мы обязаны предать это событие широкой огласке. Ведь у пассажиров ‘Форварда’ могут быть родственники… Ведь родные могут оказаться и у этого мальчика!

Мэр вызвал к себе дядюшку Лафуркаса.

— Нам необходимо сегодня же поехать в Бордо, — сказал он ему, — вы пока единственный свидетель пребывания ‘Форварда’ на дне океана… Это дело нельзя оставить так. Мы поедем с вечерним поездом.

Дядюшка Лафуркас молча кивнул головой и отправился домой захватить табаку на дорогу.

— Я еду в Бордо, — сказал он, — искоса заглянув в бельевую корзинку, в которой спал ребенок.

— Ну, конечно, в доме пропасть дела, а он только и знает, что таскаться по городам. Какой богач! Ладно, поезжай в Бордо, но только тогда забирай с собою и всю эту пакость!

И Луиза широким жестом указала на ребенка, лежащего в корзине, на обезьяну, дремлющую на окне, и на попугая, грызущего прутики клетки.

Дядюшка Лафуркас решил прибегнуть к хитрости и затронуть слабую струну своей сестрицы.

— Я еду в Бордо выяснить, чей ребенок. Говорят, у него есть богатые родственники.

Луиза как-то сразу вся переменилась.

— Ну, что ж, — сказала она, — поезжай, да смотри…

— Что?..

— Не продешеви!

И она принялась качать ребенка.

Дядюшка Лафуркас с грустью посмотрел на нее. Когда-то Луиза была первой красавицей в городе. Бывало, она пела и плясала с молодыми моряками, не думая о деньгах. Разве она не собиралась замуж за самого бедного альжеронца?

Правда, он был молодчина. Она вышла бы за него, не случись с ним несчастья. Во время бури его пополам разрезало о пароходную трубу. Потом Луиза постарела. Она вся ушла в заботы и мелочи бедной жизни. И вот теперь она ни о чем не думает, кроме денег.

Дядюшка Лафуркас вздохнул и направился к мэру.

Тот уже ждал его возле маленького плетеного шарабана, запряженного небольшою гнедою кобылою.

Мэр имел важный вид и был одет по-городскому во все черное.

Они покатили по шоссе, ведущему к станции.

Дядюшка Лафуркас не очень любил таскаться в город. Ему было там тесно, и все казалось, что каким-нибудь неосторожным движением он сшибет с ног или смажет по физике зазевавшегося прохожего. А сколько раз его штрафовали за несоблюдение каких-то дурацких правил! То он где-то прошел по траве, по которой нельзя было ходить. То он вздумал выбивать трубку о подножие какого-то памятника. Подумаешь! Чем он мог повредить памятнику? А теперь мэр его потащил к редактору самой большой бордосской газеты. Вероятно, тонкая штука! Небось, привык к самому светскому обращению! При нем, пожалуй, и трубки не закуришь!

Вообще, чем ближе подъезжали они к цели своей поездки, тем угрюмее становился дядюшка Лафуркас.

Страшный шум, царивший на бордосских улицах в этот час, когда кончался деловой день, окончательно оглушил и смутил его.

‘Вот бешеные, — думал он, глядя с извощичьей пролетки на веселую и пеструю толпу, — чего они зубы скалят? А разодеты-то как! Каблуки-то! Каблуки-то какие? Ну, и ну! И все рестораны, все рестораны. А это еще что за фейерверк. А, вероятно, реклама! Пейте коньяк. Мартэль! Подумаешь, дают какие приказания! А денег на коньяк кто мне даст?’

Извощик остановился у огромного дома. На его стене по всем направлениям электрическими буквами было написано: ‘Бордосский Курьер’.

Когда дядюшка Лафуркас вошел в здание, ему показалось, что тут разразился пожар. Какие-то люди бегали сверху вниз по огромным, широким лестницам.

Телефоны трещали. Кто-то кому-то кричал сверху:

— Дюко! А фамилия убийцы? Порт вас разорви!

— Убийца Огюст Шалэ…

— Шалэ или Калэ?

— Шалэ! О, глухой тетерев!

‘Едемте домой’, — хотел было сказать мэру дядюшка Лафуркас, но было уже поздно. Их уже вводили в святилище редакции. Там за тремя столами сидело три человека, по одному за каждым столом, и возле каждого стояло по два телефона.

— Алло! — кричал в трубку толстый бритый человек, кивком головы приглашая вошедших садиться, — что?

— Это вы, Крон? Я не понимаю. Описывается столкновение трамваев, а в конце говорится, ‘автомобиль превращен в лепешку’. Какой к черту автомобиль? Алло?.. Что?.. Автомобиль попал как раз между трамваями? Так надо было об этом написать!.. Разве можно догадаться, что тут еще затесался автомобиль.

Редактор положил трубку.

— В чем дело? — спросил он, одновременно обращаясь к мэру, и к Лафуркасу, и к какому-то вошедшему в кабинет бритому юноше, и к одному из своих соседей.

— Мы к вам по важному делу! — сказал мэр.

— В статье Сегаля об угле министр финансов назван боровом без пятачка, не вызовет ли это недоразумений?

— Одолжите сигарку, — сказал сосед по комнате.

Все три ответа были даны одновременно.

— Напишите вместо ‘боров без пятачка’, ну, что ли… ‘лев в овечьей шкуре’, — произнес редактор, подавая соседу сигару.

Затем он произнес, обращаясь к мэру:

— Як вашим услугам. Только скорее. Вы видите сами, что делается.

Мэр начал быстро излагать суть дела. По мере того, как он говорил, бритое толстое лицо редактора становилось все внимательнее и внимательнее.

— Вы говорите, ‘Геракл’? Да, да… Мы об этом что-то уже сообщили.

— Да, но очень мало… Мы поэтому и хотели сообщить еще некоторые подробности…

Редактор наклонил голову.

— Пожалуйста, продиктуйте ваше сообщение машинистке, — произнес он, сделав недовольную гримасу.

Недовольство его было вызвано тем, что дядя Лафуркас вдруг нечаянно отломил спинку стула.

— Продиктуйте и велите передать мне! Комната 43… До свидания.

Едва за посетителями закрылась дверь, как редактор подозвал к себе своего помощника.

— Немедленно телеграфируйте директору атлантической компании: ‘Имеем подробности гибели парохода ‘Форвард’. Сколько?’ Телеграмма срочная, вне очереди.

Помощник улыбнулся. Слово ‘сколько’ означало: ‘сколько вы нам заплатите за то, что мы не напечатаем подробностей’.

Часа через три мэр Лаваль и дядюшка Лафуркас снова тряслись по альжеронскому шоссе. У мэра был вид человека, довольного сознанием исполненного долга.

Лафуркас смущенно поеживался, вспоминая сломанный стул.

Редактор между тем просматривал напечатанное на машинке сообщение.

— Ответная телеграмма, — сказал помощник, — чертовски быстро.

Редактор вскрыл бандероль.

В телеграмме написано было:

‘3000 франков. Переведены Бордо Лионский’ кредит’.

Редактор, молча, разорвал сообщение мэра.

— Мы не можем делать такое сообщение на основании слов какого-то полуграмотного матроса. Может-быть, он просто украл и ребенка и всех этих попугаев, а сам выдумал эту историю. Нельзя же из-за его болтовни позорить такую солидную акционерную компанию. На их пароходах будут бояться ездить. Скажут, плохие капитаны!

Над Альжероном сияли сентябрьские звезды.

— Да, великая вещь печать, — говорил мэр, — трясясь на шарабанчике, — и подумать, что раньше люди жили словно глухие и слепые, и один город только по слухам знал, что делается в другом. Великое это орудие!

Бедный альжеронский мэр. Он забыл, что в руках цивилизованных капиталистов есть одно, еще более могучее орудие — деньги!

VIII. Поиски

На следующее утро, как и было решено накануне, состоялось подводное путешествие.

В большую лодку сели: мэр Лаваль, доктор Сежур, дядюшка Лафуркас, Аметис и еще пять моряков. В их числе был и самый старый из альжеронских моряков, дед Дюкос.

Это был дряхлый восьмидесятилетний старик с лицом, вдоль и поперек изборожденным коричневыми морщинами. Всю свою жизнь он был водолазом, но лет двадцать тому назад на него под водою напал огромный спрут и своими чудовищными щупальцами переломал ему ноги. С тех пор дед Дюкос ходил на костылях и жил, как он выражался, ‘прихлебателем’ у своей замужней дочери. Два своих водолазных снаряжения он хранил, как драгоценность, и теперь, узнав о предстоящей подводной экспедиции, непременно захотел сам снарядить водолазов. Он взял с собой и старое ружье, чем очень удивил всех своих спутников.

— На всякий случай, — коротко сказал дед Дюкос.

Лодка отошла от пристани во время прилива, а затем в открытом море стала дожидаться отлива.

На дне лодки лежали водолазные принадлежности. Резиновые костюмы, такие же башмаки с тяжелыми подошвами и круглые со стеклянными ‘глазами’ шлемы.

Море было спокойно.

Легкий ветерок веял с юго-востока. Погода скорее напоминала лето, а не осень.

Океан медленно отползал от берега.

— Вы твердо помните место, где стоял корабль? — спросил мэр у дядюшки Лафуркаса.

— Еще бы, — отвечал тот, — проживу сто лет и то не забуду. Вот тут он стоял, где мы теперь.

Издали донесся бой часов с башни ‘Четырех Ураганов’.

Доктор Сежур слегка вздрогнул.

— Ну, вот, — заметил мэр, — сейчас можно начинать одеваться.

Дядюшка Лафуркас и Аметис с помощью деда облеклись в водолазные костюмы. Они стали похожи в них на странных гигантских кукол. К особым отверстиям в шлемах привинтили длинные резиновые трубки для накачивания воздуха. Плечи подхватили веревочными петлями.

— В случае опасности дергайте за веревку, — сказал Дюкос, — насосы в порядке, без воздуха не останетесь! Эх! — прибавил он, — пошел бы я с вами… да вот…

И он сердито стукнул о дно лодки костылями.

Оба водолаза тяжело перевалились через борт лодки. Вода не покрыла их с головой. Лодка медленно поплыла, а водолазы пошли, погружаясь все более и более. Скоро на поверхности воды были видны только круглые головы с огромными стеклянными глазами. Макушки шлемов еще раз блеснули на солнце и исчезли.

Всем сидевшим в лодке стало немного жутко. Только привычный к таким экскурсиям дед Дюкос смотрел спокойно.

— Дело не из трудных, — говорил он.

В воде тяжесть подошв сразу перестала чувствоваться.

Водолазы шли в голубоватых сумерках, пугая рыбешек, которые проносились у них перед глазами по всем направлениям. Солнечные лучи проникали глубоко и позволяли видеть на сравнительно большое расстояние. Если бы не водоросли, которые путались под ногами, можно было бы идти очень быстро. Никаких признаков погибшего корабля не было видно. Аметис вдруг тронул дядю Лафуркаеа за плечо и указал ему на большой клубок водорослей. Клубок этот как-то странно шевелился. Казалось, в нем копошится целая семья змей.

Дядюшка Лафуркас машинально кивнул головою, хотя его спутник и не мог разглядеть этого кивка. Круглый шлем скрывал все движения головы. Дядюшка Лафуркас сразу разглядел, что это не змеи, а длинные щупальцы небольшого спрута. Безобразная голова его пряталась в водорослях, и были видны лишь щупальцы, снабженные рядами присосков, похожих на пуговицы.

Щупальцы были не более метра длины. Такой осьминог не представлял опасности. Опасны были те огромные спруты, которые жили на большой глубине в подводных пещерах.

Дядюшка Лафуркас все-таки невольно пощупал охотничий нож, прикрепленный у него к поясу.

Чем дальше в глубь шли моряки, тем темнее становилось вокруг.

Внезапно Аметис остановился и поднял какой-то странный предмет. По внешнему виду он напоминал меч, довольно, правда, бесформенный. Сделан он был из какого-то необыкновенного твердого камня. В нескольких шагах лежал топор, тоже грубо высеченный из камня.

В стороне темнела груда больших камней, увитых водорослями и затянутых песком. Среди камней чернел человеческий череп. Водолазы остановились, недоумевая, что делать дальше. Никаких признаков ‘Форварда’ не было видно.

Большой скат медленно проплыл, чуть не задев шлем дядюшки Лафуркаса.

Они сделали несколько шагов и снова остановились.

Перед ними была темная водяная пропасть, неизвестно какой глубины.

Была ли она тут и раньше или образовалась вследствие обвала, во время подводного вулканического извержения, во всяком случае ясно было, что ‘Форвард’ исчез в этой глубине.

Оба водолаза невольно отступили, словно неуверенные в прочности дна. Что таится там в этой черной глубине? Вероятно, водоросли успели уже оплести несчастный корабль. Скоро он весь обрастет корою из раковин и станет бесформенной глыбой, лежащей на дне океана.

И сколько других таких же глыб лежит там в этой темной глубине.

Вдруг сверху донесся странный гул, и какая-то тень на миг легла между водолазами и надводным миром.

Все кажется жутким и страшным в этом непривычном для человека водяном царстве.

Дядюшка Лафуркас и Аметис быстро пошли назад. Вокруг них становилось все светлее и светлее. Скоро вода приняла зеленовато-бирюзовую окраску, и, наконец, их головы появились над поверхностью воды.

Возвращение водолазов было встречено громкими криками радости.

— Ну, и перепугались же мы за вас! — сказал мэр, когда шлемы были сняты.

— А что? — спросил дядюшка Лафуркас.

— А вот что.

И мэр указал пальцем на какой-то длинный серый предмет, плававший по морской поверхности.

— Акула! — воскликнул Аметис.

— Она самая. Очевидно, приплыла вслед за каким-нибудь пароходом, шедшим с юга. Эти подлые твари ведь больше всего на свете обожают всякие помои, которые выливают с пароходов. Дед застрелил ее из ружья, прежде чем мы успели опомниться.

— Мы слышали какой-то гул, но не поняли, в чем дело.

— Я знаю, что этих проклятых акул везде нужно опасаться!

— Но каков стрелок!

— Э, брат!.. Проведя на море всю жизнь, чему не научишься. Ну, да что толковать!.. Пусть лучше они расскажут.

— Мы не нашли никаких остатков ‘Форварда’.

— Зато нашли вот эту штуку, — промолвил Аметис, бросая на дно лодки каменный меч.

Доктор Сежур с любопытством поднял его.

— Это оружие первобытного человека, — сказал он, — лишнее доказательство того, что море в этих местах залило землю, ранее бывшую обитаемой. Немного севернее нас такие мечи выбрасываются почти с каждым приливом… Можно предположить…

— Позвольте, доктор, — заметил мэр, —первобытные люди нас всех, конечно, очень интересуют, но не настолько, чтобы из-за них забывать людей нашей эпохи… Стало-быть, дядя Кит погиб?

— Очевидно, погиб!

На лодке наступило невольное молчание, и моряки один за другим сняли шапки.

— Хорошо, что у него не осталось ни жены, ни ребят, — заметил кто-то.

— Да.

Лодка между тем причалила к берегу.

В толпе любопытных жителей Альжерона, собравшихся у берега и ожидавших возвращения водолазов, сновал взад и вперед какой-то проворный юноша с записной книжкой в руках. Это был специальный корреспондент ‘Бордосского Курьера’.

— Ну, что напечатали вы мое сообщение? — спросил его мэр, в то время, как дядюшка Лафуркас и Аметис делились своими впечатлениями с другими моряками.

— Конечно, нет, — самодовольно отвечал юноша, — мы не такие дураки, — мы ждали результатов вашей сегодняшней экспедиции. Как видите, никаких следов ‘Форварда’! Очевидно, ваш матрос успел проспаться, и сегодня ему уже не грезятся погибшие корабли.

И, повернувшись спиной к ошеломленному мэру, юноша вскочил в ожидавший его шарабанчик.

IX. Старый водолаз

Ребенок, подобранный дядюшкою Лафуркасом на погибшем корабле, к ужасу старой Луизы не только собирался жить, но еще и заявлял другим о своем существовании чрезвычайно громкими криками.

Узнав, что у ребенка пока-что не оказалось никаких богатых родственников, Луиза пришла в ярость. Она заявила, что непременно свернет шею попугаю, задушит обезьяну, а ребенка кому-нибудь подбросит. Слыша это, ребенок громко плакал, словно понимая, о чем идет речь, обезьяна била себя в грудь сухим кулачком, а попугай кричал: ‘Прошу не нарушать тишины!’

Дядюшка Лафуркас сознавал, что он слишком беден, чтобы содержать ребенка. При том интересе, который проявляли к мальчику альжеронцы, можно было ожидать, что его возьмет к себе кто-нибудь из более зажиточных граждан. Но зажиточные граждане не заводили об этом речи. За то они все очень восхищались доблестью дядюшки Лафуркаса, а альжеронский кюрэ даже посулил ему награду на небесах.

Сам по себе дядюшка Лафуркас ничего не имел против того, чтобы усыновить ребенка, но Луиза и слышать об этом не хотела.

Однако, девать ребенка было решительно некуда, и она поневоле должна была пока-что терпеть его присутствие.

Вечером, после неудачной подводной экспедиции, моряки собрались потолковать о происшедших событиях. Выбрали они для этого дом, где жил дед Дюкос. Старику было трудно ходить, а в предстоящей беседе он был желанным собеседником. Никто лучше его не знал тайн моря, и альжеронские моряки не раз коротали зимние вечера, слушая его рассказы. Дед Дюкос подтвердил, что в Бискайском заливе бывали случаи подводных вулканических извержений, и каждый раз при этом дно океана изменялось.

— В старину, когда жили проще и не знали разных наук, — сказал он, запихивая себе в рот такую же древнюю, как и он сам, трубку, — думали, что это морская змея бьет по дну хвостом и производит такой грохот.

— А что? — спросил какой-то молодой моряк, — правда, что существуют морские змеи и в самом деле они такие огромные?

— Басни, — решительно заявил дед Дюкос, — я сорок пять лет ходил над водой… Видел разных подводных чудовищ… Уж наверное и змею увидал бы, кабы она в самом деле существовала. Помню, раз мы плыли на ‘Веселом’. Хороший был корабль. Я тогда работал по закладке подводного телеграфного кабеля между Америкой и Европой. Дело было к вечеру. Весь день стояла такая жара, что мы все очень обрадовались, когда солнце, наконец, вздумало улечься на боковую. Вдруг матрос, стоявший наверху, заорал: ‘Смотри, смотри’! Все мы стали смотреть, куда он показывал, и видим… Плывет по морю что-то огромное, длинное, чуть ли не с километр длиною… и при этом извивается… Видим, плывет прямо на нас… Я тогда уж не верил в морскую змею… а все-таки… Вижу, что ей ничего не стоит одним ударом хвоста пополам расколоть нашу скорлупку. Даже наш капитан, моряк был смелый, — и тот смутился. А чудовище подплывает все ближе и ближе… И при этом тишина такая, словно в погребе.

Дойдя до этого места, дед вынул изо рта свою вонючую трубку и принялся, не спеша, по-стариковски кашлять.

— Ну, вот, — сказал кто-то с неудовольствием, — дед всегда так, — на самом интересном месте кашлять…

— А я почему знаю, какое для тебя место интересное, — сказал, прокашлявшись, дед, — для меня все это уж и не интересно стало, хоть подчас и люблю вспоминать… А в другой раз, помню, плывем мы…

— Ну, а змея? — закричали все…

— Какая змея?

— Ну, вот змея-то… которая к вашему кораблю подплывала…

— А эта… Да никакой змеи и не было… Просто водоросли спутались и растянулись на целую милю… Только и всего.

Все были разочарованы.

— Нет, уж ты расскажи что-нибудь такое… Что-нибудь действительно такое.

— Какое ‘такое’?

— Ну, пострашнее.

— Да почем я знаю, что тебе страшно? Может-быть, ты огородного пугала боишься…

— Да ну тебя, дед…

Дед добродушно захихикал, радуясь, что подразнил слушателей.

— А вот хотите, расскажу я вам про одно свое подводное путешествие… Только чур, не перебивать… Да, постойте… Может-быть, я уж это вам рассказывал. Рассказывал я вам про погибший пароход ‘Венецуэлу’?

— Нет, нет, — закричали все хором.

— Ну, коли так, слушайте… В те времена только-что появились большие трансатлантические пароходы. Чего только на них не было! И залы, и гостиные, и оркестры музыки, и биллиарды, и всякая такая вещь… Уж, кажется, на что в море биллиарды, а вот, оказывается, богатым людям все нужно. Самым большим пароходом была ‘Венецуэла’. Фотографии с этого парохода печатались во всех газетах. Все удивлялись его величине и быстроходности… И правда, красивый был пароход… Вот раз, весною это было, шел он в Америку. Капитана предупреждали, что по океану плавают ледяные горы, занесенные течением из Ледовитого океана. Но он только посмеивался. ‘— Неужели, вы думаете, что ледяные горы могут быть опасны для такого судна, как ‘Венецуэла’! ‘Они не страшны, — говорил он, — им самим не поздоровится, если они вздумают с нами столкнуться’. Старые матросы качали головою. Они знали, как глубоко в воде сидят эти ледяные горы, и думали, что ‘Венецуэле’ все-таки лучше соблюдать осторожность и не идти так скоро. Куда тут! Капитан решил ставить рекорд, и пароход шел во весь опор. Среди ночи все пассажиры почувствовали легкий толчок, а уж через пять минут выли тревожные сирены, предупреждая всех о смертельной опасности… Одним словом часа через три ‘Венецуэла’ покоилась на дне Атлантического океана, а с нею и две тысячи ее обитателей. Те, которые успели сесть в спасательные шлюпки, были увлечены огромным водоворотом, образовавшимся на месте утонувшего парохода… Они нырнули в него, как в воронку… Ну, вот… Целую партию водолазов снарядили на место катастрофы и меня в том числе. Доплыв до того места, где по всем данным погибла ‘Венецуэла’, мы стали снаряжаться в путь. Водолазное дело — чертовски опасное дело! Никогда не знаешь, что тебя ждет в глубине океана. Конечно, такие экспедиции, как вчерашняя, ерунда… для опытного водолаза это просто забава… Но не то бывает в открытом море, где речь идет о глубине в несколько сот метров. Поэтому сборы водолазов очень напоминают похороны. Все говорят тихо, жмут друг другу руки, передают остающимся письма к родным… Я вот уж на что опытный был водолаз, а всегда, бывало, ежился, когда привинчивали мне к плечам медный со стеклом шар, в котором голова моя болталась, как в футляре. Нам было приказано выяснить, нельзя ли поднять ‘Венецуэлу’. Вот мы и полезли. К животу нам прикрепили электрические фонари, а в руки дали острые, как бритва, топорики. Нагнетательные насосы заработали, и мы погрузились в море. Ну, конечно, стало совершенно темно. Солнце не могло пробиться в такую глубину. Фонари наши пугали целые стаи разных рыб.

