Монастырь в миру, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1927

Религия
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF
———————
Текст публикуется по машинописи из семейного архива Свенцицких. Исправлены многочисленные ошибки, допущенные при первой публикации (Валентин Свенцицкий, прот. Монастырь в миру. Т. 2. М.: ПСТБИ, 1996. С. 5-127) и повторявшиеся в последующих переизданиях.
Беседы проходили по вторникам в московском храме ‘Никола Большой Крест’ в ином порядке, чем расположены в произведении, получившем в обиходе название ‘Монастырь в миру’. Точно можно датировать следующие: девятая — 1 марта, десятая — 8 марта, одиннадцатая — 15 марта, двенадцатая — 5 апреля, пятнадцатая — 26 апреля, шестнадцатая — 3 мая, семнадцатая — 14 июня, четырнадцатая — 21 июня, шестая — 2 августа, восьмая — 6 сентября 1927 г.
———————

БЕСЕДЫ О ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

Мы должны искать пустынножительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении, и прежде всего другого — душу свою вести в самую необитаемую пустыню.

Свт. Иоанн Златоустый

БЕСЕДА ПЕРВАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Монастырь в миру — это основная идея всего моего служения. Она лежит в основе моей настоятельской деятельности, она лежит в основе моего духовничества, она лежит в основе моих проповедей.
Многие считают эту идею неосуществимой, для многих она представляется неверной, но для очень многих, несмотря на то, что я постоянно возвращаюсь к ней, она всё ещё недостаточно ясна.
И вот ныне я имею побуждение вновь говорить о том же — говорить со всей ясностью, с которой я только могу.
Я всегда стараюсь как можно меньше говорить от себя, но держаться учения Церкви и святых отцов, я и здесь не погрешил против этого. Монастырь в миру — это не моя мысль. Это мысль святоотеческая.
Святой Иоанн Златоустый говорит следующее: ‘Мы должны искать пустынножительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении, и прежде всего другого — душу свою вести в самую необитаемую пустыню’ 1.
Вот монастырь в миру.
Если есть что-либо новое в моих словах, то это лишь то, что эту задачу я считаю задачей нашей эпохи. Если есть что-либо новое здесь, то не самая эта мысль, а постоянный благовест мой о том, что нужно сознательно поставить перед собой эту задачу, ибо это — задача нашей церковной эпохи. Для того чтобы нам уяснить с надлежащей полнотою и ясностью, что значит созидать монастырь в миру, рассмотрим, как созидались монастыри, ограждённые высокими каменными стенами.
Преподобный Иоанн Кассиан передаёт следующую беседу египетских пустынножителей о происхождении монашества.
‘Образ жизни киновитян, говорит авва Пиаммон, получил начало от времён апостольской проповеди. Ибо таково было в Иерусалиме всё общество верующих, о котором пишется в Деяниях Апостольских (4, 32-35)… Таковы были тогда все церкви, каких ныне очень мало можно найти в киновиях. Но когда после апостолов общество верующих начало ослабевать, а особенно вступавшие в христианскую веру из разных иноплеменных народов, от которых и апостолы, по причине невежества их в вере и застарелых обычаев языческих, ничего больше не требовали, как только воздерживаться от идоложертвенного, и крови, и удавленины, и блуда (Деян. 15, 29), когда при таком снисхождении к христианам из язычников мало-помалу начало приходить в упадок совершенство даже и Иерусалимской церкви и когда при ежедневном возрастании числа верующих из туземцев или пришельцев начала ослабевать ревность первоначальной веры, тогда не только вновь вступившие в христианскую веру, но даже и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости жизни. Ибо некоторые, почитая и для себя позволительным, что христианам из язычников дозволено было по причине их слабости, думали, что нисколько не повредит чистоте их веры обладание имуществом. Но те, в коих ещё пламенела ревность апостольская, помня прежнее оное совершенство, удалялись от своих сограждан и общения с ними, стали пребывать в подгородных уединённых местах и отдельно жить по тем уставам, которые апостолами даны были первенствующей Церкви. Те, кои мало-помалу с течением времени отделялись от общества верующих по той причине, что воздерживались от брака и удалялись сожительства с родными и общения с миром, названы монахами — единожительствующими (от уединённой, одинокой жизни). Монахи эти, живя многие совокупно, назывались киновитами, а келии и жилища их — киновиями’ 2.
Так вот что, по этому свидетельству, лежало в основе стремления к монашеству. Это было стремление отдаляться от общества церковного, которое стало постепенно приходить в упадок Ревностные христиане, помнящие заветы первоначального христианства и чувствующие, что в условиях тогдашней жизни эти заветы мало-помалу уходили из церковной жизни, вознамерились сохранить их, для этого устремились на окраины городов, где стали жить замкнутой, отгороженной от заражённого языческими понятиями и языческим развращением мира, и там, в этом уединении, начали служить Господу так, как это было заповедано первым христианам. Это были единожительствующие люди, которые ушли от других, во имя служения этой высшей цели.
Сложна история монашества. Много было всевозможных изменений, всевозможных испытаний на его пути. Мало-помалу выработался особый быт монашеского жития, особый стиль монашеского богослужения, выработалась и внешняя обстановка, создались особые здания монашеские — словом, создался монастырь в современном его понимании.
Но душой монастырской жизни, тем, что лежало в основе устремления в монашество, осталось то же, что было и в первые времена: это было желание отгородиться от развращённого языческого мира, дабы в этом ограждении сохранить чистоту христианства. Естественно, что осуществление такой задачи породило исключительный расцвет молитвенной и духовной жизни. Монастырь стал истинной сокровищницею Церкви. Оттуда выходили истинные светочи Церкви Христовой, там устроялись души людей, которые становились духовными вождями. Словом, это была твердыня в той брани, которая ведётся Церковью Христовой с злым началом мира. И вот наступает время, когда в силу внешних обстоятельств монастырь разрушается и, можно сказать, почти разрушен. Нет больше прежних монастырей в православной Церкви. Ещё сохранились отдельные представители монашества, сохранился ещё внешний облик монашества в отдельных людях, кое-где уцелели отдельные небольшие монастыри, почти везде потерявшие свой истинно монастырский дух, превратившиеся в общежития с некоторыми воспоминаниями прежнего монашеского уклада, уже не имеющие той духовной основы монашеской, уединённой жизни, которая прежде была в них.
Но, спрашивается, неужели же вместе с тем разрушилось и уничтожилось то, что вызывало потребность в монастырях, то, что жило в человеческих душах, то, что побуждало людей идти в Оптинскую пустынь, или в Киево-Печерскую лавру, или в какие-либо другие уединённые монастыри, скиты и пустыни?
Ведь душа-то человеческая, которая стремилась к этому ограждению себя от мира каменными стенами, которая стремилась отдать свою жизнь на служение Господу в духовном и молитвенном делании, она осталась, и не только осталась, но можно сказать, что самое стремление к этому могло лишь возрасти, и оно действительно возросло. А уйти некуда, монастырей больше нет. В каком же положении оказались эти души человеческие, стремящиеся к отделению от мира и в то же время не имеющие возможности заключиться в монастырь так, как это можно было сделать раньше?
Что же им делать?
Обычная приходская жизнь, обычное посещение приходских храмов — может ли это удовлетворить их потребность в ухождении от мира за монастырские стены?
Может ли удовлетворить эту потребность какая-нибудь попытка натянутого и бессильного подражания прежнему монастырю с его прежним укладом?
Совершенно ясно, что возникает какая-то новая, великая задача для Церкви — дать удовлетворение этой потребности человеческой души. Эта задача — созидание невидимого монастыря в миру. Задача новая не потому, что не было такой идеи, высказанной раньше святыми отцами, но потому, что никогда раньше она не вставала в такой плоскости и в таком объёме.
Многие пастыри делают работу, которая фактически есть не что иное, как создание монастыря в миру, но эта работа получит твёрдое основание и будет проходить вполне надлежащим образом лишь тогда, когда она будет поставлена вполне сознательно, когда религиозное сознание верующих примет вполне и осознает её как задачу современной церковной жизни, дабы те побуждения, которые влекли людей в монастырь, нашли себе удовлетворение здесь, в миру, ввиду невозможности уйти за каменные монастырские стены.
Как же должен строиться этот внутренний монастырь? Как должна осуществляться эта трудная внутренняя задача?
На этот вопрос ответить легко, ибо это устроение внутреннего монастыря должно протекать так же, как протекало оно в условиях прежней, монастырской жизни. Мы так же должны стать ‘единожительствующими’. И нас побуждает к этому окружающая жизнь, нас к этому побуждает полная невозможность строить нашу внутреннюю, духовную жизнь, не отгородившись внутренне от безбожного нас окружающего мира. В каждой семье, в каждом доме, иногда в каждой комнате есть такое взаимоотношение с окружающими, которое заставляет глубоко прятать свою внутреннюю, религиозную, молитвенную жизнь, что является не меньшим побудителем к созданию внутреннего монастыря, чем тот побудитель, которым являлся языческий мир для создания монастырей прежних. Когда человеку нельзя встать в свой угол и лба перекрестить и он должен делать вид, что смотрит в окно, и в это время мысленно читать свои молитвы, то он поставлен в условия более необходимые для создания внутреннего монастыря, чем тот христианин первых веков, которому приходилось, чтобы проводить христианскую жизнь, уходить в монастырь на окраину города.
С одной стороны, уничтожение прежних монастырей, с другой стороны, всеобщее безбожие и отпадение от веры — эти два условия, неизбежно приводят верующих людей к новому, внутреннему монастырю. И они не должны упираться на этом пути, не должны говорить: ‘Это невозможно, это неясно, неосуществимо’ — всё это вражеские препятствия на этом пути.
Монастырь в миру — не только осуществимая, но самая главная задача нашего времени. Человек для этого и не уходя из мира должен идти по пути такого же внутреннего делания, которым шли люди в условиях прежней монастырской жизни.
Необходимо возвратиться к семейной, домашней, личной молитве, надлежит возвратиться к соблюдению всей полноты церковности, нужно оцерковлять свою жизнь, надо вернуться к частому причащению Святых Тайн, должно вернуться к постоянному богомыслию, к чтению и изучению Слова Божия, житий святых отцов — словом, надо делать то же самое в миру, что люди делали в монастырях, что считалось как бы специальностью, задачей монахов. Всё это из монастырей должно перейти в мир и здесь, в миру, должно перерождать человека.
Но для того, чтобы это можно было сделать, необходимо исполнить тот завет, который мы только что прочли у св. Иоанна Златоустого, мы должны ‘прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню’, т. е. оцерковление нашей жизни должно прежде всего иметь за собой решительное отмежевание нашей внутренней жизни от жизни безбожной, нас окружающей, от нас окружающих понятий, от нас окружающих нравов, от нас окружающей безнравственной жизни. Всё то, что можно уподобить прежней развращённой языческой жизни, всё это должно быть нами внутренне отринуто. Мы должны как бы заключиться во внутреннюю пустыню, мы должны чувствовать себя так: мы и они, верующие и неверующие, верные и безбожники. Церковь и мир, царство от мира сего и Царство ‘не от мира сего’, граждане земли и ‘граждане неба’.
Всё это должно определить наше отношение к миру как ухождение из него, как ограждение своего внутреннего строя от этого совершенно на иных началах строящегося мира безбожного. Вот когда это ухождение внутренне совершится так же, как оно ранее совершалось при ухождении в монастыри, и человек станет на путь полного оцерковления своей внутренней жизни, начнёт созидать свою молитву, начнет соблюдать посты, начнёт ходить в храм Божий, причащаться Святых Тайн, отдаст себя в духовное руководство, будет находиться в послушании, прекратит мирское самочинное своё житие — словом, когда вся его внутренняя жизнь будет не что иное, как создание того же самого монастыря с тем внутренним содержанием, которое было в прежнем монастыре за каменными стенами, — тогда будет найден выход для жаждущих монастырской жизни и в нашу эпоху.
Так вот что значит ‘монастырь в миру’.
‘Монастырь в миру’ — это создание молитвенной, духовной жизни, которую мы переносим из наших разрушенных монастырей в условия жизни мирской. Здесь такое же ухождение от развращённого мира, как там, здесь такое же уединённое жительство, как там, здесь такое же устремление к высшему и горнему, к служению Богу, как там, здесь может быть и такое же полное оцерковление, как там, здесь может быть и такое же великое послушание, как там. И тогда, если эта задача будет выполнена нами, будет создан новый, невидимый монастырь взамен разрушенных монастырей, и этот монастырь не смогут разрушить никакие случайные, внешние обстоятельства.
И это не мечта, это не художественная грёза, это не какой-то манящий призрак, может быть прекрасный, но неосуществимый, — это есть самая подлинная правда, это есть великая задача нашего времени.

Аминь.

БЕСЕДА ВТОРАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Святые отцы научают нас жить так, чтобы постоянно памятовать о смерти: ложась спать, мыслить, что Господь, может быть, не приведёт встать наутро, а утром, вставая, думать о том, что Господь, может быть, призовёт до вечера.
И в отношении всякого дела эта мысль должна жить в человеческом сердце, должна она жить и в сердце каждого пастыря. И он также в отношении своего пастырского служения всегда должен иметь эту мысль, что сегодня он здесь, а завтра его нет. Эта мысль побуждает всегда стараться передать то, что тебе представляется самым важным в деле спасения.
Думается, вот, если бы ты знал, что тебе последний раз придётся вести беседу, что бы ты сказал своим духовным детям наиболее, по твоему разумению, важного и нужного для них?
Все велико и важно в учении Церкви, но есть в нашем внутреннем устроении некоторое особое ощущение, особое внутреннее состояние, которое стоит за всей жизнью нашей и является как бы внутренней её основой. Вот эту-то основу, на которой зиждется внутренняя жизнь человека, вот это-то чувствование, вожделенное для каждого верующего, и надлежит раскрыть как главнейшее в деле нашего внутреннего устроения.
Это чувство заставляет иногда остро переживать жалость, смятение при виде множества, страшного множества неверующих людей, живущих без Бога, без Церкви, без молитвы, без радости, без счастья.
Иной раз, когда едешь в трамвае или на поезде, так и взял бы за руку сидящего против тебя и сказал бы: ‘Да зачем же ты живёшь на свете, зачем ты живёшь? Думал ты когда-нибудь об этом?’
Все эти погрузившиеся в мирские дела люди представляются такими жалкими, такими несчастными, точно больными в бреду, бродящими по земле не зная куда, не зная зачем, не зная для чего.
Есть три пути, и один из них есть путь жизни, а два других — пути смерти. Один путь смерти — это есть путь прямого неверия и безбожия, другой путь, обольщающий иных, — это есть подобие веры, когда говорят, что верю, но по-своему верю, а в церковь не хожу, верю, но не причащаюсь. Эти люди идут как будто в том же направлении, в котором идёт и путь жизни, но они идут в сторону и не могут прийти к спасению.
Последний путь — путь церковной жизни, единственный, истинный путь спасения. В основе этого пути лежит перерождение человека благодатным действием таинств.
Христианин и нехристианин — это только по видимости одно и то же, но по своему внутреннему существу это нечто совершенно различное. Христианин рождён свыше и есть уже иной, чем тот, кто не имеет этого рождения.
Это не слова, не богословствование, не отвлечённая академическая мысль — это есть самая подлинная, самая истинная жизненная правда, и если по некоему наваждению это перерождение не чувствуется или не даёт плодов, то это вовсе не значит, что его нет.
Благодать Духа Святаго все меняет в душевном строе человека. Она меняет прежде всего его отношение к внешнему миру. Внешний мир для верующего человека представляется как проходящий сон.
Когда мы читаем у святых отцов сравнение живущих на земле со странниками (у св. Иоанна Лествичника и других), когда нам говорится о том, что мы здесь, на земле, во временном жилище, на остановке, и потом пойдём дальше в путь, здесь имеется в виду не простое образное сравнение, а самое точное выражение того внутреннего ощущения в отношении окружающей жизни, которое живёт в душе у человека веры. Ведь если мы будем рассматривать и чувствовать окружающую жизнь только как временную остановку, а не как постоянный наш дом, естественно, что мы совершенно по-иному начнём к ней относиться.
Мы делаем необходимое для того, чтобы существовать здесь, на земле: мы должны есть, должны одеваться, должны иметь жилище. В наших квартирах, у христиан, идёт повседневная жизнь мирская, и нам нужно, чтобы было всё то, что есть необходимое условие нашего земного бытия. Но ведь ты внутренне рожден свыше, и внутреннее твое отношение ко всем этим заботам совсем не то, чем у тех, кто смотрит на земную жизнь глазами смерти. Для нас эти условия земного бытия — временная квартира, и мы постоянно чувствуем это. И когда пьём чай, и когда садимся за обед, и когда ходим покупать дрова, и когда заботимся о нашей одежде, и когда думаем о всевозможных житейских мелочах, мы всё время внутренне чувствуем себя странниками. Мы чувствуем, что не в этом жизнь наша, а что это только необходимые условия её, так же как и для странника, которому тоже нужно иметь кусок хлеба, чтобы идти в путь.
Дальше переживания касаются нашего внутреннего состояния уже не в отношении форм внешней нашей жизни, а в отношении нашего внутреннего мира. Мы, верующие, ощущаем нечто, что делает нас иными, чем люди неверующие: мы чувствуем своё бессмертие!
Бессмертие для нас не теоретический вопрос, не какая-то философская проблема, не нечто такое, что нужно доказывать, а самое жизненное, несомненное наше знание.
Спрашивают о доказательствах бессмертия!
И нам приходится что-то такое от разума приводить, чтобы доказать это, но это так же не нужно для верующей души, как для человека, имеющего здоровые глаза, не нужно теоретических доказательств, что видимый мир существует, ибо он видит его глазами своими. Совершенно то же самое и в отношении благодатного ощущения бессмертия.
Когда мы стоим друг против друга, и смотрим друг на друга, и чувствуем внутреннюю жизнь, как смешно и нелепо кажется нам отрицание человеческого бессмертия и требование каких-то доказательств.
Ведь ты — самое живое свидетельство бессмертия, и твоё внутреннее состояние, то, что в сердце твоём, значительней, убедительней и непреложней всяких доказательств от разума и от логики. Вот это есть основа нашего христианского самочувствия, это есть то, что имеют верующие христиане.
Вера в бессмертие утверждается не какими-либо внешними доказательствами, а вот этим благодатным чувствованием своей духовности. Это есть та основа, которую нужно иметь в жизни всегда, и как в отношении окружающего мира надлежит чувствовать себя странниками, так в каждый момент своей жизни, в каждом движении своего существа нужно всегда ощущать свою духовность, нужно всегда ощущать своё бессмертие.
Но это ли только является иным у людей веры по сравнению с теми, кто этой веры не имеет? Меняется самое отношение уже не к внешнему миру и не к внутреннему своему состоянию, а ко всей жизни в смысле уразумения её высшего смысла.
Надо жить так, чтобы всегда видеть перед собою ту жизнь, которая наступит после твоей смерти. Нужно за всей этой мелькающей, и шумной, и тленной жизнью, за всеми твоими заботами, скорбями, неприятностями, за всем, что заслоняет от тебя высшее, что есть в жизни твоей, ради чего жить на свете стоит, — нужно, чтобы постоянно оно горело в твоём сердце и освещало жизненный путь. Нужно ни на одну минуту жизни своей не терять этого, нужно, чтобы постоянно человек чувствовал себя гражданином неба, чтобы никогда земное и тленное так не овладевало им, что ему начало бы казаться, будто кроме этой грязной, земной жизни, прикрытой лишь красивостью, ничего нет, что нет красоты небесной.
Но это ли одно отличает нас от людей неверующих? Есть ещё одно, лишь нам, людям веры, доступное и что уразуметь не могут люди неверующие. Я говорю о величайшем счастье теснейшего единения со Христом в таинстве Евхаристии и о молитве.
Как можно жить без Литургии?
Как можно жить без Евхаристии?
Если ты хоть сколько-нибудь пережил причащение Святых Тайн, что ты испытал бы, если бы тебе сказали, что этого больше никогда не будет? Я думаю, каждый из стоящих здесь верующих людей, причащающийся Святых Тайн, поймёт, что было бы как отзвук на эти слова в его душе. Это можно сравнить только с тем, как если бы внезапно в мире погас свет!
Первые христиане не могли дня прожить без Евхаристии. Мы огрубели, мы отяжелели, нас клонят долу наши грехи и наше обмирщение. Но как ни огрубели, как ни отяжелели мы, в нас, верующих, есть всё-таки духовность, которая при таинстве Евхаристии заставляет наш дух гореть и оживать хотя бы на одно мгновение. Но эти мгновения таковы, что их не променяешь ни на что земное.
В Евхаристии мы вкушаем залог нашего воскресения, здесь мы видим воочию чудо преображения плоти, здесь перед нами такое теснейшее соединение со Спасителем, здесь такое милосердие Божие, которое перерождает душу, вкусив это, без этого нельзя жить.
А молитва? Какой нам кажется она иногда тяжёлой, и скучной, и трудной после трудового суетного мирского дня. Но кто же из нас, молящихся, верующих людей, преодолевая эту усталость, эту мирскую нашу тяжесть, когда дух окрыляется и возносится хотя бы несколько над отяжелевшей мирской нашей жизнью не испытывал вдруг благодатного озарения, в котором открывается Горний мир.
Разве этот момент молитвы нашей не есть та основа внутренней жизни, которую мы должны всегда иметь в своём сердце!
Так вот что нужно передать от сердца в сердце.
Нужно передать постоянное отношение к окружающему миру как к миру чуждому и враждебному, в котором мы лишь странники, нужно передать это внутреннее постоянное ощущение своей духовности и бессмертия, нужно передать постоянное горение высшим смыслом бытия и нужно передать величайшую радость, которую нам Господь даёт в благодатном таинстве Евхаристии и молитве.