И каких только уродов не водится в море! Опускались мы довольно долго, и, в конце концов, у меня стало звенеть в ушах. Наконец, мои ноги уперлись во что-то твердое. Это было дно океана. К счастью он был на этом месте не так уже глубок… Впрочем, конечно, и тут можно было утопить десяток башен, в роде нашей башни ‘Четырех Ураганов’, взгромоздивши их одна на другую. Почти тотчас же я увидел вправо от себя огромную черную массу. Это и была ‘Венецуэла’. Те, которые знали ее по нарядным картинкам на рекламах, вряд ли узнали бы ее. Теперь это был огромный гроб на две тысячи персон. Кто не опустился на дно, того наверху подобрала акула. Вообще зрелище было не из веселых. Однако, размышлять было некогда. Я осторожно приблизился к судну. Откровенно говоря, я побаивался акул. Но их что-то не было. Пароход лежал ровно, и, хотя врезался килем в дно, но поднять его было вполне возможно. Надо было еще посмотреть, каковы были повреждения на палубе.

По якорной цепи я взобрался на палубу. Ну, право, можно было подумать, что судно вовсе и не потонуло. В огромной столовой первого класса все стояло на своем месте, потому что и столы и стулья были крепко привинчены к полу. Здесь между столами плавало много трупов… В подводной глубине они портятся не так скоро, как на земле. Меня заинтересовал один старик, застрявший между двумя креслами. Он был одет так, словно собирался на бал, и в галстуке у него сверкала огромная бриллиантовая булавка. Я наклонился, чтобы заглянуть ему в лицо, и вдруг отпрыгнул. С другой стороны над ним тоже наклонился водолаз, и мы едва не столкнулись своими медными шлемами… Он тоже мгновенно отпрянул, как мне показалось, с испугом… Не вздумал ли он ограбить мертвого?.. Позор для водолаза! Я погрозил ему рукой, и он тоже… Я взмахнул своим топориком, и он тоже. Я не мог видеть выражения его лица, но почувствовал, что он приготовился сбить с меня шлем… Под водой не колеблятся. Или я или он. Умирать мне вовсе не хотелось. А эта сволочь, убив меня, еще преспокойно оберет покойника. А потом пусть рассуждают, отчего у меня слетел с головы шлем.

Я нанес первый удар. Удар был даже не особенно сильный, но мой враг вдруг исчез, словно я превратил его в прах… Не было и следа другого водолаза… В первую секунду я совсем обалдел от удивления… А потом понял… И, черт меня побери, расхохотался. Я разбил зеркало!.. Это со своим собственным изображением в зеркале вздумал я сражаться… Потом, когда меня подняли наверх, я не мог удержаться и рассказал другим ребятам про этот казус… И разобиделись же они на меня. ‘—Кто же из нас по-твоему способен ограбить под водою мертвеца?’ — говорили они и дулись на меня дня три… Хотели далее поколотить… Потом помирились! Ребята все были славные…

Все слушатели посмеялись.

— И это тоже не страшно, — разочарованно протянул кто-то.

— Я же- говорил, что не знаю, чем тебя напугать… Уж больно ты храбрый!..

— Ну, а если теперь попытаться опуститься на дно этой пропасти? Может-быть, найдем дядю Кита, — заметил Лафуркас.

Но дед Дюкос безнадежно покачал головою.

— Коли дно изменилось, ничего ты не найдешь… Да и что толку?.. Корабль все равно разбитый… а живому человеку рисковать жизнью из-за мертвеца — не дело.

И все разошлись по домам.

Отворяя дверь, дядюшке Лафуркасу, Луиза сердито ткнула ему чуть ли не в самый нос свой завязанный палец.

— Полюбуйся, — сказала она яростно.

— В чем дело?

— А это твое сокровище! Младенец твой… Вот уже сущее наказание. Вздумал мне концерты заводить! Ну, я, чтоб его немножко к порядку приучить, и щелкнула его по носу. А он меня как тяпнет зубами… Так и прокусил палец… Нет, это не ребенок… Это волчонок какой-то!

— Ну, пусть будет волчонок, — добродушно возразил дядюшка Лафуркас, — нас, старых моряков, называют морскими волками, ну, а это будет морской волчонок.

Так его и прозвали все морским волчонком.

А имя дали в честь дядюшки Лафуркаса — Жан.

X. Дядюшка Лафуркас в первый раз в жизни приходит в ярость

Жан совершенно оправился от своей голодовки и стал даже лопотать что-то на языке, непонятном для альжеронцев. Он казался крепким и здоровым мальчиком. Характер у него стал проявляться довольно решительный. К дядюшке Лафуркасу он очень привязался. Долгие осенние вечера он просиживал у него на коленях, и так и засыпал, ухватившись ручонками за рукав грубой морской фуфайки.

И дядюшка Лафуркас относился к нему с большой нежностью. Он даже поссорился из-за Жана с Луизой, и теперь они почти не разговаривали друг с другом.

Когда дядюшка Лафуркас слишком нежничал с мальчиком, Луиза или уходила, хлопнув дверью, или ядовито совала ему в нос бумажонку, исписанную каракулями.

— Полюбуйся, — кричала она, — сколько молока выхлестал твой любимчик… А эти сухари, ты думаешь, мы съели? Как же. Это вот эти твари стрескали.

И она злобно кивала на попугая и на обезьяну.

Попугай был очень спокойной птицей. Он только не терпел крика и перебранки. Обычно он целый день равномерно покачивался в своем кольце. Обезьянка, очевидно, простудилась в море. Она все покашливала и куталась во всякое тряпье. При этом у нее бывало такое недовольное выражение лица, что дядюшка Лафуркас иногда не выдерживал и принимался громко хохотать к негодованию своей сестрицы.

— Плакать надо, а не смеяться, — говорила она, — ишь, зубы скалит. Старый крокодил… Как это ты не догадался еще живую акулу в дом притащить!.. Только этого и не доставало!

Попугая прозвали Дин, а обезьяну Дон.

Отныне у дядюшки Лафуркаса всегда было под рукою разнообразное общество. Правда, каждый член этого общества говорил только на своем языке, но все вместе отлично понимали друг друга.

Кончилась осень и началась зима.

Океан стал сердитым и нелюдимым.

Хижину дяди Кита заколотили досками.

Постепенно альжеронцы стали забывать приключение с погибшим кораблем.

В один пасмурный декабрьский день дядюшка Лафуркас услыхал на улице стук шарабана. Стук затих у его калитки.

Это настолько удивило дядюшку Лафуркаса, что он встал и растворил дверь. При этом он столкнулся нос с носом с незнакомым человеком, довольно хорошо одетым, выражение лица этого человека показалось дядюшке Лафуркасу очень неприятным.

Что-то хитрое и вместе с тем заносчивое было в маленьких серых глазах незнакомца. Такое выражение глаз дядюшка Лафуркас и привык видеть у тех деловых людей, которых много во всех приморских городах.

С такими людьми приходилось всегда держать ухо востро.

Незнакомец, войдя в хижину, сел, не дожидаясь приглашения, и быстро осмотрел жилище дядюшки Лафуркаса.

— Вы Жан Лафуркас? — спросил он резким голосом, произнося слова с каким-то иностранным акцентом, — рыбак, если не ошибаюсь.

— Да, я Жан Лафуркас.

Дядюшка Лафуркас по привычке хотел прибавить ‘к вашим услугам’, но не прибавил. Этому человеку ему бы не хотелось ничем услужить.

— Так… Значит, я не ошибся. Скажите, это вы нашли в море погибший пароход ‘Форвард’?

— Да, я.

При этом занавеска, за которою жила Луиза, заколебалась. Очевидно, слова незнакомца задели ее за живое.

‘Не богатый ли это родственник?’

— Скажите, и вы нашли на корабле ребенка?. Мальчика. Нашли и приютили?

— Да, нашел… и приютил!

Дядюшка Лафуркас почувствовал некоторую тоску.

Неужели этому неприятному гостю придется отдать мальчишку?

— Мне хотелось бы видеть ребенка.

— А позвольте узнать, — начал-было довольно суровым голосом дядюшка Лафуркас…

Но он не успел докончить, из-за занавески появилась Луиза со спящим ребенком на руках.

На Жане была надета необыкновенно чистая рубашка, и завернут он был в пестрый праздничный платок Луизы.

— Вот он, наш ангелочек, — заговорила Луиза неестественно сладким голосом, — вот наше сокровище… Уж мы-то его холим. Уж мы-то его лелеем! Больше родного сына полюбили. Только неужели господин пришел, чтобы отнять его у нас… Как это печально! Мы так привязались к прелестному малютке! Но, конечно, мы не смеем посягать на священные узы родства…

Незнакомец между тем встал, вынул из кармана фотографическую карточку, бросил беглый взгляд сначала на нее, потом на ребенка. Потом он слегка пожал плечами.

— Так, — произнес он, не проявляя, впрочем, никакой особой радости.

Луиза была крайне разочарована., Она думала, что сейчас произойдет трогательная сцена со слезами и поцелуями, незнакомец бросится обнимать ребенка, а затем, крепко пожав руки Луизе и брату, спросит: ‘Чем отблагодарить мне вас, честные люди?’ И положит на стол кошелек, полный золотом.

Увы! Незнакомец, очевидно, совсем не был обрадован при виде, маленького Жана.

Он весьма холодно еще раз осмотрел его и сказал вдруг, обращаясь к дядюшке Лафуркасу:

— Теперь, любезнейший, ответьте-ка мне на такой вопрос: куда вы девали ожерелье?

Дядюшка Лафуркас посмотрел на него, выпучив глаза.

— Ожерелье? Какое ожерелье? — прибавил он.

— Вы прекрасно знаете, о чем идет речь. Ну, то ожерелье, которое было надето на шее ребенка, зашитое в полотно.

— Я не видал никакого ожерелья.

Незнакомец усмехнулся.

— Любезнейший, вы меня не бойтесь. Я вполне понимаю. Вы парень с головой, и, конечно, не хотите зря шевелить языком. Ожерелье вы, вероятно, уже продали и, вероятно, по неопытности за бесценок. Скажите, кому вы его продали, и я вам сию минуту даю чек на десять тысяч франков.

Луиза при этих словах чуть не уронила ребенка.

— Говори же, — машинально воскликнула она, забыв, что дядюшке Лафуркасу к сожалению нечего было говорить.

— Я ж вам сказал, — начал было снова дядюшка Лафуркас, но незнакомец перебил его, обращаясь к Луизе:

— Ну, а вы, старушка, может-быть, вы больше осведомлены?

Луиза терпеть не могла, чтобы ее называли старушкой.

Она недовольно пожала плечами.

— Я и не слыхала ни о каком ожерелье, — сказала она.

Незнакомец скорчил недовольную гримасу.

— Ну, пятнадцать тысяч, — сказал он.

У Луизы опять загорелись глаза. И далось ему это ожерелье. Заплатил бы пятнадцать тысяч за спасение ребенка, и вся недолга.

— Неужели, вы думаете, — заговорил глухим голосом дядюшка Лафуркас, — что, если бы я действительно нашел на ребенке ожерелье, я не заявил бы об этом? Мы, правда, сударь, люди бедные и не носим таких пышных галстуков и таких белоснежных сорочек… Но уж грабить-то мы не будем… Слишком часто, сударь, приходится моряку сталкиваться лицом к лицу со смертью… Море нас отучает от ваших городских глупостей. Это у вас там только и думают, как бы обобрать своего ближнего… А мы не такие! Раз я сказал вам, что ожерелья у меня нет, стало-быть, и нет, и нечего об этом разговаривать.

— Ну, двадцать тысяч, — проговорил незнакомец.

И вот тут-то дядюшка Лафуркас в первый раз в жизни пришел в ярость. Он вскочил, схватил незнакомца за плечи и с такой силой толкнул его в дверь, что та чуть не слетела с петель…

— Каналья, — воскликнул незнакомец, держась за нос, из которого капала кровь, — в следующий раз я приду к тебе с парочкой полицейских!..

— Приводи с собой хоть целый полк жандармов, я и тогда выставлю тебя в шею… И всякого, кто посмеет сказать, что Лафуркас вор. Понял?

Незнакомец между тем постарался придать лицу более любезное выражение.

— Ну, ладно, — я пошутил, — а вы уж с кулаками.

— Пошутил, — пробормотал Лафуркас, — я таких шуток не люблю.

— Я вам верю, — произнес незнакомец, еще раз пристально поглядев в глаза Лафуркасу, — значит, ожерелье спер кто-то другой. Вы были один на судне?

— Был еще один моряк, но он погиб…

Незнакомец разочарованно покачал головой и взялся за ручку двери.

— Как? А ребенка-то… А плата за ребенка? — в ужасе закричала Луиза.

Но незнакомец уже мчался в своем шарабанчике. Луиза поглядела ему вслед, а потом сердито бросила ребенка в его корзинку — постельку.

— И родные-то от тебя отказались, — сказала она возмущенно, — вот уж вправду морской волчонок!

XI. Господин Шуазель и альжеронский воздух

Дядюшка Лафуркас всю ночь не мог уснуть. Он все думал об этом странном человеке, который приехал только посмотреть на ребенка, подобранного им в океане, и не проявил к нему никакого участия.

— Чудные эти богатые люди, — думал он, — ну, да ладно. Хорошо еще, что он не взял Жана. Вряд ли бы он стал любить его. Харя-то какая противная!.. И потом выдумал, что я какое-то ожерелье стянул! Это я-то… Ах, бестия, протобестия. ‘Приду с полицейскими!’ Приди у меня только! Я тебе поставлю фонарей и под глазами и везде, где нужно.

Но таинственный незнакомец больше не появлялся.

Маленький Жан так и остался у старого дядюшки Лафуркаса.

Альжеронские мальчики были славные ребята. Они с детства привыкали к соленому морскому ветру, который, не зная преград, свободно носился по всему Атлантическому океану от полюса до полюса, от Америки до Европы. Они привыкали к шуму океана то грозного, то добродушно-ворчливого. Едва они выучивались ходить, как уже строили из щепочек кораблики и пускали их плавать по лужам, которые оставались в песке во время отлива.

Став немного побольше, они уже начинали помогать отцам собираться на рыбную ловлю. Они уже знали, когда и как надо ловить ту или другую рыбу, умели по облакам угадывать погоду.

Провожая отца в море, они долго смотрели на серый парус, который становился вдали все меньше и меньше. Они знали, что вся их надежда, все их богатство плавает там в суровом океане. Вернется отец — и они опять сыты, не вернется, — они останутся голодными, нищими. Они смотрели на это, как на что-то привычное и необходимой. Иные мальчики лет десяти уже отправлялись вместе с отцами в море. С лодки смотрели они, как исчезает в волнах родной Альжерон, но им совсем не было страшно оставаться среди безбрежного океана. Отец держал руль твердой рукой и спокойно, управлял парусом. Он-то уж сумеет побороться и с волнами и с ветром. Правда, бывает иной раз, что из десятка выплывших рыбачьих лодок возвращаются только девять… Но почему бы им не оказаться в числе этих девяти. Стало-быть, бояться опять-таки нечего.

У дядюшки Лафуркаса была большая парусная лодка, старая, но крепкая. Посреди лодки поднималась мачта, к которой прилажены были два заплатанных паруса. На носу у нее была из досок сшита палуба, а под палубой можно было прятаться от дождя.

Дядюшка Лафуркас говорил, что в летнюю пору (когда дожди были редки) он берется доплыть на своей лодке до Америки. Ну, конечно, это уж дядюшка Лафуркас просто хвастался. Лодку звали ‘Чайка’, так прозвали ее еще давно, когда паруса у нее были совсем белые и в самом деле напоминали крылья чайки. Дядюшка Лафуркас шутил, что теперь лодку следовало бы переименовать и назвать ‘галкой’.

Маленький Жан рано познакомился с морем.

Чтоб не сердить Луизу, дядюшка Лафуркас решил пореже навязывать ей на шею ребенка. Он предпочитал брать его с собою. Мальчик совсем не боялся океана, отлично выносил качку и частенько мирно спал, завернутый в брезент в конурке под палубой. Там ему было и тепло, и уютно. Дядюшка Лафуркас в это время забрасывал невод.

Случалось попадать и в бурю. Одна была даже такая, что дядюшка Лафуркас пожалел, что взял ребенка. Однако, ничего, ‘Чайка’ выдержала и победоносно вернулась поутру в Альжерон.

Характер у Жана вполне соответствовал прозвищу ‘морской волчонок’, которое дал ему дядюшка Лафуркас. Он был храбр и решителен. Он никогда не капризничал и не плакал зря. Он вообще очень редко плакал. Обычные детские игры его мало забавляли.

Уже лет пяти он подавал дядюшке Лафуркасу нитки и иглы, когда тот зашивал парус, лет восьми он умел уже по облакам предсказывать бурю, а еще года через два стал ловко управлять парусом.

— Ну, вот, — говорил с удовольствием Лафуркас, — теперь у меня есть помощник.

Дин спокойно сидел в своей клетке. Впрочем, дверь у нее никогда не затворялась, ибо попугай и не собирался улететь. На клетку свою он смотрел просто как на дом, где удобно можно выспаться. А Дон даже иногда ездил в море. Он любил сидеть, вскарабкавшись на самую верхушку мачты. Если случалось, что ‘Чайка’ обгоняла какую-нибудь лодку, Дон кривлялся и дразнился, строя рожи. Если, наоборот, ‘Чайка’ отставала, то обезьяна хватала дядюшку Лафуркаса за рукав и делала отчаянные жесты. По всей вероятности, она решила, что дядюшка Лафуркас должен был обгонять все лодки.

— Тебе бы быть гонщиком, — смеясь говорил ей дядюшка Лафуркас.

Однажды летом в Альжерон приехала семья парижских буржуа. Глава семьи — толстенький, маленький человечек, господин Шуазель, был немножко сродни мэру Лавалю. Он пришел в восторг от альжеронского воздуха.

Под руку со своей супругой, в сопровождении двух мальчиков и двух девочек, господин Шуазель прогуливался по берегу моря.

Мальчики были одеты в синие пиджачки, а девочки в белые кисейные платьица. У всех были желтые ботинки.

— Дышите, дети мои, дышите, — говорил господин Шуазель, обмахиваясь соломенной шляпой, — такого воздуха вы не получите в Париже даже за наличные деньги. Этот воздух… О, этот воздух раздувает легкие, как воздушные шары. Не дурное местечко для дачи. А?

И вдруг глазки у господина Шуазеля блеснули.

— Вот что, — вскричал он вдохновенно, — надо будет переговорить с чудаком Лавалем, кому принадлежит этот участок… В конце концов, кто нам мешает построить здесь себе дачку с палисадником… Курорты надоели. Там больше пахнет духами, чем морем. А глядишь, за нами притащится и еще кое-кто. И будет чудесный уголок. Будем валяться в песке и греть на солнце спину. Идет, моя старушка? Согласна? Ну, и нечего, стало-быть, раздумывать.

На другой день альжеронцы с удивлением узнали, что на дюне ‘Старых сосен’ будет строиться дача для летнего пребывания господина Шуазеля.

И многие гордились, что парижанин оказал такую честь Альжерону.

У альжеронских дюн была своя история. Дюны эти были в старину очень беспокойны и все время переползали с места на место, почва была поэтому очень неустойчива, и дома, построенные на ней, все время грозили обвалиться.

Наконец, одному умному человеку пришло в голову ‘закрепить’ дюны. С этою целью посеяли особые растения с очень длинными корнями. Растения эти прекрасно развивались на песке. Посадили на песке и деревья. Результаты были прекрасные. Корни растений проросли и словно цепями сковали непослушные дюны. Теперь им уже нельзя было передвигаться с места на место. А деревья тоже разрослись, и возле Альжерона образовался довольно большой хвойный лес, состоявший главным образом из особой породы сосен, называемых ‘морскими соснами’.

Вот на одной из таких дюн и решил господин Шуазель построить себе дачу.

— Это чертовски оригинальный поступок, говорил он самодовольно, — не всякий решился бы на это. Все привыкли жить по шаблону. Биарриц, Трувилль, Биарриц, Трувилль. Дальше их фантазия не идет. Но я не таков. Ум мой работает оригинально. Они говорят: Биарриц, а я говорю: Альжерон! Никогда не слыхали? Тем хуже для вас. А я слыхал. И буду жить! И дети мои приедут в Париж, такими толстыми, что на них жутко будет смотреть. Здоровье на первом плане, конечно, если есть деньги. Бедные хворают по несчастью, но богатые по небрежности. А, тебе вреден парижский воздух, а, ты дышишь как паровоз, когда взбираешься по лестнице, — поезжай в Альжерон! В Альжероне ты найдешь все, что, тебе нужно: воздух, тишину и спокойствие.

И решив так, господин Шуазель стал уговаривать всех своих знакомых.

Знакомые приезжали посмотреть, ‘дышали’ и восхищались.

— Смотрите, дети, — говорили растроганные матери, — вон бедные мальчики, принужденные трудом добывать себе пищу. Смотрите, не обижайте их, помните, бедность не порок.

— Но и не добродетель, — вставлял господин Шуазель.

Он не любил этой поговорки. Как так? Бедность и вдруг не порок? Впрочем, ‘детки’ едва ли бы решились обижать юных альжеронцев. Загорелые лица молодых рыбаков выражали твердое намерение постоять за себя. Они как бы говорили: ‘—Хо, хо, попробуйте подраться с нами! Мы не даром чуть ли не с пеленок привыкли карабкаться на мачты и управлять парусом. Пожалуй, отдубасим вас так, что вам не поздоровится…’

Впрочем, настроены они были вполне миролюбиво. Их только удивляло, как это люди целый день то лежат на песке, то купаются, то слушают граммофон и при этом не умирают с голода. Неужели, есть такие, которые им за это платят деньги?

Мэр Лаваль был в восторге.

Альжерон превращался в курорт, так сказать, на глазах у почтеннейшей публики. Пройдет годиков пять, и к нему наверное проложут железнодорожную линию. И не будь его — Лаваля — ничего бы этого не случилось, ибо господин Шуазель его родственник.

А господин Шуазель построил себе дачу в самом удивительном китайском вкусе, при чем назвал ее по сокращенному имени своей супруги: вилла ‘Марго’.

XII. Слишком заманчивая лысина

Друзья господина Шуазеля не хотели отстать от него. Они стали себе строить дачи, стараясь затмить друг друга причудливостью построек. Один сооружал себе жилище в мавританском стиле, другой в голландском, третий в древнегреческом. Нельзя сказать, что все эти стили очень хорошо уживались с песчаными дюнами и с суровым океаном, но парижане об этом не заботились.

Старые матросы неодобрительно качали головою, но более легкомысленные восторженно таращили глаза на замысловатые постройки.

— Альжерон скоро утрет нос всему побережью, — говорили они.

Довольнее всех были баски, торговавшие вафлями.

Басками называется народ, живущий на отрогах Пиренейских гор, отделяющих Францию от Испании. На юго-западе Франции этих басков повсюду очень много. Занимаются они самыми разнообразными ремеслами. Среди них есть и чистильщики сапог, и шарманщики, и фокусники, и торговцы пряностями.

Как только воздвиглись в Альжероне причудливые дачи, тотчас появились и баски. Они бродили с большими красными, круглыми жестянками за спиной. В жестянках этих носили они вафли, которыми и угощали парижан. На жестянках были кроме того устроены вертушки, по которым можно было гадать и узнавать свою судьбу. Так как за предсказания платили деньги, то все они были очень приятны и способствовали хорошему настроению господ дачников.

Однажды дядюшка Лафуркас во время отлива смазывал дегтем киль своей ‘Чайки’. Лодка лежала на песке.

Жан по обыкновению помогал дядюшке Лафуркасу.

— Чем заняты, старина? — раздался позади них веселый голос.

Господин Шуазель стоял позади них в белых брюках и в прозрачной шелковой рубашке.

— Как видите, — отвечал дядюшка Лафуркас, — смазываю лодку.

— И вам не жарко тут на припеке?

Дядюшка Лафуркас ничего не ответил. Господин Шуазель задал этот вопрос только для того, чтобы лишний раз убедиться в своих преимуществах. ‘Вот я хочу, стою на жаре, не хочу — иду в дом и пью лимонад со льдом. А он должен сидеть тут и пачкаться в дегте’.

Господин Шуазель засунул руку в карман и вынул оттуда карамельку.

— Эй, паренек, лови! — крикнул он и бросил ее Жану.

Тот стоял, растерянно глядя на него.

— Экий нескладеха, — произнес господин Шуазель, — ну, поднимай скорей и лопай… Небось, тебе не каждый день приходится есть карамельки.

Жан покраснел и ничего не ответил.

— Ну, возьми конфету, — сказал дядюшка Лафуркас, — не хочешь сам, отдашь Дону.

— А что, — вдруг произнес господин Шуазель, осененный внезапной мыслью, — хорошая у вас, старина, лодка?

— Хорошая.

— И не перекувыркивается?

— To-есть как?

— Ну, утонуть на ней нельзя?

— Если попадешь в бурю…

— Нет, так, без бури?..

— Зачем же тонуть?..

— Вот и я то же думаю. Ну, так покатайте нас на ней сегодня вечером.

— Как?

— А это очень просто! Я вам заплачу за это! Идет?

— Я возьму десять франков, — сказал дядюшка Лафуркас, чтобы отделаться.

— Ладно! А в котором часу?

Дядюшка Лафуркас посмотрел на башню ‘Четырех Ураганов’.

— Часов в семь, — сказал он.

— Ладно, мы придем на пристань, а вы будьте готовы.

‘В конце концов — подумал дядюшка Лафуркас, — почему бы мне не содрать с него десять франков?’

— Ну, детки, — сказал господин Шуазель, входя в свою китайскую столовую, — угадайте, что мы будем делать сегодня вечером.

— Хоронить куклу — вскричали девочки.

— Играть в крокет, — вскричали мальчики.

— Смотреть на закат! — произнесла госпожа Шуазель.

Господин Шуазель сел в плетеное кресло и восторженно расхохотался.

— Не угадали, — наконец сказал он, — не угадали. Сегодня вечером мы будем кататься на парусной лодке.

При этих словах дети яростно захлопали в ладоши, а госпожа Шуазель покачала головой.

— А не опасно ли это?..

— Надо привыкать ко всему, — торжественно возразил супруг, — человек должен быть закален в жизненной борьбе.. Да… Так вот! Сейчас я лягу соснуть, а в семь часов, будьте готовы!

В семь часов море подползло к берегу, и ‘Чайка’ грациозно покачивалась на волнах.

Семейство Шуазеля с помощью дядюшки Лафуркаса постепенно разместилось в лодке.

При первом же покачивании ‘Чайки’, госпожа Шуазель испустила отчаянный вопль.

— Я тону! — закричала она.

Дядюшка Лафуркас расхохотался.

— До этого еще далеко, — сказал он.

Парус взвился, и ‘Чайка’ понеслась по волнам!

— Ах, как страшно! — визжали девочки, прижимаясь к матери.

— Хочу домой, — захныкал младший из мальчиков.

Старший тоже с некоторым страхом смотрел на расходившиеся волны.

— Вообразите, дети мои, — говорил господин Шуазель, чтобы поднять настроение, — что мы потерпели кораблекрушение и теперь направляемся к какому-то неизвестному острову. А? Интересно?.. У нас с собой только немного провизии и две бутылки вина. Впереди нас ждет неизвестность. Возможно, что нас съедят крокодилы и дикие звери. А не то возьмут в плен пираты. Они нас продадут в рабство. Ваша мама станет супругою какого-нибудь арабского шейха… или как его там зовут…

При этом господин Шуазель снял шляпу и с удовольствием подставил свою гладкую лысину морскому ветру. Солнце весело заиграло на ней.

— И вот, мы станем рабами, — продолжал господин Шуазель, — мы уж не будем жить в свое удовольствие, есть и пить хорошее вино. — У вас не будет дорогих игрушек, у Люси и маленькой Мери не будет кукол… Ай!..

Последнее восклицание совершенно неожиданно закончило речь. Господин Шуазель схватился за плешь и сидел так, охваченный глубоким ужасом. А над ним победоносно раскачивался Дон, держась рукою и ногою за веревку. Дон не мог отказать себе в удовольствии, шлепнуть рукою по сверкающей лысине господина Шуазеля.

— Обезьяна! — закричали дети.

— Возьмите же ее! — сердито кричал владелец лысины, — она меня ударит еще раз.

— Сюда, Дон! — крикнул Жан, и Дон мгновенно прыгнул к нему на плечо.

Дядюшка Лафуркас, чтобы скрыть улыбку, усиленно запыхтел трубкою.

Младший из мальчиков вдруг отчаянно заревел.

— Что с тобою, Туе? — встревоженно заговорила мать.

— Ты ушиб себе голову об эту противную мачту?

— Нет… ы-ы-ы… нет, я не ушиб себе головку…

— Ну, так ты боишься ехать на лодке?..

— Нет… ы-ы-ы… я не боюсь… ы-ы-ы… ехать на лодке.

— Ну, так что же?

— Мне хочется… ы-ы-ы… Обезьянку…

Господин Шуазель рассмеялся.

— Чего же ты плачешь, глудышкин? Ничего нет проще. Эй, старина! Это ваша обезьяна?

— Нет, — отвеял дядюшка Лафуркас, слегка нахмурившись.

— А чья же?

— Вот этого паренька…

— А… Ну, как же… Мы с ним знакомы… Это он струсил, когда я дал ему конфету… Ну, вот что… Сколько ты хочешь, чтоб я заплатил тебе за эту обезьянку? Говори смело, потому что, видишь ли… иная сумма может казаться для тебя ужасно большой, а для меня она пустяк! Поэтому назначай цену… не бойся.

Жан не отвечал. Он тревожно поглядел на дядюшку Лафуркаса, но тот хладнокровно правил рулем, словно решил не вмешиваться в это дело.

А маленький Шуазель продолжал реветь во все горло, к великому ужасу своей любящей мамаши.

— Ну, же, — сказала она мужу, — не мучь ребенка… Назначь сам цену, видишь, мальчик не решается.

— Ладно, — сказал господин Шуазель и прибавил торжественно:

— Я тебе даю сто франков.

У Жана помутилось в глазах. Сто франков! Он знал, что существуют такие суммы, но получить сразу сто франков! Ему никогда не приходило в голову, что это возможно. Пожалуй, тетушка Луиза тогда перестанет браниться, а дядюшка Лафуркас отремонтирует ‘Чайку’, о чем он так давно мечтает.

Но отдать Дона, который теперь так доверчиво сидит у него на плече… Конечно, это только животное, но ведь оно понимает!

Жан посмотрел на дядюшку Лафуркаса. Сердце его сжалось. Ему нужны эти сто франков! Лучше потерять Дона, но отремонтировать ‘Чайку’.

Внезапно дядюшка Лафуркас вынул изо рта трубку и сказал отрывисто:

— Дон не продается…

— То-есть как это не продается?.. Ну, полтораста франков.

— Довольно об этом болтать, — вдруг гаркнул дядюшка Лафуркас, — не продается, и вся недолга. К черту!

Господин Шуазель так и присел, словно его хватили веслом. Дети со страхом выпучили глаза на дядюшку Лафуркаса, а госпожа Шуазель так и побледнела.

Жан с восторгом поглядел на Дона. А дядюшка Лафуркас направил лодку к берегу.

Только отойдя от пристани на достаточное расстояние, маленький Шуазель решился разреветься по-настоящему и принялся колотить отца кулаками по животу.

— Я выпишу тебе двух обезьян из Парижа, — бормотал тот, — ну, хочешь, трех?

— Нет, я хочу эту!

— Ну, ладно, мы ее купим завтра!

— Нет, сейчас!..

— Какой грубый народ эти моряки, — говорила госпожа Шуазель, — я прямо вся дрожу! Как он ужасно на тебя закричал. Я так и думала, что он нас всех утопит.

— Да, надо будет поговорить с Лавалем. И мальчишка у него препротивный.

— Это ты выдумал кататься на лодке!

Маленький Шуазель успокоился только тогда, когда ему позволили съесть целую коробку шоколада.

Так плачевно окончилось развлечение.

Дядюшка Лафуркас и Жан между тем возвращались в хижину. Дон продолжал сидеть у мальчика на плече.

— Папа, — сказал Жан, всегда так называвший дядюшку Лафуркаса, — ведь тебе нужно сто франков! Я сейчас пойду и продам им Дона.

Дядюшка Лафуркас мрачно поглядел на море. Там на якоре мерно покачивалась ‘Чайка’. Конечно, она требовала ремонта. Без ремонта она не протянет и двух месяцев… а где взять денег. Тогда, с горяча, дядюшка Лафуркас рассердился на самодовольного Шуазеля, но теперь…

Жан, словно поняв его мысли, уже шел по дороге к вилле ‘Марго’. Обезьянка спокойно сидела у него на плече.

Дядюшка Лафуркас хотел крикнуть ‘стой!’, но не крикнул. Он печально поглядел вслед мальчику и пробормотал:

— Эх, бедность!

* * *

А господин Шуазель, надевая ночной колпак, говорил в эту ночь своей супруге:

— Эти бедняки всегда так… У них пропасть амбиции, а, в конце концов, они принуждены на все соглашаться… Только зря расстроили нашего Туса… Карапузу пришлось набить рот конфетами, и теперь чего доброго у него испортится желудок… Надо будет заказать столяру хорошенькую клетку! В конце концов, иметь обезьяну довольно оригинально.

— Но мне не нравится имя ‘Дон’, — сказала госпожа Шуазель, — по-моему, назовем ее ‘Трубадур’.

— Нет, пусть Туе сам выдумает имя… Это его обезьяна… Он вообще мальчик с инициативой… Заметь, из всех детей только он и высказал желание купить животное… Ну, покойной ночи.

А Жан долго не мог заснуть в эту ночь. Он смотрел в темный угол, где, бывало, похрапывала обезьяна, и один раз чуть не заплакал. Но тут же одумался. Гораздо важнее, что у дядюшки Лафуркаса есть теперь деньги на ремонт ‘Чайки’, решил он и отвернулся от темного угла. И все-таки не мог заснуть. Так жалко было ему Дона.

XIII. Дурные вести о Доне

У Жана было много друзей-мальчиков, сыновей альжеронских рыбаков. Все они не любили сидеть, сложа руки, и с океаном обращались за панибрата.

— Старик сегодня раскудахтался, — говорили они во время бури, — ну, да ладно. Надо и ему порезвиться.

Продажа Дона произвела на них сильное впечатление. Все они соглашались, что Жан поступил правильно. Заново отремонтировать лодку! Будущие моряки сознавали всю важность этого дела. А все-таки жалко мартышку.

Надо сказать, что все эти ребята сильно недолюбливали дачников. Без них было как-то привольнее. Теперь нужно было все время выбирать места для игр и прогулок: там не пой, потому что какая-то госпожа Шуазель лечит себе нервы, там не ходи, потому что от тебя пахнет рыбой, а госпожа Фабрэ от этого запаха падает в обморок.

— По-моему, — заявил один из мальчиков, по имени Морис, — необходимо хорошенько отдубасить этого Туса, чтобы отучить его хныкать.

— Или выкупать его в луже.

— Да ведь он никуда не ходит без родителей.

— Ну, как-нибудь изловчиться…

Солнце садилось. На океане трепетала ярко-оранжевая огненная дорога.

Ветер затихал.

Мальчики вдруг услыхали песенку, доносившуюся из-за дюн:

‘Денег нет, — наживем!
Деньги есть — проживем!
Помолясь на ножик с вилкой,
Обвенчался черт с бутылкой’.

— Это идет столяр Даниэль! — крикнул Морис.

Даниэль подошел к ребятам и поставил ношу на землю.

— Клетка, — сказал он, — для господина Шуазеля… т.-е. не то, что для самого Шуазеля, а по его заказу.

— Зачем же ему клетка?

— А черт его знает! Мне какое дело! Может-бьіть, жену сажать будет по праздникам! Хо! Хо! Хо!

— Знаешь что, Жан, — вскричал Морис, — я знаю, для кого эта клетка.

— Ну?

— Для Дона!

— А ведь верно! — воскликнули многие.

Жан так и вспыхнул…

— Как, Дона посадят в клетку?

— А то как же? Чтоб он еще раз кого нибудь по лысине не ахнул!

— И не удрал!

— Ну, мне с вами болтать некогда! — заметил столяр, — отнесу клетку.

‘Денег нет, — наживем!
Деньги есть, — проживем!..’

И он, горланя, что было мочи, отправился дальше.

— Небось, они боятся Дона, — продолжал Морис,— вот и решили посадить его в клетку. Ведь Дон их не любит, а щиплется он здорово.

— Вот что, — сказал Поль, — я каждый вечер ношу Шуазелям креветок. Я постараюсь как-нибудь подсмотреть, каково-то живется нашему Дону.

— Ладно.

Мальчики продолжали сидеть на песке, а Поль отправился домой за корзинкой креветок.

Через час он вернулся.

Было уже почти совсем темно, и на востоке вспыхивали звезды.

— Да, сидит Дон в клетке, — сказал Поль. — Я из кухни подглядел, когда мне деньги платили. Сидит и плачет. Ну, прямо, как человек плачет. А кругом все Шуазели сидят и любуются… Еще дразнят его какой-то свистулькой. Нет, подлость какая: Дона в клетку посадить.

Жан почувствовал вдруг сильнейшее негодование. Ему ясно представился его четверорукий друг, как он сидит в клетке и кулачками утирает слезы.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — заметил Морис. — Ну, да что тут! Ты, Жан, не расстраивайся. Сто франков дядюшке Лафуркасу нужнее, чем обезьяна.

Мальчики стали расходиться по домам.

На берегу остался один Жан.

Жану было в ту пору всего одиннадцать лет. В этом возрасте трудно быть каждый день благоразумным. ‘Я продал Дона не затем, чтобы его сажали в клетку, — с негодованием думал Жан —я полагал, что с ним будут играть и хорошо обращаться. А тут посадили в клетку, да еще дразнят! Конечно, Дон будет плакать. Небось, меня вспоминает’.

При этой мысли у Жана сжалось сердце: ‘Бедняга’!

И вдруг Жан даже вздрогнул. В голове у него блеснула одна мысль.

‘А можно ли это сделать? Не будет ли это подло?.. Нет, нисколько! Шуазели поймут и образумятся. Да! Так и сделаю’.

Жан направился к той хижине, где жил Морис. Подойдя к огороду, он свистнул по обыкновению два раза коротко и один раз протяжно.

Скоро из огорода ответил такой же свист.

— Алло, Жан? — послышался голос Мориса, и мальчик подошел к забору.

— Слушай, Морис, знаешь, что я хочу сделать!

И, наклонившись к самому уху Мориса, Жан начал что-то шептать.

С первых же слов Морис отпрыгнул, с некоторым ужасом.

— Да нет, ты не понимаешь… Это совсем не то… Ты выслушай до конца…

И он начал говорить.

Лицо Мориса постепенно прояснялось.

— Это отличная мысль, — пробормотал он наконец, — только… Ну, да ладно! Попробуем.

— Если же ты боишься, я пойду один.

Морис нахмурился.

— Помни, Жан, — сказал он торжественно, — что я никогда ничего не боюсь…

— Ну, тогда идем…

— Когда же?

— Когда на башне ‘Четырех Ураганов’ пробьет час!

— Есть!

И оба мальчика исчезли во мраке.

XIV. Освободители

Шел теплый ‘морской’ дождичек.

На башне ‘Четырех Ураганов’ часы пробили один раз. Час ночи. Возле одной из старых сосен почти одновременно раздались два свистка.

— Это ты, Жан? — прошептал Морис.

— Это ты, Морис? — прошептал Жан.

Мальчики едва не столкнулись лбами.

— Идем?

— Идем!

И они, крадучись, направились к вилле ІІІуазеля.

В Альжероне никогда не было грабежей. Поэтому единственный альжеронский полицейский обычно мирно спал по ночам на своем посту возле мэрии. На дюнах не было ни души.

— Поль говорил, что Дон стоит в столовой, — шепнул Жан, — а столовая, это та комната с круглым окном. Видишь, вон то окно?

Мальчики приблизились к самой даче.

— Хорошо, луны нет…

— Ну, становись мне на плечи…

Окно было полуоткрыто.

Жан осторожно влез на подоконник и заглянул в темную комнату. Ничего не было видно, но в углу раздавались тихие грустные всхлипывания. Жан сразу узнал голос Дона. Он осторожно спрыгнул в комнату. Пробираясь ощупью, он добрался до того угла, где стояла клетка.

— Сейчас я тебя освобожу, Дон, — прошептал Жан.

Дверцы клетки были заперты на маленький замочек. Жан без труда открутил его.

— Ну, теперь ты свободен, Дон, — опять прошептал Жан, — мы твою клетку унесем и сломаем… А ты оставайся здесь потому, что за тебя заплатили сто франков, понимаешь. Сто франков!..

Обезьяна вылезла из клетки и в знак удовольствия почесала ручкой ухо.

— Ну, а теперь прощай, а то попадемся с тобою в беду!

И Жан направился к окну.

Обезьяна легко вспрыгнула ему на плечо.

— Ну, слезай, слезай… Оставайся здесь… А окно я затворю.

Но Дон и не думал повиноваться… Он крепко ухватился за плечи Жана и не выказывал намерения менять позицию.

— Морис, — шепнул Жан с некоторым ужасом, — Дон не хочет оставаться.

— Да что ты… И как это нам не пришло в голову!

— Он всегда так меня слушался…

— Знаешь что… Постарайся снять его с плеча, сам прыгай сюда, а я в это время захлопну окно…

— Попробую!

Жан взял Дона на руки.

Ему очень хотелось унести его с собой! Но это было бы похоже на воровство. Жан вовсе не хотел украсть Дона. Он только хотел освободить его!

И вот, скрепя сердце, Жан схватил Дона и легко кинул его на пол. Сам он в тоже время вскочил на подоконник, а Морис захлопнул окно. Все это произошло почти одновременно. Но окно захлопнулось так быстро, что Жан не успел выпрыгнуть, и стекла со звоном посыпались на пол.

Проворнее всех, разумеется, оказался Дон. Он в одно мгновение выпрыгнул в сад и уцепился за ветку сосны. Морис, который никогда ничего не боялся, кинулся удирать во все лопатки…

Господин Шуазель иногда страдал бессонницею.

Борясь с нею, он прибегал к различным средствам: принимал какие-то капли, делал на ночь гимнастические упражнения, не пил крепкого кофе, иногда он даже обращался к самому решительному средству: пробовал читать книги.

Господин Шуазель вообще никогда ничего не читал и не понимал, для чего другие это делают. Он смотрел на книги, лишь как на могучее сонное средство. В эту ночь он и решил прибегнуть к этому лекарству.

Он взял какую-то книгу и принялся читать ее. Как нарочно книга попалась довольно страшная. На первой же странице два злодея удушили почтенного старика и, очистив его карманы, таинственно исчезли. На второй странице уже другой злодей ножом распорол живот важному сановнику. Подробно описывалось, как злодей крался в темноте по пустым комнатам, сжимая нож и наклонившись вперед всем телом. На голове у него была необычайно пышная шевелюра, так что, если он и натыкался на что-нибудь, то ударов не было слышно.

Господин Шуазель, тревожно оглядев комнату, решил начать другой рассказ, но тот оказался еще хуже. Господин Шуазель был очень суеверен. Он смертельно боялся чертей и разных привидений. А в этом рассказе, как нарочно, то слышались непонятные вздохи и позвякивания цепей, то во мраке появлялось на стене чье-то бледное лицо с вытаращенными глазами.

Господин Шуазель отложил книгу и постарался думать о чем-нибудь приятном. Как, например, он вернется в Париж и как будет дразнить всех знакомых, которые не были в Альжероне. Можно будет даже устроить маленький пир по случаю возвращения. Но проклятое лицо с вытаращенными глазами опять пришло на память! Тьфу! А приятно будет после дюнного песка опять пройтись по широкому парижскому тротуару. И вдруг господин Шуазель вздрогнул. Ему показалось, что в столовой что-то стукнуло. Не злодей ли это с пышной шевелюрой пробирается во мраке? У господина Шуазеля от страха даже в глазах помутилось. Он приложил палец к кнопке электрического звонка и замер.

Дзинь! Бум!

Послышались грохот и звон разбитого стекла.

Господин Шуазель охнул от ужаса и нажал кнопку. Звонок затрещал на весь дом.

Госпожа Шуазель вскочила вне себя от ужаса. Дети заревели. В дверях появилась горничная, которая, увидав господина Шуазеля, неподвижно распростертого на постели, крикнула:

— Барин убит! — и принялась вопить в окно: — На помощь, на помощь!

Поднялась тревога.

Из окон соседних дач высунулись белые колпаки.

Засверкали электрические фонарики.

Наконец, появился и сам полисмэн. Он был во всеоружии, с револьвером в одной руке и с обнаженной шпагой в другой.

Пришел и доктор Сежур, вызванный неизвестно кем.

— Вас уже перевязали? — спросил он господина Шуазеля, — рана промыта?

— Ох, не знаю…

— Как не знаете? Куда вас ранили?

— Да, по-видимому, никуда, — наконец пробормотал господин Шуазель, — я, по-видимому, отделался испугом.

— Но что же случилось?

Господин Шуазель. путаясь и заикаясь, рассказал о шуме и треске, услышанном им.

Полисмэн сказал: — Ага!

Грозно нахмурив брови и держа шпагу перед собой, он двинулся в столовую. За ним пошли уже все остальные.

Зрелище, которое ожидало их в столовой, заставило господина Шуазеля побледнеть и затрепетать.

Окно было разбито вдребезги. Весь пол был усыпан осколками.

— Не подходите! — крикнул полисмэн, — тут следы мокрых босых ног! Только что-то они больно малы… Словно детские…

Полисмэн выглянул в сад и осветил электрическим светом темные сосны.

— Здесь валяется клетка, — сказал он.

— Пустая?

— Пустая!

— Ну, так я понимаю, в чем дело!.. Это проклятый мальчишка вздумал украсть свою обезьяну.

— Какой мальчишка?

— Да вот этот…

— Приемный сын дядюшки Лафуркаса, — вставил кто-то.

— Не торопитесь обвинять, — сурово сказал полисмэн, любивший поважничать. — Вот на рассвете мы посмотрим, куда ведут следы… И тогда…

— Завтра же едем в Париж! Я ни за что больше не соглашусь здесь жить! — вскричала госпожа Шуазель.

В это время в дверях появился и сам мэр Лаваль, которому сообщили о происшествии.

Бедный мэр! Он слышал эту последнюю фразу.

— Что вы, что вы, госпожа Шуазель, — вскричал он, — успокойтесь… Преступник будет схвачен… казнен, а других преступников в Альжероне нет… Я сам поведу следствие.