Аминь.

БЕСЕДА ТРЕТЬЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Жизнь мирская — жизнь безблагодатная, жизнь духовная, церковная — исполнена благодати. Жизнь мирская течёт по законам естественного бытия — жизнь духовная вся проникнута Духом Божиим.
‘Так и мы, доколе были в детстве, — говорит апостол Павел, — были порабощены вещественным началам мира’ (Гал. 4, 3). И в послании к Колоссянам: ‘…вы со Христом умерли для стихий мира’ (Кол. 2, 20).
Но значит ли это, что в миру совсем не ставится задач возвышенных? Было бы несправедливо сказать так. Но постановка этих возвышенных задач нравственного совершенствования так же безблагодатна, если она вне Церкви. В основе этих задач нравственного усовершенствования у отдельных хороших по-мирскому людей лежат личные, человеческие силы. Было время увлечения, положим, толстовскими идеями. Это был как бы призыв к нравственному совершенствованию человека, но без благодатной помощи Божией этот путь нравственного совершенствования оказался беспомощным, он не мог привести и не приводил людей к тому состоянию благодатного устроения, к которому приводит путь благодатный.
Было ещё и увлечение индусской философией, так называемой ‘йогой’, в основе которого лежала мысль о развитии скрытых в человеке душевных сил. Как путь, кроме различных, чисто механических упражнений для развития этих сил, предлагалось совершенствование нравственной жизни. Казалось, что это почти совпадает с христианской аскетикой. На самом же деле это было нечто совершенно иное именно потому, что там всё основывалось на личных человеческих силах. Это был путь безблагодатный и потому не спасительный. Совершенно иное раскрывается в христианском учении, в Слове Божием. Здесь, напротив, всё основано на благодати. О значении благодати столь много есть свидетельств в Слове Божием.
‘Я наименьший из Апостолов, и недостоин называться Апостолом, — говорит апостол Павел, — потому что гнал церковь Божию. По благодатию Божиею есмь то, что есмь, благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился: не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною’ (1 Кор. 15, 9-10).
Эта благодать открывает человеку истинный смысл жизни, Царство Божие, которое, по словам апостола, ‘не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе’ (Рим. 14, 17). ‘Господь сказал мне, — говорит апостол Павел, — довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи’ (2 Кор. 12, 9).
Слова эти совершенно неприемлемы для тех мирских учений, которые полагают основой нравственного совершенствования личные силы человека.
Благодать подается по воле Отца через Сына: ‘Силою Бога, спасшего нас и призвавшего званием святым, не по делам нашим, но по Своему изволению и благодати, данной нам во Христе Иисусе’ (2 Тим. 1, 8-9). ‘Непрестанно благодарю Бога, — говорит тот же апостол, — ради благодати Божией, дарованной вам во Христе Иисусе’ (1 Кор. 1, 4). И наконец, раскрывается это действование благодати в следующем месте послания к Ефесянам: ‘Предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благодати Своей, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном, в Котором мы имеем искупление Кровию Его, прощение грехов, по богатству благодати Его’ (Еф. 1, 57).
Так всё время напоминается верующим, что они ничто и что действующая в них благодать Божия ведёт их ко спасению.
Что же значит эта благодать Божия в деле нашего спасения?
Не делает ли она ненужными наши усилия? Если мы ничто, мы ни за что не ответственны. Не станем ли мы ждать, когда в нас будет действовать Его Божественная воля, сами не прилагая никаких трудов в деле нашего внутреннего устроения?
Как понимать соответствие между трудами и усилиями и этим учением о благодати Божией?
Было бы совершенно безумным принять именно такое неправославное непонимание значения благодати в деле нашего спасения. Это было бы, с одной стороны, уклонением к католичеству, с другой стороны, уклонением к протестантству. Православное, истинное христианское церковное учение совершенно не устраняет значения личных усилий и обязательности их в деле спасения, принимая всю полноту Богооткровенных учений о благодати Божией.
Вы представьте себе, что вам нужно поднять какую-нибудь тяжесть, и вы протянули руку чтобы поднять её, и когда вы только прикоснулись к этой тяжести, чья-то сильнейшая, мощная рука присоединяется к вашей руке, берёт вашу руку и вместе с вами поднимает эту тяжесть. Если бы не эта сильнейшая рука, ваши немощные силы не могли бы поднять и меньшей тяжести, но если бы вы не протянули руку свою, то эта невидимая рука сильного не подняла бы за вас этой тяжести.
Вот таково именно взаимоотношение личной и благодатной силы. Господь требует от нас, чтобы мы немощную руку свою протянули к этой тяжести нашего креста, и тогда сила благодатная, вспомоществующая нам, как бы берёт эту нашу протянутую руку и вместе с нами поднимает великую тяжесть. А когда мы отвергаем благодать Божию и, надеясь на себя, сами берёмся за тяжесть нашего спасения, то это самообман, мы только делаем вид, что действительно эту тяжесть поднимаем. Но и если мы, напротив, будем в ложном смирении думать, что мы настолько ничтожны, что наших усилий не нужно для спасения и что Господь Сам всё сделает за нас, а мы будем только ждать этого, то нас благодать Божия не осенит, нам благодать Божия не споспешествует. Благодатное воздействие требует личных наших трудов, и об этом мы имеем также свидетельство в Слове Божием: ‘Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его’ (Мф. 11, 12). В послании к Евреям (12, 4) говорится: ‘Вы ещё не до крови сражались, подвизаясь против греха’.
Святые отцы нас также вразумляют именно к такому пониманию действия благодати Божией. Преподобный Макарий Египетский говорит: ‘Если нет воли, Сам Бог ничего не делает, хотя и может по свободе Своей’ 3.
Сознательно поставленный перед нами путь духовной жизни требует правильного уяснения учения о благодати Божией. Если не усвоить этой истины, то постоянно будем хромать то на одну, то на другую ногу. Или ты будешь думать, что всё зависит от твоих личных сил, всецело утверждаться на своих трудах и недоумевать, почему у тебя ничего не выходит, или, напротив, ты начинаешь небрежительно относиться к тем трудам, которых от тебя требует Господь, и будешь всё ждать и так и не дождёшься вожделенных благодатных сил Божиих.
Нужно непременно уяснить, что ты во всей немощности своей, в полном сознании своего личного ничтожества должен трудиться всеми силами, памятуя, что не ты поднимешь тяжесть своего спасения, а тебе поможет благодать Божия.
Но ты трудись, ты подними руку, ты протяни её, дабы всё, что есть у тебя в душе твоей, посвятить тому, что требует от тебя Господь.
‘Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною’ (Апок. 3, 20).
Так говорит Господь в Откровении Иоанна Богослова: ‘Се, стою у двери и стучу’. Это говорится каждому человеческому сердцу, и горе ему, если оно прослушает этот стук
Надо всё время быть настороже и прислушиваться к зову Господню, а когда услышишь его, надо ждать благодати Божией, которая поможет нам в деле нашего спасения.

Аминь.

БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В духовной жизни, в духовно-нравственном нашем совершенствовании первенствующее значение, как мы видели в прошлой нашей беседе, имеет благодать Божия. Но благодать Божия не только не исключает, но положительно требует он нас трудов, работы Господней.
Мы уподобляли взаимоотношения благодатной силы и личных усилий человека в деле спасения тому, как если бы человеку надлежало поднять какую-нибудь большую тяжесть и он протянул бы руку свою, дабы поднять её, и в это время ощутил бы, как сильнейшая рука помогает руке его. Мы говорили о том, что если человек не протянет руки своей, то эта помогающая невидимая благодатная Божественная рука не будет сама поднимать за него тяжести, и если, с другой стороны, человек, самонадеянно уповая только на свои личные силы, вздумает поднять тяжесть, то непременно погибнет.
Вот потому так важно, чтобы человек правильно сознавал задачу своих личных усилий в духовной жизни. Большая разница между человеком, который грешит и сознает, что делает грех, и человеком, который совершает тот же поступок и считает, что в этом нет ничего плохого. Они как будто бы делают одно и то же, но душевное состояние их совершенно различное.
Если один человек пьянствует и считает, что так и быть должно, а другой пьянствует и всё время чувствует свою греховность и оплакивает её, как свою немощь, здесь будет существенная внутренняя разница. В деле нашего внутреннего устроения, в деле нашего нравственного совершенствования есть одна зловредная мысль, которая уподобляет человека пьянице, оправдывающему свой порок. Эта мысль заключается в том, что высокие нравственные требования христианства надо исполнять лишь настолько, насколько это не мешает обычному мирскому течению жизни 4.
Эта мысль возводит в принцип, возводит в закон, в правило исполнение христианского учения лишь постольку, поскольку оно не мешает жизни мирской. Может быть, люди, понимающие, что задачи христианские стоят перед каждым человеком во всей полноте и что законы нравственные и правила святых отцов и Церкви святой они должны исполнять во всей своей полноте, — может быть, и они погрешают, может быть, и они не всегда делают и живут так, как бы требовало Слово Божие, но самое отношение к идеалам христианским, правилам духовной жизни и установлениям Церкви у них совершенно иное.
Неисчислимые бедствия для духовной жизни проистекают от возведения в правило и закон исполнения христианства — ‘постольку поскольку’.
Коли человек чувствует свою немощь и не может выполнять то, что от него требует Святая Церковь, и ощущает это как грех, он всегда будет радоваться на всякого человека, освобождающегося от немощности и старающегося трудиться, дабы встать на истинный путь полноты духовной жизни.
Если же человек думает, что так и быть должно, что христианство есть какой-то особый, для определённых дней и для определённых случаев предназначенный обычай, совершенно не долженствующий коренным образом менять жизнь человеческую, то он непременно будет раздражаться, и сердиться, и укорять всякого, особенно близкого человека, который всерьёз задумает идти дорогой жизни духовной. А между тем перед нами в Слове Божием раскрывается нечто такое, что, казалось бы, должно нас совершенно исцелить от этого страшного недуга ‘практической ереси’, возводящего как бы некоторый закон такое совершенно недолжное понимание христианства, — это то, где говорится и заповедуется нам подражание Христу.
Вот мы открываем Евангелие от Иоанна (13, 15) и читаем: ‘Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам’. Открываем первое послание апостола Петра (2, 21) и читаем: ‘Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его’. Открываем первое послание Иоанна (2, 6), читаем: ‘Кто говорит, что пребывает в Нем, тот должен поступать так, как Он поступал’. Открываем послание апостола Павла к Филиппийцам (2, 5), читаем: ‘В вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе’.
Неужели, прочтя эти слова, можно хоть на минуту согласиться с тем, что правы принимающие христианство ‘постольку поскольку’? Оно не мешает кинематографам, театру, нашему мирскому благополучию, нашему мирскому времяпрепровождению?
Это ли значит — ‘в вас должны быть те же чувствования, как и во Христе Иисусе’? Это ли есть пример, это ли есть дорога, указанная Спасителем?
Нам и более определённо в Слове Божием раскрывается, в чём именно ждёт от нас Господь подражания Христу. В послании к Ефесянам (5, 2) апостол Павел говорит: ‘Живите в любви, как и Христос возлюбил вас’.
Так вот чему мы должны подражать — любви Христовой, должны иметь такую любовь в сердце своём, которая была бы подобна той любви, которой возлюбил нас Христос.
В Евангелии от Матфея (11, 29) читаем: ‘Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем’.
Вот чему научитесь — кротости и смирению, дабы нам быть такими же, как Господь наш Иисус Христос, показующий этот пример.
Можно ли, будучи всё время в раздражении, ведя постоянную и озлобленную борьбу со всеми окружающими, можно ли, возвеличивая свою человеческую волю, впадая в гордыню, можно ли ‘брать пример’ со Спасителя в Его кротости и смирении?
И как можно соединить это ‘постольку поскольку’ с образом Христа, который как предмет подражания стоит перед внутренним зрением человека?
Увещевая Тимофея подвизаться добрым исповеданием, апостол Павел говорит: ‘Добрым исповеданием подражай Христу, который засвидетельствовал перед Пилатом доброе исповедание, неукоризненно’ (1 Тим. 6, 12-14).
Мы должны быть подражателями Христу и в нашем исповедании веры. Разве примиряется такое исповедание веры, которое требуется от нас этим примером, с нашим постоянным малодушием, с нашим постоянным трусливым прятанием своего христианского звания? Как мы до сих пор не почувствуем, не поймём, что мы, верующие, есть избранный народ, что сколько бы по числу вокруг нас ни было смеющихся и кощунствующих над нашей верой, это чувствование высшего своего христианского достоинства должно всегда побуждать к открытому, твердому, и решительному доброму исповеданию.
Конечная цель нашего существования, ради чего нужно брать пример, для чего все наши труды, вся наша работа Господня, — теснейшее соединение с Господом, когда, по слову апостола, ‘будет Бог вся во всем’.
‘Будьте святы, потому что Я свят’, — говорится в первом послании апостола Петра (1, 16). В Евангелии от Матфея (5, 48) говорится: ‘Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный’.
Но, может быть, так поставленные задачи христианские могут возыметь совершенно обратное действие на нашу душу?
Может быть, увидав эту высоту и почувствовав свою немощность, мы вовсе откажемся идти этим путем. Ведь когда пригорок невысок, на него есть возможность взойти, а когда гора высока, у человека может явиться мысль: ‘Не подняться мне на неё, значит, и пробовать нечего’. Но это будет безумнейшая мысль, полнейшее непонимание того, что именно есть совершенствование по нашему христианскому пониманию.
Христианство не ставит определённых пределов совершенствованию. Совершенствование беспредельно, ибо самая жизнь в Боге не может быть ограничена никакими определёнными нравственными, хотя бы и самыми возвышенными, пределами. Значит, дело тут не в том, как высока гора, на которую ты подымешься, а важно, чтобы ты смиренно, усвоив то, что тебе раскрыто в Слове Божием, стал бы в полном сознании всей немощности своей трудиться для достижения поставленной перед тобой Господом задачи.
Ты никогда не должен говорить: ‘Я дойду только до этого места, потому что только до этого нужно идти’.
Ты никогда не должен говорить: ‘Я поднимусь на ту или иную высоту’ — ты просто будешь трудиться над своим внутренним устроением, памятуя, что этого требует от тебя Господь, а плоды — от благодати Божией. Дивные слова читаем мы по этому поводу у св. Иоанна Златоустого: ‘Бог обыкновенно назначает венцы, взирая не на конец подвига, а на расположение подвизающихся’ 5.
В этих словах нам уясняется то, что от нас требует Господь и что нам даёт надежду на этот венец. Нам дают надежду на это не какие-либо великие заслуги наши перед Господом, а наше внутреннее расположение, устремление, готовность, желание трудиться и работать для Господа, а самый путь этой внутренней духовной работы беспределен, как беспредельно само совершенствование.
Мы никогда не должны искушаться страшной и кощунственной мыслью, что христианство — это какой-то заброшенный уголок в нашей душе.
Но работая над своим внутренним устроением, над спасением души своей, мы должны всегда памятовать о нашей немощности, твёрдо уповая на Божественную благодать.

Аминь.

БЕСЕДА ПЯТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В разные времена по-разному в миру понималась жизнь. В разные времена главнейшим считалось разное. Но действительная основа жизни всегда остаётся одна и та же.
Эта основа — любовь, слово, которое имеет неисчерпаемую глубину содержания.
В духовной жизни велико значение богомыслия.
Посмотрим, как учит нас Слово Божие о любви: ‘Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь, вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя, на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки’ (Мф. 22,3 7-40).
В послании Иакова говорится: ‘Если вы исполняете закон царский, по Писанию: возлюби ближнего твоего, как себя самого, — хорошо делаете’ (Иак. 2, 8). Апостол Иаков заповедь о любви к ближнему называет царским законом.
У апостола Павла о значении любви как основного закона бытия говорится: ‘Любовь есть исполнение закона’ (Рим. 13, 10). И в другом послании: ‘Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства’ (Кол. 3, 14). В послании к Римлянам он говорит: ‘Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими’ (Рим. 12, 15).
У святых отцов в соответствии с тем, что открывается об этом основном законе в Слове Божием, говорится: ‘Если бы у нас кто спросил, что мы чествуем и чему поклоняемся, ответ готов: мы чтим любовь’ (св. Григорий Богослов) 6.
У блаженного Августина читаем: ‘Сущность всего Божественного Писания заключается в любви к Богу и ближним. Итак, если ты не имеешь столько сил и времени, чтобы надлежащим образом пересмотреть все листы Священного Писания и понять истину по всей её полноте, постигнуть все тайны Писания, то предайся только любви, которая обнимает собою все прочее’ 7.
Так утверждает Слово Божие и святые отцы основное значение любви. Но нужно вникнуть, что же здесь разумеется, какое содержание вкладывается в это понимание. Мы знаем чувство, которое мы называем любовью. Мы знаем любовь, которою мы любим детей своих, знаем любовь, которою мы любим друзей своих, многовидны, и разнообразны, и возвышенны проявления человеческой любви. Знаем мы и самую высочайшую из них — это любовь к Богу. Мы знаем, хотя, может быть, и редко переживаем, возможность любви даже к врагам своим. Всё это переживается как некое чувство, нам же нужно уразуметь источник его, что оно есть, для того чтобы оно легло в основание поставленной перед нами задачи духовной жизни.
Чувство любви к Богу есть стремление к самосовершенствованию путём теснейшего соединения с Господом Богом. Наше чувство любви к ближнему — это желание слиться духовно с ним. Другими словами, это таинственная способность и стремление человека к величайшему единству прежде всего с источником всякой жизни — с Господом, а затем со всем, что есть образ и подобие Его, т. е. с человеком, носящим в себе образ Божий.
Вот из этого источника, из этого таинственного стремления к полноте в единой жизни с Богом и всеми людьми, т. е. к жизни в Церкви, и проистекает это чувствование возвышеннейшего состояния любви.
По этому поводу мы имеем нечто в Слове Божием, где говорится: ‘Бог есть любовь. …Всякий, любящий Родившего, любит и Рождённого от Него’ (1 Ин. 4, 8, 5, 1). В другом месте апостол говорит: ‘Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга’ (1 Ин. 4, 11). В Евангелии от Иоанна читаем: ‘Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга’ (Ин. 13, 34). В Деяниях апостольских об этом состоянии полного единства говорится: ‘У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа’ (Деян. 4, 32). В Евангелии от Иоанна читаем: ‘Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино’ (Ин. 17, 21).
Вот где раскрываются во всей полноте тайна, смысл и сущность любви, до какового понимания человеческий разум не может возвыситься. Здесь истинное Божественное откровение. Ведь здесь говорится о том, что человеку заповедуется такое же единство, как единство Троичного Бога. А ведь Бог есть любовь, тайна Пресвятой Троицы есть тайна любви, соединяющей, составляющей единое существо Божие. И мы в этой заповеди Христовой становимся сопричастниками этой Божественной любви, этой тайне Пресвятой Троицы.
Так вот из этого источника, из таинственной глубины, где раскрывается, как высший идеал недосягаемого совершенствования, полнота единства любви Божественной, и проистекает чувство любви. Какие-то скрытые, бессознательно действующие законы этой же содержащей всё в единстве любви Божией заключаются в самой природе.
Святой Василий Великий с истинным даром благодатного уразумения Божественных тайн по этому поводу написал в ‘Шестодневе’ следующее: ‘Целый мир, состоящий из разнородных частей, связал Бог каким-то неразрывным союзом любви в единое общение и в одну гармонию, так что части, по положению своему весьма удалённые одна от другой, кажутся соединёнными посредством симпатии’ 8.
То есть он видит во всей вселенной неосознанный нравственный закон любви, лежащий в основе вообще всякого бытия.
Вся вселенная связана в единую гармоничную жизнь, Божественный Дух любви влит в самое бытие вселенной, которое есть не что иное, как союз любви. У человека это становится высочайшим идеалом, осознанным законом бытия его, бесконечной задачей его совершенствования, где этот союз любви и симпатии раскрывается и вырастает до богосовершенствования. Вот поэтому чувство любви, которое сознаём мы в себе как некий Божественный дар, и кладём мы в основу закона жизни, закона бытия, ибо Господь всё содержит Божественною любовию, всё объединяет Собою, всё Собою проникает, всё делает единою Церковью. Потому и сказал апостол Павел о любви, что любовь никогда не перестанет:
‘Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится’ (1 Кор. 13,48).
Любовь не перестанет, потому что она переживает земную жизнь, потому что она содержит единство не только этого изменчивого бытия, но она будет содержать единство бытия вечного. Когда мы говорим о любви как основе жизни, основе бытия, мы больше, чем при какой-либо иной проповеди, чувствуем себя ‘гласом вопиющего в пустыне’. Потому что любовь, как осознанный закон жизни, не приемлется миром. Мир избрал иной закон, мир избрал закон тления и смерти, закон разделения и разложения. Путаясь, выбиваясь из сил, чтобы преодолеть это тление и разделение, люди создают видимость единства и внешнее единство, которое ничего не объединяет и ничего не содержит, оно, это внешнее единство, противопоставляется внутреннему единству любви.
Напоминание, и проповедь, и утверждение Божественного закона любви так же неприемлемы для мира, как проповедь вечной жизни и бессмертия. Люди совершенно сознательно отказались от бессмертия, люди совершенно сознательно отказались от Бога, люди совершенно сознательно отказываются от своего богочеловеческого достоинства, и посему они не могут не отказаться от того, что есть основа вечной жизни, — от любви Божественной.
Но мы, верующие, как мы можем не строить всю нашу жизнь на началах Любви, которою содержится, утверждается бытие мира?!