— Все равно… Я теперь чувствую, что нас зарежут…

— А я вам ручаюсь, что не зарежут. Все будет ликвидировано… Только бы скорее стало светло!..

— Выпьемте кофе, — предложил господин Шуазель, — все равно теперь не заснешь!

Часа через два вершины сосен стали выступать из мрака. На востоке небо посветлело. Скоро можно было уже ясно рассмотреть следы на песке.

— На наше счастие шел дождик, — заметил мэр.

Общество двинулось по следам.

Теперь при утреннем свете все происшествие казалось менее страшным.

— В конце концов, — говорил господин Шуазель, — я вовсе не так уж испугался. Я ведь не растерялся и сразу позвонил, другой бы на моем месте забыл, где звонок. Если бы вор залез в мою комнату, я бы сумел с ним справиться.

— Вот тут следы начинают путаться.

— Нет, нет… вот они…

— Ага… они ведут к рыбачьим хижинам… Вот, вот…

Группа людей, шедших весьма медленно и упорно смотревших в землю, производила со стороны довольно странное впечатление.

— Вот, к этой калитке…

Все выпрямились и ахнули.

Следы привели их к хижине дядюшки Лафуркаса.

XV. Опять сто франков

Дядюшка Лафуркас проснулся на рассвете и быстро оделся. Он собирался хорошенько осмотреть ‘Чайку’ и сегодня же закупить материал, необходимый для ремонта.

Одевшись, он стал прислушиваться.

Снаружи доносился гул спорящих голосов.

Он выглянул в окошко и увидал всю компанию.

— В чем дело? — спросил он с удивлением, — здравствуйте, господин Лаваль.

Но к его удивлению мэр в ответ лишь грозно нахмурился.

— Сегодня ночью было произведено нападение на дачу господина Шуазеля… Что вы можете сказать по этому поводу?..

— Я-то тут при чем?

— Следы привели прямо к вам…

— Что за чепуха?

— Нет, не чепуха! Правда, ничего не украдено…

— Извините, украдена обезьяна, — недовольно вставил господин Шуазель…

— Да, да, украдена обезьяна!

— Обезьяна?

Дядюшка Лафуркас посмотрел в тот уголок, где спал Жан, мальчик сидел на скамейке ни жив, ни мертв, и на плече у него сидел Дон, имевший вид весьма и весьма довольный.

Дядюшка Лафуркас изменился в лице.

— Как, Жан, — пробормотал он, — ты украл Дона?

— Ага! — сказал полисмэн, заглядывая в окно, — обезьянка-то все-таки здесь!

— Я не украл, — заговорил Жан, — я хотел освободить Дона из клетки… а он увязался за мною… а потом разбилось стекло… я испугался и побежал… а Дон побежал за мною…

— Довольно неправдоподобно, как вы скажете? — заметил господин Шуазель.

— Первым делом изволь-ка отдать украденное, — прибавил полисмэн.

Дядюшка Лафуркас пристально поглядел в глаза Жану. Потом он порылся в какой-то шкатулке, вышел на крыльцо и протянул господину Шуазелю сто франков.

— Вот ваши деньги, — сказал от отрывисто, — и катитесь…

— Лафуркас, вы говорите дерзко, — строго заметил мэр.

— Я говорю, как умею, господин Лаваль. Вместо самой украденной вещи я отдаю стоимость этой вещи… Кажется, по закону это выходит правильно.

— Позвольте…

— А теперь вот что я скажу… Если это толстое чучело подойдет еще раз к моему дому ближе, чем на сто шагов…

— Лафуркас, вы с ума сошли!

— То я намну ему бока так…

— Да арестуйте же его…

— Так, что он своих не узнает… Брысь!..

Господин Шуазель вскрикнул от ужаса и отбежал шагов на десять.

— Имейте в виду, Лафуркас, — забормотал мэр, — что право судьи… Вы должны выдать нам вашего приемного сына. Он будет судим, как малолетний преступник…

— Что? Да попробуйте только подойти к этой двери.

Мэр принял торжественный вид:

— Полисмэн, отстраните этого грубияна, — сказал он.

Полисмэн сделал шаг, но дядюшка Лафуркас мгновенно вырвал у него шпагу и сломал ее о колено.

В толпе собравшихся альжеронцев послышался хохот…

— Стреляйте в него! — в бешенстве крикнул мэр.

— Да у него револьвер-то не заряжен, — со смехом крикнул кто-то.

— Как, у вас не заряжен револьвер!

— Патроны, господин мэр, — куда-то запропастились…

— Ну, все равно. Я сегодня же выпишу из Бордо отряд полисмэнов.

— Только побольше, — сказал дядюшка Лафуркас, — с десятком я, пожалуй, справлюсь.

И он ушел, хлопнув дверью.

Полисмэн запрятал в ножны обломок шпаги.

— Как же вы поступаете обычно в таких случаях? — спросил господин Шуазель мэра.

— У нас никогда не было подобного случая! — растерянно отвечал тот.

— Их надо арестовать обоих и отвезти в Бордо.

— Пусть только тронут дядюшку Лафуркаса, — заговорили в толпе, — у тебя все стекла переколотим, глаза грязью залепим…

Господин Шуазель побледнел.

— А может-быть, лучше прекратить дело? — шепнул он.

— Как хотите, — отвечал мэр очень довольный, ибо решительно не знал, что делать.

— Ну, хорошо, я отказываюсь от претензий… Я получил свои сто франков… и… я… удовлетворен…

Толпа стала расходиться.

Однако, господин Шуазель был все еще преисполнен негодованием. Поэтому, вернувшись домой, он прежде всего отправился на кухню.

— Вы знаете моряка Лафуркаса? — спросил он кухарку.

— Знаю.

— Ну, так никогда не покупайте у него рыбы. Слышите… никогда.

И господин Шуазель величественно проследовал в свою спальню.

Дядюшка Лафуркас между тем, оставшись один, долго сидел задумавшись. Жан со страхом смотрел на него. ‘А ремонт Чайки’? думал он.

Вдруг дядюшка Лафуркас расхохотался.

— А ловко я сломал ему шпагу, — говорил он сквозь смех, — он и опомниться не успел… Ха, ха, ха…

И, вспомнив уморительное лицо полисмэна, Жан тоже расхохотался.

Луиза не ночевала дома. Она была на свадьбе у дальней родственницы, в пяти километрах от Альжерона. Теперь, войдя в хижину, она с удивлением, даже с негодованием поглядела на брата и на его приемыша. Она вообще считала смех достоянием только людей богатых.

— Чего вы глотки-то дерете? — спросила она сердито.

Дядюшка Лафуркас подмигнул Жану и захохотал еще громче.

— Радуемся твоему возвращению, — произнес он, держась за бока.

Луиза сердито плюнула и ушла к себе за занавеску. К счастью, она пока не заметила Дона.

XVI. День важных событий

Случай со шпагой полисмена был известен в Альжероне под названием ‘последний подвиг дядюшки Лафуркаса’.

Дядюшка Лафуркас был уж очень стар.

У него почти не оставалось зубов, чтобы держать во рту трубку, и он должен был неприметно придерживать ее рукою. У него теперь сильно дрожали руки, когда он зашивал невод или парус. Вообще… что говорить. Семьдесят три года не шутка. Конечно, если бы у дядюшки Лафуркаса были скоплены деньги, он бы мог отдохнуть. Но разве мог он их скопить. Не такое это было дело, чтобы скопить. Улов вещь капризная. Бывает так, что не знаешь, куда класть рыбу, а бывает и так, что невод вылезает из воды почти пустой. Ничего не поделаешь.

Жан понимал, что дядюшке Лафуркасу становится все труднее и труднее, и ревностно помогал ему. Он уже давно освоился с океаном, умел править рулем и знал, как при каком ветре надо ставить паруса.

— Молодец, Жан, — говорил дядюшка Лафуркас, жуя свою табачную жвачку, — будешь хорошим моряком. Когда будет тебе лет пятнадцать, устрою тебя юнгой на большое судно. У меня двоюродный брат служит в Бордо в корабельной конторе. Будешь совершать далекие плавания. Увидишь разные чудные страны. Нечего тебе всю жизнь торчать в Альжероне! Побываешь в Америке, в Африке, на островах… Подрастешь, станешь матросом, а там, как знать, может-быть, дойдешь и до капитана. Все может быть… Только не ленись трудиться… Кто трудится, брат, у того и сердце доброе и ум работает яснее. Я вот всю жизнь трудился… А спроси меня, хотел бы я вместо этого валяться на песке и греть спину на солнце, как этот Шуазель… Ну, пожалуй теперь иной раз и хотел бы! Потому что, видишь ли ты, я стар и тяжел стал на подъем. А прежде… Куда тут… На месте не сиделось!.. Силы было много, весело было работать!..

Они плыли по синему полуденному океану. Солнце сверкало в волнах тысячами ослепительных блесток.

Вдали на золотом песке раскинулся Альжерон.

— Хорошо жить! — со вздохом продолжал дядюшка Лафуркас, — ничего не может быть лучше этой жизни… У тебя-то еще много впереди… Всего успеешь насмотреться, а вот у меня все позади… Эх, кабы скинуть годиков тридцать!..

В стороне засверкала серебром стая сардинок.

— Ну, заводи невод… Большая стая!

Жан, затаив дыхание, тянул мокрую веревку. Соленый ветер овевал его. Теплые брызги обдавали его с ног до головы. И все тело трепетало от острого ощущения здоровья и силы.

Да! Хорошо жить на свете.

Кончалось лето. Облака все гуще и гуще собирались на небе.

Дядюшка Лафуркас однажды подозрительно посмотрел в даль.

— Как бы сегодня не налетел шквал, — пробормотал он, впрочем, он не докончил фразы и стал снаряжать ‘Чайку’.

Через полчаса она уже легко мчалась по волнам, лавируя против ветра.

Жан сидел на носу лодки. Дядюшка Лафуркас держал руль. Альжерон постепенно исчезал, словно тонул в волнах.

Сначала все шло, как обычно.

Только рыба на этот раз шла плохо.

Вдруг дядюшка Лафуркас стал с тревогой вглядываться в какое-то облако, быстро разраставшееся на горизонте.

В то же время порыв ветра сильно накренил лодку.

— Придется, пожалуй, опустить парус, — сказал дядюшка Лафуркас.

Он встал на корме, и еще раз хотел оглядеть небо.

Внезапно страшный ураган налетел на лодку. Жан уцепился обеими руками за канат и в то же время вскрикнул от ужаса. Он увидел, как дядюшка Лафуркас, взмахнув руками, полетел за борт. ‘Чайка’ как бешеная, мчалась по ветру, страшно накренившись на правый бок. Стало темно и огромные волны понеслись по океану. Жан видел, как голова дядюшки Лафуркаса на одну секунду показалась на гребне волны и снова исчезла. Жан, сделав страшное усилие, опустил парус.

Лодка выпрямилась и теперь уже не мчалась в одном направлении, а носилась по волнам из стороны в сторону. Страшный ураган свистал и выл в ушах. Волны уже захлестывали лодку. Но Жан мало думал о грозящей ему опасности. Он напряженно смотрел на волны, не покажется ли опять голова дядюшки Лафуркаса… Но ничего не было видно. А между тем ветер уже затихал, — шквал уже проносился мимо.

Скоро и небо просветлело. Даже выступило вечернее солнце, и при его свете океан казался расплавленным свинцом. Сердитые волны все еще не унимались.

Берег был совсем близко. Если бы шквал продлился еще три минуты, ‘Чайка’ была бы выброшена на песок.

На море виднелись и другие рыбачьи лодки тоже со свернутыми парусами.

Одна из них, ‘Пандора’, была совсем близко.

— Оге! Лафуркас! — крикнул с нее рыбак, — ну, как дела? Недурная была переделка?

При этом оклике у Жана сжалось сердце.

— Дядюшка Лафуркас упал за борт! — закричал он.

— Да что ты? Где?.. Давно?

— В самом начале… Как только налетел шквал… ‘Чайку’ сразу понесло ветром… Я не знаю, где он…

— Гм. Вот так история… Ну, он хороший пловец… хотя…

Жан понял, что означает это ‘хотя’. Оно означало старость. Прежний дядюшка Лафуркас, вероятно сумел бы удержаться на волнах и, может-быть, доплыл бы до берега, но теперешний дядюшка Лафуркас, жующий табак потому, что трубка уже не держится в его беззубом рту… Теперешний дядюшка Лафуркас по законам жизни должен был погибнуть среди волн. Жан понял это, и слезы покатились у него по щекам. А все-таки, вдруг?

Несколько моряков столпились на берегу.

Они смотрели на океан и толковали вполголоса, как в доме, где есть покойник.

— Надо бы снарядить лодку…

Море унималось, и большая лодка в восемь весел скоро отчалила от берега.

На ней среди моряков сидел и Жан.

— Ну, где же? Здесь? — спрашивали моряки.

Но Жан взглядывал на берег и отвечал:

— Мы были гораздо дальше.

Моряки качали головой и гребли с удвоенным рвением.

Океан был пуст и мрачен.

— Вот, здесь, кажется, — сказал, наконец, Жан, когда Альжерон почти уже исчез в войнах.

Моряки долго оглядывали свинцовые воды. Затем они переглянулись.

— В семьдесят три года проплыть такое расстояние, это было бы чудом.

— Оге! Лафуркас! — крикнул кто-то.

Океан ничего не ответил.

Лодка покачалась на волнах и повернула обратно.

На берегу уже толпились альжеронцы.

— Ну, как? — раздались голоса.

— Остался.

‘Остался’ на языке моряков значит утонул.

Все сняли шапки, как тогда, когда узнали о гибели дядюшки Кита.

В это время по берегу, размахивая руками, бежала Луиза.

— Где же он? Где же он? — кричала она и, вдруг догадавшись, в чем дело, ахнула.

Слезы рекой хлынули у нее из глаз.

— И ведь говорила ему, не ходи нынче в море… не послушался… А я уже знаю, когда ветер в трубе воет человеческим голосом, стало-быть, море человека запросило… Не послушался, пошел… Ну, вот…

Жан все смотрел на море… А вдруг… А может- быть…

Но чудес не бывает.

Море было пустынно, и безмолвно, и только пена с зловещим шорохом ложилась, на песок.

Через несколько тяжелых для Жана дней, к Луизе пришел мэр Лаваль. Вид он имел весьма озабоченный и торжественный.

— Позвольте, во первых, — сказал он, садясь и обмахиваясь платком, — выразить вам свое глубокое сочувствие. Жан Лафуркас был хороший моряк… настоящий альжеронец. Правда, иногда он бывал немного строптив… но… теперь уж этому не поможешь.

Луиза кивнула головой и залилась слезами.

Мэр выжидал, пока она успокоилась.

— А где маленький Жан? — спросил он после паузы.

— Он целый день сидит на берегу и все чего-то ждет… Ах, не в добрый час взяли мы этого мальчишку. Это он принес нам все несчастья.

— Вот о нем-то я и пришел поговорить с вами, госпожа Лафуркас. Видите ли, в чем дело… — мэр вынул из кармана письмо, — я получил вчера поздно вечером письмо из Парижа от мистера Арчибальда Смита… Сэр Арчибальд Смит пишет мне… Впрочем, лучше я вам сам прочту это письмо.

И, укрепив на носу черепаховые очки, мэр принялся читать.

‘Милостивый государь, господин мэр’… да… гм… заметьте, как он благовоспитанно обращается ко мне… ‘Милостивый государь’, ‘господин мэр’. Я знаю, что в городе Альжероне проживает мальчик, найденный одним из ваших моряков на погибшем пароходе ‘Форвард’. Различные обстоятельства, о которых я здесь не считаю нужным упоминать, до сих пор мешали мне принять в судьбе этого мальчика то или иное участие… Однако, теперь я хотел бы это сделать, если, разумеется, мальчик жив, телеграфируйте мне по нижеследующему адресу. Я немедленно вышлю деньги на проезд до Парижа для него и для кого-либо, кто взялся бы сопровождать его. Вместе с тем я уплачу десять тысяч франков спасшему его матросу за его содержание в течение всех этих лет’.

При этих словах письма Луиза так и подскочила на табуретке, и лицо ее просветлело.

— Десять тысяч франков! — воскликнула она. — Но ведь это огромные деньги!

— Совершенно верно, госпожа Лафуркас, — это огромные деньги. Но позвольте, я еще не докончил письма. ‘Я надеюсь господин мэр, что исполнение этой просьбы не затруднит вас. Мой временный адрес: Париж, Гранд-Отель’. Вот. И подумайте, как жестока судьба. Она одной рукой убивает дядюшку Лафуркаса, другой посылает вам это письмо…

— Ах, господин мэр, это и лучше, что он не дожил. Последнее время он стал таким сумасбродом. К тому же он так привязался к этому мальчишке и все толковал, что сделает из него моряка…

— Так неужели вы думаете, что, прочтя такое письмо…

— Ах, от него всего можно было ожидать… Помните случай с обезьяной?

— Да… Это был очень неприятный случай… Во всяком случае вам все это как нельзя более кстати…

— Еще бы.

— Я советую вам самой сопровождать мальчика.

— Ах, господин мэр, я ведь никогда так далеко не ездила.

— До Парижа прямой путь, госпожа Лафуркас. И знаете, вы постарайтесь там у них узнать, что это за история с этим ребенком. Почему его сначала все покинули, потом решили взять… и кто приезжал к вам тогда… помните…. Все это очень интересно.

— Конечно, я обо всем расспрошу этих добрых людей.

— Но теперь вам надо сообщить об этом мальчику. Это будет ему хорошим утешением… в его горе.

— Да вот он и сам идет…

Жан показался на пороге.

— Добрый день, Жан, — сказал мэр.

— Добрый день, господин мэр, — отвечал Жан.

— Я пришел, чтобы сообщить тебе большую новость. Есть один очень почтенный и богатый человек — мистер Арчибальд Смит… видишь, он мне пишет: ‘милостивый государь, господин мэр’… оказывается, он твой дядя и требует тебя к себе…

— Как к себе, господин мэр?

— Ну, так к себе. Ты поедешь к нему и будешь там воспитываться с его детьми. Впрочем, я не знаю, есть ли у него дети! Во всяком случае ты неожиданно превратился из бедного рыбацкого мальчика в богатого наследника. Понимаешь?

— И мне за это дадут десять тысяч франков, — сказала Луиза, впервые ласково поглядев на Жана, — это мне-то! А я-то боялась помереть с голода.

Жан растерянно поглядел на нее, на мэра, потом перевел глаза на океан, расстилавшийся за окном.

— А если дядюшка Лафуркас вернется, — прошептал он наконец.

— Увы! Мне бы очень этого хотелось, мой мальчик… Но я боюсь, что это невозможно.

— Ведь не захочешь же ты обрекать меня на голодную смерть, — проговорила Луиза и залилась слезами.

— Об этом не может быть и речи, — сказал мэр. — Итак, я посылаю телеграмму.

И он ушел, потрепав Жана по щеке.

Луиза тотчас же накинула на голову косынку и побежала рассказывать всем соседкам о своем неожиданном счастье.

Жан никак не мог опомниться. Ехать в Париж, куда-то очень далеко, к чужим людям. А все его друзья? А ‘Чайка’? Его охватил ужас. Он поглядел на Дона и Дина, дремавших в углу, и кинулся к окну. А вдруг случится чудо и сейчас на дюнах покажется дядюшка Лафуркас? Ведь был случай, что во время такого же шквала одного моряка унесло за много верст, а потом он вернулся, как ни в чем не бывало. ‘Но тот моряк был молодой’, тотчас же вспомнил Жан. И ему ясно представились сморщенное лицо и губы, жующие табак. На дюнах в это время показался рыбак. Но это был не дядюшка Лафуркас. Это был Аметис, тот самый моряк, который когда-то сопровождал Лафуркаса в подводное путешествие. Аметис подошел к окну.

— Тетка Луиза дома? — спросил он.

— Нет, а что?

— Там, за песчаной косой, море прибило дядюшку Лафуркаса…

Жан вздрогнул.

— Дядюшка Лафуркас! — воскликнул он: — Живой?!

Аметис посмотрел на него, погладил по голове и ответил:

— Мертвый!

Конец первой части

Часть вторая

I. Приятный и веселый попутчик

Экспресс мчался по французским полям.

Машинист, открыв свисток, стоял облокотившись на боковое оконце. Изредка он отворачивался, чтобы посмотреть, каково давление пара. На путь, расстилавшийся перед ним, он и не глядел. Все равно, при такой страшной скорости он не успеет остановить поезда. Экспресс мчался, как буря. На маленьких станциях, мимо которых он проносился, люди смотрели на него с почтительным трепетом. Собственно говоря, они видели только ряд сверкающих вагонных стекол, которые на миг появлялись перед ними. В следующее мгновение на пути оставался лишь пыльный смерч, в котором вертелись бумажки и пустые пакеты, а гром экспресса уже затихал вдали.

А кругом зеленели поля и виноградники. Иногда на каком-нибудь холме у группы курчавых деревьев выступали башни старинного замка. Луара величественно сияла среди полей.

В одном из вагонов мчавшегося поезда сидела Луиза Лафуркас в своем самом нарядном платье, а рядом с нею, с любопытством глядя в окно, сидел Жан. На нем был тоже надет не совсем обычный костюм, наиболее роскошную часть которого составлял пестрый галстук.

— Нельзя же в Париж явиться без галстука, — решительно заявил мэр Лаваль.

Галстук смастерили из какого-то старого шелкового лоскута.

Вверху, где лежал багаж, в одной клетке, наскоро сработанной Даниелем, сидели Дин и Дон.

Поезд мчался в Париж.

Луиза еще никогда в жизни не ездила так далеко по железной дороге. И вообще-то ей только два раза в жизни пришлось проехаться по железной дороге. Бешеная скорость поезда сначала приводила ее в ужас, но постепенно ока привыкла и только качала головою, когда уж очень быстро проносились мимо станций.

— В Париж едете, мамаша? — спросил сидевший против Луизы плотный человек с большими черными усами.

Луиза уже давно почтительно смотрела на его серый костюм и желтые ботинки. ‘Это вероятно очень важный господин’, думала она и теперь при его вопросе вся так и обомлела от смущения.

— В Париж, сударь.

— А откуда едете, мамаша?

— Из Альжерона.

Господин свистнул, чтобы выразить свое удивление.

— За каким же чертом вас несет в Париж?

Луиза немножко удивилась. Она никак не предполагала, что и знатные люди чертыхаются.

— Я везу, сударь, вот этого мальчика к его дяде.

— А кто его дядя?

— Мистер Арчибальд Смит, сударь.

Теперь господин от удивления просвистал целую арию.

— Англичанин?

— Англичанин.

— Богатый?

— Очень… Как только привезу ему мальчика, он сейчас же уплатит мне десять тысяч франков.

— Что за дьявольщина. Откуда же вы, мамаша, подцепили этого поросенка?

— Ах, сударь, это грустная история. Мой покойный брат нашел его на погибшем корабле вместе с этой обезьянкой и попугаем.

— Везло же вашему брату! А кто был ваш брат?

— Моряк.

— Что же он, пустил пузыри, что ли?

— Виновата?

— Ну, утонул он, что ли?

— Утонул.

— Так. Когда же он его нашел?

— Да уж лет десять тому назад!

— И дядя теперь только опомнился. Ну, этот, видно, не из торопливых. Должно быть, с ним адски скучно играть в шахматы. А в общем занятная история!

— Да уж такая, сударь, история!

— А в Париже у вас, мамаша, небось родных куча?

— Никого нет, сударь. Совершенно никого!

— Ну, а где же вы думаете остановиться?

— Нам говорили, что есть недорогая гостиница возле Орлеанского вокзала: ‘Отель-дю-Мер’.

— Чепуха! Вас там оберут как липку. Вы должны остановиться в ‘Отель Гренуль’. Я сам там остановлюсь.

— Ох, верно это дорогой отель!

— Мамаша, ничего не знаете! Хозяин мой приятель. Такой почтенной даме, как вы, он с наслаждением сделает скидку.

— О, благодарю вас, сударь.

— Чепуха, мне это ничего не стоит. А что, в Альжероне носят подтяжки?

— Какие подтяжки?

— Ну, обыкновенные… на чем брюки держатся… — и он бесцеремонно задрал Жану курточку — ну, конечно, подтяжки, — пробормотал он с удовлетворением, — только дрянь, разумеется.

Надо будет заглянуть к вам в Альжерон с партией подтяжек.

Луиза была в восторге.

Этот господин не покинет их в Париже! А то она наверное там с ума сошла бы от страха.

Жан смотрел в окно. То, что он видел, так было не похоже на привычные с детства места.

Прекрасны были эти зеленые поля и кудрявые рощи, эти реки с цветущими берегами… Но, чего-то не хватало. И чего-то очень важного. И вдруг Жан понял! Не хватало милого, старого океана. Не хватало простора и соленого морского ветра. Ему на миг стало грустно. Но потом любопытство взяло верх. Ведь он едет в Париж, о котором он так много слыхал необыкновенных рассказов. Говорят, что там домов куда больше, чем в Альжероне людей. И будто, если влезть на крышу, то не видно конца города.

Поезд должен был прийти в Париж в девять часов вечера.

Скоро стемнели поля, и в вагоне зажгли электричество. Жан высунулся в открытое окно и смотрел в даль. Какие-то огни мерцали на горизонте. Скоро вдоль пути замелькали будки стрелочников. Рельсы стали разрастаться, как на воде круги от брошенного камня. Уже целое море огней пылало вдали. Непонятным образом вечерняя заря сияла на востоке. Или это уже солнце восходило?

— Париж, — сказал господин с усами, ткнув в пространство.

— А почему там заря? — робко спросил Жан.

Господин громко расхохотался.

— Это не заря, слюнтяй, это зарево уличных фонарей. Это не то, что в Альжероне! А?

Да, это, правда, не было похоже на Альжерон.

Когда Луиза и Жан вышли с вокзала на площадь, они не знали, куда смотреть и что делать. Все кругом гудело, сверкало, неслось куда-то, сломя голову.

Они не успели опомниться, как уже сидели в автомобиле и мчались в общем потоке.

— Эти ‘такси’ прелесть, — говорил между тем их новый приятель, — дешево и быстро… Заметьте: лошадей в Париже уже нет… То-есть, есть лошади, но это или тяжеловозы, или так… предмет роскоши. А так всюду — автомобиль!

У Жана рябило в глазах.

Однако, он был несколько разочарован.

В конце концов, это все очень было похоже на Бордо. Ну, немного разве посветлее на улицах. И автомобилей больше. А дома такие же и такие же огненные рекламы. Он думал, что будет гораздо страшнее в Париже. Конечно, если сравнить с Альжероном!.. Опять вспомнился океан! Неужели, никогда не увидит он вновь этих больших желтых дюн и старых сосен. Пустяки, наверное увидит!.. Интересно, какую работу даст ему мистер Арчибальд Смит. Хорошо, если бы он заставил его ловить рыбу. В Париже ведь есть река. Но, когда же кончится этот бесконечный путь? А автомобиль все ехал и ехал. Они уже проехали десятка два одинаковых улиц, залитых огнем, с необычайно широкими тротуарами, по которым бродили толпы нарядных людей.

Но конца и не было видно.

— Ну, как, мамаша, недурной городишка?

— Ах, сударь, это такое великолепие, что я просто не могу выразить.

— Недурно тут пожить с деньжатами… А без денег плохо. Работы не найдешь! Все заполонили. Ну, да вы женщина богатая!

— Найти бы нам только мистера Арчибальда Смита.

— Найдете завтра же утром. Гранд-Отель всякий дурак знает. Ну, вот приехали.

Автомобиль завернул в переулок и остановился перед домом, над дверью которого сияла разноцветными огнями огромная лягушка — эмблема этого отеля.

Человек в помятом фраке вышел навстречу.

— Вот этой даме номер, недорогой, но комфортабельный.

— Пожалуйте.

Луиза, держа Жана за руку, робко поднялась но лестнице.

Коридорный отпер одну из дверей и повернул выключатель. Комната была не первосортная, но Луизе она показалась роскошной, как дворец сказочных королей.

Господин с усами между тем куда-то исчез.

— Будете пить кофе? — спросил коридорный и, не дождавшись ответа, вышел.

Луиза еще раз оглядела комнату.

— Какое великолепие, — прошептала она.

Жан подошел к открытому окну. Оно выходило на квадратный двор, очень напоминавший колодец. Будь здесь дядюшка Лафуркас, эх, как было бы весело! Он подошел к клетке и открыл дверцу. Но Дина и Дона укачало в дороге. Они смотрели кругом осовелыми глазами.

Раздался стук в дверь.

— Ну, как, мамаша, устроились? — спросил господин с усами, входя в комнату и окидывая ее критическим взглядом.

— А мне, вообразите, не удалось тут достать номера! Придется остановиться у приятеля. Наплевать! Рад, что устроил вас. Я ведь такой человек — себе ничего, другому все… А завтра, мамаша, можете ехать и к своему этому дядюшке. А там с десятью-то тысячами, пожалуй, и замуж выйдете. А-ха-ха-ха… Вам сколько? Лет сорок?

— Что вы… шестьдесят восемь.

— Мамаша, врете!

— Да право же.

— Какие же в таком случае у вас в Альжероне сорокалетние… В пеленках, что ли?

И господин с хохотом удалился, потрепав Луизу по щеке.

Та не знала, что и делать от удивления.

А Жану вдруг стало ужасно смешно, и он наверное тоже рассмеялся бы, если бы тут был дядюшка Лафуркас. Коридорный принес кофе и хлеб, длиною с человеческую ногу.

Жан выпил одну чашку и заснул, как убитый.

II. Мистер Арчибальд Смит

Господин с черными усами вывел Луизу и Жана на какую-то площадь и к их удивлению полез под землю по широкой каменной лестнице.

— Не бойтесь, мамаша, — сказал он, — это метро!

Так называют парижане свою подземную железную дорогу.

При мысли, что над головой у них весь Париж с его множеством домов и автомобилей, тетка Луиза ужаснулась. Но рассуждать было некогда. Поезд понесся, как бешеный, и через десять минут господин с усами сказал:

— Мамаша, выбрасывайтесь, это площадь Оперы.

Он вывел их снова на поверхность земли и произнес, ткнув пальцем на огромное здание:

— Гранд-Отель.

— А вы разве не пойдете, с нами, сударь?

— Мамаша мне некогда! Я же не могу оставить людей без подтяжек! А? Как вы скажете? Днем я к вам зайду и узнаю, в чем дело. Ну, идите… Да смотрите, не бросайтесь под автобусы.

В центральных местах Парижа нельзя перейти улицу, пока полицейский палочкой не остановит движение. На площади вокруг фонарей устроены островки из асфальта. Площадь переходят постепенно от одного островка до другого.

Тетка Луиза не знала всех этих правил. Она схватила за руку Жана и, крича от страха, понеслась, сломя голову. Автомобили гудели, автобусы звонили, полицейский кричал что-то, размахивая палочкой. Очевидно, все сошло благополучно. Они очутились прямо у дверей огромного отеля.

— Вам кого, женщина? — спросил один из людей, стоявших при входе.

Он был одет в зеленый камзол с золотыми позументами.

Думая, что это очень важная особа, тетка Луиза поклонилась чуть ли не в пояс, и ответила дрожащим голосом.

— Мне приказал сюда явиться мистер Арчибальд Смит.

Очевидно, швейцар был уже предупрежден, ибо он тотчас же провел тетку Луизу и Жана в какую-то маленькую комнату. Проходить пришлось по такой роскошной передней, что тетка Луиза зажмурила глаза.

Вслед за ними в маленькую комнатку вошел мальчик, тоже расшитый золотом.

И вдруг комната начала быстро подниматься.

— Помогите! — закричала тетка Луиза не своим голосом.

Но комната уже перестала подниматься.

Мальчик с хохотом распахнул дверцы.

— Вот номер мистера Смита, — сказал он, — ну, и рассмешила, бабуля.

При мысли, что сейчас он увидит своего дядюшку, Жан почувствовал сильное волнение.

Луиза осторожно постучала в дверь, дверь растворилась, на пороге стоял величественный бритый человек во фраке, с лицом, выражающим полное презрение ко всему человечеству.

— Здравствуйте, мистер Арчибальд Смит, — сказала Луиза и, ткнув Жана в затылок, прошептала: — кланяйся дяде.

— Гм, — сказал тот, — я не мистер Смит… Но я могу доложить ему о вас. Вы Луиза Лафуршет?

— Луиза Лафуркас, с вашего дозволения.

— Ну, да, это все равно, стойте тут.

Он ушел, недовольно нюхая воздух.

Через минуту он возвратился.

— Вы стойте тут, — сказал он Луизе, — а вы, мистер Эдвард, благоволите последовать за мною.

Жан огляделся по сторонам, кого назвали мистером Эдвардом. Но бритый господин тронул его за плечо и повторил:

— Мистер Эдвард, идемте!

Жан на цыпочках прошел через большую золоченую гостиную. Мистер Арчибальд Смит снимал дорогой номер в три комнаты, с отдельной ванной.

Подойдя к резной двери, бритый человек слегка постучал:

— Да, — произнес за дверью твердый голос.

Дверь распахнулась.

За круглым столом, стоявшим посреди такой же золоченой, комнаты, сидел величественного вида человек, гладко выбритый, с прямым носом и высоким лбом. Одет он был в широкий голубой шелковый костюм. Во рту у него торчала трубка. Но она совсем не была похожа на черную коптилку дядюшки Лафуркаса. Это была прекрасная темно-малиновая трубка, и дым из нее вылетал прозрачными голубыми кольцами.

Джентльмен видимо только-что кончил пить кофе. Он смерил Жана равнодушным, ничего не выражающим взглядом.

Затем он взял со стола золотые часы, покачал головою и снова положил их.

— Вы могли бы явиться и на полчаса позднее, Эдвард, — произнес он, не выпуская изо рта трубки, — запомните: до десяти часов утра я как бы не существую.

Затем он прибавил, обращаясь к бритому господину:

— Так точно, сэр, — почтительно отвечал Самуэль, — я приготовил ее еще вчера.

— Совершенно не важно, когда вы ее приготовили… Важно, что она готова. Проведите туда мистера Эдварда. Дайте ему умыться и, конечно, переодеться… Вы купили игрушки?

— Так точно, сэр… Я, купил их вчера утром…

— Я уже сказал вам Самуэль, что меня вовсе не интересует, когда вы делаете то или иное… Что же вы купили?

— Я купил, сэр, заводную собачку, барабан, бильбокэ и, на всякий случай, куклу…

— Гм! Куклу вы, пожалуй, могли бы и не покупать… Но… все равно.

— Осмелюсь доложить… Женщина ждет…

— Ах, да. Дайте мне со стола мою чековую книжку.

Мистер Арчибальд Смит написал чек.

— Вы не пожелаете ее видеть, сэр?

— Конечно, нет. Передайте ей чек.

Самуэль ушел.

Жан стоял посреди комнаты сбитый с толку, плохо понимая, что происходило вокруг него.

Мистер Арчибальд Смит, не спеша, выбил трубку, и, не спеша, вновь набил ее.

Самуэль вернулся.

— Она ушла, сэр.

— Отведите же мистера Эдварда в его комнату.

‘Мистер Эдвард’ пошел за Самуэлем.

Они вошли в небольшую, но необыкновенно роскошную комнату.

На столе, покрытом бархатной скатертью, стоял барабан, рядом с ним заводной пудель и лежало бильбокэ. В кресле сидела кукла — блондинка в розовом платье и в соломенной шляпе.

— Прикажите подать вам умыться? — спросил Самуэль, кивая на беломраморный умывальник, на котором стояли фаянсовый кувшин и белый с голубыми цветами, и такой же таз.

— Разрешите только сперва помочь вам раздеться!

И прежде, чем Жан успел опомниться, величественный человек опустился на одно колено и стал расшнуровывать его заплатанные башмаки.

Все это было сном или какой-то невероятной действительностью. И в том, и в другом случае надо было покориться.

— Вот это мыло для лица, а это для рук, — сказал Самуэль.

Мыло пахло очень вкусно и имело такой аппетитный вид, что Жан с удовольствием откусил бы кусочек.

Умывшись, он оделся с помощью Самуэля в белоснежное белье и в нарядный костюм. В Париже это называли матросским костюмчиком, хотя моряки в Альжероне одевались совсем иначе.

На стене в комнате ‘мистера Эдварда’ висела картина, изображавшая бурю на море. Волны разбивались о берег, а вдали видна была лодка, борящаяся с бурей. Жан вспомнил дядюшку Лафуркаса, роковой шквал, альжеронские сосны и… заплакал.

— Не жмет ли, вам костюм? — озабоченно спросил Самуэль, — или, может-быть, вам скучно?

Он взял игрушечную собачку, завел ее и поставил на пол.

Собака зашипела пружиной и помчалась прямо на умывальник.

— Видите, она не бешеная, не боится воды, — сострил Самуэль.

Раздался звонок.

Самуэль быстро оправил на себе фрак и отправился в кабинет мистера Смита.

* * *

Тетка Луиза вышла из Гранд-Отеля огорошенная.

Во-первых, она так и не видала таинственного дядюшку.

Во-вторых, ей вместо денег дали какую-то зелененькую бумажку.

Страшное подозрение закралось ей в сердце.

При мысли, что ее надули, тетка Луиза почувствовала необычайную энергию.

Она вошла в какой-то магазин, где в окне были выставлены нитки.

— Дайте мне ниток, сударь, — сказала она, — ниток для штопки чулок.

И затем протянула бумажку.

Приказчик, поглядев на нее, расхохотался.

— Да ведь это же чек на десять тысяч франков, — вскричал он, — вам надо разменять его в банке.

Тетка Луиза сконфуженно ушла, забыв про нитки.

А приказчик сказал другому:

— И кто ей дал чек?

— Не воровка ли она.

— Ну, нет, воровка такую дуру не разыграла бы.

Господин с черными усами уже ждал Луизу в ее комнате в отеле Гренуль (она доехала по его совету домой на таксомоторе).

— Ну, как? — воскликнул он.

— Вот, что он мне дал, сударь.

— Да, это чек на десять тысяч франков.

— А трудно обменять чек на деньги?

— Да, нелегко… Надо знать, в какой банк пойти, да к какому окошку подойти… т.-е. для меня, конечно, это пустяки. Я буду как раз рядом с этим банком. Хотите, я могу получить для вас деньги.

— Но мне, право, совестно… Вы так хлопочете…

— Велика штука! А вы за то рекомендуйте в Альжероне мои подтяжки.

— Непременно, сударь, всем скажу, всем.

Господин ушел.

Прошло часа два. Тетка Луиза забеспокоилась и пошла к хозяину гостиницы. Тот сидел в полу-темной комнате и что-то записывал в большую книгу.

— Ваш знакомый взял у меня чек, — сказала она, — и не возвращался.

— Мой знакомый?

— Ну, да, тот, которому вчера не досталось комнаты. Я не знаю его фамилии.

— Как не досталось комнаты? Да у меня половина гостиницы пустует. Сейчас не сезон в Париже. И крупный чек?

— На десять тысяч франков.

— Ого, — сказал хозяин, — ну, боюсь, что вас попросту обобрали… Дело серьезное.

Он вышел из темной комнаты.

Тетка Луиза отскочила, словно увидала привидение, и заорала не своим голосом:

— Дядя Кит!

Да, это был в самом деле дядя Кит.

Услыхав свое имя, он побледнел и чуть не сел на пол.

— Луиза Лафуркас! — пролепетал он.

Он быстро отвел ее в комнатку.

— Тсс! — сказал он, — я теперь Огюст Купо, а никакой не дядя Кит.

— Так это вы сперли ожерелье?

— Гм, ожерелье!

— И не поделились с моим братом! Я ему говорила, что он болван! Свинья вы… Свинья!

— А как вы попали в Париж?

— А все из-за того же проклятого ребенка!

— Какого ребенка?

— Да, которого вы обобрали… Ведь мы его вырастили.

— Да ведь он умер!

— В том-то и дело, что не умер.

Дядя Кит выпучил глаза от удивления.

Луиза рассказала ему все о спасении Жана.

— Это удивительно, — воскликнул дядя Кит,— я готов поклясться, что ребенок был мертв. Чудеса!

— Но вы подлец, но вы мерзавец…

— Я вас сделаю экономкой у себя в гостинице!

— Не экономкой, а компаньонкой, — сказала Луиза, поджав губы.

— Нет, зачем же компаньонкой!

— Потому, что ожерелье принадлежало вам пополам с моим братом, а я его наследница!

— Я не согласен…

— Ну, так я поеду и расскажу все англичанину.

— Луиза!

— Я хочу быть компаньонкой.

Дядя Кит поглядел на нее и, немного подумав, сказал:

— Ну, ладно.

В тоне его голоса ясно можно было слышать: ‘Сумею я от тебя потом отделаться’.

Но господин с усами все не возвращался. Наступил вечер, его не было. Прошла бессонная для Луизы ночь. Его не было.

Давать знать в полицию было бесполезно, ибо усатых людей в Париже много.

— Знаете что, — сказал бывший дядя Кит, — поезжайте-ка к этому Смиту. Он, по-видимому, богат, как двадцать пять чертей. Объясните, в чем дело и попросите еще десять тысяч франков.

Тетка Луиза с некоторым трепетом села в таксомотор.

— Мне надо мистера Арчибальда Смита, — сказала она в передней Гранд-Отеля.

— Мистер Смит уехал.

— Как уехал? Куда? Когда?

— Не знаю куда. Сегодня утром.

Швейцар отвернулся.

Тетка Луиза вся в слезах вернулась домой.

— Так он уехал? — переспросил дядя Кит, — и неизвестно куда?

— Никто не знает.

— Ну, как же, хотите быть экономкой?

— Да ведь мы вчера…

— Вчера было вчера, а сегодня — сегодня!

— Я хочу быть компаньонкой.

— Ну, так убирайтесь к черту!

Луиза подумала и, подумав, вздохнула.

— Ладно, — сказала она, — и то хлеб.

Придя к себе в номер, она услыхала жалобный писк Дона, который со вчерашнего дня не ел. Не менее голодный Дин хлопал крыльями.

— Куда их деть? — спросила Луиза у дяди Кита.

— К нам иногда таскается шарманщик, — отвечал тот, — я думаю, он с удовольствием купит этих зверюг. Убивать их жалко. Я помню, как они сидели на том корабле.

Ему не пришло в голову, что можно было бы оставить их у себя.

Через два дня Дин и Дон уже плелись по пыльной дороге, ведущей на юг.

Они сидели на плече у черномазого итальянца, который улыбаясь им, скалил белые зубы.

Счастливого пути!

III. Чудные люди

Снова экспресс. Снова кругом поля и виноградники.

На загоне надпись: Париж-Калэ.

Мистер Арчибальд Смит, как всегда, восседал в купэ первого класса и читал газету. Напротив него сидел Жан в пальто шоколадного цвета и в коротких синих штанишках.

Самуэль ехал в том же поезде в вагоне второго класса и на каждой большой станции подходил к окну купэ с вопросом:

— Не пожелаете ли чего-нибудь, сэр?

На что тот неизменно отвечал:

— Нет, благодарю вас, Самуэль, можете идти.

Жан все был еще как в тумане. Все поражало его и сбивало с толку. Только одна надежда, что это сон, и что, проснувшись, он услышит голос дядюшки Лафуркаса, только эта одна надежда придавала ему бодрость.

И вдруг среди поля он увидел огромную пеструю рекламу, стоящую на двух столбах. На рекламе изображена была обезьяна: положив ногу на ногу, она раскуривала сигару.

Жан вскрикнул, бросился к окну, снова сел и, наконец, заговорил дрожащим голосом:

— Мистер Смит Арчибальд… т.-е. Арчибальд Смит… Ради бога, сэр… Дин и Дон остались в Париже!

Мистер Смит нахмурился слегка и отвел глаза от газеты.

— Во-первых, Эдвард, я уже сколько раз говорил, что ты должен называть меня дядей. Во-вторых, неприлично так вскрикивать… и выражать свои чувства… В-третьих, дети никогда первые не обращаются к старшим… А в-четвертых…

Я не понимаю в чем дело?

— Дин и Дон, сэр… дядя.

— Не сэр дядя, а просто дядя!

— Дядя… Обезьяна и попугай… Они остались в Париже…

— Самуэль забыл уложить твои игрушки?

— Нет, нет… Это не игрушки… Это живые… Я привез их с собою из Альжерона, и они остались у тетушки Луизы!

— Какой тетушки Луизы?

— Тетушки Луизы Лафуркас.

— Во-первых, Эдвард, помни, что это, может-быть, вполне порядочные бедняки, но они ни как не могут быть твоими родственниками. Называя эту особу ‘теткой’, ты унижаешь фамилию Смит.

— Я не буду, сэр, но как же быть с Дином и Доном?

— Я не думаю, чтобы твоя настоящая тетушка охотно приняла в дом каких-то зверей… Во всяком случае попугая всегда можно купить, а обезьяны грязные.

С этими словами мистер Смит снова погрузился в чтение, а Жан предался мрачному раздумью.

Итак… Он сразу потерял всех своих друзей. Окончательно и бесповоротно. Он перестал даже быть Жаном, а стал Эдвардом. Сразу все пошло по-другому!

Он немного оживился, когда перешли на пароход и поплыли по каналу Па-де-калэ.

Но и тут ему почти не удалось увидеть моря. Мистер Смит не выходил из пароходной столовой.

Причалив в Дувре, они пересели в роскошный пульмановский вагон с большими покойными креслами и понеслись плавно и мягко по упругим английским рельсам. Городские предместья начались чуть ли не с самого моря. Поезд мчался мимо домов, по мостам, висящим над улицами. Наконец, он остановился. Они приехали в Лондон.

Что-то подавляющее и страшное было в этом гигантском городе с черными домами. В вечернем тумане желтым пятнами мерцали фонари.

Великолепный автомобиль, в который они сели вместе с Самуэлем, солидно пробирался сквозь толпу других автомобилей. Гудок пел, не переставая.

Одни улицы сменялись другими, сумерки все более и более сгущались. Наконец, город как будто стал менее темным. Потянулись предместья, зазеленели сады.

Автомобиль вдруг повернул в ворота и, прошуршав по гравию, остановился у подъезда красивого двухэтажного дома.

Самуэль вылез первым и помог вылезти мистеру Смиту и Жану.