Аминь.

БЕСЕДА ШЕСТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Каждую неделю мне приходится причащать больную, признанную врачами безнадёжной. Каждую неделю я сижу около её постели и мы ведём беседы о смысле жизни. И я каждый раз чувствую, что идёт какая-то непостижимая, но ясно ощущаемая борьба за эту душу.
И когда у постели чувствуется веяние смерти, то хочется противопоставить этому дыханию смерти какое-то высшее утверждение жизни и спасения. Не жизни земной, не продолжения этого, всё равно недолгого, временного бытия, а вечного, нетленного, истинного, бессмертного.
Раба Божия София умирает 9, едва начав жить, с каждым днём она тает на глазах, но в этой телесной оболочке все светлеет, всё утверждается, всё крепнет бытие вечное.
‘Буду ли я жива?’ — ‘Будете, будете’.
Кто дерзнет брать на себя предсказания о земной жизни?
Но утверждаем истинное бытие и дерзаем утверждать даруемое Господом спасение.
Освобождается, освобождается тяжкими испытаниями, скорбями и болезнями наш дух от всевозможных обольщений и порабощений. Бойтесь в духовной жизни бесовских наваждений, в духовной жизни непременно надо знать своего врага. Духовная жизнь строится под всевозможными нападениями вражескими, и плох тот воин духовный, который небрежительно относится к изучению вражеских козней. Мы должны строить наш внутренний мир, зная не только те основания, на которых он строится, но должны строить его и зная те опасности, которые ему угрожают. Эти опасности и есть обольщения бесовские.
Вот мы слышали в житии преподобного Памвы, как его хотели рассмешить бесы, которые сделали вид, что они запряглись и везут перо, и как они кричали: ‘Помоги нам, помоги нам!’ Изобразили бесовское смешное зрелище. И засмеялся Памва, никогда не смеявшийся, и возрадовались бесы, что они рассмешили его. И сказал им Памва: ‘Вы не рассмешили меня, я не рассмеялся, а посмеялся над вами, что вы даже пера не можете свезти’ 10.
Бесы бессильны, они сильны лишь нашей слабостью. Бесы бессильны, потому что они ложь от начала до конца. Ложь, бессильная сама по себе, имеет такую могущественную силу над нами обольщениями своими.
Вот этих-то обольщений и надлежит нам бояться в духовной жизни, обостряя свой внутренний взор для того, чтобы распознавать их. Самое страшное обольщение бесовское — это то, каким нам показывает бес мир, как он его принаряжает, в какие блестящие костюмы он облекает его, как он его расписывает. И когда смотрит человек, не освободившийся от этого обольщения, ему все кажется таким пышным, нарядным и увлекательным.
Это и есть обольщение страшной мирской ложью. И когда спадает с очей человека бесовское обольщение и он увидит разнаряженный, культурный мир таким, каков он есть в действительности, увидит душу этого мира, — какой страшный, непривлекательный, злой, грязный, поганый увидит он мир. Обольщение бесовское касается не только прикрас мира, оно касается и нашей внутренней жизни. Посмотрите на людей, обольщённых этим бесовским наваждением, которое закрывает душу человеческую от его собственных внутренних очей. Какою представляется им душа здоровой, устроенной, как будто бы всё в ней прекрасно, всё благополучно, они просто не видят её перед собою. И когда их кто-нибудь спросит, как они живут, они ответят, сколько они получают на службе, ответят, какая у них квартирная площадь, скажут, может быть, о тех или иных семейных обстоятельствах, но душу свою они не видят. И если спадёт с их очей это бесовское обольщение и они начнут присматриваться к внутренним движениям своего сердца, они ужаснутся, увидев, какая это всё была ложь — то, что думали они о своей жизни, и какое у них на самом деле грязное, засоренное, разбитое, поганое сердце.
И, вглядываясь в свою душу без этого бесовского обольщения, закрывающего службой, квартирной площадью и прочими внешними обстоятельствами жизнь внутреннего мира человека от него самого, когда это обольщение кончится, каким предстанет перед собою человек разбитым, запутавшимся, опустошённым, неустроенным, несчастным! Но не только внутренний мир подлежит этому бесовскому обольщению.
Наши внешние отношения все запутаны этим же наваждением бесовским. Бес постоянно нас мутит, постоянно наговаривает, он постоянно плетёт сети озлобления, разложения, разделения между людьми, он всё представляет как правду, как истину, тогда как он весь — неправда, весь — ложь. Мы погибли бы в этом обольщении, если были бы отданы лишь своим собственным силам.
Но, к великому нашему утешению, к великой радости нашей, мы вовсе не брошены на произвол судьбы, а над нами всё время действует Божественный Промысл. И если действие Божественного Промысла иногда и заслоняется от нас этим же наваждением бесовским, то это не значит, что он перестаёт действовать.
Когда мы поддаёмся здесь бесовскому наваждению, мы воистину делаемся бессильными в этом страшном мире всевозможных кошмарных обольщений бесовских. Есть некий путь, который непременно приведёт человека к освобождению от этого наваждения бесовского, который есть истинная дорога туда, где исчезают все обольщения, как при свете исчезает мрак, — это путь, о котором мы всегда благовествуем и на который так трудно встают верующие: разумею путь молитвенного делания. Слышал фразу, искренне, от сердца сказанную: ‘Лучше бы мне камни таскать, чем молиться, вот как мне трудно себя заставить’. Да как же не трудно-то, когда здесь на руках и ногах, как путы, висят препятствующие молитвенному деланию невидимые наши враги и темные силы?! Когда ты хочешь камень поднять, как бы он ни был тяжёл, тебе никто не помешает, а здесь за этот маленький камешек твоего молитвенного делания цепляются и не пускают тебя страшные враги твоего спасения. Тут всё у них пущено в ход: и твои телесные немощи, и твои всевозможные житейские неотложные заботы, и твоя рассеянная мысль, воспоминания, чувство окаменелости сердца, и уныние, и просто ‘позабыл’ — всё здесь пустит враг в ход, лишь бы только ты не встал на этот путь, ибо он знает, что, как только ты встанешь на путь молитвы, — конец этому царству лжи и обмана. Как только ты встанешь на этот путь, так и обнаружится весь обман бесовский, ибо откроется перед тобой, что есть истинный мир, что есть твоя душа и каков истинный путь спасения. Как же бесу не бояться, что он, прикрывшийся и кажущийся таким прекрасным, вдруг будет увиден таким, каков он есть на самом деле.
В молитве утверждается такое отношение к миру, каковым оно должно быть. Надо непременно полюбить молитву и надо не только в своём воображении и пожелании, а на самом деле взяться за неё и устраивать, не откладывая, молитвенную свою жизнь.
Не всем в семнадцать лет суждено лежать на смертном одре, но эта страшная тяжба со смертью, которая происходит у одра семнадцатилетней девушки, будет у одра каждого из нас, и то, как нам будет суждено пережить час смертный, зависит от того, как мы проведём свою жизнь.

Аминь.

БЕСЕДА СЕДЬМАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Я слышу за окном разговор. Говорят два голоса. Я знаю, что мужской голос принадлежит молодому человеку, служащему в галантерейном магазине, а женский — старушке, матери его жены.
— Ты что же, думаешь, — говорит мужской голос, — это небо?
— А что же?
— Это сгущённый воздух. Вот вас так попы и обманывают. Слышишь гром, ты, небось, думаешь, что Илья-пророк катается?
— А что же такое?
— Это электричество. Вот вас попы-то и обманывают.
Старушка огорчённо говорит:
— Мы умрём — к Господу пойдём, а вы куда?
— Мы никуда, да и вы никуда, потому что никакой вечной жизни нет, это всё попы выдумали.
Вот этот случайно донёсшийся до меня разговор слышится сейчас по всей Руси. Почти смешно, совершенно ни с чем не сообразно, но этот ‘сгущённый воздух’, о котором где-то вычитал молодой человек, и это ‘электричество’ победоносно разрушают в простых сердцах истины веры.
‘Сгущённый воздух, а не небо’ — это безграмотная фраза. Но молодой человек говорит её, торжествуя победу над обманутой в своей вере старушкой. Если бы я мог его спросить, но ведь он никогда не придёт сюда, какое отношение к истинам веры имеет то, что гром происходит от электричества. Конечно, он не ответил бы на этот вопрос, но разве ему это важно? Он убеждён, что поймал обманщика попа, разоблачил его.
Воистину почти смешной разговор, но над ним можно и заплакать. Ибо что значит вот эти ‘сгущённый воздух’ и ‘электричество’? Это страшно много значит. Это значит погибшая для спасения душа. Наука ли повинна в этом? Наука ли отнимает веру? Сколько раз уже мы возвращались к этому вопросу, и надо ли вновь здесь свидетельствовать, что серьёзное, настоящее образование вполне уживается с верою, что истины веры лежат совершенно в другой плоскости, чем научное знание, и поэтому, если не сделать передержки, наука никогда не сможет разрушить веру.
Но самое страшное — это не слова, а тон, в котором они говорились, этот тон радостного торжества. Можно подумать, что человек торжествует победу, доставляющую ему какие-то необычайные блага. Насмешка диавола в том и состоит, что он заставляет людей вырывать из себя самое лучшее, самое святое, самое радостное, что есть в них, и, вместо того чтобы привести их при этом ужасном деле к слезам отчаяния, величайшей тоске, он вселил в них веселье, дал им чувство, как будто бы здесь достигнуто что-то необычайно приятное для людей. Но что же достигнуто?.. Кто-то говорил: ‘Ты будешь жить вечно’… Это мечта, фантазия, несбыточная грёза (на миг допустим, что это так), но здесь есть чему радоваться, здесь есть от чего прийти в восторг, здесь понятно ликование, ведь ему говорят о бессмертной, вечной, блаженной жизни. Но вот говорят человеку: ‘Ты проживёшь несколько дней, месяцев, лет, умрёшь, сгниёшь — и больше ничего’. Откуда же здесь веселие? Откуда здесь торжество? Чего же торжествовать, что ты — только ни для чего не нужное соединение вещества, которое разрушится, и живой человек превратится в гниющее тело. Откуда же здесь взяться торжеству, если человек не впал в безумие?
Человеку говорят: ‘Господь Бог содержит всю вселенную, Он даёт высший смысл бытия вселенной и каждого отдельного человека, Он ведёт людей ко спасению, жизнью руководит разумная высшая сила, Промысл Божий’.
Это — мечта, это — грёза, это — несбыточная фантазия, но есть от чего торжествовать, есть от чего прийти в восторг, это понятно: разве не величайшая радость, что есть высший смысл бытия вселенной, что есть Господь, Который ведёт нас ко спасению и даёт нам жизнь.
Но вот говорят: ‘Никакого Бога нет, все это пустяки, живёте во зле, в грязи, в мерзости, умрёте, сгниёте — и больше ничего не будет’. Как можно эти страшные слова произнести торжествуя и веселясь? Можно быть неверующим человеком, но совершенно нельзя понять, как можно быть весёлым неверующим человеком.
Надо тогда плакать, плакать день и ночь в постоянном сознании полнейшей бессмысленности человеческого существования. Тогда нужно постоянно быть в тоске, что кто-то над тобой сыграл ужасную шутку, вложив в тебя какие-то неясные стремления к безусловному добру и истине, и потом всё это свёл к куску разлагающегося тела.
Можно быть неверующим человеком, но тогда нужно носить в своём сердце неизбываемую, постоянную тоску. Можно быть неверующим, но нужно иметь достаточно честности и смелости сказать, что вы, верующие, — счастливейшие существа, что ваша вера есть мечта, но мечта, отнять которую — значит отнять самое лучшее, что есть у человека.
Вот если человек домучается до того, чтобы так сказать, он будет уже на грани между неверием и верою.
Бесовское наваждение, царящее в мире безбожия, в том и состоит, что люди торжествуют, веселятся и чувствуют себя победителями от того, что убили в себе самое лучшее, что было в их душах.
Когда смотришь на толпу людей, наряженных, накрашенных, весёлых, возбуждённых, идущих по этой жизненной дороге так, как будто бы они действительно знают, зачем и куда идут, и подумаешь, что всё это люди неверующие, разве не чувствуешь ты себя как в доме сумасшедших? И когда приходит на исповедь мать и говорит со слезами, что сын её перестал верить, ты как бы видишь, что ведь ещё один занемог и пристал к толпе безумных. Наше чувство скорби о потерявших веру особенно сильно потому, что мы-то ведь знаем, что вера не мечта, а самая святая истина 11, и при этом истина, дающая человеку счастье, радость, мир, покой, смысл жизни, и что всё это отнимается пустой, фельетонной фразой о ‘сгущённом воздухе’ и ‘электричестве’.
Когда подумаешь обо всём этом, есть от чего страдать и плакать, видя человеческое неверие.
Много всяких мудрёных и учёных опытов и исследований сделано над составом материи. Химия и физика и целый ряд других естественных наук исследуют и изучают природу, но что такое жизнь — как было и есть, так навсегда и останется для этих исследований тайной. В этом чувствовании жизни заключается самая непоколебимая основа нашей веры в бессмертие и загробную жизнь. Надо почувствовать внутреннее течение, самый внутренний состав того, что есть жизнь, то, что содержится в твоей собственной душе, созданной по образу и подобию Божию. Для того чтобы стать верующим человеком, для этого не нужно знать мудрёных доказательств бессмертия, нужно лишь широко открыть своё сердце для этого чувствования жизни, и тогда твой внутренний бессмертный мир предстанет перед тобой в такой несомненности, твоё тело, материальное твоё бытие представится тебе до такой степени явно иным началом, чем этот открывшийся тебе внутренний мир твой, что не понадобится никаких логических и научных для веры в бессмертие доказательств.
Тогда никакие пустые слова о ‘сгущённом воздухе’ и ‘электричестве’ не смогут отнять этой великой драгоценности — веры, которая есть не ‘поповский обман’ и не несбыточная грёза, а самая несомненная, самая непоколебимая правда.

Аминь.

БЕСЕДА ВОСЬМАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В Москве умирает великий пастырь, настоятель храма во имя св. Адриана и Наталии о. Александр Стефановский 12.
Я только что был у него, и мне хочется начать свою сегодняшнюю беседу с этого всю душу наполняющего впечатления.
Я знал о тяжкой, смертельной болезни о. Александра — у него рак желудка — и пришёл к нему проститься. Я не знал, пустят ли меня. Я часто бывал у него и раньше, когда возникали какие-либо сомнения, когда сам не мог решить какого-нибудь сложного вопроса: именно у него можно было найти всегда благодатный, истинно духовный ответ. Но на этот раз я пришёл не за этим — я шёл проститься с ним. И когда я вошёл в его комнату и увидал его, лежащего на постели, перекрестившегося, как и всегда, при начале разговора и едва внятным голосом приветствовавшего меня, я почувствовал, что здесь уже совершается таинство смерти 13. Но что же услыхал я и что я увидел? Я увидел счастливейшее лицо, как будто бы человек испытывал не страшные предсмертные страдания, а как будто бы перед ним открывалось нечто до такой степени радостное и светлое, что невольно отражалось и на его лице. И сказал он мне:
— Прошу ваших святых молитв, а когда умру, я весь в руках Церкви, прошу тогда особенно молиться о моей душе.
И дальше, после большой паузы, прибавил:
— Я своим сказал: Господь нас так любит, что всегда делает для нас самое лучшее, и если я умру, зачем же вам плакать, ведь это всё из любви ко мне Господом делается, и самая смерть моя из любви Его ко мне.
Почему я сейчас вспомнил и почему я сейчас заговорил об этом? Я всё время думаю об этих словах и всё время испытываю необычайное чувство, как будто бы в этот-то данный момент церковной жизни сказано какое-то самое нужное мне слово, хотя я уже ни о чём не спрашивал своего старца. Это слово о Церкви. Так устроить свою душу, чтобы в самых тяжких физических страданиях испытывать такую радость, такой мир, такую любвеобильность, такой покой, такую веру, такое упование, — для этого нужно не только быть самому великим духом человеком, но нужно жить жизнью Церкви.
Вне Церкви нет истинного христианства, и вне Церкви нет полноты истинного спасения. Да, и в природе являет Себя Господь, и, созерцая жизнь вселенной, видим черты Творца Небесного, но полнота откровения дана в Слове Божием. И в нас заложены черты добра, и мы есть образ и подобие Божие, но достигнуть полноты спасения можно не этими своими хорошими чертами души, а вот этой полнотой благодати Божией, содержащейся в Церкви.
Когда задают вопросы о том, можно ли спастись язычнику, который совершенно не знает о Христе, можно ли спастись людям, которые ничем не виноваты в том, что они не знают Церкви и христианства, это всё праздные, ненужные, казуистические вопросы, ибо Господь распорядится так, как нужно, с каждой человеческой душой. Но нам, нам-то открыто, что спасение лишь в истинной Церкви. Вот это нас касается и это повелевает нам не безразлично относиться к тому, пребываем ли мы в истинной Церкви или нет. Ибо здесь идёт речь не о каком-либо желании или нежелании нашем, каком-то капризе — это нам нравится, а это не нравится, — здесь идёт речь о единственно важном в жизни земной человека: придёт ли он через эту земную жизнь свою ко спасению.
Потому и вопрос, в истинной ли мы Церкви, имеет для нас не кабинетный, отвлечённый, а самый жизненный, самый важный для нас смысл, и непременно мы должны решить его, если не избираем сознательно пути погибели.
Вот потому в древней Церкви, когда это ощущалось всеми, так строго стоял вопрос о том, что требуется от членов Церкви, чтобы они могли считать себя принадлежащими к ней. Тогда не было такого положения, что верующие точно какое-то одолжение делают тем, что они не отпадают от Церкви. Тогда Церковь не ставила вопроса, хочешь ли ты исполнять то или иное, а категорически требовала исполнения своих законов.
Церковь не послабляла своих требований из-за того, что это трудно для понимания или исполнения, она возвещала истины, которые должны принять верующие, чтобы быть членами Церкви, и ограждала себя самыми строгими, самыми решительными мерами, отлучая от Церкви, запрещая в священнослужении.
Мы живём в эпоху возрождения Церкви.
Эти слова могут казаться странными: как, в самом деле, в эпоху торжествующего безбожия говорить о церковном возрождении? Но это именно так. И потому строгость в требовании исполнения церковных законов также возрождается.
Это не черты характера того или иного отдельного пастыря — строгость, суровость, обязательность церковных законов, а это есть дух церковной современности.
Отец Александр был любвеобильнейшим человеком, который никогда не возвышал голоса и который мне теперь сказал фразу, залившую меня краской стыда. Он просил у меня прощения и прибавил:
— Ведь я иногда позволял себе возражать вам.
Так он чувствовал своё великое смирение. И что же, разве о. Александр считал для себя или для своей паствы возможным нарушение церковных законов, церковных правил?
Разве он, по существу, не так же сурово и требовательно относился к этому? И разве там, где это касалось истин Церкви, он не так же дерзновенно и открыто всегда свидетельствовал о них? Возрождается этот суровый дух православия, который должен ограждать его чистоту. Всё это невольно связывается у меня со впечатлением моего прощания. Мне думается, ведь проверка, зачем и как жил человек, — это его смерть. Не то есть проверка, как мы живём, не думая о часе смертном, как мы смеёмся, как мы отдаёмся всевозможным страстям, какие мы испытываем удачи в жизни, как мы ликуем, забывая о смерти, — всё это суета, всё это пройдет.
Настоящий ответ о прожитой жизни даётся в смертный час. И нельзя выразить словами с достаточною полнотой того чувства, которое испытываешь, видя вот так приготовленную к вечной жизни душу человеческую. Это могла сделать одна Церковь благодатию Божиею. Никогда самый хороший от природы человек не будет в состоянии так встретить смерть. Для этого надо быть в Церкви, а для этого надо знать, где истинная Церковь, для этого нужно пребывать именно в этой истинной Святой, Соборной, Апостольской Православной Церкви, где совершается таинство Евхаристии, ибо оно, это великое и страшное таинство, совершается лишь в одной истинной Церкви.
Не отдельные грехи человека страшны, самое страшное — это отпадение от Церкви. Мы говорим: согрешиша, но не отступиша. Вот это свидетельство о грехе, но неотпадении, оно и важно для нас. Врагу нашего спасения всегда хочется нас погубить нашими страстями и грехами, но в единый час может человек покаяться и вновь омыться благодатию Божией в Святой Церкви, окончательная гибель наступит тогда, когда он уйдёт из Церкви, когда он уже явится отрезанным, ‘не на лозе’. Поэтому враг так и старается исторгнуть человеческие души из истинной Церкви,
Какие же признаки истинной Церкви? Как нам её узнать?
В Святой, истинной Церкви, в той, в которой является полнота благодати Божией, где совершается святое таинство Евхаристии и в которой можем мы спастись, — в этой Церкви исповедуются те догматы, которые исповедуются Православной Церковью. В этой Церкви соблюдаются те правила Церкви, которые созданы и переданы нам святыми отцами. В этой Церкви существует преемственная, законная, истинно церковная власть. Никакое повреждение догматов недопустимо, никакое самочинное повреждение правил Церкви недопустимо, никакое самочинное захватывание церковной власти недопустимо.
Если Святую Церковь постигают какие-либо испытания, то вот эти три её основания всегда должны быть незыблемыми в ней.
Ни ради чего нельзя повреждать догматы, ни ради чего нельзя отрицаться устава, ни ради чего не может быть приемлема незаконная церковная власть. Может возникнуть очень много трудных обстоятельств в церковной жизни, могут и бывали в истории Церкви страшные времена, когда отпадали от истинной Церкви даже патриархи. Грехи могут быть прощены, но отпадение от Церкви является грехом к смерти, является отпадением от самого источника спасения.
Так надлежит утвердиться в своем внутреннем отношении к Церкви Христовой. Нужно проникнуться твердой уверенностью, что только в этой истинной, Православной Церкви может быть достигнуто спасение, и каждый должен со всей строгостью следить за чистотой Церкви Христовой, быть как бы на страже православия, чтобы здесь не погрешить ни в каком отношении. Здесь нужно много терпения, здесь нужно много спокойствия, здесь нужна мудрость и, главное, упование на благодать Божию.
Всё это с такою полнотою имеет умирающий пастырь.
И сегодняшнюю беседу свою я как бы говорю в его память.