Впрочем, последнему он скорее помешал, чем помог. Один Жан справился бы гораздо лучше.

У двери стоял другой лакей и почтительно кланялся.

Жан не знал английского языка. Поэтому к нему был приставлен Самуэль, единственный из слуг, умевший говорить по-французски, хотя и с сильным акцентом. На этот раз ‘мистеру Эдварду’ была отведена уютная комната во втором этаже с большим окном и камином в углу.

На большом кожаном кресле сидел игрушечный паяц с огромным носом и дурацкой улыбкой на лице. Самуэль нажал ему на спине пружину, и он захлопал в ладоши.

— Это вам подарок от вашей тетушки, — заметил Самуэль.

После процедуры умывания и переодевания Жана опять повели вниз.

В большой столовой, украшенной резным дубом, за накрытым столом сидела мистрис Смит, худая дама, лицо которой до странности напоминало попугая Дина. При входе Жана она медленно оглядела его с ног до головы и, подозвав его, указала костлявым пальцем на свою желтоватую щеку.

Жан уставился на щеку, не понимая, в чем дело.

— Целуйте же, — прошептал Самуэль.

Жан повиновался, при чем споткнулся о ковер и ударил почтенную даму носом прямо в челюсть.

— О! — воскликнула она и, недовольно покачав головой, прибавила что-то по-английски.

— Эдвард, — произнес мистер Смит, — мистрис Смит надеется что вы сделали это нечаянно.

После этого он жестом предложил ему сесть за стол.

Жан сильно проголодался.

Самуэль положил ему на тарелку кусок рыбы, который пахнул очень вкусно.

Жан немедленно взялся за нож.

Мистрис Смит вскрикнула, и лицо ее изобразило ужас.

— Бросьте нож! — прошептал Самуэль.

Жан с испугом выпустил нож из рук, тот со звоном полетел на пол.

— Запомните раз навсегда, Эдвард, — сказал сурово мистер Смит, — что рыбу никогда не режут ножом. Только глубоко испорченные люди позволяют себе делать это. Существует предание, что один английский принц, купаясь, подвергся нападению акулы. У него в руках был нож, но он предпочел лучше погибнуть, чем разрезать рыбу ножом. Это, конечно, предание, но оно очень похоже на истину. Вы хорошо меня поняли, Эдвард?

— Да, дядя!

Жан протянул к рыбе руку, но мистрис Смит снова испустила крик ужаса.

— Есть руками! — воскликнул мистер Смит, — Эдвард, только каторжники едят руками… Да и то я не вполне в этом уверен.

И, сокрушенно покачав головою, он обменялся с мистрис Смит несколькими фразами.

— Кушайте одною вилкой, — прошептал Самуэль.

Жан повиновался.

Но едва он успел проглотить первый кусок, как супруги Смит опять недовольно нахмурились.

— Заметьте, Эдвард, — произнес мистер Смит, — если вы сейчас закроете глаза, то вы никогда не будете знать, один ли вы за столом, или кто-нибудь еще сидит рядом с вами. Это потому, что мы едим совершенно беззвучно. А вы чавкаете, Эдвард, чавкаете на всю комнату. Это не допустимо!

— Я уже сыт, дядя, — сказал Жан, отодвигая тарелку.

Подали ростбив.

С ним пришлось справиться несколько легче. Во-первых, даже мистрис Смит при этом пользовалась ножом, а во-вторых, мясо было без костей, и можно было глотать куски, не прожевывая. После ростбифа подали пудинг, потом кофе, наконец, перед каждым прибором поставили по красивой хрустальной чашке с какою-то розовою жидкостью.

Жан с удовольствием отхлебнул половину.

На этот раз уже все ахнули.

— Я начинаю думать, Эдвард, что вы нарочно дразните нас, — произнес торжественно мистер Смит, — вы пьете воду, которую подали для мытья пальцев. Я допускаю, что в той ужасной среде, в которой прошло ваше детство, люди чавкают и едят… рыбу ножом… Но пить воду, поданную для умывания… Впрочем, обо всем этом завтра поговорит с вами ваш учитель, мистер Стьюпид. Он научит вас манерам и английскому языку… Теперь можете идти спать.

После этой речи мистер Арчибальд Смит встал из-за стола и, повернувшись к камину, закурил трубку.

Жан поднялся наверх в свою комнату и улегся в мягкую постель с белоснежными простынями.

‘Эх! — подумал он, — будь здесь дядюшка Лафуркас, и посмеялись бы мы с ним!’

Но теперь ему было не до смеха.

‘А впрочем, — решил он, — ‘там видно будет’, — и заснул.

IV. Джек

Прошло несколько дней.

Жан никак не мог привыкнуть к новой жизни. Ему было очень скучно, ибо кроме мистера Смита и Самуэля никто в доме не говорил по-французски.

Но с мистером Смитом разговориться было трудно, а Самуэль смотрел на Жана, как на младенца, и тоже старался обучить его хорошим манерам. Он подражал в этом случае своему барину.

Был еще учитель, мистер Стьюпид, но тот уже вовсе был похож на живую куклу.

Жан, зевая, зубрил уроки. Он был очень любознателен и очень всем интересовался, но мистер Стьюпид умел сделать скучным и самый интересный предмет. Когда Жан его о чем-нибудь спрашивал, мистер Стьюпид делал печальное лицо и говорил:

— Все, что вам нужно знать, Эдвард, я вам говорю, а, если я вам что-нибудь не говорю, стало-быть, этого вам не нужно знать.

Жан, в конце концов, ни о чем больше не стал спрашивать.

Однажды Жана вызвали вниз.

В гостиной сидели мистрис Смит и какая-то незнакомая дама, возле которой стоял белокурый мальчик. Мальчик этот посмотрел на Жана довольно вызывающе.

— Эдвард, — сказала мистрис Смит, — покажи Джеку свои игрушки. И вообще, займи гостя.

Мальчики посмотрели друг на друга и вышли из гостиной.

Жан любил своих альжеронских друзей и очень скучал без них.

Он искоса посмотрел на своего нового знакомца.

Несмотря на то, что внешность его производила не особенно приятное впечатление, Жан охотно с ним подружился бы.

Они вошли в сад.

— Меня до сих пор не хотели знакомить с вами, — сказал Джек, — потому, что вы в роде мужика. Это правда?

— Правда.

Они помолчали.

— Давайте шалить! — предложил Джек.

— To-есть как, шалить?

— Ну, давайте бегать и мяукать, как кошки.

— А зачем?

— Так нам будет весело. Только я сегодня не могу бегать быстро. У меня очень узкие штаны.

Они опять помолчали.

— А вам было противно с матросами? — снова спросил Джек.

Жан вспомнил дядюшку Лафуркаса и вспыхнул.

— Я их любил! — сказал он сердито.

— Ну, как же можно любить пьяниц?

— Каких пьяниц?

— Папа говорит, что все матросы пьяницы.

Они опять помолчали.

— Хотите, я буду капитаном, а вы матросом? — предложил снова Джек. — Вот скамейка будет кораблем.

Жан ничего не ответил. Он подумал о ‘Чайке’. Что-то теперь с ней?

— А что, матросы тонут?

— Конечно, тонут! Вот тот моряк, с которым я… который меня спас… утонул.

— А как же он утонул?

— Он стоял на корме. В это время налетел шквал и толкнул лодку. Он не удержался и полетел в воду.

— Вот разиня. Или он был пьян?

Ответом на эти слова был страшный удар прямо по носу. Джек от неожиданности полетел на землю. А Жан уже сидел на нем верхом и барабанил кулаками по лицу.

— Вот тебе! Вот тебе! — задыхаясь от гнева бормотал он, — мало? — Еще хочешь? Получай!

Но Джеку удалось высвободить одну руку и схватить Жана за шиворот.

Оба мальчика теперь катались по дорожке и тузили друг друга, как попало.

А в гостиной в это время мистрис Смит говорила своей гостье:

— Да, моя милая, мы решили сделать из него человека нашего круга. Его отец был тяжелым наказанием для всей семьи. Тем более оснований воспитать сына. Сын пусть смоет пятно, лежащее на нашей фамилии. Поэтому я хочу очень тщательно подобрать для него товарищей. Я знаю, какая вы превосходная и умная мать. Да… да… не скромничайте. Ваш сын несомненно окажет на Эдварда прекрасное воздействие.

— Надо только, чтобы они почаще виделись, — заметила польщенная мать.

— Разумеется… Это не так трудно сделать.

— Интересно, как они сейчас играют?.. Вы знаете, мой Джек такой изобретательный. Они наверное играют в какую-нибудь научную игру.

— Они должно быть в саду. Мы можем увидеть их из этого окна.

Обе почтенные дамы подошли к окну и одновременно испустили крик ужаса:

— Эдвард!

— Джек!

Мальчики перестали драться и поднялись с земли.

В грязи, в пыли с окровавленными лицами и в изодранных платьях они весьма напоминали тех юных бродяг с большой дороги, которых так боялась мистрис Смит.

— Мистрис Смит, — холодно сказала гостья, — вы должны были бы предупредить меня, что ваш племянник хулиган. Джек, поди сюда, дитя мое. Смотрите… У ребенка разбито лицо! Он останется уродом на всю жизнь.

Мистрис Смит молчала, уничтоженная и потрясенная. Джек в это время вошел в гостиную со сверкающими глазами, утирая кулаками текущую из носа кровь.

— Мама, — закричал он, — я его тоже оттузил! Сначала он меня сшиб с ног, но я вывернулся и хватил его прямо по морде… Здорово!.. Приедем сюда завтра!

Его мать обернулась к мистрис Смит и сказала с негодованием:

— Благодарю вас, мистрис Смит! Мой сын в вашем доме первый раз в жизни произнес слово ‘морда’.

И она ушла, холодно простившись.

В обеденное время в комнату Жана вошел Самуэль.

— Вы сегодня в наказание будете обедать одни, — сказал он.

Какое счастье!

Жан уписывал за обе щеки, не боясь, что кто-нибудь одернет его, и думал:

‘Эх, почаще бы так наказывали!’

V. Важная беседа

В тот же день вечером мистер Арчибальд Смит вызвал Жана к себе в кабинет.

‘Не вздумал бы он меня отколотить, — подумал Жан, — пусть только попробует.’

Но мистер Арчибальд Смит, очевидно, не собирался бить Жана. Во всяком случае он наверное поручил бы это кому-нибудь другому.

Он стоял в своей любимой позе, заложив руки в карманы и повернувшись спиной к камину. Кабинет было очень роскошен, весь покрыт коврами и цветам картинами и портретами. Мистер Смит курил сигару, распространявшую тонкий аромат.

— Эдвард, — произнес он, нахмурившись, — встань вот тут и выслушай, что я тебе скажу: ты ведешь себя непозволительно. Я знаю, что полученное тобою воспитание ужасно. Люди, окружавшие тебя, были грубы, низки и… главным образом грубы. Тем более ты должен следить за собою и стараться забыть все то, чему ты научился от этих людей… Кроме того я должен сообщить тебе нечто для тебя интересное и важное. Все равно, ты узнаешь это рано или поздно, так уж лучше скажу тебе об этом я сам, а не кто-нибудь другой…

Мистер Смит повернулся к камину, снял с него очевидно заранее приготовленный конверт, из которого и вынул фотографию. Он протянул ее Жану.

На фотографии изображен был молодой еще человек с очень смелым и даже вызывающим выражением лица. Бритый и гладко причесанный, как все англичане, он, однако, не был похож на бездушную куклу, в роде мистера Смита. Видно было, что это человек решительный и живой.

— Этот человек твой отец! — произнес мистер Смит.

Жан с изумлением посмотрел на него.

— Он умер, и это большое счастье, и для него и для тебя!

Мистер Смит, сказав так, снова спрятал фотографию в конверт.

— Хотя он был моим братом, а писание учит нас любить наших близких родственников, тем не менее, увы, я не могу любить его. Память его покрыта позором, и твоя обязанность, Эдвард, смыть этот позор! И… твоего отца звали тоже Эдвардом! С детства он уже стал проявлять странные и пагубные свойства, которые напрасно старались из него искоренить воспитанием. Он любил проводить время в обществе дворовых мальчишек, слушать болтовню кучеров, на проповедях же в церкви позволял себе зевать и быть рассеянным. Строгие наказания слегка помогли, но только временно. Совершенно невыносимым стал Эдвард, поступив в университет. Он стал проповедывать воровство. Говорил, что бедные должны отнять у богатых деньги, оставив им лишь необходимое. Он осуждал патриотов и говорил, что война — позор для людей. Между тем, ты знаешь, Эдвард, что только негодяй не любит своего отечества и отказывается пролить за него кровь до последней капли. Когда Англия вела войну с бурами, он был на стороне буров. Мало того! Он стоял еще за китайских боксеров и опозорил свое имя несколькими антипатриотическими выступлениями. Он говорил, что только трудящийся имеет право на существование, забывая, что наш отец, например, уже имел возможность жить на средства, скопленные нашим дедом, и, стало-быть, если и работал, то лишь для своего удовольствия: он делал из дерева различные безделушки. В довершение всего Эдвард отказался от своей доли в наследстве и принял участие в заговоре, имевшем целью ниспровержение существующего порядка. Он призывал к забастовкам и стачкам и несколько раз непочтительно отозвался о высокой особе короля. Он должен был подвергнуться суду, но мы, не желая навлекать позора на свое доброе имя, дали ему возможность бежать из Англии. Пароход, на котором он отплыл в Америку, назывался ‘Форвард’.

При этих словах Жан вздрогнул.

— Ты, вероятно, догадался уже, Эдвард, — продолжал мистер Смит, — что это и был тот самый пароход, который прибило после крушения к берегам Альжерона. Тебе было тогда всего два года… Судьбе было угодно, чтобы ты не погиб в волнах. Но отец твой не спасся… Он получил заслуженное возмездие.

В кабинете воцарилось молчание.

— А, скажите, кто была моя мать? — глухо спросил Жан.

Мистер Смит нахмурился.

— Во-первых, ты должен помнить, что я дядя… Стало-быть. ты, должен говорить: ‘скажите, дядя’… А во-вторых, о твоей матери тебе нечего вспоминать. Эдвард, женившись на ней, лучше всего доказал, что он не был джентльменом, уважающим свой круг!.. Она была простой прачкой… Теперь ты видишь, Эдвард, — продолжал мистер Смит, закурив новую сигару, — что ты должен особенно тщательно следить за собою. Различные обстоятельства помешали мне взять тебя раньше в свой дом… Но вот теперь твоя бабушка, умирая, просила меня сделать это… Она оставила тебе довольно крупное состояние, прося меня быть твоим опекуном. Я не мог отказать в этой просьбе своей умирающей матери. К тому же я задался целью сделать из тебя человека, который бы своей службой богу, отечеству и королю загладил бы дурную память о твоем отце. Помни, что ты богат и имеешь счастье принадлежать ко всеми уважаемой семье. Старайся исправиться и забыть свои дурные привычки, и ты тогда можешь стать видным юристом, финансистом, инженером. Можешь посвятить себя добрым делам. Один из Смитов был даже епископом. Скажи, кем бы ты хотел быть?

Жану вдруг стало как-то не по себе. Ему сделалось страшно в этом темном кабинете рядом с человеком похожим, на живую машину. В то же время он почувствовал несокрушимую прочность этой машины, и ему ужасно захотелось хоть чем-нибудь повредить ей.

— Я хочу быть таким же, как мой отец! — сказал он вдруг против воли грубо.

Мистер Смит вздрогнул, и сигара выпала у него изо рта, проведя по воздуху огненную полосу. Он раздавил ее ногой и, подойдя к столу, позвонил.

— Самуэль, — сказал он затем вошедшему лакею, — я хочу, чтобы мистер Эдвард три дня не выходил из своей комнаты.

— Слушаю, сэр.

— Простой обед, без сладкого.

— Слушаю, сэр.

— За эти три дня, Эдвард, — произнес мистер Смит, обращаясь к мальчику, — постарайся одуматься… Не заставляй меня прибегать к более строгим и чувствительным наказаниям.

Мистер Смит говорил спокойно, но уголки рта его судорожно подвертывались.

Самуэль, отводя Жана на верх, сказал улыбаясь:

— Помяните мое слово, мистер Смит прикажет садовнику высечь вас прутьями. Лучше не шалите.

Жан презрительно фыркнул, но, когда Самуэль ушел, не выдержал и разревелся.

* * *

Утром он проснулся по обыкновению на рассвете.

Все в доме спали. Из комнаты Самуэля доносился громоподобный храп.

Жан оделся и босиком прошел на заднее крыльцо, где слышался какой-то мерный стук.

Молодой парень колол для кухни дрова.

Увидав Жана, он ухмыльнулся во весь рот.

Жан тоже засмеялся.

К сожалению, они никак не могли поговорить, а, вероятно, парень мог рассказать что-нибудь интересное. Да и Жан с удовольствием поведал бы ему свои альжеронские приключения.

Постояв с минуту и сказав что-то, чего Жан не понял, парень взмахнул колуном и расколол полено. Дрова были сухие, раскалывались ровно, как стекло, надрезанное алмазом. Жану стало завидно. Он знаками объяснил, что тоже хочет поколоть. Парень подал ему колун, заранее берясь за бока, словно боялся лопнуть от хохота. Но Жан так ловко расколол полено, что тот глаза вытаращил.

Жан с треском раскалывал поленья и кидал их на уже расколотые. В утренней прохладе после сна ему было необычайно приятно работать. ‘Вот это дело’, думал он, взмахивая колуном все с большей и большей ожесточенностью.

Вдруг парень изменился в лице и вырвал колун из рук Жана.

Тот оглянулся.

В окне спальни стоял мистер Смит в голубом утреннем костюме и, грозно нахмурившись, созерцал сцену.

Жан смутился-было, но потом принял гордый вид и прошел в свою комнату. Следы его босых ног отпечатывались на паркете. Из окна своей комнаты он видел, как Самуэль, еще не совсем проснувшийся, бежал по палисаднику в домик садовника. Через пять минут садовник появился на дворе с пучком прутьев в руках.

Жан понял, в чем дело. Он бросился к двери, захлопнул ее изо всех сил и принялся громоздить перед нею всю мебель, какая только была в комнате. Затем он открыл перочинный нож и принял боевую позу.

За дверью послышались шаги.

Кто-то сильно надавил ручку, но дверь, заваленная мебелью, не поддавалась,.

— Мистер Эдвард, — сказал Самуэль, — выходите. Вас зовет дядя.

Жан не отвечал.

— Мистер Эдвард, — продолжал Самуэль хитрым тоном, — для вас у дяди приготовлена коробка шоколаду.

И так как Жан снова ничего не отвечал, Самуэль навалился на дверь. Мебель загрохотала и закувыркалась.

— Не входите, — крикнул Жан дрожа от волнения, — я буду драться!

Он схватил со стола тяжелую раковину, служившую украшением, и приготовился запустить ею.

Самуэль и садовник недоуменно переглянулись.

Самуэль вдруг произнес что-то по-английски и решительно двинулся в комнату.

Жан швырнул раковину. Но он от волнения плохо нацелился. Раковина пролетела мимо уха Самуэля. В тоже время на лестнице послышался крик и поспешные шаги вниз.

Самуэль смущенно отступил, а Жан, воспользовавшись случаем, захлопнул дверь и повис на ручке всею своею тяжестью. Но враг, по-видимому, отступил.

Слышен был еще какой-то шепот, а затем затихло все. Дом словно вымер.

В этот день Жану совсем не дали завтрака, но он и не заметил этого, весь охваченный боевым пылом.

А мистер Смит вышел к обеду с черным пластырем над левою бровью.

VI. Новый план

После случая с Джеком благовоспитанные маменьки отказались знакомить своих сыновей с Эдвардом. Опасались его вредного влияния. А влияние это было довольно сильно, это чувствовалось уже из того, что, Джек, вернувшись домой, передрался со всеми своими приятелями. Жан между тем вовсе не был драчуном, он просто обиделся за дядюшку Лафуркаса и решил проучить обидчика.

Мистер Смит был всем этим очень недоволен, он предполагал, что его бедный племянник будет считать себя счастливым, попав в такую роскошную обстановку. И что же? Вместо этого он относился явно враждебно к своим ‘родным’ и скучал по грубым морякам, к обществу которых привык с детства.

Однажды утром мистер Смит сидел в своем деловом кабинете в торговой части Лондона, называемой Сити. За окном шумел и клокотал огромный город. В душной конторе строчили деловые письма. День был душный. В окне из-за крыш домов видны были мачты судов, толпившихся в доках. Они съехались сюда со всего мира и теперь выгружали груз: чай, кофе, шерсть, рис, бананы, слоновую кость, вина, кожу. Тропическим солнцем и соленым океаном веяло от огромных мешков и ящиков.

— Можно? — послышался голос.

— Да! — по обыкновению сказал мистер Смит.

Вошел человек небольшого роста с лицом, покрытым темно-коричневым загаром. Руки у него были почти черны. Выражение лица его было самодовольное и вместе с тем подобострастное.

— А! — произнес мистер Смит, указывая на потертое кресло, обитое колеей, — я вас поджидал.

— Прямо с Цейлона, мистер Смит, прямо с Цейлона. Видите? — и он указал на свое лицо. — А руки-то! Поглядите! Ей-богу, могут принять за паршивого индуса! В Красном Море чуть не перевернулись вместе со всем чаем! Пришлось бы акулам устраивать чаепитие! Налетел шквал! Подлое море! В Александрии чинили машину. Но в общем все благополучно. Вот накладные. Есть покупатели на всю партию. Но, по-моему, выгоднее разбить. Впрочем, как угодно. Между прочим, привез живую очковую змею, хочу посадить в стеклянный ящик.

— Что слышно нового?

Мистер Ферсон огляделся.

— Если не считать упорных слухов о войне… то все обстоит благополучно.

— А эти слухи очень упорны?

— Очень, и они становятся упорнее с каждым днем. — To-есть вы знаете.

— Мистер Смит, мне некогда думать о политике, но, когда колесишь по всему миру, поневоле наслушаешься всякой всячины.

Наступило молчание.

— Я слышал, что ваш племянник… наконец отыскался…

При этих словах мистер Ферсон лукаво улыбнулся.

— А согласитесь, мистер Смит, что я умею хранить тайны. Ведь я нашел его в Альжероне лет десять тому назад… К сожалению, без ожерелья, но что же делать… С тех пор я никому и не заикнулся… Погиб, и погиб… Я бы мог разболтать, но я…

— Разве вы получаете плохое жалование? — холодно перебил его мистер Смит.

Наступило неловкое молчание.

— В этом году на Цейлоне очень много лихорадок, — заметил Ферсон, чтобы переменить разговор, — очень много умерло туземцев. Руки вздорожали непомерно. По-моему, эти мерзавцы мрут просто для того, чтобы сделать нам неприятность.

Мистер Смит не слушал его. Он словно что-то соображал, задумчиво пыхтя трубкой.

— А что, мистер Ферсон, — сказал он вдруг,— что, если бы вы взяли Эдварда с собой на Цейлон?

— На Цейлон?

— Да, ему в Лондоне, по-видимому, не нравится. Он нарушает стройное течение нашей жизни… и… мне кажется, что величие тропической природы…

— О, разумеется!

— Воспитать ребенка, конечно, как джентльмена!..

— Что касается до того, мистер Садит, то вы можете быть вполне спокойны!.. Хоть и не удобно хвастаться своей женой, но я должен сказать, что в смысле воспитания вы не найдете ничего лучшего. Это сама уравновешенность… Вы знаете, она недавно сидит в комнате и видит, что складка ковра как-то странно шевелится. А мистрис Ферсон разговаривала в это время по телефону, как ни в чем не бывало! Она на секунду отошла топнула каблуком по ковру и продолжала разговор! А потом из-под ковра вытащили болотную ехидну с раздавленной головой. Это самая ядовитая змея в Индии! Пребывание на Цейлоне для Эдварда будет очень полезно.

Мистер Ферсон вдруг пристально посмотрел в глаза мистеру Смиту.

— Разумеется, если мальчик не погибнет от лихорадки или не наткнется на кобру!

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что у нас на тропиках очень легко умереть!.. А ведь, если бы он умер, наследство бы перешло к вам…

Мистер Ферсон при этом так усмехнулся, что сэр Арчибальд Смит смутился.

— Вы, может-быть, воображаете, что я хочу сделать из вас наемного убийцу? — спросил он холодно.

— Помилуйте, мы живем не в средние века. Я сказал это так, к слову… Ведь мальчик может случайно умереть.

— Ну, тут уж я ничего не могу поделать. Это дело господа бога.

Ферсон лицемерно возвел глаза к потолку, затем он прибавил:

— Я бы мог захватить его с собой, когда поеду обратно.

— Видите ли, я хотел бы, чтобы он по дороге посетил мою сестру, его тетку, живущую в Ницце.

— Ницца не совеем по дороге на Цейлон… хотя, конечно…

— Это необходимо, вы знаете, моя сестра имела слабость любить несчастного Эдварда… Она и мать… Это повело даже к некоторому охлаждению наших отношений… Но теперь я хотел бы доставить сестре удовольствие… Впрочем, я вас вовсе не прошу сопровождать его в Ниццу. Он поедет туда с своим учителем, а к вам присоединится…

— В Марселе!

— Совершенно верно, в Марселе… Итак, мистер Ферсон, я считаю этот вопрос решенным…

Мистер Ферсон поклонился.

VII. Еще одна родственница

Жан был несказанно рад очутиться снова во Франции.

Воспользовавшись тем, что мистер Стьюпид в дороге страдал жесточайшей мигренью, он выбегал на станциях, беседовал с кондукторами, вообще чувствовал себя совсем иначе, чем в туманном Лондоне.

Если бы у него были деньги, он взял бы себе билет до Альжерона и удрал бы от своего наставника. Но денег у него не было, да и мистер Стьюпид наверное поднял бы на ноги всю полицию. И как знать, доберешься ли до Альжерона!

В Париж они приехали вечером и должны были пересечь весь город, чтобы с Северного вокзала попасть на Южный.

На улицах и бульварах по обыкновению царило чрезвычайное оживление, но в одном месте, возле большой площади толпа была особенно велика, так что автомобили принуждены были останавливаться…

Раздавались крики, свистки, аплодисменты.

— В чем дело? — спросил Жан у шофера.

Тот оглянулся и сказал, вдруг сверкнув глазами:

— Старик Жорес сегодня опять громил милитаристов. Он советует французам не делать из себя пушечного мяса… А эти канальи свистят и ругаются… Идиоты! Не понимают, что из их шкуры банкиры понаделают себе барабанов.

И он вдруг свирепо затрубил в гудок и заорал:

— Да здравствует Жорес!

— Долой эту старую образину! — крикнул в ответ шедший рядом дородный мужчина. — Да здравствует Франция!

Толпа подхватила крик.

— Долой империалистов! — гаркнул шофер.

— Что такое империалисты? — спросил у него Жан.

Мистер Стьюпид откинул его за плечо к спинке сидения.

— Не смейте с ним разговаривать!

— Хе, хе, империалисты! — кричал шофер, стараясь заглушить стоявший кругом шум, — это те, которые натравливают французских рабочих на немецких… а сами набивают себе карманы.

— Да перестаньте же с ним разговаривать, — бормотал мистер Стьюпид.

В это время свистки, аплодисменты и крики превратились в целую бурю. Среди толпы показался автомобиль. Жан увидел седую бороду и протянутую руку.

Старик, вероятно, что-то говорил, но его не было слышно.

— Долой! К черту! Правильно! Долой Жореса! Да здравствует Жорес!

Но свистки и крики ‘долой’ были громче… Они разрастались в целый ураган.

Шофер яростно рванул рычаг, крикнул: ‘Идиоты!’ и повернул в переулок.

— Если их перекрошат, как котлеты, — сказал он Жану, — они получат должное! Вот с кем надо воевать! Вот с кем!

И он тыкал пальцем в большие, богатые дома, мимо которых мчался автомобиль.

Мистер Стьюпид схватил Жана за руку и, указывая ему на какую-то темную громаду, сказал:

— Обратите внимание. Это собор парижской богоматери. Он был построен несколько веков тому назад.

Жан рассеянно кивнул головой. Он прислушивался к тому, что бормотал себе под нос шофер. Но к сожалению он мог разобрать только одно слово: ‘Идиоты’.

— ‘Эх, — думал Жан, — жалко, что я не знаю всех этих штук. Должно быть, хорошо втереться в толпу и орать ‘долой’ и свистеть во всю… Должно быть, этот Жорес хороший человек, если мистер Стьюпид его не любит!’

Ницца находится на берегу Средиземного моря, на самом юге Франции. Это небольшой город, и весь он состоит почти из одних гостиниц, из которых многие не уступают в роскоши дворцам. Живут в этих гостиницах только очень богатые люди. Они приезжают сюда из всяких стран мира, из Америки, из Англии, из Парижа… Днем они сидят в тени пальм в длинных креслах, вечером гуляют по берегу моря. Женщины стараются затмить одна другую роскошью нарядов, мужчины щеголяют белизною фланелевых брюк и ценою сигар. В обе стороны от города тянутся ряды белых мраморных дач, утопающих в зелени. В этих дачах живут те, которые свили себе в этой стране безделья прочные золотые гнезда. Они ездят на автомобилях в Ниццу послушать концерт или потанцевать на балу. Иногда они ездят еще в Монте-Карло поиграть в игру, называемую рулеткой. Там они выигрывают и проигрывают деньги, проиграв слишком много, они иногда застреливаются, ибо кроме денег такие люди обычно не видят в жизни ничего привлекательного.

Жан видел этих людей только мельком, проезжая на автомобиле по дороге, ведущей на дачу мисс Смит.

— Скажите, мистер Стьюпид, — спросил он своего приятеля, — чем занимаются все эти господа?

— Они имеют возможность ничем не заниматься, — отвечал тот, с некоторой завистью поглядывая на джентльменов в белых пикейных костюмах.

— Но ведь вы говорили, что не хорошо ничего не делать?

— Они, очевидно, и стараются найти себе какое-нибудь занятие. Впрочем, это все очень уважаемые люди… И вы, Эдвард, принадлежите к их кругу!

Жан вздохнул.

Автомобиль в это время вкатил в золоченые ворота, и, прошуршав по гравию, остановился у двери дачи.

Мисс Гвендолен была худая, старая дева с седыми волосами.

Мистер Смит не отдал ей Жана на воспитание, ибо знал, как любила мисс Гвендолен его отца. Правда, она дала слово не говорить ничего Жану об его отце, но мистер Смит мало надеялся на свою сестру. Других привязанностей среди людей у мисс Гвендолен не было. Зато она чрезвычайно любила животных и животных непременно искалеченных. Ее дача была как бы убежищем для всякого рода четвероногих и пернатых калек. Журавль с деревянной ногой, кошка с отгрызенными ушами, трехногая собака, чайка с одним крылом — вот кто составлял ее общежитие. Все эти калеки бродили по всему дому и вели себя крайне нагло. Выпивали молоко, стоявшее на столе, крали масло из буфета, а хромой журавль однажды даже стащил пенснэ, без которого мисс Гвендолен не могла читать. Мисс Гвендолен плакала и говорила, что вся жизнь ее отравлена этими животными, но сама то и дело притаскивала в дом какого-нибудь гусенка, которому мальчишки перешибли ногу. Однажды, впрочем, она принесла вполне здорового котенка, но журавль исправил эту оплошность своей хозяйки тем, что нечаянно проткнул ему клювом глаз.

Жана мисс Гвендолен встретила так радушно, что мистер Стьюпид был даже недоволен.

На террасе был накрыт завтрак.

Мисс Гвендолен спросила Жана, не скучает ли он по своим родным.

— По каким родным? — спросил Жан с недоумением.

— Эдвард огорчен, — заметил мистер Стьюпид, — он умеет скрывать свои чувства.

Затем разговор перешел на жизнь в тропических странах.

— Ты рад, что едешь на Цейлон? — спросила мисс Гвендолен.

Жан совсем не знал, следует ли ему радоваться или, напротив, сожалеть, что он уехал из скучного и солидного дома мистера Смита, и плохо представлял себе, что такое Цейлон, и что он там будет делать.

— Да, — ответил он, чтобы сказать что-нибудь.

Согласно расписанию, Жан должен был прожить у тетки неделю, а затем отправиться в Марсель, где его должен был ожидать мистер Ферсон.

Жана ужасно томило безделье. Неужели и на Цейлоне его будут держать, как арестанта, и никуда не будут пускать одного. Будут стеснять его во всех поступках, во всех желаниях. ‘Дали бы какую-нибудь работу, — думал Жан, — и оставили бы в покое’.

Прошло несколько дней. Однажды утром пришла телеграмма из Марселя от Ферсона. В ней написано было: ‘Ждем’.

— Придется завтра же ехать, — сказал мистер Стьюпид, — мистер Смит очень просил не задерживать Ферсона.

— Что же делать, — со вздохом проговорила мисс Гвендолен, поглаживая по спине инвалида-журавля.

У дверей дома в это время остановился экипаж.

— А, — вскричала мисс Гвендолен, — смотрите-ка, это Адели собралась навестить нас. Как я рада… Она очень любила твоих покойных родителей, Эдвард, — прибавила она со вздохом.

Толстая дама в это время уже входила на веранду.

— Не хорошо, моя милая, — заговорила она, обнимая мисс Гвендолен, — не сказала мне, что к тебе приехал твой племянник, сын твоего дорогого брата. Ведь я видела его, когда ему было всего два года… Перед самым отъездом…

— Тсс! — сказала мисс Гвендолен, прижимая палец к губам.

— Ну, ладно, ладно… Ну, он же и молодец стал! Совсем большой, прямо мужчина. Ишь, какой черноглазый!

При этих словах мисс Гвендолен вздрогнула и надела пенснэ.

— Разве у тебя черные глаза, Эдвард? — произнесла она удивленно.

— Нечего испрашивать! — подхватила Адели, — еще бы не черные… Как вишни!.. Ну, и молодец!.. Да что с тобой, Гвендолен? Ты словно нездорова?

Мисс Гвендолен сняла пенснэ.

— Мистер Стьюпид, — сказала она, — вы, может-быть, отведете Эдварда переодеться. Он слишком тепло одет.

Когда они вышли, она сказала, растерянно глядя на Адели:

— У него черные глаза?.. А ведь, помнишь, мы всегда называли его голубоглазым ангелочком!..

VIII. Братья Герклей и компания

Мистер Смит сидел в своем кабинете с телеграммой в руках. Вид он имел крайне озабоченный. В телеграмме написано было: ‘У Эдварда черные глаза. Это не тот Эдвард, у того были голубые. Гвендолен’.

Мистер Смит сунул телеграмму себе в карман и взял телефонную трубку.

— Бюро ‘Посредник’, — произнес он.

Это было бюро, дававшее своим абонентам всевозможные справки.

— Алло?

— Мне нужно знать, какому пароходству принадлежал пароход ‘Форвард’, погибший в 1903 г. на пути из Лондона в Канаду:

— Вам позвонят через пять минут, ваш номер?

Мистер Смит сказал номер, положил трубку и снова перечел телеграмму. Да. Теперь он тоже вспомнил, что у того Эдварда были голубые глаза. По крайней мере, он слышал разговор об этом. Сам он, конечно, не поинтересовался рассматривать глаза младенца. Он вообще никогда не видал его.

Задребезжал телефон.

— Пароходная контора братьев Герклей и компания. Улица Темзы, 83.

— Благодарю.

Мистер Смит записал адрес.

— Я уеду из конторы на один час, — сказал он секретарю, выходя из кабинета.

— Слушаю, сэр.

Автомобиль поплелся по улицам, которые в деловой час дня были запружены всевозможными экипажами. Только привычный шофер мог не растеряться в этой ужасной суете.

После долгих блужданий по улицам и переулкам машина выехала, наконец, на улицу Темзы и остановилась около дома No 83.

Это был мрачный, очень старый дом, весь пропитанный запахом дегтя и копоти. Весь дом был занят различными конторами. Название всех контор с указанием этажей значилось на входной двери.

Мистер Смит поднялся по грязной лестнице и остановился в третьем этаже перед дверью, обитой рваной клеенкой. Из-за двери доносились спорящие голоса.

— Я вам говорю, — кричал старческий голос, — что больше вы не получите от меня ни одного пенса.

— Я подам на вас в суд! — вопил другой голос.

— Хо, хо, как страшно!

Мистер Смит потянул дверь, и она отворилась.

В маленькой грязной комнате, стены которой были увешаны выцветшими морскими картами, стояли два человека в засаленных черных сюртуках. Один был старый и седой, а другой молодой с ярко-рыжими волосами.

— Что вам угодно ? — спросил старик, удивленно глядя на мистера Смита.

— Мне нужно контору братьев Герклей.

— Я — братья Герклей и компания… т.-е., собственно говоря, мой брат умер… но фирма осталась.

— Так вы мне не уплатите еще десять фунтов? — крикнул рыжий.

— Нет!

— Сволочь!

Молодой человек ушел, хлопнув дверью так, что, казалось, весь древний дом рассыплется.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Герклей, — я, впрочем, ликвидируюсь: проклятое дело! Один убыток. А этот клерк удивительно нахальный человек. Ну, откуда я возьму ему денег? Ведь из пальца не высосешь! Неправда ли? Вы, вероятно, хотите купить у меня контору?

— Нет, я хотел навести у вас одну справку. Ведь вам принадлежал пароход ‘Форвард’, погибший в 1903 году на пути…

— Из Лондона в Канаду? Нам. И мы тогда слупили с трансатлантической кампании изрядную деньгу. Но, действительно, безобразие! Огромный океанский пароход прет себе напропалую и не видит под носом…

— Вот видите ли, я хотел бы видеть список пассажиров. У вас, вероятно, хранятся старые корабельные журналы?

— О, разумеется… Вон, видите целый шкаф… Но, знаете, мне сейчас дьявольски некогда… Если я просижу на этом месте лишние десять минут, я потерплю убытка пять фунтов стерлингов.

— Я вам уплачу десять.

— Это другое дело… Нам, знаете, в нашем деле мало приходится иметь дела с истинными джентльменами. Вот этому шкафу между прочим ровно 100 лет. И ничего, служит. А мне вот 60 лет, а я никуда не гожусь… Обидно… Шкаф, и прочнее человека. Ага! Вот книга за 1903 год. Позвольте… Ага! Вот пароход ‘Форвард’, ну, пассажиров совсем немного: Эдвард Смит с женою и сыном двух лет, Томас Андрыо, музыкант, Аделаида Хотсен с сыном двух лет — и все. А по поводу Эдварда Смита я могу вам кое-что рассказать… Женат он был…

— Благодарю вас, мистер Герклей, меня совершенно не интересует история Эдварда Смита… Вы говорите, Аделаида Хотсен с сыном двух лет… Гм!..

Мистер Смит встал.

— Вот десять фунтов, — сказал он.

— О, спасибо. А вы знали эту Хотсен?

— Нет.

Мистер Смит вышел из конторы и медленно сошел с лестницы.

Приехав к себе в контору, он написал телеграмму и передал курьеру.

— Отправьте незамедлительно, — сказал он, — я думаю, что Ферсон уже приехал в Марсель.

И он спокойно закурил трубку.

IX. Билет, по которому трудно проехать в поезде

К одной из марсельских гостиниц подкатил извозчик, из которого выскочил мистер Стьюпид.

Вид он имел крайне растерянный и смущенный.

— В каком номере остановился мистер Ферсон? — крикнул он швейцару, расшитому галунами.

— Номер двести двадцать.

— Этаж?

— Четвертый.

Мистер Стьюпид бросился как угорелый к подъемной машине, забыв на извозчике свой чемодан.

Швейцар с недоумением втащил его в переднюю.

— Где No 220? — кричал мистер Стьюпид, бегая по коридору.

Слуга в зеленом фартуке постучал в одну дверь.

— Войдите! — крикнул сердитый голос.

Мистер Ферсон расхаживал по комнате, размахивая телеграммой.

Стьюпид повалился в кресло и, разинув рот, тяжело дышал.

— В чём дело? — вскричал Ферсон. — Уголь горячий вы проглотили, что ли?

— Эдвард пропал! — пролепетал мистер Стьюпид, хватаясь за голову.

— Как пропал?

— Так, я дал ему сто франков и просил разменять в буфетной кассе на вокзале, я боялся оставить багаж… Говорят, на Марсельском вокзале жулики так и кишат!

— Ну…

— Ну, и он исчез! Я ждал еще час, два… Он провалился как сквозь землю… И он, оказывается, даже, и не ходил к буфетчику. Я поднял на ноги всю станционную полицию! Я поеду к президенту. Я…

— Пропал, и черт с ним! — вскрикнул Ферсон, ударив по телеграмме, —оказывается, это вовсе не Эдвард! У того должны были бы быть глаза голубые, а у этого черные… И еще мистер Смит сомневается в моих умственных способностях из-за того, что я тогда не мог увидеть разницу между оригиналом и фотографической карточкой. Да ведь все эти младенцы похожи друг на друга! Я не кормилица из воспитательного дома, чтобы разбираться, в детских рожах! Я специалист по чаю, а не по двухлетним младенцам. К черту!

Он швырнул телеграмму на стол.

— Что же теперь делать? — пробормотал мистер Стьюпид.

— Займитесь изучением негритянского языка.

— To-есть?

— Ну, вообще, делайте, что хотите! Что касается до меня, то я лягу спать!

И мистер Ферсон принялся срывать с себя одежду, ругая последними словами всю эту чепуху, которая приходит в голову богатым людям.

Сидел мальчишка в Альжероне, — и отлично. А тут понадобилось тащить его в Лондон. Мало денег! Захотелось еще прикарманить его наследство!

А Жан между тем бежал по Марселю, распрашивая всех, где находится городская железно-дорожная станция. На вокзале он боялся оставаться, чтобы не попасться на глаза мистеру Стьюпиду. ‘Я отработаю эти сто франков, —думал он, — и верну ему!’

Бац!

Он вдруг с размаха налетел на какого-то косоглазого детину, который шел, засунув руки в карманы дырявых брюк.

— Эй, — крикнул тот, — в чем дело?

И он ухватил Жана за ухо.

— Пустите… Скажите, пожалуйста, где тут городская железнодорожная касса?

— А тебе на что?

— Я хочу взять билет в Альжерон!

— В Альжерон? А деньги у тебя есть?

— Есть!

— Ну, так идем! Я покажу тебе, где берут билеты.

Они быстро зашагали по улице.

Детина повел Жана на самый край города. Дома уже кончились, справа синело море, а слева тянулся пустырь, поросший пыльным кустарником. К, удивлению Жана, детина пошел по тропочке, ведущей в самую глубину кустарника.

— Где же тут берут билеты? — с удивлением спросил Жан.

— А вот сейчас увидишь… Давай деньги!..

Деньги у Жана были зажаты в руке.

Он машинально разжал кулак.

— Сто франков? Так!.. А вот тебе билет.

И он отвесил Жану такой подзатыльник, что тот полетел на землю, ошалев от удара.

X. ‘Безногий Жан’

Когда Жан, наконец, собрался с силами и оглянулся по сторонам, солнце уже заходило.

Кустарник казался огненно-красного цвета.

Черномазый детина исчез. Вдали где-то выла пароходная сирена.

Жан чуть не разревелся от досады. Озираясь по сторонам, он вдруг так и замер на месте. Что-то шло по кустарнику, и кустарник колебался.

Жан сначала думал, что это какое-нибудь животное, но внезапно из кустов послышался грубый голос, произнесший несколько слов, судя по интонации, ругательных. Однако, человеческой головы не было видно за кустами. Стало-быть, человек шел, пригнувшись. Жану стало как-то не по себе. Чтобы избежать новой неприятной встречи, он нырнул вглубь кустов и оттуда стал наблюдать.

Ворчливый голос все приближался. Кустарник, наконец, раздвинулся, и на поляне появился человек, в первую минуту показавшийся Жану карликом. Однако, он тотчас же разглядел, в чем дело. Человек шел на коленях, ноги его были обмотаны какими-то тряпками, и под ними были привязаны дощечки. Это был нищий-калека, каких много во всяком городе.

Каково же было удивление Жана, когда этот калека, оглядевшись по сторонам, вдруг вскочил на ноги и отвязал дощечки.

— Уф! — сказал он с облегчением и принялся плясать на полянке, вероятно, чтобы размять себе ноги.

Вид он имел при этом такой веселый и благодушный, что Жан перестал скрываться и высунул из кустов голову.

При виде его нищий в первый момент изобразил на лице ужас, но, увидав, что перед ним просто мальчик, он успокоился и крикнул:

— Эй, парень, как ты забрел сюда! Ты видно из богатых?

Жан рассказал свою историю.

— А какой из себя был этот парень?

— Черномазый, косой, с очень длинными руками.

— Ну, так это Жозеф-Косой глаз! Знаю!.. Гм!.. Он спер сто франков! Каков мерзавец!.. Ну, ладно! А тебе есть, где ночевать?

— Нет, я тут никого не знаю!

— Ты знаешь меня! Этого довольно. Безногий Жан здесь знает каждого крота. А как тебя зовут?

— Жан!

— Тезка! — заревел нищий, — мы тезки! Ну Жан, ты счастливо впутался в эти кусты. Катись за мной, дитя мое, я тебя сведу под кров, или будь я трижды назван полосатой свиньей.

Они пошли между кустарником, при чем ‘Безногий Жан’ все время болтал.

— Все здесь знают меня, как калеку, — говорил он, — кроме, конечно, товарищей по ремеслу. Узнают, что у меня ноги на месте, такой выйдет скандал… Перестанут подавать и придется с голодухи перетянуть брюхо на подобие балерины. И подумать, жалко им, что ли, что у меня ноги целы! Такой народ. Чем порадоваться, что человек здоровехонек, они со злости надуются, как воздушные шары… Я тебя, молодчик, приведу в свой дворец, как его тут зовут… Место изрядное на все вкусы. А уж общество!.. Отборное… Сейчас сам увидишь. Только не скисни от страху… Со мной не бойся!

Кустарник перешел в какой-то бурьян, и среди этого бурьяна Жан увидал не то развалины какого-то дома, не то неоконченную постройку. Окна на уровне с землей зияли черными впадинами. При свете взошедшей луны впадины эти казались еще темнее. В одной из них вдруг мелькнул красноватый огонек.