Аминь.

БЕСЕДА ДЕВЯТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

О чём же в преддверии Великого поста можно говорить, как не о посте и молитве?
Пост и молитва — два крыла духовной жизни, два крыла, подрезанные у современного христианского общества мирским мудрствованием. Говорить о посте всегда трудно. Трудно говорить не тогда, когда сказанное тобою противоречит понятиям мирским, мы чувствуем такую крепкую невидимую стену, отделяющую нас от жизни мирской, что для нас не составляет затруднений, когда мы чувствуем, как сказанное нами расходится с понятиями и чувствованиями тех, кто живёт за этою стеною. Но трудно бывает говорить о том, что встречает противодействие в самой нашей церковной среде. Эта трудность и побуждает постоянно возвращаться к вопросу о посте и келейной молитве.
Сколько недоразумений, сколько всевозможной суеты поналегло на вопрос о необходимости поста!
Ведь когда теперь, с Божией помощью, понемногу восстанавливается постничество среди рядовых христиан, то это встречает не меньшее недоумение в среде верующих, чем в среде неверующих. ‘Вы постничаете?’ — этот удивлённый вопрос задают вовсе не всегда безбожники, его совершенно так же задают верующие люди. Для них как будто бы дело решённое, что пост должен быть понемногу изъят из церковного употребления.
Никогда этого не будет, ибо никогда в церковной жизни не прекратится жизнь духовная, а без постничества никакой духовной жизни быть не может.
Можно только поговорить о духовной жизни, а если от слов хоть чуточку перейти к делу, так сейчас же и понадобится пост. Говорить о ненужности поста может только тот, кто даже и не пытался поставить себе вопрос о жизни духовной как цели и задаче жизни. Пока вопрос о посте будет вопросом кабинетного порядка, вопросом академическим и отвлечённым, могут быть споры, могут быть сомнения, но как только пост станет вопросом не отвлечённым, а действенным средством нашего внутреннего устроения, так мы и перестаём и спорить, и сомневаться.
В самом деле, неужели такая строгость в требовании поста Церкви, такой строгий устав, такая ревность о посте подвижников — всё это было во имя какой-то отвлечённой буквы закона? Не ясно ли, что такое великое значение, такое громадное место в жизни Церкви, которое уделено посту, — всё это не из требования отвлечённой буквы закона, а из самого существа духовных потребностей человека.
Сколько раз указывалось мною на ту причину, которая вызывает это недоумение у православных христиан в вопросе о посте, — недоумение, зиждущееся на том, что обычная, повседневная христианская жизнь почти совершенно слилась с обычной, повседневной безбожной и мирской жизнью.
Только в самое последнее время все наши тяжкие испытания и переживания вновь создали стремление к оцерковлению нашей повседневной жизни и отсюда к решительному разделению между жизнью мирскою и жизнью церковною. Но обычно всё же жизнь вне храма, если взять наше отношение к людям, наше отношение к скорбям, наше отношение к материальному благополучию, наше отношение к обидам, к клевете, — взять эту общую нашу мирскую жизнь повседневную, окажется, она так совпадает с жизнью людей неверующих, что явилась весьма пагубная мысль: для того чтобы жить так, вовсе не требуется никаких постов.
Да, верно, для того чтобы жить так, как они живут, не требуется, совершенно не требуется!
Если вы хотите продолжать жить так же, и не нужно поститься! Если вы хотите на всякое слово отвечать — зуб за зуб, если вы хотите на каждую обиду отвечать обидой, если вы хотите устраивать свои мирские дела, решительно ни с чем не считаясь, через всё перешагивая, думая только о своём благополучии, — словом, если вы хотите жить так, как допускает жить безбожный мир, — не поститесь. Ешьте всё и в Великий пост, ешьте всё и в Страстную седмицу — какое может быть воздержание!
Но ведь вы так жить не хотите! Вы так живёте лишь по своей немощи, по своей слабости!
Мы так мучаемся, почему у нас не хватает сил жить так, как должно, почему мы делаем злое, которого не хотим, а доброе, что хотим, не делаем. Почему не смиряется наш дух, почему не хватает достаточно смирения перенести обиду, почему у нас всё так же, как у безбожников, хотя мы веруем?!
Вот тут-то мы и узнаем, что одной из причин является нарушение нами поста. Духовник, принимающий на исповедь, как никто, знает это ужасающее положение вопроса о посте.
Ведь здесь он видит людей наиболее церковных, наиболее сознательно вставших на путь жизни духовной. Уже нет сомнений в вере: они посещают лишь как мимолетные, преходящие бесовские мысли, уже чувствуется необходимость в частом причащении, уже сознаётся высокое христианское достоинство, уже нисколько не смущают насмешки и недоумение окружающих людей, всё как будто бы благополучно. И вот вопрос о посте. В ответ слышатся слова страшные: ‘Разрешите мне, батюшка, в пост есть молочное!’ — ‘Вы больны?’ — ‘Нет’. — ‘Почему же?’
Ответы бывают разные, но всегда неудовлетворительные. Матери заботятся о здоровье своих детей, как бы они не заболели от этого. Взрослые смущаются, хватит ли у них сил провести пост, у иных на этой почве семейные разногласия — много всякого! Но за всем этим всё время чувствуется: да потому, что в глубине души не веришь в пост.
Один человек сказал мне: ‘Если бы меня спросили, зачем ты постишься, по совести сказать, я ответил бы: ‘Для вас!». То есть для меня, для о. Валентина!
Но в глубине души нет веры, что пост является движущей, не всегда сознаваемой, но могущественнейшею силою в деле нашего духовного устроения.
Ты не заметишь, почему у тебя в душе расстройство, ты сам не осознаешь, но вот загляни в творения святых отцов, и там ты найдёшь объяснение: там тебе будет сказано, что пост есть первая ступень духовной жизни, что дальнейшие достижения на пути духовном всегда связаны с твоим подвигом постничества.
Так велико значение этого подвига постного, тесно связанного с подвигом молитвенным. Ибо это есть два крыла, и если одно перебито, то другое, если и будет стремиться поднять человека, не сможет.
Истинный пост немыслим без молитвы. И молитва невозможна без поста. Молитва у нас немощная не только по причине нашего внутреннего неустройства, нашей внутренней растрёпанности — она у нас не в порядке ещё и потому, что мы ею не занимаемся как определённым делом, требующим выучки. Молитва как сердечный порыв, молитва как минутная настроенность под впечатлением каких-либо жизненных переживаний: горя, нужды, сомнений, внутренних борений, страстей — всё это молитва ценная, имеющая великое значение, но это не есть твой капитал как постоянная некая драгоценность, твоей душой уже приобретённая.
Только та молитва есть капитал, которая делается привычным состоянием твоего духа. Но для того, чтобы стяжать такую молитву, нельзя ждать, когда найдёт на тебя настроение, и иметь суетную мысль, что пока такого настроения нет, то и молиться чуть ли не грешно, ибо это будет молитва одними устами.
Молитва требует дисциплины, настойчивого труда над нею, постоянного, ежедневного, неотступного и смиренного. Только при таком систематическом уходе и настойчивом труде с Божией помощью постепенно человек приобретает дар молитвы. Как велико значение её в духовной жизни, об этом мы много говорили и много ещё раз будем говорить. И ныне мне бы хотелось обратить ваше внимание на одну сторону этого значения молитвенного делания. Все мы сознаём большой недостаток нашей жизни, заключающийся в разделении нашей жизни церковной и жизни домашней. Получается для многих страшная двойственность жизни: пришёл в церковь — здесь особый мир, чистый, радостный. Здесь святые угодники, здесь молитва. Пришёл домой — там всё другое: сутолока, крики, брань, ссоры, неприятности — словом, мирская жизнь. И никак не соединит человек в своей душе церковь со своим там, в миру, душевным состоянием, и, как ни силится, ненадолго хватает у него вынесенного из храма.
Если он имеет возможность бывать в церкви часто, ежедневно или почти ежедневно, он всё-таки так часто глотнёт здешнего свежего, чистого воздуха, что может кое-как дотерпеть в миру до следующего посещения храма, но у того, кто бывает раз в месяц или реже, и вовсе не хватает силы сохранить церковную свою настроенность в миру. Молитва келейная, домашняя — она и есть не что иное, как перенесённый вами отсюда туда как бы маленький храм: если вы хотите продолжать церковную жизнь и там, в миру, уйдя отсюда, вы непременно должны и там, у себя, создавать молитвой своей храм Божий. Страшная наша духовная слабость заключается в отсутствии церковного духа в нашей повседневной жизни. Но он никогда у нас не явится, пока мы не восстановим во всей полноте пост и келейную молитву.
Все эти размышления имею побуждение сказать в преддверии Великого поста.
Как мы ни легкомысленно живём, но мы всё же живём лучше в Великий пост, как мы ни мало постимся, но всё-таки лучше всего постимся в Великий пост, и как мы ни плохо молимся, всё-таки лучше всего молимся в Великий пост, и было бы так прекрасно, если бы это улучшение наше Великим постом в нашей жизни и в смысле исполнения поста, и в смысле создания нашей молитвы не прекратилось бы с окончанием поста и наступлением Пасхи, а продолжилось бы и вошло в нашу жизнь.

Аминь.

БЕСЕДА ДЕСЯТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

В Великом посте всё время перед нашим умственным взором стоит Голгофа, все время в церковных богослужениях, в церковных песнопениях и молитвах, в наших коленопреклонениях, во всём настроении Великого поста содержится это чувство Голгофы.
Для человека нужно что-то помогающее ему [в попечении] о высшем, чтобы он не потонул в повседневной мирской жизни. Нужно нечто помогающее, что бы его поднимало и давало ему силы всё время чувствовать ‘главное’ в жизни, а ‘главное’ — только то, что соединяет человека с Господом, что дарует ему спасение, что ведёт его к жизни вечной. В нашей повседневной жизни самый большой грех — наше крайнее легкомыслие, наше небрежение к этому главному.
Как часто человек задумывается о смысле жизни лишь тогда, когда Господь пошлёт ему какое-нибудь тяжкое испытание и он, как бы силою обстоятельств приведённый к необходимости осмыслить свою жизнь, начинает хоть сколько-нибудь думать о главном.
Но мы, считающие себя верными, также нуждаемся постоянно в помощи, чтобы помнить о вечности, иметь мысль о спасении, страшиться не напрасно, не бесполезно для дела спасения проводить время.
Ведь если бы человек всегда перед собою содержал этот вопрос о вечной жизни и если бы он видел, как мало дней дадено ему для того, чтобы себя приготовить к вечной жизни, каким бы ему показалось безумием, что он это малое разбрасывает, и разбрасывает совершенно без всякой пользы для дела своего спасения.
Великий пост — великий наш помощник. Святая Церковь здесь благодатными силами своими нас поднимает из праха мирского, возводя нас на Голгофу, и тем самым наш дух освобождает от приковывающих нас к земному праху цепей.
Был когда-то много раз повторяющийся спор о славянском языке, т. е. спор о том, надо ли переводить богослужение на русский язык. Как всегда, кажущаяся истина для нашего мирского рассудка при более глубоком уразумении вопроса оказывается совсем не истиной. Так и здесь: вопрос, кажущийся столь простым и ясным для многих, думающих, что славянский язык — это есть какая-то старина и пережиток и что просто не хватает смелости признать очевидную истину, что лучше молиться на всем понятном языке, — этот вопрос совсем не так прост. И такое его решение совсем не истина, а глубочайшее заблуждение. Богослужение должно совершаться именно на славянском языке, на древнем языке. Причина такого утверждения ясна для тех, кто решает вопрос не на основании мирских размышлений, а на основании духовного опыта. Этот духовный опыт показал людям, что язык разговорный, на котором ведутся наши мирские разговоры, перенесённый в богослужение, влечёт за собою мирские воспоминания, и наша мысль, и без того блуждающая невесть где во время молитвы и занимающаяся своими мирскими делами, от этого мирского языка при богослужении ещё более уносится в сферу мирских забот.
Этот духовный опыт показал далее, что славянский язык является совершеннейшей формой для выражения молитвенных состояний.
В вопросах веры не так важен рассудок, как вся совокупность душевных сил, уразумевающих эти истины. Так и в молитве важны вовсе не дословный перевод и знание каждого слова, а полнота и совершенство формы, вмещающей всё содержимое.
Так вот, когда был этот спор, говорили, что простой русский человек ничего не понимает из того, что слышит в церкви на славянском языке. Один русский писатель, возражая на это, сказал: ‘Каждый простой русский человек знает молитву Ефрема Сирина, а это значит знать всё’.
И воистину, в молитве Ефрема Сирина, столь настойчиво повторяемой в наших богослужениях великопостных, если мы всмотримся и вдумаемся в каждое её слово, раскрывается самое существенное, что надлежит знать нам. И вот, когда ныне мы обращаемся к вопросу, что нам напоминает Святая Церковь в дни Великого поста потребного для жизни и спасения, мы невольно мыслью обращаемся именно к этой молитве.
‘Господи и Владыко живота моего!’, т. е. Господи и Владыко моей жизни! Вот уже это одно слово: Владыко жизни моей — оно сразу нас ставит в должное отношение к жизни, в то отношение к жизни, которое совершенно непонятно, совершенно безумно для людей безбожных, которые воображают, что они есть те строители, которым надлежит устраивать и свою жизнь, и жизнь других. Здесь провозглашается совершенно иной принцип, совершенно новая богооткровенная истина, по которой человек исповедует и утверждает владыкой жизни своей не себя как лжецаря, а Господа как Владыку своего. Далее, у этого Владыки Господа человек начинает испрашивать, чтобы Господь и Владыко жизни не дал ему: духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия.
Дух праздности — это дух той внутренней лености нашей, которая объясняется нашей душевной пустотой, это обленение — общее состояние безбожников, ибо они вовсе не живут жизнью духовною, они всегда находятся в состоянии внутренней пустоты, которое, если не заполнять его мирскою мерзостью и суетою, заставляет испытывать страшную скуку и тоску. Ибо если у безбожника отнять светские и мирские развлечения, если отнять то, что кажется чрезвычайно важным, а на самом деле совершенно ни для кого не нужное дело, которое он в большинстве случаев делает, вертясь как белка в колесе с утра до вечера, — если всё это отнять у него, то ничего, кроме пустого места, в душе не останется. Но и верующие, уже чувствующие, уже знающие, уже видящие некие проблёски начинающейся внутренней жизни, — они страдают этим обленением духовным, когда после малейшего напряжения, малейшего труда в деле молитвы, в деле поста ли, в деле изучения Слова Божия, в деле изучения святых отцов — словом, всего того, что составляет духовную жизнь, им хочется поскорее отдохнуть в привычной мирской суете.
И когда иной раз на духу спрашиваешь человека, кающегося в том, что он не может долго молиться: ‘Неужели вам не надоела мирская жизнь, неужели вы не чувствуете потребности от неё отдохнуть?’ — как этот вопрос застаёт человека врасплох!
Так вот эта леность, вот эта праздность! А за нею, как её родной брат, следует и уныние. Ибо как же не унывать человеческому духу, если он уже коснулся, уже требует небесной пищи и вместо этого получает лишь пищу мирскую, непригодную для питания души?
И человек, испытывающий какое-то движение души к высшему, чувствующий, что он уже не может удовлетворяться мирскою жизнью, где люди пьют, едят и всё устраиваются и неизвестно, когда начнут жить 14, — человек этот уже не может так одурачивать себя, чтобы ему эта ни для чего не нужная жизнь казалась зачем-то нужной, и в то же время у него от лености нет сил приобрести то новое питание для этой проснувшейся в нём духовной жизни, он и начинает тогда впадать в уныние: ослабевает, опускает руки.
Любоначалие, или властолюбие. Не только цари властвуют над другими, но и самые маленькие люди иногда чувствуют себя царями, одержимые этой отравляющею их страстью владычествовать над другими.
Празднословие — разве мы не утопаем в нём? Разве есть у нас чувство, что за каждое праздное слово мы дадим ответ Богу? Разве мы думаем когда-нибудь, какое таинственное, какое великое дело есть наша речь, наше слово, и разве мы употребляем его именно для того, для чего оно дадено человеку, разве не разбрасываем мы его без всякой цели с тем легкомыслием, с которым мы проводим всю свою жизнь?
А сквернословие, кощунство, осквернение, опоганивание уст?
‘Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему’.
Целомудрие — это есть то, что мы просим у Господа как драгоценнейший дар, ибо, может быть, ни в чём не повинен так человек, как в грехе блуда.
Святые угодники, великие подвижники все силы, данные им, посвящали молитвенному деланию. А мы расточаем их, расточаем с малых лет, с юных лет, а потом иной раз, прожив половину, а то и больше, жизни своей, начинаем чувствовать, какое страшное опустошение произвело в нас это прошлое наше нарушение целомудрия. Желая оправдать себя, человек всячески послабляет столь трудно и без того побораемую в нём страсть, давая утвердиться такому злу, которое вырвать потом бывает не под силу человеку.
Смиренномудрие — смирение, так презираемое в миру. Диавол восстал на Бога, вообразил себя равным Ему, он был низвержен с небес, он не стал смиренным — он остался исполненным гордости и в своей гордыне дерзнул приступить с искушениями к Самому Господу Иисусу Христу. Этот гордый диавол царствует в миру: мир весь во власти гордыни, в миру всё исполнено самоутверждения, мир поклоняется силе, мир пресмыкается перед силою, мир боится силы, сила в миру ценится как нечто имеющее высочайшее значение. Эта сила, ценимая в миру, — мерзость перед Господом, и такая мерзость, которая в ничто превращает все труды подвижников! Достаточно при самых ревностных подвижнических трудах, чтобы этот дух гордости овладел человеческим сердцем, как всё делается бесполезным, всё делается ничто, вся жизнь, все труды, все подвиги окажутся не имеющими никакой цены перед Господом. Смирение, предаваемое осмеянию в миру, — оно является одною из величайших добродетелей перед Господом.
Терпения просит молящийся. Вот в чём мы все так нуждаемся. Прежде всего мы не имеем терпения, проходя наш жизненный путь. Мы до такой степени нетерпеливы, что, если, считая себя богомольными, не получим то, что просим во всех молитвах, ропщем и в полнейшем ослеплении начинаем считать себя как бы обиженными и обманутыми Господом. Мы нетерпеливы в наших болезнях, нетерпеливы в наших скорбях, нетерпеливы в нужде, нетерпеливы во всём, что составляет нашу земную жизнь.
Но не в этом только главное наше несчастие — мы нетерпеливы ещё и в духовной жизни.
Приснопамятный иеросхимонах старец Анатолий всегда говорил: ‘Никогда не торопись’.
Мы всегда торопимся в духовной жизни. Нужно так приступать к работе, как будто бы ты делаешь это дело навсегда. Вот буду до скончания своих дней исполнять молитвенное своё правило — реши так и спокойно продолжай, не считая дней, сколько ты этим занимаешься, не подсчитывай, не пора ли видеть плоды трудов, не смущайся, что ты как будто бы их не видишь, не думай, что ты никуда не двигаешься или не так трудишься, надо вооружиться великим терпением, упованием на Господа в деле духовной жизни, — только тогда это приведёт к благим благодатным результатам.
И просит далее молящийся духа любви.
Трудно говорить о любви к людям в такие времена, как наше время, когда при посадке в трамвай человек человеку готов наступить на горло, когда в каждой квартире ад, когда у людей безумная злоба друг на друга, и не только среди безбожников — довольно нам всё сваливать на них, но и среди верующих, когда первый попавшийся пустяк воспламеняет наш гнев, каждое ничтожное обстоятельство может вызвать совершенно диавольское состояние духа. Но именно теперь и надо молиться о духе любви.
‘Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь’.
Эта молитва о том, чтобы Господь дал нам силу видеть наши грехи, — это не напрасная молитва.
Наименование грехов мелких имеет относительный смысл: не убивал человека, не обманул его, не украл у него — словом, не совершил ‘большого преступления’, а грешил грехами мелкими, повседневными, как у всех. Но мы, верующие, должны иные мерки применять к своим поступкам. Мы должны видеть свою жизнь при свете высших, Евангельских требований. Вот об этом-то и молится человек, прося, чтобы Господь дал ему силу узреть его прегрешения.
И в заключение: ‘…не осуждати брата моего’. И воистину в заключение! Ибо этот грех до такой степени всеобщ, до такой степени неуловим, до такой степени неискореним, так наполняет душу, что, кажется, нет никаких сил избавиться от него, мы просто захлебываемся в этом постоянном осуждении и злословии друг друга.
‘…яко благословен еси во веки веков. Аминь’. Этим слогом заканчивается молитва. Вручая себя воле Божией, просматривая всю свою жизнь и прося, чтобы Господь помог отрешиться от всех видов зла и стяжать истинный дух добра, человек произносит восхваление Господу.
Так вот что нам хочет вложить в сердце наша Святая Церковь, когда нам предлагает молитву Ефрема Сирина.
Если бы наша жизнь хоть сколько-нибудь соответствовала словам этой молитвы, как бы тогда вся она изменилась!