— Вот это и есть Совий дворец, — проговорил ‘Безногий Жан’. — Чудесное место. И в дождь и в бурю сиди себе, покуривай. Иногда жандармы носы запускают… да редко… Этак ведь можно без носа остаться. А ну-ка!

Он подошел к одной из впадин и шагнул в нее.

— Лезь за мной, — проговорил он.

Огонек, который заметил Жан, оказался фонарем, поставленным на какой-то каменный выступ. При его тусклом свете Жан разглядел с полдюжины бродяг, сидевших на кучах хвороста.

Трое из бродяг играли в карты.

Остальные следили за игрой, наполняя все помещение запахом табаку.

Приглядевшись, Жан увидел еще несколько бродяг, сидевших у стен. Среди них было две или три молодые женщины и одна старуха.

— Где подцепил мальчишку? — спросила старуха хриплым, словно надтреснутым голосом.

‘Безногий Жан’ — рассказал историю со ста франками.

— Ну, — сказала старуха, — деньги все равно пропали. Жозеф не такой человек, чтобы упустить свое.

— Мой совет, — продолжал новый приятель, — пристань к нам на время. Накопишь деньжат на билет и катись!

Просить милостыню! Этого еще не доставало!

— Я не буду просить, — решительно заявил Жан.

— Ты и не проси… За тебя будут просить другие… Эй, синьора…

И он что-то заговорил на каком-то странном языке, обращаясь к старухе. Та утвердительно закивала головой.

— Ну, вот дело и слажено. Ты внук этой почтенной особы, у тебя паралич и черт его знает что еще… Одним словом, ты ехал к ней на последние сбережения умершей матери и попал в железно-дорожную катастрофу… У тебя отнялись ноги, а голова стала мотаться, как у китайского болванчика. Вот ты и сиди целый день и мотай головой…

— Нет, нет!..

— Чудак… Да ведь за то ты скопишь деньги на отъезд в Альжерон.

— Я лучше наймусь работать.

— Попробуй-ка. Найди-ка работу… Хо, хо, хо! Нет, лучше дела ты не найдешь. Авось, голова у тебя не отмотается… Лохмотья достать не трудно… Да теперь жара… Сиди хоть голый!..

Старуха подошла к Жану и, обдавая его сильным запахом чеснока, погладила по голове.

— Ну, соглашайся… Ты только попробуй… Увидишь, как весело.

Жан не знал, что делать. Найти работу в этом незнакомом городе было в самом деле не легко. А жить было нужно. ‘Попробую’, — подумал он, и заснул.

* * *

Проснулся он рано утром. Уже рассвело, и бродяги готовились к работе.

Иные подвязывали себе руки какими-то окровавленными тряпками, другие прицепляли себе искусственные деревянные ноги. Некоторые в самом деле были увечные. Они, невидимому, пользовались особым уважением и даже как будто вызывали зависть.

Новая бабушка Жана была смуглая, страшная старуха с крючковатым носом и почти без зубов.

Она принесла Жану какие-то ужасные лохмотья, в которые тот с отвращением облекся.

‘Завтра же удеру отсюда — думал он, — лучше с голоду умереть, чем нищенствовать’.

‘Безногий’ был в восторге.

— А ну-ка, помотай головой! Так!.. Хлестко!.. Ей, богу, будь у меня средства, отвалил бы тебе от жалости целый франк. Вот наши железные дороги! Поезда носятся, как угорелые, а страдают ни в чем неповинные дети! Мерзавцы эти министры путей сообщения!

Он, очевидно, в своем увлечении забыл, что никакой катастрофы Жан не испытал.

— Ну, пора выступать!

Утро было чудесное.

Море казалось воздушной голубой дымкой, и прибоя совсем не было. По дороге шли ослы в соломенных шляпах и тащили тележки с овощами и фруктами. Девушки в пестрых платьях с загорелыми лицами понукали ослов громкими криками, а иногда, выругавшись, хлестали их кнутами. Ослы тогда в зависимости от своего характера или бежали, или, напротив, останавливались, брыкались и испускали громкие вопли.

Нищие шли, пробираясь кустами, чтобы подольше не превращаться в калек.

Наконец ‘Безногий Жан’ со вздохом прикрутил свои дощечки и, встав на колени, выполз на дорогу. Другие все тоже заковыляли, а слепой налетел на тележку с ослом.

Жан не знал, что ему делать, как вдруг старуха с необычайной силой взвалила его на плечи и понесла, стеная на все голоса.

— О, мой мальчик! — кричала она, — бедный мой внучек!

Какая-то огородница, ехавшая в телеге, запряженной сизыми волами, проявила к ней участие.

Она усадила в телегу старуху и Жана и стала расспрашивать, в чем дело.

Старуха рассказала, охая и причитая.

Жан слышал, как она несколько раз упоминала про железную дорогу.

Огородница ахнула и погрозила кулаком шедшему мимо экспрессу. Затем она подарила Жану целый пучок моркови. Жан совершенно забыл, что нужно еще для чего-то мотать головой, но старуха напомнила ему об этом незаметными подзатыльниками.

До города добрались благополучно. На базарной площади остановили телегу, и ‘бабушке с внуком’ пришлось слезать.

Базар представлял из себя очень красивое зрелище… Горы овощей всевозможных цветов, и лотки с фруктами сверкали на солнце. Иные телеги были доверху наполнены только-что поспевшим зеленым виноградом. Ослы орали, волы благодушно пожевывали жвачки, торговки и торговцы спорили и хохотали.

Старуха с Жаном расположилась на углу площади и начала бормотать что-то, заливаясь слезами.

Жан сначала удивлялся, как это она может так ловко плакать по заказу. Впрочем, он скоро перестал удивляться, увидав, что старуха тайком нюхала здоровенную луковицу. Она ее стащила, очевидно, с какой-нибудь телеги.

Сердобольные женщины расспрашивали, в чем дело? Иные, поболтав, шли своей дорогой, иные давали медную монетку или кусок хлеба.

Солнце начинало не на шутку припекать. Жану было ужасно стыдно сидеть так и быть предметом всеобщего сожаления. Он мысленно решил завтра же попытаться найти иной заработок.

В это время мимо проходила хорошо одетая женщина с двумя девочками. Она только-что вышла из большой старинной церкви, из которой веяло приятной прохладой. Женщина остановилась и принялась расспрашивать старуху. Та, почуяв хорошую наживу, нюхнула луку во всю и заревела в три ручья. Девочки, глядя на нее, тоже принялись плакать. Остановились еще две какие-то молочницы и, услыхав, в чем дело, заголосили благим матом. Все хлопали себя по ногам и указывали на ноги Жана, воздевая руки в знак ужаса и сострадания.

Жан был теперь центром внимания чуть ли не половины базара. Не зная, куда деваться от стыда, он отвернулся от зрителей и… Он так и замер вдруг с разинутым ртом и выпученными глазами.

В следующий миг он вскочил и кинулся бежать со всех ног. При виде этого вся толпа в один голос вскрикнула: ‘Ух!’ Молочницы пролили молоко, а какая-то кухарка выпустила из рук живую индюшку. Ошалевшая птица бросилась удирать под ногами у публики, крик поднялся невообразимый. Одни хотели отколотить старуху за подлый обман, другие призывали преследовать мальчишку.

В дело наконец вмешались два проходивших мимо жандарма, и почти вся базарная площадь устремилась за обманщиком, крича: ‘Стой!’

А он между тем несся, как буря, и сам кричал кому то: ‘Стой!’

Что ж такое увидал Жан?

Что заставило его вдруг вскочить и помчаться с такою быстротою по улице?

На противоположном углу площади Жан увидал шарманщика. У этого шарманщика на плечах сидели попугай и обезьяна, как две капли воды похожие на Дина и Дона. Шарманщик, услыхав окрик, в первый момент остановился, но тут же решив, что это какая-нибудь облава на попрошаек, кинулся улепетывать во все лопатки, сколько позволял ему его тяжелый инструмент. Внезапно он исчез в какой-то подворотне, и Жан остановился в недоуменье, не зная, куда бежать.

И в это же время десяток загорелых рук и четыре жандармских руки в белых перчатках ухватили его за руки, за плечи, за шиворот, почти подняли его на воздух.

Жан в жизни своей не слыхал такого оглушительного крика.

Если бы не жандармы, его бы, вероятно, растерзали.

Жандармы торжественно повели его куда-то, держа за плечи. Толпа с грозными криками следовала за ними. Прохожие останавливались, спрашивали, в чем дело и, узнав, присоединялись к толпе. Все хлопали себя по ляжкам и указывали на ноги Жана.

И вдруг по широким камням мостовой (у этой улицы не было тротуаров) засверкали босые ноги по крайней мере сотни мальчишек. Они вылетели из ворот какого-то высокого здания с кипами газет под мышкою и мчались по всем направлениям, крича во все горло.

Толпа ахнула, гикнула, бросилась на мальчишек, почти вырывая у них газеты. Те, кому не досталась газета, толпились вокруг счастливых, успевших остановить газетчика. Про Жана мгновенно забыли.

Теперь люди уже чуть ли не плясали от возбуждения, колотили друг друга по плечам, рычали, размахивали тросточками.

Жан, оглушенный и сбитый с толку, стоял, прижавшись к стене, и ничего не понимал.

А газеты так и летели по воздуху.

Жан увидал двух мужчин в соломенных шляпах, из них один быстро читал газету другому.

— Что случилось? — крикнул Жан, дергая его за рукав, сам вне себя от волнения, — что случилось?

— Австрия объявила войну Сербии! В России объявлена мобилизация. Это пахнет европейской войной. Ого! — и он помчался по улице.

XI. Добрый патриот

Весь город был охвачен волнением. Южане вообще любят громко выражать свои чувства. Теперь они все спорили, кричали, тыкая пальцами друг друга в грудь, словно хотели нашпиговать собеседника своими мыслями.

Жан тоже поддался этому всеобщему оживлению.

Забыв, что у него в кармане нет ни копейки, он носился по городу, не чувствуя голода, весь охваченный желанием принять участие в этом волнении.

Он побежал в порт, куда его влекли огромные пароходы, нагружаемые и разгружаемые с помощью огромных подъемных кранов. Таких пароходов он никогда и не видывал, в Альжерон они и не заглядывали. Пароходы эти приплыли в Марсель из самых далеких уголков земного шара. Что только не привезли они. И кофе, и перец, и рис, и какао, и хлеб из России, и слоновую кость из Африки и Индии. Моторные лодки с шумом мчались по всем направлениям. Цепи подъемных кранов скрежетали, сирены завывали. Но сейчас в порту, кроме обычной рабочей суеты, чувствовалось нечто другое. Какая-то напряженность, которая бывает в природе перед грозой, чувствовалась и здесь.

Матросы и портовые рабочие собирались в кучки, громко спорили о чем-то и кричали.

Какой-то рабочий с необыкновенным волнением говорил что-то собравшейся толпе. Он даже влез на пустую бочку.

— Вы орете: ‘да здравствует война!’ —кричал он хриплым голосом, — а сами вы понимаете, что такое война? Дураки… Конечно, капиталистам, которым принадлежат эти пароходы, нужна война… Они охотно погонят вас на эту бойню… Навоз всегда нужен… Вот вы и будете этим навозом…

— К черту!

— Долой!

— Да здравствует война!

— Да послушайте же, товарищи!

— Молчать!

— Тише, пусть говорит…

— Наш враг не Германия.

— Хо, хо! А кто же…

— Те, которые на бирже набивают себе карманы.

На другую бочку вскочил худой со впалой грудью слесарь.

— Вздор, — сказал он глухим голосом, — я сам читал… Банкир Думаль пожертвовал на сербский Красный Крест десять тысяч франков.

— Долой немецких шпионов!

Свист и крик поднялся невообразимый.

Оба оратора говорили что-то, но слов, уже нельзя было разобрать. Слово ‘реванш’ звучало повсюду.

‘Реванш’ по-французски значит отмщение. В 1871 году Германия победила Францию, отняла у нее провинции Эльзас и Лотарингию и еще наложила 5 миллиардов контрибуции. Теперь французские патриоты мечтали о мести. Они называли это ‘реваншем’ и радовались войне, словно какому-то празднику.

Какой-то молодой матрос протискался сквозь толпу и тоже закричал: ‘Да здравствует война’!

Что-то очень знакомое было в его фигуре. Матрос обернулся.

— Аметис!

— Жан!

И они обнялись.

— Ты откуда?

— А ты?

— Я служу на пароходе ‘Альбатрос’. Но почему же ты в таких лохмотьях? Мы все думали, что ты у своего англичанина, как сыр в масле катаешься!

— Я удрал от него… Ну его к черту…

— А война-то какая! Помяни мое слово, через два—три дня Франция сцепится с Германией!..

— А разве это хорошо?

— Надо же чем-нибудь сбить им спесь… Зазнались, колбасники… Да ты сегодня ел что-нибудь?

— Нет…

— Ну, так пойдем… Тут есть такой трактирчик ‘Белый слон’. Мы перекусим, а ты мне расскажешь свою историю.

Они протискались сквозь все еще прибывавшую толпу.

Через полчаса Жан, уписывая печенку, излагал Аметису все свои приключения.

Ему трудно было говорить, такой был кругом гвалт.

Аметис слушал рассеянно. Видно было, что его очень занимают разговоры соседей. Вдруг он прервал Жана.

За соседним столом сидел какой-то красноносый человек в засаленной блузе и усиленно пил пиво. Вокруг стола собралось несколько рабочих и моряков. Все они слушали, что говорит красноносый, вставляя иногда свои замечания. Аметис прервал Жана в тот момент, когда красноносый так хватил кулаком по столу, что кружка на столе подпрыгнула.

— Э, дядя Бижар, — крикнул хозяин трактира, — здесь не кузница… Побереги свой молот.

— Нет, ты только возьми это себе в толк, — орал Бижар, — мне наплевать, что он работает за двоих. Он не смеет оскорблять моих чувств! Я француз — ешь его крокодил! Говори! Француз я или нет?

— Да ведь и он тоже француз, — возразил плечистый матрос, закуривая трубку.

— Француз! — воскликнул Бижар, — скотина он, а не француз. Он говорит, что война не нужна! Что мы должны отказаться от реванша!.. Тьфу!.. Вот я… Да если начнется война, я буду плясать от восторга! Я буду так плясать, что из окон повыскочат все стекла! И если хоть одно стекло уцелеет, я сам плюну себе в рожу!

— Жюль Симон еще говорил, — вмешался какой-то южанин, — что немецкие рабочие ничем не отличаются от французских.

— Ну, конечно! Это в его духе, — орал Бижар, пьянея все больше и больше, — немец ничем не отличается от меня, француза… Ах, он…

— Он говорит, что реванша хотят только дураки…

— Что… Он сказал это?

— Да сказал!

— Хорошо… Я с ним поговорю…

— Можешь сделать это сейчас, — пробормотал какой-то моряк, — вон он, твой Жюль Симон.

Жан быстро оглянулся на входную дверь и увидал того самого рабочего, который говорил, стоя на бочке.

Симон сел за столик. Бижар с усмешкой поглядел кругом и, слегка пошатываясь, подошел к Симону.

— Товарищ, — сказал Бижар среди всеобщей тишины, — вот я принес тебе пива… Выпей и крикни, как мы все кричали: да здравствует Франция!

— Это что за шутки? — спросил, нахмурившись, Симон.

— Это не шутки!.. Я предлагаю тебе выпить за Францию.

Симон вместо ответа вынул из кармана потрепанную книжку и принялся читать ее.

— Пей! — завопил Бижар, багровея.

— К черту!

Бижар ругнулся и плеснул пивом в лицо Симону, залив при этом книгу.

Симон вскочил, как ужаленный, и дал Бижару по уху с такой силой, что тот слетел с ног. Кругом захохотали. Но Бижар мгновенно поднялся весь красный с бешено сверкающими глазами и выхватил из кармана нож.

— Эй, спрячь нож! — раздались испуганные голоса.

Бижар вне себя от ярости уже набросился на Симона, который успел, однако, схватить его за руку.

— Я тебе покажу, предатель! — кричал Бижар, ты, не бойсь, получаешь деньги от немцев, сволочь! Шпион проклятый!

Но он никак не мог высвободить руку.

— Разнять их, что ли?

— Пускай дерутся…

— Позовите жандармов!

Вдруг опрокинулся столик, на котором лежала книжка Симона. Она разлетелась по листочкам.

— Эй, — крикнул Симон, — ты мне книгу изорвал!

В этот самый миг он нечаянно выпустил руку Бижара.

Нож сверкнул в воздухе, и все зрители вскрикнули, как один.

Рубаха на груди Симона сделалась ярко красной, и он с глухим стоном грохнулся на пол.

Бижар, пыхтя, выронил нож и огляделся с некоторым страхом.

— Ну, что же, — пробормотал, он наконец, — он сам виноват, я ведь не из-за угла пырнул его!..

После минутного смущения поднялся невообразимый крик, явилась полиция, Симона положили на брезент и понесли в аптеку, по телефону вызвали санитарный автомобиль. Бижара повели в полицию.

Трактир опустел.

Аметис смущенно тыкал вилкой в печенку, но не ел.

Жан, оправившись от испуга, встал и дрожащими руками стал собирать листки книги. Обложка была запачкана кровью. Это был сборник речей Жореса, изданный каким-то рабочим издательством. Дешевая и невзрачная на вид книга. Жан вспомнил того старика, который ехал в Париже на автомобиле, окруженном толпою.

Он сунул книжку себе в карман.

— Как ты думаешь, — спросил он Аметиса, — Симон умрет?

— Кто ж его знает…

А мимо трактира бежали газетчики и пронзительно кричали:

— ‘Победа Австрии. Сербы отступают. Мобилизация в России!’

— А что ты думаешь делать? — спросил Аметис, словно хотел заглушить какие-то тайные мысли.

— Не знаю… Буду искать работу.

— Я поговорю с нашим капитаном. Я знаю, что он искал мальчика для кухни. Мы плывем в Индию.

Жан забыл и о войне, и о Бижаре, и о Симоне.

— В Индию! — вскричал он. — Эх, Аметис, устрой меня… Ну, пожалуйста, устрой.

— Постараюсь, Жано!.. Мы ведь с тобой старые приятели.

— А когда ты переговоришь с капитаном?

— Сегодня же переговорю…

— А вдруг он меня не возьмет…

— Ну, тогда что же делать.

Жан не мог усидеть на месте.

— Пойди, поговори сейчас…

— Ну, ладно… Пойдем… Только чур, сорвется — не пеняй на меня!

Они вышли из трактира.

В дверях они столкнулись с каким-то еще моряком.

— Аметис, — сказал он, — иди обратно! Разопьем бутылку за нашу старую Францию.

Но Аметис вдруг нахмурился и, махнув рукой, пошел дальше.

XII. ‘Альбатрос’

Через два дня Жан, одетый в холщовую куртку и такие же штаны, усердно помогал повару, или, как говорят моряки, коку.

Он рубил морковь, чистил капусту и с наслаждением смотрел сквозь иллюминатор на синие морские волны. Над головою происходили приготовления к отплытию: 1-го августа ‘Альбатрос’ должен был сняться с якоря и идти в Калькутту.

Сначала Жан опасался, что полиция будет искать его, но постепенно его страх рассеялся. Пребывание у мистера Смита казалось ему каким-то сном.

Вот теперь он был в своей тарелке! Он теперь по крайней мере знал, что ему делать и что он для чего-то нужен. Без него кок не успеет приготовить обед! Это чего-нибудь да стоит!

Накануне отъезда Аметис зашел в кухню.

— Дай-ка мне книгу Симона, — сказал он, — я хочу навестить его в больнице… Кстати и книгу отдам! Он поправляется!

Жан передал ему книгу.

— А Бижару что-нибудь сделают? — спросил он.

— Будут судить… Да, верно, оправдают… Сейчас такое время… С патриотами не связывайся…

— Да ведь ты сам кричал: ‘Да здравствует война!’

Аметис ничего не сказал и пошел к трапу.

Вдруг он оглянулся.

— А Жореса-то этого вчера убили! — сказал он.

— Как убили? За что?

— За то, что был против войны!

И Аметис удалился.

Когда в это утро Жан чистил картошку, сотни новых мыслей сверлили его мозг. Кок принужден был два раза дернуть его за ухо, чтобы оживить его интерес к картошке.

— Чего рот разинул? — говорил он.

— Как вы думаете, — сказал, наконец, Жан, — воевать нужно?

— А я военный министр, что ли?.. Вот мясо что-то как будто попахивает. Ах, будь он проклят этот мясник…

На рассвете 1-го августа ‘Альбатрос’ вышел в открытое море.

Жан стоял рядом с Аметисом на палубе и с наслаждением дышал полной грудью.

Море синело и плескалось, а берег постепенно таял в знойной дымке.

— А ты знаешь, Аметис, — сказал Жан, — мне показалось, что я видел тут в Марселе Дина и Дона.

— Ну, ты много еще увидишь всяких Динов и Донов… Можешь наловить целую дюжину.

День был ясен, и небо безоблачно. Дельфины кувыркались в теплой воде, а чайки лениво раскачивались на волнах.

Часов в девять утра капитан зашел в помещение радио-телеграфа. Выйдя оттуда, он поднялся на мостик и велел собраться всей команде.

— Германия объявила войну Франции и России, — произнес он. — Вероятно, и другие страны тоже выступят. Вся Европа вооружается.

Матросы молчали. Они все невольно взглянули на тонущие вдали берега Европы.

Теплый, соленый ветерок ласкал их загорелые лица. И море, и земля, казалось, дремали под знойными лучами летнего солнца. Жан напряженно всматривался в синеющую вдали землю. Но окутанная голубым туманом она исчезала.

Кругом парохода пенились волны.

‘Будь, что будет! А все-таки хорошо жить на свете!’

— Ну, ребята, — сказал капитан, — да здравствует Франция.

— Да здравствует Франция! — раздались громкие голоса.

Трехцветный флаг взвился на мачте, и пушка выпалила. Жан быстро посмотрел на Аметиса.

Аметис молчал, и видно было, что какие-то мысли не давали ему покоя.

—————————————————

С. С. Заяицкий. Морской волчонок. Повесть. Иллюстрации В. Милашевского. Новая детская литература. Средний и старший возраст. Л.: Государственное издательство, 1926

Сергей Заяицкий. Морской волчонок

Часть первая

I. Дядюшка Лафуркас вздумал лечить свою поясницу

II. Башня ‘Четырех Ураганов’

III. Мертвый корабль

IV. ‘Прошу не нарушать тишины’

V. Тетка Луиза не радуется сюрпризу

VI. Тревожное утро

VII. Бордосский курьер

VIII. Поиски

IX. Старый водолаз

X. Дядюшка Лафуркас в первый раз в жизни приходит в ярость

XI. Господин Шуазель и альжеронский воздух

XII. Слишком заманчивая лысина

XIII. Дурные вести о Доне

XIV. Освободители

XV. Опять сто франков

XVI. День важных событий

Часть вторая

I. Приятный и веселый попутчик

II. Мистер Арчибальд Смит

III. Чудные люди

IV. Джек

V. Важная беседа

VI. Новый план

VII. Еще одна родственница

VIII. Братья Герклей и компания

IX. Билет, по которому трудно проехать в поезде

X. ‘Безногий Жан’

XI. Добрый патриот

XII. ‘Альбатрос’

Читайте также:

Сергей Заяицкий.
Морской волчонок