Аминь.

БЕСЕДА ОДИННАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Десятого марта управляющим Московской епархией епископом Алексием запрещена общая исповедь 15. Это событие великого церковного значения.
Как упорно, как настойчиво велась борьба за общую исповедь! Какие ведомые и неведомые препятствия встречали на своём пути защитники православной частной исповеди, знает один Господь.
В это воскресенье после Литургии нами будет отслужен благодарственный Господу Богу молебен о прекращении церковного бедствия. Но мне хотелось бы ещё раз разъяснить вам, от какого бедствия избавляет нас воспрещение общей исповеди, чтобы радость была полная, чтобы можно было бы каждому из вас, молясь и благодаря Господа за это избавление, всем сердцем участвовать в этом благодарении.
В Акте, воспрещающем общую исповедь, говорится: ‘Мы вступили в спасительный Великий пост. В эти дни верующие особенно стремятся в храм для молитвы и для очищения грехов в таинстве покаяния!’ И далее предлагается пастырям быть терпеливыми в слушании грехов, чуткими к пониманию страданий исповедующихся, не забывать, что за каждую душу, которая приходит к духовнику, он даст ответ перед Богом. А потому предлагается не формально относиться к великому делу исповеди, а вложить в него свою душу. Колеблющихся укрепить, сомневающихся убедить, слабых поддержать, отчаивающихся ободрить, падших поднять, озлобленных обласкать — предлагается против каждой болезни найти духовное врачевание. И далее указывая, что в последнее время стала практиковаться так называемая общая исповедь, епископ Алексий просит отойти от этой формы покаяния, так как в обычной обстановке пастырской деятельности общая исповедь недопустима, пастырь должен взять на себя труд побеседовать с каждым духовным сыном в отдельности. ‘В наступающую Четыредесятницу никто да не дерзнет через общую исповедь принимать покаяния своих духовных детей’.
Что же самое страшное в общей исповеди и от чего мы избавляемся с её запрещением?
Здесь мы вновь возвратимся к вопросу, о котором часто беседуем и будем беседовать: разумею обмирщение церковного общества, церковной жизни.
Не говоря уже о том, что общая исповедь повреждала самое существо таинства, что она нарушала церковные правила — словом, являлась вопиющим беззаконием, — она наносила смертельный удар духовничеству, то есть главному средству оцерковления человеческой жизни. И в самом деле, наряду со всеобщим распространением так называемой общей исповеди было тяготение, как бы в противовес этому, к установлению совершенно иных отношений между пастырем и духовными детьми, иных, чем это установилось обычно в приходских церквах, — как бы монастырский, старческий дух проникал в эти отношения.
Пастыри стремились рассмотреть исповедь не только как разрешение грехов, но как духовное внутреннее руководство теми душами, которые приходят на исповедь.
Чувствовалась необходимость этого в тех условиях, в которых ныне приходится в миру спасаться людям. Чувствовалось, что нельзя на год оставить человека, чтобы он через год пришёл исповедовать грехи, ибо за год без всякой поддержки, без всякого присмотра человеческая душа слишком отдаётся во власть мирской стихии, подвергается слишком большим опасностям, и посему только постоянное, бдительное руководство духовного отца может помочь в этих условиях жизни мирской не растерять, не рассеять, не погубить своей души.
Все понимающие, что в теперешней церковной жизни должно быть положено именно такое водительство духовное, не могут без ужаса относиться к общей исповеди как смертельно угрожающей духовничеству. Всякая неправда тем страшней, чем она больше имеет видимость добра.
Общая исповедь имела эту видимость. Как, в самом деле, было не соблазняться общей исповедью, не считать её чем-то положительным, видя, как плачет епископ, совершающий общую исповедь, и как плачет вся церковь, исповедующаяся ему!
Какое умилительное зрелище! Какое покаяние!
Можно ли сравнить с частной исповедью, когда не только поплакать, а перечислить грехи свои часто не успевает исповедающийся? Какое видимое превосходство над частной исповедью. Много и другого можно указать положительного в общей исповеди, соблазнявшего и тех, кто её вел, и тех, кто на неё приходил.
Ну а духовничество-то, ну а душа-то человеческая?
Допустим даже, искренне поплакала о грехах, хотя этот всеобщий и постоянный плач всегда подозрителен, ибо очень трудно плакать человеку наедине о своих грехах и гораздо легче поплакать, когда плачет вся церковь. Но допустим, допустим.
Где же у него духовный отец, где же у него тот, кто руководит его душою, кто не только заставил его поплакать, но кто разобрался в его душе, кто мог взять его за руку и повести за собою? Ведь для того, чтобы установилось должное отношение пастыря и духовного сына или духовной дочери, он непременно должен соприкоснуться с ними духовно лицом к лицу. Где же это возможно, как не на исповеди?
Общая исповедь как нарушение основы духовничества была явлением угрожающим. Последнее и самое сильное средство в деле нашего церковного воспитания пропадало, исчезало и совершенно сходило на нет. Ведь недаром же доходило дело до того, что сторонников частной исповеди начали называть ‘еретиками’ и говорили, что они идут против ‘всей Церкви’ — значит, общая исповедь представлялась, по некоему наваждению, как принятой всею Церковью.
Обмирщение — это есть то, чего мы должны бояться как духа антихриста. Если мы представим себе самочувствие христианина в тот самый момент страшный, который нам раскрыт в Слове Божием, — в момент, предшествующий последним временам, — то нам станет ясно, сколько требуется благодатных сил от Господа, чтобы устоять, чтобы сохранить и веру, и церковность свою в тех условиях, в которых тогда будет протекать жизнь верующих людей.
Это будет эпоха, когда будет торжествовать безбожие, когда будет страшное нравственное растление, когда мирская стихия решительно захлестнёт собою мир. И вот остаются верующие, остаётся Церковь, всеми презираемая, всеми в миру осмеиваемая, всеми попираемая во прах. Какое самочувствие должно быть тогда у этих немногих людей, которые будут объединяться в Святой Христовой Церкви?
Какая будет у них вера, какая будет у них сила духа, какая у них будет любовь, какое у них будет тогда оцерковление жизни! Гонимая Церковь, презираемая миром, будет блистать высшею духовною красотою.
Нам неведомы времена и сроки, неведомы и нашим детям, может быть, не доживут до них и наши правнуки, может быть, многим поколениям будет суждено ожидать последние времена. Но мы знаем, и это нам дано знать, что приближается это страшное время.
И в этом движении к последним временам всё, что является обмирщающим нашу жизнь, — всё есть некое дыхание антихриста.
Посему и всякое торжество Православия, всякое уничтожение в нашей церковной жизни обмирщающего начала должно нами восприниматься как великое торжество правды Христовой.
Вот в этом-то смысле значение запрещения общей исповеди — это истинное торжество Православия.
Как же нам не возблагодарить Господа, Который от нас отвёл эту страшную церковную беду!

Аминь.

БЕСЕДА ДВЕНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Вчера мы слышали Великий канон, весь проникнутый чувством раскаяния, весь проникнутый чувством ничтожества земной суеты, чувством стыда за ту плотскую страстную и грязную жизнь, которой отдаётся человек на земле.
В четверг Святая Церковь будет праздновать Благовещение — благую весть о спасении мира, о рождении Господа Иисуса Христа. В четверг вечером будет совершаться заупокойная всенощная в память Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Тихона. В пятницу за всенощной мы услышим Похвалу Богородице. Вот эта пятая неделя Великого поста невольно обращает нашу мысль к постоянному и основному вопросу о жизни и смерти.
Отношение к смерти чаще всего страдает двумя крайностями 16. Или размышление о смерти приводит человека в состояние болезненного уныния: он начинает везде и во всём чувствовать дыхание смерти, он не может смотреть на людей — все ему представляются покойниками, он не может и на себя смотреть — и ему самому кажется, что он уже видит себя лежащим в гробу. Это дух антихриста. Другие, боясь беспокойства, стремятся просто забыть о ней. Человек отмахивается от этих размышлений, пока есть возможность, пока не встал вопрос о какой-либо тяжкой болезни. Если и мелькает иногда мысль о смерти, такой человек старается поскорее от неё избавиться, как от мрачной мысли, от которой чем скорее избавишься, тем лучше. А если она всё же навязчиво возвращается помимо его воли, он считает себя почти больным и обращается к доктору, жалуясь, что стал неврастеником.
Это дух антихриста.
И в то же время мысль о смерти, а через неё возможность уяснения себе иной жизни, является непременной, обязательной для всякого живущего духовной жизнью 17. Нас сему научают и святые отцы и подвижники, нас этому научает даже самый малый опыт духовной жизни — так плодоносна, так животворяща эта постоянная мысль о смерти. Надо совершенно отрешиться и от первой крайности и не видеть в смерти торжествующего начала, которое угашает всю жизнь, всё превращая в нечто смрадное, тленное, всё делая безжизненным трупом.
Нужно оставить и легкомысленное, мирское, преступное отношение к вопросу о смерти, когда он изгоняется из нашего разума, дабы не мешать нам жить так, как мы живём, то есть пить, есть, спать и наслаждаться. Так поразмыслим же вновь и вновь об этом вопросе, дабы нам уяснилось главное, уяснилось истинное содержание жизни. Что меняется от срока жизни, который каждому из нас дан здесь, на земле?
Вот одни живые существа живут тысячу лет, другие живут сто, третьи — пятьдесят лет, а есть и такие, которые живут один день. И те, которые живут один день, если бы они могли сознавать, как человек, они бы думали, какая долгая жизнь у тех, кто живёт год, а те, которые живут несколько лет, они, наверное, подумали бы, как длинна, как бесконечно длинна жизнь человека. А вот человек думает, как долго живут те существа, которые живут тысячу лет. Но не безразлична ли для уяснения смысла жизни и содержания её эта арифметика?
Какая разница, сколько ты проживёшь: тысячу ли, сто ли, пятьдесят ли лет или один день?
Приблизим к себе наш конец, приблизим его так, чтобы он существовал для нас не там где-то, в отдалении, как будто он нас не касается, а приблизим его так, чтобы он стоял перед нами лицом к лицу. Представим себе, что мы, каждый, умрём через три дня. И посмотрим на нашу жизнь: что в ней останется тогда ценного и что сразу покажется суетой?
Вот ты любишь своего сына, ты умрёшь через три дня — и что же? И всё-таки ты будешь любить его, и всё-таки ты будешь чувствовать, что в этом выражается нечто, что нисколько не перестанет иметь смысл от того, что ты через три дня жить перестанешь.
Ты задумал выстроить себе роскошный дом и узнаёшь, что через три дня умрёшь. Какой интерес у тебя будет к этому твоему земному начинанию, которому, может быть, ты отдавал столько своих душевных сил? Подойди к каждому жизненному своему движению с этой меркою, и ты научишься различать, что в твоей жизни суета, ради которой не стоит жить, и что составляет то содержание жизни, которое смертью не уничтожается. Размышление о смерти совершенно по-иному определяет не только твоё отношение ко всему делаемому тобой здесь, но также определит по-иному и твои отношения с людьми.
Внутренние наши распри, трудность для нас относиться к человеку снисходительно, уметь ему прощать, относиться к нему с жалостью, иметь в своей душе ту или иную постоянно нас сопровождающую доброжелательную мысль об окружающих людях — всё это питается размышлением о смерти. Пусть каждый проверит себя: как изменялось отношение его к умирающему человеку. Но ведь эта мысль о смерти также должна касаться отношения ко всем ближним нашим, потому что каждый из них на очереди, чтобы уйти туда. И если ты будешь постоянно памятовать об этом, для тебя сразу определится, что в твоём отношении к ближнему суета и что истина.
Какое же откроется при этой проверке положительное содержание жизни?
Вот два человека: один живет, пользуясь всеми земными наслаждениями — богат, славен, красив, всемогущ, имеет всё, что может дать мирская жизнь. И вот преподобный Серафим Саровский, который питался сниткой — варил траву и питался ею несколько лет, стоял денно и нощно на камне с воздетыми руками и молился Богу. Преподобный Серафим, которому явилась Божия Матерь и сказала: ‘Сей от рода Нашего’.
Который из этих двух людей живёт? Где открывается жизнь истинная?
Какой странный, какой нелепый вопрос для мирского разума! Какой ненужный вопрос для верных!
Но разберёмся, в чём же истинная жизнь преподобного Серафима и в чём кажущаяся жизнь мирского человека?
‘Через три дня умрёшь’, — скажут вот этому богачу. Ну и что же у него останется от его наслаждений, от всех богатств, от всего, чем он казался себе таким счастливым, могучим и прекрасным? Гроб — больше ничего. Богатства его останутся здесь, наслаждения его кончатся, слава и величие — пустяки, всё это мирской вздор, диавольские выдумки для обольщения неверующих мирских людей.
Ну а через три дня преставится преподобный Серафим. Что ему даст грозное слово ‘смерть’? Да ничего оно не даст ему, кроме величайшей радости, — радости, потому что он знает жизнь истинную, знает, что он видел её здесь как в тумане, а там, в загробном бытии, она откроется ему в величайшей полноте. Здесь он предчувствовал — там он увидит, здесь он стоял пред дверями — там они отверзятся. То состояние, которое было у него, — это лишь предчувствие славного бытия спасённого человека.
Нетленная, вечная, прекрасная, истинная жизнь останется, её никогда не победит смерть!
Так вот что нам дают в уяснении истинного смысла, истинного содержания жизни размышления о смерти.
Верующему человеку всё это для разума ясно, но для того, чтобы это было не только ясным для разума, но стало действительным содержанием внутренней жизни, — для этого нужно постоянно и постоянно молитвенно обращаться к Тому, Кто есть Источник жизни.

Аминь.

БЕСЕДА ТРИНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Весьма важно для духовной жизни уразуметь внутренний смысл того или иного события, того или иного явления.
Как часто в нашей личной жизни мы думаем, что поступили бы совершенно по-иному, если бы знали, для чего то или иное событие совершается в жизни нашей. Человеку трудно пережить многое именно потому, что он не может уразуметь, зачем это посылается ему. Наш разум, если он не посягает на большее, чем ему дано, может иметь в нашей духовной жизни большое и положительное значение, помогая нам сознательно ставить перед собою те или иные задачи, уяснять наши ошибки, побуждая к исправлению, двигая нашей волей, склоняя её в ту или иную сторону.
Вот потому-то так важно для нас уяснить себе внутренний, религиозный, высший смысл той эпохи, в которую мы живём!
Этот высший смысл, как и высший смысл личной жизни человека, заслоняется всевозможными повседневными мелочами. Нужно как-то подняться над жизнью, чтобы увидеть даль, чтобы жить не только изо дня в день, но жить тем, что открывается в этой дали, и чтобы сама повседневная жизнь освещалась тем, что в этой дали увидят человеческие очи.
Ведь нельзя рассматривать смысл мировой жизни только в связи с ближайшими, внешними задачами. Есть одно размышление, которое должно освободить человека от этого узкого, ограниченного, материального, внешнего понимания смысла мировой жизни.
И верующие, и неверующие люди признают жизнь вечно существовавшей. Не было времени, когда не было бытия. Для нас это есть вечное бытие Божие, всегда бывшее, для безбожников это вечное, всегда бывшее существование материи, но во времени жизнь была всегда, бытие было изначала, из вечности.
Спрашивается, почему же не всё ещё достигнуто? Можно ли сказать, что ещё не пришло время? Ведь времени было бесконечно много. Значит, если бы существующее зависело от какого угодно количества миллионов лет, то эти миллионы лет уже были, они уже протекли и во все времена должны были быть уже совершившимися, и должен был быть какой-то круг вечно повторяющихся, одинаковых событий.
Когда-то уже была земля, когда-то уже на этой земле всё было, и вновь возникает мир, и вновь бессмысленная и вечно движущаяся кинематографическая лента вертится и вертится, приходят и исчезают события мировой истории.
Но если это не так — а кто же хотя бы и из безбожников скажет, что это так? — то, значит, смысл жизни вне времени, не зависит от этого миллиона протекших лет.
Вне времени существует лишь нематериальное бытие, невещественный мир. Потому и смысл жизни лежит не в материальном, внешнем бытии. В чём же он лежит вообще и в чём лежит смысл именно нашего времени?
Для нас здесь всё твёрдо, всё ясно, всё несомненно, ибо всё это открыто в Слове Божием, всё это есть Божественное Откровение, а не человеческие мудрствования. Да, мы утверждаем, что смысл всей жизни мира заключается в преодолении зла, в победе высшего добра над этим злом, в грядущей славе Второго пришествия Христа, в преображении косной материи в нетленное бытие, в новое небо и в новую землю, во всеобщем воскресении. Вся борьба, всё совершающееся в мире для того и совершается. Это те дали, которые открываются очам веры.
Это определяет и внутреннюю задачу нашего времени. Чувствуем и утверждаем, что задача сия заключается в решительном разделении мирского царства и Царства не от мира сего. Утверждаем, что ныне должно уничтожаться вошедшее в самую плоть и кровь нашу служение двум господам, смешение двух противоположных стихий — мирской и духовной.
Тяжкие испытания привели человека к необходимости избрать или тот, или другой, но единый путь: или узкий путь спасения, или широкий путь гибели.
Понаблюдайте жизнь, всмотритесь в свою душу, и вы согласитесь с тем, что никогда ещё так определённо и так резко не разделялись люди, никогда ещё перед человеческой душой не стоял так ребром вопрос: кто он — христианин или безбожник, для чего он хочет жить — для Бога или диавола?
Нужно определиться каждой душе.
Всё то, что кажется тяжким и скорбным, есть не что иное, как Божие указание, Божия помощь в этом трудном деле самоопределения души человеческой.
Если бы извне не стоял так твёрдо и неотступно вопрос: с крестом ты или без креста, веришь или нет, — было бы вновь лукавство, было бы всяческое самоукрывательство. Нужно, чтобы помог нам Господь открыто, прямо, решительно и окончательно определить путь своей жизни. Значит ли это, что жизнь уже кончается? Господь долготерпелив и долго, может быть, потерпит это состояние, когда люди будут всячески уклоняться от решительного выбора пути. Мы открываем Апокалипсис и читаем там следующие слова:
‘И сказал мне: не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко. Неправедный пусть ещё делает неправду, нечистый пусть ещё сквернится, праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, чтобы воздать каждому по делам его’ (Апок. 22, 10).
Господь долготерпелив, и этот процесс самоопределения, когда неправедный будет делать ещё неправду, а праведный будет делать правду, может длиться долго. Но за всеми этими действованиями или во имя неправды, или во имя правды стоит ‘Се, гряду скоро’.
Вот мы и связываем жизнь каждого из нас этою общею целью жизни мира. Как она вся освещается этой конечной целью разделения добра и зла, Христа и антихриста в мире, так и жизнь каждого из нас определяется нашим единством с Тем или другим 18.
Нельзя служить двум господам. Эта грозная заповедь Спасителя ныне получает особую силу.
Здесь возникает обычный страх, обычная робость: как же это выбрать единого господина? Не значит ли это отказаться от всего того, что имеет тот, другой господин и что кажется таким сладостным? Выбрать единого господина — не значит ли отказаться от всего, что даёт мирская жизнь?
И вот эта связь с мирской жизнью, желание сохранить ту сладость, которую она даёт, заставляют робеть и не решаться на внутренний выбор окончательного пути, окончательного единого господина 19. Но какое здесь ужасающее недоразумение, какая диавольская ложь и неправда! Жить? Но это и значит служить Единому Господину — Господу. Всё, что в жизни мирской является настоящей жизнью, всё это отблеск того служения Единому Господину, которого от нас требует Господь.
Вы будете служить другому господину тогда, когда будете принимать за жизнь самообман, подделку под истинную жизнь. Нужно всем своим существом почувствовать неправду мирской жизни, смерть, царящую в миру.
Позволю себе для пояснения привести одно жизненное впечатление.
Я хожу по платформе железной дороги. Праздник, много народу, люди смеются, разодеты, на людях странные наряды. Я смотрю на этих накрашенных, полуголых людей, и мне делается тяжко и душно, как будто бы я вижу тяжёлый-тяжёлый сон. А ждать долго. И тогда я наклоняюсь через перила и начинаю смотреть вниз. А там высокая трава зеленая и цветы освещены солнцем… И я чувствую, как успокаивается моя душа. Там, за перилами, жизнь.
И думалось мне: ‘Когда монах уходил, чтобы не видеть этой мирской ‘платформы’, в дремучие леса и видел там небо, лес, траву, цветы, разве он не чувствовал истинной жизни и разве не смерть, разодетая в пышный наряд, — мирская жизнь?’
Мы должны любить жизнь потому, что где жизнь, там Господь, Он один лишь есть Источник жизни, всё, что есть в жизни, всё содержится Им, всё содержится рукой Господней, всё, что есть в тебе истинного, что в тебе живёт, всё живёт в Боге.
И думать, что уйти от второго господина, имя которому смерть, и отдаться решительно, окончательно служению Господу значит что-то потерять, — не иное что, как бесовское наваждение.
Всё, что есть в жизни прекрасного, всё, что есть в твоей душе светлого, всё, что заслуживает названия жизни, — всё это в Боге. Ни от единой черты в жизни не откажешься ты, если будешь служить Богу, — ты откажешься только от тления, от смерти, от лжи, от маски и от неправды.

Аминь.

БЕСЕДА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Всякое церковное действие может быть ‘фарисейским’, может быть внешним, без внутреннего содержания. В Святой Церкви такое мертвенное состояние всегда считалось безблагодатным, тяжким состоянием, и ему всегда противопоставлялось состояние живое, благодатное, как любил говорить современный пустынник, недавно скончавшийся отец Никифор: ‘Всё живое — в Церкви Христовой’ 20.
И пост, и молитва, и богослужебный устав, и обряды — всё церковное может быть мертвенным и может быть одухотворенным благодатию. Благодать Божия не зависит от человеческих усилий, но однако же от нас нечто требуется, чтобы она нам вспомоществовала, и прежде всего требуется правильное понимание внутренних задач нашей жизни и правильное внутреннее отношение ко всем церковным действованиям.
Преподобный Серафим в беседе с Мотовиловым с чрезвычайной ясностью определил эту внутреннюю задачу каждого христианина. Мотовилов спросил его об истинной цели христианской жизни. И сказал ему преподобный Серафим, что он, Мотовилов, уже многих спрашивал: и архиереев, и священников, и монахов — и никто ему не разъяснил ещё достодолжно.
‘Истинная цель жизни нашей христианской, — сказал преподобный Серафим, — состоит в стяжании Духа Святаго Божиего. Пост же и бдение, и молитва, и милостыня, и всякое Христа ради делаемое доброе дело суть средства для стяжания Святаго Духа Божиего’.
И далее, когда Мотовилов, с недоумением спрашивая преподобного Серафима, в чём же состоит это особое состояние души, стяжавшей Духа Святаго Божьего, преподобный Серафим взял его крепко за плечи и сказал:
— Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою!.. Что же ты не смотришь на меня?
— Я, — Мотовилов отвечал, — не могу смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит от боли!..
И спрашивал преподобный Серафим Мотовилова:
— Что же чувствуете вы теперь?
— Необыкновенно хорошо! — отвечал Мотовилов.
— Да как же хорошо? Что именно?
— Чувствую я такую тишину и мир в душе моей, что никакими словами выразить не могу, — отвечал Мотовилов.
Дальше преподобный опять спрашивает его:
— Что же ещё чувствуете вы?
— Необыкновенную сладость!
— Что же ещё вы чувствуете?
— Необыкновенную радость во всём моём сердце!
И продолжал преподобный:
— Когда Дух Божий снисходит к человеку и осеняет его полнотою Своего наития, тогда душа человеческая преисполняется неизреченною радостью… Что же ещё вы чувствуете, ваше Боголюбие?
— Теплоту необыкновенную!
Преподобный Серафим сказал:
— Про это состояние, в котором мы с вами теперь находимся, именно и сказал Господь: ‘Суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти’… Вот что значит быть в полноте Духа Святаго 21.
Вот как раскрыто преподобным Серафимом это состояние благодатной душевной тишины, состояние благодатной душевной радости, состояние благодатной душевной теплоты — всё это даруется душе, находящейся в полноте Духа Святаго Божиего, состояние благодатное, от человека не зависящее. Всё остальное есть средства, предлагаемые Церковью для достижения этого состояния. Для достижения его — все труды, все подвиги, вся внутренняя работа человека, для этого весь тот трудный путь внутренних борений, борьбы со страстями, для этого все средства, которые предлагает Святая Церковь своим чадам, для этого и Господь пришёл, чтобы дать людям возможность стяжать Духа Святаго Божиего, ибо это значит благодатная жизнь в Боге.
Сами заповеди — они есть то русло, по которому должна течь жизнь человека, чтобы он мог прийти к этому состоянию, дабы жить в Боге, в полноте Духа Святаго. Но как только эти средства для достижения этой благодатной, вожделенной цели сами делаются целью у человека, он неминуемо впадает в фарисейство, как ни была, казалось, возвышенна сама по себе эта цель. Если человек будет исполнять устав для устава, он непременно впадает в мертвенное фарисейское состояние.
Все это мною говорится как некое предисловие к тому, что надлежит мне ныне сказать относительно наступившего поста. Те из вас, кто исповедуется у меня, да и те, которые часто слушают, прекрасно знают, как я настойчиво и упорно, везде, где только возможно, настаиваю на соблюдении постов.
Многократно по разным поводам мною уже указывалось вам, что легкомысленное забвение поста — одно из первых, с чего начинает вражеская сила обмирщение человеческой души. Подход к вопросу о посте чисто мирской, когда начинают говорить, что пост не важен, что лучше не сердиться, не раздражаться, не говорить неправду — словом, не оскверняться тем, что выходит из уст. И то хорошо, и это хорошо, и нечего здесь заниматься сравнениями.
Если нас одухотворяет в нашей церковной и религиозной жизни то, о чём ныне словами преподобного Серафима мы здесь говорим, то тогда и пост будет иметь великое значение как одно из условий стяжания полноты Духа Святаго.
Мешает полноте благодатной жизни в нас всё косное, тленное и злое, что есть в нас и в мирской жизни. Поэтому всё, что будет нашу жизнь обмирщать, всё будет идти наперекор нашему намерению стяжать Духа Святаго Божиего, и наоборот, всё то, что будет оцерковлять нашу жизнь, всё будет служить на пользу для достижения этой вожделенной цели. В числе других средств, перечисленных здесь преподобным Серафимом, на одном из первых мест стоит соблюдение поста. Нет слов выразить негодование по поводу укореняющегося у нас отношения к посту.
Как будто бы ‘неважно’ перешагнуть небольшое пространство, но если это пространство — бездонная пропасть, отделяющая один мир от другого, то это маленькое пространство может быть решающим. Есть такая русская пословица: ‘Коготок увяз — всей птичке пропасть’. Вот так же и в вопросе обмирщения жизни: ты только зацепись коготком за мирскую жизнь — пропадёт вся птичка. Если ты грешишь, то так и сознавай как грех, а оправданий не вводи в норму, в некоторое разрешённое правило. Если ты будешь нарушать пост, сознавая тяжкое свое прегрешение, — это полбеды, но когда у тебя в душе мысль: ‘Да ведь это, собственно, не нужно…’ Мысль лукавая, мысль вредная, отравляющая душу. Дело поста — дело великое в нашем оцерковлении жизни!
Надлежит непременно всем, сознательно встающим на путь духовной жизни, возвращаться к соблюдению поста.
Если кто-нибудь указывает на фарисейское, внешнее, мертвенное исполнение поста, то этим он обличает не пост, а только фарисейство. В посте, как и во всём церковном, важно внутреннее содержание. Ведь для некоторых маловажное дело и крестное знамение, но для нас оно наполнено живым содержанием, это есть знамение, которым мы ограждаемся от бесовской силы. Ведь и таинства для иных есть дело маловажное, но для нас за ними стоит живое, благодатное действие Духа Святаго.
Вот когда подходят под благословение — для многих тоже дело маловажное, а для нас в этот момент преподаётся благодать Божия.
‘Всё живое’, как говорил пустынник отец Никифор. Так и пост.
Да, мы будем исполнять постный устав, мы не будем смущаться, что нам надлежит иметь знание этого постного устава. Мы будем знать, что вот в этот Петровский пост по субботам и воскресным дням нам разрешается рыба, что по понедельникам, средам и пятницам мы должны воздерживаться от масла, что во вторник и четверг мы можем вкушать пищу с маслом. Все эти мелочи нисколько не будут нас смущать, когда за всем этим будет светиться вожделенная цель — достигнуть благодатного состояния стяжания Духа Святаго.
Вся церковная жизнь есть мелочь для тех, кто видит только внешние её стороны, и вся церковная жизнь есть величайшее дело, ради которого мы живём, для тех, кто верит, что церковная жизнь ведет ко спасению, ибо только Церковь соединит нас с Господом, ибо она только раскрывает нам полноту Духа Святаго Божиего.

Аминь.

БЕСЕДА ПЯТНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Христианская вера есть вера в воскресшего Господа нашего Иисуса Христа.
Прочтём слова апостола Павла: ‘Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребён был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом двенадцати, потом явился более нежели пятистам братии в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили, потом явился Иакову, также всем Апостолам, а после всех явился и мне, как некоему извергу’ (1 Кор. 15, 38).
Значение для христиан веры в воскресшего Господа мы видим со всею силою в следующих словах апостола: ‘А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша’ (1 Кор. 15, 14).
Как же должен мыслить христианин Воскресение Христово?
‘Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут’ (1 Кор. 15, 22).
То есть вера в Воскресение Христово наитеснейшим образом связана с нашей верой во всеобщее воскресение.
‘По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мёртвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрём!’ (1 Кор. 15, 32).
Но это не так: ‘Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие’ (1 Кор. 15, 53).
Как это будет?
‘Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдёт с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде, потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем. Итак утешайте друг друга сими словами’ (1 Фес. 4, 16-18).
Только этими словами и может быть утешено человеческое сердце. Только слова о Воскресении Христа и о всеобщем воскресении могут действительно утешить человеческую скорбь, жажду человеческую о правде, об истине, человеческое стремление к вечному бытию, дать и утешение, и оправдание человеческой жизни.
Будем рассуждать ныне о Воскресении Христовом, пускай эти размышления нам укажут, что так и что не так в нашей жизни.
Воскресение Господа нашего Иисуса Христа переживается и чувствуется людьми, не только когда они размышляют об истинах веры — весь окружающий мир даёт основание для этих размышлений. Приведу вам пространно слова Тертуллиана о Воскресении Господа:
‘Обрати взоры на образы Божественного могущества в мире. День умирает и, уступая место ночи, погребается во тьме. Краса вселенной скрывается под похоронными завесами. Всё делается бесцветным, безмолвным, смутным… Природа облекается в траур и оплакивает потерю света. Но вдруг свет вновь для вселенной оживает со всем своим великолепием… пока опять не наступит ночь с плачевным своим облачением. Тогда начинают блестеть лучи звезд, потухающие при утреннем сумерке. Планеты, днём на время изгнанные, торжественно возвращаются, луна возобновляет круг свой, ослабевший от ежемесячного обращения. Зима, лето, весна, осень преемственно последуют друг за другом… На земле те же законы, как и на небесах. Деревья восприемлют красу свою, которой были лишены. Цветы появляются с своим разнообразием красок. Поля одеваются снова зеленью своею. Семена, истлевшие в недрах земли, возникают, и возникают не иначе, как истлевши.
Какая дивная премудрость! Она лишает нас благ наших, чтобы нам их сугубо возвратить, отъемлет их, чтобы опять ими одарить, истребляет, чтобы сохранить, портит, чтобы обновить, поглощает, чтобы умножить стократно… Одним словом, всякая тварь переходит от смерти к жизни. Всё, что пред твоими глазами было, существует. Всё, что потерял ты, возвращается с избытком. Всё, исчезнувши, приходит в прежнее состояние, всё, переставши существовать, восприемлет бытие, всё оканчивается, с тем чтобы возникнуть… Что же означает это беспрерывное круговращение природы? Это есть свидетельство Воскресения мёртвых. Бог начертал его прежде в Своих деяниях, прежде, чем в Священном Писании, возвестил прежде могуществом Своим, нежели преподал словесно. Он открыл пред тобою книгу природы, дабы убедясь глазами… не сомневался, что Бог должен воскресить мёртвых’ 22.
Основное, самое главное, что есть в нашем вероучении, — Воскресение Христа и грядущее всеобщее воскресение — недостаточно усваивается нами, недостаточно и не всегда содержится в нашей душе, и если мы всмотримся в нашу внутреннюю жизнь, мы очень скоро и очень ясно в этом убедимся. Люди очень мало и плохо умеют переживать положительное в жизни, они очень сильно чувствуют боль и очень плохо ощущают радость. Если вы проверите себя, вы очень скоро и очень легко убедитесь в этом несчастном нашем свойстве. Пока ты здоров, ты не чувствуешь своего счастья, пока ты окружён близкими людьми, ты не чувствуешь, что это счастье, пока ты имеешь то, что тебе даёт Господь, ты этого не замечаешь. Но вот когда от тебя отнимается здоровье, когда у тебя умирают близкие люди, когда ты лишаешься того, что имел, — тогда ты чувствуешь боль и начинаешь считать себя несчастным.
Все вы, здесь стоящие, смотрите и видите. Но многие ли чувствуют счастье от того, что имеют зрение? Но если бы хоть одного слепого привести сюда и сказать ему, что он будет видеть, ему бы это показалось несбыточной мечтой, и ему бы казалось, что если бы только видеть ему, он, наверное, был бы счастливейшим человеком. Мы все имеем это счастье и не чувствуем.
И что бы мы ни взяли в жизни нашей, нам нужно известное усилие, чтобы заставить себя чувствовать, переживать, радоваться тому, что имеем. Причина сего коренится в самом нашем душевном строе. Человеку трудно переродиться и так устроить внутреннюю свою жизнь, чтобы ощущать положительное её содержание. Слова апостола Павла: ‘Всегда радуйтесь’ — решительно не усваиваются нами в нашей повседневной жизни, хотя оснований для этой постоянной радости великое множество, если бы только мы могли должным образом переживать то, что нам даёт Господь.
Что же даёт нам Господь?
Господь даёт нам воскресение. Ну давайте представим себе воскресение не как отвлечённый догмат веры, а как нечто постоянно ощущаемое в душе. Разве можно было бы тогда постоянно не испытывать чувства радости? Что по сравнению с радостью вечной жизни и грядущего всеобщего воскресения наши печали и скорби, неприятности в квартире, сокращения по службе, какая-нибудь обида нашего соседа — всё то, что так легко повергает в уныние и отчаяние? Как можно впадать в уныние, когда Христос воскрес, когда мы знаем, что и мы сопричастники этого воскресения.
Разве не мёртвый догмат для нас воскресение, если наша душа всё время не трепещет радостью, веруя во всеобщее воскресение.
Самая большая скорбь, самое тяжкое горе — это, конечно, смерть близких нам людей. Вот в этой скорби проверим свою веру в воскресение, куда она девается, когда мы плачем у гроба, и кажется нам, что жить больше незачем. Это — когда Христос воскрес, это — когда мы сопричастники всеобщего воскресения!
Почему же, если это не отвлечённый догмат, а истинная живая вера наша, почему у нас нет отношения к умирающим, уходящим от нас близким людям как к уходящим от нас на время, как к уезжающим лишь куда-то в дальнюю страну?
Когда Христос воскрес, и мы есть сопричастники Его Воскресения!
И всё же, как ни немощны мы в нашей жизни, вера в Воскресение Христово есть то, чем мы живём. Слова апостола Павла, побуждающего нас утешать друг друга ‘сими словами’, то есть словами о всеобщем воскресении, есть заповедь, которую мы соблюдаем даже и доныне, ибо этой верой в Воскресение Христово хоть сколько-нибудь утверждается наша радость здесь, на земле. И если при размышлении о том, чем должна бы быть наша жизнь, мы скорбим о немощности нашей веры, то всё же мы утверждаем, что этой лишь верой мы и живём, этой лишь верой мы и оправдываем жизнь свою.
Неверующие люди, безбожники иногда кажутся счастливее христиан. Но это счастье, которое подобно счастью человека, лишившегося рассудка, в безумии своем воображающего себя тем или другим великим. Он мог бы испытывать подобие некоторого счастья и наслаждения. Но кто бы из людей, находящихся в разуме, позавидовал бы ему и захотел бы иметь такое счастье? А между тем счастье неверующих и безбожных людей воистину такое безумное счастье. Апостол Павел почти две тысячи лет тому назад сказал: ‘Если Христос не воскрес, станем есть и пить, ибо завтра умрём’ (1 Кор. 15, 32). Но через две тысячи лет что могли бы сказать безбожные апостолу на эти слова? Чем бы они могли оправдать высшее стремление в своей жизни? О каких высших стремлениях может быть речь, когда станем есть и пить, ибо завтра умрём?
Для того чтобы победить уныние, не впадая в безумие, нужно ответить на слова апостола Павла. Но ответа на эти слова не дано и не может быть дано, кроме ответа, который даёт вера. Ибо если Христос не воскрес, то и мы не воскреснем, если Христос не воскрес, то мы не есть семя, которое сеется в тление, чтобы восстать в славе. И что же ты ответишь тогда на вопрос, чем утверждается жизнь?
Неужели и в самом деле: ешь и пей, ибо завтра умрёшь. Мы знаем, что ответить на это.
Мы ответим именно теми словами, которые так мало чувствуем, но которыми все же живём: ‘Христос Воскресе!‘

Аминь.

БЕСЕДА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В прошлый вторник мы говорили о Воскресении Спасителя, говорили о том, как должна переродиться человеческая душа, вместившая в себя полноту этой великой тайны, как должна она постоянно испытывать чувство радости, как не свойственно должно быть верующей христианской душе чувство уныния. Но это вовсе не значит, что христианское миропонимание, христианское чувствование не имеет перед собой и не сознаёт страшного в мире зла.
Думать, что для христианина кажется всё таким радостным — в том смысле, что христианин не воспринимает и не переживает мирового зла, — это значит представлять себе Спасителя и христианство в совершенно искажённом виде, представлять себе Его с не свойственным для христианства оттенком немощной сентиментальности.
Когда-то была книга, которая считалась чрезвычайно вредной, — книга Ренана об Иисусе Христе. И действительно, книга эта вредная в том смысле, что она совершенно искажает образ Спасителя. За этим искажённым образом Спасителя стоит искажённое понимание христианства.
Для Ренана сущность христианства — в бессильной, совершенно человеческой, ни к чему не обязывающей и ничего в мире не перерождающей любви.
В христианстве всё мощь и сила, но сила не суетная, человеческая, волевая, а сила любви Божественной.
Ведь мы наши страсти в делании подвижническом, по учению Церкви, претворяем в духовную жизнь — какое же тут может быть место для немощного сентиментального чувства.
Не по-ренановски понимает христианство и смысл мировой жизни. Радуясь и утверждая Воскресение Христово, христианин никогда не забывает времён антихриста. И вот ныне, дабы нам раскрылась полнота христианского миропонимания, вслед за словами нашими о воскресшем Христе нам надлежит восстановить перед собою слова Священного Писания и об этом времени, о времени пришествия антихриста.
Вот что мы читаем в Откровении Иоанна Богослова о звере: ‘И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу, ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва, и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их, и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира’ (Апок. 13, 18).
Вот как рисуется перед христианином этот образ грядущего антихриста. У апостолов мы находим слова, свидетельствующие о том, каково будет то время, которое подготовит явление в мир антихриста: ‘Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы’ (2 Тим. 3, 14).
Это будут те времена, по словам апостола, когда злые люди, обманщики будут преуспевать в зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Это будет, по словам апостола, время, когда здравых учений принимать не будут, но по своим похотям будут избирать себе учителей, которые будут льстить слуху:
Ефрему Сирину открылось в благодатном даре прозорливости это грядущее время. И вот по духу Апокалипсиса и Святого Писания это грядущее время здесь, у Ефрема Сирина, получает как бы особую жизненность, исполненную даже житейских подробностей. Вот что будет при антихристе: ‘Он сметёт вселенную, подвигнет концы её, всех притеснит, осквернит многие души’.
Каковы будут его поступки? Он будет поступать ‘не как человек благоговейный, благопопечительный, ласковый, но при всяком случае суровый, жестокий, гневливый, раздражительный, стремительный, беспорядочный, страшный, отвратительный, ненавистный, мерзкий, лютый, лукавый, губительный, бесстыдный, своим неистовством, старающийся весь род смертных ввергнуть в пучину несчастия’.
И вот: ‘Когда же совершится сие по сказанному и народы поклонятся ему и восхвалят его, как Бога, Всевышний на небесах со дня на день будет являть гнев Свой и отвратит лицо Своё от него. И будут, наконец, тяжкие глады, продолжительные язвы, непрестанные землетрясения, повсюду оскудения пищи, великая скорбь, повсюду теснота, непрестанные смерти, великий страх, несказанный трепет. Тогда небеса не дадут дождя, земля не будет приносить плодов, источники иссякнут, реки иссохнут. Трава не будет расти, не покажется на земле зелени, дерева померзнут в корнях и не дадут отпрысков, рыбы и киты в море изомрут. И море издаст такое омерзительное зловоние и такой страшный шум, что люди будут падать без чувств и умирать от страха…23
Тогда сильно восплачет и воздохнет всякая душа, тогда все увидят, что несказанная скорбь гнетёт их день и ночь, и нигде не найдут пищи, чтобы утолить голод. Ибо жестокие надзиратели будут поставлены на место, и кто только имеет у себя на челе или на правой руке печать мучителя, тому позволено будет купить немного пищи, какая найдётся. Тогда младенцы будут умирать на лоне матерей, умрёт и матерь над своим детищем, умрёт также и отец с женою и детьми среди торжища, и некому похоронить и положить их во гроб. От множества трупов, поверженных на улицах, везде зловоние, сильно поражающее живых. С болезнями и воздыханиями скажет всякий поутру: ‘Когда наступит вечер, чтобы иметь нам отдых?’ Когда настигнет вечер, с самыми горькими слезами будут говорить сами в себе: ‘скоро ли рассвет, чтобы избежать нам постигшей скорби?’ Но некуда бежать или скрыться, потому что всё в смятении, и море и суша… Множество золота и серебра и шёлковые одежды не принесут никому пользы во время сей скорби, но все люди будут называть блаженными мертвецов, преданных погребению прежде, нежели пришла на землю эта великая скорбь. И золото и серебро рассыпаны на улицах, и никто до них не касается, потому что всё омерзело. Но все поспешают бежать и скрыться, и негде им укрыться от скорби… Страх внутри, извне трепет, день и ночь трупы на улицах. Зловоние на стогнах, зловоние в домах, голод и жажда… глас рыдания в домах… С рыданием встречаются все друг с другом — отец с сыном, и сын с отцом, и матерь с дочерью. Друзья на улицах, обнимаясь с друзьями, кончают жизнь, братья, обнимаясь с братьями, умирают. Увядает красота лица у всякой плоти, и вид у людей как у мертвецов. Омерзела и ненавистною стала красота женская, увянут всякая плоть и вожделение человеческое’ 24.
Вот как в благодатных откровениях Ефрема Сирина рисуется это страшное время антихриста. Так что же, будем ли унывать, будем ли испытывать веяние антихриста и в наших душах? Раскроем Слово Божие и там найдём ответ на этот вопрос. Я прочту много, ибо не все из вас читали эти слова, они должны глубоко залечь в наши сердца. Говорится о том, чем всё это кончится.
‘И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними, они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое… И вознёс меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога… Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца… А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло. Храма же я не видел в нём, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его, и Агнец… Ворота его не будут запираться днём, а ночи там не будет… И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни… Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова пророчества книги сей’ (Апок. 21, 1-5, 10, 14, 21, 22, 25, 27, 22, 7).
Так вот конец-то! Так вот какое торжество в конце этого страшного времени! Этот страшный обольститель повержен будет в прах, сгорит в огненном озере. И будут новое небо и новая земля — преображённый мир, в котором отрёт Господь всякую слезу. Мы стоим перед Божественным Откровением, перед нами, грешными, немощными духом, волею Господа открываются судьбы мира. Но ведь нам нужно жить нашей теперешней жизнью. Какое же к нашей жизни имеют отношение эти раскрытые перед нами судьбы мира?
Антихрист уже в мире. И борьба антихриста со Христом лишь довершится в конце времен, но она совершается беспрестанно в жизни каждого из нас. Там, в Слове Божием, говорится о конечных судьбах мира, а наше сердце говорит о теперешних наших днях жизни. Так же и из нашего сердца выходит зверь с лапами барса, так же и в нашем сердце воздвигается белый престол, так же, как в конце времен, повергается в прах силою Божией дух антихриста в сердцах наших и так же восстанавливается в душе нашей Горний Иерусалим, когда мы начинаем служить Господу и идём по пути жизни духовной на зов Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа.

Аминь.

БЕСЕДА СЕМНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

С самых первых дней своего существования Христова Церковь была обращена к будущему славному второму пришествию. С самых первых времён христианства, с эпохи мученичества, с эпохи языческих гонений, всё время в Церкви жило это трепетное ожидание последних времён, славного пришествия Господа Иисуса Христа. В разные времена это ожидание переживалось по-разному — то с большей, то с меньшей силою. Но общее чувствование Церкви никогда не изменяло этому постоянному трепетному, радостному ожиданию Господа во славе.
И в наши дни это чувствование приближающегося страшного второго пришествия усиливается и как бы роднит нас этим с эпохой первоначального христианства.
Много прошло веков бытия Церкви. И теперь много есть признаков, которые усиливают это внутреннее чувствование.
Иссякла любовь, люди стали горды, жестоки, предатели, люди отпадают от Бога — всё это предречено как признаки грядущего второго пришествия. Страшные потрясения Церкви, всевозможные попытки провозгласить то там, то здесь истинную церковь.
Всё это признаки, указанные в Слове Божием.
Но не столько эти признаки усиливают чаяние второго пришествия, сколько чувствование преизбыточествующей благодати в самой Церкви. Если никогда, может быть, не было такого ужасающего отпадения от Церкви и такого ужасающего предательства в самой Церкви, то, с другой стороны, такая полнота благодати, такие явные знамения и постоянные чудеса, которые ныне являются для верующих людей, — всё это как бы невольно внутренне переносит нас в эпоху первоначального христианства.
Такое состояние Церкви есть один из главнейших внутренних признаков грядущего славного пришествия Спасителя. Ибо эта апокалипсическая грядущая Церковь в Слове Божием наряду с этим ужасающим беззаконием и отпадением рисуется именно как Церковь того же золотого века христианства, которым были I, II и III века. Все это не только касается нашего чаяния грядущего Суда Божия, но всё это касается и восстановления тех внутренних духовных задач, которыми жило первое христианство.
Дико, нелепо, безумно рассматривать задачи Церкви как возвращение к апостольскому христианству, понимая под этим его внешнее ‘опрощение’.
Такую именно безумную мысль хотел осуществить в церковной жизни недавно умерший Антонин 25. Это была безумная ересь, которая посягала на самое основное в Православии — на веру в Церковь, ибо вся история Церкви тогда должна бы была рассматриваться не как постепенное раскрытие в мире правды Божией, а как постепенное её угасание. Но если эта мысль была безумна в понимании церковного опрощенства, возвращения к старому в смысле отказа от всех развившихся постепенно водительством Духа Святаго форм церковности, в то же время мы должны твёрдо установить и решительно почувствовать, что при всей истинности за эти долгие века создавшейся церковности наша эпоха действительно возрождает перед нашей душой, перед нашим сердцем, перед нашей жизнью те задачи внутренней жизни, которые стояли перед первоначальным христианством. Эти задачи, конечно, всегда жили в Церкви, но они заслонялись другими великими задачами Церкви: вопросами о догматах, о культе, о канонах, о внешнем порядке и строе церковной жизни — за всё это велась упорная борьба в недрах Церкви.
Ныне возрождается основная задача христианской жизни: богосовершенствование.
Достаточно прочесть несколько выдержек из творений святых отцов об этой задаче, чтобы сразу стало ясно, о чем идёт речь. Вот мы читаем у св. Иринея Лионского: ‘Сын Всевышнего стал Сыном Человеческим для того, чтобы человек сделался Сыном Божиим’. В другом месте он пишет: ‘Люди будут жить не в многоглаголании закона, а в простоте веры и в любви. Он посредством веры в Него развивает нашу любовь к Богу и ближнему, вследствие чего мы делаемся благочестивыми, и праведными, и добрыми’ 26.
‘Мы называемся, — пишет Иустин Философ, — истинными сынами Божиими и на самом деле таковы’ 27. Нужно было церковной действительности иметь основание для того, чтобы сказать так
Философ Аристид говорит о христианах следующее: ‘Они не любодействуют, не распутничают, не лжесвидетельствуют, не ищут чужого, почитают отца и мать и любят ближних, справедливо судят. И чего не хотят себе, не делают того другому… Стараются благодетельствовать даже врагам… Рабов, рабынь и детей, если кто из них имеет, они из любви к ним убеждают сделаться христианами, и когда они становятся ими, они без различия называют их братьями. Они кротки и услужливы, лжи нет у них, и они любят друг друга’ 28.
По словам Иустина Философа, что — в теле душа, то в мире — христиане. Вот каково было первоначальное христианское общество! Вот какими идеалами оно жило, вот каково было его самочувствие!
Писатели — святые отцы — того времени дерзали говорить о задачах тогдашнего христианского мира как о задачах истинного богосыновства: ‘Мы называемся истинными сынами Божиими и на самом деле таковы’.
Это дерзновенно, но надо сказать, что эпоха, в которую мы живём, вновь восставляет перед человеком через все испытания, через все потрясения Церкви, — восставляет перед нами именно эту задачу богосовершенствования. Значит ли это, что мы стали уж очень хороши? Значит ли это, что мы приблизились к состоянию святости?
Совершенно нет. Напротив, эти задачи заставляют нас с особою силою переживать всё наше окаянство, полнейшую неподготовленность к осуществлению этих задач, встающих перед нами. Но повергает ли нас такое сознание в отчаяние и уныние?
Такое сознание полнейшего недостоинства для осуществления задач богосовершенствования заставляет нас всеми силами обратиться к Церкви.
Когда мчится вихрь, удержаться и быть не увлечённым вихрем может только тот, кто будет крепко держаться за твёрдое основание. Вот именно такое положение сейчас в мире.
Все те, кто будут ограничиваться той степенью церковности, которая была возможна не так ещё давно, все они отойдут от Церкви. Заметно или незаметно для себя, постепенно или сразу, но этот вихрь безбожия и обмирщения, предтеча антихриста, заставит людей, которые некрепко держатся за церковность, от неё отойти. Все такие люди неблагонадёжны для Царствия Божия. Такое самочувствие не заставляет нас горделиво думать о нашей святости и великом достоинстве — оно, напротив, усиливает чувство нашей немощности и заставляет нас всецело, всем своим существом войти в Церковь. Мы уже не можем не сознавать, что нельзя сохранить душу свою в вере и жизнь свою хоть сколько-нибудь на началах христианских, если так относиться к Церкви, как это было раньше: один раз в год причащаться, по большим праздникам посещать храм и исполнять необходимые требы.
Теперь же, когда так ясно чувствуется вновь воскрешаемая перед нами задача богосовершенствования, когда нам нужно для того, чтобы остаться христианами, встать твёрдо и решительно на путь духовной жизни не где-то в монастыре, а в миру, — когда всё это чувствуется, тогда остаётся одна дорога — самое полное оцерковление жизни каждого из нас.
Да, конечно, на этот путь должен встать прежде всего пастырь. Достаточно прочесть сии вразумительные слова св. Григория Богослова: ‘Как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око не чисто, и тело движется неправильно, так вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности, или спасается’ 29.
Так, главная ответственность и первая задача здесь лежит на тех, кто руководит духовною жизнью, но вместе с тем и все верующие должны твёрдо уяснить себе ту задачу, которую налагает на них сейчас Святая Церковь.
Это не слова для минутного переживания в Церкви, это то, что должно лечь в основу всей жизни верующих христиан нашего времени. Они должны твёрдо и окончательно уяснить себе, что больше не может быть в принцип возводимой полуистины и полухристианства в жизни. Мы грешим по нашей немощности, мы плохо идём по тому пути спасения, по которому нам надлежит идти, но мы должны ясно сознавать, каков тот путь, по которому мы идти должны.
Для того чтобы то, чем жило первоначальное христианство, не было лишь отвлечёнными, с амвона проповедуемыми идеалами, а тем, что движет, содержит и определяет нашу жизнь, для этого мы должны уповать не на свои личные силы, не на свои подвиги, не на своё достоинство, а должны встать на путь оцерковления во всей возможной для нас полноте.
Мы должны вернуться к соблюдению церковных правил, мы должны вернуться к частой Евхаристии, мы должны вернуться к строгому соблюдению постов, мы должны вернуться к молитвенному деланию.

Аминь.

БЕСЕДА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

К числу основных добродетелей относятся смирение, терпение и послушание. Мне и надлежит рассмотреть сегодня эти наиболее ненавистные для мира добродетели жизни духовной.
Почему они так неприемлемы для жизни мирской?
Потому что они решительно противоположны тем началам, на которых жизнь мирская строится. Пока эти добродетели лежат на полках в творениях святых отцов, можно кое-как ещё примириться с учением Святой Церкви. Но если кто-нибудь начнет руководствоваться этим учением в самой жизни, так сразу начинается смятение. И не только в той безбожной среде, в которой приходится жить многим неверующим людям — это ещё полбеды, — но и среди так называемых верующих людей. Это уж настоящая беда!
Откуда же такое возмущение? Почему это так смущает?
Да всё потому же! Потому что очень много усвоено верующими людьми из совершенно мирских понятий, из мирского отношения к жизни. Человеку кажется, что достаточно считать себя верующим, и это одно уже изменит весь внутренний строй. На самом деле совсем не так У многих считающих себя верующими внутренний мир иного происхождения — мирского, безбожного, ничего общего не имеющего с жизнью духовной.
Это мирское начало в верующих людях возмущается истинною духовной жизнью.
Смирение — одна из основных добродетелей, которая стоит как внутренняя задача на пути духовной жизни.
Что такое смирение? Чем оно питается в душе человека?
Когда мы рассмотрим это, для нас сразу станет ясно, почему эта добродетель так важна в деле внутреннего нашего устроения.
Что противоположно смирению? Смирению противоположна гордыня, чувствование своей личной воли.
Гордыня — диавольское чувство, ибо гордыня и привела к погибели ангела, низверженного с неба. Поэтому и мир, который во зле лежит, т. е. проникнут духом диавольской гордыни, поклоняется, возводит в культ гордость, силу, ‘непоколебимую’ человеческую волю. В этом самовозвеличивании, в чувствознании самости, личной воли всё противоположно смирению, всё проникнуто духом богоборства. Верующий человек должен, напротив, согласовать свою волю с Божией волей, он должен всецело проникаться ею, чтобы всё время ею руководствоваться, чтобы всё время жить в направлении действования Божественной воли. Отсюда самоуничижение, чувствование личного своего недостоинства.
Как же ясно, что духовная жизнь, которая вся имеет своим содержанием богосовершенствование, должна начинаться с уничтожения в себе именно этого препятствия.
Смирение не есть образ, внешний стиль, не есть подражание, лишь внешняя личина — истинное смирение есть труднейшая добродетель, которая является первой, главной и необходимой задачей внутренней духовной жизни.
Терпение — это слово объемлет такое многообразие жизненных явлений.
Вот сегодня утром я соборовал больную. Я торопился соборовать её, потому что боялся, что не успею её причастить — так быстро угасала в ней жизнь. Больная умирает от рака. Я хожу причащать её каждую неделю. Я уже знаю эти страшные физические страдания при этой болезни, и я столько видел людей, которые по-разному их переживают. Боли у всех одинаковы, но душа у всех разная, и каждый по-разному их переносит. Больная, которую я соборовал, переносит с Божией помощью эти страдания с необычайным терпением. Это благодатное, дарованное ей, может быть, страданиями её, может быть, покаянием ее, может быть, верою при причащении Святых Тайн, это благодатное терпение её на смертном одре не было в ней раньше в течение жизни её, когда она была здорова. Постоянно она погрешала ‘нетерпением’ по пустякам, по мелочам, которых не мог человек переносить спокойно.
А вот рак, который съел всё тело, неимоверная физическая боли и смятение предсмертное — это человек может перенести, на это у него нашлось терпения! Откуда же оно взялось?
Оно взялось из смиренного усвоения Божественной благодати.
Мы нетерпеливы в нашей жизни в значительной степени от гордыни, от постоянного самоутверждения в жизни. Отсутствие духовности лишает нас способности видеть положительное содержание жизни. Многим из вас, которые считают себя страшно несчастными, предложить бы поменяться с умирающей рабой Божией Верой, а ей бы на ваше место, какой бы, наверное, она почувствовала себя счастливой, а вы, стоящие здесь, — несчастными.
Мы нетерпеливы в страданиях, нетерпеливы и на пути нашей духовной жизни: нам всё кажется, что у нас не ладится, постоянно бес наталкивает на ненужную критику, на ненужные сравнения, на ненужное недовольство, которое нас заставляет всё время торопиться. А между тем это чувство торопливости является помехой на пути духовной жизни, это самый тонкий вид нетерпения.
Когда вам нужно найти что-нибудь и вы торопитесь, вы гораздо дольше проищете, чем если будете искать спокойно.
Так и в жизни духовной эта внутренняя торопливость всегда является помехой к внутреннему, нравственному совершенствованию. Терпение есть великая добродетель духовной жизни, и приобретение её нужно поставить перед собою как одну из основных задач внутреннего устроения.
Наконец, третья добродетель — послушание. Это требует особого внимания и разъяснения.
Говорю твёрдо: послушание — добродетель. Послушание даётся не только решением человека начать слушаться, такое решение есть лишь первый шаг на этом пути. Но как человек от одного решения стать целомудренным не станет сразу чистым, так же и в добродетели послушания: недостаточно решить быть ‘послушником’, надо ещё им стать.
Послушание — труднейшая добродетель, приобретаемая постепенно. Послушание в своих наиболее законченных формах, в наибольшей своей полноте было дано в старчестве. Неисповедимые пути Божии так направили жизнь Церкви, а значит, и жизнь верующих, что эта задача воспитания послушничества перешла к рядовым духовникам в миру. Это создало много особых трудностей, ибо всё в миру не соответствует воспитанию добродетели послушания. Но от этого нисколько не умалилось её значение. Ведь не очень благоприятны мирские условия для духовной жизни, и было бы гораздо лучше проводить её в условиях скитских или монастырских. Но значит ли это, что теперь, за отсутствием этих лучших условий, христиане должны совершенно отказаться от пути духовной жизни?
Точно так же и в деле воспитания послушничества. Если условия жизни монастырской были для этого более благоприятны, создавали обстановку, более подходящую для выполнения этой задачи, то из этого совершенно не следует, что мы, проводя духовную жизнь в условиях мирских, должны от неё отказаться. Напротив, в миру послушание может и должно быть больше, чем где бы то ни было, и нам надлежит твёрдо встать на путь воспитания в себе сей труднейшей добродетели.
Проводить свою духовную жизнь без руководства и думать, что можно серьезно поставить перед собою задачу внутреннего устроения без послушничества, — это сущее недоразумение.
Но здесь всё в свободе, здесь всё в духе, здесь всё живое. Это нельзя делать по принуждению, нельзя сделать потому, что ‘ты’ этого требуешь, здесь должно исходить из свободного произволения руководимого.
Не значит ли это, что руководители дерзают на положение каких-то избранных старцев? Совсем нет. Но мы веруем, что когда душа действительно ищет руководства и смиренно воспринимает дух послушнический, Господь вразумит пастыря, даст ему указания, как вести такую душу, лишь бы только не было злоупотребления. Но ведь злоупотребление везде и всегда возможно, это есть грех, который возможен и в миру, и в монастыре.
Вот когда мы рассмотрели сии три добродетели духовной жизни, нам делается ещё более ясным то смятение, то смущение, а иногда и прямое озлобление, которое встречают те, кто на этот путь встал не для того только, чтобы изучать, как об этом писал св. Иоанн Лествичник или св. Исаак Сирин, а для того, чтобы хоть немного провести в жизнь то, о чём они писали.
В сказанном мною ничего нет ‘выдуманного’.
Я служу тому направлению, которое указано Святой Православной Церковью. Здесь нет ничего самочинного, ничего нет от себя. Здесь решительно ничего нет от о. Валентина, здесь всё говорится от святых отцов.

Аминь.

БЕСЕДА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Если бы мы могли видеть окружающий нас мир так, как учит о нём наука, он оказался бы совсем не таким, каким мы в действительности его видим.
Когда мы восхищаемся красотой мира, мы не думаем о том, что прекрасный цвет неба — это не что иное, как колебание световых волн. Когда мы видим красоту вещественного мира, мы совершенно не думаем о том, что этот вещественный мир, по научному мировоззрению, состоит из невидимых электронов, всё время находящихся в движении. Когда мы слышим прекрасную музыку или пение, мы совершенно не думаем о том, что пение и музыка — это колебание звуковых волн.
Словом, вещественный мир, который перед нами, для нас таков, каким мы его видим, потому что таков внутренний строй, воспринимающий и световые колебания, и звуковые волны, и формы, и запах, и вкус. И потому это так, что в нашем чувствовании мира мы как бы видим и ощущаем не только эти волны света и звуков, но и то, что составляет самую его основу, его духовное внутреннее существо. В том мире, который колебания световых волн превращает в прекрасное небо, имеются свои законы, которые не могут быть постигнуты чисто физическим исследованием. В этом невидимом мире нет ни времени, ни пространства. В этом мире существуют понятия, которые мы все употребляем, но которые мы никогда не сможем себе ‘представить’, — понятия вечности, бесконечности и свободы.
В вещественном мире ‘движущихся электронов’ всё конечно, всё ограничено и причинно обусловлено, то есть несвободно. Если бы мы вздумали вести прямую линию в пространство, мы никогда своим разумом не смогли бы представить её себе не имеющей конца. Мы всегда будем её ограничивать, всегда будем ей класть предел, каковой лежит во всём строе вещественного бытия. Но тем не менее мы утверждаем, что где-то есть бесконечность, хотя и не вообразимая нами, но в действительности существующая. Так и время. Сколько бы мы ни полагали в прошлом или будущем миллионов, триллионов лет, всегда наш разум будет мыслить время в ограниченных пределах и в то же время утверждать бесконечное бытие времени.
То, что мы сказали о пространстве и времени, относится и к понятию свободы. Мы в вещественном мире все представляем себе, все мыслим себе как нечто, обусловленное какою-то причиною, а между тем наш разум, который не в состоянии представить себе беспричинности, не может отказаться и от понятия свободы.
Всё это говорится мною для того, чтобы перед вами поставить основной вопрос, который для многих является столь смущающим, — вопрос о зле.
Как часто говорят: каким образом Господь мог допустить существование зла? Людям хочется представить себе всё как в вещественном мире, по законам причинности, им хочется, чтобы и самое добро было обусловлено Божественною волею, которая как бы насильно взяла человеческую душу и сделала её достойной вечной жизни. Им кажется несообразным с идеей о существовании Божества, с верою нашею в Господа Иисуса Христа существование какой-то злой человеческой воли, которая может влечь человека к гибели. Но вся трудность понимания и весь ответ заключаются в слове ‘свобода’.
Нам дан образ и подобие Божие, и одной из основных черт этого подобия является нам дарованное таинственное начало свободы. Это понятие — из потустороннего мира, это понятие духовного порядка, это понятие совершенно непостижимое для нашего рассудка, который мыслит по законам ограниченного вещественного бытия. Но в нём именно заключается ответ, как может Господь ‘допустить’ существование зла.
Даровав нам свободу, тем самым Господь сделал возможным и наше спасение и нашу гибель, ибо, если бы не было свободы, не было бы гибели, — но не было бы и спасения, ибо не было бы ни добра, ни зла, не было бы того бытия человеческого, которое Господь благоволил дать нам. О том, как мыслить о зле, у нас есть многочисленные указания святых отцов. Так, св. Афанасий Великий говорит: ‘Сущее называю добром, поколику оно имеет для себя образцы в сущем Бога, а не-сущее называю злом’ 30. То есть он говорит, что истинное добро есть бытие в Боге, сущее — жизнь, а зло есть отрицание истинного бытия, это то, что не существует, то есть отрицает истинное бытие и жизнь.
Святой Василий Великий, желая уразуметь, что такое зло, так размышляет: ‘Зло не живая и одушевлённая сущность, но состояние души, противоположное добродетели и происходящее в беспечных чрез отпадение от добра. Посему не доискивайся зла вовне, не представляй себе, что есть какая-то первородная злая природа’ 31.
И здесь опять св. Василий Великий хочет установить, что зло есть не какое-то созданное Богом начало, а что это есть в свободе нашей заключающееся отрицание добра, противопоставление ему, его не существует вовне как некоего созданного, оно коренится в таинственной области нашей свободы, которая не хочет принять добра и этим утверждает зло.
Св. Григорий Нисский говорит: ‘Зло есть не бытие, а отрицание бытия’ 32. У святого Дионисия мы читаем: ‘Зло как зло не образует никакой сущности или бытия, оно лишь ухудшает и разрушает вид существующего, насколько от него зависит… То, что существует, существует лишь по силе добра… И умов, и душ, и тел зло состоит в бессилии обладать свойственным им благом и в отпадении от него’ 33.
Таким образом, понятие зла, по мысли святых отцов, сводится к нашему свободному произволению, которое избирает отрицание истинной жизни, отрицание добра.
Максим Исповедник говорит: ‘Зло не было, не есть и не будет самостоятельно существующим по собственной природе’, то есть опять-таки никак не может допустить мысли о том, что зло сотворено Самим Господом и существует вне души человеческой, вне его свободы. ‘Зло, — говорит он далее, — есть неразумное движение естественных сил, руководимых ошибочным суждением, к чему-либо иному помимо цели. Целью же называю Причину сущих (Бога), к Которой естественно устремляется все’ 34.
Зло определяется как противление волевое, противление свободного человека Божественному началу. Создал Господь свободную душу человеческую, которая может или пойти, или не пойти ко Господу. И вот, когда она в своём свободном произволении не идёт ко Господу, она утверждается в состоянии вне Бога, которое именуется злом, но никакого зла, вне этой свободы находящегося, не существует, потому что Господь его ‘не создавал’.
Один современный богослов (профессор прот. С. Н. Булгаков) по этому поводу рассуждает так: ‘Тому таинственному ничто, из которого создан мир Создателем, указано положение темной основы… изнанки, а не лицевой стороны бытия, но тварная свобода вольна вызвать к бытию небытие… влить в него собственную жизнь. Эта пародия бытия получает силу вредить бытию истинному, становится злом, которое есть поэтому паразит добра. Оно становится столь же многоликим, как и добро. Во всех видах оно имеет одну сущность: отторженность от всеединства… самость, себялюбие… Мир во зле лежит, а не есть зло, — оно есть его состояние, а не его естество’ 35.
Пусть несколько трудно для нашего понимания всё то, что сейчас нами прочтено из творений святых отцов, — нам важно усвоить здесь самое главное: что учение о зле не является противоречием нашей веры в Господа и что зло непостижимо постольку, поскольку непостижима ‘свобода’.
Нам было важно сказать эти несколько слов о понимании зла для того, чтобы по возможности уяснить православное учение об искуплении.
И здесь тайна, и здесь непостижимость!
Мы и не дерзаем усваивать разумом истины веры — мы радуемся, что разум вполне не может постигнуть их, ибо если бы истины веры сводились только к тому, что может усвоить человеческий рассудок, то они были бы столь же ограниченны, как он.
Да, мы радуемся и торжествуем, что истины веры не объемлются нашим рассудком, но, поскольку и ум может себе найти удовлетворение в них, мы не отказываемся от богомыслия.
Что же даёт нам раскрытое учение о зле для понимания тайны искупления?
Если сущность зла заключается в свободном произволении человека, которое отторгает его душу от Господа, то ясно, что победа над грехом, то есть над этим отторжением, должна была быть для нас силою, которая помогла бы ему преодолевать злую волю, направленную к отторжению от Божественного начала. Эта воссоединяющая, эта преодолевающая разделение сила есть сила Божественной любви. Божественная любовь была явлена на Голгофе в той Жертве, которую принес Господь, отдав Сына Своего на распятие.
Божественная Кровь Спасителя нашего, эта жертвенная голгофская любовь, и является той силою, которая искупила грех мира и дала возможность каждой человеческой душе через веру в Господа Иисуса Христа, принятие Его Тела и Крови в таинстве Евхаристии, воссоединиться с Господом и сделаться достойным вечной жизни и спасения. Между пониманием зла, раскрытым у святых отцов, и догматом об искуплении есть нерасторжимая внутренняя связь. Мы даже и не пытаемся уразуметь всю полноту таинственного содержания догматов об искуплении, но его чувствует верующее сердце.
Здесь, в этой истине об искуплении мира жертвенною любовью голгофской, лежит для нас возможность должным образом относиться к торжествующему в мире злу и верить в грядущую победу добра. Мы верим в новое небо и новую землю, в преображение вселенной, во всеобщее воскресение, в вечную жизнь — всё это зиждется на вере в искупление мира. Если бы не эта вера, человек просто не в состоянии был бы жить, не в состоянии был бы принять мир в этом его безобразии. Совесть не могла бы его принять.
Вера открывает нам будущий мир, невидимую землю, грядущие времена, когда алчущие насытятся, когда плачущие утешатся, когда будет торжество истины и добра, это и даёт силы человеку жить и идти по пути совершенства.

Аминь.

БЕСЕДА ДВАДЦАТАЯ

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня я закончу первый цикл своих бесед о духовной жизни. Со следующего вторника я буду вести беседы о загробной жизни на основании Слова Божия, святых отцов и размышлений от разума. Это не значит, что я не вернусь вновь к беседам о духовной жизни. Мне бы хотелось сохранить беседы по вторникам для того, чтобы иметь возможность постоянно касаться вопросов жизни духовной в связи с событиями окружающей нас действительности.
Сегодняшнюю, последнюю беседу свою я бы хотел посвятить слову, которое так часто слышали духовные дети от оптинского старца Анатолия, — слову ‘не торопитесь’.
Кто бывал у него, тот знает, как любил приснопамятный иеросхимонах Анатолий это слово и какое великое значение придавал он ему в деле духовной жизни. Оно невольно переносит меня в прошлое, к далеким воспоминаниям. Я впервые увидел иеросхимонаха Анатолия, когда мне было 16 лет, и тогда же я впервые услыхал от него это слово. Это было очень давно и в то же время, кажется, так недавно.
Я был гимназистом шестого класса, ‘потерявшим веру’, дошедшим до отчаяния. Мне казалось, что жизнь моя кончена.
Я увидел ласковые, любящие, немного смеющиеся глаза старца Анатолия и услышал: ‘А ты не торопись!’
Через 30 лет я, точно сейчас, слышу эти слова. И мне часто хочется сказать на исповеди молодым людям, думающим, что жизнь их кончена, положение безысходно: ‘Не торопитесь’.
Что же в устах старца значило это слово? Зачем он постоянно повторял его? Будто бы мы так спешно идём по пути духовного устроения, что нас надо одергивать и предупреждать, чтобы мы не спешили?
Нет, торопливость стоит и за самою медлительностью нашей, за самой нашей склонностью опускать руки при каждом внутреннем препятствии. Эта торопливость преследует идущего по пути духовной жизни во всём. Он постоянно сравнивает себя со своими соседями, которые, как ему кажется, ушли дальше его, и начинает считать себя таким отсталым, что кажется бесполезным трудиться над своим устроением. Эта же торопливость преследует человека и тогда, когда он сравнивает теперешнее своё состояние души с недавним прошлым. Ему начинает казаться, что он или совсем не сдвинулся, или идёт назад.
Чувство торопливости имеет своею противоположностью положительное чувствование, которое и нужно стремиться приобрести человеку. Его-то и хотел внушить своим духовным чадам оптинский старец. В чём же заключается это чувствование, противоположное чувству торопливости?
Когда-то каждый из нас был ребёнком. Оглядывается человек на свою жизнь и вспоминает себя в разное время, иногда у него сохраняются снимки, где он изображён в разные годы своей жизни, и видно по ним, как он изменялся: то был безусым юношей, то стал седым. Но если бы он вздумал спросить себя, да когда это случилось, он не мог бы найти момента, когда в нём произошла эта перемена.
Жил каждый день, каждый день шла жизнь, и из маленького мальчика стал почти старик. Вот эта постепенность является основой нашей телесной жизни, нашего органического роста.
В области жизни духовной есть своя постепенность, есть свой рост. Но этот рост отличается от роста телесного. В то время как там жизнь идёт к увяданию, к распаду, к смерти, здесь, в жизни духовной, человек возрастает, укрепляется, идёт к расцвету, к жизни бесконечной. Надо жить так, чтобы всегда чувствовать земную жизнь началом жизни бесконечной.
Если представить себе наше бытие как некое движение поезда, то жизнь земную можно уподобить тоннелю: выйдет поезд на светлый простор, и начнётся другое. Так и в нашей жизни: пройдёт наш жизненный поезд эту земную оболочку и выйдет на простор светлого бесконечного бытия. Будем всегда чувствовать земную жизнь началом пути бесконечной жизни и будем эту маленькую частицу жизни нашей проводить терпеливо, спокойно ожидая светлого простора бесконечной жизни.
В чём же выражается постепенность внутреннего роста, из чего она в нашей внутренней жизни слагается?
Она слагается из мелочей духовной повседневности, так же как слагается телесный наш рост из постепенного, незаметного увеличения и изменения нашего телесного состава. Не какие-либо особые события в нашей внутренней жизни, а вот эти ‘мелочи’ повседневные так незаметно слагают наше внутреннее устроение. Если у вас будет постоянное чувствование, что наша земная жизнь есть начало бесконечного жизненного пути, то все жизненные мелочи приобретут для вас совершенно иной смысл.
Когда в прежние времена язычник становился христианином, когда жизнь языческая менялась на жизнь христианскую и при этом язычник оставался в своём прежнем звании, его внешняя жизнь как будто бы не менялась, но тем не менее каждое движение жизни его становилось другим, потому что после принятия им христианства, после вступления на путь духовной жизни всё приобретало совершенно иной, новый смысл. Для него каждое событие жизни приобретало положительный или отрицательный смысл в зависимости от того, устраивало или разоряло оно его душу.
Ведь какое-нибудь пустячное событие, выведшее вас из душевного равновесия, может занять целый день вашего внутреннего внимания, если вы будете стремиться, чтобы оно не разоряло вашего душевного устроения. Но если это будет просто событием, никакой внутренней задачи перед вами не ставящим, то оно промелькнёт, не оставив никакого следа в вашей душе.
Итак, вся жизнь наполняется внутренним содержанием для того, кто переживает её как начало пути вечной жизни, кто переживает каждое событие жизни, связывая его с вопросом своего спасения, с внутренним своим устроением.
Вы хотите счастья на земле, люди все говорят и все думают о том, как бы им сделаться счастливыми. Но счастье есть не что иное, как загробное блаженство, обещанное нам Господом, но переживаемое нами в условиях земной жизни. Вот что такое счастье.
Значит, надо искать то внутреннее устроение, которое приводит человеческую душу к обетованному, вожделенному состоянию блаженства. Вот это состояние, дающее надежду на блаженное существование за гробом, оно одно, пока человек живёт здесь, на земле, достойно называться счастьем. Все остальное есть призрак, блуждающий огонь, за которым можно бежать, но который никогда нельзя догнать и в погоне за которым гибнут люди. Ибо в этом своём стремлении к недостижимому призраку счастья люди почти всегда падают в пропасть. Для того чтобы достигнуть этого вожделенного состояния духа, для того чтобы постоянно видеть перед собой вечную цель жизни, для того чтобы всё в земной жизни связывать с внутренним духовным своим устроением, для того чтобы так понимать свою земную задачу жизни, — для всего этого надо спокойно, терпеливо, доверчиво, уповательно, смиренно трудиться над своим внутренним устроением, дабы оно, орошаемое благодатью Божиею, так же росло, как идёт органический рост человеческого тела. Только тогда душа человеческая будет развиваться и крепнуть, ‘восходя от силы в силу’.
Вот почему так боялся духовный отец Анатолий всякой торопливости. И когда он видел перед собой мальчика, который в своём торопливом отношении к жизни думал, что подошёл к какому-то неразрешимому внутреннему тупику, ему хотелось не доказывать, не объяснять, а вот этою любовью своею покрыв, защитить и, как отец сыну, ласково, с любовью сказать только: ‘Не торопись’.
Немощно моё слово, но в память приснопамятного отца моего духовного иеросхимонаха Анатолия через 30 лет и я повторяю его вам, моим духовным детям: ‘Не торопитесь’.

Аминь.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Иоанн Златоуст, свт. Полное собр. соч.: В 12 т. М., 1991. Т. 1. Кн. 1. О сокрушении. Слово 2. ї 3.
2 Петр (Екатериновский), еп. Указание пути ко спасению (Опыт аскетики). Сергиев Посад, 1905, М., 2001. Ч. 2. Раздел 4. Гл. 1. См. также: Иоанн Кассиан Римлянин, прп. Писания. М., 1892. С. 498-499.
3 Макарий Великий, прп. Духовные беседы. Беседа 37. Вопрос 10.
4 В работах 1906 г. Свенцицкий назвал это явление ‘торжествующей ересью’, указав основной и единственный её догмат: можно верить в одно и жить по-другому. ‘Вера в Христа, богослужение, молитва… это одно, это для Бога, а жизнь, вся повседневность, все помыслы, привычки, восприятия — это другое, это как у всех, и у неверующих, и у язычников… Души стали инвалидами, потому что в принцип возвели эту возможность’. Уже тогда он поставил задачу бороться с страшной напастью, объявившей Евангелие ‘книгой несбыточных идеалов’, а непреложные требования христианства — неосуществимыми в жизни, внушающей что ‘религия и жизнь несовместимы’ (Свенцицкий В. Собр. соч.. Т. 2. М., 2010. С. 143-149, 163, 191, 511).
5 Иоанн Златоуст, свт. Творения. Т. 10. Кн. 1. Беседы на 1-е послание к Коринфянам. Беседа 3. ї 5.
6 Григорий Богослов, свт. Собрание творений: В 2 т. Т. 1. М., 2000. С. 410. Слово 23.
7 Августин, блж. Беседа 10. О любви. ї 2.
8 Василий Великий, свт. Беседы на Шестоднев. М., 2001. С. 82. Беседа 2.
9 Слова на парастасе и за заупокойной литургией по Софии Кишкиной см.: Валентин Свенцицкий, прот. Проповеди. М., 2013. С. 328-330.
10 Ср.: ‘Я не смеялся, а посмеялся над вашей немощью: одного пера поднять не можете!’ (Жития святых по изложению святителя Димитрия, митрополита Ростовского. 18 июля).
11 Ср.: ‘Бессмертие — не мечта, жизнь — мечта, если нет бессмертия’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 1. М., 2008. С. 65). Антиномичность понятия ‘мечта’ образно выражена в драме ‘Смерть’ (Там же. С. 226-269): то, чего нет в настоящем, может являться призраком (иллюзией) или должным (истинным).
12 Стефановский Александр Николаевич (1869—1927), митроф. прот. — окончил Московскую духовную академию, кандидат богословия (1895), настоятель московских храмов во имя свт. Стефана Пермского при 1-й мужской гимназии (1903), Святой Живоначальной Троицы в Троицкой слободе (1909), свв. Адриана и Наталии в Мещанской слободе (1923), епархиальный духовник.
13 Ср. размышления героя рассказа ‘Отец Яков’: ‘Большое это дело — смерть… большое, таинственное дело… Тут Бога и узришь… И смиришься, и возрадуешься… Вся жизнь по-иному представится. Всё житейское отпадает. Большое, святое дело’ (Свенцицкий В. Собр. соч.. Т. 1. М., 2008. С. 540-541).
14 Ср. запись Л. Н. Толстого в дневнике от 5 октября 1881 г.: ‘Всё устраиваются. Когда же начнут жить?’
15 Алексий (Готовцев, 1891—1936), еп. — окончил Киевскую духовную академию, иеромонах (1916), архимандрит (1920), епископ Звенигородский, викарий Киевской епархии (1921), епископ Серпуховской, викарий Московской епархии (1923), с февраля 1926 г. по май 1927 г. временно ею управляющий, затем епископ Рыльский, викарий Курской епархии, с 1932 г. на гражданской службе.
16 Первая крайность подробно описана в романе-исповеди ‘Антихрист (Записки странного человека)’: ‘В каждом встречном вижу я мертвеца… Я почти не замечаю их платья, их усов, их бороды, ихнего тела — но почти до галлюцинации ясно вижу их скелет, их кости, череп, глазные впадины, страшный чёрный оскаленный, смеющийся рот… Во мне жил дух Антихриста’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 1. М., 2008. С. 62, 216). На вторую указывал тогдашний собрат по христианской борьбе: ‘Большинство так живёт и, главное, так думает и так чувствует, как будто бы никакой смерти нет… Получается нечто в высшей степени странное. Вытеснять мысль о смерти мыслительным процессом — это научно. Останавливаться же на этой мысли серьёзно, с целью выяснения её до конца — это патологично’ (Эрн В. Сочинения. М., 1991. С. 181-184).
17 ‘…Не должен человек размышления о смерти гнать как болезненное ‘мрачное настроение’. Он должен безбоязненно размышлять до конца. Ибо если он не победит это слово, то никогда не встанет в своей духовной жизни на твердую почву. …Смерть такой факт, что надо удивляться не тому, что люди ‘иногда’ о нём думают, а тому, что так мало думают’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 3. С., 2014. С. 135).
18 Одна из основных интуиций Свенцицкого: ‘Прогресс мировой жизни заключается не в постепенном приближении к всеобщему земному благополучию, а в дифференциации, в абсолютном разделении Добра и Зла, разделении, которое завершится окончательной борьбой Христа и Антихриста’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 2. М., 2010. С. 70)
19 Ср.: ‘…та погань в душе моей, которая впервые почувствовала настоящую опасность для себя в зарождавшейся во мне религиозной жизни, имела органическую связь с мировым Злом, с коллективным Антихристом, и потому я, восстав, хотя и очень робко, на эту погань и грязь, встретился лицом к лицу с тем, кто был её носителем. Победив в себе этот образ, я, разумеется, не делался безгрешным, но я уже, как христианин, выбирал себе Господина. Я окончательно выбирал себе путь’ (Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 1. М., 2010. С. 223).
20 Отец Никифор — опытный, духовной жизни старец, подвизавшийся в монастыре на Новом Афоне, а затем в Драндской пустыни, описан Свенцицким в книге ‘Граждане неба’. Ср.: ‘В раю, милый, всё живое и единый дух’ (М., 2007. С. 84).
21 Преподобный Серафим Саровский в воспоминаниях современников. М., 2000. С. 331, 376-386.
22 Тертуллиан. Творения / Пер. Е. Карнеева. Ч. 3. СПб., 1850. С. 73-74. О воскресении плоти. ї 12. Значительные разночтения с машинописью, возможно, использовался иной вариант того же перевода.
23 Ефрем Сирин, свт. Творения. Т. 3. Сергиев Посад, 1907, М., 1994. С. 137-140.
24 Там же. Т. 2. С. 250-260.
25 Грановский Александр Андреевич (1865—1927) — епископ Владикавказский и Моздокский Антонин (до 1922 г.), один из лидеров обновленчества, основатель ‘Союза церковного возрождения’.
26 Ириней Лионский, свт. Сочинения / Пер. прот. П. Преображенского. СПб., 1900. С. 240. Против ересей. IV, 9, 3.
27 Иустин Философ, мч. Диалог с Трифоном иудеем. Ст. 123.
28 Апология, которую афинский философ Аристид держал пред императором Адрианом о почитании Бога Всемогущего. XV. ї 4-7 // Золотое слово Священного Предания. I—III век. Вып. 5. М., 2000. С. 6-23.
29 Григорий Богослов, свт. Творения. Ч. 6. М., 1848, Т. 2. М., 2000. Письмо 34 (К жителям Кесарии).
30 Афанасий Великий, свт. Творения. Ч. 1. Сергиев Посад, 1902. С. 130. Слово на язычников. ї 4.
31 Василий Великий, свт. Беседы на Шестоднев. М., 2001. С. 88. Беседа 2.
32 Цит. по: Несмелов В. Догматическая система святого Григория Нисского. Казань, 1887. С. 410.
33 Цит. по: Булгаков С. Свет невечерний. М., 1917. С. 263, М., 1994. С. 228 (ссылка на: De divinis nominibus. IV, 20, 27).
34 Максим Исповедник, прп. Творения. Кн. 2. М., 1993. С. 22. Вопросоответы к Фалассию (пер. С. Епифановича).
35 Как и пять предыдущих цитат, взято, с некоторыми искажениями, из вышеуказанного сочинения С. Н. Булгакова.
Свенцицкий Валентин Павлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шесть чтений о таинстве покаяния в его истории, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1926
  2. К епископам Русской Церкви, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1905
  3. Тайное поучение, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1924
  4. Религия и разврат, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1914
  5. Голгофа, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1910
  6. Православный святой, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1914
  7. Христос воскрес!, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
  8. Смерть и бессмертие, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1905
Электронная библиотека